омон -- Иоганна Фромм... Очевидно, игра судьбы отражается даже в именах!..
И  в этом нет ничего удивительного, это закон, такой же непреложный, как все
законы природы: ведь наши имена вписаны в книгу жизни!
     Заглянув в спальню,  я обнаружил,  что Яна --  отныне  буду называть ее
только  так -- уже  не  спит. Она сидела  в постели  и,  откинув  голову  на
подушки,  чему-то  кротко  улыбалась,  уйдя  в себя  настолько, что  даже не
заметила моего появления.
     Сердце  мое  гулко забилось: как она  была прекрасна в эту минуту!  Две
мелодии, одна  из моего  настоящего, другая -- доносившаяся из черной бездны
времени,  сплетались в моей душе в таком величественном контрапункте, что  я
застыл  потрясенный,   словно  только  теперь  открылось  мне  поразительное
сходство этой замечтавшейся Иоганны  Фромм и покинутой несколько минут назад
в Праге -- в Праге императора Рудольфа -- Яны!
     Потом,  присев  на  край  кровати,  я  целовал  ее. Мне  и в  голову не
приходило  задуматься: как это я, старый  холостяк, оказался вдруг связанным
неразрывными,  освященными самой  судьбой  узами брака с Иоганной? Но и она,
видимо, воспринимала мое присутствие в своей спальне как вполне естественное
и отвечала на мои поцелуи со спокойной уверенностью законной супруги.
     И все же  не совсем  так,  как мне бы хотелось. Мягко, стараясь меня не
обидеть, она отстранялась от моих все более  настойчивых ласк. Глаза ее были
по-прежнему  нежны, но в них  появилась странная  отчужденность. Я осыпал ее
вопросами,  пытаясь  найти путь  к  ее  душе,  осторожно  пробудить  скрытые
источники страсти... Все напрасно...
     Яна, -- вырвалось у меня, --  я  тоже ошеломлен нашей... нашей чудесной
встречей, -- и холодок пробежал  у меня по спине, --  но теперь-то ты можешь
наконец открыться для жизни, для настоящей жизни!  Прими меня таким, каков я
есть -- живой  современный  человек! И  будем жить!  Забудем обо всем!  И...
вспомним о самих себе!
     -- Я себя вспомнила! -- губы ее слабо улыбнулись.
     -- Ну так забудь!
     -- Как скажешь, любимый. Уже... забываю...
     От сознания  своей беспомощности у меня перехватило дыхание: вот тонет,
захлебывается душа любимого человека, а я ничем не могу помочь.
     -- Иоганна!.. Яна! Ведь Провидение не зря свело наши пути вновь!
     Она лишь грустно качнула головой:
     -- Нет, любимый, наши пути не сходятся. Мой путь -- это путь жертвы!
     Я  вздрогнул:  неужели  душа  Яны  сопровождала  меня в  путешествии  в
прошлое? -- и пролепетал:
     -- Это обман Зеленого Ангела!
     -- О нет,  любимый, это мудрость высокого  рабби Лева. -- И она с такой
светлой, невыразимо кроткой печалью заглянула в мои глаза, что слезы, потоки
слез хлынули у меня по щекам.
     Не знаю, как долго лежал  я, прижавшись к ее груди,  пока  выплакался и
мои  до предела натянутые нервы  расслабились,  утешенные  исходящим  от нее
глубоким материнским покоем...
     Я уже понимал ее ласковый шепот, а мягкая рука, не переставая,  гладила
меня по голове.
     -- О, как это  нелегко -- уничтожить себя, любимый! Корни кровоточат, и
это очень  болезненно. Но все это уже  в  прошлом. По  ту  сторону все иное.
Хочется  верить, что иное...  Я  ведь могу верить, любимый?  Слишком  сильно
любила я  тебя... когда-то...  Впрочем, какое это имеет  значение,  когда?..
Любовь ничего не  желает знать о времени. В ней есть что-то от вечности -- и
от рока,  правда, любимый? Да, но ведь  я  тебе изменила...  О  Боже, я тебе
тогда изменила... -- Ее тело внезапно  окаменело в жестокой судороге, но она
с непостижимым самообладанием пересилила мучительную боль и тихо продолжала:
-- ...наверное, это  и  был мой  рок. Ведь все произошло помимо  моей  воли,
любимый. Сейчас  мы бы это могли сравнить с железнодорожной стрелкой. Такое,
казалось  бы,  простое  устройство,   но  именно  его  скромное  неприметное
присутствие на обочине  мерцающих  в  лунном  свете рельс является  причиной
того,  что экспресс,  который  проносится мимо, празднично  сверкая  огнями,
вдруг  неудержимо уводит на заросший  бурьяном боковой путь, и вот он, не  в
силах  что-либо изменить -- ибо  это привилегия стрелочника! -- летит  к тем
роковым горизонтам,  откуда уже нет возвращения на родину.  Пойми,  любимый:
моя измена  тебе  --  это  что-то вроде стрелки. Поезд  твоей судьбы  уходит
направо,  моей  -- налево;  разве  могут однажды разошедшиеся  пути  слиться
снова? Твой путь ведет к "Другой", мой --...
     -- Ну к какой еще "Другой"? -- Я с  облегчением  перевел дух, засмеялся
-- так  вот оно в чем дело! -- возмутился даже: -- Иоганна, ну как ты только
могла  подумать обо мне такое! Ревнивая маленькая Яна!  Неужели ты  в  самом
деле  решила,   что  княгиня  может  представлять  для  тебя  хоть  какую-то
опасность?!
     Оттолкнувшись  от подушек,  Яна  села  прямо,  растерянно посмотрела на
меня.
     -- Княгиня? Кого ты имеешь в виду? Ах, да... та русская! Но я и  думать
уж забыла о ее... существовании...
     И  вдруг  она  замерла,  словно вслушиваясь в  себя,  зрачки  ее  резко
расширились... Потом, обреченно глядя невидящими  глазами в  одну точку, Яна
едва слышно простонала:
     -- Господи, как же я могла о ней забыть!
     И с такой силой вцепилась в мои руки, что я в тисках ее страха не мог и
пальцем  пошевелить.  Что  за  странные  слова?  И  этот  внезапный  ужас...
Внимательно следя за выражением ее лица, я осторожно спросил:
     -- Что за страхи, Иоганна, маленькая глупышка?..
     -- Значит, все еще впереди, и  мне вновь предстоит пройти через это! --
прошептала она, по-прежнему  обращаясь к самой себе. -- О, теперь-то я знаю,
что должно произойти!
     --  Ровным счетом  ничего  ты не  знаешь! --  засмеялся я, но смех  мой
безответно повис в пустоте; мне стало не по себе.
     -- Любимый, твой путь к королеве еще не свободен, и стрелочник тут  уже
не поможет... Я... я сделаю его свободным!
     Какой-то смутный ужас --  даже не знаю перед чем --  прошел сквозь меня
ледяной  молнией. Не зная, что сказать, как завороженный, смотрел я  на Яну.
Грустно усмехнулась  она мне в  ответ. Кажется, я что-то внезапно понял -- и
словно оцепенел...

     Снова сижу за письменным столом  -- Яне  захотелось побыть  одной -- и,
продолжая записи, пытаюсь разобраться в моих ощущениях.
     Это  что  --   ревность!  Женская  игра  в  осторожность  перед   лицом
воображаемой опасности?
     Я  мог бы убедить себя, что в  высказанном  Яной  желании отказаться от
меня в пользу какого-то фантома -- иллюзия? плод романтического воображения?
-- содержится какой-то скрытый, второй смысл. И я даже догадываюсь, в чем он
заключается... Но где  эта "Другая"?  Кто она?.. Королева?! И кто послал мне
видение  Бафомета?  Хорошо, назовем  этот  фантом  высшей  миссией, духовной
целью, символом сокровенной жизни, который я, впрочем, до сих пор не могу до
конца постигнуть, --  не  важно, и все  равно: что  общего между  бесплотной
запредельной  королевой  и живой  любимой  женщиной?!  Ибо  для  меня теперь
очевидно, что я люблю, люблю эту женщину, зовут ли ее Яна Фромон или Иоганна
Фромм;  она  -- моя  награда,  подарок судьбы, вошедший в  мой  дом вместе с
наследством кузена Роджера, -- так  море после  кораблекрушения  выбрасывает
иногда на берег бесценные сокровища...
     С Яной  я либо  забуду о  королеве,  либо она, одаренная  феноменальной
способностью ясновидения, проложит  мне путь  в потустороннее... А если этот
ее фантом --  княгиня  Шотокалунгина?  Ну,  это  вообще  несерьезно,  просто
смешно...  Когда  я  так  подтруниваю, полный  уверенности  в  своем мужском
превосходстве,  передо  мной  вдруг  возникает   лицо  Иоганны,   серьезный,
непроницаемый взгляд которой, похоже, действительно видит цель --  а что это
за  цель,  я даже  предполагать не могу. Мне кажется, у  этой  женщины  есть
какой-то определенный план, она знает то, о чем я и не догадываюсь... словно
она -- мать, а я... гм... я -- не более чем ее дитя...

     Нужно многое наверстать. Придется быть кратким: в этом водовороте жизни
время,   проведенное   за  письменным  столом,   кажется  мне  теперь  почти
потерянным...
     Позавчера меня оторвал от  писанины поцелуй Яны, неслышно  подкравшейся
сзади.
     Она пришла выяснить какие-то  хозяйственные мелочи... Видеть  ее в роли
заботливой  супруги,  которая  после  долгого  отсутствия  вступает  в  свои
законные  владения,  было  до того странно,  что  я  не удержался  и  слегка
поддразнил ее, она доверчиво и невинно рассмеялась. Руки мои сами тянулись к
ней...  Это  несравненное   ощущение  материнской  ласки...  Внезапно,   без
какой-либо  видимой причины, ее  просветленное  нежностью  лицо  вновь стало
отрешенным и застыло в  той  непроницаемой серьезности, которую я уже не раз
замечал у нее.
     -- Любимый, нужно, чтобы ты навестил княгиню.
     -- Что я  слышу, Яна? -- удивленно воскликнул  я. -- Ты  сама отсылаешь
меня к той самой женщине...
     -- ...к которой еще на  днях тебя  ревновала, не так ли, любимый?! -- И
она улыбнулась, но как-то рассеянно, словно мысли ее были далеко.
     Я ничего  не понимал.  Отказывался от  визита: с  чего вдруг? Кому  это
нужно?
     Яна  -- это  имя  для меня как глоток свежего воздуха,  как  прозрачная
родниковая  вода из  глубокого  колодца  прошлого, --  Яна не  уступала. Она
приводила  довод  за  доводом,  выдумывая  все  новые  причины, одна  другой
наивнее: визит  вежливости  и т. д. Очевидно,  Яне было  важно --  и  даже в
большей степени, чем это явствовало из ее  отчаянных попыток спровадить меня
к княгине, -- чтобы наши отношения с Асайей Шотокалунгиной не прерывались. В
конце  концов она даже упрекнула меня в трусости. Тут уж я не стерпел. Трус?
Хорошо  же!  Если нужно  оплатить  старые счета Джона  Ди  или моего  кузена
Роджера, то я готов заплатить все до последнего геллера. Я вскочил  и сказал
об этом Яне. И тогда...  тогда  она соскользнула  к  моим ногам...  и, ломая
руки, зарыдала...

     Всю дорогу у меня из головы не выходили  эти  странные метаморфозы Яны.
Когда  в ней оживает прошлое и она чувствует себя Яной Фромон,  женой  Джона
Ди, во всем  ее  существе  появляется что-то  покорное, заботливое,  немного
сентиментальное; когда  же  эта женщина становится  Иоганной Фромм,  от  нее
исходит какая-то непонятная  сила, она  -- сама  уверенность, определенность
и... материнская доброта.
     Погруженный в свои мысли, я не заметил, как вышел  из города; и вот уже
предместье,  первые склоны,  переходящие  дальше в  горные  отроги...  Вилла
княгини Шотокалунгиной стояла на отшибе...
     Легкое беспокойство коснулось меня, когда я нажал кнопку электрического
звонка.  С чего  бы это?  Беглый  взгляд, которым  я  успел  окинуть  дом  и
палисадник, не заметил ничего необычного, что могло бы меня смутить. Дом как
дом -- такой же, как и большинство в округе; построенный лет тридцать назад,
он, конечно же, сменил немало сомнительных  хозяев -- земельных спекулянтов.
Княгине явно сдавали его внаем -- ничем не примечательная вилла в маленьком,
ничем  не  примечательном  саду  в  предместье  большого  города,  какую  за
известную сумму вам предложат в любое время года.
     Щелкнула дверная ручка. Я вошел, в крошечном тамбуре меня уже ждали.
     Свет,  проникая  сквозь матовый застекленный потолок, окрашивал  лицо и
руки  слуги в бледно-голубой цвет с  таким отвратительным синюшным оттенком,
что мне стало не  по себе при виде этого трупа в темной черкеске.  Тип лица,
несомненно, монголоидный. Веки сощурены так плотно, что в узких щелках глаза
едва различимы!  На мой вопрос, принимает ли княгиня, ответа не последовало,
лишь резкий, механический кивок,  и тело со скрещенными по-восточному руками
сложилось  пополам  в традиционном поклоне  -- такое впечатление, что кто-то
невидимый стоит за этой безжизненной куклой и дергает за веревочки.
     Мертвенно-голубой швейцар исчез за моей  спиной, и я увидел в сумрачном
холле  еще  двоих... Деловито,  без  единого  звука,  четкими  автоматичными
движениями  приняли они  у меня пальто  и  шляпу  --  так почтовые служащие,
сноровисто и безразлично, принимают бандероль... Бандероль!.. Ну вот, теперь
я стал  живой  иллюстрацией  своей же  собственной метафоры, которую недавно
употребил в записях как символ земного человека.
     Одна  из монгольских марионеток распахнула  створки  двери  и  каким-то
чрезвычайно странным жестом пригласила меня.
     "Да  человек ли это? -- невольно  подумал я,  проходя мимо. -- А может,
эта обескровленная, землистого цвета мумия,  пропитанная  запахом могилы, --
лемур?" Нет,  это, конечно, бред: просто княгиня пользуется услугами старого
азиатского  персонала,  привезенного  с собой.  Великолепно выдрессированные
восточные автоматы! Нельзя  же все  видеть в романтическом свете, присочиняя
фантастические подробности там, где их нет и в помине.
     Занятый   своими  мыслями,  я  послушно   следовал   за   слугой  через
многочисленные покои, которые  ни  за что не смогу вспомнить из-за какого-то
нежилого унылого однообразия.
     Зато комнату,  в  которой меня оставили одного,  забыть было бы трудно.
Интерьер ее  носил  явно восточный отпечаток: роскошное  изобилие  азиатских
ковров,  множество оттоманок,  меха  и шкуры,  в  которых  ноги  утопали  по
щиколотку,  -- все  это  больше  напоминало  шатер, чем  обстановку  обычной
немецкой виллы, но своеобразие убранства этим еще далеко не исчерпывалось.
     Взять хотя  бы покрытое  темными  пятнами  оружие,  которое  в  большом
количестве мрачно  мерцало  на  фоне  тканых орнаментов. Сразу  бросалось  в
глаза,  что  это  не  декоративные  подделки  --  сталь,  покрытую  кровавой
ржавчиной, ее горьковатый, щекочущий нервы запах не спутаешь ни с чем; в мои
уши уже вползал вкрадчивый шорох ночной измены, врывались вопли безжалостной
резни, стоны и скрежет зубов в чудовищной пытке...
     Или эта  грозная фундаментальность  книжных шкафов -- забитые  древними
фолиантами  в  кожаных  переплетах,  почти полностью закрывали  они  одну из
стен... На самом верху стояла потемневшая от времени бронза: позднеантичные,
полуварварские  головы  богов,  на   обсидиановой   черной  патине   которых
демонически тлели ониксы и лунные камни коварных глаз...
     Или же...
     В углу, как  раз за моей  спиной,  словно  охраняя  вход,  --  какое-то
возвышение из черного мрамора с золотыми инкрустациями, напоминающее алтарь.
На  нем статуя  обнаженной  богини  из черного  сиенита,  чуть  более  метра
высотой,  --   насколько  я  мог  разглядеть,  египетское,  а  скорее  всего
греко-понтийское  изображение  пантероголовой   Сехмет  --  Исиды.   Зловеще
усмехающийся  кошачий  лик казался живым;  точность,  с какой  искусная рука
древнего мастера воспроизвела женское тело, граничила с неприличием. В левой
руке  кошачьей  богини был  ее традиционный  атрибут --  египетское  женское
зеркальце.  Пальцы  правой  сжимали   пустоту.  Когда-то  в  них,  очевидно,
находился второй, бесследно пропавший атрибут.
     Рассмотреть лучше  это  произведение, исполненное с  редким  для своего
варварско-фригийского происхождения совершенством, мне не удалось...
     --  Строгий  критик  уже вынес  свой  суровый  приговор?  -- мурлыкнула
княгиня мне  на  ухо; должно  быть,  она бесшумно, подобно  своим  азиатским
лемурам, возникла из-за какого-нибудь ковра, которыми сплошь завешаны стены.
     Я обернулся.
     Ничего  не скажешь,  Асайя  Шотокалунгина  одеваться  умеет! Не  берусь
угадать, какая из тканей могла  хотя бы приблизительно  воспроизвести эффект
отсвечивающего черненым  серебром очень модного короткого платья княгини, --
для  шелка этот отлив слишком матов, для сукна... Впрочем, сукно  --  и этот
приглушенный  металлический блеск?.. Как бы  то ни было, а она,  затянутая в
эту сверкающую чешуйчатую кожу, была точным подобием  черной  статуи, каждое
ее движение изобличало несравненное совершенство форм  каменной  богини, как
бы сообщая им вторую жизнь.
     -- Гордость  коллекции моего покойного  отца, -- томно мурчала княгиня.
-- Исходный пункт большинства его штудий -- и моих,  кстати, тоже. Скажу без
ложной  скромности:  князь  обрел во  мне  не  только  любящую  дочь,  но  и
благодарную ученицу.
     Я  бормотал  что-то  восторженное,  очень  вежливое,   ни  к  чему   не
обязывающее,  какие-то похвалы статуе, особому колдовскому очарованию  этого
несравненного  произведения  искусства, обширным  познаниям  хозяйки дома, а
сам,  глядя  невидящими  глазами  на ироническую  усмешку  княгини,  пытался
ухватить  нечто  неопределенное  -- какую-то смутную ассоциацию или  обрывок
воспоминаний, который мучительно просился наружу, но  мне никак не удавалось
пропихнуть  его  в  сознание,  и  он  вновь  и вновь ускользал,  как  кончик
мимолетной тени, как  клочок  черного дыма... Но я уже  интуитивно знал, что
эта неуловимая  реминисценция  фатально  связана с черной  статуей.  Кончик,
кончик... Что-то в  этом есть... Мой взгляд, как одержимый  маятник, метался
между  княгиней,  которая  по-прежнему  усмехалась, и непроницаемым кошачьим
ликом; что я при этом лепетал -- одному Богу известно.
     Не представляю,  чем бы все  это кончилось, если бы  княгиня не  вывела
меня из ступора, на правах хозяйки дома мягко, но решительно взяв под руку и
осыпав  шутливыми упреками  за то,  что  я так  до неприличия долго тянул  с
ответным визитом. И ни единого мстительного намека  на ту  неприятную сцену,
которая случилась недавно  меж нами. Она, казалось, о ней забыла или никогда
не принимала  всерьез  -- подумаешь, маленький  дружеский  конфликт. Быстрым
грациозным  жестом  она   сразу  пресекла  робкие  попытки  с  моей  стороны
извиниться за мое тогдашнее поведение:
     -- Долго  же вы  добирались  до  меня!  Просто  глазам  своим не  верю:
неприступный затворник -- вас еще не причислили к лику святых? -- согласился
стать  моим гостем. Будем  надеяться,  вы покинете  этот  дом не раньше, чем
составите более или менее полное  впечатление о  скромных  достоинствах  его
хозяйки.  Ну и,  разумеется,  вы  принесли то,  о  чем  я  вас так  долго  и
безуспешно просила. Не так ли? -- И она  рассмеялась, заранее предвкушая мою
реакцию.
     Нет, это уж слишком! Сумасшествие какое-то!  Уж не сошла ли она в самом
деле  с  ума?  Меня  прямо в  жар  бросило: снова эти  намеки  на  проклятый
наконечник!..  "Наконечник? Так вот он, тот кончик, который как заноза сидел
в  моем  мозгу!" Моя голова сама собой повернулась, и я уставился на правую,
пустую руку статуи.  Богиня кошек!  Это  ей  принадлежит символ, который так
настойчиво требуют от меня! Предчувствия, судорожные попытки скомбинировать,
связать воедино мимолетные всполохи  озарений с обстоятельствами дела вихрем
закружились в моем сознании. Я лихорадочно зачастил:
     -- Что статуя держала в руке? Вы знаете, ну, конечно, вы это знаете, --
так скажите же мне скорее, не мучьте меня...
     Разумеется,  знаю! -- снова смех. -- Неужели  это вас в самом деле  так
интересует? В  таком  случае  мне  будет очень  приятно услужить  вам  моими
скромными познаниями в  области археологии.  Итак, если  позволите, я прочту
вам   маленькую   лекцию,   <i>privatissiтит.</i>   Факультативный  урок   истории.
Согласны?..  Значит, договорились:  я  --  немецкий педант-профессор...--  И
княгиня,  рассыпав  свой  смех  искрящейся  гаммой,  едва слышно хлопнула  в
ладоши.  В  дверях бесшумно появился немой калмык. Движение  рукой, и желтое
привидение снова исчезло, словно растворившись под сумрачной сенью ковров.
     Этот странно мерцающий  сумрак!.. Только сейчас  мне бросилось в глаза,
что в этом шатре нет окон, какие-либо источники света тоже отсутствуют. Я не
успел выяснить, каким образом  достигается  эта удивительная иллюзия нежных,
позолоченных  заходящим  солнцем   сумерек.  Мелькнула   мысль  о  следующих
ингредиентах: где-то  спрятана голубая лампа дневного  света,  подобная тем,
какие используют фотографы; если  подмешать  немного  красного  и желтого от
задрапированных коврами светильников, то в результате получится  именно  это
ощущение  летнего  морского  заката.  Однако  постепенно  золотистый  отсвет
заглушило  более глубокое  зеленоватое  мерцание;  мне даже показалось,  что
освещение  менялось  в  соответствии с  теми оттенками  настроения,  которые
принимала наша беседа... Впрочем, это мог быть и обман зрения!
     Слуга  в  темной  ливрее,  из-под  которой  выглядывали  безукоризненно
начищенные высокие  лаковые сапоги  и  галифе,  бесшумно возник на пороге. В
руках у него был поднос с чашками черненого серебра. "Персидская работа", --
констатировал я про себя.
     В  следующее мгновение монгол исчез,  словно провалившись сквозь землю,
оставив  чаши с  восточными сладостями на низеньком  столике, стоявшем между
мной и.княгиней; из вежливости я решился попробовать.
     Вообще-то я  не  особенный  любитель  сладкого и  предпочел  бы хорошую
сигарету,  если  уж   русское  гостеприимство  непременно  включает  в  себя
угощение. Не без колебаний подхватил я двумя  пальцами  липкий  деликатес  и
отправил в рот. Княгиня между тем перешла прямо к делу:
     -- Нуте-с, любезный друг,  вы готовы?  Я могу начинать урок?  Думаю, вы
ничего не имеете против, если темой моей лекции станет...  Исаис Понтийская?
Да будет вам известно, что великую богиню в иных регионах называют не Исида,
а Исаис!.. Я вижу, этот факт повергает вас в изумление?
     Исаис?! -- вырвалось у меня; мне даже  кажется, это был крик; я вскочил
как ужаленный, с ужасом глядя на  княгиню. Строго, как заправский профессор,
нахмурившись, она легко толкнула меня на место.
     --  Это  не  более чем греческая вульгаризация  имени Исида,  и  ничего
сенсационного,  как  вы  по всей видимости подумали,  в  этом нет.  По  мере
распространения  культа  богини  и  расширения  круга  почитателей   имя  ее
претерпевало  различные  модификации.  Естественно, не правда  ли? Например,
Исаис Черная, которую вы там видите... -- княгиня указала на статую.
     Я кивнул и невольно пробормотал:
     -- Восхитительно!
     Княгиня, видимо, отнесла мою похвалу на свой счет, однако я имел в виду
только  что  распробованный деликатес:  горьковатый привкус  миндаля приятно
отличал  это изысканное  лакомство от обычного  приторного  псевдовосточного
десерта. Я потянулся к чаше и взял еще кусочек.
     Княгиня продолжала:
     --  Разумеется, у  Исаис Черной  другое... ну скажем, другое  культовое
назначение,  чем у египетской  Исиды. В Средиземноморье Исида почитается как
Венера,  как богиня-мать,  в этих областях  она известна как покровительница
чадолюбивых,  в изобилии плодящихся  плебеев. Явись наша Исаис Понтийская ее
поклонникам и...
     Укол  воспоминания  был  настолько  неожидан, что  я  в  замешательстве
выпалил:
     -- Мне лично она явилась  в крипте доктора Гаека в Праге, где я с Келли
и Яной  заклинал Зеленого  Ангела!  Это  она  парила над бездонным колодцем,
своим истинным  алтарем,  как  пророческий  образ моих  грядущих  страданий.
Черная вестида  тотального  негативизма, она  явилась,  чтобы  обратить  мою
ненависть к Келли в любовь, а мою любовь к Яне -- в ненависть!
     Княгиня подалась ко мне:
     --  Как интересно! Неужели вы ее  уже видели, богиню черной любви?.. Ну
что  ж,  тем проще  вам  будет понять парадоксальную  природу  Исаис Черной;
начнем с  того,  что  богиня  царит  в  сферах иного  Эроса,  величие и мощь
которого неведомы тому, кто не прошел посвящения ненавистью.
     Моя  рука непроизвольно дернулась к  серебряной чаше; я ничего не мог с
собой  поделать:  только  бы  вновь  ощущать  на языке горьковатую  сладость
экзотического лакомства. И вдруг -- уж не показалось ли мне это? -- странное
изумрудное  свечение затопило шатер.  Такое впечатление, словно  я  внезапно
оказался  глубоко  под  водой, на дне  сумрачного  подземного  моря, или  на
каком-то  корабле,  затонувшем  в  незапамятные  времена,  или  на  острове,
погрузившемся в глубины  океана...  И была ли  то визуальная аберрация,  или
черная богиня  действительно  просвечивала  сквозь живую  плоть  княгини  из
старинной  кавказской  фамилии,  не  знаю, но в то мгновение для меня  стало
очевидно,  что стоящая передо  мной женщина -- Исаис  Черная,  заклятый враг
Джона Ди и  всего нашего рода, которая стремится  дезориентировать одинокого
пилигрима, чтобы  в  его  сознании  верх  и низ поменялись местами  и стезя,
ведущая в небо, в сверхчеловеческое, обернулась для  него дорогой  в ад... А
ледяная ненависть уже ползла по позвоночнику вверх, в затылочную часть моего
мозга. Глядя  на княгиню, я вспомнил о Яне,  и  гневное  отвращение охватило
меня.
     Асайя Шотокалунгина,  должно быть, читала в  моей  душе  как в открытой
книге, так как твердо посмотрела мне в глаза и сказала вполголоса:
     --  Похоже, я в  вас  не  ошиблась,  мой  друг,  вы  способный  ученик,
схватываете все на лету; пестовать вас одно удовольствие.
     -- Да, да, я все понял и хотел бы откланяться! -- сказал я холодно.
     --  Какая жалость!  А  я как  раз хотела  поделиться с  вами кое-какими
сведениями!..
     -- Мне и так уже  все ясно. С меня довольно. Я... я вас ненавижу! -- не
дав ей договорить, неожиданно для самого себя выпалил я.
     Княгиня вскочила.
     --  Наконец! Вот слово настоящего мужчины!  Еще  миг -- и победа  будет
полной!..
     Никогда в жизни не  испытывал я  такого возбуждения,  меня трясло как в
лихорадке, даже голос охрип от ненависти:
     -- Моя победа совсем в  другом: как бы  вы ни старались  обмануть меня,
какими бы масками ни прикрывались -- я вижу вас насквозь. Взгляните туда! --
и  я  указал на  каменную  богиню кошек.  --  Вот  ваше истинное  лицо! Ваша
прелесть  и  тайна!  А зеркало и  отсутствующий наконечник  -- это символы в
высшей  степени примитивной власти: тщеславие  и соблазн, бесконечное --  до
отвращения! -- заигрывание с отравленными стрелами Купидона!
     Еще многое  в том  же роде высказал  я ей  в  запале; княгиня слушала с
величайшим  вниманием,  даже  иногда очень  серьезно кивала -- так  педагог,
переживающий за своего любимого ученика,  подбадривает  его на  экзамене, --
потом подошла  к черной статуе и, словно приглашая меня сравнить,  с  гибкой
грациозностью приняла ту же позу. Усмехнувшись, промурлыкала:
     --  Вы не  первый, мой  друг, кто льстит мне,  настаивая  на  известном
сходстве между мной и этим великолепным произведением искусства...
     Вне себя от ярости, я отбросил последние остатки приличия:
     -- В самом  деле! Но,  любезнейшая, мне трудно судить, насколько далеко
простирается  ваше  сходство:  на  теле  богини  видны  все  самые  интимные
подробности, в то время как у вас...
     Ироничная усмешка,  гибкое движение  бедер --  и  змеиная кожа падает к
ногам  княгини,  переливаясь как  пена,  как  легендарная  морская  раковина
Афродиты...
     -- Так  как, мой пытливый ученик, вы  были правы? Ваши смелые  гипотезы
подтверждаются? Могу ли  я польстить моему  самолюбию, что не обманула ваших
ожиданий -- наверное, я могла бы даже сказать: надежд? Смотрите! Вот  я беру
это   зеркальце.  --  Она  взяла  с  книжного  шкафа   овальный   предмет  и
продемонстрировала   мне   полированную   зеленоватую  амальгаму  бронзового
античного зеркала.  -- Кстати, как педагог должна вас  поправить,  вы  очень
поверхностно толкуете  значение этого атрибута.  Зеркало в левой руке богини
символизирует  отнюдь  не  женское  кокетство,   а,  как  вы  и  сами  могли
догадаться,  точность всех мультипликаций  человеческой  природы как в сфере
духовного,  так  и  в  сфере  материального.  Оно  является  символом   того
принципиального  заблуждения,  которое  лежит  в  основе  всякого  инстинкта
воспроизведения себе подобных. Теперь вы сами убедились, что наше сходство с
богиней абсолютно, ибо мне, как  и ей, не  хватает в правой руке наконечника
копья.  Того самого, о котором  я вас столько просила!.. И вы очень серьезно
ошибаетесь, если полагаете, что это  атрибут  блудливого  плебейского Амура.
Льщу себя  надеждой, что еще  никому и  никогда не давала повода заподозрить
меня в  пошлости. Надеюсь, вы, любезный  друг, еще сегодня узнаете на  себе,
что такое невидимое копье...
     Нагая  княгиня с самым естественным видом вышла из  своей перламутровой
раковины.    Ее     чудесное,    безукоризненно    пропорциональное     тело
светло-бронзового  оттенка, сохранившее свою  целомудренную  упругость, даже
рядом  с  каменной Исаис выглядело  настоящим шедевром.  Брошенное  на  полу
платье источало хищный аромат, по крайней мере мне так казалось; этот хорошо
мне  знакомый,  щекочущий  нервы  запах  пантеры  в  моем  и  без  того  уже
перевозбужденном  состоянии действовал  просто оглушающе. Итак, в дальнейших
подтверждениях  не  было  нужды:  идет испытание  моей  силы,  момент истины
вынесет окончательный приговор подлинности моего призвания.
     Непринужденно, с неподражаемой  грацией -- человеку уже недоступной, ее
можно  встретить  еще  только в  невинном царстве  диких  зверей,  -- слегка
опершись  о  выступ  высокого  книжного   шкафа,  княгиня  своим  спокойным,
удивительно  мягким,  бархатным голосом  продолжала  рассказывать о  древнем
культе Исаис Понтийской, о том, как он развился в тайной секте мифраического
жречества.
     "Яна! Яна!"  --  воскликнул  я  про  себя,  пытаясь  заглушить  темное,
вкрадчивое  благозвучие этого голоса, чарующего, несмотря  на сугубо научный
предмет лекции. Мне показалось, что образ Яны проплыл перед  моими глазами в
зеленоватой  толще;  она  кивнула  мне  с  печальной  улыбкой и  расплылась,
рассеялась, растворилась в ленивом струении изумрудных вод... Она вновь, как
и  я сейчас, -- "по ту сторону", на дне... Видение исчезло, и восхитительная
близость обнаженной Асайи Шотокалунгиной, плавный, равномерный ток  ее  речи
окутали меня своими чарами.
     Она говорила о мистериях понтийского тайного культа, посвященного Исаис
Черной...  После глубоких, напряженных медитаций, с чувствами, исступленными
немыслимыми  духовными  оргиями,   мисты,  облаченные  в   женские   одежды,
приближались к богине  женской, левой половиной  своего тела  и символически
жертвовали ей  свое  мужское естество, бросая к  ее  ногам  серпы.  И только
слабовольные вырожденцы -- в дальнейшем они уже не допускались к посвящению,
путь  адептата становился  для  них  закрытым  навсегда --  в  экстатическом
галлюцинозе страшного  ритуала  оскопляли  себя.  Эти  калеки  на  всю жизнь
оставались в  преддверии храма, иные  из них,  придя  в себя через некоторое
время и  с ужасом  осознав,  осененные прозрением свыше,  всю  глубину своей
духовной  катастрофы,  в  которую   их  ввергло   самозабвенное  неистовство
ритуального экстаза,  кончали самоубийством,  и их  лярвы,  их призраки,  их
лемуры  составляли  рабски  преданную   свиту  своей  черной,  потусторонней
повелительницы.
     "Яна!  Яна!!" -- воззвал я вновь <i>de profundis</i> моей  души, чувствуя, как
ускользает моя внутренняя опора... Вспыхнул объятый пламенем деревянный кол,
вокруг которого обвилась тяж`лая от спелых виноградных гроздей лоза...
     Глас вопиющего в пустыне... Я  слишком хорошо понимал, что  Яна далеко,
бесконечно далеко от  меня; быть  может, лежит, погруженная в глубокий  сон,
беспомощная, отторгнутая, отрезанная от какой-либо земной связи со мной.
     И  тут  кипевшая  во  мне ярость  обратилась  на  меня  самого.  "Трус!
Вырожденец! Духовный кастрат, годный  лишь на то, чтобы окончить свою жалкую
жизнь  подобно  фригийскому  корибанту!  Приди в себя!  Опомнись! Полагаться
можно лишь на  свои  собственные  силы! Ведь  сознание своего  Я и есть  тот
камень преткновения,  из-за  которого  идет  эта  сатанинская  схватка! Тебя
просто хотят оскопить! Только  твое  Я может тебя спасти,  а все эти слезные
молитвы  к  матери и  к  другим манифестациям  материнской  сущности:  жена,
возлюбленная  -- они лишь  переоденут тебя  в женское платье, и ты  так  или
иначе останешься жрецом кошачьей богини!..
     Асайя Шотокалунгина как ни в чем не бывало продолжала:
     --  Надеюсь, мне  удалось достаточно ясно дать вам понять, что в культе
Исаис  Понтийской   особый   акцент   ставится   на   неумолимую  жестокость
инициатических испытаний,  которым подвергается сила и стойкость неофитов? В
основание этих мистерий  заложена великая доктринальная идея о том, что лишь
в  обоюдной ненависти полов  -- собственно,  она  и  есть  мистерия пола  --
заключается спасение мира и  смерть демиурга, а  позиция Эроса, единственная
цель которого -- дальнейшее животное размножение,  является изменнической по
отношению к Я.  Как учит тайная мудрость культа Исаис, то влечение, которому
подвержен обычный человек  со стороны  противоположного полюса и которое он,
унижаясь  до спасительного самообмана,  камуфлирует словом "любовь", по сути
есть не что иное, как  отвратительная  уловка демиурга, предназначенная  для
того,  чтобы  сохранять   жизнь  этому  плебсу,  этой  самодовольной  черни,
заполонившей земной шар.  Отсюда вывод: "любовь"  -- чувство плебейское, ибо
оно лишает как мужчину, так и  женщину священного принципа  собственного Я и
низвергает обоих в соитие, из которого для креатур нет другого  пробуждения,
кроме как повторное  рождение в  тот же низший мир, откуда они пришли и куда
возвращаются   вновь.  Любовь   --  это  для  черни,  аристократична  только
ненависть!..
     Глаза княгини пылали, одна из искр залетела в мое сердце... Последствия
были те же, как если бы она попала в пороховой погреб...
     Ненависть!..   Ненависть   к   Асайе   Шотокалунгиной,   словно   белое
остроконечное пламя ацетиленовой горелки,  пробила меня с головы до пят. Она
стояла передо мной нагая, подобравшись  подобно гигантской  кошке, готовой к
прыжку, с холодной, непроницаемой усмешкой на губах;  она, казалось, чего-то
ждала...
     Каким-то чудом мне удалось до некоторой степени унять бешеную пульсацию
крови в висках, и я вновь стал обретать дар  речи. С трудом  процедил сквозь
судорожно сжатые зубы:
     -- Ненависть! Это правда, женщина! У меня нет слов, чтобы выразить, как
я тебя ненавижу!
     --  Ненависть!  --  прошептала  она   страстно.   --   Ненависть!   Это
ослепительно! Наконец, мой друг!  Теперь ты на верном пути! Возненавидь меня
всем  сердцем твоим  и всею душою! А то  пока что я чувствую  лишь  какие-то
тепленькие  флюиды... -- И  презрительная усмешка,  от которой  в моем мозгу
взорвался раскаленный добела протуберанец, искривила ее губы.
     -- А ну ко мне! -- прохрипел я -- на меня нашло какое-то затмение.
     Похотливая  волна  прошла   по  стоящему  передо  мной  телу,  гибкому,
сладострастному телу женщины-кошки.
     -- Что ты хочешь делать со мной, дружок?
     -- Душить!  Душить хочу я тебя -- убийцу, кровожадную пантеру,  исчадие
ада! --  Дыхание со  стоном  вырывалось  из  моей груди, как будто  стянутой
стальными обручами. А в висках  били  сумасшедшие тамтамы: если я сейчас же,
немедленно, не уничтожу эту хищную кошку, мне конец.
     -- Ты начинаешь  доставлять мне  удовольствие,  дружочек; я уже  что-то
чувствую, -- выдохнула она томно.
     Я хотел  было броситься на  нее, но  ноги мои  словно приросли  к полу.
Необходимо  выиграть время,  успокоить  нервы,  собраться  с  силами! И  тут
княгиня вкрадчиво скользнула ко мне.
     -- еще не время, дружок...
     -- Это почему же? --  вырвался из меня полузадушенный шепот, хриплый от
ярости и... вожделения.
     --  Ты  все  еще  недостаточно  сильно ненавидишь  меня, --  мурлыкнула
княгиня.
     В то же мгновение  мой пароксизм ненависти и отвращения обернулся вдруг
липким холодным страхом, который подобно мерзкой рептилии выполз из каких-то
сумрачных глубин моего естества... И горло сразу отпустило...
     -- Что же ты хочешь от меня, Исаис?! -- вскричал я.
     И  голая  женщина спокойно ответила,  приглушая  свой  голос  ласковой,
проникновенной интонацией:
     -- Вычеркнуть твое имя из книги жизни, дружок!
     Высокомерие вновь полыхнуло во мне,  заставив отступить позорный страх;
гнусное,  парализующее волю  пресмыкающееся  уползло в  свою  сырую  нору. Я
усмехнулся:
     -- Меня?! Да я уничтожу тебя, ты... ты блудливая самка, вскормленная на
крови замученных кошек! Я не успокоюсь, не отступлюсь и  не собьюсь с твоего
кровавого следа, пантера, который тянется за тобой, уже задетой пулей егеря!
Ненависть, травля и меткий выстрел -- все это тебе, хищный зверь, в какой бы
чащобе я тебя ни встретил, из какого бы логова я тебя ни поднял!
     Впившись глазами  в мои губы, княгиня буквально впитывала в себя каждое
мое слово.
     На какой-то невыразимо краткий миг вечности я потерял сознание...
     Когда  я  страшным напряжением сил вырвался из летаргического  забытья,
княгиня  была уже одета; опершись на  локоть, она, лежа  на диване,  сделала
небрежный жест в сторону находящейся за моей спиной двери...
     На пороге,  облаченный в  ливрею, мертвенно-бледный и немой, как  и все
лакеи в этом  заколдованном  доме, с  потухшим  взглядом  полузакрытых глаз,
стоял... мой кузен Джон Роджер...
     От  ужаса  у  меня в волосах, наверное,  фосфоресцировали огни  Святого
Эльма. Я даже слышал, как захлебнулся мой крик... Хотел встать и, не доверяя
ногам,  искал  на  что  опереться...  Вылезшими  из  орбит глазами  еще  раз
посмотрел на дверь... Определенно, то был  обман зрения, что немудрено после
такого нервного срыва: слуга, который все еще там стоял,  хотя и был высоким
блондином -- единственный европеец среди этих жутких азиатских автоматов, --
но моим кузеном... тем не менее... не являлся...
     И тут я заметил еще кое-что; не успев до конца оправиться от только что
перенесенного потрясения, с  какой-то тупой индифферентностью констатировал:
в правой руке  статуи Исаис Понтийской мрачно  поблескивало  что-то  черное,
острое, направленное вертикально вверх... Какой-то обломок...
     Глазам своим не  веря, я подошел  к алтарю: наконечник копья! Сиенит...
Такой же,  как  и  вся статуя.  И  ни  малейшей  трещинки,  камень сросся  с
камнем...  Сплошной  монолит...  Казалось, атрибут  никогда  не покидал руки
богини...  И  только  теперь,  когда  я  окончательно  убедился,  что это не
галлюцинация, реальность  очевидного обрушилась на меня как удар из-за угла:
ведь  еще несколько  минут  назад  в этих каменных пальцах  не было  ничего!
Откуда же, черт возьми, взялся вдруг этот черный наконечник?!
     Я попытался собраться с мыслями, но вошедший слуга отвлек меня.
     Он что-то говорил,  по-моему, докладывал о каком-то посетителе, княгиня
как будто кивнула и отпустила его. Кажется, так. Потом моего  слуха коснулся
бархатный голос:
     -- Что  это вы приумолкли,  любезный друг?  Вот  уже несколько  минут с
отсутствующим  видом  смотрите в  одну точку, а я из кожи вон лезу, стараясь
чего-нибудь  не  упустить,  донести  до  вас  все местные  оттенки  древнего
фригийского  культа!  Видно,  далеко мне  еще  до  кафедры,  если  даже  мой
единственный слушатель и тот витает в облаках, да что там -- просто засыпает
посреди лекции. Как вам не стыдно, мой друг?
     -- Разве... разве... я?..
     --  Да, да, спали.  Спали самым естественным образом, дорогой, спасибо,
что  еще  не храпели... -- Княгиня  снова рассыпала  жемчужные  бусы  своего
смеха. -- Ну что  ж, попробую обмануть  задетое самолюбие, списав недостатки
моего  педагогического метода  на  нерадивость ученика,  интерес которого  к
греко-понтийской культуре  и  искусству на поверку  оказался  не  более  чем
коварным притворством. В общем, все мои старания помочь вам пропали даром...
     Уму непостижимо, княгиня, -- забормотал я. --  Прямо  голова  кругом...
Прошу  вас, простите... но не  мог же  я до  такой степени забыться... Вот и
статуя  пантероголовой Исиды... --  Капли пота выступили  у  меня на лбу.  Я
полез в карман за платком.
     -- Пожалуй, здесь слишком жарко, -- деликатно предупредила мое смущение
княгиня.  -- Извините, дорогой друг, люблю тепло! Зато  теперь вы, наверное,
не будете против, если  мы вместе выйдем к посетителю, о котором меня только
что известили?
     Я открыл было  рот для недоуменного вопроса,  но  вовремя себя одернул:
нечего  сказать,  хорош гусь,  проспал  все на свете, в конце концов это уже
просто смешно... Однако любезная хозяйка понимала меня без слов.
     -- В гостиной нас ждет  Липотин. Надеюсь,  вы  не  в претензии,  что  я
согласилась его принять: он ведь наш общий знакомый.
     Липотин!..  У  меня  было  такое   чувство,  словно  только   сейчас  я
окончательно пришел в себя...
     При  всем моем старании не смогу выразить это ощущение иначе или лучше,
чем: как будто вынырнул  из ... Но  где же то  зеленое свечение, которое еще
мгновение назад  заливало шатер?  Княгиня,  отогнув  край  тяжелого  келима,
открыла скрытую  за ним  створку  окна...  И тут  же  теплое послеполуденное
солнце  натянуло  поперек комнаты  веселую  ленточку, сотканную  из  золотых
пляшущих пылинок.
     Отчаянным  усилием  и я  сбросил  -- надолго  ли?  --  гнетущую тяжесть
проблем, вопросов, сомнений, обуревавших меня, и  вместе с  княгиней вышел в
гостиную.
     -- Мне  бесконечно  жаль,  --  поднялся  навстречу  Липотин, --  что  я
невольно  нарушил интим  вашей  беседы,  тем более что  вы,  моя  прекрасная
покровительница,   если  не  ошибаюсь,   впервые  принимаете  у  себя  этого
странника, столь долго искавшего дорогу к  вам! Однако убежден, кто хоть раз
посетил  сии   волшебные  чертоги,  тот  уже  не   упустит   представившейся
возможности побывать в них снова. Примите мои поздравления, дорогой друг!
     Все еще во власти мнительного недоверия, я подозрительно всматривался в
эту парочку, пытаясь обнаружить по какому-нибудь случайно брошенному взгляду
либо  многозначительному жесту следы тайного сговора, но тщетно: сейчас, при
трезвом свете дня, в обстановке обычной  европейской гостиной, княгиня снова
была   сама  любезность  --  светская  дама  до   кончиков  ногтей,  радушно
принимающая у себя  старого  доброго  знакомого; даже  ее великолепно сшитое
платье при всей его элегантности мне уже не казалось  таким экстравагантным,
а  изготовлено оно было, очевидно, из  шелкового броката -- конечно,  весьма
редкого и дорогого, но тем не менее вполне материального.
     Быстро усмехнувшись, княгиня подхватила шутливую интонацию антиквара:
     --   Увы,  Липотин,  боюсь,   у  нашего   друга   составилось  довольно
неблагоприятное  впечатление  обо  мне и  моем доме.  Вы  только  подумайте:
хозяйка дома вместо того, чтобы развлекать гостя приятной беседой, заставила
его  прослушать целую  лекцию.  Разумеется,  бедняге  не  оставалось  ничего
другого, как заснуть!
     Смех,  взаимные шутки оживили разговор. Княгиня  взяла  вину  на  себя,
утверждая, что нарушила  священные законы гостеприимства:  забыла -- да, да,
забыла!  -- подать  мокко; пусть  господа будут  снисходительны,  приняв  во
внимание  ту  крайнюю степень растерянности, в которой  она оказалась, когда
обнаружила в своем госте подлинного и весьма искушенного знатока архаических
культов, -- а она-то, святая наивность,  хотела  щегольнуть перед ним своими
случайными  дилетантскими  познаниями!  Отсюда  вывод:  никогда  не  следует
начинать  лекции, не ублажив прежде  свою  жертву  бодрящим напитком... Так,
словно  соревнуясь в остроумии, они  весело болтали вдвоем.  И я,  вспомнив,
какие фантазии  одолевали меня в  то время, когда хозяйка дома полагала, что
ее гость пребывает во сне, покраснел от стыда!
     А тут еще  косой  взгляд  Липотина,  который  достаточно ясно  дал  мне
понять, что старый, много повидавший на своем веку  антиквар практически без
ошибок прочел  мои мысли,  -- и я смутился еще больше.  К счастью,  княгиня,
казалось, ничего  не замечала, а мою скованность, видимо, считала следствием
той еще не  выветрившейся  сонливости, которая одолела меня в жаркой, душной
атмосфере шатра.
     Согнав с  губ  лукавую усмешку, Липотин  помог  мне  выйти из  неловкой
ситуации, осведомившись у княгини,  уж  не  осмотр ли коллекции столь сильно
утомил  меня,  что,  учитывая  такое  количество  потрясающих сокровищ,  его
нисколько  не  удивляет,  но  княгиня  с видом безутешного  горя лишь качала
головой и, смеясь, причитала, мол, ничего подобного, у дорогого гостя просто
и времени не было на такую безделицу, а кроме того, она и не рискнет...
     Таким  образом представилась счастливая  возможность  восстановить  мой
сильно покачнувшийся авторитет, и  я, поддержанный  Липотиным, воззвал  к ее
снисходительности,  умоляя  показать  мне  знаменитую  коллекцию  оружия,  о
которой  наслышан  уже  давно;  я даже шутливо настаивал  на  самых  строгих
испытаниях  моей  внимательности  --  если  княгиня милостиво  снизойдет  до
профанического  уровня  своего гостя  и  даст  при  осмотре  хотя  бы  самые
лаконичные комментарии.
     Княгиня встала, и мы,  обмениваясь  шутками, двинулись через внутренние
покои; наконец, по всей  видимости уже в другом крыле  здания, нашим  глазам
внезапно открылось просторное, вытянутое наподобие галереи помещение.
     Стеклянные  витрины  тянулись длинными  рядами  вдоль стен, между  ними
тускло мерцала сталь  бесчисленных рыцарских доспехов. Отмершими, покинутыми
оболочками  каких-то  фантастических  людей-инсектов,  выпорхнувших  из  них
несколько  веков  назад,  цепенели  они  в безнадежном  ожидании, когда  рог
небесного  герольда вновь  призовет  их  к  жизни.  Отдельно  висели  шлемы,
открытые и закрытые  наглухо,  от  колющих  ударов и  от  рубящих;  панцири,
украшенные   филигранной   чеканкой;   латы,   изготовленные  знаменитейшими
оружейниками;  искусно  кованные  кольчуги -- большинство, насколько  я  мог
судить   по   первому   впечатлению,   азиатского   и   восточноевропейского
происхождения... Это была самая богатая оружейная палата, какую я когда-либо
видел,  особенно  много  было  здесь  оружия,  инкрустированного  золотом  и
драгоценными   камнями:  от   редчайшего  скрамасакса  эпохи  Меровингов  до
сарацинских  щитов и кинжалов, подлинных  шедевров  арабских,  персидских  и
понтийских  мастеров.  Вся эта  опасная,  угрожающе поблескивающая коллекция
казалась дьявольским сборищем спящих летаргическим  сном чудовищ, но до чего
странной и неуместной выглядела в этом жутком  бестиарии сама собирательница
этих орудий, предназначенных для  истребления мужчин, которая в своем модном
экстравагантном платье  легкой  танцующей походкой  шла  передо мной в  роли
экскурсовода.   Страшный,  леденящий  кровь  диссонанс,  из  бездонной  щели
которого тянуло какой-то изуверской патологией!  Капризная изящная дама -- и
эта кошмарная галерея неуклюжих стальных монстров, в витринах которой угрюмо
и хищно отсвечивали самые немыслимые инструменты пытки и убийства!.. Все это
наводило  на  весьма мрачные  размышления, но предаваться  им  было некогда.
Княгиня  вдохновенно  рассказывала  о  коллекционных   пристрастиях   своего
покойного отца, речь ее  лилась  широко и свободно. То  и дело она  обращала
наше внимание на все новые редкости, особенности формы, великолепие отделки,
которые ее искушенный глаз  не  уставал  подмечать в  ужасных  и драгоценных
экспонатах.  Конечно, лишь  самое  немногое сохранилось у  меня в памяти, но
одно мне  сразу  бросилось  в глаза:  коллекция была составлена вразрез всем
привычным принципам собирательства.  Старый князь, по всей видимости большой
оригинал,  питал особый интерес к предметам с необычной судьбой. При подборе
экспонатов  он руководствовался в основном  древностью  и  благородством  их
происхождения: в этой галерее присутствовали такие раритеты, как щит Роланда
и боевой топор  императора Карла, на  подушке  старинного багряного  бархата
покоилось копье  центуриона Лонгина  с Голгофы;  был  здесь и ритуальный нож
императора  Сун Тьянг  Сенга, которым  он прочертил  западную границу  своей
империи -- с тех пор ни один  монгол не преступил этой магической черты, так
что пришедшим  после  него наследникам не  оставалось  ничего  другого,  как
построить  в  память  о себе  поверх  этой  роковой линии  Великую Китайскую
стену...  А  вот зловеще сверкнул  дамасский  клинок Абу  Бекра,  которым он
собственноручно  обезглавил семьсот евреев из  Эль-Курейна,  ни  на  миг  не
остановившись, чтобы  перевести дух  от  своей  кровавой  работы.  И  так до
бесконечности...  Княгиня  показывала  мне  оружие  величайших  героев  трех
континентов,  на   стали  которых   вместе  с  кровью  запекся  ужас   самых
фантастических легенд.
     Я  снова почувствовал слабость; призрачный ореол, которым были окружены
эти немые  и тем не менее такие красноречивые предметы, душил меня.  Липотин
это как будто заметил и повернулся к княгине:
     --  Ну  что   ж,   любезнейшая,  а  не  познакомить  ли  теперь,  после
парада-алле, вашего  терпеливого гостя  с тайным горем, с незаживающей раной
рода Шотокалунгиных? Думаю, мы оба это заслужили, княгиня!
     Если  эти слова  Липотина я понял мало,  то те несколько  русских фраз,
которыми быстро, вполголоса, обменялись мои спутники, прозвучали и вовсе как
полнейшая  абракадабра.  Однако княгиня, не  мешкая  ни  секунды,  с улыбкой
обратилась ко мне:
     -- Пожалуйста, извините!  Это все Липотин!.. Пристал ко мне с копьем...
Тем самым, владельцем которого я  вас  считала... тогда,  ну, вы  помните!..
Должна же  я  дать вам наконец какие-то  разъяснения!  Я  ведь  и  сама  это
прекрасно  понимаю. Надеюсь,  если  вы  познакомитесь  с  незаживающей раной
Шотокалунгиных, как выражается Липотин, то возможно... все же...
     Черт бы побрал это проклятое  копье, опять из меня хотят сделать объект
каких-то дурацких мистификаций! И все подозрения, связанные с двусмысленными
событиями сегодняшнего полдня, разом ожили во мне. Однако я тут же взял себя
в руки  и довольно сухо ответил стереотипной формулой -- дескать,  всегда  к
услугам прекрасной дамы.
     Княгиня подвела меня к высокой стеклянной витрине  и указала на пустой,
обитый бархатом футляр  с  продолговатым  углублением, длиной сантиметров  в
тридцать пять.
     --  Вы  уже  заметили,  что  каждый  экспонат  моей  коллекции  снабжен
этикеткой  на русском языке,  так  называемой  легендой; на этих  карточках,
испещренных бисерным почерком отца, содержатся биографические сведения о его
зловещих питомцах: происхождение, наиболее любопытные эпизоды из жизни и так
далее. Жаль, что вы не знаете русского,  -- у любого из  этих клинков судьба
куда более интересная, чем у  людей, даже самых неординарных. Кроме того, их
жизненный путь много длиннее  и уже только поэтому богаче приключениями. Для
моего  отца  легенды  имели  особое  очарование, и  должна  признаться,  что
унаследовала от него самую живую симпатию к судьбе этих вещей -- если только
запечатленные в металле индивидуальности можно назвать "вещами". Вот  и этот
пустой футляр... Экспонат, который должен  заполнять это бархатное ложе, был
в свое время...
     -- Похищен!  -- Я  сам испугался своей внезапной  догадки. -- Его у вас
украли.
     -- Н-нет, -- княгиня замялась,  --  н-нет, не у меня. И не украли, если
уж быть точным до конца. Скажем так: он исчез и был  причислен  к  без вести
пропавшим.  Не  люблю об этом  говорить. Короче:  экспонат  этот отец  ценил
больше всех и утрату его считал невосполнимой. Я совершенно согласна  с ним,
но  что  из того?  Эта  "единица  хранения"  отсутствует в нашей  коллекции,
сколько я себя помню; пустая бархатная форма заполнила мои девичьи сны еще в
раннем детстве. Несмотря на все мои  самые настойчивые  просьбы, отец всегда
отказывался сообщить мне,  при  каких  обстоятельствах покинул наш дом  этот
таинственный  незнакомец.  И когда я  его об этом  просила, он на  весь день
погружался  в  тоску  и  меланхолию.  -- Тут  княгиня внезапно  замолкла,  с
отсутствующим видом пробормотала что-то по-русски, из чего я разобрал только
имя "Исаис", и,  вздохнув, продолжала рассказ:-- Лишь  один-единственный раз
-- это было накануне  нашего  бегства из Крыма,  и  дни моего тяжелобольного
отца были сочтены -- он сам  обратился ко мне: "Вернуть утраченную реликвию,
дитя мое,  будет делом всей  твоей  жизни, и ты отыщешь ее, если  только  не
напрасны были  мои труды на этой  земле; за нее  я  пожертвовал  тем, о  чем
смертный даже помыслить не может. Ты, дитя мое, обручена с этим  кинжалом из
наконечника копья Хоэла  Дата -- с ним, и только с ним, ты отпразднуешь свою
свадьбу!"
     Можете  себе представить, господа, какое впечатление  произвели на меня
отцовские  слова. Липотин, давнишний  поверенный князя, подтвердит, в  какое
безутешное горе повергало умирающего сознание того, что  все усилия, которые
он предпринимал  до  самого  последнего  дня, пытаясь  обнаружить  пропавшую
реликвию, оказались безрезультатными.
     Липотин, совсем  как  китайский болванчик, принялся  кивать.  И хоть он
по-прежнему улыбался, мне  все  равно показалось, что  эти воспоминания  ему
почему-то неприятны.
     Княгиня  достала связку  крошечных, отсвечивающих синевой ключей, нашла
нужный и открыла стеклянные створки. Вынула пожелтевшую от времени легенду и
зачитала:
     --  "Коллекционный номер  793  б:  наконечник копья из  не поддающегося
точному определению металлического  сплава (марганцевая руда  и  метеоритное
железо  с  примесью  золота?).  Позднее  переделано  -- не  совсем,  правда,
безукоризненно   --    в   клинок   кинжала.   Рукоятка:    предположительно
испано-мавританская работа, не позднее первой половины X века, эпоха поздних
Каролингов.  Инкрустирована  восточными александритами,  бирюзой, бериллами;
особо выделяются три персидских  сапфира. Получен Петром  Шотокалунгиным, --
это  мой  дед, -- в  качестве  памятного подарка  от  императрицы Екатерины.
Относится к  числу наиболее  ценных образцов западноевропейского  оружейного
искусства; есть версия, что к Его Величеству царю Ивану Грозному этот кинжал
попал прямо из королевской  сокровищницы Англии. Итак,  достоверно известно,
что  в  период  правления великой Елизаветы Английской кинжал  находился при
дворе. Однако  происхождение его  и первые столетия  жизни окутаны  покровом
тайны. Здесь мы вступаем в туманную область преданий:
     В  незапамятные  времена  клинок   сей  бесценный  служил  наконечником
непобедимого  копья  героя  Уэльса,  эрла Хоэла,  по  прозванию  "Дат",  что
означает  "Добрый".  А  завладел  сим оружием  означенный  Хоэл  Дат  весьма
престранным  образом:  с  помощью   колдовства   белых  альбов,   служителей
невидимого  братства  розенкрейцеров.  Видно, эрл оказал  белым альбам,  кои
считаются в Уэльсе могущественнейшими духами, услугу немалую, ибо сам король
альбов  наставлял  его,  как некий  диковинный,  никогда прежде не  виданный
камень, растерев  предварительно в тончайший  порошок и  добавив собственной
крови,  превратить  с помощью  тайных  заговорных слов и магических формул в
страшное  оружие.  Смесь  редкого   серо-голубого  цвета   застыла  в  форме
наконечника твердости необычайной:  ни одна руда, даже несокрушимый алмаз не
могли сравниться  с ним. Владелец сего копья  навеки становился  непобедимым
для земного оружия и неуязвимым для дьявольских ков. Отныне он был заговорен
от женского вампиризма и мог претендовать на корону самую высокую.
     Эта легенда в роду Хоэла  Дата передавалась из уст в уста на протяжении
многих  веков,  и потомки  как  зеницу  ока хранили копье,  для них оно было
залогом гордого взлета каждого нового  поколения внуков Родерика. Но один из
Датов -- или Ди, как они стали зваться впоследствии,  -- потерял драгоценный
кинжал самым постыдным образом: позабыв  благословение белых альбов и, сойдя
с пути истинного, он позволил выманить его у  себя хитростью на  дьявольском
ложе  распутства.  Вместе  с   кинжалом  покинули  сей  род  сила,  слава  и
могущество, а вслед за ними и надежда на корону Англии.  Проклятье пало и на
клинок, от которого его освободит теперь разве что последний  из потерянного
рода Хоэла Дата, и  тогда вернется реликвия знамением прежнего блеска. Но до
тех  пор, пока с наконечника не будет смыта кровь, однажды запятнавшая  его,
надежды на освобождение Хоэла Дата из оков цепи, конец которой сокрыт на дне
преисподней, нет".
     Едва княгиня закончила, Липотин повернулся ко мне и быстро проговорил:
     -- Существует и другая легенда, смысл которой сводится к тому, что если
бы наконечником копья завладел русский, то Россия  стала бы владычицей мира;
а если  бы  он  остался  у англичан, то Англия покорила бы  русскую империю.
Однако это уже сфера политики, а кого из нас, -- заключил он, придав  своему
лицу равнодушный вид, -- интересует сия сухая материя!
     Княгиня,  очевидно, пропустила его слова мимо ушей;  погруженная в свои
мысли, она положила  пожелтевшую карточку на прежнее место, потом подняла на
меня  усталый, отсутствующий взгляд...  Мне  показалось, что  ее  зубы  тихо
скрипнули, прежде чем она сказала:
     --  Ну,  мой друг,  надеюсь,  теперь-то вы  понимаете  то  лихорадочное
нетерпение, с  которым я изучаю каждый след, обещающий привести меня к копью
Хоэла  Дата, как называет  кинжал  эта похожая на сказку история, записанная
моими предками? Какое еще наслаждение  сравнится для коллекционера с азартом
погони,  с тем  неземным чувством, которое испытываешь, замыкая  настигнутый
трофей  на  пожизненное  заключение   под   стекло   витрины   --   предмет,
олицетворяющий для кого-то  там, в миру,  смысл всей жизни, счастье и вечное
блаженство! Какое упоение --  сознавать бессилие своего соперника, наблюдать
его отчаянные попытки завладеть тем, чем владею только... я одна!
     В первое  мгновение  мне едва удалось утаить от собеседников  ту лавину
мыслей и чувств, которая захлестнула мою душу; а что это необходимо  скрыть,
я понял сразу.  Мне кажется,  что с моих глаз спала  пелена и я  заглянул  в
таинственный механизм судьбы моих предков, Джона  Ди, кузена  Роджера  и мой
собственный. Дикая  радость и  нетерпение  едва не повлекли бессмысленное  и
опасное словоизвержение, и лишь с трудом удержал я этот  готовый брызнуть из
меня     фонтан     мыслей,     предположений    и     проектов,    сохранив
вежливо-заинтересованную  мину  светского  гостя,   у   которого   поблекшее
очарование этой сказки минувших веков ничего, кроме скуки, не вызывает.
     Однако одновременно меня ужаснуло то поистине сатанинское злорадство, с
которым  княгиня  говорила   о   наслаждении   коллекционера,  когда  высшее
сладострастие испытывают в том, чтобы изъять из мира и замкнуть в бесплодной
безнадежности ту реликвию,  которая,  будь  она на свободе, могла  бы решить
чью-то судьбу,  спасти жизнь, снять грех  со страждущей  души;  и  здесь, по
сути,  уже  начинается  какой-то  рафинированный   садизм:  именно  сознание
подобных чудодейственных  потенций реликвии -- а их надо знать  досконально!
--  и придает особую  пикантность ощущениям, в этой  кастрации  животворящей
судьбы,  в  аборте  беременной  будущим  жизни, в  стерилизации  плодоносных
магических  сил  заключен  инфернальный  корень  извращенного  блаженства  и
демонической   радости,  которые  Асайя  Шотокалунгина  только  что  цинично
признала основным побудительным мотивом своей коллекционной страсти.
     Похоже,   княгиня  почувствовала  свою  ошибку.  Она  вдруг  замолчала,
раздраженно захлопнула витрину и, сославшись на какие-то пустяки, предложила
покинуть галерею. Она уже повернулась, чтобы идти, когда заговорил Липотин:
     -- А как же наш друг, что он подумает теперь обо мне?
     Однако княгиня не остановилась, и старому антиквару пришлось вести свои
речи на ходу:
     -- То, что я вам однажды, дорогая княгиня, многозначительно намекнул на
мое знакомство с предполагаемым наследником славнейшего рода  Ди, или  Хоэла
Дата,  наш  друг  может истолковать превратно: якобы я уже  тогда  вынашивал
коварные планы и втирался в доверие с целью похитить у  него некую фамильную
реликвию,  которая,  согласно  легенде,  вот-вот  должна  к  нему  вернуться
наподобие неразменного гроша из сказки! Да, княжеский род Шотокалунгиных вот
уже  в  течение сорока  лет осаждает  меня просьбами взять на  себя почетную
миссию  и заняться поисками без  вести пропавшего  экспоната, однако совесть
моя чиста; конечно, я был согласен с покойным князем: чего бы это ни стоило,
а  надо хоть  из-под земли  доставить беглеца  домой. И кому же, как не мне,
взяться за это дело, ведь еще мои предки во времена Ивана Грозного оказывали
подобные услуги тогдашней хозяйке дома!..  Однако все это никоим образом  не
может  умалить  того   глубочайшего  почтения,  кое  я  питаю  к   вам,  мой
покровитель. Ладно, чтобы не болтать понапрасну и не бередить старые раны --
вижу, вижу, любезная хозяюшка, не до прибауток вам сейчас! -- попробую-ка  я
развеять ваш сплин. Итак, в двух словах:  когда я, после стольких лет, вновь
увидел пустой футляр, мое чутье старого антиквара, которое  еще никогда меня
не подводило,  вдруг  ясно и отчетливо сказало, что в  самое ближайшее время
кинжал  отыщется...  Извините,  прервусь...   Маленький  парантез...  --  Он
повернулся  ко мне: -- Дело  в том, почтеннейший, что моей профессии присуща
одна причуда, что-то вроде суеверия, которая переходит по наследству от отца
к  сыну во всю цепь моих предков: все они спокон веку были заняты  розысками
различных  раритетов,  курьезов,  древностей,  редких  инкунабул,  старинных
документов.  Это  таинственное свойство  позволяет  мне, подобно трюфельному
псу, чуять близость, все  равно --  пространственную  или временную, искомой
вещи. Не знаю: я ли  вошел в сферу влияния затаившегося предмета,  а  может,
предмет,  притянутый   моим  желанием  --   или  как  вы  еще  назовете  эту
необъяснимую силу тяготения, -- вышел на мою орбиту?.. Важно одно -- я знаю,
когда наши траектории пересекутся. И вот сейчас, дражайшая  княгиня,  я -- и
пусть  Маске,  магистр царя, заживо погребет меня, если это не  так! -- я...
чую кинжал, наконечник копья  ваших отцов, господа... имеющих  на него, если
можно так  выразиться, обоюдное право...  Я  нутром  чую...  я слышу  его...
Клинок, который не разделяет, но соединяет... он совсем... совсем близко...
     Под  этот  бессвязный  лепет  Липотина,  от  иронических  и,  как   мне
показалось,  неуклюже  двусмысленных  намеков которого я  ощутил мучительную
неловкость, мы  вновь прошествовали через весь  дом и вернулись в  гостиную.
Княгиня молчала, и это было истолковано мною как желание остаться одной, что
вполне отвечало моим намерениям.
     Но  как  раз  в  тот  момент,  когда  я  хотел,  поблагодарив  хозяйку,
откланяться,  она  вдруг  начала   горячо  извиняться  --   это  как-то   не
соотносилось с ее внезапной сменой настроения в галерее -- за свое капризное
поведение: нет, вы только представьте себе, господа, она, словно в наказание
за свои  шутки,  сама  теперь  чувствует  непонятную  усталость  и  какую-то
неуместную сонливость. Княгиня объяснила свое состояние следствием тяжелого,
пропитанного  запахом  камфоры   воздуха   --   неизбежное  зло  всех  редко
проветриваемых  музейных помещений -- и, недовольно отклонив разумный  совет
остаться одной и отдохнуть, воскликнула:
     -- Воздух, свежий воздух -- вот что мне необходимо! Думаю, вы, господа,
чувствуете себя примерно также. Кстати,  как  ваша  головная боль, мой друг?
Вот только не знаю, куда бы нам отправиться на прогулку!.. Во всяком случае,
"линкольн" в нашем распоряжении...
     Липотин, не дав ей договорить, с ликующим видом хлопнул в ладоши:
     -- Великолепная  идея, господа! Почему бы нам не воспользоваться авто и
не съездить полюбоваться на гейзеры?
     -- Гейзеры? Каким образом? Здесь, у нас? Если не  ошибаюсь, мы пока что
не в Исландии? -- ошеломленно спросил я.
     Липотин засмеялся:
     --  А  разве вы  не слышали,  что несколько  дней  назад  за городом, у
подножия   гор,   внезапно  забили  горячие  источники?  Прямо  среди   руин
Эльзбетштейна. Проходя мимо, местные жители осеняют себя крестным знамением,
ибо  исполнилось  какое-то древнее пророчество.  Что  это за пророчество, не
знаю. Примечательно, что эти гейзеры вырвались из-под земли не где-нибудь, а
во  внутреннем  дворе  замка  -- там,  где,  согласно  легенде,  "английская
Элизабет", хозяйка замка, вкусила от источника жизни. Неплохая  рекомендация
для курорта, который, несомненно, возникнет там в ближайшем будущем. Вот вам
мое липотинское пророчество.
     Но мне было не  смешно, какое-то щемящее, похожее на ностальгию чувство
вдруг сжало мое сердце... Почему?..  Откуда?.. Хотел было спросить Липотина,
что ему известно об "английской Элизабет" -- мне, рожденному в этом городе и
прожившему  в  нем  всю  жизнь,  никогда  ничего   подобного   о  развалинах
Эльзбетштейна слышать не доводилось, -- но не успел,  все происходило как-то
слишком   быстро:   видно,   давало   о   себе   знать   утомление,   легкая
заторможенность, как после обморока -- чуть было не сказал: интоксикации.
     Ненадолго я из беседы выпал,  и лишь вопрос княгини,  прозвучавший  как
просьба:  не  хотел  бы  я  немного  проветриться  и  вместо послеполуденной
прогулки  прокатиться   к   руинам   Эльзбетштейна,   --   вернул   меня   к
действительности.
     Единственное, что  мешало мне согласиться сразу, -- это  мысль  о  Яне,
которой я обещал вернуться примерно в это  время. Странно, но именно сейчас,
вспомнив о ней, я впервые почувствовал необходимость дать себе трезвый отчет
в  переживаниях и впечатлениях,  вынесенных мной из  сегодняшней  встречи  с
княгиней.
     Поэтому я, почти не думая, сказал:
     -- Ваше приглашение, княгиня, было бы как нельзя кстати, так как свежий
воздух,   безусловно,   оказал  бы  свое   благотворное  действие   на   мои
расшалившиеся нервы, тем не  менее я, взывая  к  вашей терпимости,  вынужден
либо просить вас извинить меня, либо взять с нами  в поездку мою... невесту,
которая как раз к этому часу ожидает меня дома.
     Я не дал вполне естественному недоумению  княгини и Липотина облечься в
слова и быстро продолжал:
     --  Впрочем, вы оба  уже  знакомы с нею: это  госпожа  Фромм,  та самая
дама...
     -- Как, ваша экономка?! -- в искреннем изумлении воскликнул Липотин.
     --  Да, моя  экономка, если  вам так  угодно,  --  с  явным облегчением
подтвердил я, а  сам краем глаза следил за княгиней. С легкой усмешкой Асайя
Шотокалунгина  словно   старому  товарищу  протянула  мне  руку  и  с  почти
неуловимой иронией сказала:
     -- Вы даже представить себе не можете, как я рада за вас, дорогой друг!
Итак, всего лишь запятая?! А это еще далеко не точка!
     Я не  понял  смысла  этого  странного замечания,  но  на  всякий случай
засмеялся.  И в тот  же миг, ощутив всю фальш этого смеха, прозвучавшего как
трусливая  измена Яне, закашлялся, но колесо  беседы  уже катилось дальше...
Темп княгиня держать умела:
     -- Чудесно!  Проведем  два часа в  оазисе  любви,  наслаждаясь зрелищем
счастливых влюбленных! Что может  быть прекрасней!  Благодарю вас, мой друг,
за этот королевский подарок. У нас получится восхитительная прогулка.
     Следующий час промелькнул как во сне.
     У ворот урчало  авто... Я открыл  дверцу -- электрический разряд прошел
по моему телу: за рулем сидел... Джон Роджер! Ну конечно же, не Джон Роджер.
Что за чепуха! Я имею в виду того самого слугу, который запомнился мне из-за
своего роста и европейского типа лица,  так выделявших его на фоне остальных
азиатских каналий. Вполне  естественно, что  княгиня  именно  его  выбрала в
шоферы. Не сажать же за руль калмыка!
     Спустя  мгновение  мы  остановились у дверей  моего  дома. Не  успел  я
достать ключ,  как  Яна уже  открыла. К моему  изумлению,  она  нисколько не
удивилась,  когда я посвятил  ее в наши  планы:  прокатиться  всем вместе на
противоположный берег реки  к развалинам  замка. Невозмутимо поблагодарила и
поразительно быстро собралась.
     Так началась та памятная поездка в Эльзбетштейн.

     С первых же секунд, едва мы с Яной сели в лимузин, я понял, что встреча
этих  двух женщин  представлялась  мне  совсем  в ином  свете. Что  касается
княгини, то здесь я как  будто  не ошибся: оживленна, любезна, как всегда  с
легкой  насмешкой в  голосе,  но Яна... Она  была  отнюдь не скованна, как я
опасался,  и  вовсе  не  производила  впечатления  человека  растерянного  и
смущенного внезапностью ситуации  и блестящим соседством княгини.  Напротив,
она   приветствовала  Асайю   Шотокалунгину  с  корректной,  даже  несколько
холодноватой   любезностью,  при  этом  глаза  ее  сияли  какой-то  странной
веселостью.  А  ее сдержанная  благодарность  за  приглашение,  обращенная к
княгине, прозвучала так, словно она принимала вызов.
     Особенно поразил меня  смех княгини: никогда  раньше я не  слышал в нем
этой  нервически тревожной нотки. Судя  по тем  судорожным движениям, какими
она куталась в шаль, ее слегка лихорадило.
     И  тут  же  мое внимание переключилось на шофера  и  на ту  скорость, с
которой  он повел --  машину, едва мы  оставили за  собой  более  или  менее
оживленные  улицы  предместья.  Это  уже  скорее  напоминало   не   езду,  а
планирующий  полет -- плавный,  бесшумный, практически  лишенный  каких-либо
толчков, что  было  просто  невероятно на далеком  от совершенства шоссе.  Я
скосил  глаза  на  спидометр: стрелка  плясала  на отметке  "140"  и  ползла
дальше...  Княгиня, казалось, не замечала этого, во  всяком случае не делала
попыток как-то повлиять на сидевший за рулем труп.  Я перевел взгляд на Яну:
она   с  ледяным   спокойствием  бесстрастно  созерцала  проносившийся  мимо
ландшафт. Ее рука  покоилась в моей неподвижно и расслабленно -- очевидно, и
Яну ни в малой степени не волновала сумасшедшая скорость нашего авто.
     Вскоре  стрелка скользнула  за отметку "150"...  Тогда  и на меня сошло
какое-то отрешенное безразличие к внешним чувственным  характеристикам нашей
поездки:  с   сабельным  свистом   проносились   мимо   деревья   аллей,   с
калейдоскопической быстротой, в какой-то головокружительной пляске,  похожие
на  марионеток,  судорожно мелькали отдельные пешеходы,  повозки и панически
сигналившие нам вслед грузовики.
     Постепенно  я  ушел  в  себя,  пытаясь восстановить  в  памяти  события
последних часов. Передо мной сидела  княгиня,  вперив надменный  неподвижный
взгляд вперед, в ленту дороги, которая с бешеной скоростью летела под колеса
лимузина.  На  ее  лице  застыло  выражение  пантеры, с  хищным  кровожадным
упорством преследующей свою  жертву. Гибкая, грациозная, с лоснящейся черной
шерстью... нагая... Невольно зажмуриваю глаза, даже протираю их -- напрасный
труд:  перед моим внутренним взором по-прежнему  она -- нагая Исаис, вестида
тайного оргиастического культа, провозвестница немыслимых любовных экстазов,
путь к которым пролегает через непостижимую, раскаленную добела ненависть...
И  вновь  меня  захлестывает  неистовое  желание  вцепиться  в   горло  этой
демонической  женщине-кошке  и  наслаждаться  оргией  ненависти,  ненависти,
ненависти и...  вожделения,  жадно  сжимая  руками предсмертные  конвульсии,
затухающие уже в моих собственных мускулах... И вновь липкий холодный страх,
от которого мертвеют мои нервы, словно  кобра, завороженная дудочкой факира,
медленно  поднимает свою мерзкую плоскую  головку над  черным колодцем  моей
души, и я  посылаю молитву за  молитвой туда,  к... Яне, словно не сидит она
рука об  руку со мной в этом  пожирающем пространство механическом чудовище,
а, отторгнутая  от  меня, царит в запредельных высотах, по ту сторону звезд,
подобно богине... подобно матери в недосягаемом небе...
     Но вдруг  я  перестаю  чувствовать  собственное тело: впереди  повозка,
груженная огромными  бревнами!  И два автомобиля!  Не  могут разъехаться  на
узком  шоссе,  а  мы...  Проклятье,  мы  летим  навстречу  со скоростью  сто
шестьдесят  километров!  Тормозить?.. Поздно!  Выхода  нет: слева --  скала,
справа -- бездна!
     Шофер  --  как каменный.  Но  что  это?  Увеличивает  скорость  до  ста
восьмидесяти...   Проскочить   слева?  Какое   там,  две  машины  и  повозка
перекрывают шоссе практически целиком. Едва заметный поворот руля... вправо!
Сумасшедший, там  же бездна! Впрочем,  уж лучше низвергнуться в бездну,  чем
кровавым месивом висеть  на бревнах  повозки!  Все  --  правая половина авто
свободно  парит  над пропастью... На дне пенится между скал  бурный поток...
"Приближались к богине  женской, левой половиной  своего тела", -- почему-то
вспоминаю я. На двух левых колесах мы проносимся  мимо повозки по едва  ли в
метр шириной  свободному участку шоссе: страшная скорость удерживает лимузин
от падения...
     Неужели  пронесло?!  Оборачиваюсь:  автомобильный тромб уменьшается  на
глазах, вот его уже почти не видно... "Джон Роджер" по-прежнему  неподвижен,
словно все случившееся  не имеет к нему никакого  отношения. "Нет, так вести
машину может только дьявол, -- говорю я себе, -- или... или оживший труп". И
вновь свистят, проносясь мимо подобно серпам, метровой толщины клены...
     Липотин засмеялся:
     -- Ничего не скажешь, лихо! Не замри сила земного притяжения на секунду
с открытым ртом, и...
     Медленно,  покалывая  тысячью  иголочек, оттаивала  кровь  в  затекших,
парализованных ужасом членах. Думаю, лицо  мое было слегка перекошено, когда
я отозвался:
     --   Пожалуй,  даже  слишком  для   такой  вполне  ординарной  костяной
конструкции, как моя.
     Несмотря  на то что маршрут  поездки пролегал через совершенно реальную
местность  и за окном мелькали хорошо мне  известные с  детства пейзажи, все
равно  мучительное  сомнение  в  подлинности  моих  спутников  вновь   стало
закрадываться  мне  в  душу.  Как  я  себя ни уговаривал, ни  доказывал  всю
абсурдность такого  недоверия,  ничего  не  помогло  --  даже Яна  не  стала
исключением  для  моей  подозрительности:  та,  что  сидит  рядом  со  мной,
действительно  ли она человек  из  плоти  и крови?  А  вдруг это призрак  из
давным-давно канувшего в Лету мира?..
     Губы княгини насмешливо дрогнули:
     -- Испугались?
     Я  подыскивал слова. От меня не ускользнуло, что с  самого начала, едва
мы с  Яной  сели  в  роскошный  салон  "линкольна",  Асайя  Шотокалунгина  с
выражением странной  озабоченности,  да что там -- почти страха  следила  за
моей  невестой.  Это  уже что-то  новое!  Меня  так  и  подмывало  проверить
правильность  моих  впечатлений,   и   я,  точно  так  же,   одними  губами,
усмехнувшись, пустил пробный шар:
     -- Да нет как будто, я и сообразить-то ничего толком не успел! А вообще
подобные эмоции, должно быть, заразительны.  Насколько могу судить,  вы сами
чувствуете себя в некотором  роде не в своей тарелке, хотя  и  стараетесь не
подавать виду.
     Княгиня заметно вздрогнула. Грохочущее эхо туннеля заглушило  ее ответ.
Вместо нее крикнул Липотин:
     -- Вот уж не думал, что вы,  господа, вместо  того  чтобы  наслаждаться
этим сказочным  полетом,  будете  спорить, кто  из вас больше, а  кто меньше
боится  смерти!  Впрочем, какие могут  быть страхи,  если я  с вами!  Уход и
появление на сцене жизни представителей нашего рода были всегда незаметными,
начисто лишенными какого-либо драматизма. Это у нас наследственное!
     Помедлив немного, Яна совсем тихо сказала:
     -- Чего бояться тому, кто идет своим путем? Страх -- это удел  тех, кто
пытается обмануть судьбу.
     Княгиня молчала. По ее застывшему в усмешке лицу пробегали быстрые, как
молнии, тени, отражения лишь  мне одному понятной внутренней бури. Потом она
легонько коснулась плеча шофера:
     -- Долго мы еще будем тащиться, Роджер?
     Теперь вздрогнул я: шофера зовут Роджер?! Какое зловещее совпадение!
     Труп за  рулем едва заметно кивнул. Мотор уже не ревет, а поет. Стрелка
спидометра снова прыгает на отметку "180" и,  дернувшись пару раз, застывает
чуть дальше, как приклеенная. Я смотрел на Яну, и мне хотелось  умереть в ее
объятиях.
     Каким образом мы за считанные минуты  целыми и невредимыми  проехали по
почти  отвесному,  невероятно  ухабистому подъему  к  руинам  Эльзбетштейна,
навсегда  останется для  меня  загадкой. Допустимо только  одно-единственное
объяснение:   мы  просто   взлетели.  Сумасшедший  разгон   и  фантастически
совершенная конструкция лимузина сделали чудо возможным.  Во всяком  случае,
до нас там, наверху, автомобилей еще не бывало.
     Рабочие,  опершись  на  лопаты  и  заступы,  уставились на  нас как  на
привидения,  хотя  сами, насквозь мокрые, окутанные белыми клубами  пара, на
зыбком фоне бьющих в небо гейзеров больше походили  на  живописную  компанию
гномов,  чем  на  обычных  землекопов.  Притихшие, осматривали  мы  древние,
поросшие  мхом развалины;  замковый  парк и  то искусство, с которым он  был
разбит, сразу бросались в глаза: отсюда, сквозь буйные заросли кустов, можно
было  любоваться  чудесной  панорамой долины  с самых  неожиданных ракурсов.
Странный, почти романтический контраст: пышные, разросшиеся цветочные клумбы
--  и эти  полуразрушенные  стены! То  и дело в  зелени  деревьев  возникали
замшелые  статуи  --  кажется,  блуждаешь  в  заколдованном  парке  какой-то
капризной  феи,  которая  обратила  в  камень  своих  провинившихся  слуг  и
расставила  их здесь, безголовых  и  безруких, в  назидание потомкам.  Идешь
дальше  -- и вдруг  сквозь пролом  в  стене блеснет далеко внизу  серебряный
пенящийся поток...
     -- Кто же поддерживает такой очаровательный беспорядок?
     Этот вполне естественный вопрос,  заданный кем-то  из нас,  повисает  в
недоуменном молчании.
     -- Разве не вы, Липотин, рассказывали нам о какой-то легенде, о хозяйке
замка  по  имени  Элизабет,  которая  пригубила  здесь  воду  жизни?..  Так,
кажется?..
     -- Да, да, кто-то однажды рассказывал мне нечто в этом роде,  путаное и
бессвязное, -- небрежно отмахнулся Липотин, -- но восстановить в памяти этот
сумбур мне вряд ли удастся. Сегодня эта легенда случайно пришла мне на ум, и
я в шутку, чтобы развлечь вас, упомянул о ней.
     -- Да, но можно спросить кого-нибудь из рабочих! -- заметила княгиня.
     -- А это мысль!
     И мы двинулись, не торопясь, по направлению к замковому двору.
     Липотин достал слоновой  кости портсигар,  открыл его и протянул одному
из рабочих.
     -- А кому, собственно, принадлежат эти развалины?
     -- Никому.
     -- Но ведь какой-то владелец у них должен быть!
     --  Никого нет. Да вы спросите у старого садовника! -- буркнул землекоп
и принялся  так  тщательно  чистить  щепкой свою лопату, как  будто  это был
хирургический инструмент. Остальные, перемигнувшись, засмеялись.
     Какой-то молодой парень жадно  посмотрел на сигареты и, когда Липотин с
готовностью протянул портсигар, пояснил:
     -- У него  не все дома. У старика.  Здесь он, похоже, за кастеляна,  но
ему никто за это не платит. У него не все дома. А вообще он только и делает,
что копается в земле, наверное, садовник или что-то вроде того. Как будто не
отсюда, чудной какой-то.  Ему уже наверняка лет сто. Совсем дряхлый. Еще мой
дед пробовал с ним говорить. Никто не знает, откуда он пришел. Спросите  его
сами.
     Словесный  поток  землекопа внезапно  иссяк;  кирки снова  вонзились  в
землю, заработали лопаты, прокладывая водосток. Ни слова больше, нельзя было
добиться от этих людей.
     Мы  направились  к  главной башне,  Липотин выступал в роли проводника.
Полусгнившая,  обитая ржавыми коваными полосами дверь... Когда мы попытались
ее  открыть,  она  отозвалась  пронзительным  криком,  как  зверь,  которого
внезапно вспугнули во сне. Гнилая, заплесневелая дубовая  лестница -- видно,
когда-то ее украшала  искусная резьба, -- вела наверх, в темноту, нарезанную
падавшими из узких бойниц косыми лучами света на равные дольки.
     Через  открытый  сводчатый проход, толстая  дощатая дверь которого едва
держалась  на  петлях,  Липотин  и  мы  вслед  за  ним  проникли в  какое-то
маленькое, напоминающее кухню помещение.
     Войдя, я невольно попятился...
     Там,  на  деревянном остове,  который, как это можно было заключить  по
свисающим полуистлевшим обрывкам кожи,  служил когда-то креслом,  сидел труп
седовласого  старца. Рядом, на ветхом очаге,  -- глиняный горшок с остатками
молока и плесневелая корка хлеба.
     Внезапно старик открыл глаза и  оцепенел, не сводя  с  нас  немигающего
взгляда.
     В первый момент я  подумал, что это обман зрения:  старик был закутан в
лохмотья какой-то допотопной ливреи или униформы с  золотыми позументами, на
пуговицах гербы, желтая пергаментная кожа лица -- немудрено было принять его
за всеми забытый, мумифицированный труп.
     -- Господин кастелян  не  будет  против,  если  мы  немного  насладимся
чудесным  видом,   который  открывается   с  этой  башни?   --  хладнокровно
осведомился Липотин.
     Ответ,  который он  наконец получил на свой вежливо повторенный вопрос,
был весьма показателен:
     -- Сегодня уже не нужно. Обо всем позаботились.
     При  этом  старик  непрерывно  качал  головой  --  от  слабости  или  в
подтверждение своего отказа?
     -- А что, собственно, уже не нужно? -- крикнул Липотин ему в ухо.
     -- Чтобы вы  шли наверх  и обозревали  окрестности.  Сегодня она уже не
придет.
     Так,  ясно:  старик кого-то  ждет.  Видимо,  погруженный  в  сумеречное
состояние,  он решил, что мы  пришли  ему  помочь, наподобие  тех  дозорных,
которые   заранее  предупреждают  о   приближении   гостя...   Наверное,   о
какой-нибудь посыльной, которая носит ему эту скудную пищу.
     Княгиня достала кошелек, торопливо сунула Липотину золотой:
     -- Пожалуйста,  дайте бедняге.  Он, очевидно,  душевнобольной.  И...  и
пойдемте отсюда!
     Внезапно  старик  обвел  нас  недоуменным, словно только сейчас увидел,
взглядом, направленным куда-то поверх наших голов.
     --  Так и быть, -- пробормотал  он,  --  так  и быть, ступайте  наверх,
Может, госпожа и вправду уже в пути.
     --  Какая госпожа? -- Липотин протянул  старику монету, но тот поспешно
отвел его руку:
     --  Никакого  вознаграждения  не  нужно. Сад в  порядке.  Госпожа будет
довольна. Только бы она  поскорей возвращалась! Ведь зимой я больше не смогу
поливать цветы. Я жду уже... уже...
     -- Ну-ну, и сколько же, дедушка?
     -- Дедушка? Это я-то? Разве вы не видите,  что я молод?  Когда ждешь --
не стареешь.
     И хоть это звучало почти как шутка, грешно смеяться над выжившим из ума
стариком, кроме того, что-то тут было не так...
     --  А  как  давно вы уже здесь,  добрый человек? -- не моргнув  глазом,
продолжал допытываться Липотин.
     -- Как... давно?.. Откуда мне знать? -- старец покачал головой.
     -- Ну, должны же вы были когда-то сюда  прийти! Подумайте!  Или,  может
быть, вы и родились в Эльзбетштейне?
     --  Да,  конечно, сюда  наверх я пришел. Что верно,  то верно. И  слава
Богу, что пришел. А вот когда?.. Нет, время не исчислишь.
     -- А не могли бы вспомнить, где вы жили раньше?
     -- Раньше? Но раньше я нигде не жил.
     -- Приятель! Если не здесь в замке, то где-то вы были рождены?
     -- Рожден? Я утонул и никогда не рождался...
     Чем  бессвязней  звучали  ответы  сумасшедшего  садовника,  тем  больше
вселяли они в меня какую-то  смутную  тревогу и тем навязчивей и мучительней
становился зуд любопытства, удовлетворить который можно было, лишь проникнув
в  тайны  этой  разбитой  жизни  --  скорее   всего,  весьма  тривиальные  и
малоинтересные.  Мне  вспомнились слова рабочего: "Он  все время копается  в
земле". Быть может, старик -- кладоискатель, на почве сей и свихнулся?
     Яна и Липотин, похоже, тоже сгорали от любопытства. Лишь княгиня стояла
в стороне с таким высокомерно-брезгливым выражением  на лице, какого я еще у
нее не замечал, и безуспешно пыталась убедить нас идти дальше.
     Липотин,  которому  последние слова  безумца  тоже  как будто ничего не
объяснили, вскинув бровь, уже собрался задать новый,  хитроумно составленный
вопрос, как старик заговорил  вдруг сам -- скороговоркой, без всяких видимых
причин,  словно  по  приказу,  как  автомат;  должно  быть, случайно  задели
какую-то  шестеренку  в   механизме   его  памяти,  которая   теперь   стала
раскручиваться сама по себе:
     --  Вот-вот,  потом я вынырнул из вод... Зеленых-зеленых... Всплыл  как
пробка, прямо  вверх... Сколько же я земель исходил,  сколько  странствовал,
пока не услышал о королеве Эльзбетштейна. Вот-вот, тогда-то я, слава Богу, и
пришел  сюда. Я ведь  садовник.  А  потом копал... до тех пор, пока... Слава
Богу!  И сейчас,  как  мне  и было  сказано,  слежу за  парком. Для нее, для
королевы. Хочу обрадовать ее, когда вернется, понимаете? Ну теперь как будто
полная ясность! Так что вот, ничего удивительного тут нет!
     Но моя необъяснимая тревога только еще  больше усилилась. Непроизвольно
сжал я руку Яны, словно ее ответное пожатие могло каким-то образом успокоить
и   поддержать.  Гримаса  слепого,   фанатичного   упрямства,  свойственного
дрессировщикам  и  инквизиторам,  исказила  лицо Липотина, согнав с его  губ
ироничную усмешку.
     --  Может,  вы нам  наконец скажете,  почтеннейший,  кто  она, эта ваша
госпожа? Чем черт не шутит, а вдруг мы что-нибудь о ней знаем!
     Старик  энергично  замотал  головой,  но,  видно, мышцы  шеи уже  плохо
повиновались  ему, так как его поросший седыми космами череп болтался во все
стороны, и понять, что  это -- знак согласия или решительного протеста, было
уже  нельзя. А те хриплые звуки, которые вырывались из  его горла,  в равной
степени могли означать и отказ, и приступ безумного хохота.
     -- Моя госпожа? Кто знает мою госпожу?! Хотя...-- он повернулся сначала
ко мне, -- думаю вы, господин, -- а потом к Яне, -- и эта юная леди. Вы, как
я на вас погляжу, знаете ее хорошо. Да, да, сразу видно. Вы, юная леди...
     И  сбился  на нечленораздельное  бормотание,  однако,  словно судорожно
пытаясь  что-то вспомнить, не спускал с  Яны  глаз -- буквально впился в нее
взглядом.
     Она, будто притянутая этим взглядом, шагнула к сумасшедшему  садовнику,
и  тот своей неверной рукой хотел  было схватить  край ее  одежды, но поймал
лишь небрежно переброшенный через плечо  плащ. Он с благоговением прижал его
к груди, черты лица осветились  каким-то  чудесным  внутренним  светом, душа
безумца,  казалось, очнулась,  но  лишь  на  мгновение, -- и  снова забылась
мертвым сном, а по лицу старика разлилось неописуемо жуткое выражение полной
пустоты.
     Яна, как я заметил, изо все сил старалась что-то вспомнить, но и ей это
явно не удалось.  Думаю, и  спросила-то она  только от смущения,  во  всяком
случае, голос ее звучал очень неуверенно:
     -- Кого вы имеете в виду, когда говорите о своей госпоже, дорогой друг?
Вы  заблуждаетесь,  полагая, что  я  ее знаю. Да  и  вас я определенно  вижу
сегодня впервые.
     Старец, непрерывно тряся головой, пролепетал:
     --  Нет, нет, нет, я не ошибаюсь! Я уверен, юная леди знает... -- в его
словах появилась какая-то необъяснимо  проникновенная интонация,  но  взгляд
по-прежнему  блуждал  в  пустоте, словно  именно там видел он  лицо  Яны, --
знает, что королева Елизавета устраивала смотрины, а они все думали, что она
мертва...  Королева  пила здесь из  источника  жизни!  Я  жду ее уже...  мне
велели... Я  видел,  как  она проезжала верхом со стороны  заката, там,  где
зеленые  воды, чтобы встретить жениха.  В один прекрасный день, когда забьют
фонтаны, она  явится из-под земли... Вынырнет из зеленых вод, как я, как вы,
юная леди,  как... да, да, как все мы... Вы  не хуже  моего  знаете:  там, в
изумрудной глубине, --  исконный враг королевы! Да, да, до меня дошли слухи!
Земля за то, что мы,  садовники, ухаживаем за ней, время от  времени кое-что
посылает  нам.  Знаю,  знаю,  противница  хочет расстроить  свадьбу королевы
Елизаветы, вот оттого-то я и должен ждать, когда мне позволено будет сплести
свадебный венец. Но ничего: я ждать умею, а  до старости мне еще далеко... А
ведь вы, леди,  знаете нашу противницу из зеленой бездны! Провалиться мне на
этом месте, если я не прав. Но я не ошибаюсь, нет!
     Эта  нелепая  беседа  с  выжившим  из   ума  садовником,  и  без   того
действовавшая на меня  угнетающе, начинала  приобретать  и  впрямь  какой-то
жутковатый оттенок. Вероятно,  в  похожей  на  бред  бессмыслице старика мой
настроенный   на   определенную   волну  слух  улавливал  отголоски  чего-то
изначально  цельного, что  я в этой  фантастической ситуации  бессознательно
примеривал к моим собственным переживаниям и загадкам; но разве не мерещится
нам  повсюду шепот, разоблачающий  все наши тайны, когда мы в поисках ответа
готовы  жадно и нетерпеливо вслушиваться  во  что  угодно!  Несомненно, этот
бессвязный лепет основан на каких-то реальных  событиях,  которые  безумец в
свое время  действительно пережил и  которые,  видимо, потрясли его так, что
лишили  рассудка,  однако, смешавшись впоследствии  в  больном воображении с
легендами,  издавна  бытовавшими  в  народе  и  связанными с Эльзбетштейном,
они-то и дали эту мутную бестолковую взвесь.
     Внезапно  старик,  запустив руку в  темный угол очага,  извлек какой-то
предмет, молнией полыхнувший в лучах заходящего  солнца, и протянул его Яне.
Липотин, как коршун, повел головой. Меня тоже слегка передернуло...
     В  тощих, как  у  скелета,  пальцах  старик  сжимал  кинжал,  короткий,
широкий,  опасно  заточенный   клинок  которого  отсвечивал  бледно-голубым,
неведомым  мне металлом и имел характерную форму наконечника копья. Длинная,
в  высшей  степени искусно  сработанная  рукоять  была отделана  персидскими
калаитами -- впрочем, утверждать точно я не могу, так как старик возбужденно
размахивал кинжалом над головой, а тени в башне уже начинали сгущаться.
     Княгиня, движимая  исключительно инстинктом,  так как  оружия видеть не
могла -- до  этого  она  держалась  поодаль и, явно скучая,  нервно ковыряла
концом своего зонтика осыпавшуюся кирпичной трухой стенную кладку, --  резко
повернулась к нам и,  уже  ничего вокруг  не замечая, ворвалась в  наш круг,
даже  попыталась  перехватить   кинжал.  Ослепленная  видением  вожделенного
наконечника,  она  просто  не  отдавала  себе  отчета,  сколь  бестактно  ее
поведение.
     Однако старик мгновенно отдернул руку...
     У  княгини  вырвался  странный  звук,  который, если  мне и  доводилось
когда-либо  слышать нечто  подобное, я мог бы сравнить  разве что с шипением
готовящейся к  атаке  кошки.  Все  произошло с  какой-то противоестественной
быстротой  и от  этого казалось чуть ли не  обманом зрения. Старик монотонно
бубнил:
     --  Нет,  нет, это не для...  тебя... старуха!  Возьмите же, юная леди!
Этот кинжал вам. Ведь я  в течение стольких лет  хранил его  для  вас. Знал:
когда-нибудь вы придете!
     Княгиня,  которая  была  едва   ли  старше   Яны,  очевидно,  предпочла
пропустить мимо ушей оскорбление, так как изготовилась к новой атаке, только
уже  с другого края. С  лихорадочной  поспешностью предлагала  она сумму  за
суммой,  величина  которых так стремительно взлетала вверх,  что  у меня при
виде  этой  слепой  одержимости,  этого  хищного  охотничьего  азарта,  этой
кровожадной  травли  просто  дух  захватило. Я  нисколько не сомневался, что
нищий,  живущий  впроголодь  старик,  даже  несмотря на  свою  почти  полную
невменяемость, клюнет на золотую приманку: такая куча  денег означала бы для
него богатство  поистине сказочное. Но случилось  непредвиденное! В чем  тут
дело, я не мог  взять  в толк. Вмешался ли  какой-то  невидимый таинственный
дух, который как  поводырь провел бедную  ослепшую  душу  меж  расставленных
ловушек,  или же старый  безумец начисто утратил всякое представление о том,
что такое богатство, -- в общем, как бы то ни было, он вдруг поднял глаза на
княгиню,  и  жуткая  гримаса  не  поддающейся  никакому  описанию  ненависти
исказила его лицо. Своим надтреснутым голосом он пронзительно вскричал:
     -- Только не тебе, старуха! Только не тебе! Ни за какие сокровища! Будь
то все  золото мира!  Возьмите,  юная леди!  Скорей! Черная пантера готова к
прыжку! Слышите,  как  она шипит, видите,  как выгибает спину,  как топорщит
шерсть... Берите быстрей!.. Вот... вот... вот... хватайте кинжал!
     Яна,  словно  загипнотизированная этим  лихорадочным бредом,  движением
сомнамбулы схватила кинжал, резко отвернулась, прикрыв телом  свою добычу от
молниеносного  выпада  княгини,  и  в  следующее мгновение  клинок  исчез  в
складках ее одежды. При этом матовый отблеск широкого  лезвия, подобно искре
от  кремня, попал мне  в глаза: да, это он -- таинственный сплав Хоэла Дата!
Кинжал Джона Ди!..
     Глаза старика стали медленно потухать:
     -- И хорошенько его берегите. Если им завладеет пантера -- все кончено,
и  с  королевой,  и  со  свадьбой,  и  со мной,  старым, изгнанным  из  мира
садовником. Верой и правдой хранил  я его  до  сего дня.  Даже  королеве  не
проговорился.  Не  сказал, откуда он у  меня.  А теперь ступайте, ступайте с
Богом...
     Я взглянул на княгиню: самообладание уже вернулось к ней. Непроницаемая
маска позволяла только гадать, что творится в душе этой надменной дамы! Но я
чувствовал, что  страсти,  как хищные опасные  кошки, мечутся там из  угла в
угол, пытаясь перегрызть толстые стальные прутья клетки.
     Чрезвычайно странно вел себя во время этой сцены и Липотин. Поначалу им
руководило  лишь  любопытство,  не совсем,  правда, здоровое,  но  при  виде
кинжала в него вдруг словно бес вселился. "Это ошибка! Вы совершаете роковую
ошибку! -- кричал он старому садовнику. -- Какая глупость -- не передать эту
безделицу  княгине! Это ведь не кинжал!  Это..." Старик не удостоил его даже
взглядом.
     Поведение  Яны озадачило меня не в меньшей  степени. Я-то полагал,  что
она  впала  в свойственное ей сомнамбулическое  состояние,  но глаза ее были
ясны, и никакого  потустороннего тумана в них не  просматривалось. Напротив,
она  с  неотразимым обаянием  улыбнулась  княгине, даже  коснулась кончиками
пальцев ее руки и сказала:
     -- Ничего, эта  безделица  только  еще  больше сблизит нас, не  так ли,
Асайя?
     Какие речи! И к кому! Я ушам своим  не верил! Но,  к моему еще большему
изумлению,  русская княгиня, такая  обычно  высокомерная и неприступная,  не
стала  обдавать  Яну  надменным холодом,  а любезно  улыбнулась, обняла и...
поцеловала...  Сам не знаю почему, но  во мне прозвучал сигнал тревоги: Яна,
поосторожней с кинжалом!  Надеялся, она почувствует мои мысли,  но, к  моему
ужасу, Яна сказала княгине:
     -- Разумеется, при первом же удобном случае я подарю вам его, льщу себя
надеждой, что эта счастливая возможность не заставит себя долго ждать.
     Старцу в  его  скелетообразном  кресле было уже  не  до нас. Взяв корку
хлеба,  он   принялся  старательно  ее  глодать  своими  беззубыми  деснами.
Казалось, он не только не замечал нас, но уже и забыл о нашем существовании.
Непостижимый безумец!
     Мы  покинули башню  с  последними  лучами  заходящего  солнца,  которые
преломлялись  в  мельчайшей водяной  пыли  кипящих  гейзеров  восхитительной
радугой.
     На темной деревянной лестнице я схватил Яну за руку и прошептал:
     -- Ты действительно хочешь подарить кинжал княгине?
     Она  ответила с  легким,  почти  неуловимым колебанием, и  в  голосе ее
проскользнуло что-то чужое, незнакомое:
     -- Почему бы и нет, любимый? Надо же удовлетворить ее страсть, ведь она
так жаждет этого!..

     Когда  мы  спускались  к  "линкольну", я  еще раз  оглянулся:  замковые
ворота, словно  причудливая рама, обрамляли незабываемую картину  -- облитое
пылающим огнем солнечного заката, на фоне  живописных развалин Эльзбетштейна
пламенело  море  цветов  несказанной,  первозданной  прелести.  Водяной  пар
горячих  гейзеров,   подхваченный   внезапным  порывом  ветра,  поплыл   над
пурпурными волнами, и мне вдруг привиделся величественный  образ: закутанная
в  серебристые одежды, стройная, фантастически прекрасная дама с королевским
достоинством шествует  по воздуху...  Хозяйка  замка?.. Госпожа сумасшедшего
стража  башни?  Легендарная,  очам  моим  сокровенным  открывшаяся  королева
Елизавета?
     Когда   мы,  вновь   заняв   свои   места   в   лимузине,   мчались  по
головокружительному спуску  в долину, я смотрел  в  окно, но мысли  мои были
далеко. Задумчивое молчание повисло в салоне.
     Внезапно я услышал голос княгини:
     -- Что бы вы сказали, любезная госпожа Фромм, если бы мы с вами в самое
ближайшее время навестили еще раз это сказочно прекрасное место?
     Яна в знак согласия усмехнулась и радостно подхватила:
     --  О  княгиня,  не  представляю,  что  может   быть  приятней   такого
приглашения!
     В ответ княгиня схватила руку Яны и в  восторге сжала ее. Я же про себя
только порадовался, что  две  эти  замечательные  женщины так хорошо сошлись
друг  с другом. Мне, правда, показалось, что  этот акт обоюдного  согласия и
взаимной симпатии отсвечивал каким-то зловещим оттенком, но лишь на секунду;
не  придав своей мимолетной  тревоге никакого значения, я сразу забыл о ней,
залюбовавшись пылающим вечерним небосводом, и так всю дорогу и проглядел, не
отрываясь, в окно нашего бесшумно летящего авто.
     Там, в высоте, на бирюзовом куполе, недоступно сверкал узкий отточенный
серп ущербной Луны...

        ВИДЕНИЕ ВТОРОЕ

     Едва мы  с  Яной  переступили  порог дома,  я  попросил  у  нее подарок
сумасшедшего садовника, который мне не терпелось рассмотреть получше.
     С предельной тщательностью исследовал я кинжал. С первого же взгляда не
вызывало сомнений, что это -- искусный  гибрид, клинок и рукоятка совершенно
очевидно происходили от  двух бесконечно далеких друг от  друга  пород.  Что
касается клинка, то таинственный сплав никоим образом не походил ни  на один
из земных металлов,  в нем присутствовало  что-то явно  инородное;  он жирно
лоснился, и его матовое мерцание отдаленно  напоминало  кремень  --  да, да,
серо-голубой  андалузский   кремень.  Изначально,  судя  по  его  форме,  --
наконечник  копья, который на  заре времен по какой-то причине преломился  у
самого основания, в том месте, где его черенок уходил  в легендарное древко.
Видимо,  поэтому  он  и был  впоследствии  мастерски  привит  на  отделанную
драгоценными  камнями  рукоятку. Ну, с  ее происхождением  все было  ясно  и
определенно:  слегка  легированная  оловом  медь  обладала всеми  признаками
раннемавританской  металлургии   --  либо  юго-западной,   франкской,  эпохи
Каролингов. Сложный,  загадочный орнамент напоминал какое-то  фантастическое
существо,  скорее всего дракона.  Инкрустация: карнеол, бирюза, бериллы и --
три оправы... Две пустые, камни выпали. В третьей, венчающей голову дракона,
--  великолепный  персидский  сапфир... Невольно  вспомнил  я  о  лучезарном
карбункуле...
     Да,   этот   кинжал  поразительно   соответствовал  своему  "словесному
портрету", хранящемуся в коллекции Шотокалунгиных. Ничего удивительного, что
княгиня пришла в такое возбуждение, когда его увидела.
     Пока  я  рассматривал  наконечник,  Яна  стояла  у  меня  за  спиной  и
поглядывала мне через плечо.
     -- Что нашел ты, любимый, в этой канцелярской безделушке?
     --  Безделушке?  --  Сначала  я  просто не  понял, потом  от всей  души
рассмеялся над этой чисто  женской трогательной  наивностью: подумать только
-- опасное, благородное оружие, почтенный возраст которого  исчисляется едва
ли не тысячелетием, вот так, запросто, обозвать канцелярской безделушкой!
     -- Ты смеешься надо мной, любимый? Но почему?
     --  Извини,  дорогая,  дело  в  том,  что ты  немножко ошиблась: это не
канцелярская безделушка, а древний мавританский кинжал.
     Яна покачала головой.
     -- Ты мне не веришь, дорогая?
     --  Прости,  любимый, но  это обычный канцелярский  нож, которым  режут
бумагу,  вскрывают конверты,  бандероли...  И  мне  почему-то ужасно хочется
назвать его "мизерикордия".
     -- Но что за странная идея?
     --  Да,  да, ты совершенно  прав --  именно  идея!  Меня  внезапно  как
озарило...
     -- Что же тебя озарило?
     -- Мысль  о том,  что это мизерикордия... В общем, нож  для  разрезания
оберточной бумаги!..
     Я посмотрел на Яну внимательней: как завороженная, не сводила  она глаз
с кинжала. От мгновенной догадки я вздрогнул:
     -- Тебе знаком этот кинжал... этот... нож для вскрытия писем?..
     --  Откуда  мне  его  знать,  если  я  только  сегодня... но  постой...
постой...  а ведь ты прав:  когда я  смотрю на него... и чем  дольше на него
смотрю... чем  дольше смотрю...  тем  отчетливей...  мне  кажется...  я  его
знаю...
     Больше, несмотря на все мои старания, она не проронила ни слова.
     Возбуждение, охватившее  меня,  было слишком сильным, чтобы  я  рискнул
экспериментировать  с ней. Меня одолевал такой  шквал мыслей,  что я даже не
представлял,  за какую из  них  ухватиться; в конце  концов,  сославшись  на
срочную  работу,  попросил Яну  заняться  чем-нибудь  по  дому и, поцеловав,
отпустил...
     Едва она вышла, я как ужаленный бросился к письменному столу и принялся
перерывать  бумаги Джона Ди и мои  собственные записи, пытаясь  отыскать  то
место, где мой предок  упоминал о наследственном  кинжале. Я  перевернул все
вверх  дном,  но  ничего похожего  не  обнаружил.  Наконец  у  меня  в руках
оказалась тетрадь в веленевом переплете; я открыл наугад -- и вот оно:
     В  ту  ночь черного искушения  я потерял  самую  ценную  для меня часть
наследства:  мой талисман, кинжал -- наконечник копья  Хоэла Дата. Потерял я
его там,  на газонах парка, во время заклинаний;  мне  кажется, он был еще у
меня в  руке  -- так велел Бартлет Грин, -- когда призрак  подошел и я подал
ему...  руку?.. Только руку?.. Во  всяком случае, потом в ней уже  ничего не
было!  Итак,  я на веки  вечные оплатил  услуги  Исаис  Черной...  И все же,
сдается мне, цена за обман была слишком высокой.
     Я  тяжело  задумался:  что  означает это  горькое замечание  о "слишком
высокой цене"? В тексте больше никаких намеков на то, что скрывается за этой
проникнутой  горечью  фразой! И вдруг  меня  осенило!  Я  схватил магический
кристалл.
     Но как  и в первый раз,  когда я пытался  заглянуть в  черные мерцающие
грани, кристалл в моей руке оставался мертвым углем.
     Ах, ну что же  это  я! Липотин и... и его пудра!  Вскочил, быстро нашел
красный шар, но, увы, он был пуст -- пуст и бесполезен.
     И тут мой взгляд упал на  ониксовую чашу: а что, если... Лишь бы Яна  с
ее приверженностью к чистоте не навела порядок! Нет,  слава Богу, не успела!
Остатки магического препарата запеклись на дне  темно-коричневой корочкой. С
этой  секунды я действовал словно  по  приказу: моя рука  сама потянулась  к
спиртовке...  Охваченный  нетерпением,  я поспешно  плеснул в  чашу  немного
огненной влаги, чиркнул  спичкой -- вспыхнуло синеватое пламя... Быть может,
мои  надежды не так уж  сумасбродны и  эти  спекшиеся остатки  начнут  тлеть
вторично...
     Спирт  сгорел быстро.  Раскаленная пудра зловеще переливалась кровавыми
бликами. И вот тоненькая ниточка -- она-то и приведет меня  в потустороннее!
-- повисла в воздухе...
     Я поспешно  склонился  над чашей и  глубоко  вздохнул... Дым, еще более