ием в ладоши или пением "Тра-ра-ра". Но взрослые! Они снимают шляпы в знак благодарности в ответ на мое при ветствие, а ведь раньше только кивали... И когда они видят, как я возвращаюсь с могилы моей матери, куда я ежедневно хожу, за моей спиной они шепчутся друг с другом. Теперь в городе говорят, что я не приемыш, а родной сын баро- на! Фрау Аглая делает книксен, как перед вельможей, каждый раз, когда я встречаюсь с ней на улице, и использует каждую возможность перемолвиться со мной словечком и поинтересовать- ся моим самочувствием. Когда она прогуливается вместе с Офелией, я всегда ста- раюсь избежать встречи, чтобы нам с ней не пришлось краснеть за подобострастное поведение ее матери. Точильщик Мутшелькнаус мгновенно застывает, когда видит меня, и, полагая, что может остаться незамеченным, забирается обратно в свою дыру, как испуганная мышь& Я чувствую, как он несказанно сожа- леет, что именно я, кажущийся теперь ему почти сверхъестественным существом, был соучастником его ночных тайн. Только раз я посетил его мастерскую с наме- рением сказать, что ему не следует меня стыдиться, но в другой раз я бы уже не осмелился это сделать. Я хотел было сказать ему, как высоко я ценю ту жертву, которую он принес ради своей семьи. Я хотел передать ему сло- ва моего отца, что" каждая профессия благородна, если душа не брезгует ею заниматься после смерти", и я заранее порадовался в своем сердце тому, какое облегчение могли бы принести ему эти слова. Но я так и не произнес их. Он снял штору с окна и бросил ее на гроб, чтобы прикрыть кроликов, простер руки, согнул туловище под прямым углом и остался в этой китайской позе с обращенным к земле лицом, не смотря на меня, и, как литанию, беспрерывно забормотал бесс- мысленные слова: - Его светлость, высокородный господин барон, соблагово- лите, многоуважа емый... Я вышел, словно облитый ушатом воды. Все, что я плани- ровал, оказалось бессмысленным. Что бы я ни сказал тогда, все звучало бы высокомерно, какое бы слово я ни произнес, оно превратилось бы тотчас в речь " высокородного, многоуважаемо- го"... Даже самые простые и скромные слова, обращенные к нему, отражались от его рабской ауры и ранили меня, как стрела, придавая всему отвратительный привкус снисходительности. Даже мой безмолвный уход вселил в меня неприятное чувс- тво, что и в этом я вел себя надменно. Главный режиссер Парис - единственный из взрослых, чье поведение по отношению ко мне не изменилось. Мой страх перед ним еще больше увеличился; от него исхо- дило какое-то парали зующее влияние, перед которым я был бес- силен. Я чувствовал, что это как-то связано с тем, что он го- ворит басом и с какой-то повелительной рез костью. Я пытаюсь убедить себя, что достаточно глупо с моей стороны думать подобным образом; что мне не следует бояться того, что он может меня резко ок- ликнуть. Ну и что из того, что он сделает это? Но всякий раз, когда я слышал его декламации из окон комнаты Офелии, глубокий тембр его голоса заставлял меня сод- рогнуться, и меня охватывал загадочный страх. Я казался себе таким слабым и маленьким с моим постыдно высоким мальчишеским голосом! Не помогает и то, что я пытаюсь себя успокоить: ведь он... ведь он не знает и не может знать, что мы с Офелией лю- бим друг друга. Он просто берет меня на испуг, жалкий коме- диант, когда на улице так коварно смотрит на меня. Сколько бы я себе это ни повторял, я не могу избавиться от унизительного сознания, что он каким-то образом гипнотизирует меня, и что я просто обманываю себя, когда пытаюсь заставить себя твердо, как ни в чем ни бывало, взглянуть ему в глаза. Это малодушный страх перед самим собой и ничего больше, и от этого невозмож- но отделаться. Иногда я мечтаю, чтобы он снова начал так же нагло откаш- ливаться, как тогда, чтобы у меня появилась возможность зате- ять с ним ссору. Но случай не представлялся: он выжидал. Я думаю, он бережет свой бас для какого-то особого момента, и я внутренне содрогаюсь при мысли о том, что я могу оказаться не готовым к нему. Офелия, отданная в его руки, так же беспомощна. Я знаю это. Хотя мы ни разу об этом не говорили. Когда мы ночами, тайно, обнявшись в любовном блаженстве, в маленьком саду перед нашим домом у реки нежно шепчемся друг с другом, то каждый раз внезапно вздрагиваем от ужаса, когда где-то поблизости что-то тихо шевелится. И мы знаем, что имен- но этот всегдашний страх перед этим человеком заставляет наши уши быть столь чуткими. Ни разу мы не осмелились произнести вслух его имя. Мы ис- пуганно избегали тех тем, которые могли бы подвести к нему. В том, что я ежедневно сталкиваюсь с ним, выхожу ли я намеренно позже или раньше вечером из дома, есть какой-то злой рок. Я часто кажусь себе птицей, вокруг которой змея стягивает свои кольца. В этом чудится мне какое-то злое предзнаменование; он наслаждается уверенным чувством, что его цель день ото дня становится все ближе. Я вижу это по коварному взгляду его ма- леньких злых глаз. Что же за цель у него может быть? Я думаю, он сам этого толком не знает, да и я не могу себе этого представить. У него есть еще какая-то проблема, и это немного успокаи- вает меня. Иначе, почему он постоянно останавливается на ули- це и, кусая нижнюю губу, погружается в размышления, когда я пробегаю мимо него? Тогда он больше не смотрит пристально на меня; он знает, ему это сейчас не нужно: его душа и так уже взяла власть над моей. Конечно, ночами он не мог нас подслушивать, и все же я придумал план, чтобы мы вечно не дрожали от страха. Рядом с мостом, на берегу, лежит старая лодка. Сегодня я подогнал ее к нашему саду и оставил там. Когда луна зайдет за облака, я перевезу Офелию на другой берег; затем мы медленно поплывем вокруг города вниз по тече- нию. Река слишком широка, чтобы кто-нибудь смог нас заметить, а тем более узнать! Я пробрался в комнату, которая отделяет спальню отца от моей и принялся считать удары своего сердца, потому что часы на башне церкви Пресвятой Богородицы еще не скоро должны были пробить десять раз, и потом еще один, одиннадцатый раз - красноречивый и ликующий: "Сейчас, сейчас Офелия спустится в сад! " Мне казалось, что время замерло, и в нетерпении я начал странную игру со своим сердцем. пока постепенно мои мысли не начали путаться, как во сне. Я упрашивал его биться быстрее, чтобы поторопить башенные часы. Мне казалось само собой разу- меющимся, что это как-то связано между собой. "Разве мое сердце - это не часы? - пришла мне в голову мысль. - Разве они не могущественнее тех башенных часов, которые всего лишь нав- сего мертвый металл, а не живая плоть и кровь, как мое серд- це. " Почему часы-сердце не могут управлять временем? И как подтверждение тому, что я прав, я вспомнил один стих, ко- торый мой отец зачитал мне однажды: "Все вещи исходят из сердца, рождаются в нем и в нем умирают". Только теперь я начинаю понимать страшный смысл, заклю- ченный в этих словах, которые прежде я почти не понял. Их глубинное значение ужасает меня; мое сердце, мое собственное сердце не слушает меня, когда я приказываю ему: бейся быст- рее! Видимо, во мне живет кто-то, кто сильнее меня, кто пре- допределяет мое время и мою судьбу. Именно из него исходят все вещи! Я в ужасе от самого себя. "Если бы я знал самого себя, и если бы я имел хотя бы ма- лейшую власть над моим сердцем, я бы был волшебником и мог бы управлять событиями внешней жизни, " - это я осознавал совер- шенно ясно. И вторая незваная мысль примешивается к первой: "Вспомни одно место из книги, которую ты читал в детском приюте давным-давно! Там было сказано: * Часто, когда кто-то умирает, останавливаются часы. Значит, умирающий путает в кошмаре смерти удары его медленно остана вливающегося сердца с ударами часов. Страх его тела, которое хочет покинуть его душа, шепчет: когда часы там остановятся, я умру. И от этого магического повеления часы останавливаются вместе с последним ударом сердца. Если часы висят в комнате человека, о котором думает умерший, то и они подчиняются его мыслям, родившимся из страха смерти, потому что в том месте, которое представля- ет умирающий в последние минуты, возникает его двойник. " Так значит, мое сердце подчиняется страху! Значит, он сильнее моего сердца! Если бы мне удалось избавиться от него, я получил бы власть над всеми вещами мира, подчиненными серд- цу, власть над судьбой и временем! И, затаив дыхание, я пробую сопротивляться внезапно обу- явшему меня ужасу, который начинает душить меня, поскольку я ненароком проник в его тайну. Я слишком слаб, чтобы стать господином над собственным страхом, поскольку я не знаю, ни где, ни когда, ни как я должен напасть на него. И поэтому он, а не я, безраздельно владеет моим сердцем, давит на него, чтобы вершить мою судьбу по своей собственной воле, вообще не считаясь со мною. Я пытаюсь успокоиться и при этом говорю себе: "Офелии ни- чего не угрожает, пока я не с ней. " Но у меня не хватает сил последовать совету моего рассудка - не спускаться сегодня в сад. Я отбрасываю эту мысль, едва успев ее осознать. Я вмжу ловушку, которую готовит мне мое сердце, и все-таки я вступаю в нее: ведь моя тяга к Офелии сильнее голоса разума. Я подхо- жу к окну и смотрю вниз на реку, чтобы собраться с духом и силами - чтобы быть готовым столкнуться лицом к лицу с какой- то опасностью, которая сейчас кажется мне неотвратимой и ко- торая страшит меня. Но вид немой, бесчувственной беспрерывно текущей вниз воды действует на меня столь устрашающе, что я не сразу замечаю звон башенных часов. Внезапно меня поражает глухая мысль: " Эта река несет рок, которого ты больше не сможешь избежать. " Затем я пробуждаюсь от вибрирующего металлического звона - страх и подавленность сразу исчезают. Офелия! Я вижу, как мелькает ее светлое платье в саду. - Мой мальчик, мой милый, милый мальчик, я так боялась за тебя целый день! - А я за тебя, Офелия! - хочу я сказать, но она обнимает меня и ее уста сливаются с моими. - Ты знаешь, я думаю, мы видимся сегодня в последний раз, мой любимый, мой бедный мальчик! - Боже мой! Что-нибудь случилось, Офелия? Пойдем, пойдем скорее в лодку, там мы будем в безопасности. - Да. Пойдем. Там мы, возможно, укроемся... от него. "От него"! В первый раз она упомянула о "нем"! Я чувствовал, как дрожит ее рука, как безграничен, должно быть, ее страх перед "ним"! Я хочу повести ее к лодке, но она некоторое время сопро- тивляется, как будто не может сойти с места. - Пойдем, пойдем, Офелия, - зову я, - не бойся. Скоро мы будем на том берегу. Туман... - Я не боюсь, мой мальчик. Я только хочу... - она запну- лась. - Что с тобой, Офелия? - Я обнимаю ее. - Ты меня больше не любишь, Офелия? - Ты знаешь, как я люблю тебя, Христофор, - просто гово рит она и долго молчит. - Разве мы не пойдем к лодке? - спрашиваю я ее шепотом. - Я так тоскую по тебе. Она осторожно отстраняет меня, делает шаг назад к скамей- ке, где мы обычно сидели, и гладит ее, погруженная в свои мысли. - Что с тобой, Офелия? Что ты делаешь? Тебе больно? Я чем - нибудь огорчил тебя? - Я хочу только... я хочу только попрощаться с любимой скамейкой! Ты знаешь, мой мальчик, мы здесь впервые поцелова- лись! - Ты хочешь от меня уйти? - вдруг вскрикиваю я. - Офелия, Боже мой, этого не может быть! Что-то произошло, а ты мне не говоришь! Неужели ты думаешь, я смогу жить без тебя? - Нет, успокойся, мой мальчик! Ничего не произошло! - ти- хо утешает она меня и пытается улыбнуться, но, так как лунный свет освещает ее лицо, я вижу, что глаза ее полны слез. - Пойдем, мой дорогой мальчик, пойдем, ты прав, пойдем в лодку! С каждым ударом весла у меня становится легче на сердце; чем шире пространство, отделяющее нас от темных домов, с их мерцающими, подсматривающими глазами, тем надежней защищены мы от всякой опасности. Наконец, из тумана показываются кусты вербы, окаймляющие противоположный берег; река становится спокойной и не такой глубокой, и мы незаметно оказываемся под свисающими ветвями. Я поднимаю весла и сажусь рядом с Офелией на корме. Мы нежно обнимаемся. - Почему ты была такой печальной, моя любовь? Почему ты сказала, что хочешь попрощаться со скамейкой? Ведь правда, ты никогда меня не оставишь? - Однажды это должно случиться, мой мальчик! И этот час становится все ближе... Нет, нет, не надо сейчас грустить... Возможно, до этого еще далеко. Давай не будем об этом думать. - Я знаю, что ты хочешь сказать, Офелия. - Слезы подсту- пают к моим глазам, и в горле встает комок. - Ты хочешь ска- зать, что, когда ты уедешь в столицу и станешь актрисой, мы больше с тобой никогда не увидимся? Ты думаешь, я не приходил в ужас, днями и ночами представляя, как все это будет? Я знаю точно, я не вынесу этой разлуки! Но ты сама сказала, что это произойдет не раньше, чем через год! - Да, едва ли раньше, чем через год. - А к тому времени я что-нибудь придумаю, чтобы быть с тобой вместе в столице. Я упрошу своего отца, я на коленях умолю, чтобы он разрешил мне учиться там. Когда я стану са- мостоятельным и получу профессию, мы поженимся и никогда больше не расстанемся! Разве ты не любишь меня больше, Офе- лия? Почему ты ничего не говоришь? - спрашиваю я испуганно. По ее молчанию я угадываю ее мысли, и для меня это удар в самое сердце. Она думает, что я слишком молод и строю воздуш- ные замки. Я чувствую, что это так, но я не хочу... я не хочу думать о том, что мы должны расстаться! Я был бы счастлив, если бы хотя бы на мгновение мы могли бы поверить в возможность чуда. - Офелия, выслушай меня! - Пожалуйста, пожалуйства, не говори сейчас, - просит она. - Позволь мне помечтать! Так мы сидим, тесно прижавшись друг к другу, и долго молчим. Лодка стоит спокойно, и перед нами - ярко осве- щенный лунным светом отвесный песчаный берег. Вдруг она тихонечко вздрагивает, как будто очнувшись от сна. Я глажу ее руку, успокаивая. Наверное, ее спугнул какой-то шорох. Неожиданно она спрашивает: "Не можешь ли ты мне кое-что пообещать, мой дорогой Христиан? " Я ищу слова клятвы... я хочу сказать ей, что готов ради нее пойти на любые пытки... - Пообещай мне, что ты меня... что, когда я умру, ты ме- ня похоронишь подле нашей скамейки в саду! - Офелия! - Только т ы должен будешь меня похоронить и только в э т о м м е с т е! Ты слышишь? Никого при этом не должно быть, и никто не должен знать, где я лежу! Послушай! Я очень люблю эту скамейку! Я буду всегда там, как если бы я вечно ждала тебя! - Офелия, пожалуйста, не говори так! Почему ты думаешь сейчас о смерти? Если ты умрешь, я умру вместе с тобой! Разве ты не чувствуешь...? Она не дала мне договорить. - Христиан, мальчик мой, не спрашивай меня, пообещай мне то, о чем я тебя попросила! - Я обещаю это тебе, Офелия, я клянусь тебе в этом, хотя я не могу понять, что ты этим хочешь сказать. - Я благодарю тебя, мой милый, милый мальчик! Теперь я знаю, что ты сдержишь свое обещание. Она плотно прижимается своей щекой к моей, и я чувствую, как ее слезы текут по моему лицу. Ты плачешь, Офелия? Доверься мне, скажи, почему ты так несчастна? Возможно, тебя мучают дома? Пожалуйста, ну скажи мне, Офелия! Я не знаю, что мне делать от горя, когда ты мол- чишь! - Да, ты прав, я не должна больше плакать. Здесь так прекрасно, так тихо и так похоже на сказку. Я несказанно счастлива оттого, что ты со мной рядом, мальчик мой! И мы страстно и горячо целуемся, пока не теряем голову. С радостной уверенностью смотрю я в будущее. Да, так и будет! Все будет именно так, как я себе представлял тихими ночами. - Ты думаешь, что будешь счастлива, став актрисой? - спрашиваю я ее, полный тайной ревности. - Ты действительно уверена, что это так уж хорошо, когда люди хлопают тебе и бросают цветы на сцену? Я становлюсь на колени перед ней. Она сложила руки на подоле и смотрит задумчиво на поверхность воды вдали. - Я никогда не думала, что это хорошо, мой Христоан. Я думаю, что все это отвратительно, если это - чистое лицеме- рие, но совсем уж бесстыдно переживать все это по-настоящему, чтобы через минуту отбросить маску и получить вознаграждение. И делать это изо дня в день, всегда в один и тот же час!... Мне кажется, что я должна буду торговать собственной душой, как на панели... - Тогда ты не должна этого делать! - вскричал я, и все во мне напряглось. - Завтра прямо с утра я поговорю с моим от- цом. Я знаю, он поможет тебе. Я это точно знаю! Он бесконечно добр и милосерден! Он не потерпит, чтобы они принуждали те- бя... - Нет, Христиан, не делай этого! - прерывает она меня спокойно и твердо. - Ни моя мать, ни я не хотим, чтобы ты делал это. Иначе погибнут все ее тщеславные планы. Я ее не люблю! Я ничего не могу поделать... Я стыжусь ее... - добавила она полушепотом, отвернувшись. - И это всегда стоит между нами... Но моего... моего отца я люблю. Почему я должна скрывать, что он - мой ненастоящий отец? Ты ведь знаешь это, хотя мы никогда не го- ворили об этом? Мне тоже этого никто не говорил, но я знаю, я это интуитивно почувствовала еще ребенком. Это чувство было отчетливее, чем любое твердое знание. Он ведь не догадывает- ся, что я не его дочь, но я была бы счастливее, если бы он это знал. Тогда, возможно, он не любил бы меня так и не мучался бы до смерти из-за меня. О, ты не знаешь, как часто еще ребенком я была близка к тому, чтобы сказать ему это! Но между им и мной стоит ужасная стена. Ее возвела моя мать. Насколько я помню, за всю жизнь мне удалось переброситься с ним с глазу на глаз лишь парой слов. Маленькой девочкой я не должна была сидеть у него на ко- ленях, не должна была целовать его. "Ты запачкаешься, не дот- рагивайся до него! " - говорили мне. Я всегда должна была быть светлой принцессой, а он - грязным, презренным рабом. Просто чудо, что этот отвратительный, ядовитый посев не пустил в мо- ем сердце корни. Я благодарю Бога, что он не позволил этому произойти! И все-таки иногда я думаю: будь я в действительности бесчувс- твенным, высокомерным чудовищем, это неописуемое сострадание и жалость к нему не разрывали бы меня на части. И иногда я кляну судьбу, уберегшую меня от этого! Иногда у меня кусок в горле застревает, когда я думаю о том, что он, чтобы нас обеспечить, работает, раздирая руки в кровь. Вчера, не закончив ужин, я вскочила из-за стола и по- бежала вниз, к нему. Мое сердце было так переполнено, что мне казалось: в этот раз я смогу ему все... все сказать. Я хотела попросить его: выкинь нас обеих, как чужих собак, мать и меня... Мы большего и не стоим! А его, его... этого низкого страшного шантажиста, который, должно быть, мой настоящий отец, задуши! Убей его твоими честными сильными руками труженика! Я хотела ему крик- нуть: "Возненавидь меня, как только может возненавидеть чело- век, чтобы я, наконец, стала свободной от этой чудовищной, сжигающей жалости! " Тысячу раз я умоляла: "Отец небесный, пошли ему ненависть в сердце! " Но я думаю, что, скорее река потечет вспять, чем это сердце исполнится ненависти. Я уже взялась было за ручку двери мастерской и заглянула в окно внутрь. Он стоял у стола и писал там мелом мое имя. Единственное слово, которое он умеет писать! И тут меня покинуло мужество. Навсегда. Если бы я смогла войти, я знаю, все было бы бесповоротно. Или он, не слушая меня, все время бы произносил: "Моя су- дарыня, дочь Офелия! "- как он это каждый раз делает, когда меня видит; или он бы меня понял и... и сошел бы с ума! Видишь, мальчик мой, поэтому не нужно мне помогать! Смею ли я разбить вдребезги то единственное, на что он надеет- ся? Разве это будет не моя вина, если его бедная душа окончательно пог- рузится в вечную ночь? Нет, мне остается одно: стать тем, ра- ди чего он мучался дни и ночи - сверкающей звездой в его гла- зах! В глазах же моей собственной души - духовной блудницей! Не плачь, мой милый, хороший мальчик! Не надо плакать! Я тебе сделала больно? Иди сюда! Ну, будь умницей! Разве ты бы любил меня больше, если бы я думала иначе? Я тебя напугала, мой бедный Христиан? Смотри, может быть, не так уж все и пло- хо, как я описала! Может, я слишком сентиментальна и вижу все в искаженном и преувеличенном свете. Когда целыми днями нап- ролет человек должен беспрерывно декламировать монолог Офе- лии, от этого остается сильный осадок. В этом жалком искусс- тве комедиантов есть нечто порочное, что разлагает и убивает душу. Послушай, а вдруг произойдет невиданное, удивительное чу- до, и в столице меня встретят с литаврами и трубами, и мгно- венно... все... все ... будет хорошо? Она громко и искренне рассмеялась и осушила губами мои слезы, но я ясно почувствовал, что она сделала это специаль- но, чтобы ободрить меня, чтобы я разделил с ней ее веселость. К моей глубокой печали о ней примешивалось еще другое чувство, которое разрывало меня на части. Я со скорбью осоз- навал, что она старше меня не только по земным годам - нет, я был ребенком по сравнению с ней в каком-то более глубоком смысле. Все это время, с тех пор, как мы узнали и полюбили друг друга, она скрывала от меня свою скорбь и все свои муки. А я? При каждой возможности изливал перед ней самую незначитель- ную, самую инфантильную мою заботу. По мере того, как я осознавал, насколько ее душа более зрела и взросла, чем моя, корни моих чаяний таинственно обры- вались. Она, долж но быть, чувствовала то же самое, потому что все время горячо и нежно обнимала и целовала меня, так, что внезапно ее ласки показались мне м атеринскими. И я говорю ей самые ласковые и теплые слова, которые я только могу придумать, но в мозгу моем скачут неопределенные, но навязчивые мысли: "Я должен сделать хоть что-нибудь! Только лишь действия могут меня сделать достойным ее! Но как я могу ей помочь? Как я могу ее спасти? " Я чувствую, как страшная черная тень поднимается во мне, как нечто бесформенное сдавливает мое сердце. Я слышу шепот сотен хриплых голосов над моим ухом: "Ее приемный отец, этот идиотский точильщик. это он - преграда! Преодолей ее! Унич- тожь его! Кто об этом узнает? Трус, почему ты боишься себя самого? " Офелия отпускает мои руки. Она мерзнет. Я вижу, что она дрожит. Неужели она угадала мои мысли? Я жду, пока она что-ни- будь скажет, что-нибудь, что даст мне хотя бы тайный намек, ч т о я должен сделать. Все ждет во мне: мой мозг, мое сердце, моя кровь. Даже шепот в моих ушах смолк и тоже ждет. Ждет, затаившись, с дь- явольской уверенностью в конечной победе. Она говорит - и я слышу, как ее зубы стучат от внутренне- го холода... она, скорее, бормочет, нежели говорит: - Быть может, ты сжалишься над ним, Ангел Смерти? Черная тень во мне внезапно превращается в белое ужасающее пла- мя, переполняющее меня с головы до ног. Я вскакиваю, хватаюсь за весла: лодка как-будто только и ждет этого знака. Она плывет все быстрее и быстрее, и мы пе- ресекаем течение, приближаясь к нашему берегу, к улочке Пе- карский ряд. Мерцающие глаза домов снова светятся из темноты. С лихо- радочной быстротой поток несет нас к плотине, туда, где река покидает город. Любовь прибавляет мне силы, и я гребу прямо к нашему до- му. Белая пена вздымается вдоль бортов. Каждый мой гребок укрепляет мою безумную решимость! Кожа ремней в уключинах скрипит: "Убей! Убей! Убей! " Затем я привязываю лодку к одному из столбов на берегу и беру Офелию на руки. В моих руках она легка, как пух. Я испытываю какую-то необузданную животную радость, как будто я в одно мгновение стал мужчиной телом и душой. И я быстро несу Офелию в сиянии фонарей в темноту узкого прохода. Там мы долго стоит и целуемся в изнуряющей неистовой страсти. Теперь снова она - моя возлюбленная, а не нежная мать. Шорох позади нас! Я не обращаю внимания: что мне до это- го! Затем она исчезает в передней дома. В мастерской то- чильщика еще горит свет. Он мерцает из-за мутного стекла, за которым жужжит токарный станок. Я берусь за ручку и осторожно ее опускаю. Узкая полоска света появляется и тут же исчезает, когда я снова тихо закры- ваю дверь. Я подкрадываюсь к окну, чтобы определить, где стоит то- чильщик. Он наклонился над станком, в руке у него сверка- ющий кусок железа, а между пальцев в полутьме комнаты разлетаются белые, тонкие, как бумага, стружки и падают вокруг гробов, как мертвые змеи. Внезапно я ощущаю страшную дрожь в коленях. Я слышу, как мое дыхание со свистом вырывается. Чтобы не упасть и не разбить оконное стекло, я вынужден прислониться плечом к стене. "Неужели я стану подлым убийцей? " - раздается вопль в мо- ей груди. - "Предательски, из-за спины, убить бедного стари- ка, который всю свою жизнь принес в жертву любви к моей... к своей Офелии! " Внезапно станок остановился. Мотор затих. Мгновенно мерт- вая тишина обрушивается на меня. Точильщик выпрямляется, слегка повернув голову, как будто прислушиваясь, откладывает долото и медленным шагом идет к окну. Все ближе и ближе. Его глаза устремлены прямо на меня. Я знаю, что он не может меня видеть, потому что я стою в темноте, а он - на свету. Но если бы я даже знал, что он ви- дит меня, я не смог бы убежать, потому что силы покинули ме- ня. Он медленно подходит к окну и смотрит в темноту. Между нашими глазами расстояние едва ли в ширину ладони, и я могу разглядеть каждую морщинку у него на лице. Выражение безграничной усталости лежит на нем; он медлен- но проводит рукой по лбу и смотрит полуудивленно-полузадумчи- во на свой палец, как человек, который видит на нем кровь и не знает, откуда она взялась. Слабый проблеск надежды и радости появляется в его движе- ниях, и он наклоняет голову, терпеливо и покорно, как муче- ник, ждущий смертного удара. Я понимаю, что сейчас его Дух говорит мне. Его затуманенный мозг не ведает, почему ему все это при- ходится делать. Его тело - это лишь отражение его души, кото- рая шепчет через него: "Избавь меня от земных оков ради моей любимой дочери! " Теперь я знаю: это должно свершиться! Сама милосердная смерть будет двигать моей рукою! ? Не должен ли я спрятаться за ее спиной во имя моей любви к Офелии? Сейчас я впервые вплоть до последних глубин мо- ей души ощущаю, что должна была ежедневно чувствовать Офелия, терзае- мая постоянной мукой сострадания к нему... к нему, самому достойному сострадания из всех страждущих. Это чувство столь сильно захватило меня, что мне казалось, что я сгораю, подоб- но Геркулесу в ядовитых Нессовых одеждах! Но как все это совершить? Я не могу представить себе это. Той железякой раскроить ему череп? Смотреть в его угасающий взор? Вытащить его труп в узкий проход и сбросить в воду? Но как я, с руками навсегда запачканными кровью, смогу вновь целовать и обнимать Офелию? Как я, подлый убийца, буду ежедневно смотреть в добрые глаза моего милого, милого отца? Нет! Я Чувствую, я никогда не смогу сделать э т о! Даже если должно произойти самое страшное, и я это совершу, я знаю, что вместе с трупом убитого, я сам утоплюсь в реке. Я собираюсь с силами и проскальзываю к двери. Прежде чем взяться за ручку, я некоторое время стою, плотно сжав ладони, и пытаюсь произнести в сердце слова молитвы: "Боже Всемилостливый, дай мне силы! " Но мои губы не хотят произносить эти слова. Перестав во- обще подчиняться моему разуму, они шепчут: "Господи6 если это возможно, да минует меня чаша сия! " В этот момент мертвую тишину разрывает удар медного колоко- ла и слова застывают у меня на губах. Воздух дрожит, земля качается: Это пробили башенные часы церкви Пресвятой Богородицы. Внезапно мрак вокруг меня и внутри меня самого просвет- лел. И как будто из далеких, далеких просторов6 с тех гор6 которые я знаю по моим снам, я услышал голос белого домини- канца, того6 кто дал мне первую конфикрмацию и отпустил все мои грехи - прошлые и будущие. Он звал меня по имени: "Христофор! Христофор! " Чья-то рука опускается мне на плечо. - Юный убийца! Я знаю: это громовой бас актера Париса6 приглушенный и сдержанный, полный угрозы и ненависти, раздается в моих ушах, но я больше не могу сопротивляться. Безвольно я позволяю ему вытащить себя в свет уличного фонаря. - Юный убийца! Я вижу: его влажные губы, отвисший нос пьяницы, заспанные бакенбарды, сальный подбородок - все светится в нем триум- фальной дьявольской родостью. - Ю - ный у-бий- ца! Он хватает меня за грудь и трясет как тюк с бельем, при каждом выговариваемом слоге. Мне не приходит в голову сопротивляться или даже вырвать- ся и убежать: теперь я слаб, как крохотный изможденный зве- рек. То, что ч смотрю на него6 но не могу сказать ни единого слова, он понимает как признание моей вины. Но мой язык онемел. Даже ес- ли бы я захотел, я все равно не смог бы описать ему то потрясение, которое я пережил. Слова, которые он выкрикивает мне в лицо, как безумный, с пеной на губах и потрясая кулаками перед моим лицом, глухо и отдаленно отдаются в моих ушах. Я слышу и вижу все, Но я не двигаюсь, я застыл, как загипнотизированный. Я понимаю, что он все знает... что он видел, как мы вышли из лодки... как мы целовались... что он угадал, что я хочу убить старика, "чтобы его ограбить", как он кричит. Я не защищаюсь, я больше не боюсь того, что он узнал о нашей тайне. Должно быть, так чувствует себя птица, кото- рая в объятиях змеи забывает свой страх. VII К Р А С Н А Я К Н И Г А Ночью, во сне, меня бъет лихорадка. Внешний и внутренний миры переплетаются друг с другом, как море и воздух. Я беспомощно раскачиваюсь на волнах моей бушующей крови, то теряя сознание и погружаясь в зияющую воронку черной безд ны, то взлетая в ослепительный свет раскаленного добела солн ца, сжигающего все чувства. Чья-то рука крепко сжимает мою руку; когда мой взгляд соскальзывает с нее, и, утомленный множеством тонких петелек в кружевном манжете, начинает ползти выше по запястью, до мо- его сознания доходит туманная мысль: "Это мой отец сидит здесь, рядом с моей постелью". Или это только сон? Я более не могу отличить реальность от галлюцинации, но всякий раз, когда я чувствую на себе его взгляд, я опускаю веки в мучительном сознании своей вины. Как же все это произошло? Я никак не могу вспомнить. Нить памяти оборвалась в тот момент, когда я еще осознавал, что актер кричит на меня. Мне ясно только одно: где-то, когда-то, при свете уличного фонаря по его приказанию я написал расписку и скрепил ее поддельной подписью моего отца. Подпись была настолько похо- жей, что когда я глядел на бумагу, прежде, чем он сложил и убрал ее, одно мгновенье мне казалось, что мой отец подписал ее своей собственной рукой. Почему я это сделал? Мне кажется это настолько естест- венным, что даже сейчас, когда меня терзают воспоминания о содеянном, я уверен, что поступить иначе я просто не мог. Сколько времени прошло с тех пор - одна ночь или целая жизнь? Сейчас мне кажется, что актер кричал на меня не несколько минут, а в течение целого года, украденного из моей жизни. По- том, когда он наконец по моей реакции понял, что дальше кричать бесполезно, он каким-то образом сумел убедить меня, что под- деланная подпись может спасти Офелию. Единственный луч света сейчас, в моей лихорадке - это моя твердая уверенность: я никогда не сделал бы этого лишь для того, чтобы снять с себя подозрения в замысленном убийс- тве. Когда я затем вернулся домой, я не могу вспомнить: было ли уже утро или еще ночь? Мне кажется, что я сидел в отчаянии на могиле, сотряса- ясь от рыданий, и, судя по запаху роз, который я ощущал даже теперь, это была могила моей матери. А может быть, запах исходит от букета цветов, который лежит там, на одеяле моей постели? Но кто мог его туда положить? "Боже мой, ведь мне нужно еще идти гасить фонари, - хлестнула меня внезапно, как плеть, мысль. - Разве уже не раз- гар дня? " И я хочу подняться, но я так слаб, что не могу пошеве- лить ни одним членом. Я вяло опускаюсь назад. "Нет, еще ночь, " - успокаиваю я себя, потому что сразу перед глазами встает глубокая тьма. Затем снова я вижу яркий свет и солнечные лучи, играющие на белой стене; и вновь на меня нападает чувство вины за не- исполненный долг. "Это волны лихорадки бросают меня в волны фантазии" - го- ворю я себе, но я бессилен перед тем, что над моим ухом все громче и отчетливее звучит ритмическое, выплывающее из сна, такое знакомое хлопанье в ладоши. В такт ему все быстрее и быстрее сменяется день и ночь, ночь и день, без остановки, и я должен бежать... бежать..., чтобы вовремя зажечь фонари... погасить... зажечь... погасить... Время несется за моим сердцем и хочет схватить его., но всякий раз биение сердца опережает время на один шаг. "Вот сейчас, сейчас я утону в потоке крови, - чувствую я, - она вытекает из раны в голове точильщика Мутшелькнауса и бьет ключем между его пальцев, когда он пытается закрыть рану рукой". Сейчас я захлебнусь! В последний момент я хватаюсь за жердь, торчащую из бетонного берега, крепко за нее цепляюсь и стискиваю зубы, напрягая гаснущее сознание: "Держи свой язык за зубами, иначе он выдаст в лихорадке то, что ты подделал подпись своего отца! " Внезапно я становлюсь более пробудившимся, чем обычно я бывал в течение дня, и более живым, чем обычно в своих снах. Мой слух так обострен, что я слышу малейший шорох - как вблизи, так и вдалеке. Далеко-далеко, по ту сторону деревьев, на том берегу, щебечут птицы, и я отчетливо слышу шепот моля- щихся в церкви Пресвятой Богородицы. Разве сегодня воскресение? Странно, что даже гул органа не может заглушить тихий ше- пот прихожан. Удивительно, что сейчас громкий звук не покрыва- ет тихий и слабый! Почему в доме внизу хлопают двери? Ведь я думал, что на нижних этажах никто не живет. Только старая пыльная рухлядь стоит там внизу, в комнатах. Может это наши вдруг ожившие предки? Я решаю сойти вниз; ведь я так свеж и бодр, почему бы мне этого не сделать? Внезапно мне приходит в голову мысль: а для чего я должен брать с собой свое тело? Ведь нехорошо наносить визиты своим предкам среди бела дня в одной ночной рубашке! Кто-то стучит в дверь; мой отец встает приоткрывает ее и говорит сквозь щель почтительно: "Нет, дедушка, еще не время. Ведь Вы знаете, что Вам нельзя к нему, до тех пор, пока я не умер. " То же самое повторяется девять раз. На десятый раз я знаю точно: сейчас там стоит сам основа- тель рода. Я не ошибся, и как доказательство этому вижу глу- бокий, почтительнейший поклон моего отца, широко распахиваю- щего дверь. Сам же он покидает комнату, и по тяжелым медленным шагам, сопровождаемым стуком трости, я понимаю: кто-то подходит к моей кровати. Я не вижу его, потому что мои глаза закрыты. Какое-то внутреннее чувство подсказывает мне, что я не должен их отк- рывать. Но сквозь веки, я отчетливо, как через стекло, вижу свою комнату и все предметы в ней. Основатель рода откидывает одеяло и кладет правую руку с отведенным под прямым углом большим пальцем мне на шею. "Вот этаж, - произносит он монотонно, как священник мо- литву, - на котором умер твой дед, ожидающий сейчас воскресе- ния. Тело человека - это дом, в котором живут его умершие предки. В некоторых "домах", то есть в некоторых телах людей иногда мертвые пробуждаются до того, как настанет время их воскресения. В таком случае о доме говорят, что в нем посели- лось привидение, а о человеке - что в нем поселился дьявол. " Он снова надавливает ладонью с отведенным большим пальцем - на этот раз на грудь. - А здесь похоронен твой прадед! И так он прошел по всему телу сверху вниз: по животу, бедрам, коленям, вплоть до ступней. Когда он положил свою руку на ступни, он сказал: - А здесь живу я! Потому что ноги - это фундамент, на ко- тором покоится дом; они суть корень и связывают человека с матерью-землей, по которой ты ходишь. Сегодня - день, следующий за глубокой ночью твоего зимне- го солнцестояния. Это день, когда в тебе начинают воскресать мертвые. И я - первый. " Я слышу, как он садится на мою кровать, и по шороху стра- ниц книги, которую он время от времени листает, догадываюсь: он читает мне что-то из фамильной хроники, о которой так час- то говорил мой отец. Тоном литаний, усыпляющих мои внешние чувства и, напро- тив, все больше и больше возбуждают мои внутренние, так, что подчас чувство пробужденности становится невыносимым, в меня проникают слова: " Ты - двенадцатый, я был первый. Счет начинается с "од- ного" и заканчивается двенадцатью. Это тайна вочеловечивания Бога. Ты должен быть вершиной дерева, которая увидит животворя- щий свет; я - корень, который просветляет силы мрака. Но когда рост древа завершается, ты становишься мной, а я - тобой. Акация - это то, что в раю называется древом жизни. Люди говорят, что она волшебная. Обрежь ее ветви, ее крону, ее корни, воткни ее, перевернув, в землю и ты увидишь: то, что было кроной, станет корнем, что было корнем, станет кро- ной. Потому что все ее клетки проникнуты единством между "Я" и "Ты". Поэтому я сделал ее символом в гербе нашего рода! Поэтому и растет она, как знак, на кровле нашего дома. Здесь на земле - это только образ, так же, как все формы здесь суть только образы, но в царстве нетленного ее называ- ают первой среди де ревьев. Иногда в своих странствиях по ту и по сю сторону ты чувствовал себя стариком. Это был я - твой фундамент, твой корень, твой первопредок. Ты ощущал мое присутствие. Нас обоих зовут "Христофор", потому что я и ты - одно и то же. Я был подкидышем, как и ты, и однако в моих странствиях я нашел Великого отца и Великую мать. Малого отца и малой матери я так и не нашел. Ты же, напротив, отыскал малого отца и малую мать. Великого же отца и Великую мать - пока еще нет! Поэтому я - начало. а ты - конец! Когда мы сольемся друг с другом, тогда колесо вечности для нашего рода замкнется. Ночь твоего зимнего солнцестояния - это день моего воск- ресения. Когда ты будешь старым, я стану юным. Чем беднее бу- дешь ты, тем богаче я. Ты открыл глаза, значит, я должен закрыть свои; ты закрыл их - тогда я снова могу видеть. Так было до сих пор. Мы противостояли друг другу, как бодрствование и сон, как жизнь и смерть, и могли встретить друг друга только на мосту сновидений. Вскоре все изменится. Время пришло! Время твоей бедности, время моего богатства. Ночь зимне- го солнцестояния была границей. Тот, кто не созрел, тот проспит эту ночь или заблудится в темноте. В нем первопредок будет лежать в могиле вплоть до Великого дня Страшного суда. Одни - те, кого называют умеренными и кто верит лишь в тело и избегают грехов из страха перед людским мнением, - принадлежат к неблагородным, безродным и презирающим свой род; другие - просто слишком трусливы, чтобы совершить грех; они предпочитают этому спокойствие и уверенность. Но в тебе течет благородная кровь, и ты хотел совершить убийство ради любви. И вина и добродетель должны стать одним и тем же, так как и то и другое - лишь бремя, а несущий бремя никогда не сможет стать свободным, господином, бароном. Тот учитель, которого надывают Белым Доминиканцем простил тебе все грехи, в том числе и будущие, потому что он знает все то, что должно произойти. Ты, однако, воображаешь, что в твоих руках совершать потупок или нет. Белый Доминиканец дав- но уже свободен от тяжести и добрых и злых дел и поэтому сво- боден от всяких иллюзий. Но тот, кто несет на себе бремя вины или добродетели, как мы с тобой, тот все еще пребывает в ил- люзии. Мы сможем освободиться от этого только благодаря тому способу, о котором я говорил тебе. Белый Доминиканец - великий пик, поднявшийся из первона- чальной бездны, из прадревнего корня. Он - это сад, деревья в котором - это ты и я и нам подоб- ные. Он - Великий путешественник, мы с тобой - малые. Он из вечности снизошел в бесконечность, мы стремимся под- няться из бесконечности в вечность. Кто преступил границу, тот стал звеном в цепи - цепи, сложенной из невидимых рук, которые не выпускают друг друга до конца дней; тот отныне принадлежит к братству, в котором каждому уготована своя особая миссия. В этой цепи нет двух одинаковых звеньев, которые были бы похожи друг на друга, так же, как и среди человеческих су- ществ на земле не существует двух, с одинаковой судьбой. Дух этой общности пронизывает всю нашу землю. Он вечен и вездесущ. Он - животворящий дух в Великой Акации. Из него произошли религии всех времен и народов. Они под- вержены изменению, он - постоянен. Тот, кто стал вершиной кроны и сумел осознать свой прад- ревний корень, вступает в это братство через опыт мистерии, называемой: "Переплавление трупа в меч". Некогда в Древнем Китае тысячи и тысячи были участниками этого таинственного действа, но об этом времени до нас дошли лишь скудные свидетельства. Послушай же! Существует особая операция, которая называ- ется "ШИ-КИАЙ" - "расстворение трупа"; есть и другая, которая называется "Киеу-Киай", то есть "выплавление меча". "Расство- рение трупа" - это состояние, в котором форма умершего ста- новится невидимой, а его "Я" причисляется к рангу бессмерт- ных. В некоторых случаях тело просто теряет свой вес или сох- раняет лишь видимость умершего. Но при "выплавлении меча" в гробу на месте трупа появляется меч. Это - волшебное оружие, предназначенное для времен Пос- леднеЙ Великой Битвы. Оба метода - это искусство, практикуемое теми мужами, кто далеко продвинулись по Пути, избранному учениками. Предание из тайной "Книги Меча" гласит: "При расстворении трупа человек умирает, а потом снова возвращается к жизни. При этом иногда случается, что голова отделяется и откатывается в сторону. Иногда случается, что форма тела сохраняется, кости же исчезают. Высшая категория среди расстворенных может все восприни- мать, но они никогда не действуют, другие же способны расс- творить свой труп прямо среди бела дня. За это их стали назы- вать Летающими Бессмертными. Если они захотят, они могут среди дня мгновенно исчезнуть, как будто провалившись сквозь землю. Таким был единородный сын Хоои-нана, по имени Тунг-Чунг-Хью. В юности он практиковал дыхательные упражне- ния, просветляя с их помощью тело. Однажды он был несправед- ливо обвинен и брошен в тюрьму. Но он расстворил свой труп. Некто из Лиеу-Пинг-Ху не имел ни имени, ни фамилии. В конце эпохи правления династии Хань он был старейшиной Пинг-Ху в Киеу-Кианг. Он практиковал искусство врачевания и помогал людям в горе и нужде так милосердно, как будто это была его собственная боль. Во время одного из своих путешест- вий он встретился с бессмертным Чеу-Чинг-Чи, который открыл ему таинственное бытие Пути. Позже и он расплавил свой труп и исчез. " Я услышал шелест листьев - это предок перевернул несколь- ко страниц, прежде чем он продолжил: - Тот, кто обладает Красной Книгой, растением бессмертия, пробужденным дыханием Духа и секретом того, как оживляют пра- вую руку, тот может переплавить свой труп. Я прочитал тебе истории из жизни людей, которые расплави- ли свои трупы, чтобы укрепить тебя в вере... что были и дру- гие, которые сделали это прежде тебя... С этой же целью в христианском Евангелие описывается Воскресение Иисуса из Назарета. Теперь я хочу рассказать тебе о тайне руки, о тайне дыха- ния и о чтении Красной Книги. Эта книга называется Красной, потому что, в согласии с древним верованием Китая, красный цвет - это цвет одежд высше- го из совершенных, который пребывает на Земле на благо всего человечества. И подобно тому, как не способен постичь смысла книги че- ловек, который лишь держит ее в руках и перелистывает страни- цы, не вчитываясь, так и конец человеческой жизни не принесет ничего тому, кто не сумел постичь ее смысла. Для него события следуют друг за другом, как страницы книги, перелистываемые рукой смерти; и он знает только одно: они бессмысленно появляются и исчезают, пока книга не подой- дет к концу. Обычный человек и не подозревает, что эту книгу будут от- крывать снова и снова, до тех пор, пока он сам не научится читать. И до тех пор, пока он не сможет научиться этому, жизнь для него - лишь бессмысленная игра, в которой радость всегда перемешана со страданием. И когда он постигнет, наконец, этот тайный язык жизни, его Дух оживет и начнет читать вместе с ним. Это первый шаг на пути к переплавлению трупа; ведь тело есть не что иное, как застывший дух. Тело начинает расство- ряться по мере пробуждения духа, как лед расстворяется в за- кипающей воде. Книга судьбы каждого человека полна смысла. Но буквы в ней танцуют и путаются для того, кто не дает себе труда про- честь ее спокойно, слово за словом, в том порядке, как она была написана. И все те, кто вовлечен в суету, кто захвачен тщеславием, жадностью, стремлением списать все на исполнение какого-то долга, кто ослеплен иллюзией - их судьба была бы иной, нежели повествование о смерти, и ни о чем другом. Но тот, кто больше не обращает внимания на роковое мель- кание переворачиваемых страниц, кто больше не радуется и не печалится об этом, но кто, напротив, как внимательный чита- тель, напрягает все свои усилия, чтобы понять смысл каждого написанного слова, для того откроется новая высшая сила люб- ви, пока, наконец, ему как избранному не будет дана последняя и высшая из всех книг - Красная Книга, содержащая в себе все тайны. Это единственный путь избежать темницы рока. Все остальное - это лишь мучительные тщетные конвульсии в петле смерти. Более всего обделены те, кто забыли о свободе по ту сто- рону темницы. Они подобны птицам, рожденным в клетке, до- вольствующимся горсткой корма и разучившимся летать. Для них больше нет спасенья. Наша единственная надежда в том, что Великий Белый Пут- ник, который нисходит в бесконечность из вечности сможет раз- бить наши оковы. Но никогда больше не увидят они Красной Книги. Кто смог заглянуть в нее, тот уже никогда не оставляет за собой трупа: он возносит земную материю в духовные небеса и там расстворяет ее. Так участвует он в Великом Делании Божественной Алхимии: он превращает свинец в золото, обращает бесконечное в веч- ность... А теперь послушай секрет духовного дыхания. Он хранится Красной Книгой только для того, кто есть "Корень" или "вершина"; "ветви" не знают его, поскольку в противном случае они бы тут же высохли и отпали от ствола. Хотя и их пронизывает Великое Духовное Дыхание ( потому что, как может обойтись без него даже самое малое существо), но оно пронизывает их как животворящий ветер, никогда не за- мирая и не останавливаясь. Телесное дыхание - это лишь отражение Духовного во внеш- нем мире. В нас же оно должно задержаться, пока, не прев- ратившись в луч, оно не пройдет по всем узлам телесного организама и не соединится с Великим Светом. Никто не может научить тебя тому, как это происходит. Это лежит в сфере тончайшей интуиции. В Красной Книге сказано: "Здесь сокрыт ключ всей магии. Тело не может ничего, Дух может все. Отбрось все, что есть тело, тогда твое "Я", полностью обнажившись, начнет дышать, как чистый Дух. Некоторые начинают так, другие - иначе, в зависимости от той религии, в которой им суждено родиться. Один движим пла- менным стремлением к Духу, другой - твердым чувством уверен- ности в том, что истинный исток его "Я" - в духовном мире и лишь тело его принадлежит земле. Тот же, кто не принадлежит ни к какой религии, но твердо придерживается традиционных поверий, тот, создавая различные вещи, вплоть до самых незначительных, никогда не прекращает мысленно повторять: "Я делаю это для одной единственной цели - для того, чтобы духовный элемент во мне начал дышать, осоз- нанно дышать". И одновременно с тем, как тело каким-то таинственным и неизвестным тебе образом превращает в иную субстанцию вдыхае- мый тобой земной воздух, дух столь же необъяснимым образом покрывает тебя, словно пурпурным королевским плащом - мантией совершенства, своим собственным дыханием. Постепенно он проникает во все твое тело, но иначе, гораз- до глубже, чем у обычных человеческих существ, то есть те члены твоего тела, до которых доходит это дыхание, внутренне обновляются и начинают служить иной цели, нежели раньше. Потом ты сможешь управлять потоком дыхания, как тебе захо- чется. "Ты сможешь даже повернуть вспять Иордан", как об этом сказано в Библии. Ты сможешь остановить сердце, заставить его биться быстрее или медленнее, предопределив тем самым судьбу своего материального тела. И книга смерти отныне не имеет над тобой власти. У каждого вида искусства - свои законы, у коронации - своя церемония, у мессы - свой ритуал, и все, что подвержено росту и становлению, имеет свой особый предопределенный ход. Первое, что ты должен разбудить в своем новом теле с по- мощью этого дыхания - это правая рука. Когда вдох дойдет до твоей плоти и крови, ты должен произ- нести два звука созидания - "I" и "А". "I" - это "игнес", что значит "огонь", а "А" - это "аква", то есть "вода". Не существет ничего, что не было бы сотворено из огня и воды. Когда вдох дойдет до твоего указательного пальца, он застынет и станет подобным латинской букве "I". Традиция называет это "прокаливанием, кальцинацией костей". Когда вздох достигает большого пальца, он застывает, отво- дится в сторону и образует вместе с указательным букву "А". Тогда Традиция говорит, что из твоей руки бьют потоки "жи- вой воды". Если человек умирает, находясь на этой стадии духовного возрождения, его правая рука не подлежит тлению. Если ты положишь эту пробужденную руку на свою шею, вода жизни заструится по всему твоему телу. Если ты умрешь в этом состоянии, то все твое тело будет избавлено от тления, как мощи христианских святых. Но ты должен "расстворить свой труп"! Это происходит через "варку в водах", разогретых внутрен- ним огнем, и этот процесс, так же, как и процесс нового ду- ховного рождения, имеет свои собственные правила. На этот раз я соверщу его над тобой, прежде чем я оставлю тебя. Я услышал, как мой предок захлопнул книгу. Он встал и снова положил свою руку с отогнутым большим пальцем мне на шею. Меня пронзило чувство, как будто поток ледяной воды окатил меня с головы до ног. - Когда я приступлю к процессу "варки", у тебя начнется лихорадка, и ты потеряешь сознание, - сказал он, - поэтому слушай сейчас, пока ты еще не потерял слух. - То, что я делаю с тобой сейчас, - это то, что ты делаешь сам с собой, потому что я - это ты, а ты - это я. Никто другой, кроме меня не сможет сделать этого с тобой, но и ты один не в состоянии выполнить это. Я должен быть ря- дом, потому что без меня, ты - только половина "Я", так же, как и я без тебя - только половина "Я". Только так можно сохранить тайну преосуществления от узур- пации чисто телесными человеческими существами. Я почувствовал, как предок медленно расслабил большой па- лец, потом быстро провел указательным три раза слева направо по моей шее, как будто хотел перерезать мне гортань. Ужасный резкий звук, подобный высокому"I", пронзил меня, обжигая все члены. Я почувствовал, как языки пламени вырываются из меня отов- сюду. "Не забудь: то, что сейчас происходит, и все, что ты сейчас делаешь и что переживаешь, происходит лишь ради переплавления тру- па! " - услышал я в последний раз голос моего первопредка Христофора, исходящий как будто из-под земли. Затем остатки моего сознания вспыхнули в жару лихорадки. VIII О Ф Е Л И Я Сейчас, когда я хожу по комнате, мои колени все еще дро- жат от слабости, но я вижу, как с каждым часом здоровье возв- ращается ко мне. Тоска по Офелии разрывает меня, и я страстно мечтаю спуститься вниз по лестнице на террасу, чтобы наблюдать отту- да за ее окном, в тайной надежде увидеть ее хотя бы мельком. Она приходила ко мне, когда я лежал без сознания, в лихо- радке, - об этом рассказал мне мой отец, - и это она принесла мне букет роз. Я вижу, что отец обо всем догадался. Может быть, она приз- налась ему в чем-то? Сам я боюсь спросить его об этом, но и он избегает этой темы. Он заботливо ухаживает за мной; угадывает мои жела- ния и приносит мне все, что бы я ни захотел, но сердце сжимается от стыда и скорби при каждом знаке его внимания, когда я внезапно вспоминаю о совершенном мной ужасном предательстве. О как я хотел бы, чтобы этот подделанный вексель был лишь бредовой галлюцинацией моей болезни! Но сейчас, когда мой ум снова ясен, я осознаю, к сожале- нию, что все это произошло наяву. Почему и с какой целью я сделал это? Все подробности совершенно стерлись из моей памя- ти. Я не хочу об этом думать! Я знаю только одно: я должен как-то поправить дело. Я должен где-то заработать деньги,... деньги,... деньги, чтобы суметь выкупить вексель. От ужаса у меня выступает пот на лбу при мысли о том, что это невозможно. Смогу ли я заработать деньги в нашем ма- леньком городишке? Быть может, следует поехать в столицу? Там меня никто не знает. А что, если стать там слугой какого-нибудь богатого господина. Ведь я готов, как раб, работать на него день и ночь. Но как мне упросить отца отпустить меня учиться в столи- цу? Чем обосновать свою просьбу, если он так часто гово- рил мне, как он ненавидит всякое обучение, кроме науки, приобретенной через саму жизнь? Но у меня нет даже самых начальных познаний, и не достает школьного образования! Нет, нет, это, конечно же, невозможно! Мои муки удваиваются, когда я думаю: теперь год из года и, может быть, навсегда я буду разлучен с Офелией. Я чувствую, как лихорадка снова подкатывается ко мне при этой ужасной мысли. Целых две недели я лежал в лихорадке; розы Офелии в вазе уже завяли. Может быть, она уже уехала? От отчаяния ладони мои становятся влажными. Может быть, цветы были знаком проща- ния? Отец видит, как я страдаю, но не спрашивает меня о причи- не. Быть может, он знает больше, чем хочет показать? Как хотел бы я открыть ему свое сердце и все, все ему рассказать! Но нет! Этого не произойдет. О если бы он прогнал меня! Как охотно я подчинился бы этому! Ведь тем самым я смог бы искупить свою вину. Но я уверен: его сердце не выдержит, когда он обо всем узнает. Я, его единственный ребенок, кото- рый вернула ему сама судьба, поступил с ним, как преступник. Нет, нет этого не должно произойти! Пусть об этом узнают все! Пусть все на меня указывают пальцем! Только он один не должен ничего знать... Отец мягко кладет руку на мой лоб, смотрит в глаза с лю- бовью и нежностью и говорит: "Все не так ужасно, мой милый мальчик! Забудь обо всем, что мучит тебя. Считай, что это был лихорадочный бред. Скоро ты выздоровеешь и снова будешь весе- лым! " Он запнулся на слове "веселым", и я почувствовал, что он знает, сколько горя и страданий готовит мне грядущее. Я тоже догадываюсь об этом. Неужели Офелия уже уехала? Неужели он знает об этом? Воп- рос застывает на моих губах, но я подавляю желание задать его. Мне кажется, что я тут же умру от рыданий, если он ответит утвер- дительно. Внезапно он начинает торопливо и лихорадочно говорить обо всем, что могло бы, по его мнению, отвлечь меня и рассеясь мои тя- желые мысли. Я никак не могу вспомнить, когда же я расс- казал ему о ночном визите нашего первопредка во сне - или это было наяву? Но, видимо, когда-то я все же сделал это. В противном случае, почему он заговорил со мной на ту же самую тему? Без всякого перехода он начал: - Ты никогда не сможешь избавиться от скорби, пока не войдешь в число тех, кто "переплавил свой труп в меч". Никто на земле не может стереть написанное в Книге Судьбы. Печально не то, что многие люди страдают, печально то, что их страда- ние остается по большому счету бессмысленным. Как простое на- казание за какойто гнусный поступок, быть может, совершенный в предыдущих жизнях! Мы можем избежать этот страшный закон возмездия и наказания, только если будем воспринимать проис- ходящее с мыслью: " все это случается ради одной единственной цели - для пробуждения в нас истинно духовной жизни! " Все что мы делаем, мы должны делать, исходя из этой точки зрения! Ду- ховное отношение к действию - это все; действие само по себе - это ничто. Страдание только тогда будет осмысленным и прине- сет плоды, когда мы будем смотреть на него именно такими гла- зами. Поверь мне, оно будет в этом случае не только легче пе- реживаться, но оно скорее пройдет, и при определенных обстоятельствах превратится в свою противоположность. Подчас то, что происходит в таких случаях, граничит с чудом; при этом происходят не только внутренние изменения, но и внешняя судьба странным образом меняется. Скептики, конечно, посмеются над таким утверждением - но над чем они только не смеются... Можно сказать, что душа не терпит, когда мы ради нее страдаем больше, чем м можем перенести. - А что следует понимать под "оживлением правой руки" - спрашиваю я. - Это общее начало духовного развития или это служение какой-то определенной цели? Мой отец задумался на некоторое время. - Как тебе это объяснить? Об этом можно говорить только при помощи образов. Как и все телесные формы, члены нашего тела - лишь символы некоторых духовных понятий. Правая рука - это символ мастерства, действия, созидания. Когда наша рука становится духовно живой, это означает, что мы стали созидате- лями, творцами и в потустороннем, тогда как раньше мы пребы- вали там лишь во сне. Так же дело обстоит с "речью", "письмом" и "чтением". Го- ворить, с земной точки зрения, - это что-то сообщать или чем- то делиться. Сделает ли из этого свои выводы тот, к кому мы обращаемся, зависит только от него самого. С духовной речью дело обстоит совершенно иначе. Здесь не может быть никакого сообщения. Потому что, кому мы должны что-то сообщать - ведь "я" и "ты" там одно и то же? Говорить в духовном смысле значит творить. Это магическое вызывание явления. "Письмо" здесь на земле - это преходящая и относительная фиксация какой-то мысли. А в "потустороннем" письмо - это высечение мысли в скале вечности. "Читать" здесь, на земле, означает улавливать смысл написанного. "Чте- ние" там, в потустороннем - это постижение великого неизмен- ного закона и действование согласно нему во имя единой гармо- нии! Но я думаю, мой милый мальчик, что, пока ты еще не совсем выздоровел, мы не должны говорить о таких труднодос- тупных вещах! - А не расскажешь ли ты мне о моей матери, отец? Как ее звали? Я ведь ничего не знаю о ней! - вдруг сорвался вопрос с моих губ. Только когда было уже поздно, я заметил, что разбе- редил рану в его сердце. Он беспокойно заходил по комнате и речь его стала отры- вистой. - Мое дорогое дитя, избавь меня от того, чтобы оживлять прошлое! Да, она любила меня. Да, я знаю это. А я... а я любил ее так несказанно... Со мной произошло то же, что и со всеми нашими предками. Все, что связано с женщиной, было для нас, мужчин из рода фон Йохеров, роковой пыткой. В этом не были виноваты ни мы, ни наши матери. Кроме того, как ты знаешь, у нас всегда рождается только один сын, и на этом наш брак заканчивается, как будто в этом и состоит его единственный смысл. Никто из нас не был счастлив в браке. быть может, потому, что все наши жены были или слишком молоды, как моя, или зна- чительно старше нас. Между нами никогда не было телесной гар- монии, и годы все более и более разделяли нас. Почему она уш- ла от меня? Если бы я только это знал! Но я не хочу... я не хочу этого знать! Обманывала ли она меня? Нет! Я бы это почувствовал! Я бы это чувствовал и сейчас. Я могу только предполагать. Видимо, в ней проснулась любовь к кому-то другому, и когда она поня- ла, что не может изменить своей роковой судьбы и изменить мне, она предпочла покинуть меня навсегда и умереть. - Но почему она меня подкинула, отец? - Я нахожу этому только одно объяснение: она была фанатич- но верующей католичкой и рассматривала наш духовный путь как дьявольский соблазн, хотя она никогда об этом прямо не гово- рила. Она хотела предохранить тебя от этого, а это произошло бы только в том случае, если бы она навсегда вывела тебя из-под моего влияния. Ты не должен сомневаться в том, что ты - мой настоящий сын. Никого бы другого ни при каких обстоя- тельствах она не назвала бы Христофором, и уже одно это для меня достаточное доказательство того, что ты не сын какого-то другого человека. - Отец, скажи мне еще только одно: как ее звали? Когда я думаю о ней, я хотел бы произносить ее имя. - Ее звали... - голос моего отца сорвался, как если бы слово застряло у него в горле... - Ее имя... ее звали... Офелия... Наконец-то я снова могу выходить на улицу. Но однако, мой отец сказал, что я не должен больше зажигать фонари - ни сей- час, ни потом. Я не знаю, почему. Как и раньше, до меня, это делает теперь служитель го- родской ратуши. Первое, куда я направляюсь с трепещущим сердцем, это к окну на террасе. В доме напротив все шторы опущены. После долгого, долгого ожидания я встречаю ста- руху, которая прислуживала у соседей, и выспрашиваю у нее все. Да, все, что я смутно чувствовал и чего я так боялся, стало реаль- ностью! Офелия покинула меня! Старуха сказала мне также, что вместе с Офелией в столицу уехал и актер Парис. Теперь я знаю также, почему я подписал вексель: память вернулась ко мне. Он обещал мне, что Офелия не поступит в те- атр, если я раздобуду для него денег. И уже через три дня он нарушил свое слово! Каждый час я хожу к скамейке в саду. Я пытаюсь убедить себя: Офелия сидит там в ожидании меня, она только спрята- лась, чтобы внезапно броситься мне в объятия с торжествующим криком! Иногда я застаю себя за странным занятием: я рою песок вокруг скамейки лопаткой, палкой, щепкой, всем, что попадает под руки, а иногда просто рукой. Как-будто земля нечто утаивает, и я должен найти это неч- то. В книгах рассказывают о том, что так же, пальцами, роют глубокие ямы в песке умирающие от жажды путешественники, заблудившиеся в пустыне. Я больше не чувствую боли: слишком глубокой она стала. А может быть, я сам поднялся так высоко над самим собой, что страдания уже не достигают меня? Столица лежит за много верст вверх по реке, - так почему река не принесет мне никакой весточки от Офелии? Внезапно я понимаю, что сижу на могиле моей матери и сам не знаю, как я очутился там. Должно быть, это имя Офелия притягивает меня. Почему сейчас, горячим полднем, когда все дремлет, через Пекарскую улицу к нашему дому идет почтальон? Я никогда не видел его в этом уголке города Здесь нет никого, кто получал бы письма от кого бы то ни было. Он заметил меня, остановился и начал шарить в своей ко- жаной сумке. Я знаю: мое сердце разорвется, если это вес- точка от Офелии. И вот я , ошеломленный, стою и держу в руках нечто белое с красной печатью. "Дорогой глубокоуважаемый господин барон! " Если Вы случайно вскроете это мое письмо, адресованное Христофору, я очень, очень прошу Вас, не читайте его! Пожа- луйста, не читайте и записку, приложенную к нему! От всей ду- ши прошу Вас об этом! Если Вы не захотите передавать мое письмо Христофору, тогда сожгите его вместе с запиской. Но как бы то ни было, ни на секунду не спускайте с Христофора глаз! Он еще слишком юн, и я не хотела бы быть виновной в том, что он совершит необдуманный поступок, если он узнает не от Вас, а от кого-то другого о том, что скоро случится. Исполните, пожалуйста, эту мою просьбу (а я уверена, что Вы сделаете это)! Благодарная Вам Офелия. " "Мой горячолюбимый бедный, бедный мальчик! Сердце мне подсказывает, что ты снова здоров, поэтому я от всей души надеюсь, что ты мужественно воспримешь то, что я сейчас скажу тебе. Я знаю, что Господь никогда не забудет того, что ты для меня сделал. Я горячо благодарю Бога за то, что он дал мне возможность исправить то, на что ты пошел ради меня. Что тебе пришлось из-за меня пережить, мой любимый добрый мальчик! Я знаю, что ты не разговаривал с твоим отцом о моем печальном положении. Ведь я просила тебя ничего ему об этом не гово- рить, и я знаю, что ты исполнил мою просьбу. Иначе бы он намекнул на это, когда я пришла к вам, чтобы сказать ему, как мы любим друг друга, и чтобы попрощаться с ним и с тобой. Поэтому я догадалась, что только ты мог подписать этот вексель! Я плачу от радости и восторга, что сегодня я могу возвратить его тебе! Я случайно нашла его на письменном столе этого ужасного человека, имя которого мои губы отныне отказываются произно- сить. Какими словами я могу выразить тебе мою благодарность, мой мальчик! Что мне сделать для тебя, чтобы выразить всю мою признательность! Не может быть, чтобы могила унесла ту благодарность и лю- бовь, которые я к тебе испытываю. Я знаю: они останутся в вечности, и я знаю также, что в Духе я буду рядом с тобой, буду сопровождать тебя шаг за шагом, оберегать и предостере- гать от опасности, как верная собака, до тех пор, пока мы, наконец, ни встретимсявновь. Мы не говорили об этом, поскольку у нас не было для этого времени. Ведь мы все время обнимались и целовались с тобой, мой мальчик! Но верь мне: как верно то, что существует Прови- дение, так верно и то, что есть Страна Вечной Молодости. Если бы я не была в этом уверена, откуда бы я взяла мужество расс- таться с тобой! Там мы снова встретимся, чтобы никогда больше не расста- ваться! Там оба мы вновь станем юными и будем ими всегда, и время превратится для нас в вечное настоящее. Только одно меня огорчает - но, впрочем, это так нелепо и смешно! - что ты не сможешь выполнить мое желание - похоро- нить меня возле нашей любимой скамейки. Но теперь я прошу тебя еще более горячо и настойчиво, чем тогда: останься на земле во имя нашей любви! Живи своей жизнью, я умоляю тебя, до тех пор, пока ангел смерти сам, без твоего зова, не прилетит к тебе. Я хочу, чтобы ты был старше меня, когда мы встретимся сно- ва. Поэтому ты должен прожить до конца свою жизнь на земле! А я буду ждать тебя там, в Стране Вечной Молодости. Скрепи свое сердце; скажи ему, что я рядом с тобой - еще ближе, чем это возможно в жизни! Радуйся, что я наконец... наконец свободна - сейчас, когда ты читаешь мое письмо... Разве лучше было бы для тебя знать, что я страдаю? А как бы я страдала, если бы осталась жить, я не могу описать сло- вами! Я лишь одним глазком взглянула на жизнь, которая ожидала бы меня, - Боже, как это ужасно! Лучше ад, чем такое ремесло! Но и его бы я вынесла с радостью, если бы только у меня была надежда добиться этим счастья встречи с тобой! Не думай, что я ухожу из жизни, потому что я не способна страдать ради тебя! Я делаю это, потому что знаю: что на этой земле наши души будут навсегда разделены, где бы мы ни были... Не думай, что это только слова для твоего успокоения, об- манчивые надежды или иллюзии сознания! Я твердо говорю тебе: я знаю, что переживу могилу и вновь буду рядом с тобой! Я клянусь тебе, я знаю это! Каждый нерв во мне знает это! Мое сердце, моя кровь знают это! Сотни предзнаменований говорят мне об этом! Во сне, наяву, в мечтах! Я хочу представить тебе одно доказательство, что я себя не обманываю. Неужели ты думаешь, что у меня хватило бы дерзости писать тебе обо всем этом, если бы у меня не было бы уверен- ности? Ты думаешь, я смогла бы так поступить? Послушай меня: сейчас, когда ты читаешь эту страницу, зак- рой глаза! Я осушу твои слезы поцелуями! Теперь ты знаешь, что я рядом с тобой, и что я все еще жи- ва!? Не бойся, мой мальчик, что сама моя смерть может при- чинить мне страдания! Я так люблю реку, что она ничего мне не сделает, когда я вверю ей свое тело. Ах. если бы только я могла быть похоронена возле нашей скамейки! Я не хочу просить Бога об этом, но, быть может, он угадает мое наивное детское желание и совершит чудо! Ведь он и так уже совершил множество еще больших чудес! И еще одно, мой мальчик! Если это возможно, когда ты ста- нешь взрослым человеком, сильным и мужественным, пожалуйста, помоги моему бедному отчиму! Но нет! Не беспокойся об этом. Я сама буду рядом с ним и помогу ему. Это также будет тебе знаком, что моя душа мо- жет больше, чем могло в свое время мое тело. А теперь, мой любимый, мой верный, мой славный мальчик, тебя тысячи и сотни тысяч раз целует твоя счастливая Офе- лия! " Я больше не знаю, мои ли это руки держат, а затем медленно складывают письмо? Я больше не знаю, я ли это трогаю свои веки, лицо, грудь? Но почему эти глаза не плачут? Губы из царства мертвых поцелуем осушили в них сле- зы; до сих пор я чувствую их ласковое прикосновение. И однако мне кажется, что бесконечно много времени прошло с тех пор. А может, это только воспоминание о нашей прогулке на лодке, когда Офелия поцелуем осушила мои слезы? Быть может, покойники умеют пробуждать нашу память, когда хотят, чтобы мы ощутили их присутствие в настоящем? А может быть, они движутся вспять в потоке времени, чтобы доб- раться до нас и остановить наши внутренние часы? Вся моя душа замерла; странно, что моя кровь еще те- чет и пульсирует! А может быть, это пульс какого-то другого, посторон- него существа? Я смотрю вниз - неужели это мои ноги так механичес- ки, шаг за шагом движутся к дому? А вот сейчас они идут по ступенькам? Если бы они принадлежали мне, они бы дрожали и подгибались от боли! Ужасная боль, как раскаленное копье, на мгновение пронзает меня с головы до пят, так, что я почти падаю на ступени. Я пытаюсь найти источник этой боли, но не могу. Боль молниеносно сгорела во мне, поглотив саму себя. Может быть, я умер? Может быть, мое раздробленное тело уже лежит там, внизу, у лестничного пролета? Быть может, это лишь мой призрак сейчас открывает дверь и входит в комна- ту? Нет, это не призрак! Это я сам. На столе стоит обед, и мой отец идет мне навстречу и целует меня в лоб. Я пытаюсь есть, но я не могу глотать. Каждый кусок застревает у меня в горле. Значит, мое тело страдает, но сам я ничего не чувс- твую! Офелия держит мое сердце в своей руке - я чувствую холод ее пальцев - поэтому сердце не разрывается на части! Да, только поэтому! Иначе бы я закричал от горя! Я хотел было обрадоваться, что она снова со мной, но я забыл, как это делается. Радость исходит из тела, а у меня над ним более нет власти! Что же, я должен теперь бродить по земле жи- вым трупом? Старая служанка безмолвно убирает еду. Я встаю и иду в свою комнату. Мой взгляд падает на стенные часы. Три? Ведь сейчас должен быть час, самое позднее! Почему они остановились? Мне становится ясно: в три часа ночи Офелия умерла! Да, да, во мне снова проснулись воспоминания: сегодня ночью я видел ее во сне. Она стояла у моей кровати и смеялась от счастья. " Я иду к тебе, мой мальчик! Река услышала мою просьбу... Не забудь свое обещание, не забудь свое обещание! " - говорит она. Все слова отдаются во мне эхом. "Не забудь свое обещание, не забудь свое обещание! " - повторяют непрерывно мои губы, как бы пытаясь разбудить мозг к пониманию тайного смысла этой фразы. Беспокойство овладевает моим телом. Как-будто оно ждет от меня какого-то приказа, который я должен ему дать. Я пытаюсь собраться с мыслями, но мой мозг омертвел. "Я иду к тебе. Река услышала мою просьбу! " Что же это значит? Что же это значит? Я должен сдержать свое обещание? Какое обещание я давал ей? Внезапно как будто кто-то встряхнул меня: это же обещание, которое я дал Офелии во время нашей лодочной прогулки! Теперь я знаю: я должен спуститься к реке! Я перепрыгиваю через четыре-пять ступенек за раз, мои руки скользят по пери- лам. В дикой спешке я одолеваю один лестничный пролет за дру- гим. Вдруг я снова оживаю; мои мысли бешено скачут. "Это- го не может быть, - говорю я себе, - это всего лишь безумный сон! " Я хочу остановиться и повернуть назад, но тело мое рвется вперед. Я бегу по узкому проходу к воде. На берегу лежит лодка. Два каких-то человека стоят рядом. "Как долго плывет бревно из столицы до нашего горо- да? " - хочу я их спросить. Я стою перед ними и смотрю на них. Они удивленно ус- тавились на меня, но я не могу произнести ни слова, потому что в глубине моего сердца звучит голос Офелии: "Разве ты сам не знаешь лучше всех остальных, когда я приду? Разве я заставляла тебя когда-нибудь ждать, мой мальчик? " И тут во мне появляется уверенность, твердая, как скала и ясная, как солнце, развеивающая все сомнения, как будто сама природа во мне ожила и кричит мне: "Сегодня ночью, в одиннадцать часов! " Одиннадцать! Этого часа я с таким нетерпением ждал каждый вечер когда-то. Как и в тот раз, лунный свет отражается в реке. Я сижу на садовой скамейке, но теперь я больше не жду, как раньше, потому что теперь я слился с потоком самого вре- мени. Зачем мне теперь желать, чтобы оно шло быстрее или мед- леннее! В Тайной Книге Чудесного написано: последняя просьба Офелии должна быть исполнена! Эта мысль настолько потрясает меня, что все, что произошло - смерть Офелии, ее письмо, моя скорбь, трагическая просьба похоронить ее труп, страшная пус- тыня жизни, которая лежит передо мной - все это меркнет перед нею! Мне кажется, что мириады звезд там, наверху - это глаза всезнающего архангела, который бдительно наблюдает сверху за мной и за ней. Близость какой-то бесконечной силы пронизывает меня. В руках этой силы все вещи - лишь живые ин- струменты! Дуновение ветра касается меня и я чувствую, как он говорит мне: спускайся к берегу и отвяжи лодку! Никакие мысли не сковывают более мои действия. Я как будто вплетен в окружающую природу и прекрасно понимаю ее та- инственный шепот. Медленно я гребу к середине реки. Сейчас она появится! Какое-то светлое пятно приближается ко мне. Белое застывшее лицо с закрытыми глазами виднеется на гладкой по- верхности воды, как отражение в зеркале. Затем я достаю из воды умершую и кладу ее в свою лодку. Глубоко в мягком чистом песке перед нашей любимой скамейкой на ложе из ароматных цветков акации кладу я ее и укрываю зелеными ветвями. Лопату я утопил в реке. IX О Д И Н О Ч Е С Т В О Я думал, что уже на следующий день весть о смерти Офелии станет известной в нашем городе и распространится, как лесной пожар. Но проходили неделя за неделей, и ничто не менялось. Наконец я понял: Офелия ушла из жизни не сказав об этом никому кроме меня. Я был единственным живым существом на земле, которому бы- ло известно о ее смерти. Меня наполняла какая-то странная смесь неописуемого оди- ночества и ощущения внутреннего богатства, которым я ни с кем не мог поделиться. Все люди вокруг меня, и даже мой отец, казались вырезан- ными из бумаги фигурками: как будто они вообще не имели ника- кого отношения к моему бытию и являлись лишь декорациями. Когда я часами сидел на скамейке в саду, согретый посто- янной близостью Офелии, я грезил и представлял: здесь, у мо- их ног, спит ее тело, которое я так горячо любил! И при этом меня охватывало глубокое удивление оттого, что я не ощущал никакой боли. Как тонка и верна была ее интуиция, когда во время нашей лодочной прогулки она просила похоронить себя здесь и никому не выдавать это место. И сейчас только мы вдвоем - она по ту сторону, а я здесь, на земле - знали об этом, и эта тайна так глубоко нас соеди- няла, что я не ощущал смерть Офелии как ее телесное отсутс- твие. Когда я представлял себе, что она могла бы покоиться не здесь, а на городском кладбище, под надгробным камнем, окру- женная покойниками, оплакиваемая своими родными, эта простая мысль как острый клинок, вонзалась в мою грудь и отгоняла ощущение духовной близости с ней в необозримые дали. Вскоре я приобрел твердую уверенность в том, что неопре- деленное чувство, говорящее, что смерть - это только темная преграда, а не непреодолимая бездна между видимым и невиди- мым, превратится в ясное знание, если люди будут хоронить близких не на общественных кладбищах, а в местах, доступных и известных только им одним. Если мое одиночество становилось слишком острым, я вспо- минал ночь, когда я предал земле тело Офелии. И мне казалось, что я похоронил тогда сам себя, и теперь я - только призрак, блуждающий по земле и не имеющий ничего общего с обычными людьми из плоти и крови. Бывали мгновения, когда я говорил себе: ты - это больше не ты; какое-то другое существо, чье рождение и бытие отделено от тебя веками, неудержимо, все глубже проникает в тебя, зав- ладевает твоей оболочкой, и вскоре от тебя вообще ничего не останется, кроме воспоминания, свободно парящего в мире прош- лого, которое будет для тебя опытом совершенно незнакомого тебе человека. "Это первопредок воскресает во мне, " - понимал я. Когда я смотрел на облака, часто перед моим взором вставали картины незнакомых стран и неизвестных пейзажей, день ото дня становившихся все более отчетливыми. Я слышал слова, которые я улавливал каким-то внутренним органом, и они казались мне понятными. Я воспринимал их как земля принимает и хранит семя, чтобы затем взрастить его. Я переживал их так как будто кто-то говорил мне: "Однажды ты поймешь эти слова во Истине. " Эти слова исходят из уст странно одетых людей, которые кажутся мне старыми знакомыми, хотя я, конечно, не мог ви- деть их в этой жизни. Хотя эти слова возникают где-то очень далеко, в давнем прошлом, они настигают меня, внезапно заново рождаясь в настоящем. Я вижу устремленные в небо горные цепи, чьи ледяные пики бесконечно тянутся все выше и выше, за пеле- ну облаков. "Это - крыша мира, - говорю я себе, - таинственный Тибет". Потом появляются бескрайние степи с верблюжьими каравана- ми; азиатские монастыри, затерянные в одиночестве; жрецы в желтых одеждах с буддийскими ритуальными мельницами в руках; скалы, в которых высечены гигантские статуи сидящего Будды; речные потоки, которые, казалось, появлялись из бесконечности и тек- ли в бесконечность; берега страны лесовых холмов, чьи вершины были плоские, как столы, как будто их скосили чудовищной ко- сой. "Это страны, вещи, люди, - думал я, - которые, должно быть, видел основатель моего рода, когда он еще странствовал по земле. Сейчас, когда он вселяется в меня, его воспоминания становятся также и моими. " Когда по воскресеньям я встречал молодых людей - моих ро- вестников, и был свидетелем их влюбленности и жизнерадостнос- ти, я прекрасно понимал то, что они переживали, но внутри ме- ня царил абсолютный холод. Это не был холод, который сковывает, как память о переживании мертвящей боли, но это и не был холод старости, в которой слабнут жизненные силы. И однако я чувствовал в себе властного древнего старца, чье присутствие ни на миг не оставляло меня. И часто, когда я смотрел на себя в зеркало, меня пугало смотревшее на меня от- туда юное лицо, без малейших признаков прожитых лет. Во мне отмерли только те связи, которые привязывают людей к радостям земной жизни, сам же холод во мне исходил из других невидимых регионов, из далекого мира, который есть родина души моей. Тогда я еще не мог правильно определить то состояние, в котором находился. Я не знал тогда, что это было то самое за- гадочное и магическое превращение, описание которого можно часто встретить в житиях христианских и других святых, при том, что обычно глубина и жизненная значимость этого остаются непонятыми. Я не чувствовал никакой тоски по Богу - почему, я сам не знал да, впрочем, и не старался найти этому какое-либо объяс- нение. Раскаленная жажда ненасытного стремления к Богу, о кото- ром говорят святые и которое, по их словам, выжигает все зем- ное, была мне незнакома - ведь все, к чему я стремился, назы- валось словом "Офелия", а уверенность в ее постоянной близости не на миг не покидала меня. События внешней жизни протекали, не оставляя никаких сле- дов в моих воспоминаниях, как мертвый лунный ланшафт с потух- шими кратерами не соединенными друг с другом никакими дорога- ми или тропами. Я не могу вспомнить, о чем мы говорили с моим отцом; не- дели сокращались для меня до минут, минуты растягивались в года. В течение целых лет ( по крайней мере, так кажется мне сейчас, когда я, чтобы оживить события моего прошлого, пользу- юсь держащей перо рукой какого-то постороннего человека), си- дел я на садовой скамейке у могилы Офелии. Звенья в цепи событий, по которым можно было бы восстано- вить ход времени, сейчас лишь по одиночке брежжат передо мной. Так, я помню, что однажды водяное колесо, которое двигало станок точильщика, остановилось, и шум машины смолк, погрузив наш переулок в мертвую тишину... Когда это произошло, следую- щим ли утром после той ночи или гораздо позже, моя память от- казывается отвечать. Я знаю, что я рассказал моему отцу о том, как я подделал его подпись. Должно быть, это признание меня вообще не затро- нуло, потому что я не могу припомнить никакого связанного с этим сильного переживания. Я также не могу теперь понять, почему я сделал это. Я только едва-едва вспоминаю легкую радость, которую я ис- пытал оттого, что между ним и мною больше не было никакой тайны. И по пово- ду остановки водяного колеса... У меня брезжит воспоминание о чувстве облегчения, которое я испытал при мысли, что старый точильщик больше не работает. И однако мне кажется, что оба этих чувства были пережиты не мной. Их внушил мне дух Офелии - столь умершим для всего человеческого представляется мне сейчас Христофор Таубеншлаг в ту пору... В то время данное мне имя "Таубеншлаг" - "голубятня" отк- рылось мне как пророчество, исходящее из уст судьбы. Я бук- вально превратился в свое имя - безжизненную голубятню, в хо- лодное место, где обитали Офелия, основатель рода и старик по имени Христофор. Я пережил многие состояния, о которых ничего не написано в книгах, о которых мне не мог поведать никто из людей. Одна- ко они живут во мне. Я думаю, что эти состояния пробудились тогда, когда моя внешняя форма как будто в летаргическом сне из скорлупы неве- дения перешла в сосуд знания. Тогда я поверил в то же, во что верил вплоть до своей смерти мой отец: душа обогащается только опытом и телесное существование может также служить этой цели. В этом же смысле я понял теперь и слова нашего первопредка. Сегодня я знаю, что душа человека изначально является всезнающей и всемогущей; единственное, что человек может сде- лать сам, - это устранить все препятствия, которые встают на ее пути к совершенству... Это все, что лежит в сфере его возможностей! Глубочайшая тайна всех тайн, таинственнейшая загадка всех загадок - это алхимическое превращение формы. Я говорю это для тебя - того, кто предоставил мне свою руку, и я делаю это в благодарность за то, что ты поможешь мне написать все это! Таинственный путь нового рождения в Духе, о котором гово- рит Библия, это путь превращения тела, а не превращения Духа. Когда создается форма, это означает, что Дух проявляет себя. Он постоянно высекает и созидает себя в форме, исполь- зуя судьбу как свой инструмент. И чем грубее и несовершеннее форма, тем грубее и несовершеннее откровение в ней Духа; чем она податливее и тоньше, тем разнообразнее Дух проявляет себя сквозь нее. Тот, кто превращает все формы и одухотворяет все члены - это Единый Бог, который есть Дух; и поэтому глубинный внут- ренний прачеловек обращает свою молитву не вовне, но к своей собственной форме, поклоняясь по порядку всем ее членам: ведь внутри каждого из них тайно живет уникально проявленный образ божества. Превращение формы, о котором я говорю, становится видимым телесными очами, когда алхимический процесс трансмутации дос- тигнет своего конца. Начинается же это превращение формы тай- но и невидимо: в магнетических потоках, которые определяют деятельность позвоночника в телесной системе человека. Внача- ле изменяется форма мыслей человека, его наклонности и жела- ния, потом меняются поступки и вместе с ними трансформируется сама форма, пока она сама не станет телом воскресения, о ко- тором говорится в Евангелии. Похоже, что ледяная статуя начинает расплавляться, выте- кая изнутри наружу. Придет время, когда учение Алхимии будет открыто многим. Это учение лежит пока, как омертвевшая груда развалин, и вы- родившийся факиризм Индии - это руины Алхимии. Под трансмутирующим влиянием духовного первопредка я превратился в автомат с оледеневшими чувствами и оставался им вплоть до дня "расплавления моего трупа". Если ты хочешь понять мое тогдашнее состояние, ты должен представить себе безжизненную голубятню в которую залетают и из которой вылетают птицы: она же остается ко всему безучаст- ной. И ты не должен более измерять меня человеческой меркой, меркой, которая годится для людей, либо для подобных им. X СКАМЕЙКА В САДУ По городу прошел слух, что точильщик Мутшелькнаус сошел с ума. Выражение лица фрау Аглаи печально. Рано утром с ма- ленькой корзинкой она идет на рынок делать покупки, потому что ее служанка ушла от них. День ото дня платье ее становится все грязнее и неухоженнее; каблуки ее туфлей стерлись. Как чело- век, который от тяжести забот не может более отличить внутрен- нее от внешнего, останавливается она иногда на улице и разго- варивает сама с собой вполголоса. Когда я ее встречаю, она отводит глаза. Или, может, она более не узнает меня? Людям, которые спрашивают о ее дочери, она говорит корот- ко и ворчливо: "Она в Америке". Прошли лето, осень и зима, а я еще ни разу не видел то- чильщика. Я больше не знаю, прошли ли с этого времени го- ды, или время застыло, или одна-единственная зима кажется мне бесконечно долгой... Я чувствую только: видимо, это снова весна, по- тому что воздух стал тяжелым от запаха акации, после грозы все дороги усыпаны цве- тами, а девушки одевают белые платья и заплетают в волосы цве- ты. В воздухе слышится пение. Над набережной свисают ветви шиповника, сползая в воду, и поток, играя, несет нежную бледно-розовую пену их лепестков, от порога к порогу, туда, к опорам моста, где река так укра- шает ими подгнившие столбы, что кажется, будто они начали но- вую жизнь. В саду, на лужайке перед скамейкой трава сверкает, как изумруд. Часто, когда я прихожу туда, я вижу повсюду незначительные перемены: как будто кто-то побывал там до меня. Иногда на скамейке лежат маленькие камешки в форме креста или круга, как будто с ними играл какой-то ребенок, иногда там бывают рассыпаны цветы. Однажды, когда я переходил улочку, навстречу мне из сада вышел точильщик, и я догадался, что это, должно быть, он при- ходит сюда, к скамейке, когда меня нет. Я поздаровался с ним, но, казалось, он не заметил меня, даже когда его рука встретилась с моей. Он смотрел рассеянно перед собой с радостной улыбкой на лице. Вскоре случилось так, что мы часто стали встречать- ся в саду. Он молча садился около меня и начинал своей палкой выводить на белом песке имя Офелии. Так мы сидели подолгу, и я раздумывал обо всем этом. По- том однажды он начал тихо бормотать что-то. Казалось, он го- ворил с самим собой или с кем-то невидимым; постепенно его слова становились отчетливее: - Я рад, что только ты и я приходим сюда! Это хорошо, что никто не знает про эту скамейку! Я удивленно прислушивался. Он называет меня на "ты"? Мо- жет, он принимает меня за кого-то другого? Или разум его помутился? Быть может, он забыл с каким неестествнным подобострастием относился он ко мне раньше? Что он хотел сказать словами: "Хорошо, что никто не знает об этой скамейке"? Внезапно я так отчетливо почувствовал близость Офелии, как будто она подошла к нам вплотную. Старик тоже ощутил нечто и быстро поднял голову. - Луч счастья заиграл на его лице. - Ты знаешь, она всегда здесь! Отсюда она провожает меня немного до дома, а затем возвращается назад, - бормотал он. - Она мне сказала, что здесь она ждет тебя. Она сказала, что она тебя любит! Он дружелюбно положил мне ладонь на руку, посмотрел мне в глаза счастливым долгим взглядом и тихо договорил: - Я рад, что она любит тебя! Я не сразу нашелся, что ответить. Запинаясь, я наконец выдавил: - Но ведь ваша дочь... она... она же... в Амери- ке? Старик наклоняется к моему уху и шепчет таинственно: - Тс! Нет! Моя жена и другие люди так считают. Но она умерла! И об этом знаем только мы двое: Ты и я! Она сказала мне, что ты тоже об этом знаешь! Даже господин Парис не знает об этом. - Он видит мое удивление, наклоняется и старательно повторяет: - Да, она умерла! Но она не мертва. Сын Божий, Белый Домини- канец, сжалился над нами и позволил ей быть рядом с нами! Я понимаю, что странное душевное состояние, которое в старину называли "священным безумием", овладело стариком. Он стал ребенком, он играет с камешками, как дитя, он говорит простые и ясные слова, но его сознание стало ясновидящим. - Но как случилось, что Вы узнали об этом? - спрашиваю я. - Однажды ночью я работал на сверлильном станке, - расс- казывает он, - тут водяное колесо вдруг остановилось, и я больше не мог заставить его двигаться. Потом я заснул за сто- лом. Во сне я увидел мою Офелию. Она сказала: "Папа, я не хо- чу, чтобы ты работал. Я мертва. Река не хочет больше вращать колесо, и я буду вынуждена делать это за нее, если ты не пе- рестанешь трудиться. Пожалуйста, перестань! Иначе я буду всегда там, в реке, и не смогу прийти к тебе". Когда я прос- нулся, я сразу же, еще ночью, побежал в церковь Богородицы. Была темень и мертвая тишина. Но в церкви звучал орган. Я по- думал, что церковь должна быть заперта, и туда не удасться войти. Но решил, что, если буду сомневаться, я действитель- но не смогу войти туда, и я перестал сомневаться. В церкви было совсем темно, но сутана доминиканца была такой ослепительно белой, что я мог видеть все, не сходя со своего места под статуей пророка Йоны. Офелия сидела подле меня и объясняла мне все, что делал святой - этот Белый чело- век. Вначале он встал перед алтарем и замер там с распростер- тыми руками, как огромный крест. Статуи всех святых и проро- ков один за одним повторили это движение за ним, пока вся церковь не наполнилась живыми крестами. Затем он подошел к стеклянной раке и положил в нее что-то, что напоминало не- большой черный кремень. - Это твой бедный мозг, папа, - сказала моя дочь Офелия. - Сейчас он запер его в сокровищницу, чтобы ты больше не утруж- дал его из-за меня. Когда ты снова обретешь его, он превра- тится в драгоценный камень. На следующее утро меня потянуло сюда, к скамейке, но я не знал, почему. Здесь я каждый день вижу Офелию. Она всегда рассказывает мне, как она счастлива, и как чудесно там, в стране блаженных. Мой отец, гробовщик, - тоже там, и он мне все простил. Он больше не сердится на меня за то, что я под- жег клей, когда был ребенком. Когда в раю наступает вечер, говорит она, там начинается представление, и ангелы смотрят, как Офелия играет в пьесе "Король Дании"... И в конце кронпринц женится на ней, и все радуются, как она рассказывает, что у нее все так хорошо по- лучается. "За это я должна благодарить только тебя, отец, - говорит она всегда, - ведь только благодаря тебе я научилась этому на земле. Моим самым горячим желанием всегда было стать актрисой, и только благодаря тебе, папа, это исполнилось". Старик замолчал и восторженно посмотрел на небо. Я по- чувствовал на языке отвратительный горьковатый привкус. Разве мертвые лгут? Или он все это придумал? Почему Офелия не ска- жет ему правду, пусть в мягкой форме, если она может общаться с ним? Страшная мысль, что царство лжи может распространяться и на потустороннее, тревожит мое сердце. Потом я начинаю понимать. Близость Офелии захватывает ме- ня так сильно, что истина мгновенно предстает предо мной и я знаю: это только ее образ, но не она сама приходит к нему и говорит с ним. Это иллюзия, порожденная его собственным жела- нием. Его сердце еще не стало холодным, как мое, и поэтому он видит правду искаженной. - Мертвые могут делать чудеса, если Бог позволит им это, - начинает снова старик, - они могут стать плотью и кровью и ходить меж нами. Ты веришь в это? - Он спросил это твердым, почти угрожающим голосом. - Нет ничего невозможного, - уклончиво отвечаю я. Старик выглядит довольным и замолкает. Затем он поднимается и уходит. Не попрощавшись. Через мгновение он возвращается, встает напротив меня и произносит: - Нет, ты не веришь в это! Офелия хочет, что- бы ты сам увидел и уверовал. Пойдем! Он хватает меня за руку, как будто хочет потащить за со- бой. Колеблется. Прислушивается, как будто слышит чей-то го- лос. - Нет, нет, не сейчас, - бормочет он про себя рассеянно, - жди меня здесь сегодня ночью. Он уходит. Я смотрю ему вслед. Он идет нетвердой походкой, как пь- яный, держась за стену дома. Я не знаю, что мне и думать обо всем этом. XI ГОЛОВА МЕДУЗЫ Мы сидим за столом в небольшой, несказанно убогой комнат- ке: точильщик Мутшелькнаус, маленькая горбатая швея, о которой в городе поговаривают, что она - колдунья; толстая старая женщина, мужчина с длинными волосами (их обоих я никогда ра- нее не видел) и я. На шкафу в красном стекле горит ночник, над ним висит картинка в светлых тонах, изображающая Богоматерь, сердце ко- торой пронзают семь мечей. - Давайте помолимся, - говорит мужчина с длинными волоса- ми, ударяет себя в грудь и начинает бормотать "Отче наш". Его худые руки очень бледны, как будто они принадлежат бедному малокровному школьному учителю; его босые ноги обуты в сандалии. Толстая женщина вздыхает и икает, как будто в любой мо- мент готова разразиться слезами. - Потому что твое есть царствие и сила, и слава ныне и присно, и во веки веков. Аминь. Давайте образуем цепь и споем, потому что духи любят музыку, - произносит мужчина с длинными волосами скороговоркой. Мы берем друг друга за руки на поверхности стола, и муж- чина и женщина тихо начинают хорал. Оба они поют фальшиво, но такое неподдельное смирение и умиление звучит в их голосах, что это меня невольно захваты- вает. Мутшелькнаус сидит неподвижно; глаза его сияют в радост- ном ожидании. Благочестивое пение умолкает. Швея засыпа- ет; я слышу ее хриплое дыхание. Она положила голову на руки на столе. На стенке тикают часы; кругом мертвая тишина. - Здесь недостаточно силы, - говорит мужчина и смотрит на меня укоризненно, как будто я виноват в этом. В шкафу что-то потрескивает, будто ломается дерево. - Она идет! - шепчет взволнованно старик. - Нет, это - Пифагор, - поучает нас мужчина с длинными волосами. Толстая женщина икает. На этот раз трещит и хрустит в столе, руки швеи начинают ритмически подергиваться в такт ее пульсу. На мгновение она поднимает голову - ее зрачки закатились под веки и видны только белки... Затем она снова роняет голо- ву. Однажды я видел, как умирала маленькая собачонка; это было очень похоже. Она перешагнула порог смерти, чувствую я. Ритмическое постукивание ее руки по столу продолжается. Кажется, что сама ее жизнь перешла в этот стук. Под моими пальцами я ощущаю тихое шуршание в дереве, как будто бы надуваются и лопаются мозоли. Когда они разрываются, из них как бы исходит леденящий холод, расширяясь и паря над поверхностью стола. - Это Пифагор, - грудным голосом уверенно говорит мужчина с длинными волосами. Холодный воздух над столом оживает и начинает вибриро- вать; я вспоминаю о "мертвящем северном ветре", о котором тогда, в полночь, говорили капеллан и мой отец. Вдруг в комнате раздается громкий стук: стул, ев котром сидит швея отброшен, сама она распростерлась на полу. Женщина и мужчина поднимают ее на скамейку, стоящую у ка- мина. Они отрицательно качают головой, когда я спрашиваю их, не поранилась ли она, и снова садятся к столу. С моего места видно только тело швеи; лицо скрыто в тени, падающей от шкафа. Внизу перед домом проезжает груженая по- возка, так что стены дрожат; стук колес давно затих, но дро- жание стен странным образом продолжается. Может, я обманываюсь? Или, может быть, мои чувства нас- только обострены, что я могу улавливать то, что уже соверши- лось давно: тонкую вибрацию вещей, которая угасает гораздо позже, чем принято обычно считать? Иногда я вынужден закрывать глаза: так возбуждающе дейс- твует красный свет ночника. Там, куда он падает, формы пред- метов разбухают и их очертания растворяются друг в друге. Те- ло швеи напомирает рыхлую массу, теперь она уже соскользнула со скамейки на пол. Я твердо решил не поднимать взгляда, пока не произойдет нечто значительное. Я хочу остаться господином над своими чувствами. Я ощущаю внутреннее предупреждение: будь настороже! Какое- то глубокое недоверие возникает во мне, как будто нечто дь- явольскиковарное, какое-то зловещее существо, как яд, просо- чилось в комнату. Слова из письма Офелии: "Я буду с тобой и уберегу тебя от всякой опсности", всплывают так отчетливо, что я почти слышу их. Внезапно одновременно из трех уст раздается крик: "Офе- лия! " Я открываю глаза и вижу: над телом швеи парит сине- ватый направленный вершиной вверх конус, сотканный из кольцеобразно- го тумана. Второй конус, похожий на первый, спускается с по- толка. Его вершина направлена вниз: она тянется к вершине первого, пока они не сливаются друг с другом, образуя некое подобие огромных, в человеческий рост, песочных часов. Затем внезапно эта форма, как изображение в магическом фонаре, наведенном чьей-то рукой на резкость, стала четко очерченной - и перед нами возникла Офелия, живая и реальная. Она появляется так отчетливо и телесно, что я громко вскрикиваю и порываюсь броситься к ней. Но крик ужаса во мне - в моей собственной груди - крик ужаса, в котором различимы два разных голоса, в последнее мгновение сдерживает меня: "Скрепи свое сердце, Христофор! " "Скрепи свое сердце! " - отдается эхом во мне, как будто одновременно кричат мой первопредок и Офелия. Призрак с бледным лицом подходит ко мне. Каждая складка одежды такая же, как и была при жизни. То же выражение лица, те же прекрасные мечтательные глаза, черные длинные ресницы, красиво очерченные брови, тонкие белые руки. Даже губы алые и дышат свежестью. Только на ее волосы накинуто покрывало. Она ласково склоняется надо мной, я чувствую биение ее сердца; она целует меня в лоб и обвивает руки вокруг моей шеи. Тепло ее тела проникает в меня. "Она ожила! - говорю я себе, - не может быть никакого сомнения! " Кровь моя закипает и недоверие начинает таять от сладкого ощущения счатья, но в