й звуконепроницаемой скорлупе которого я, подобно бездумной личинке, не услышал архангельских труб и проспал свой век мотылька. Но все же -- откуда вдруг это тревожное чувство? И сразу спохватываюсь: разве только что не раздался резкий звонок?.. Ко мне?.. Нет, не может быть! Кто будет звонить в дверь мертвого, покинутого дома? Это все равно что стучаться в крышку саркофага! Наверное, это звенит у меня в ушах! Где-то я читал, что у человека, погруженного в летаргический сон, первыми пробуждаются органы слуха. Воспоминание -- как укол, и тем не менее теперь я по крайней мере могу облечь его в слова: да, я ждал, и ждал, и ждал, утратив всякое представление о времени, возвращения Яны. Разве не она мне сказала на прощание, что "всякое кругосветное путешествие всегда кончается там, где оно началось"? Дни и ночи напролет здесь, в моей одинокой келье, стоя на коленях, вымаливал я у неба хоть какую-нибудь весточку от нее. Не было предмета из личных вещей моей возлюбленной, который бы я не превратил в фетиш в безумной надежде, что он притянет Яну ко мне и она, поправ оковы смерти, восстанет из гроба, дабы спасти меня от занесенного надо мной палаческого топора адских мук. Но все напрасно: Яна не возвращалась и никаких вестей о себе не подавала. Неужели мы, муж и жена на протяжении трех веков, расстались навсегда?! Вместо нее появилась... Асайя Шотокалунгина! Сейчас, когда сознание мое наконец проклюнулось и память стала постепенно освобождаться от скорлупы летаргии, я с невольным внутренним содроганием вспомнил, вспомнил совершенно отчетливо: Асайя все время была рядом, все время... С самого начала, когда она вошла ко мне сквозь стену, я понял, что перед ней бессмысленно запирать дверь. Что ей жалкий дверной замок -- той, перед которой оказались бессильны запоры на вратах самой смерти?! К стыду своему не могу не признать: визит ее был мне... приятен! О ты, вечный Двуликий, ты, который, терпеливо высиживая яйцо моей летаргии, взирал на меня двумя своими половинами -- Днем и Ночью с лучезарным карбункулом над ними, смотрел таким пронизывающим взором, что глаза мои слепли, когда осмеливался я поднять на тебя взгляд мой, -- признаю смиренно вину свою перед тобой и самим собой. Единственное мое оправдание: я думал, что Асайя -- вестница любви, явившаяся от моей Яны из царства мертвых. Каким же безмозглым идиотом надо быть, чтобы в это поверить!.. Теперь-то, когда моя память восстала ото сна, я знаю, что Асайя навещала меня ежедневно. Дверь, как я уже сказал, ей не помеха: она входит ко мне, как к себе домой! Сидит обычно в кресле у письменного стола и... о Боже, как это глупо и бессмысленно таить правду от самого себя, всегда в одном и том же платье черненого серебра, и мне даже кажется, что я различаю на нем бегущую волну орнамента -- точь-в-точь как на тульском ларце древнекитайский символ вечности. Я не свожу глаз с этого платья, мой вожделенный взгляд скользит по орнаменту, словно надеясь отыскать потайную пружинку, все настойчивей проникает он в сплетения тончайшей шелковой паутины, и ажурная невесомая ткань начинает уступать всепроникающему жару страсти -- блекнет, тускнеет, истончается, тает на глазах, становясь все более ветхой, все более прозрачной и призрачной, пока не распадается совсем, и вот вспыхивает обнаженная прелесть Асайи Шотокалунгиной -- так вспыхивает на солнце извлеченная из ножен опасная, обоюдоострая сталь, -- и вот предо мной она -- Исаис Понтийская, нагая, ослепительная, неотразимая... В прострации я часами созерцал эту головокружительную деструкцию эфемерной ткани. Созерцал, наслаждаясь всеми стадиями перехода иллюзорной материи в небытие, и ничего больше... Ничего!.. По крайней мере сейчас мне бы очень хотелось, чтобы это было именно так. Быть может, только этой умопомрачительной эйфории распада я и жаждал! И теперь я и вправду не лгу себе?.. Может быть -- во всяком случае, о любви мы не говорили. Да и говорили ли мы вообще? Нет! Какой разговор, когда я начисто терял дар речи, наблюдая это завораживающе медленное, изнурительное, как изощренная сладострастная пытка, разоблачение княгини?! И тем не менее ты, Двуликий, ты, грозный, всевидящий страж моих потусторонних снов, ты, Бафомет, будь же свидетелем моим пред Всевышним: владело ли мной нечистое плотское вожделение или же то было чистое изумление, жажда поединка и... ненависть? Или эта посланница Исаис Черной, эта инфернальная сестрица Бартлета Грина, этот злой демон Джона Роджера и моей собственной крови до такой степени пленил меня, что я перестал призывать Яну, святую мою спасительницу?! Нет, нет и нет! Но с чем большей тоской взывал я к Яне, тем охотней, уверенней и величественней, с победной улыбкой на губах, являлась Асайя во всеоружии своей смугло-серебристой прелести. Являлась... является и сейчас.... Разве Липотин меня не предупреждал, что борьба только начинается? Ну что ж, я готов. Но думаю, что мы обменялись перчатками задолго до нашей первой встречи. С чего же все началось? Где оно, это неуловимое начало, потерянное во мгле времен? Когда мы стали сближаться с копьями наперевес? Нет, не помню. Жаль, конечно, но если бы весь ужас моего положения исчерпывался лишь этим, а то ведь я даже не представляю себе ни как вести поединок, ни как его выиграть. При мысли о первом выпаде меня сотрясает лихорадочная дрожь: боюсь промахнуться, снова попасть в пустоту и потерять равновесие!.. Кого угодно сведет с ума этот невыносимый, длящийся изо дня в день накал оппозиции, это пристальное, молчаливое сидение друг против друга, эта мучительная, гипнотизирующая статика: глаза в глаза и ни слова -- лишь нервные флюиды... Ужас, панический ужас охватывает меня: мне кажется, я чувствую ее приближение -- в любой миг, с минуты на минуту, княгиня может стать видимой... Опять где-то звенит... Вслушиваюсь: нет, как будто не в ушах! Да ведь это же колокольчик, самый обыкновенный дверной колокольчик внизу в прихожей!.. И новая волна ужаса окатывает меня с головы до ног. А колокольчик звенит и звенит, этот пронзительный звон срывает меня с места; нажимаю кнопку -- дверь внизу автоматически открывается; подбежав к окну, выглядываю наружу: двое уличных мальчишек, застигнутые на месте преступления, удирают во все лопатки по переулку... С облегчением перевожу дух: шалости, детские шалости!.. И тем не менее ужас не отпускает. Мысль о том, что входная дверь сейчас открыта, вызывает во мне реакцию прямо-таки болезненную: такое чувство, будто меня голым вывели на всеобщее обозрение, будто заботливо хранимый герметизм моей отшельнической жизни дал течь и вся навязчивая глупость и грязь улицы хлынули в мою душу. Я уже хотел было спуститься в прихожую и устранить дефект, как заслышал на лестнице шаги... Мягкие, быстрые, вкрадчивые -- в них было что-то знакомое... А вот и он -- Липотин! Иронически подмигивает... Под глазами синяки, припухлые веки, как всегда, лениво полуприкрыты. Короткое, небрежное приветствие, как будто мы только вчера расстались, и, словно споткнувшись, застывает на пороге кабинета, принюхивается подобно лису, учуявшему на подступах к своей норе чужой, подозрительный запах... Я молчу и, не сводя с него глаз, настороженно изучаю. Он опять какой-то не такой, но мне никак не удается уловить, в чем дело. Такое впечатление, словно это не он сам, а его двойник -- пустой, полупрозрачный, и речь у него мертва и монотонна. А может, мы оба призраки? Кто знает, как общаются между собой мертвые? Не исключено, что их общение мало чем отличается от общения живых! Шея его замотана алым платком, что-то раньше я за ним такой привычки не замечал. Простуда?.. Он стоит вполоборота ко мне и шепчет, но странная, злокачественная хрипотца присутствует в этом шепоте: -- Похоже, похоже... Уже почти лаборатория Джона Ди. Этот незнакомый голос, от которого меня начинает знобить, звучит с каким-то жутковатым, посторонним присвистом, словно проходя сквозь серебряную фистулу. Как мучительный, предсмертный хрип пораженной раком гортани... С каким-то злорадным удовлетворением Липотин повторяет: -- Похоже, похоже... Но мне все равно. Я уже не слушаю. Меня даже нисколько не интригует загадочный смысл этой фразы. Весь во власти неописуемого ужаса, сам не сознавая, что говорю, произношу какие-то звуки, которые, как это ни странно, оформляются в понятные, человеческие слова: -- Липотин, вы призрак? Он резко поворачивается, в его глазах вспыхивают зеленые искры. Хрипит: -- Нет, это вы призрак, почтеннейший. Что же касается меня, то я всегда одет в ту форму реальности, которая в данный момент мне к лицу. Могу позволить себе такую роскошь, и хоть моему гардеробу далеко до костюмерной Асайи Шотокалунгиной, но и он не так уж беден: в зависимости от сезона и эпохи я всегда подберу себе что-нибудь подходящее. Что, собственно, люди понимают под "призраком"? Как правило, ревенанта, то есть вернувшегося с того света. Кстати, это может быть и какая-нибудь часть трупа. Ну а поскольку каждый живущий на земле человек является не чем иным, как вернувшейся назад посредством рождения креатурой, то, следовательно, любой "венец творения", который болтается здесь под луной, -- всего-навсего призрак. Увы, но, как это ни прискорбно, таков уж несчастный жребий потомков изгнанного из райских кущ Адама... А не поговорить ли нам о чем-нибудь более важном и менее скучном, чем жизнь и смерть? -- У вас болит горло, Липотин? Вы простужены? -- Ну да, конечно... эти проклятые сквозняки... пронизывают как ножи... -- Мучительный кашель сотрясает его с такой силой, что он долго не может прийти в себя, и вид у него такой же жалкий, как у застрявшего на полдороге нищего бродяги. -- Впрочем, все это ерунда. Вы ведь, наверное, не забыли моих тибетских приятелей? Ну и, надеюсь, понимаете, что я тогда имел в виду! -- И он, как в прошлый раз у кладбищенских ворот, повторил тот зловещий жест -- провел ребром ладони по горлу. Алый платок! -- Кто... кто же вам... перерезал горло? -- пролепетал я. -- Кто же еще, как не красный маэстро! Мясник! Бескомпромиссный негодяй! Собирался меня укокошить по поручению своих хозяев. Опутали весь мир своей невидимой сетью, и им все мало. Только со мной у них номер не прошел. Когда этот садист, высунув от усердия язык, пилил мое бедное горло, он совсем забыл -- впрочем, где уж ему, с его интеллектом орангутанга! -- что в моих жилах никогда не текла эта красноватая, тепленькая жижица, которую вы гордо называете кровью. Выходит, зря старался наш тибетский виртуоз, вызова на бис не последовало. Только внешность попортил, садиссс... -- сухо и хрипло, как проколотая шина, зашипела липотинская фистула, освистав конец его обвинительной речи. -- Извиняюсь, ничего не поделаешь -- "трещинка в лютне", -- сказал антиквар, прокашлявшись, и склонился в шутовском поклоне. Повисло тягостное молчание. При всем моем желании я не мог выдавить из себя ни звука. А тут еще краем глаза заметил, как к слепому окну прилипло мертвенно-бледное лицо княгини, и нервы мои болезненно заныли, не желая подчиняться трезвым доводам разума. Молча указываю Липотину на кресло, то самое, в котором сидит обычно княгиня: инстинктивно цепляюсь за смехотворную надежду -- а вдруг Асайя, обнаружив, что ее место занято, отменит свой визит? Два привидения, одновременно сверлящие тебя взглядом, -- это уж слишком! Одна только мысль до некоторой степени успокаивает меня: значит, я-то по крайней мере жив, иначе как бы мне различить, что эти двое уже давно не жильцы на этом свете? Однако Липотин угадал ход моих мыслей: -- Неужели вы в самом деле не понимаете, почтеннейший, что мы с вами находимся не на том уровне, единственно с высоты которого и можно ответить на вопрос, жив ты или нет? В нашем же положении никто этого не знает и никогда знать не будет. Просто не существует доказательств! Разве это доказательство -- то, что мы видим окружающий мир таким же, как и прежде? А если это иллюзия, игра воображения? Откуда вам знать, может, вы и раньше внешнюю реальность только воображали? А если мы с вами тоже разбились в автомобиле и похороны вашей невесты -- всего лишь сон? Разве не может такого быть?! А ну-ка попробуйте доказать обратное! Что, если не Творец создал воображение, а воображение -- Творца, ведь в таком случае человек -- лишь жертва своих собственных иллюзий? Нет, нет, с "жизнью после смерти" все обстоит совсем иначе, чем утверждают те невежественные всезнайки, которые, стоит только вступить с ними в дискуссию, сразу безапелляционно заявляют, что им известно "лучше"... Липотин быстро закурил новую сигарету; я тайком, с каким-то болезненным нетерпением поглядывал на его горло, ожидая, когда же наконец просочится сквозь алый шелк предательская синеватая струйка... И вновь надсадно запела фистула: -- Собственно, почтеннейший, вам не в чем меня упрекнуть, ведь я, можно сказать, прикрыл вас своим телом. Надеюсь, вы понимаете, что тем несчастьем, которое навлек ваш покорный слуга на свою шею, он обязан прежде всего вам и вашему легкомыслию!.. Или я ошибаюсь и это не вы на свой страх и риск в одиночку экспериментировали с алой пудрой тибетских гуманистов? А ведь воспрепятствовать этим вашим экскурсиям в запретные зоны было моим орденским долгом. Ну да ладно, мой дорогой покровитель, мы еще хорошо отделались, хотя и не обошлось без шрамов, которые, надо вам сказать, чертовски плохо рубцуются. И я вам не советую обольщаться на свой счет: ваш шрам, конечно, не так заметен, как мой, но, смею вас уверить, он не менее опасен, ибо проходит через нервный центр, в коем обитает божество сна. Так что вы напрасно коситесь, почтеннейший, на мое горло, вам бы лучше обратить взор свой в себя -- не видать ли там каких-либо подозрительных курений. Ведь клапан-то теперь закрывается неплотно, и хотя люфтик совсем крошечный и глазом вы его, сколько ни смотрите, не увидите, но герметизация нарушена, а потому вечно вам отныне мучиться сомнениями: живой вы или мертвый. Ничего, не берите в голову, нет худа без добра: любая трещинка -- это не только дефект, но и лазейка на волю. Что за удовольствие, в самом деле, всю жизнь вариться в собственном соку! Мне тоже вдруг нестерпимо захотелось курить, дрожащими пальцами я потянулся к сигаретам: закусив мундштук, легче справиться с лихорадкой ужаса... Собственный голос кажется мне чужим и далеким: -- Липотин, скажите же мне наконец ясно и недвусмысленно: призрак я или нет? Вся его фигура сразу как-то обвисает, он склоняет голову набок, тяжелые веки опускаются, так что глаз уже почти совсем и не видно... Потом снова резко выпрямляется: -- Все мы лишь маски и призраки, только тот, кто живет вечно, может с полным правом сказать о себе: "Я не фантом". Вы имеете какое-нибудь отношение к вечности? Нет, поскольку так же, как и все смертные, уповаете на жизнь бесконечную, а это нечто совсем иное!.. Но лучше не спрашивайте, все равно, до тех пор пока сами не приобщитесь вечности, ответов не поймете, даже если вам и ответят. Понять можно лишь то, что в состоянии вместить наше сознание, то, что в нем уже присутствует в виде некой матрицы. Иными словами, принять что бы то ни было можно лишь при наличии соответствующего хватательного органа. Ну а вопросы ничего прибавить не могут, богаче от них не станешь. Кроме того, вы их, как мне кажется, не совсем правильно формулируете, ведь все, что вас тревожит, сводится к следующему: вам просто не дает покоя мысль, как, каким образом и почему вы общаетесь с призраками! -- При этом он покосился в сторону окна и сделал над письменным столом резкое круговое движение рукой. Густое облако пыли взметнулось под потолок, и на меня дохнуло таким кладбищенским запустением, что мне даже послышалось карканье застигнутого врасплох воронья и истошные крики сов. -- Да, да, так оно и -- есть, -- вскочил я, -- вы совершенно правы, Липотин: я общаюсь с привидениями... В общем: ежедневно... здесь... в том самом кресле, в котором вы сейчас сидите... вижу... образ... я вижу... княгиню!.. Она приходит ко мне! В любое время дня и ночи... и преследует меня своими глазами, своим телом, всем... всем своим существом, от которого нет спасения. Она ловит меня -- хладнокровно, неумолимо, расчетливо, как тысячи пауков в этом забытом Богом и людьми доме ловят мух в свою ажурную, искусно сотканную паутину... Помогите мне, Липотин! Помогите мне, помогите, чтобы я... чтобы я не... Это неожиданное для меня самого словоизвержение, казалось, прорвало во мне какую-то дамбу; почти не соображая, что делаю, я упал перед Липотиным, как перед сказочным волшебником, на колени и поднял на него затуманенный слезами взгляд. Он медленно приподнял левое веко и так глубоко затянулся своей сигаретой, что снова послышался отвратительный присвист. Табачный дым окутал его лицо, и сквозь него он вкрадчиво прохрипел: -- Ваш покорный слуга, почтеннейший, ведь... -- его испытующий взгляд царапнул меня, -- ведь кинжал по-прежнему у вас, не так ли?.. Я хватаю со стола тульский ларец и поспешно нащупываю потайную пружинку. -- Так, так! -- бормочет Липотин и покровительственно ухмыляется. -- Отлично! В вашем лице реликвия Хоэла Дата обрела своего настоящего наследника. Храните ее как зеницу ока. И вот вам мой дружеский совет: подыщите для кинжала какой-нибудь другой тайник! Сдается мне, вам и самому уже не раз бросалось в глаза поразительное сходство -- можно было бы даже сказать: родственность! -- этого миниатюрного азиатского саркофага с земной оболочкой Асайи Шотокалунгиной, моей прежней, высокочтимой хозяйки. А смешивать символы не рекомендуется, можно легко перепутать и те силы, которые стоят за ними. Такая смесь взрывается при малейшей детонации. Грозовые всполохи каких-то полупрозрений сверкнули в моей душе. Я так порывисто выхватил кинжал из серебряного ковчежца, словно самого себя освобождал от тех филигранно сработанных чар, которыми был окован на протяжении стольких дней, недель... а может, и лет... А ведь и в самом деле было бы, наверное, совсем неплохо -- взять да и пронзить магическим клинком сидящий предо мной фантом! Но Липотин с таким надменным недоумением вскинул брови, что вся моя решимость сразу куда-то улетучилась. -- В магии мы все, мой покровитель, не более чем жалкие дилетанты, постигающие лишь самые азы, -- поддразнивал меня Липотин и так старательно хохотнул, что в горле снова зловеще засвистело. -- Подобно неопытным скалолазам, которые за всем своим технически сложным, громоздким снаряжением и детально разработанным, продуманным вплоть до каждого шага маршрутом подчас забывают о такой элементарной вещи, как прогноз погоды, я уж не говорю -- о цели своего восхождения, мы то судорожно цепляемся за внешний ритуал, то легкомысленно пренебрегаем им; а ведь в магии речь идет не о покорении какой-то одной недоступной вершины -- это дело фанатичных аскетов! -- но о свободном, без этих чудовищных и нелепых "аппаратов тяжелее воздуха", парении над миром и человечеством, когда маг в мгновение ока облетает весь земной шар, погружается в глубины океанов, возносится к звездам... Но у меня из головы не шли мои собственные проблемы, и я перебил антиквара: -- Только вы можете мне помочь, Липотин. Знайте же: всеми силами моей души взывал я к Яне. Но она не приходила! Вместо нее стала являться княгиня! -- Естественно, ничего другого и быть не могло, -- невозмутимо буркнул Липотин. -- Кто первым откликается на крик о помощи? Наши близкие, не так ли? В конце концов, своя рубашка ближе к телу... А что может быть ближе того, что живет в нас? Потому-то княгиня и является вам! -- Но я не хочу ее видеть! -- Ну и что! Она чувствует эротический импульс в вашей крови, слышит далекое эхо страсти в вашем голосе. -- Боже Всемогущий, но я же ее ненавижу! -- Ненависть -- это ее любимое лакомство. -- Я проклинаю это исчадие ада всеми силами преисподней, истинной ее родины! Ненавижу, ненавижу! Я бы задушил, растерзал ее на части, если бы только мог, если бы только знал как... -- Неужели вы не понимаете, что ядовитые языки того страшного пламени, которое вы называете "ненавистью", только доставляют ей наслаждение, доводя до экстаза, и чем яростнее они жалят, тем исступленней становится оргия черного Эроса? Магическая пиромагия своего рода, почтеннейший!.. -- Вы полагаете, Липотин, что я втайне люблю княгиню? -- Любите?.. Вы ее уже ненавидите! А это, как утверждают в один голос ученые, высочайшая степень магнетизма. Или симпатии, если вам так больше нравится... -- Яна! -- тоскливо вскрикиваю я. -- Опасный призыв! -- предостерегающе останавливает меня Липотин. -- Княгиня непременно перехватит его! Дело в том, почтеннейший, что женская составляющая мужской эротической энергии зовется "Ян". И призывать на помощь ее -- все равно что усесться на бочку с пироксилином. Конечно, это будет понадежней любой брони, тут уж гарантия стопроцентная -- ни один злоумышленник к вам на пушечный выстрел не подойдет, но и риск велик. Чуть что -- огненная вспышка, и поминай как звали!.. От полной безнадежности у меня даже в глазах зарябило. Я схватил Липотина за руку: -- Помогите же мне, старый друг! Вы должны мне помочь! Липотин косится на лежащий между нами кинжал и неуверенно бормочет: -- Ничего не поделаешь, придется. Какое-то недоброе предчувствие заставляет меня придвинуть оружие к себе и время от времени поглядывать на него краем глаза. Липотин сделал вид, что ничего не заметил, неторопливо закурил новую сигарету и, когда завеса табачного дыма скрыла его лицо, проскрипел: -- Вы имеете какое-нибудь представление о тибетской эротической магии? -- Да, небольшое. -- В таком случае вам, наверное, известно, что трансформация сексуальной энергии человеческого полового инстинкта в магическую энергию осуществляется посредством специальной техники, которая называется "вайроли-тантра"! "Вайроли-тантра"! -- эхом откликается во мне. В какой-то редкой книге я действительно что-то читал об этой таинственной практике; ничего определенного, конечно, не помню, но все равно термин этот ассоциируется у меня с чем-то темным, противоестественным, идущим наперекор человеческой природе. Видно, не зря секрет этой традиционной техники так строго охраняется посвященными в тантрические мистерии. -- Ритуальный экзорцизм? -- словно в забытьи спросил я. Липотин недоуменно качнул головой: -- Вы еще скажите: искусственная стерилизация! Изгонять пол?.. Что же, тогда останется от человека? Ничего, ровным счетом ничего, даже благостного облика аскета-великомученика, причисленного церковью к "лику святых". Стихию истребить нельзя! И совершенно бессмысленно пытаться избавиться от княгини. -- Липотин, мне иногда кажется, что это вовсе не княгиня. Это... От звука липотинского голоса у меня даже зубы заныли, такое впечатление, словно кто-то ногтем царапал по стеклу. -- Вы думаете, это -- Исаис Понтийская?! Ну что ж, неплохо! Очень неплохо, мой новоявленный Вильгельм Телль, почти в яблочко! -- Или Исаис Черная Бартлета Грина, ублажающая свою утробу кровью шотландских кошек... По мне -- один черт, как ни назови!.. Однажды она явилась своей будущей жертве под именем леди Сисси... -- Как бы то ни было, а она -- та, в чьем кресле сейчас сижу я, ничтожный Маске, та, которая больше чем привидение, больше чем любая самая очаровательная женщина, больше чем почитаемое когда-то, а теперь забытое божество, -- она повелительница человеческой крови, и тот, кто хочет ее победить, должен подняться над кровью! Невольно я хватаюсь за горло: чувствую, как бешено, в рваном, сбивчивом ритме пульсирует артерия, словно хочет меня о чем-то оповестить -- так, азбукой Морзе, перестукиваются через тюремные стены заключенные! А может, это беснуется, рвется на волю нечто инородное?.. И я замираю, не в силах отвести взгляда от кроваво-алого горла своего визави. -- Так, значит, вы поднялись над кровью? -- шепчу я непослушными губами. Липотин съеживается -- седой, древний, ветхий, он словно проваливается в себя, и оттуда, как из могильной ямы, доносятся натужные стоны его расстроенной фисгармонии: -- "Над", почтеннейший, -- это почти то же самое, что "под". Быть над кровью или под кровью, над жизнью или никогда не жить -- какая разница, в конце концов?.. Сами видите: никакой... никакой!.. Отчаянный ужас, прозвучавший в этих словах, казалось, пытался ухватиться за меня своей костлявой старческой рукой. И прежде чем до меня дошло, что сейчас, может быть, единственный раз в жизни антиквар на мгновение приоткрыл свою безнадежно больную, обреченную душу, Липотин уже проводит по волосам, выпрямляется и зловещая ухмылка, полуутопленная в алый платок, мгновенно стирает то странное впечатление, которому так и не суждено запечатлеться в моей памяти. Он перегибается ко мне и сипит: -- Хочу вас предупредить: сфера Исаис и Асайи Шотокалунгиной -- это остров, который находится в самом средоточии жизни, в центре Алого моря, и с его берегов, в чьи неприступные скалы оглушительным прибоем колотится кровь, еще никому, ни по сю, ни по ту сторону, не удалось сбежать: ни достопочтенному магистру Джону Ди, ни его тезке эсквайру Роджеру, ни вам, почтеннейший покровитель. Так что лучше не тешьте себя радужными надеждами. -- Неужели никакого пути к спасению нет?! -- Вайроли-тантра! -- невозмутимо ответствует, окутываясь дымом, призрачный визитер. Я уже отметил про себя, что всякий раз, произнося эти слова, он прячет свое лицо. -- В чем же суть вайроли-тантра? -- Гностики называли подобную технику "обращением вспять течения Иордана". Что имеется в виду, вы легко догадаетесь сами. Только не забывайте, что это лишь внешний аспект, который может кому-то показаться весьма непристойным. Скрытое под этой скорлупой ядро можно добыть только самостоятельно; если же вы прибегнете к моим услугам, то ничего, кроме пустой шелухи, не получите. А ритуал, исполняемый вслепую, без реального проникновения в его внутреннее содержание, -- это уже практика красной магии, доступная исключительно лишь немногим посвященным в эту древнейшую традицию, доставшуюся нам по наследству от красной, атлантической расы. Любые же профанические попытки имитации чреваты в ритуальной магии очень тяжелыми последствиями, одно из которых -- страшный, испепеляющий все на своем пути огонь; потушить его, кстати, невозможно. Не слушайте ничьих советов, человечество, слава Всевышнему-, не имеет об эзотеризме ни малейшего понятия: профанация, гм, всегда каралась самым решительным и жестоким образом, так что держитесь, пожалуйста, подальше от всех этим самозваных гуру, седобородых кудесников и прочей нечисти, имя коей -- легион;, тот несусветный вздор, который плетут эти высокопарные шарлатаны о черной и белой магии, не лезет ни в какие ворота... А сокровенное... Тут липотинская речь переходит в заунывное монотонное бормотание, которое льется и льется с его губ сплошным потоком, так молятся ламаистские монахи, до бесконечности повторяя свои медитативные мантры. У меня такое чувство, что это говорит уже не Липотин, а кто-то далекий и невидимый... Последнее, что я еще разобрал, было: -- Разрешение от уз. Связывает любовь. Любовь устраняется ненавистью. Ненависть устраняется представлением. Представление устраняется знанием. Знание устраняется незнанием -- вот кристалл алмазного Ничто. Журчащий поток обтекает меня со всех сторон, но расчленить его на отдельные слова или фразы я не могу, не говоря уж о том, чтобы уловить хотя бы тень смысла. Эта речь предназначена для Бафомета, догадываюсь я и делаю отчаянную попытку расслышать то, что слышит Двуликий. Но мои уши остаются глухи... Когда я наконец понимаю, что все мои усилия напрасны, и поднимаю глаза, то вижу пустое кресло. Липотин бесследно исчез. Да и был ли он у меня?.. "Время" не поддается никакому учету, снова куда-то запропастился целый кусок, и я даже приблизительно не могу представить себе размеров пропажи. Так в один прекрасный день можно недосчитаться и нескольких лет, решил я и не поленился завести все часы в доме; теперь не без удовольствия прислушиваюсь к их усердному, педантичному тиканью, правда, все они показывают разное время, так как переводить стрелки я не стал: в моем странном душевном состоянии эта противоречивость в свидетельских показаниях не только не кажется неестественной, но и наоборот -- забавляет, особенно смешно, когда они, как на самой настоящей очной ставке, начинают своим сварливым механическим боем, перебивая друг друга, выяснять, кто из них прав. Для меня же смена дня и ночи уже давно означает не более чем чередование белого и черного, а в том, что спал, я убеждаюсь лишь после того, как обнаруживаю себя протирающим глаза в одном из кресел, В этом случае равновозможны два варианта: вокруг меня либо непроницаемая темень, либо смутное, потустороннее свечение -- это бледное, практически невидимое солнце пальпирует своими холодными, равнодушными лучами слепые, воспаленные окна моего дома, выдавливая из углов кабинета бесчисленные белесые тени, похожие на отвратительные гнойные выделения... Мою недавнюю встречу с фантомом Липотина я, конечно, зафиксировал вовсе не для того, чтобы доказать себе -- это было бы уже верхом идиотизма! -- мою собственную принадлежность к миру так называемых живых. Мне иногда кажется, что веду я эти записи исключительно ради самого процесса писания, может, даже и пишу-то не на бумаге, а чем-то чрезвычайно едким вытравливаю загадочные иероглифы в живой ткани моей памяти. Но есть ли, в сущности, какая-либо разница между двумя этими способами письма?! Непостижима "действительность", но еще непостижимее "Я"!.. Как ни старался я разглядеть, что же то было за состояние, в котором я находился до того, как ко мне пришел Липотин, оповестивший о своем прибытии звонком двух уличных сорванцов, все мои усилия оказались напрасными, с тем же успехом можно пытаться пробить лбом каменную стену, ясно одно: это какой-то редкий случай летаргии! Какое же кошмарное действо творилось там, за толстой скорлупой, герметически отделившей какую-то часть моего Я, через какой страшный инициатический ритуал проходило это мое Я в тот латентный период, если его понадобилось скрыть даже от меня самого! Эта мысль не дает мне покоя, она преследует меня днем и ночью, но я не могу, не могу, не могу вспомнить ни-че-го!.. Если я пребывал в вечности, то каким образом меня вернули в бесконечность? Нет, это невозможно: жизнь вечную и жизнь бесконечную разделяет бездна и никому из смертных не дано порхать над нею взад и вперед... Тут меня осенило: быть может, Яну вобрала в себя вечность, поэтому и не слышит она моих призывов?.. Ведь мой зов обращен в бесконечность, и на него вместо моей Яны откликается... Асайя Шотокалунгина! Но вновь мысли возвращаются на круги своя: что же происходило со мной в том странном, так похожем на смерть состоянии? И чувствую, как где-то в глубинах подсознания зреет тайный плод, и первые мои неуверенные догадки все больше перерастают в уверенность, что в том герметическом саркофаге моей летаргии я постигал какое-то сакральное знание, невыразимое в терминах земного языка, и некто, бесконечно далекий от всего человеческого, посвящал меня в сокровенный смысл каких-то таинств и мистерий, которые, когда окончится инкубационный период, всплывут на поверхность моего сознания. О, если бы у меня был такой же верный проводник, как у моего предка Джона Ди "лаборант" Гарднер! А то даже Липотин и тот больше не захаживает. Да и что толку от него теперь!.. Что мог, он уже дал -- странный потусторонний посланец, верный и неверный одновременно! Я долго размышлял над его речами и, мне кажется, начал что-то различать в непроглядно темном символизме вайроли-тантра, но каким образом реально "обратить вспять течение Иордана"? Пытаюсь сосредоточиться, а из головы не идут липотинские слова о том, что невозможно выйти за пределы тяготения пола... Ну и раз уж я решил продолжать эти записи, то оговорюсь сразу, что придется обойтись без дат, так как с хронологией дела у меня обстоят, прямо скажем, неважно. Пусть тот, кому в руки попадут эти тетради, сам, по собственному усмотрению, упорядочит описанные мною события в соответствии с календарем! Для меня же, еще при жизни превратившегося в собственную тень, такие понятия, как "дни", "недели", "месяцы", "точное время", просто утратили всякий смысл. Что же будет дальше?.. Меня одолевает любопытство и какая-то беспредельная усталость... Это ли не предвестники появления Асайи Шотокалунгиной?.. Итак, первая ночь, которую я провел в ясном сознании, позади... Да, я оказался прав, и охватившая меня накануне усталость была далеко не случайна! Но унизительное чувство собственного бессилия переросло в железную решимость, и я решил атаковать. Прежде всего мне надо победить сон. Вот он крадется, нежный убийца! Но у меня на этот яд есть противоядие, и я призываю княгиню Шотокалунгину -- ее, а не Яну! Однако на сей раз она манкирует моим приглашением. Выжидает, затаившись за кулисами моих чувств... Ну что ж, подождем и мы!.. В конце концов, тем лучше. Просто даже отлично! Это напряженное ожидание только концентрировало мои силы, и я ощущал, как с каждым ударом пульса моя ненависть, раскаляясь все больше и больше, фокусируется в тонкое, фантастической остроты жало, которое мне почему-то очень хочется назвать "взглядом дракона"!.. Однако в эту ночь я на собственном примере понял -- и слава Богу, что своевременно! -- ужасную истину: ненависть, перерастающая свою цель, обращается против, самой же себя! Да, конечно, лишь ненависть не дала мне забыться сном, но я вынужден был непрерывно увеличивать ее накал: изможденное тело можно пришпорить лишь удвоенной инъекцией допинга. Но потом наступил момент, когда силы мои иссякли, и тогда все напряжение моей негативной энергии, подобно кусочку льда на солнцепеке, растаяло прямо на глазах. И прозрачный кристалл моего пробужденного сознания сначала превратился в грязную лужицу, а потом стал сгущаться во все более плотный туман духовной аморфности, вялости, тяжкой, свинцовой усталости -- родной сестры ленивого благодушного смирения, тупой покорности и скотской похоти... Выходила ли Асайя из-за кулис, чтобы воспользоваться минутой моей слабости?.. Не знаю, во всяком случае, я ее не видел!.. Ну, а за час до рассвета я был уже в полубессознательном состоянии. Забыв обо всех медитативных приемах концентрации, разбитый и подавленный, с сердцем, заходящимся от липкого, унизительного страха, я в панике метался из комнаты в комнату, чтобы хотя бы так, примитивным механическим способом, не утратить над собой контроль, а в голове пульсировала лишь одна-единственная мысль: во что бы то ни стало отбиться ото сна, во что бы то ни стало! А он вязкой, рыхлой, удушливо-нежной массой мягко катился за мной по пятам, пытаясь до восхода солнца подмять под себя и напялить на меня намордник с наркозом. И все же в эту ночь мне удалось уйти от погони и не запутаться в липких ловчих сетях затаившейся в засаде Асайи... Когда утренняя заря окрасила стекла окон болезненно-бледной желтизной, я прямо на бегу рухнул как подкошенный на одну из оттоманок и очнулся уже далеко за полдень, разбитый и телом и душой... Итак, слишком яростное сопротивление чревато катастрофой, ибо легко может обратиться против тебя же самого. Своеобразный эффект бумеранга!.. На то, чтобы усвоить этот суровый урок, в моем распоряжении три дня, проникла в сознание неизвестно откуда взявшаяся мысль. Ну, а раз уж ступил на путь тантры, то надо пройти его до конца -- таковы были указания Липотина... Липотин!.. Часами ломаю голову, силясь разгадать его самого и его замыслы. Все его заверения в чудодейственности тантрических рецептов, что это -- дружеское участие или ... ??? Смотрю на эту последнюю фразу с тройным вопросительным знаком и пытаюсь установить, когда это было написано? В тех пределах, где я нахожусь, время низвержено со своего престола. Люди, живущие в подлунном мире, возможно, скажут: это было три или четыре дня назад... А может, три или четыре года, что не менее вероятно?.. Понятие времени отныне лишено для меня всякого смысла, это же касается и моего "литературного труда"; в самом деле, марать бумагу в вечном настоящем Бафомета -- занятие по меньшей мере абсурдное. И все же в роли стороннего, всеведущего наблюдателя, из своего далека обозревающего прошлое со всеми его ошибками и заблуждениями, мне бы хотелось довести эти записи до конца. Итак, на третью ночь после той бесславной вигилии я был снова "готов". О, каким мудрым казался я самому себе! Еще бы, ведь на сей раз у меня хватило ума сойти с "пороховой бочки" ненависти! Теперь я с гордой самоуверенностью полагался на мою закаленную в вайроли-йога волю, немало надежд возлагал и на тот опыт, который приобрел за последние "три дня". И хотя ни о каком проникновении в сокровенный смысл традиционной тантрической техники не могло быть и речи, на этот счет я, конечно же, не питал никаких иллюзий, но мне тем не менее, кажется, посчастливилось чисто интуитивно, почти вслепую, нащупать некоторые принципиальные истины. Самое главное -- это, уподобившись канатоходцу, сохранять устойчивое душевное равновесие, ни в коем случае не позволяя Асайе Шотокалунгиной нарушить мой эквилибр. Доброжелательное равнодушие -- вот условие успешного баланса!.. Даже обычную непреклонную твердость моих заклинаний я постарался смягчить, -- словно приглашая княгиню к дипломатическому компромиссу. Она... не приходила. Я ждал, напряженно вслушивался в ночь, как и в прошлый раз пытаясь уловить затаенное дыхание искусительницы, доносящееся из-за кулис моих чувств. Но ее не было и там. Во всех трех мирах царила мертвая тишина. Полученный урок не прошел даром, я набрался терпения, ибо твердо усвоил, что нервное, нетерпеливое ожидание легко переходит в ненависть, а этим оружием княгиня владеет много лучше. Ничего не происходило. Все кругом как вымерло. И тем не менее я знал: этой ночью исход нашего поединка будет решен! Во втором часу пополуночи меня стали посещать какие-то чудные мысли и видения, моя душа словно превратилась в прозрачное, как родниковая вода, зеркало, и по его серебряной глади, кротко взывая к моему состраданию, поплыли ожившей чередой различные эпизоды несчастной судьбы Асайи Шотокалунгиной. Вот она в роли веселой, радушной хозяйки дома, склонной к остроумной шутке, иногда, пожалуй, чуть язвительной, но всегда легкой и, в сущности, безобидной... Может, она бывала в иные минуты чересчур резка и экзальтированна... Но ведь это так понятно: в столь нежном возрасте перенести такую нервную встряску, как бегство от лап большевистской ЧК, тут и взрослый-то не каждый выдержит, а тут избалованная девочка, почти ребенок, древней княжеской фамилии! Потом смерть отца, жизнь в изгнании, тяжкая доля лишенного родины эмигранта... Судьба, разумеется, одна из многих, но какой резкий контраст: безоблачное детство в екатеринодарском дворце -- и кровавый кошмар пролетарского переворота! И все же из этой заброшенной на чужбину русской девочки выросла отважная, бесстрашно глядящая в лицо жизни женщина, которую лишь роковое предрасположение -- наследственная, слишком гордая и необузданная кровь -- толкнуло на неправедный путь и низринуло в пропасть трагической смерти!.. И те наследственные грехи, кои тяготеют над этой достойной сожаления жертвой демонических сил, конечно же, давным-давно искуплены ее безвременной кончиной! Да и о каких грехах может идти речь, в самом крайнем случае ей можно поставить в вину лишь то, что она была подневольным медиумом, рабыней фатального стечения обстоятельств, а мы, считающие себя честными христианами, готовы безоглядно заклеймить эту несчастную во всех смертных "грехах"... Я взываю к вашему милосердию, господа... И тут я вздрогнул, поймав себя на том, что, пытаясь разжалобить каких-то несуществующих присяжных поверенных, внутренне апеллирую к самому себе, да еще такими банальными клише, которых бы постеснялся любой второразрядный адвокат. Самое странное, что мне вдруг действительно стало жаль мою "подзащитную" и страстное желание спасти ее овладело моей волей, которая, несмотря на весь мой сентиментальный бред, оставалась непоколебимой! Таким парадоксальным образом мне приоткрылась на миг сокровенная суть вайроли-мудра: теперь я хочу вобрать Асайю в себя, дабы очистилась она от ненависти своей. Итак, не ненависть и не любовь -- мне надо пройти между двумя этими безднами по узкой, как лезвие ножа, тропе, только так я спасу себя и бедную заблудшую душу... Это была моя последняя осознанная мысль, так как в следующее мгновение Асайя Шотокалунгина уже лежала рядом со мной и, рассыпав по подушке свои великолепные волосы, томно смотрела на меня глазами счастливой семнадцатилетней принцессы. Невероятно, но это невинное дитя обнимало меня как спасителя от себя же самой, от той Асайи, которая, околдованная злыми чарами Исаис Понтийской, была верной жрицей черной богини... Интересно, что сама Асайя, казалось, и не подозревала о своем раздвоении! Прильнув к моей груди, как раскаявшаяся грешница припадает к святыне, она отдалась мне вся без остатка... Потом вдруг суккуб исчез. Чувствовал я себя разбитым и опустошенным, нервы ныли как после изнурительных ритуальных оргий, которые с равным успехом могли продолжаться и день, и год. Но мне было все равно, безысходная тоска и апатия обволакивали меня меланхоличными звуками невидимых эоловых арф. В памяти всплывали какие-то полузабытые строки и сладкой отравой циркулировали по моему кровотоку. И вот, словно привет из далекого детства, в висках ритмично запульсировало: Ущербная Луна. Ночь шита серебром. Ты смотришь на меня. Ты помнишь обо мне. Как крошечен ущерб отточенным серпом, но как бездонна щель, как пристально узка... Губы мои еще шептали, повторяя в сотый раз, эти слова, а Липотин уже был тут как тут -- стоял в изножье моей постели и, вытягивая, подобно изнывающему от жажды аисту, замотанную алым шею, слушал, и усмехался, и ободряюще кивал... Потом он заговорил, совсем тихо, под зловещий аккомпанемент шипения -- это воздух выходил сбоку, из-под шейного платка, а звуки катились через фистулу подобно дробинкам в стеклянной трубочке: -- Увы, почтеннейший, увы... мы оказались слабее! Мне жаль, мой покровитель, искренне жаль, но Маске может служить лишь сильнейшему. Вы же знаете, таким уж меня произвели на этот свет. Служил я вам верой и правдой и теперь, возвращаясь в стан противника, ничего, кроме сожаления, не чувствую. Предупредить вас о моей отставке -- единственное, что я могу сделать. Вы, конечно, сумеете оценить меру моего благорасположения! Ну и пару слов на прощанье: с общепринятой точки зрения вы -- человек "конченый". И все же я желаю вам счастья и дальнейших побед на нелегком поприще... гм... покорителя женских сердец! Засим позвольте раскланяться: время -- деньги... В кафе прошел слух, что какой-то богатый приезжий из Чили покупает руины Эльзбетштейна. Наверное, думает, что там под каждым кустом зарыто по старинному кинжалу!.. Доктор Теодор Гертнер -- так зовут иностранца. Впрочем, лично мне это имя ничего не говорит. Итак, почтеннейший, -- и он небрежно отсалютовал мне шляпой, -- до скорой смерти! Я был не в силах подняться, не мог выдавить из себя ни слова -- и не услышал, а скорее угадал по его губам: "Тибетские дугпа велели вам низко кланяться..." Липотин церемонно склонился в дверях, и его глаза полыхнули таким злорадным инфернальным триумфом, какой человеческая фантазия и представить себе не может. Никогда больше Липотина я не видел. Теодор Гертнер! -- наконец дошло до моего сознания, и сразу отступила ленивая истома. Теодор Гертнер?.. Но ведь он утонул в Тихом океане! Или я ослышался и Липотин произнес другое имя?.. Голова моя пошла кругом, и я снова опрокинулся на диван, а когда наконец с несказанным трудом поднялся, то понял, что Липотин прав: игра проиграна и я обречен! Но когда и каким образом приговор будет приведен в исполнение?.. Полная неизвестность, от которой, можно сойти с ума. Мертвая маска Джона Роджера, застывшая в жуткой гримасе, предстала на секунду моему внутреннему взору... О, с какой невиданной легкостью, до смешного небрежно обвело меня вокруг пальца дьявольское коварство Исаис Черной!.. Невозможно описать ту разверзшуюся предо мной бездну стыда, уязвленной мужской гордости и, самое невыносимое, унизительного сознания собственной глупости. Взывать к Яне?.. Сердце мое молило об этом, но я пересилил себя и промолчал. Не надо тревожить ее там, в царстве вечной жизни, ведь не исключено, что она меня все же слышит. Быть может, ей снится, что мы навеки соединились, а я потревожу ее сон и своим криком de profundis бесконечной жизни столкну глубоко вниз, в поле притяжения Земли, туда, где любовь не может ничего, а ненависть -- все. Так и ждал я, простертый недвижно на ложе моем, наступления ночи. Дольше и ярче, чем обычно, светило солнце в мою комнату, и я даже усмехнулся: уж не остановил ли я его, как Иисус Навин?.. И вновь во втором часу пополуночи Асайя лежала рядом, и вновь я, обманывая себя самого, попался на ту же приманку: спаситель, несчастная жертва... и... и все остальное!.. Отныне суккуб безраздельно властвовал над всеми моими органами восприятия. Отчаянная борьба моей души и разума с чувствами, отравленными очаровательным фантомом, ввергла меня в страшное горнило искушения, без всякого снисхождения заставив испытать на себе то, что отшельники и святые называли огненным крещением: когда человек, дабы снискать жизнь вечную, по собственной воле входил в разверстые врата преисподней и там, в негасимом огне адских мук, либо лопался раскаленный добела сосуд скудельный, либо сам Господь вдребезги разбивал горнило. Мое Он разбил в самое последнее мгновение, когда я был на волосок от гибели; кратким описанием этого я и закончу мои записи. Вначале был ад. В каких только обличьях не являлась мне -- даже средь бела дня! -- Асайя Шотокалунгина! Это был какой-то фантастический карнавал, калейдоскоп масок, за каждой из которых была она, она, она -- кружившая мне голову восхитительным очарованием своей неподражаемо нежной, по-детски невинной жестокости, ослеплявшая умопомрачительной наготой своего божественного тела. Асайя Шотокалунгина была всюду. Кусая в кровь губы, я произносил формулы заклинаний, и она покидала меня, смиренно потупив взор с такой трогательной тоской неразделенной любви, что сердце рвалось на части... Нет в мире слов, способных хотя бы приблизительно передать, чего стоило мне устоять пред этим ангельским взором, молящим о снисхождении. Но уже в следующее мгновение, едва растворившись в воздухе, она, тысячеликая, всплывала во всех отражающих поверхностях моего дома: в полировке шкафа, в наполненном водой бокале, на лезвии ножа, в опаловых бельмах оконных стекол, на выпуклой стенке графина, в хрустальных подвесках люстры, в белом кафеле печи. Мои муки возрастали тысячекратно, ибо Асайя, соскользнув в иную плоскость моих чувств, не только не становилась дальше, но и наоборот -- приближалась, и я ощущал ее обжигающую близость постоянно, в любое время дня и ночи. Если раньше я пытался изгнать княгиню усилием воли, то теперь она, отразив мой волевой импульс, обратила его на меня самого, и... я стал вожделеть ее: отныне мою душу раздирали две взаимоисключающие страсти -- одна с проклятиями гнала Асайю прочь, другая умоляла вернуться... А когда чувства мои стали корчиться в адском пламени невыносимого вожделения, я подошел к флорентийскому зеркалу Липотина, на которое еще давно в недобром предчувствии набросил покрывало, сорвал с него завесу и, уже не владея собой, заглянул в зеленый омут: Она лежала у самой поверхности, на мелководье, развернув ко мне свою обнаженную грудь, и ее невинный целомудренный взор, затуманенный слезами, молил о пощаде. Волосы на моей голове встали дыбом, я понял: это конец!.. Собрав последние силы, я размахнулся и в отчаянье ударил кулаком по зеркальной глади, разбив ее на тысячи острых брызг. И образ Асайи вместе с отравленными ею осколками проник через порезы в мою кровь и вспыхнул там черным инфернальным огнем. А из крошечных, рассыпанных вокруг по полу зеркальных кристалликов, мультиплицированная несчетным количеством копий, закатывалась сумасшедшим смехом тоже она -- Асайя, Асайя, Асайя... Нагая, хищная, вампиричная, многократно повторенная... Но вот она вышла из осколков, как резвящаяся сирена выныривает из воды, и, по-прежнему заходясь от смеха, двинулась на меня со всех сторон, подобно несметным ордам соблазна, -- тысячетелая, неуязвимая, алчная, агрессивно-похотливая, с тяжелым, сладострастным дыханием... Атмосфера в доме стала ароматом ее кожи... Да, да -- запах пантеры, но ничего более сладкого, весеннего, дурманящего я в своей жизни не вдыхал. Только ребенок может по-настоящему оценить то блаженное забвение, которое навевают иные ароматы... И тогда... тогда Асайя-Исаис начала окутывать меня в свою ауру, в свое астральное тело... Я оцепенел от патологического ужаса, когда встретился глазами с неумолимо жестоким и невинным взглядом гипнотизирующей меня рептилии, для которой убийство -- это естественный образ жизни, природный долг. Всей сокровенной эссенцией своего существа она проникала под мой кожный покров, вползала в позвоночный столб, сворачивала свои кольца в головном мозгу; она прорастала в меня, вырастала из меня, перерастала... И где, где было оно тогда -- мое спасение, мужество, воля?! И вновь мой слух снаружи и изнутри затопил колдовской завораживающий ритм: О, как бездонна щель, как пристально узка... Но крошечный ущерб отточенным серпом... Ты помнишь обо мне... Ты смотришь на меня... Ночь шита серебром... Ущербная Луна... Я еще успеваю понять, что это моя последняя, прощальная песня... И тут меня, уже ступившего на порог чудовищной бездны -- философы называют ее "восьмым миром", в нем человеческое Я подвергается абсолютной диссолюции, -- отбрасывает назад внезапное озарение, подобно молнии средь ясного неба сверкнувшее в моем сознании: кинжал!., наконечник копья Хоэла Дата!.. Ведь он мой!.. Может ли одна только мысль породить огонь? На собственном примере я убедился в могуществе пиромагии. Огненная стихия -- скрытая, невидимая, вездесущая -- до поры до времени спит, но одно лишь тайное слово, и... в мгновение ока проснется пламя и огненный потоп захлестнет Вселенную. Мысль о кинжале словно высекла из кремня моего сознания магическую искру... Дальше, как во сне: мощная струя огня брызнула прямо из пола, и все вокруг обратилось в сплошное пламя... Гигантская огненная стена, шипящая как при самовозгорании мучной пыли, выросла предо мной. Очертя голову я ринулся в самый эпицентр бушующей стихии: пробиться, во что бы то ни стало пробиться на другую сторону, даже если мне суждено сгореть заживо! Вперед -- кинжал должен быть у меня в руках!.. Каким образом я прорвался сквозь огненную стену, не знаю, но я прорвался!.. Выхватил кинжал из тульского ларца... Мои пальцы сами собой, как у лежащего в кресте саркофага Джона Ди, судорожно сжались на рукоятке... Взмах -- и вставший у меня на пути Бартлет Грин отпрянул назад, зажимая руками свой колдовской "белый глаз", пронзенный клинком... А я уже ныряю в неистовый огненный прибой с черной пеной клубящегося дыма на гребне... Слетаю по лестнице вниз и с разгона всем телом бросаюсь на запертую входную дверь... Сорванная с петель, она с грохотом вываливается наружу, и... Прохладный, свежий, ночной воздух едва не сбивает меня с ног... Запах паленых волос приводит меня в себя: космы на голове и борода стали заметно короче, обгоревшая одежда кое-где еще тлеет... Куда? Куда теперь обратить мне стопы мои?.. Назад пути нет: горящие балки, охваченные негасимым сверхъестественным огнем, рушились у меня за спиной... Прочь, прочь от пожарища! Кинжал, намертво зажатый в моей правой руке, по-прежнему пребывал в какой-то жутковатой эрекции, как будто этот огненный оргазм не имел к нему никакого отношения. Не удалось Исаис Понтийской оскопить мое Я, и наконечник значит теперь для меня больше, чем жизнь, не важно, где мне суждено отныне жить -- в том или в этом мире... И вдруг застываю как вкопанный: передо мной высокая, величественная дама, та самая, чей ангельский образ я видел в парковом лабиринте Эльзбетштейна... Моя душа обмерла в ликующем порыве: это она -- Елизавета, истинная королева моей крови, недосягаемая возлюбленная Джона Ди, благословенная в своем терпеливом ожидании!.. Я опускаюсь на колени, не обращая внимания на огонь тибетских дугпа, который едва не лижет ступни ног... И тут кинжал вздрагивает в моей руке как живой, словно пытаясь отвернуться от неземного видения, и в мой мозг проникает ледяная игла: да ведь это маска, личина, мираж, обманчивое отражение, украденное черной, обратной стороной зеркала и выставленное сейчас предо мной, дабы низвергнуть назад, в бездну "восьмого мира"... Зажмурив глаза, я прошел сквозь фантом, как недавно сквозь огненную стену... Потом мчался по улицам, словно затравленный зверь, которого преследуют по пятам кровожадные, тощие гончие; и вдруг совершенно отчетливо вспомнил, как в галлюцинозе, вызванном токсичными дымами монахов секты "Ян", за мной точно так же гнались черные инфернальные кошки и, лишь добежав до древа, с которого Елизавета подавала мне какие-то таинственные знаки, я спасся от погони. Значит, спасусь и сейчас, понял я и, словно притянутый мощным магнитом, уверенно повернул к Эльзбетштейну! Теперь я летел как на крыльях, почти не касаясь земли, в каком-то странном полузабытьи; а когда до меня наконец дошло, что еще шаг -- и мой пульс просто взорвется, чьи-то невидимые руки подхватили меня и я вдруг очнулся на вершине главной башни замка... Небо позади меня было как кровь, казалось, весь город полыхал, охваченный огненным дыханием ада... Вот так когда-то и мой уезжавший в Прагу предок Джон Ди, покинув Мортлейк, смотрел, обернувшись назад, как пылает прошлое со всеми его радостями и печалями, заблуждениями и открытиями, победами и поражениями... Но он покидал, а я возвращаюсь, и у меня в руке то, что он потерял и что меня, подобно магнитной стрелке, привело в мой родной дом: наконечник копья! Слава тебе, Джон Ди, что ты восстал во мне из мертвых и стал отныне моим "Я"! ЗАМОК ЭЛЬЗБЕТШТЕЙН -- Кинжал с тобой? -- Да. -- Хорошо. Теодор Гертнер протягивает мне руки, и я, как утопающий, хватаюсь за них. Теплый живительный ток проникает в мою душу, тугие пелены страха, которые стягивали меня словно мумию, начинают ослабевать. Лицо моего друга озаряет улыбка: -- Ну и как, победил ты Исаис Черную? -- Вопрос задан вскользь, как бы между прочим, естественным повседневным тоном, однако для меня он прогремел подобно трубам Страшного Суда. Я опускаю глаза: -- Нет. -- Значит, она придет и сюда, в наш замок, ибо черная богиня всегда там, где может взыскать принадлежащее ей по праву. Страх снова сжимает свои кольца: -- То, что я пытался сделать, превышает человеческие возможности! -- Мне известны твои попытки. -- Силы мои на исходе. -- И ты действительно полагал, что черная магия может осуществить трансмутацию? -- Вайроли-тантра?! -- вскрикиваю я и впиваюсь глазами в Теодора Гертнера. -- Последний привет от дугпа должен был тебя испепелить! Если бы ты знал, какая сила потребна для того, чтобы манипулировать энергиями вайроли-тантра и не погибнуть! Такое по плечу только азиатам!.. Довольно и того, что ты дважды преодолел течение токсичных дымов. Воистину, достоин ты помощи, ибо самостоятельно, без проводника, сумел вернуться назад. -- Так помоги же мне! Теодор Гертнер кивает, приглашая следовать за ним. Только сейчас с глаз моих как будто спала пелена, и я начинаю различать окружающее. Находимся мы явно в башне. В углу пылает внушительных размеров камин, рядом -- алхимический горн. Полки, которые тянутся вдоль стен, сплошь заставлены всевозможными инструментами и утварью мастеров королевского искусства. Бросается в глаза безупречный порядок. Лаборатория Джона Ди? Постепенно до моего сознания доходит, что я "по ту сторону", в царстве причин. Здесь все такое, как "по сю сторону", и в то же время совершенно иное; обе эти половинки похожи друг на друга, как лицо одного и того же человека в детстве и в глубокой старости... Превозмогая себя, спрашиваю: -- Скажи мне честно, друг, я умер? Помедлив мгновение, Теодор Гертнер усмехается не без некоторого лукавства: -- Напротив! Теперь ты стал живым, -- и, открыв дверь, пропускает меня вперед. Сейчас, когда мы совсем рядом, меня при взгляде на него снова охватывает чувство чего-то давно и близко знакомого, словно я уже видел это лицо, не здесь, не в этой жизни, а много, много раньше... Мы идем через замковый двор. Погруженный в свои мысли, я вначале ничего не замечаю, но вдруг, случайно подняв глаза, в изумлении застываю: на месте развалин -- величественный замок, нигде никаких следов запустения, горячие фонтаны куда-то исчезли, дощатых уродливых будок как не бывало, да и земляные работы здесь словно никогда не велись... Поняв мое замешательство, мой провожатый, усмехнувшись, кивнул и объяснил: -- Эльзбетштейн -- древнейшая стигма Земли. В минувших зонах здесь шумели источники земной судьбы. Нет, это не те фонтаны, которые видел ты, они лишь знак того, что мы вернулись и вступили в свои законные права исконных владельцев замка. Горячие гейзеры -- зрелище, конечно, прекрасное, но "люди дела", у которых сердце кровью обливалось при виде этого пропадающего даром добра, уже примеривались, как бы использовать подземное тепло "на благо человека". Да не тут-то было, источники снова иссякли. Истинного Эльзбетштейна людям видеть не дано -- смотрят они и не видят... Я никак не могу прийти в себя от изумления. Высокие вальмовые крыши и венчающие башни островерхие колпаки придали знакомому силуэту крепости законченность и выразительность: замок, казалось, устремился в небо. И при этом ни малейшего намека на какую-либо реставрацию или перестройку, на всем неподдельная патина естественного старения, благородной древности. -- Здесь ты и будешь вершить свое дело, если... если мы не расстанемся. -- И Теодор Гертнер быстро отвернулся. И хотя вторая часть фразы была сказана подчеркнуто будничным, даже безразличным тоном, темная тень прошла через мою душу. А мой друг увлек меня в старинный парк между замком и внешней крепостной стеной. И снова как будто сама вечность взглянула на меня -- панорама залитой солнечным светом плодоносной долины с серебряной лентой реки... Так уж создана человеческая память, и всем нам, конечно, знакомо это сиротливое ощущение, когда какой-нибудь ландшафт, мимолетный жест или случайно оброненная фраза вдруг отдается в нас оглушительным, многократно усиленным эхом: это мы уже однажды видели, слышали, переживали -- и намного интенсивнее, ярче, полнее... Невольно я сжимаю руку Теодора Гертнера и восклицаю: -- Это мортлейкский замок, такой, каким я его видел в угольном кристалле, и все же -- это он и не он! Ибо Мортлейк лишь просвечивает сквозь Эльзбетштейн, сквозь эти руины над рекой, хозяином которых являешься ты... Да и ты тоже не только Теодор Гертнер, но и... Дружески улыбаясь, он прижимает палец к губам и ведет меня назад. Мы снова в башне, тут мой провожатый покидает меня. Как долго я оставался один? Нет, не знаю, даже представить себе не могу. Сейчас мне кажется, что именно тогда, в той странной временной каверне, моя нога каким-то непонятным образом ступила на сушу, на твердую землю родины, которой я не видел века. Время скользило куда-то мимо, казалось, оно не имело ко мне никакого отношения. Незаметно вновь появился Гертнер. Смену суток я заметил позднее, когда магический круговорот нашего разговора проходил то под знаком Солнца, то под знаком Луны и восковые свечи бросали длинные тени на высокие, загадочно расплывающиеся в полумраке стены... Должно быть, на Эльзбетштейн в третий раз сошли вечерние сумерки, когда Теодор Гертнер вдруг оборвал плавное, неторопливое течение нашей беседы и как бы между прочим, словно речь шла о каком-то пустяковом, совсем незначительном деле, обронил: -- Ну а теперь пора. Готовься. Я вздрогнул. Неопределенный ужас гигантской тенью метнулся в моей душе. --Ты хочешь сказать... это значит... -- беспомощно залепетал я. -- Трех таких дней даже Самсону было достаточно, чтобы отрастить свои отрезанные волосы. Загляни в себя! Твоя сила с тобой! Под долгим, твердым взглядом Теодора Гертнера во мне быстро растет какое-то чудесное, уверенное спокойствие. Почти бессознательно следую я его призыву -- закрываю глаза и сосредоточиваюсь... Надо мной парит Бафомет, и белое, холодное сиянье карбункула нисходит на меня... Мое спокойствие мгновенно кристаллизуется в несокрушимый монолит; теперь, преисполнившись каким-то поистине неисчерпаемым смирением, я приемлю все, что уготовано мне судьбой: буду ли вознесен к желанной победе или низвергнут пред взором бессмертных в бездну. Невозмутимо, словно речь идет о ком-то постороннем, спрашиваю: -- Что я должен делать? -- Делать?.. Ты должен мочь! Вопросами или книжным знанием в магии могущества не обретешь. Твори, не ведая, что творишь. -- Даже примерно не представляя, что должен делать? Но это же... -- Это самое трудное. -- Теодор Гертнер поднимается и подает мне руку... Как-то рассеянно говорит: -- Ущербная луна над горизонтом. Возьми обретенное тобой оружие. Сойди в парк. Там тебе встретится то, что постарается изгнать тебя из Эльзбетштейна. Но помни: если ты сделаешь хоть один-единственный шаг за пределы крепостной стены, то уже никогда не найдешь дороги назад в Эльзбетштейн, и мы больше не увидимся. Надеюсь, что этого не случится. А теперь ступай. Все, что надо, я тебе сказал... И, ни разу не оглянувшись, исчезает в темном конце залы, недоступном для трепещущих бликов настенных факелов. Где-то внизу хлопает дверь... И -- мертвая тишина, нарушаемая лишь бешеным стуком моего сердца. Потом из-за крутых крепостных стен выплыл острый серебряный серп... Я уже в саду, сжимаю в руке кинжал Хоэла Дата, хотя зачем он мне здесь? Звезды словно наклеены на неподвижную небесную твердь: никакого мерцания -- ровный, немигающий свет. Непоколебимое спокойствие Вселенной почти осязаемо. В моей душе царит такой же великий покой, все вопросы и сомнения разбиваются о неприступную стену этого бастиона. "Магия -- это деяние, не ведающее своей цели". Темный смысл этих слов пропитывает все мое существо, и кристалл моего духа проясняется, становится прозрачным, и в его глубине вспыхивает ослепительная точка... Но разве возможно сказать, как долго я стоял на залитом колдовским лунным светом газоне!.. Передо мной, в изумрудном полумраке, сливаясь в сплошную черную массу, высится купа дерев... Но вот от нее отделяется какое-то смутное неверное свечение, нечто вроде фосфоресцирующего тумана, который лунный свет оживляет своим зыбким, призрачным мерцанием. Я замираю, всматриваясь в это видение: легкий, неуловимый образ плывет сквозь кустарник... Это она -- та самая дама, хозяйка Эльзбетштейна, которую я уже видел в жаркую послеполуденную пору парящей над пурпурным морем цветов! Это ее королевская походка, ее величественная стать!.. Таинственная королева Елизавета!.. Словно притянутое моим взглядом, видение подошло ближе; в тот же миг в моем сознании не осталось и тени воспоминаний о цели моего пребывания в ночном парке. С ликующим криком, непомерная мощь которого сотрясала лишь мою душу, ни единым звуком не проникая вовне, я бросился навстречу -- и то переходил в бег, то робко замирал, опасаясь, что неземной образ, напуганный моим приближением, растаяв туманной дымкой, окажется миражем. Но она не исчезала. Медлила, когда медлил я, спешила, когда я ускорял свой шаг... И вот она предо мной -- величественная королева, мать и предназначенная мне по ту сторону крови возлюбленная, богиня Джона Ди... Ее губами мне благосклонно улыбается сама судьба. Я раскрываю объятия. О, как кротко смотрит она на меня, как целомудренно кивает, приглашая следовать за собой... Ее узкая, нежная, переливающаяся серебром рука осторожно касается кинжала, и мои пальцы уже готовы разжаться, чтобы вручить ей мой свадебный подарок... Но тут другой свет, отнюдь не лунный, падает на меня сверху... Нет, не сверху -- изнутри! Я не думаю -- я знаю: это карбункул с короны Бафомета! И в то же мгновение точка, которая уже вспыхнула в его глубине, взрывается гигантским ледяным солнцем. Одновременно мерцающий взгляд таинственной дамы обещает мне всепоглощающее, несказанное, невыносимое блаженство на тысячелетия вперед... О, как несовместима и враждебна эта пленительная, вбирающая в себя серебристая ночь ее глаз полярному сиянию карбункула! И она улыбнулась... Всего на миг, на взмах белоснежных ангельских крыл, ее божественные уста тронула мимолетная улыбка... победителя... Даже не улыбка -- тень, намек, призрак, фантом! Но было уже поздно: я очнулся и, придя в себя, увидел то, что может видеть лишь двуликий Бафомет, взгляд которого направлен и вперед и назад. Передо мной повелительница мира сего -- коварная, лицемерная усмешка на украденном лике святой; одновременно я вижу ее со спины, и там она с головы до пят нагая, и в ней, как в разверстой могиле, кишмя кишат гадюки, жабы, черви, пиявки и отвратительные насекомые. Да, такова она: с лицевой стороны, с фасада -- сама богиня, окутанная благовониями, с обратной же от нее разит безнадежным могильным смрадом, здесь царят ужас и смерть... Моя рука крепко сжимает кинжал, и мне вдруг становится легко и весело. Я почти дружески говорю призраку: -- Ступай, Исаис, я тебя не звал! Второй раз ты не обманешь потомка Хоэла Дата, явившись в обличье дамы его сердца! Все, маскарад окончен, удовлетворись той давней своей победой, которую ты когда-то одержала в мортлейкском парке. Ошибка искуплена! Мы квиты... Я еще говорил, а над газоном с воем и свистом пронесся неизвестно откуда взявшийся смерч. Свинцово-тусклый месяц скрылся в облаках. Из вихря, закрутившегося на уровне моих коленей, сверкнул дикий яростный взгляд; искаженное злобной гримасой лицо было почти неузнаваемо, но, когда рыжая борода обожгла мою опущенную вниз левую руку, сомнения отпали сами собой: Бартлет Грин, первый искуситель Джона Ди!.. Миг -- и страшный фантом уносится прочь, подобно вороху багряных осенних листьев. А Исаис Черная, стоя предо мной как перед зеркалом, с какой-то судорожной, головокружительной быстротой примеряет обличье за обличьем, которые становятся все более соблазнительными, откровенными и бесстыдными... Это уже агония, ибо, сознавая тщету своих ухищрений, она неудержимо скатывается в жалкую арлекинаду обычной уличной шлюхи... А потом настали мир и тишина, ясные и недвижные, сияли на небосклоне звезды. Однако, осмотревшись, я вздрогнул, так как обнаружил себя почти на пороге маленькой дверки, пробитой в крепостной стене, по ту сторону которой извилистая тропинка обрывалась в чужую и враждебную ночь. Тут только до меня дошло, как далеко заманил меня призрак: еще шаг -- и я переступил бы границу, отделявшую, по словам Теодора Гертнера, мир Эльзбетштейна от мира Исаис Черной. Лишь в самый последний момент Бафомет удержал и спас меня от вечной погибели... Хвала Всевышнему, я показал себя достойным Его милости!.. И вновь рядом со мной Теодор Гертнер, теперь он называет меня "брат". Триумф от сознания одержанной победы еще кружит мне голову, но я вполне отдаю себе отчет в происходящем. Каким-то внутренним, сокровенным зрением вижу протянувшуюся золотую цепь сотканных из света существ; два звена расцепляются, чтобы включить меня, новое звено. Я отчетливо понимаю, что это не какой-нибудь символический псевдоритуал, который, будучи жалким, мертвым отражением неведомых людям реалий, исполняется членами тайных обществ, как "мистерия", а совершенно реальное, непосредственное и животворящее "подключение" к миру иному... "Отныне и вовек ты, Джон Ди, зван, призван и включен!" -- мерно и невозмутимо отстукивает метроном моего пульса... -- Ты, стоящий вертикально, раскинь руки в стороны! Я застываю, словно распятый на невидимом кресте. И тут же слева и справа мои пальцы сплетаются с пальцами моих соседей, и от уверенного сознания того, что наша цепь нерушима, меня переполняет счастливый восторг. Ведь теперь я, как каждое звено этой цепи, неуязвим, ибо, какой бы силы удар на меня ни обрушился, его разделят со мной все сочленения. Таким образом, разделенная тысячекратно, гасится сила любого удара, любого несчастья, любого яда из мира людей и из мира демонов... Блаженный покой, рожденный сознанием твердой почвы под ногами и чувством братской сопричастности, еще течет через меня полноводным потоком, заставляя холодеть от счастья, а чей-то голос в зале говорит: -- Сбрось свои дорожные одежды, путник! Я с радостью повинуюсь. Подобно окалине, спадают с меня одежды, опаленные пожаром моей земной обители. Подобно окалине... Легкий озноб понимания: так в конце пути каждый путник сбрасывает с себя свою дорожную одежду, неважно, куда вели эти дороги! Как окалина, осыпалось и платье княгини Шотокалунгиной... В это мгновение я вздрагиваю от резкого удара молотка, который приходится в самый центр моего лба. Мне совсем не больно -- наоборот, этот удар скорее приятен, так как из моего темени вырывается сноп света... гигантский огненный гейзер, осыпающийся в небе мириадами звезд... и зрелище этого звездного моря доставляет неизъяснимое блаженство... Медленно и как-то неохотно возвращается сознание... Меня облекают белые, как снег, одежды. Чтобы лучше рассмотреть мое новое одеяние, я опускаю глаза, но тут же вынужден зажмурить их: теперь и на моей груди сияет золотая роза. Друг Гарднер рядом; в огромной зале, потолки которой теряются в высоте, висит тихий, ровный гул, кажется, гудит пчелиный рой. Со всех сторон подходят и обступают меня белые светоносные существа. Все отчетливей, ритмичней и громче становится гул -- оформляется в голоса, сливается в хор... И вот под невидимыми во тьме сводами звучит торжественное песнопение: Братья по ордену, из бездны времен распятый на Норде вернется с копьем. Плоть от плоти предвечной, кованный орденом, приведет наконечник героя на родину. Сплетенные звенья свободны от пут. Восстань из забвенья, и вспомнишь свой путь. Без вести пропавший, ты -- сам себе цель, смерть смертью поправший, замкни нашу цепь. Пусть вечно цветет средь полярного льда золото розы на древке копья! "Как много друзей, -- невольно думаю я, -- сопровождало тебя в ночи, когда ты не знал, куда деваться от страха!" Впервые я чувствую желание с кем-нибудь поговорить, оно подобно узору проступает на тончайшей, как вуаль, меланхолии, которая вновь окутывает меня; из какой бездны поднимается эта туманная дымка, мне неведомо. Но Гарднер уже берет меня за руку и уводит от слепых, движущихся на ощупь мыслей. Я и не замечаю, как мы вновь оказываемся в парке, неподалеку от низких ворот, ведущих в замковый двор. Тут адепт останавливается и указывает на великолепный куст роз, источающий райский аромат: -- Я садовник. Это мое призвание, хоть ты и видишь во мне прежде всего алхимика. Сколько уже роз пересадил я из тесного комнатного горшка на открытый грунт!.. Пройдя через ворота, мы останавливаемся перед башней. Мой друг продолжает: -- Ты всегда интересовался королевским искусством и весьма преуспел на этом благородном поприще, -- и снова легкая добродушная улыбка тронула иго губы, а я, вспомнив о наших алхимических спорах в Мортлейке, потупил глаза, -- и потому местом приложения твоих сил станет лаборатория; в ней ты сможешь осуществлять то, к чему всю жизнь стремилась душа твоя. Мы поднимаемся на башню... И опять то же самое чувство: вроде это башня Эльзбетштейна, а вроде и нет... Медленно привыкает мое сознание к этой игре в подмены: здесь, в заповедных зонах, символы и скрытый за ними высочайший смысл все время меняются местами и одно просвечивает сквозь другое... Широкие, отсвечивающие темным порфиром ступени винтовой лестницы ведут в хорошо знакомую мне кухню. Только куда делась старая гнилая деревянная лестница? И вот мы наверху, но что это: гигантские своды как будто прозрачны, сквозь них ночное небо средь бела дня заглядывает в эту фантастическую лабораторию, по темно-синим стенам которой движется вечный хоровод мерцающих созвездий, а в глубине, в недрах земных, видно, как кипят эссенции алхимического действа... Горн раскален как в первые дни творения. Это ли не отражение мира! Шипящее испаряется, темное вспыхивает, яркое тускнеет, затуманенное озаряется, чудовищные энергии разрушения, посаженные на цепь заклинаний и заключенные в кованые тигли, бурлят демоническим брожением, но мудрость реторт и печей надежно охраняет их. -- Вот твоя алхимическая кухня! Здесь ты будешь готовить золото своей страсти -- золото, имя которому -- солнце! Умножающий свет пользуется среди братии особыми почестями. Величайшего наставления сподобился я. Высочайшая тайна тайн открылась мне, и снова вспыхнуло в моей душе ослепительное ледяное светило; в его лучах мгновенно сгорели те жалкие нищенские крохи карликовых человеческих представлений о великом искусстве Гермеса, которые я собирал в течение всей жизни. И лишь крошечным призрачным огоньком трепетал в моем сознании последний вопрос: -- Друг, прежде чем я навсегда перестану спрашивать, ответь мне: кем был, кто он -- Ангел Западного окна? -- Эхо, ничего больше! И о своем бессмертии он говорил с полным на то правом, ибо никогда не жил, а потому и был бессмертен. Смерть не властна над тем, кто не живет. Все, исходящее от него: знание, власть, благословение и проклятие, -- исходило от вас, заклинавших его. Он -- всего лишь сумма тех вопросов, знаний и магических потенций, которые жили в вас, но выо них и не помышляли. Ну, а поскольку все вы привнесли нечто в эту сумму, то явление "Ангела" было для вас откровением. Иль -- это огромный магический кристалл, и каждый из вас -- лучей мортлейкской пентаграммы, -- глядя в обращенную к нему грань, видел отражение своего самого сокровенного, самого тайного, самого больного и мучительного, корни которого скрыты в прошлом, в царстве мертвых, на Западе... Сколько еще таких "Ангелов" зреет там на зеленых нивах, уходящих в бесконечную перспективу Западного окна! Воистину, имя им -- легион! Людям было бы, конечно, только во благо, если б эти "спасители рода человеческого" так и оставались в царстве тлена и не проникали на их сторону, но у надежды свои шаткие мостики, свои тайные оконца... Для тебя контрабанду "Ангела" осуществлял Бартлет Грин через западное окно; это он, главарь ревенхедов, скрывался за "всемогущим Илем". Ты питал его своей психической энергией: чем больше ты мучился и страдал, тем тучнее становился он, наливаясь тяжелой, ядовитой кровью. Но вот иссякли твои эмоции и вопросы, иссяк и он... -- Гарднер кивнул на бурлящий и клокочущий хаос тиглей, колб и реторт. -- Все это, как говорили мэтры Ars Sacra , лишь vinculum , лишь внешняя, видимая часть, периферия алхимического универсума. Один из наших знаменитых братьев называл все это "аналогией". Иными словами, это посредники, медиаторы, инструменты, которые только кажутся кипящими. Внутренние их сущности, субстанции, пребывают в вечном покое. А именно ими пользуется адепт при создании своего нерукотворного шедевра. Лишь жалкие суфлеры манипулируют с внешними акциденциями, их профанической возне и обязано человечество рождением уродливого выкидыша -- современной химии. Например, этот глобус: vinculum, ничего больше. Тогда и только тогда, когда твое незнание станет совершенным, научишься ты управлять этими живыми орудиями во имя немеркнущего золота! И тогда одно прикосновение твоего животворящего перста к какой-либо точке на этом земном шарике сможет своим теплом остановить кровопролитную войну и, наоборот, своим холодом породить ураганы сметающей все на своем пути ненависти. Так что будь осторожен со своими эмоциями!.. Ибо ошибки твои люди поставят в вину своему Богу и, разуверившись в Нем, призовут нового Западного Ангела. Ну, а за проводниками дело не станет! Как правило, контрабандистами становятся те, кто вступил на путь не будучи призванными, такие всегда плохо кончают... За примером идти далеко не надо: что случилось с одним из твоих бывших приятелей, тебе известно -- он погиб, заключенный в форму "Ангела", которого сам из себя и сотворил. -- Это... все... возложено... на меня?! -- пролепетал я, раздавленный непомерной ответственностью. Адепт невозмутимо изрекает: -- Величие человека в каждом его новом рождении в том и состоит, чтобы ничего не знать, но все мочь. Всевышний никогда не нарушал своего слова и не смягчал его. -- Как же мне сновать судьбу, не зная и не владея приемами ткачества?! -- вырвался у меня последний вскрик сомнений, этих немощных всходов глубоко в человеческой душе посеянных семян трусости, оборотной стороны гордыни. Гарднер, не говоря ни слова, увлекает меня по порфировой лестнице вниз, подводит к воротам и указывает на парк. Потом исчезает... Впереди белая, раскаленная полуденным зноем площадка; на ней -- солнечные часы и фонтан, с безмятежным журчанием жонглирующий своей прозрачной, обманчиво неподвижной струйкой. Такой призрачный и такой живой, ибо непрерывно падает в самого себя, водяной столбик не отбрасывает никакой тени. А из ржавого металлического штыря, намертво вбитого в землю, солнечный свет исторгает траурный штрих тени. Этот черный перст и указывает время. Тень творит время!.. А фонтанчик -- эфемерный жонглер -- весело посмеивается своим плеском над целеустремленной обреченностью мрачного пресмыкающегося. Воистину, смех -- единственно возможное действо в мире, где временем правит тень... Повсюду -- vincula, все вещи -- vincula, даже пространство и время -- всего лишь vincula с движущимися декорациями... Глубоко уйдя в свои мысли, я поворачиваюсь и, как слепой, бреду по зеленому лабиринту, пока не останавливаюсь перед гигантскими грабами, под сенью которых приютилась покинутая могила. Снова солнечные лучи подобно зыбкой галерее пронизывают парк, рождая странное ощущение бесконечной перспективы. И вновь кажется мне, будто из ее глубины парит сотканное из света платье... Вот солнечное видение уже скользит мимо, но вдруг приостанавливает свой полет, делается более четким, медленно поворачивается ко мне и замирает... Так в испуге застывает пробегающий из комнаты в комнату человек, застигнутый врасплох собственным зеркальным отражением. Но ведь здесь, в парке, никакого зеркала нет и в помине! Той, которая приближается сейчас ко мне парящей походкой, неведома тень призрачного мира смертных. Во мне нет ни страха, ни страсти, ни удивления -- все человеческие чувства равно далеки от меня, словно пребывают совсем в иной плоскости... Ноги сами несут меня навстречу королеве... Золотые прутья мифической решетки, отделяющей мир горний от мира дольнего, остались позади, и теперь, когда между нами больше ничего нет, я смогу наконец насладиться ароматом королевской розы, предназначенной мне от века... Мы сходимся, не сводя друг с друга глаз, и с каждым шагом, словно узнавая меня, ее взгляд становится все более ясным, радостным и нежным. Так -- один раз в тысячу или миллион лет -- начинают сближаться две кометы, чтобы встретиться в точке пересечения своих орбит... Как все же бедна мысль, высказанная в аналогиях мира, где правит тень, а вечность ходит в придворных шутах! И вот... меня словно обжигает дыхание космоса... вхожу в гравитационное поле королевы... Елизавета предо мной... Близко... совсем близко... Кажется, мы вот-вот коснемся друг друга глазами... И наконец ближе ее нет для меня во Вселенной больше ничего: она становится невидима для моих глаз... Бафомет тоже ее не видит... Каждым нервом, каждой клеткой моего сознания я знаю, что кометы встретились и свадьба состоялась. Больше мне нечего искать, больше мне нечего находить... Королева во мне -- моя дочь, моя жена, моя мать... Я в королеве -- ее сын, ее муж, ее отец... Нет больше женщины! И нет больше мужчины, гремел во мне величественный хор неземного блаженства. И все же в последнем темном уголке залитого солнцем ландшафта моей души затаилась маленькая, почти неощутимая боль: Яна! Должен ли я ее видеть?.. Имею ли право?.. Стоит мне только позвать, и она явится! Иначе и, быть не может, ибо с того мгновения, как Елизавета вошла в меня, чудесные, таинственные силы забили гейзерами из сокровенных глубин моего Я. И вот уже бледное, грустное лицо выплывает из тени моей меланхолии: Яна!.. Но тут подходит лаборант Гарднер и с холодным упреком говорит: -- Мало тебе тех мук, коими облагодетельствовал тебя Ангел Западного окна?.. Отныне никакой "Ангел" не может тебе повредить, так не нарушай же равновесие макрокосма! -- Яна... она знает обо мне?.. Она может меня видеть?.. -- Ты, брат, переступил порог посвящения с лицом, обращенным назад, ибо назначено тебе быть помощником человечества, как и все мы в нашей цепи. А потому ты до конца времен можешь видеть землю, чрез тебя изливается благодатная эманация вечной жизни. Но что есть эта вечная жизнь, члены нашего ордена знать не могут, ибо обращены спиной к сияющей, непостижимо животворящей бездне; Яна же шагнула через порог вечного света, глядя вперед. Видит ли она нас? Кто знает?! -- Она счастлива... там? -- Там?.. Для того "Не-нечто", которое мы на своем человеческом языке прозвали "царством вечной жизни" и без зазрения совести продолжаем употреблять это нелепое словосочетание, не подходят никакие определения и никакие аналогии! Ну, а счастлива ли? -- Гарднер усмехается. -- Неужели ты спрашиваешь меня всерьез?! Я опускаю глаза. -- Даже нас, хотя мы лишь слабые отражения вечной жизни, не могут видеть несчастные сыны человеческие, которые там, снаружи, обречены блуждать по кругу бесконечной жизни; также и нам не дано видеть или хотя бы предполагать, что такое вечность непостижимого Бога; она близка и одновременно недосягаемо далека от нас, ибо пребывает в ином измерении. Путь Яны -- это женский, жертвенный путь. Он ведет туда, куда мы за ней следовать не может и не имеем права. Наш путь -- это Великий магистерий, мы оставлены здесь, на земле, дабы превращать. Знай же: Яна, пожертвовав собой ради тебя, избегла и бытия и небытия. Если бы она не сделала этого, ты бы здесь не стоял! -- Так, значит, люди уже не могут... меня... видеть?! -- спросил я удивленно. Гарднер от души рассмеялся: -- Тебе интересно, что они о тебе думают? Нет, даже самый слабый, неуловимый всплеск любопытства не мог потревожить блаженного побережья Эльзбетштейна. Однако, когда мой друг, словно вспомнив студенческую пору, заговорщицки мне подмигнул, я, слегка заинтригованный этим не совсем, может быть, уместным озорством адепта, весело кивнул: -- Ну и?.. Теодор Гертнер быстро нагнулся и поднял с обочины дорожки ком красноватой глины: -- Вот! Читай! "Читать?.." В следующее мгновение комок влажной грязи в его руке превратился... в обрывок газеты... Трудно представить себе что-нибудь более бессмысленное, чем этот бумажный фантом. Нет слов, чтобы передать ту гамму противоречивых эмоций, которые вызывала эта материализация из призрачного мира людей; это было и смешно, и нелепо, и трогательно, и... ужасно... А Гарднер уже повернулся к своим розам и принялся что-то подрезать и подвязывать. Я прочел: "„ГОРОДСКОЙ ВЕСТНИК" ДОМ С ПРИВИДЕНИЯМИ В XIX ОКРУГЕ Нет нужды напоминать нашим почтенным читателям, что дом No 12 по Елизаветинской улице в прошлую весну сгорел дотла. Да разве можно забыть этот страшный пожар, когда, несмотря на все старания нашей доблестной пожарной команды, огонь так и не удалось потушить! По мнению геологов, речь в данном случае явно идет о пламени вулканического происхождения. Лишнее свидетельство в пользу этой версии -- Эльзбетштейн, где не так давно наблюдались аналогичные феномены, связанные с выбросом термальных вод. Один шотландский землекоп, работавший вместе с другими поденщиками по очистке развалин, утверждал, что на его родине подобные случаи далеко не редкость; такие глубокие, уходящие в земные недра огненные дыры в Ирландии и Шотландии называют колодцами Святого Патрика! Воздадим же должное нашему бесстрашному брандмейстеру и его дружине -- они проявляли чудеса храбрости, но разбушевавшаяся стихия не отступала: огонь полыхал в течение суток, горели, казалось, даже кирпичи и камни, превращаясь в пористую, пемзообразную массу. В редакцию поступило множество писем с просьбой ответить на вопрос: где находился во время пожара владелец дома? Однако мы вынуждены разочаровать вас, наши уважаемые корреспонденты, и особенно лучшую половину рода человеческого, проявившую самое живое участие в судьбе несчастного погорельца: найти какой-либо однозначный ответ до настоящего времени так и не удалось. Полученные сведения крайне разноречивы: так, чиновник городской налоговой службы утверждает, что на протяжении всей последней недели, предшествовавшей пожару, звонил и стучался в дом, дабы принудить злостного неплательщика погасить задолженность, но никто ему не открыл. А вот дети с Елизаветинской улицы в один голос настаивают на том, что видели однажды лицо хозяина дома, мелькнувшее в окне. К сожалению, есть все основания опасаться, что несчастный, уйдя с головой в мир своей не в меру буйной писательской фантазии -- оговоримся, что художественные произведения, вышедшие из-под его пера, не выдерживают никакой серьезной критики, -- слишком поздно заметил пожар и сгинул навеки в геенне огненной. Пессимизм этих предположений значительно усилился после того, как в ходе расследования, проведенного нашей газетой, выяснилось, что, хотя дом и застрахован на более чем значительную сумму, до сих пор еще никто не предъявил претензий на выплату страховки. Правда, следует отметить, что пропавшего без вести владельца нельзя считать вполне нормальным с общепринятой точки зрения, но пренебречь такими деньгами было бы слишком даже для него... Теперь о тех прискорбных фактах, сведения о которых непрерывно поступают в редакцию. В высшей степени огорчительно, что и в этом случае, впрочем, как в большинстве не поддающихся однозначной научной трактовке феноменов, подколодные змеи суеверия, шипя, поднимают свои отвратительные головы! Не только живущая по соседству с домом No 12 молодежь, которая не находит себе лучшего занятия, как до глубокой ночи шататься по улицам, но и люди пожилые, коих трудно заподозрить в легкомыслии, утверждают, что на пожарище в период ущербной луны появляются привидения, причем одни и те же. Ну, спрашивается, почему сразу привидения?! Всем этим наивным людям почему-то не приходит в голову вполне естественная мысль о мистификации -- если это вообще не обман зрения! -- устроенной какими-то сумасбродными повесами, ряженными в карнавальные костюмы. Неужели среди добропорядочных жителей нашего города есть еще такие! Рассказывают о какой-то подозрительно смелой даме в чересчур облегающем черном ажурном платье (куда только смотрит полиция нравов?!), которая из ночи в ночь бродит, словно что-то отыскивая, по пожарищу. Один солидный домовладелец, коего невозможно заподозрить в каких-либо романтических бреднях уже хотя бы потому, что он член христианско-социалистической партии, уделял сему "привидению" особое внимание и частенько шел за стройной незнакомкой следом, разумеется, для того лишь, чтобы объяснить ей вызывающее неприличие ее поведения: в самом деле, разгуливать по ночным улицам в таком узком, полупрозрачном платье! Так вот этот исключительно положительный мужчина, даже в позднюю ночную пору не забывающий о нравственности, настаивает на том, что в определенный момент ее отливающее серебром платье растворялось в воздухе и -- о ужас! -- эта совершенно голая дама подходила к свидетелю и, покушаясь на его честь примерного семьянина, пыталась ввергнуть в грех прелюбодеяния. Стоит ли говорить, что все ее ухищрения оставались безрезультатными, с тем же успехом сия дщерь греха могла бы соблазнять телеграфный столб! Ну а мы в свою очередь зададимся справедливым вопросом: не пора ли компетентным органам недавно созданного Союза защиты нравственности и власть употребить?.. Другие очевидцы сообщают о некоем мрачном рыжебородом субъекте в грубой кожаной куртке, который роется по ночам в черной обгоревшей земле, сопровождая свои подозрительные действия жуткими гримасами и громкой, в высшей степени непристойной бранью. Потом -- ну, болезненная фантазия допившихся до зеленого змия, как известно, границ не ведает! -- он (мужчина!) подходит к голой, потерявшей всякий стыд девице (полиция нравов!!!) и уныло разводит руками. Не происходи все это в ночное время, какая-нибудь бедовая головушка обязательно бы заподозрила, что присутствует на подпольных съемках фильма для растленных эротоманов! И, наконец, одна весьма пожилая особа женского пола поведала нам в слезах, что видела недавно на пепелище какого-то господина преклонных лет в красном галстуке. Тот, окинув ее наглым оценивающим взглядом, цинично ухмыльнулся и с ходу сделал гнусное аморальное предложение, утверждая, что интересуется исключительно антиквариатом... Следующее обстоятельство, которое, к сожалению, только подольет масла в огонь, ибо, несомненно, даст пищу бытующим среди простонародья суевериям, и которое всякий образованный человек отнесет, разумеется, на счет случая, заключается в том, что по ночам на пепелище сбегаются невесть откуда взявшиеся бесчисленные орды черных кошек. При свете луны эти исчадия ада справляют свои отвратительные свадьбы, тревожа сон мирных горожан. Впрочем, этот необычный наплыв кошек, скорее всего, следствие введенного недавно налога на домашних животных, который принудил многих стесненных в средствах людей сказать своим любимцам последнее прощай. Единственным светлым пятном во всей этой неприглядной истории, бросающей темную тень на безупречную репутацию нашего города, являются телеграммы, полученные нами от наших специальных корреспондентов, в которых сообщается, что знаменитые исследователи в области патологической истерии и связанных с нею ступорозных эффектов доктор Розенбург и доктор Голиаф Велленбуш собираются посетить наши края, дабы многострадальные жители XIX округа, а также пепел их прежнего соседа, барона Мюллера, трагически погибшего в объятиях огненной смерти, -- будучи неисправимым фантазером, барон предпочитал, чтобы его называли "баронетом Глэдхиллом", -- обрели, наконец, заслуженный покой. От редакции: Только что многоуважаемое управление полиции предоставило в наше распоряжение некую миниатюру на слоновой кости, каким-то чудом уцелевшую от пожара; она находилась в найденном на пепелище серебряном ларце, который оплавился почти до неузнаваемости. Мы помещаем здесь репродукцию этого восставшего из пепла произведения искусства, дабы уважаемые читатели нашей газеты могли вместе с нами полюбоваться великолепной работой. Это портрет магистра сэра Джона Ди, который в эпоху королевы Елизаветы Английской играл заметную роль в политической жизни Великобритании. Несчастный барон Мюллер, по всей видимости, был его далеким потомком, о чем свидетельствует несомненное фамильное сходство между портретом и сгоревшим в адском пламени владельцем дома No 12. Так что, как ни странно, а сумасбродные фантазии барона Мюллера были далеко не безосновательны". ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА Середина XVI века... Сложный и противоречивый период в английской истории. За десять с небольшим лет трон четырежды менял своих венценосных хозяев. А сколько раз за этот такой небольшой в масштабах истории срок меняла свой курс английская политика, пожалуй, и не счесть. Сколько различных политических партий пыталось повлиять на ее направление! Дабы помочь читателю сориентироваться в событиях более чем четырехвековой давности, интрига которых намечена в романе прерывистой, то и дело теряющейся из виду линией, попытаемся совершить краткий исторический экскурс в Англию эпохи Тюдоров. Вряд ли можно оспаривать тот факт, что история Европы XVI века -- это прежде всего история Реформации. Не останавливаясь на сути реформ Лютера, здесь отметим лишь, что, зародившись в Германии, реформационное движение быстро проникло во все уголки Европы, неся с собой брожение умов и тревожное ожидание перемен. Начался великий раскол, смутное время междоусобиц, крестьянских выступлений, секуляризации церковной собственности... Острова внезапно оказались почвой весьма благодатной для виттенбергской ереси, и первые всходы не заставили себя долго ждать... В 1529 году произошло событие, самым решительным образом повлиявшее на всю дальнейшую историю Англии: король Генрих VIII, известный прежде как ревностный католик, окончательно порвал с Римом. Внешним поводом послужил отказ папы Клемента VII санкционировать развод короля с Екатериной Арагонской. Не дожидаясь разрешения папы римского, Генрих VIII женился в 1532 году на Анне Болейн, бывшей фрейлине королевы, а официальный развод состоялся только через год. Наиболее важным шагом в разрыве с Римом явился "акт о супремации" 1534 года, в силу которого король был объявлен главой англиканской церкви. Однако менялось только управление церковью, да и то лишь в ее высшей инстанции: место папы занял король, но епископат был оставлен в прежнем виде, как и все старые католические догматы и обряды. Генрих VIII не раз говорил, что не желает ни Рима, ни Виттенберга. Тем не менее консерватизм в вопросах духовной реформации не помешал Генриху VIII в 1536 и 1539 гг. закрыть монастыри, конфисковать монастырское имущество, ценности, здания и, что особенно важно, обширную земельную собственность. Секуляризация церковных земель имела громадные социальные последствия. Монастырские угодья отходили к крупным землевладельцам, лендлордам, которые, существенно повысив ренту, принудили крестьян покинуть свои наделы. Массовое обезземеливание крестьян, вошедшее в историю под термином "огораживание" (enclosure), привело к повсеместным смутам и беспорядкам. Лишенные земли крестьяне превратились в бродяг и нищих и, сбиваясь в многочисленные шайки, занимались грабежом и разбоем. По всей видимости, среди этого буйного братства и следует искать следы ревенхедов, образа наверняка собирательного, черты которого угадываются во всех этих бесконечных тайных организациях типа "Союза башмака", "Бедного Конрада", "Черного отряда" -- ростках островной и континентальной реформации... 28 января 1547 года умер Генрих VIII, и трон перешел к его сыну от третьей жены, Иоганны Сеймур. Над малолетним Эдуардом VI (род. в 1537 г.) согласно завещанию Генриха было назначено регентство -- опекунский совет из 16 именитых государственных мужей. Однако дядя новоиспеченного короля по матери Эдуард Сеймур, граф Хартфорд, вскоре ставший лордом Сомерсетом, оттеснив остальных членов опекунского совета, провозгласил себя лордом-протектором. Глава протестантской партии, лорд Сомерсет использовал свою власть для дальнейшей реформации английской церкви. Всеми правдами и неправдами насаждая протестантизм, Сомерсет нажил своими крутыми мерами немало именитых врагов как среди католиков, так и среди протестантов. Стремясь во что бы то ни стало удержаться у власти, лорд-протектор стал втайне поддерживать вооруженные выступления простолюдинов. Наиболее крупным восстанием, связанным с огораживанием, было восстание Роберта Кета в Норфолке в 1549 году (не исключено, что именно оно послужило Майринку прообразом мятежа ревенхедов). Восстание было подавлено войсками графа Уорвика. Сомерсет был заключен в Тауэр и по приговору пэров обезглавлен 22 января 1552 года. Низвергнув могущественного протектора, граф Уорвик (сэр Джон Дадли, отец Роберта Дадли) вошел в такое доверие к смертельно больному королю, что сумел внушить ему необходимость изменения наследственных актов в пользу леди Джейн Грей, на которой он женил своего младшего сына, лорда Гилфорда Дадли. Тем самым законные права Марии Тюдор (дочь Генриха VIII от первого брака) были объявлены иллегитимными, так же, впрочем, как и права Елизаветы (дочь Генриха VIII и Анны Болейн). Не менее ярый сторонник Реформации, чем низложенный Сомерсет, граф Уорвик во что бы то ни стало хотел помешать католически настроенной Марии взойти на трон Англии. Таким образом, после смерти Эдуарда VI в июле 1553 года леди Джейн Грей, дочь Генри Грея, четвертого маркиза Дорсета, была провозглашена английской королевой. Однако ее правление продолжалось лишь несколько дней. На сторону дочери Генриха VIII, законной наследницы трона, встала вся страна, и уже 3 августа Мария Тюдор с триумфом въехала в Лондон. А 22 августа граф Уорвик, Гилфорд Дадли и Джейн Грей взошли на эшафот. Воспитанная в условиях испано-католической оппозиции ко двору своего отца, Мария возглавила католическую партию, находившую опору у части английского дворянства, преимущественно западных и северных графств. А после того, как на следующий год королева вышла замуж за принца Филиппа, будущего короля Испании, в Англии начались жестокие преследования протестантов. По образу и подобию испанской инквизиции была сформирована комиссия по делам еретиков во главе с епископами Гардинером и Боннером. По всей стране запылали костры, тюрьмы были забиты протестантскими священнослужителями. Был сожжен знаменитый Томас Кранмер, архиепископ Кентерберийский, один из ближайших сподвижников Генриха VIII. В начале 50-х годов в стране возникло несколько крупных заго