Колин МакИннесс. Абсолютные Новички --------------------------------------------------------------- © Copyright Колин МакИннесс, 1959 © Copyright перевод Илья Миллер (millermiller@mtu-net.ru), 1995-1999 --------------------------------------------------------------- Альфреду Бэрону В Июне С пришествием эры Лондонского Лори я понял, что весь эпос тинэйджеров неверной походкой движется к гибели. - Он абсолютный новичок, этот четырнадцатилетний, - сказал я Уизарду, когда мы случайно замешкались у секции грампластинок, чтобы послушать выступление Малыша Лори на его золотом диске. - С этой минуты, - сказал Уизард, - у него действительно Весь Мир В Руках. Мы слушали, как вращались гланды вундеркинда. - С каждым годом они покупают все более молодых из нас, - стонал я. - Ведь у Юного мистера Л. еще не сломался голос! Так кого же следующего попытаются похитить эти налогоплательщики? - Грудничков, - ответил Уизард. Мы забрались по белой лестнице в застекленный сад под крышей районного магазина, и нам открылась великолепная панорама, наше любимое r endezvous. Я должен разъяснить, что мы с Уизом никогда не приходили в этот магазин с целью что-нибудь купить, за исключением, как и сегодня, сэндвича с копченой семгой и кофе со льдом. Но, что самое важное, мы имели возможность увидеть новейшую мебель и ткани, словно у каких-то семейных пар - а так же великолепный вид Лондона, самый волшебный, насколько я знаю, во всем городе, и почти неизвестный, по сравнению с остальными надоевшими ценностями нашего времени, никому, кроме этих престарелых крестьянок из Челси, которые приходят перекусить сюда до полудня. Если смотреть на север, то многого не увидишь, это точно, а на западе весь вид закрывает здание, в котором ты находишься. Но, медленно поворачиваясь на своем высоком стуле у стойки бара, с востока на юг, как на кинораме, можно увидеть опрятные новые бетонные высотки, возвышающиеся, как фениксы, из старых английских площадей, затем эти пышные парки, с деревьями, похожими на французские салаты. Потом вновь жизнь в портах Темзы, этой великолепной реки, напоминающей нам, что мы находимся на эстуарии, а если честно, то прямо в устье реки. Бешеные чайки кругами поднимаются над ней и почти разбивают свои клювы о круглую стеклянную тарелку... а потом ты, сделав полный круг, возвращаешься к своей чашке ледяного кофе. - Лори Л. - это признак упадка, - сказал я. - Эта тинэйджерская штука разрастается на глазах. Уиз выглядел мудро, как одна из тех трех обезьянок. - В этом виноваты не налогоплательщики, - сказал он, - это вина самих парней, что покупают EP, которыми эти дряхлеющие подлецы подкупают соловьев-подростков, чтобы те растолстели. - Несомненно, - сказал я, так как знал, что без толку спорить с Уизардом, или с кем-нибудь другим, кто тащится от мыслей. Мистер Уиз продолжил, жуя свой сэндвич так, чтоб всем было видно. - Это самое подростковое веселье - палка о двух концах. Эксплуатация пацанов стариками-сенаторами и эксплуатация самих себя хитрыми маленькими абсолютными новичками. Что из этого вытекает? "Тинэйджер" превращается в грязное слово или, по любым меркам, недвусмысленное. Я улыбнулся Мистеру У. - Ну, расслабься, сынок, - сказал я, - потому что шестнадцатилетнему сперматозоиду вроде тебя еще нужно прожить немало подростковой жизни. А вот я, перевалив за свои восемнадцать лет, я скоро присоединюсь к старшим. Уизард смерил меня взглядом, как вылитый Сомерсет Моэм. - Насчет меня, парень, - сказал он, - я скажу тебе вот что. Так или иначе, но я не буду жалеть, когда ярлык подростка будет содран с заднего кармана моих сухих небесно-голубых джинсов. То, что сказал Уиз, было хоть и немного, но верно. Этот праздник подростков был действительно блистателен в те дни, когда парни узнали, что впервые за тысячелетия ожидания пришествия царства у них появились деньги. А до сих пор отрицалось, что это лучшее время, когда их можно использовать, то есть когда ты молод и силен, а так же до того, как газеты и телевидение ухватились за эту тинэйджерскую сказку и проституировали ее, как и все остальное, чего касались стариканы. Да, скажу я вам, этот праздник был действительно великолепен в те дни, когда мы обнаружили, что никто не сможет больше сидеть на наших лицах, потому что у нас были бабки, и мы наконец-то могли их тратить, и наш мир был нашим миром, таким, каким мы хотели, и мы не стояли на чьих-то ступенях, выклянчивая мед, наверное. Я встал со стула, пошел и встал возле окна этого дряхлого магазина, прижался к стеклу так сильно, что казалось, я был там, снаружи, подвешен в воздухе над городом, и я поклялся Элвисом и всеми святыми, что этот мой последний тинэйджерский год будет настоящим безумием. Да, черт возьми, что бы там ни было, этот последний год подростковой мечты я отдам кайфу и фантазии. Но мое спокойствие было нарушено шумом, доносившимся от Уизарда, спорившего с каким-то стариканом за стойкой бара. Я должен пояснить, что Уиз испытывает ко всем старикам такую же ненависть, какую психопаты испытывают к евреям, иностранцам или цветным, так оно и есть, он ненавидит всех, кто не тинэйджер, кроме сперматозоидов в коротких штанишках и девочек, которых, я думаю, он рассматривает, как расцветающих тинэйджеров. Уизу просто не нравились те, кому было больше двадцати, и он не упустил бы ни одного шанса, чтобы застыдитьстариков за крашеные корни их волос, и громко горланить гимн подросткового триумфа. Уиз обладал искусством зацепить бедных налогоплательщиков за живое. Даже с того места, где стоял я, было видно, что лицо бармена было бледным как бифштекс, и когда я подошел ближе, я услышал, как этот четкий, низкий, сухой голос Уизарда сверлил его. - О, я думаю, тебе недоплачивают тут, парень, вот в чем твоя проблема. Не нравится тебе работать тут с этими старыми клушами. - Вам бы лучше успокоиться и прекратить это, - сказал старикан. Уизард повернулся ко мне. - прекратить это! - говорит он, - только послушай! Этот раб говорит на настоящем старинном диалекте из Моей Прекрасной Леди. Тактика Уизарда заключалась в том, чтобы раздразнить врага до такой степени, чтобы тот ударил его, что всегда вызывает жалость у других стариков, в особенности прирожденных тетушек, которые становятся на его сторону и раскалывают анти-подростковый лагерь. Это из-за того, что Уиз маленький, и кажется таким слабым и юным. Часто у него это получается, потому что, скажу я вам, он совершенно бесстрашен, законченный, порочный, грязный кулачный боец, и терпит крах лишь иногда, когда над ним смеются, из-за чего он с ума сходит от злости. Этот спор, как я и ожидал, разгорелся из-за счета, который Уизард будет опротестовывать всегда, если он в духе - даже из-за чашки чая. И зачастую, даже если его карманы набиты деньгами, он будет вести себя, как скряга, и заявит им "ну, так, мол, и так, у меня нет денег, что вы будете с этим делать? " И это притом, что левый карман его пиджака Континентал набит банкнотами, и это видно окружающим, но его лицо столь свирепо, с выражением "иди-и-убей-меня", что оно пугает не только их, но даже и меня. Это обычно срабатывает, потому что ему говорят, чтобы он убирался к чертовой матери, что он и сам собирался сделать по собственному желанию. Как будто он только что съел обед из восьми блюд и заплатил за него, а не просто схитрил и увернулся от оплаты счета. Я расплатился за него, и Уиз не был против, просто смеялся своим ха-ха смешком, когда мы спускались по белоснежно-серебряной металлической лестнице . - Парень, - сказал он, - ты прирожденный взрослый, с твоей традиционной внешностью, ты ждешь не дождешься, когда заведешь семью. Я разозлился на него, но ответил: - Не будь таким, Уизард. Мы же знаем, что ты при бабках, так зачем ты устроил весь этот маскарад? Это действительно было так - я говорю о том, что он был при деньгах, - потому что Уиз, несмотря на свои нежные годы, был сутенером номер один среди своих сверстников в столице, гением сводничества объекта А с Б и vice versa. И если уж на то пошло, тов том случае, когда у кого-нибудь есть что-нибудь на продажу, а кто-то другой страстно хочет это получить, у Уиза был великолепный инстинкт, помогавший ему разыскать их обоих и свести друг с другом. Но, вы можете возразить, для этого существуют магазины, что в принципе верно. Однако существуют они не для обмена тем товаром, в котором заинтересованы клиенты Уизарда и который, как вы могли догадаться, был не таким уж легальным. И когда я говорю "товар", то я имею в виду услуги такого вида, из-за которых вы могли бы назвать Уиза сутенером, или, если хотите, сводником, хотя его это совершенно не волнует. Я удивлялся, как Уизард умудряется оставаться безнаказанным, потому что, в конце концов, он имеет дело с проститутками мужского и женского пола, которые должны быть опытнее его и, безусловно, сильнее. Но он справляется с ними отлично - так что даже гордится тем, что он почти ребенок. И занимается он этим, потому что понял довольно рано то, что большинству ребят не удается понять никогда и что я сам пытался понять несколько лет - на самом деле это не доходило до меня до прошлого года, когда уже было слишком поздно использовать свои знания, - а именно то, что молодежь имеет силу, такую божественную мощь прямо от самой матери-природы. Все старые налогоплательщики знают это, безусловно, потому что они вспоминают свои собственные чудесные подростковые дни, но они так завидуют нам, они скрывают этот факт и передают шепотом друг другу. А что касается мальчиков и девочек, милых молодых абсолютных новичков, я порой думаю, что если бы они только знали этот факт, этот очень простой факт, а именно, - сколько мощи у них есть на самом деле, тогда бы они смогли за одну ночь подняться и поработить старых налогоплательщиков, всю их чертову кучу, - даже если те исчисляются миллионами и сидят на важных местах. И я думаю, что из-за того, что Уиз понял это один, а не вместе со всеми остальными двумя миллионами тинэйджеров, которые, как говорят, существуют по всей стране, - именно из-за этого он и был таким кислым, как генерал над ленивыми отрядами, которые он сам не может вести в битву. "Он весь огромный мир прибрал к своим рукам! Он всех мерзких деревенских торговцев прибрал к своим рукам! Он... " Это Уизард напевал свою версию номера Лондонского Лори. А так как площадки лестницы были сделаны, наверное, из фанеры, то громкое и четкое эхо разлеталось вверх и вниз по пролетам, что изумляло крестьянок, которые несли свои покупки домой. - Спокойнее, - сказал я, кладя свою руку на плечо Уизарда. Он отбросил ее и уставился на меня, как будто я был тем, чем на самом деле являлся в тот момент - его смертным врагом. - Не трогай меня! - сказал он, если можно назвать это "сказал", потому что лучше всего подошло бы "просипел". - Ладно, парень, - ответил я, мысленно умывая руки. Мы вышли из стеклянных дверей, попав в абсолютно великолепный июньский день, какой бывает лишь у старой шлюхи Лондона, правда, совершенно случайно. Уизард стоял, глядя на меня, как будто размышляя - то ли оскорбить меня, то ли прекратить холодную войну между нами. - Пойми, Уиз, - сказал я ему. - По своей природе я не являюсь помехой, просто я думаю, что если ты будешь продолжать идти этим путем, то убьешь себя, о чем я сожалел бы. Похоже, ему это понравилось, и он улыбнулся. А когда малыш Уизард прекращает обороняться, это действительно чудесно, потому что на тебя смотрит на самом деле очаровательный мальчик без гримасы острого лезвия, хотя бы на мгновенье. Но он ничего не сказал мне. - Мне нужно пойти встретиться с Сюзетт, - сказал я ему. - Я слышал, что у нее есть клиент для меня. - Тебе должно нравиться это, - ответил Уизард, - после всего того, что ты потратил на оплату моих счетов. - Ты противное маленькое создание, Уиз, - сказал я. - Удивительно, что тебя не использовали для каких-нибудь экспериментов. - До встречи, - попрощался Уизард. - Пожалуйста, передай всю мою ненависть малышке Сюз. Он подозвал кэб, потому что Уиз ездит только в такси, и скорее будет идти пешком многие мили, чем использовать общественный транспорт, хотя я знаю, что иногда он ездит на автобусе по ночам. Он долго спорил с водителем, пока не сел в машину - кажется, Уизард пытался уговорить его оставить одну дверь открытой, чтобы летний ветерок мог развевать его натуральную светлую прическу под Марлона Брандо во время пути. Ноя не мог дожидаться, чтобы увидеть, добился он своего или нет, потому что, имея дело с Сюзетт, ты должен приходить точно в условленное время, потому что если она увидит хоть одного Пика, который ей понравится, она сразу же встанет и пойдет за ним вслепую, хотя я могу сказать о ней, что она сидит на месте так, будто ее задница приклеена к стулу, пока не подойдет назначенное время встречи, даже если мимо пройдет Гари Белафонте. Кстати, ее имя, Сюзетт, дали ей потому, что один ее любовник Пик назвал ее так, оглядывая голодным взглядом с головы до ног, особенно ног. Этот Пик, парень из Французского Габона, сказал ей: "Cherie, ты моя Crepe Suzette, я тебя съем". Что он, несомненно, и сделал. Дело в том, что эта сладкая семнадцатилетняя малышка Сюзетт помешана на Пиках. Я часто объяснял ей, что для того, чтобы показать, что ты - друг цветных, и ты свободен от расовых предрассудков и всей этой лажи, тебе не нужно приводить каждого Пика домой, и тащить его в постель. Но Сюзетт не испытывает по этому поводу никакого стыда, наслаждается жизнью и, что естественно, пользуется большой популярностью среди мальчиков. Она не делает никаких денег из своих поступков, потому что, даже если бы она и хотела этого, Пики не дают ей ничего. Не потому что у них нет денег или они прижимистые, а потому, что каждый Пик считает, несмотря на все доказательства обратного (а их куча), что любая женщина жаждет сопровождать его. Вот поэтому бедняжке Сюз, хоть она и является красавицей номер один на Балу Задавак, приходится каждый день усиленно трудиться в доме моды. Кстати, именно поэтому я и нуждаюсь в ней. Теперь я должен разоблачить источник своих доходов, довольно необычный. Не то чтобы я не пробовал работать на так называемой "постоянной работе", как физической, так и умственной, но каждая работа, которую я получал, даже хорошо оплачиваемые (онибыли физические), не соответствовала двум вещам, которые я рассматриваю как абсолютно необходимые для приятной жизни. Вытащите карандаш, пожалуйста, и запишите их: номер один - работать, когда захочешь ты сам, а не кто-то другой, и номер два, - даже если ты не можешь каждый день делать большие деньги, работа должна позволять делать их иногда. Другими словами, ужасно жить без надежды. Так что я фотограф: улица, праздничный парк, студия, артистические позы, а иногда, когда мне удается найти клиента, порнографические. Я знаю, это возмутительно, но наносит вред только психам, моим клиентам, а что касается парней, которых я использую в качестве моделей, они бы делали это просто так, для смеха, если бы я не платил им небольшой процент. Иметь такую работу, как у меня - значит, не принадлежать к обществу лохов: преобладающему большинству эксплуатируемых порядочных людей. По-моему, человечество делится на две половины: лохи и не лохи. Возраст, пол и цвет кожи здесь ни при чем - либо ты родился лохом, либо нет, и что касается меня, то, надеюсь, я принадлежу к последним. Теперь вы понимаете, почему я иногда трачусь на звонок Сюз. Ибо она во время работы в доме моды встречает кучу странных персонажей среди папиков или девчат, которые одеваются там, и ведет себя как мой агент, получая от них заказы на мои порнографические снимки, сдирая с меня комиссионные до 25 процентов. Так что знайте: Сюз - умная девчонка, и, без сомнения, это потому, что она не чистокровная англичанка, но частично и гибралтарка, частично шотландка и частично еврейка, из-за чего, наверное, я с ней и сошелся. Я полагаю, что во мне течет немного еврейской крови из вен моей матери - в любом случае, мне делали обрезание. Я нашел Сюз в кофейном баре Белгравии, прямо около места ее работы, одного из тех странных варьете, под названием Последние Дни Помпеи. Оно было создано так, чтобы именно это и изображать - каменные сиденья в затемненных углах, развалившийся колодец в центре и мумифицированный римлянин в стене для прикола, я осмелюсь так выразиться. Сюз давала остыть своему cappuccino и откусывала сливочный сыр и бутерброд с корнюшоном, ибо Сюз никогда не ест днем, так как онапредрасположена к полноте, что мне нравится. Однако она наверстывает упущеное огромной тарелкой курицы с бобами, которую она готовит для своих гостей Пиков. - Привет, дорогой, - сказала она. - Привет, милая, - ответил я. Мы слышали, что так приветствовали друг друга две кинозвезды в фильме, который мы смотрели вместе давным-давно, в те дни, когда у нас с Сюз были спокойные отношения. - Как мальчики? - спросил я ее, садясь напротив и касаясь ее своими коленямиподэтим крошечным столиком. - С мальчиками, - сказала она, - все в порядке. В порядке. - До сотого уже дошла? - спросил я ее. - Нет, до сотого пока нет, - ответила Сюз, - еще нет, нет, не думаю, ста нет. Я заказал себе мороженое-ассорти. - Ты когда-нибудь думала о том, чтобы выйти замуж за кого-нибудь из них? - спросил я ее раздраженно, как обычно соскальзывая на язвительный тон, захватывающий меня всегда, когда я начинаю разговор о личной жизни Сюз. Она выглядела сонно, хотя на самом деле просто подкрасила ресницы в стиле итальянской звездочки из кабаре. - Если я когда-нибудь выйду замуж, - сказала она, - я сделаю это исключительно для своей оригинальности. Это будет очень выдающийся брак. - Значит, не с Пиком. - Нет, не думаю. Она сделала маленькое гнездышко в белой пене своего cappuccino. - Кстати, у меня уже есть предложение. Или нечто, что можно рассматривать как предложение. Она остановилась и посмотрела на меня. - Продолжай, - сказал я. - От Хенли. - Нет! Она кивнула и опустила глаза. - От этого ужасного старого педераста! - простонал я. Я должен объяснить, что Хенли - дизайнер одежды, на которого работает Сюз, и он достаточно стар, чтобы быть ее тетушкой, и ничем другим, кроме тетушки. Сюз посмотрела на меня злым и обиженным взглядом. - Хенли, - сказала она, - возможно, и извращенец, но у него есть особенность, оригинальность. - Конечно, у него есть это! - закричал я. - О, конечно, у него с этим все в порядке! Она сделала паузу. - Наш брак, - продолжила она, - будет бесполым. - Еще бы! - проорал я. Я свирепо уставился на нее, подыскивая убийственную фразу. - И что скажет Мисс Хенли, - вновь закричал я, - когда тысячи Пиков, громко топая, придут в его особенную брачную спальню? Она улыбнулась с сожалением и не сказала ни слова. Я мог бы ударить ее. - Я не врубаюсь в это, Сюз, - стонал я. - Ты же секретарь, ты ведь не шикарная модель. Почему он хочет иметь в качестве своего главного женского алиби тебя? - Я думаю, он восхищается мной. Я сердито посмотрел на нее. - Ты женишься ради бабок, - воскликнул я. - С Пиками ты была просто шлюшкой, теперь ты будешь настоящей блядью. Она приблизила свое решительное, упрямое лицо к моему. - Я женюсь для оригинальности, - ответила она, - а этого ты никогда не смог бы мне дать. - Нет, этого бы точно не смог, - сказал я очень язвительно. Я встал из-за стола, сделав вид, что хочу поставить пластинку, застегнул свои три пуговицы, и к счастью, наткнулся на Эллу. Ее голос мог успокоить даже вулкан. Я подошел к двери лишь на миг, и действительно, жара начинала пропитывать воздух и ударять тебя. - Лето не может так продолжаться, - сказал мужик за Гаджой, вытирая свою потную бровь потной рукой. - О, конечно, может, папуля, - ответил я. - Оно может продолжаться до тех пор, пока календарь не скажет "стоп"! - Нет..., - сказал мужик, подло уставившись на темную синеву этого сочного июньского неба. - Оно может светить вечно, - прошипел я ему, наклонившись и попав в пар от его Гаджи. Потом я развернулся и пошел обратно, чтобы обсудить дела с Сюз. - Расскажи мне об этом клиенте, - сказал я ей, присаживаясь. - Скажи мне, кто, когда и даже, если тебе известно, почему. Сюз была со мной довольно мила, ибо уже пронзила мои легкие своей маленькойстрелкой. - Он дипломат, - ответила она, - или, по крайней мере, так говорит. Он представляет какую-нибудь страну? - Не совсем так, нет, он приехал сюда на какую-то конференцию, так она мне сказала. - Кто она? - Его женщина, которая пришла с ним к Хенли покупать платья. Я уставился на Сюзетт. - Пожалуйста, ответь мне на вопрос, который давно меня гложет. Как ты говоришь им об этом? - О чем? - О том, что ты мой агент. Сюз улыбнулась. - О, это довольно легко. Иногда, конечно, они знаю обо мне, я хочу сказать, по рекомендации других клиентов. А если не знают, я их подготавливаю и показываю кое-что из своей коллекции снимков. - Так вот запросто? - Да. - А Хенли, он знает? - Я никогда не делаю этого, когда он рядом, - сказала Сюз, - но подозреваю, что он знает. - Понятно, - сказал я, не обрадовавшись этому. - Понятно. А как быть с этим дипломатом? Как мне зафиксировать сделку? - Разреши?, - было, ответом Сюз, причиной этому служило то, что я сжал ее колено своими. Я отпустил ее и спросил: "Ну, так как? " Она открыла свою сумочку и дала мне бумажный квадрат, на котором было написано: Микки Пондорозо 12б, Уэйн Мьюз Уэст, Лондон (Англия), S. W. 1. Адрес был отпечатан, но имя вписали от руки. - О, сказал я, вертя эту штуку пальцами. - У тебя есть хоть малейшее представление о том, какие снимки ему нужны? - Я не вдавалась в подробности. - Не издевайся, Сюз. Ты ведь получаешь 25 процентов, не так ли? - А ты не можешь дать мне немного авансом? - Нет. Только не раздражайся. - Ну, тогда ладно. Я поднялся, чтобы уйти. Она последовала моему примеру довольно медленно. - Я пойду искать этого персонажа, - сказал я. - Проводить тебя до магазина? - Лучше не надо, - ответила она. - Нам не разрешается приводить ухажеров к зданию. - Но я больше не твой ухажер. - Нет, - сказала Сюзетт. Она быстро поцеловала меня в губы и побежала. Потом остановилась и скрылась из виду, идя медленным шагом. Поиски М-ра Микки П. я начал в Белгравии. И я должен сказать, что я тащусь от Белгравии: не от того, чего тащатся папики, живущие здесь, и что они называют головокружительной вершиной бешеных извращений. Я вижу Белгравию, как Старый Английский Продукт, такой, как Смена Стражи или Савильские костюмы для гребли на лодках, или сыр Стилтон в больших коричневых китайских банках, и все те вещи, которые рекламируют в журнале Esquire, чтобы заставить американцев посетить красочную Великобританию. Я хочу сказать, что в Белгравии есть ящики с цветами, и навесы над дверьми, и фасады домов окрашеныразличными оттенками кремового цвета. Великолепная жизнь среди красных и зеленых просторных площадей за окном, мяуканья и машин дипломатов, и все доставляют к дверям, и маленькие ресторанчики, где педиковатые создания в обтягивающих хлопковых брюках спортивного покроя подают авокадо за пять фунтов. Казалось, что все, чего не хватает для полноты картины - это Король Тед собственной персоной. И я всегда, проходя через этот район, думал, что это великолепный бело-зеленый театр комедии, которым я восторгался, как бы грустно это не было. Итак, я рыскал по Белгравии в своем новом римском костюме, что было подвигом первооткрывателя в Белгравии, где люди все еще носят пиджаки, свисающие ниже того места, которое портные называют "сидячим". А на шее у меня висел мой Роллейфлекс, его я всегда держу наготове ночью и днем, потому что неизвестно, когда может случиться катастрофа, например, самолет рухнет на Трафальгар-сквер, и ее я смогу продать ежедневным газетам, в которые заворачивают рыбу или жареный картофель. Либо какой-нибудь скандал, например, известные персоны с различными нелицеприятными женщинами, его очень выгодно продал бы маленький Уиз. Это привело меня к Уэйн Мьюз Уэст. Как и остальные тихие Лондонские заводи, это была вполне сельская местность, с мостовыми, клумбами, тишиной и запахом конского навоза повсюду. Я увидел мотороллер "Веспа", припаркованный возле недавно построенной конюшни, и сгорбившуюся над деревянной кадкой возле хромированной входной двери фигуру в шелковом розовато-лиловом тайском летнем костюме Я щелкнул пальцами, пытаясь обратить его внимание на себя. - Здорово, - сказал он, глядя вверх и улыбаясь мне. - Ты хочешь, чтобы я позировал для тебя возле моей "Веспы"? - Вам не могли выдать что-нибудь с четырьмя колесами? - сказал я. - Вы, наверное, из какой-нибудь испорченной маленькой страны? М-р Микки П. был не очень доволен. - Я разбил ее, - сказал он. - Это был Понтиак Конвертибл. - Это наше правило левой стороны такое неудобное. - Я знаю правила, в меня просто врезались. - Как всегда, - сказал я. - Что? - Стойте спокойно, пожалуйста, и улыбайтесь, если хотите такой снимок. Я щелкнул его несколько раз. Он стоял возле своего скутера, как будто это был арабский пони. - В вас всегда врезаются, - объяснил я. - Всегда вина лежит на другом. М-р Пондорозо прислонил свой скутер к стене Уэйн Мьюз Уэст. - Ну, я не знаю, - сказал он, - но в вашей стране очень много плохих водителей. Я перемотал катушку. - А в вашей стране они какие? - спросил я его. - В моей, - сказал он, - это не имеет значения, потому что дороги широкие, а автомобилей меньше. Я поглядел на него. Мне хотелось выяснить, откуда он, но я не хотел задавать прямых вопросов, что всегда мне казалось грубым путем разузнать вещи, которые при некотором терпении люди скажут тебе сами. К тому же, мы все еще были на подготовительной стадии, необходимой при встрече со взрослыми, неважно, какой расы. - Вы латиноамериканец? - спросил я у него. - Я родился там, да, но живу в Соединенных Штатах. - О, да. Вы представляете обе страны? На его лице появилась дипломатическая улыбка. - Я работаю в ООН. Пресс-атташе делегации. Я не спросил у него, какой. - Интересно, могу ли я спрятаться у вас дома от этого яркого света, чтобы поменять катушку? - Чтобы что? - Перезарядить камеру. Кстати, - сказал я, разглядывая его в галерее, - я думаю, что нам с вами надо поговорить о фотографии. Сюзетт прислала меня, вы ее встретили у Хенли. Он поглядел на меня осмотрительно и пустым взглядом, потом вновь вернулся к дипломатической улыбке и похлопал меня по плечу. - Заходи, - проговорил он, - я ждал тебя. Изнутри квартира выглядела клево и дорого - знаете, с покрытой стеклом белой металлической мебелью, американскими журналами, комнатными растениями и сифонами, но было ощущение, что ничто из этого не принадлежало ему, в чем я и не сомневался. - Выпьешь? - спросил он. - Спасибо, нет, я не буду, - сказал я ему. - Ты не пьешь? - Нет, сэр, никогда. Он уставился на меня, держа бутылку и стакан и казалось, что он впервые по-настоящему заинтересовался мной. - Тогда как же ты сдерживаешь себя? Мне так часто приходилось разъяснять это старшим собратьям, что это превратилось уже почти в рутину. - Я не использую кайф от алкоголя, - сказал я, - потому что весь нужный мне кайф я получаю от себя самого. - Ты вообще не пьешь? - Либо ты пьешь много, либо, как я, ты не пьешь вовсе. Ликер создан не для придачи энергии, а для оргий или для полного воздержания - это единственно мудрые отношения между мужчиной и бутылкой. Он покачал головой, и налил себе немного смертельного варева. - Так значит, ты - фотограф? Я понял, что мне нужно быть очень терпеливым с этим типом. - Так точно, - ответил я и продолжил, еще не подозревая, с какими странностями мне придется столкнуться. - Какие снимки вам нужны? Он выпрямился и напряг свой торс. - О, я бы хотел, чтобы ты сфотографировал меня. - Вас? - Да, это что, необычно? - Ну, да, немного. Мои клиенты обычно заказывают снимки с моделями, делающими то и се... Я пытался осторожно намекнуть ему на его странности. Но он сказал, - Я не хочу моделей, только себя. - Да я понимаю. А что вы будете делать? - Атлетические позы, - ответил он. - Только вы один? - Конечно. - Он видел, что я все еще был растерян. - В моей гимнастической форме, - добавил он. Он поставил стакан и бутылку и отправился в соседнюю комнату, пока я листал американские журналы, посасывая тоник. Потом он вышел одетый - клянусь, что ничего не выдумываю - в пару голубых баскетбольных кроссовок с белыми шнурками и черные трико. Его обнаженная грудь была покрыта густыми волосами, как рождественская открытка, а на голове у него была маленькая круглая купальная шапочка. - Можешь начинать, - сказал он. - Сколько поз вы хотите? - Около ста. - Серьезно? Это обойдется вам недешево... Вы хотите делать что-нибудь конкретное или просто позировать? - Я полагаюсь на твое вдохновение. - О" кей. Тогда просто ходите вокруг. Ведите себя естественно. Щелкая аппаратом, я продумывал основные вопросы, которые мог бы задать ему; мне было интересно, был ли он банкротом, или лунатиком, или у него были столкновения с законом, как у многих жителей столицей в эти дни. Этот сумасшедший латиноамериканец неуклюже бродил среди мебели в своих апартаментах, принимая нарциссические позы, будто он уже восхищался снимками этого огромного великолепного мужчины. Через какое-то время после этих движений в тишине - он потеет, я гоняюсь за ним, щелкая фотоаппаратом, словно профессор с сачком для бабочек, - он схватил свою выпивку, рухнул в белое, покрытое блестящей кожей кресло, и сказал: - Возможно, ты способен мне помочь. - Я тоже так думаю, М-р Пондорозо. - Зови меня Микки. - Как скажете, - сказал я ему, делая непоколебимый вид, и перезаряжая свой аппарат. - Дело вот в чем, мне нужно закончить исследование для своей организации о пути британского народа середины ХХ столетия. - Отлично, - произнес я, думая, как бы скорее добраться до сотни, и щелкая его сидящего, с животом, вываливающимся избалетных трико. - Я исследовал англичан, - продолжил он, - но у меня очень мало интересных идей насчет них. - Как долго вы их исследовали? - Недель шесть, думаю; я знаю, это не очень долгий срок. Но даже за это время я не увидел никаких перспектив. Микки П. вопрошающе глядел на меня в промежутках между глотками. - Даже погода неправильная, только взгляни в окно, - сказал он, - Английское лето должно быть холодным. Я понял, что он имел в виду. Старое солнце Сахары неожиданно вылезло на небо и перепекло нас в совершенно другую форму, отличающуюся от обычной сырой мягкотелой массы. - Попробуйте задавать мне вопросы, - проговорил я. - Ну, давай возьмем две главные политические партии, - начал он, и я сразу понял, что он подготавливается к большой речи. - Нет, благодарю, - выпалил я, - я не хочу быть задействованным ни в той, ни в другой. Его лицо немного вытянулось. - Они тебя не интересуют, в этом все дело? - А как же иначе? - Но ведь ваши судьбы разрабатываются по их инициативе... Я сфотографировал его небритое лицо ужасным крупным планом. - Если кто-либо, - перебил я его, - и разрабатывает мою судьбу, так это уж точно не эти парламентские чуваки. - Ты не должен презирать политиков, - возразил он мне. - Кому-то ведь надо заниматься домашним хозяйством. Здесь я отпустил свой Роллейфлекс, и начал бережно выбирать слова. - Если бы они занимались лишь домашним хозяйством и прекратили бы играть в Уинстона Черчилля и Великую Армаду, так как время оловянных солдатиков прошло, тогда бы их никто не презирал. Их бы просто не было заметно. М-р Пондорозо улыбнулся. - Я думаю, сказал он, - это бы подошло политикам. - Я надеюсь, - ответил я. - Тогда что ты скажешь о Бомбе? - спросил М-р П. - Что ты будешь делать с этим? Все понятно, я связался с настоящим зомби. - Послушайте. Никто во всем мире моложе двадцати лет ни капельки не заинтересован в этой вашей бомбе. - Ага, - оживился чудак-дипломат, его лицо при этом стало хитрым. - Вы, может и не заинтересованы - я имею в виду, здесь, в Европе, - но как насчет молодых людей в Советском Союзе и в США? - Молодые люди в Советском Союзе и в США, - процедил я ему сквозь зубы, - не дадут и маленького куска кошачьего дерьма за эту вашу бомбу. - Полегче, сынок. Откуда ты знаешь? - Мужик, это же только вы, взрослые, хотите уничтожить друг друга, и я должен сказать, говоря, как так называемый подросток - мневас вовсе не жаль. Разве что в процессе уничтожения друг друга вы убьете несколько миллионов нас, невинных ребятишек. М-р П. чуть раздражен. - Но ты же не был в Америке, не так ли? - прокричал он, - или в России, где ты мог бы поговорить с молодыми людьми! - А зачем мне ехать туда, мистер? Необязательно путешествовать, чтобы узнать, каково быть молодым - когда угодно и где угодно. Поверьте мне, мистер Пондорозо, молодежь интернациональна, как и старики. Мы все очень любим жизнь. Я не знал, сказал ли я сейчас чушь, или думает ли так же хоть кто-нибудь кроме меня во всей Вселенной. Однако, как бы там ни было, я верил в это, основываясь на своих собственных наблюдениях и разговорах со своим старым Папашей. М-р П., казалось, разочаровался во мне. Потом лицо его немного просветлело, он вопрошающе поднял брови и сказал: - Это оставляет нам лишь одну английскую тему, но очень важную... (при этих словах чудила в балетных трико поднялся и отдал честь)... И это Ее Величество Королева Британии! Я вздохнул. - Нет, пожалуйста, только не это, - сказал я ему очень вежливо, но уверенно. - На самом деле мы очень, очень, очень устали от этой темы. Я даже не имею на этот счет никаких соображений из-за полного отсутствия интереса. М-р Пондорозо выглядел так, будто он провел бесполезно все утро. Он поднялся, и его гимнастическая форма немного приспустилась, показав складку волосатого брюха оливкового цвета. Он пробормотал: - Значит, ты немного можешь рассказать мне о Британии и позиции, которую она занимает. - Только то, - сказал я, - что ее позиция в данный момент - это поиск своей позиции. Он не стал с этим спорить, поэтому, улыбнувшись мне, он ушел, чтобы вернуть себе респектабельный вид. Я поставил пластинку на его новехонькую стереосистему, выбрав Билли Х., от которой я тащусь даже больше, чем от Эллы. Но только когда я усталый и унылый, как в данный момент: от встречи с Сюз, тяжелой работы с Роллейфлексом и потом от этой идиотской беседы. А Леди Дэй столько выстрадал в своей жизни, что ты забываешь все свои невзгоды, и вскоре я вновь был весел, как котенок. - Хотел бы я иметь эту пластинку, - сказал я, когда появился М-р П. - Бери, пожалуйста, - просиял он. - Подождите, пока вы получите счет за те снимки, что я нащелкал, прежде чем дарить мне подарки, - предупредил я его. Он ответил мне, что было довольно мило с его стороны, тем, что положил пластику обратно в конверт и впихнул ее мне под мышку, как будто письмо в почтовый ящик. Я поблагодарил его, и мы вышли на солнцепек. - Когда вам надоест ваша Веспа, вы можете отдать мне и ее тоже. Верьте или нет, это сработало! - Как только починят мой автомобиль, - сказал он, похлопывая рукой по сидению, - эта игрушка твоя. Я взял его за руку. - Микки, - сказал я, - если ты имеешь в виду это, я - твой. А снимки, надо сказать, это просто любезность. - Нет, нет, - разгорячился он. - Это совершенно другое дело. За фотографии я заплачу наличными. Он поспешил в дом. Я посидел на сидении скутера, просто для того, чтобы почувствовать, каково это; когда он вышел из дома, на нем был его тайский серебряный пиджак. Он дал мне сложенный чек. - Благодарю, - сказал я, разворачивая его. - Но, знаешь, это не наличные. - О. Ты предпочитаешь наличные? - Не в этом дело, Микки - просто ты сказал "наличные", понимаешь? Давай посмотрим, где находится филиал банка. Остановка Виктория, это прекрасно. Я вижу, что это не одно из множества отвратительных неблагоприятных заведений, молодец. Я успеваю туда до закрытия, всего доброго. Я умчался, обдумывая, что насчет скутера он говорил абсолютно серьезно. И если я хотел действовать быстро и сделать снимки, чтобы держать с ним контакт и поднажать на его совесть, если она у него была, чтобы прибрать к рукам это средство передвижения, то я должен был скорее попасть домой, в свою темную комнату. Куда я и стремился, заскочив по пути в банк, который уже готовился к закрытию, когда я прибыл - на самом деле, клерк уже закрыл половину двери. Он осмотрел меня сверху донизу, мою Спартанскую прическу, мои подростковые шмотки и все прочее, и просто сказал, "Да? ". - Что "да"? - ответил я. - У вас здесь дело? - спросил он меня. - Да, - разъяснил ему я. - Дело? - повторил разбитый нищетой продавец из канцелярского отдела. - Дело, - сказал я. Клерк все еще держал дверь. - Мы закрываемся, - произнес он. - Если мои глаза меня не подводят, - ответил я, - часы над вашим столом показывают без четырех три, так что будьте любезны, вернитесь за свой стол и обслужите меня. Служащий ничего больше не сказал и прошел за свою стойку, потом поднял брови, и я дал ему чек М-ра Пондорозо. - Вы являетесь, - спросил он, изучив его так, будто это была какая-то штука, которую в банке раньше никогда не видели, - предъявителем векселя? - Кем? - Это, - сказал он медленно и с расстановкой, как будто имел дело с глухим китайским лунатиком, - ваше - имя - написано - на - чеке? - Jawohl, mein kapitan, это оно. Сейчас клерк выглядел дьявольски раздраженным. - И как, - поинтересовался он, - я узнаю, что это ваше имя? - А как вы узнаете, что оно не мое? Он прикусил губу, как пишут в дешевых романах, и спросил меня: - Есть ли у вас какой-нибудь документ, подтверждающий это? - Да, - ответил я. - А у вас? Он открыл и закрыл глаза и спросил: - Где документ? - Здесь, в кармане моих джинсов, на моей жопе, - сказал я ему, проворно хлопая по той самой части тела. - Я ношу с собой бумажник, где лежат мои водительские права, в которых написано, что дорожных правил я не нарушал; мой сертификат донора крови показывающий, что за этот год я сдал две пинты, и членские карточки бесчисленных джаз клубов и ночных баров с запрещенным алкоголем. Вы можете взглянуть на них, если вам сильно хочется, или вы можете привести сюда М-ра Пондорозо с завязанными глазами, или все-таки вы закончите играть в игры и, наконец, дадите мне десять фунтов, которые хочет заплатить мне ваш клиент, даже если в вашей кассе мало бабок. На что он ответил: - Вы еще не расписались на обратной стороне документа. Я накалякал свое имя. Он повертел чеком, начал писать на нем и, не поднимая глаз, сказал: - Я понимаю так, что вы несовершеннолетний? - Да, - ответил я, - если уж так, то да. Он все еще ничего не сказал и все еще не отдавал мне мои деньги. - Но теперь я уже большой мальчик и знаю, как дать сдачи, когда меня атакуют, - сказал я. Он выдал мне две банкноты так, будто это были два бракованных экземпляра, за существование которых Банк стыдился, потом вышел из-за своего прилавка, проводил меня до двери и закрыл ее прямо за моими пятками. Должен заявить, что этот инцидент меня разозлил, вовсе необязательно и старомодно было обращаться с тинейджером, как с ребенком, и я направился от Виктории по направлению к своему дому в довольно сильной ярости. Я должен объяснить, что единственная темная комната, находившаяся в моем распоряжении, без которой мне пришлось бы, конечно, тратить деньги на печатанье фотографий, находится в резиденции моих родителей в Южной Белгравии, они называют ее Пимлико. Я думаю, вы догадались, что мне не нравится ходить туда, и я не живу в этой квартире (кроме того периода, когда они уезжают на свои летние приморские оргии) уже несколько лет. Но родители все еще держат то, что называется "моей комнатой", сзади в пристройке, бывшей оранжереей с цветами в горшках. Семья, если так ее можно назвать, состоит, кроме меня, еще из трех человек, плюс различные добавки. Эти трое - мой бедный старый Папаша, на самом деле он не такой уж и старый, ему всего лишь сорок восемь, но он был разбит и сломан в 1930-х, как он мне всегда рассказывает; потом моя Мама, которая выглядит старше, чем она есть на самом деле, то есть на три или четыре года старше моего Папаши, и, наконец, мой единоутробный брат Верн, которого Мама родила от загадочного мужчины за семь лет до встречи с моим папкой, и который является наипервейшим чудаком, бездельником и чудовищем на всей территории Уэстминстер-сити. А что касается различных добавок, то это жильцы Мамы, так как она держит пансион, и некоторые из них, чему бы вы не удивились, если бы знали мою Маму, поселились очень крепко. Хотя, опять же, мой Папаша ничего не может поделать с этим, ибо его дух был сплющен комбинацией из моей Мамы и 1930-х годов. И это одна из немногих причин, по которой я покинул дорогой родительский дом. Мама мне не дает ключи от дома и, кстати, не дает их своим жильцам, так как она хочет следить за их приходами и уходами, даже поздней ночью. Так что, хоть естественно, у меня есть запасной ключ на всякий случай, я прохожу через церемонию звонка во входную дверь, только из вежливости, а так же для того, чтобы показать ей, что я являюсь гостем, и не живу здесь. Как обычно, хоть она и злится, когда ты спускаешься по ступенькам вниз к черному входу, где она почти всегда находится, Мама вышла во двор снизу и посмотрела, кто это - вместо того, чтобы сразу подняться по лестнице в доме и открыть мне парадную дверь, что она должна была сделать в первую очередь, если бы она была воспитанной. И вот, наконец, появилась она. При виде брюк, даже ее собственного сына, ее лицо засветилось этим слюнявым сексуальным выражением, которое всегда бесило меня, потому что, в конце концов, у моей Мамы были настоящие мозги, спрятанные под кучами этой очень желанной плоти. Но она использовала их только для того, чтобы выглядеть еще более желанной, словно перец, соль и чеснок на подгоревшей свинине. - Привет, Дитя Бомбежки, - сказала она. Она зовет меня так, потому что родила меня во время одной из них в бомбоубежище в метро с уполномоченным местной противовоздушной охраны в роли акушера, и она никогда не устает рассказывать это мне, или, еще хуже, всем, кто находится рядом. - Здорово, Ма, - сказал я. Она все еще стояла на месте, положив мыльные руки на свои бедра, смотря на меня взглядом "подойди поближе", которым, по моему мнению, она смотрела на своих жильцов. - Ты собираешься открывать? - сказал я. - Или мне придется забраться внутрь через окно. - Я сейчас пришлю твоего отца, - ответила она мне. Я думаю, он сможет тебя впустить. Это был трюк моей Мамы, она говорит со мной о Папаше, как будто он относился лишь ко мне, только ко мне, и она никогда не имела ничего с ним общего (конечно, кроме половых связей и женитьбе на этом жалком старике). Я предполагаю, что это из-за того, что, во-первых, Папаша так называемый неудачник, хотя я не думаю, что он такой на самом деле, но все остальные знают, что он никогда не добивался успеха нигде и ни в чем. Во-вторых, она хочет этим показать, что ее первый муж, тот, который заставил ее произвести на свет кошмар высшего класса, моего старшего полубрата Вернона, был настоящим мужчиной в ее жизни, не то, что мой бедный старик. Впрочем, это ее маленький кусочек женской психологии: несомненно, очень многое о женщинах люди узнают на примере своей мамы. Меня еще некоторое время подержали за дверью, и если бы мне не так нужна была моя темная комната, видели бы они меня. Наконец появился Папаша с выражением мертвой утки, но не на лице, а на всем его жалком, старом, покрытом перхотью теле. Это сводит меня с ума, ибо, на самом деле, у него есть характер, и, хотя, он не очень то умен, он много читает, как и я, - я имею в виду, пытается взять все лучшее, в отличие от Мамы, которая и не пыталась вовсе и даже не думала об этом. Как обычно, он открыл дверь без единого слова, кроме "привет", и начал подниматься по лестнице к себе в комнату на чердаке, хотя это было полностью наигранно, ибо он знал, что я пойду за ним, чтобы немного побеседовать, только из вежливости, и чтобы показать ему, что я его сын. Но сегодня я не сделал этого, частично оттого, что мне неожиданно надоел его вид, частично оттого, что мне предстояло много работы в моей темной комнате. Так что я направился к своей цели, и можете себе представить, обнаружил, что этот ужасный старый чудила Вернон устроил себе там кукушкино гнездо, что было чем-то новым. - Привет, Жюль, - сказал я ему. - И как поживает мой любимый парнюга? - Не называй меня Жюлем, - ответил он. - Я уже говорил тебе. Говорил, наверное, 200 000 раз или больше, с тех самых пор, как я изобрел для него это самое имя, из расчета Вернон = Верн= Жюль, автор "Вокруг света за восемьдесят дней". - И что же ты делаешь в моей темной комнате? - спросил я своего неотесанного брата. Он поднялся с походной кровати в углу - одеяла без простыней, очень похоже на Вернона - подошел ко мне и начал изображать сцену, которую он исполнял с монотонной регулярностью я уже и не помню, с каких времен. А именно, становился напротив меня и приближался вплотную, тяжело дыша и испуская запах пота. - Что, опять? - спросил я его. - Еще одна банальная имитация Кинг-Конга? Его кулак шутливо просвистел мимо моего лица. - Подрасти, Вернон, - сказал я ему очень терпеливо. - Ты ведь уже большой мальчик, живешь на свете более четверти столетия. Дальше могло случиться лишь две вещи: либо он толкнул бы меня, в таком случае естественно было бы кровавое побоище, но только он знал, что мне удастся вмазать ему по крайней мере один раз, что могло бы его крепко пошатнуть, и, возможно, причинить ему вред на всю жизнь. Либо он бы неожиданно почувствовал, что все это ниже его достоинства и захотел бы поговорить со мной или с кем угодно, так как бедный старый орангутанг был очень одиноким. Поэтому он ухватился за мой короткий итальянский пиджак своими огурцеподобными пальцами и спросил: - Для чего ты носишь эту штуку? - Извини, Вернон, - сказал я, осторожно пройдя мимо него, чтобы разрядить камеру на своем столе. - Я ношу ее, - сказал я, снимая пиджак и вешая его в шкаф, - чтобы мне было тепло зимой, и чтобы летом пленять девчонок вилянием хвоста. - Хн! - промычал он. Его ум работал быстро, но ничего не выходило, кроме этого шума полярного медведя, борющегося с ветром. Он оглядел меня сверху донизу, пока его мысли не сфокусировались. - Эта одежда, которую ты носишь, - сказал он, наконец, - меня от нее тошнит. Еще бы! На мне были все мои тинейджерские шмотки, которые могли бы его разозлить - туфли из крокодиловой кожи в серую точку, пара розовых неоновых нейлоновых чулок из крепа, доходивших мне до лодыжек, мои Кембриджские джинсы, сидевшие на мне, как перчатка, жизнерадостная рубашка в вертикальную полоску, показывавшая мой талисман, висевший на цепочке, на шее, и римский пиджак, о котором сейчас шла речь... не говоря уже о браслете на запястье и о моей прическе Спартанского воина, которая, по мнению всех, стоила мне 17 долларов и шесть даймов на Джеррард-стрит, Сохо, но которую я, на самом деле, сделал сам при помощи педикюрных ножниц и трельяжа, стоявшего у Сюзетт, когда я посещал ее апартаменты в Бейсуотер, у. 2. - А ты, как я предполагаю, - сказал я, решив, что атака - лучший способ защиты, хотя ох какой нудный, - ты думаешь, что выглядишь заманчиво в этом костюме ужасных мужиков, который ты купил на летней распродаже списанной одежды на ближайшей толкучке? - Он мужской, - ответил он, - и респектабельный. Я уставился на его свободно висящее одеяние цвета дерьма. "Ха! " - это было все, что я сказал. - К тому же, - продолжал он, - я не потратил на него денег, это мой мобилизационный костюм. О небо, он так и выглядел - да! - Когда ты закончишь свою военную службу, - сказал бедный крестьянин с гнусной ухмылкой, сломавшей его лицо пополам, - тебе выдадут такой же, вот увидишь. И заодно приличную прическу хоть раз в жизни. Я уставился на дурня. - Верно, - сказал я, - мне жаль тебя. Каким-то образом ты пропустил подростковое веселье, и, похоже, ты никогда не был молодым. Пытаться объяснить тебе простейшие факты жизни - просто потеря драгоценного дыхания, тем не менее, постарайся врубиться в следующее, если твой мини-мозг микроба способен на это. Нет почести и славы в том, чтобы нести воинскую службу, если она принудительна. Если добровольно, то да, наверное, на не тогда, когда тебя посылают. - Война, - сказал Вернон, - была лучшим достижением Британии. - Какая война? Ты имеешь в виду Кипр? Или Суэцкий канал? Или Корею? - Нет, дурак. Я имею в виду настоящую войну, ты что, не помнишь? - Так, Вернон, - сказал я, - пожалуйста, поверь мне, я рад, что не помню. Все старики вроде тебя пытаются не забыть ее, потому что каждый раз, когда я открываю газету или покупаю себе дешевое чтиво, или иду в Одеон, я слышу только "война, война, война". Вам, пенсионерам, кажется, действительно, очень нравится эта давняя борьба. - Ты просто невежа, - сказал Вернон. - Ну, если это так, Вернон, то меня это нисколько не расстраивает. И я скажу тебе: я не лох, и я не чуточки не желаю играть в солдатиков по таким простым причинам, - во-первых, потому что большие армии уже перестали быть необходимостью из-за атомного оружия, и, во-вторых, никто не сможет заставить меня делать то, чего я не хочу или шантажировать меня при помощи этой старой сумасшедшей смеси из угроз и поздравлений, на которую попадаются такие лохи, как ты. Ты - прирожденный заполнитель анкет, плательщик налогов и чистильщик пушек.... Ну, парень, просто посмотри на себя в зеркало. Это заставило его молчать некоторое время. - Все, давай, - сказал я. - Будь хорошим полубратом, и позволь мне заняться моим делом. Зачем ты вообще перебрался в эту комнату? - Ты не прав! - закричал он. Тебе придется пройти через это! - Этот предмет исчерпан. Мы досконально его обсудили. Забудь это. - Что мы сделали, ты должен сделать. - Вернон, - сказал я, - я не хочу тебе этого говорить, но твой английский не очень хорош, не самом деле. - Вот увидишь! - Хорошо, - сказал я, - увижу. Я пытался, как вы, наверное, поняли, выгнать его из комнаты. Но парень был также чувствителен, как бампер грузовика, и вновь плюхнулся на свою кровать, истощенный умственными усилиями нашей беседы. Поэтому я выкинул его из своей головы и работал над снимками в тишине, пока Папаша не постучал в дверь с двумя чашками чая. И мы стояли в темноте, горел лишь красный свет, мы оба игнорировали этого кретина. Нам было наплевать, претворялся ли он спящим, подслушивая наш разговор, или ему снилось, что заслужил шесть крестов Виктории. Папаша спросил меня о новостях. Это всегда меня смущало, потому что, какие бы новости я ему не сообщал, он всегда заводил одну из своих любимых тем - номер один, насколько мне живется лучше, чем жилось ему в 1930-х, номер два, почему бы мне не вернуться "домой" опять. Папаша считал, что этот бордель первого класса, в котором он живет, все еще дорог мне. - Ты знаешь, что он вселился сюда, - сказал Папаша, показывая на кровать. Я пытался помешать ему, но не смог. Комната все еще твоя, тем не менее, я всегда на этом настаивал. Я попытался представить своего бедного Папашу, настаивающим на чем-либо, особенно вразговоре с моей Мамой. - А зачем она вообще его засунула сюда? - спросил я. - Он ссорился с жильцами, - ответил Папаша. Есть тут один, с ним он в особо острых отношениях. Мне не захотелось спрашивать у него с кем именно и почему. Поэтому я спросил своего бедного предка, как продвигается его книга. Речь идет об Истории Пимлико, которую, по его словам, пишет Папаша, на никто ее никогда не видел, хотя это дает ему предлог для того, чтобы выходить на улицу, говорить с людьми, посещать публичные библиотеки и читать книги. - Я дошел до 23 главы, - сказал он. - То есть до какого времени? - спросил я, уже отгадав ответ. - Начало 1930-х, - ответил он. Я сделал глоток чая. - Спорим, Пап, - сказал я, - ты разгромишь эти свои старые жалкие 30-е. Я мог почувствовать, как Папаша трясется от возмущения. - Конечно, сынок! - прокричал он шепотом. Ты даже не представляешь себе, на что был похож этот предвоенный период. Нищета, безработица, фашизм, разрушение, и, что хуже всего, ни единого шанса, никаких возможностей, никакого луча света в конце коридора, просто множество крепких, испуганных, богатых стариков, сидящих на крышках мусорных баков, чтобы грязь не переливалась через край. Честно говоря, до меня не дошло это, но слушал я внимательно. - Это было кошмарное время для подростков, - продолжал он, схватив меня за руку. Никто и слушать тебя не хотел, если тебе было меньше тридцати, никто не давал тебе денег, что бы ты ради этого не делал, никто не позволял тебе жить, как живут ребята сейчас. Да что там, я даже жениться не мог, пока не начались 1940-е и войне не придала мне уверенности.... Но ты подумай об этой ужасной потере! Если бы я женился на десять лет раньше, когда я был молод, между нами было бы всего лишь двадцать лет разницы вместо тридцати, а я уже старик. Я подумал о том, чтобы указать Папаше на то, что если бы он женился раньше, это была бы другая женщина, не моя Мама, и в таком случае меня вовсе бы не было, ну, или я был бы уж точно не таким, какой я есть, - хотя ладно. - Сыр затвердел, - сказал я ему вместо этого, надеясь переменить тему разговора. Но нет, он начал снова. - Просто посмотри вокруг в следующий раз, когда будешь на улице! - кричал он. Просто посмотри на любое из этих зданий, построенных в 1930-х! Может быть, то, что строят сейчас, и является ультрасовременным, однако, там полно света, жизни и воздуха. А эти здания 1930-х все закрытые и негативные. - Одну минуту, Пап, - сказал я, - я только развешу вот эти несколько негативов. - Поверь мне, сынок, в 1930-х люди ненавидели жизнь, серьезно, ненавидели. Сейчас гораздо лучше, даже несмотря на бомбу. Я вымыл руки под краном с горячей водой, из которого, как всегда, текла холодная. - Ты не преувеличиваешь тут немного, Пап? - сказал я. Папаша еще больше понизил голос. - И потом была еще такая вещь, как венерические болезни. - Да? - сказал я, хоть и был немного смущен, потому что никому особенно не нравится обсуждать такие темы с Папашей вроде моего. - Да, - продолжал он, - венерические болезни. Это было бедствие, кара, висевшая над всеми молодыми людьми. Они бросали огромную тень на любовь, делая ее ненавистной. - Серьезно? - сказал я. - А что, докторов у вас не было? - Доктора! - возопил он. - В то время худшие разновидности были практически неизлечимы, илилишь после многих, многих лет страхов и сомнений... Я приостановил работу. - Без шуток? - сказал я. Что, так и было? Ну, вот это мысль! - Да. Никаких современных таблеток и быстрого исцеления, как теперь... Меня это удивило, но я все равно считал, что лучше сменить тему. - Тогда что же ты такой невеселый, Пап? - сказал я ему. - Если тебе пятидесятые нравится больше, как ты утверждаешь, почему ты нисколько не наслаждаешься собой? Мой старый родитель сглотнул комок в горле. - Потому что я слишком стар теперь, сынок, - ответил он. - Лучше бы я был молодым в 1950-е, как ты, а не находился бы в середине жизни. - Ну, теперь уже поздно, Пап, жалеть об этом, не так ли? Но, черт, тебе же нет еще 50-ти, ты мог бы выходить иногда наружу... Я имею в виду, ты не так уж и стар, ты мог бы найти работу, путешествовать, смотреть на всякие виды, как делают все остальные? Ведь правда? Мой бедный старый Папаша молчал. - К примеру, почему ты все еще торчишь в этой блевотине? - Ты хочешь сказать, здесь, с твоей матерью? - Да, Пап. Почему? - Он остается здесь, потому что боится уйти, а она держит его, потому что хочет, чтобы дом выглядел респектабельно. Это прозвучало с кровати от моего очаровательного полубрата Вернона, про которого мы забыли, а он явно подслушивал наш разговор, хлопая своими красными ушами. - Не обращай на него внимания, Пап, - сказал я. - Его так легко игнорировать. - Он не имеет ко мне никакого отношения, - пробормотал мой отец, - совсем никакого. - И он подхватил чашки и ушел из комнаты, натыкаясь на мебель. - Ты, - сказал я Вернону, - действительно ужас первого сорта, неопознанная штука из открытого космоса. Проблема Вернона, как я уже говорил, в том, что он - представитель последнего поколения, которое выросло до того, как появились тинэйджеры: в общем, он, кажется, никогда и не был абсолютным новичком. Даже сегодня есть такие, как он, т. е. ребята от 15-ти до 20-ти, которых я не назвал бы тинэйджерами: я говорю о парнях, которые не понимают тинэйджерской штуки, или не являются ей. Но в эпоху жалкого Вернона их не было вообще, можете себе представить? Вообще никаких тинэйджеров не было. В те времена, кажется, ты был либо мальчиком-переростком, либо мужчиной-недоростком, жизнь, видимо, не позаботилась о чем-либо посередине. Так что я сказал все это ему. - О да? - ответил он (эту фразу он, наверное, подцепил из старого фильма с Кларком Гейблом, такие крутят сейчас на ретроспективах в Classics). - Да, - я сказал ему. - И это объясняет твой жалкий угнетенный вид, твое нытье, ворчание и антиобщественное брюзжание. - Точно?? - спросил он. - Да, это так, полубратец, - ответил я. Я видел, как он шевелил мозгами в поисках ответа; поверьте, я даже почувствовал, как дрожит пол от его усилий. - Не знаю, в чем моя проблема, - наконец произнес мой неуклюжий братец, - но твоя проблема в том, что ты социально несознателен. - Я что? - Ты социально несознателен. Он подошел ближе, и я поглядел в его узкие, хитрые глаза. - Это звучит, - сказал я, - как бессмысленное повторение фразы, заготовленной для тебя твоими дружками из клуба Эрни Бевина... - ... который поставил тебя туда, где ты есть. - Кто поставил? И куда? А теперь этот мой дражайший 50-%-ный родственник подошел и начал протыкать мою грудную клетку толстым, грязным пальцем. - Это администрация Эттли, - сказал мой бр-ц своим ноющим, жалующимся голосом, - освободила рабочих людей и дала тинэйджерам их экономические привилегии. - Так ты одобряешь меня. - Что? - Если нам дали привилегии парни Эрни Бевина, то вы должны одобрять нас. - Нет, о нет. - Нет? - Это было незапланированное происшествие, - сказал он. - Я говорю о том, что вы, детишки, получили все эти высокооплачиваемые работы и досуг. - Так это не было запланировано? - Нет. А вы благодарны нам? Ни капельки. В конце концов я с ним согласился. - А почему это мы должны быть благодарны? - сказал я. - Твои либеральничающие дружки добились того, что хотели, когда взяли власть в свои руки, и почему это мы, сорванцы, должны благодарить их за то, что является их наипервейшей обязанностью? Эта мысль заставила его остановиться. Можно было слышать его запыхавшиеся мозги, ворочавшиеся за красным, скрипящим лицом, до тех пор, пока он не прокричал неистово: - Ты - предатель рабочего класса! Я взял палец дурака, который все еще тыкался в мой торс, оттолкнул его подальше от себя и сказал: - Я не предатель рабочего класса, потому что я не принадлежу рабочему классу, а поэтому не могу предать его. - Н-ннхн! - скривил он рот. - Ты принадлежишь к высшему классу, как я предполагаю. Я зевнул. - И ты отрицаешь рабочий класс, из которого ты вышел. Я еще раз зевнул. - Ты жалкий старый доисторический монстр, - проговорил я. - Я не отрицаю рабочий класс, и я не принадлежу к высшему классу по одной простой причине, а именно потому, что ни один из них не интересует меня ни капельки, никогда не интересовал, и никогда не будет интересовать. Попытайся понять это, тупица! Я не заинтересован во всей этой классовой лаже, которая, кажется, очень волнует тебя и всех налогоплательщиков - волнует вас всех, на чьей бы стороне вы не были. Он пялился на меня. Я понимал, что если он осознает, что все это было сказано мной серьезно и тысячи ребят думают так же, как и я, у его поганого маленького мирка отвалится дно. - Ты распутный, - неожиданно закричал он, - аморальный! И все вы, тинэйджеры, точно такие же! Я смерил взглядом неуклюжего пня, потом медленно заговорил. - Я скажу тебе кое-что о тинэйджерах, если сравнивать их с тобой, каким я тебя помню 10 лет назад.... Так вот, мы моем ноги, регулярно меняем нижнее белье и не держим пустых бутылок под кроватью - потому что не прикасаемся к этим штукам. Сказав это, я покинул его, потому что, если честно, все это было лишь потерей времени, лабудой, причем настолько очевидной, и, скажу отдуши, - я терпеть не могу споры. Если они считают, что все это кошачий хрен, ну, что же, пусть себе думают, и удачи им! Я, должно быть, бормотал все это вслух, идя по коридору, потому что голос на лестничной балюстраде сказал, "Что, деньги считаешь, или с чертями беседуешь? ", и, конечно, это была моя дражайшая старушка Мама. Она стояла там, опираясь на перила, словно кто-то из телепостановки Теннеси Уильямса. Так что я сказал ей: - Здорово, Мадам Бланш. На один миг она выглядела довольной, какими обычно бывают женщины, когда ты говоришь им что-нибудь сексуальное, неважно, насколько сокровенное, и они думают, что это льстит им, но потом она разглядела, что я был холоден, как лед, и исполнен сарказма. На ее великолепном лице снова появилось выражение "На уступки не идем". Но атаку я начал первым. - Как поживает твой гарем наоборот? - сказал я ей. - Э? - переспросила моя Мама. - Жильцы - жиголо, дружки - Джоуи, - продолжал я, чтобы яснее выразиться. Будто в подтверждение моих слов, двое из них прошли в этот миг, помешав моей Маме сравнять меня с землей. А я видел, что она собиралась сделать это по ее едкому взгляду, который теперь трансформировался в тошнотворно-желанный, натянутый и заманчивый. Она включила его, будто лампочку, при виде двух мясистых Мальтийцев, которые прошли между нами, испуская запах мужества вместо дезодоранта. Как только они протиснулись мимо нее к лестнице, обменявшись любезностями, она повернулась ко мне и прошипела: - Ах ты, маленький крысенок. - Матери лучше знать, - ответил я ей. - Ты уже вырос из своих ботинок, - сказала она. - Туфель, - поправил я ее. Она набрала воздух в легкие и выдохнула его с шумом. - Ты тратишь слишком много денег, вот в чем твоя проблема! - Это как раз не моя проблема, Ма. - Все вы такие, тинэйджеры. - Я устал слушать это, - сказал я. - Хорошо, у нас ребят, слишком много бабок! Ну, скажи, что ты предлагаешь предпринять по этому поводу? - Все эти деньги, - сказала она, глядя на меня так, будто у меня из ушей вываливались банкноты, и она могла подхватить их на лету, - а ведь вы еще только подростки, у которых нет ответственности, с которой можно тратить эти деньги! - Послушай меня, - сказал я. - Кто сделал нас подростками? - Что? - Вы сделали нас подростками со своими парламентскими заседателями, - сказал я ей терпеливо. - Вы думали, "Это поставит маленьких ублюдков на их место, никаких легальных прав", и так далее, и вы сделали нас подростками. Отличненько. Это также освободило нас от обязанностей, не так ли? Потому что какие у тебя могут быть обязанности, когда у тебя нет никаких прав? А потом началось веселье, мы стали бросать деньги на ветер и неожиданно вы, стариканы, обнаружили, что, хоть у нас и не было никаких прав, мы имели власть над деньгами. Другими словами - послушай меня, Ма, - хоть вы и не собирались этого делать, вы дали нам деньги и отобрали обязанности. Ты следишь за ходом моих рассуждений? Ну, о'кей! Вы, взрослые, обнаружили, что сваренные вами законы дали вам все обязанности и никакого веселья, а нам - все наоборот, и вам это, естественно, не нравится. Ну, а нам, ребятам, это нравится, понимаешь? Нам это очень нравится, Ма! Пусть все так и остается. Здесь я исчерпал себя. Почему я объясняю это им, говорю, как парень-Методист, если я им все равно не интересен? Мама, которая не приняла этого (я имею в виду, мои идеи), хоть она и ухватила суть дела, теперь поменяла тактику, что насторожило меня. Она молча спустилась с лестницы и начала уговаривать меня зайти в ее личные апартаменты, что она делала и раньше, чтобы причинить мне какие-нибудь неприятности, и, как и раньше, я решил, что лучше просто уйти отсюда и не следовать за ней. Однако она разгадала мои мысли, потому что выскочила из своей комнаты, застав меня у открытой двери, и схватила меня за рукав. - Я должна поговорить с тобой, сынок, - сказала она. - В таком случае поговори со мной на улице, - ответил я ее, пытаясь выйти через дверь, но она не отпускала меня. - Нет, в моей комнате, это очень важно, - продолжала нашептывать она. Вот, пожалуйста, мы практически боролись на пороге, но тут она отпустила меня и сказала: - Пожалуйста, зайди в дом. Я закрыл дверь, но не пошел дальше коридора, и остановился в ожидании. - Твой отец умирает, - сказала мне Мама. Моей первой мыслью было то, что она лжет, а второй, что даже если она и не лжет, то пытается заполучить меня, ибо какая ей разница, жив он или мертв? Она пытается переложить на меня ответственность за что-то, с чем я никак не был связан, т. е. за старый заговор родителей и всех взрослых против ребят. Но я ошибся, дело было не в этом, она что-то хотела от меня. После долгих хождений вокруг да около она сказала мне: - Если с твоим отцом что-нибудь случится, я бы хотела, чтобы ты вернулся сюда. - Ты бы хотела... - сказал я. Вот и все. - Да. Я бы хотела, чтобы ты вернулся сюда. - А почему? Потому что я действительно не знал этого. Но я догадался по тому, как Мама опустила свои глаза и стала скромной и застенчивой девицей, - сначала я подумал, это для того, чтобы достичь нужного эффекта, но потом я понял: это было по-настоящему, и она ничего не могла с этим поделать. - Ты хочешь, чтобы я вернулся, - сказал я, - потому что тебе понадобится мужчина в доме. Она безмолвно согласилась, как пишут в женских еженедельных журналах. - Чтобы старое местечко выглядело респектабельно, пока ты снова не выйдешь замуж, - продолжил я. Мама все еще молчала. - Потому что старина Верн, твой предыдущий продукт, такой беспросветный тормоз, что никто никогда не примет его за хозяина-мужчину. На меня сверкнули глазами за такие слова, но я все еще не получил ответа, а наши мысли тем временем бились в воздухе и разнять их было невозможно, потому что неважно, насколько ты отрезан от близких родственников - даже если отрезан полностью и на веки вечные, всегда остается цепочка. Я имею в виду, что Мама знала очень многое обо мне, больше, чем кто-либо другой, и это связывало нас. - Папа довольно-таки живой, сказал я. - Он ни на каплю не выглядит умирающим, по-моему. Ни на каплю не выглядит. - Да, но я говорю тебе, что доктор сказал мне... - В таком случае я спрошу, как мне быть, у Папаши, и только у Папаши, - сказал я. - А если Папаша когда-либо умрет, я спрошу, как мне быть у самого себя. Она поняла, что на этом все закончилось, и не бросила на меня, как можно было ожидать, грязный взгляд. Вместо него я получил взгляд загадочный, она смотрела на меня так раз шесть за всю мою жизнь, таким образом говоря мне "Что за чудовище я вырастила? " И я ушел. На набережной реки, вдыхая свежий воздух, я остановился возле больших новых высотных зданий, похожих на рентгеновский снимок дома с содранной кожей, и смотрел на движущиеся под ними машины. Они ехали очень медленно, уверенно (пых, пых) и вкрадчиво, под мостом электрической железной дороги (с грохотом) и мимо электрической станции, похожей на супер-кинотеатр, к которому прикрепили литники. Спокойствие, великолепное спокойствие, хоть и довольно мрачное, подумал я. Тьфу на тебя, старая баржа, bon, bon voyage. Раздался радостный крик, я повернулся и стал наблюдать за малышами, расцветающими тинэйджерами, как можно их назвать, одетыми в маленькие джинсы и свитера, играющими на своей детской площадки с героями из Диснейленда, воздвигнутыми городским советом для того, чтобы усмирить их упрямое самолюбие. И тут бац! Кто-то очень больно хлопнул меня по плечу. Я очень медленно повернулся и увидел одутловатое, покрытое струпьями лицо Теда Эдварда. - Пиф-паф, - сказал я, веселя имбецила, целясь в него большим и указательным пальцами, как пистолетом. - Плохой мальчик. Тед Эд не сказал ничего, просто мрачно смотрел и испускал изо рта зловонное дыхание. - И что это, - спросил я, - ты здесь слоняешься? - Живу здесь, - сказал Эд. Я уставился на чувака. - Боже мой, Эд, - воскликнул я, - ты действительно можешь говорить! Он подошел ближе, пыхтя, как гиппопотам, и неожиданно начал вертеть цепочкой от ключей, которую он прятал в кармане, до тех пор, пока она не начала жужжать, как пропеллер. - Что, Эд? - спросил я. - Никакой велосипедной цепи? Никакого ножа-финки? Никакого чугунного лома? И, кстати, он не был одет в свою униформу тедди-боя: ни вельветового сюртука, ни громадных четырех-инчевых говнодавов, ни галстука-шнурка - только эта безумная прическа, набриолиненные кудри, спадающие на лоб высотой в один инч и его брюки-трубы, бывшие последний раз в стирке еще в эру Эттли. Чтобы остановить вращающуюся цепь, он попытался схватить ее той же рукой, которой ее вертел, ушиб красные костяшки своих пальцев, вздрогнул, сделал обиженное лицо, а потом свирепое и вызывающее, когда сунул руку вместе с цепью обратно в свои вонючие старые штаны. - Переехал, - сказал он. - Сюда. - А вся шайка? - спросил я его. - Вся знаменитая Докхедовская шайка? - Без шайки, - сказал Эд-Тед. - То-ко я. Я должен объяснить (и надеюсь, что вы поверите, хоть это и правда), что Эдвард и я родились и были воспитаны, если можно так сказать, в двух шагах друг от друга, на Хэрроу-роуд в Килберне, и носились везде вместе в коротких штанишках. Позже, когда движение тедди было в самом разгаре, Эдвард на некоторое время пропал и вступил в одну из волчьих стай тедди-боев, или как они там называются. Позже он прошел всю высшую школу Тедов на Хэрроу-роуд и достиг кондиции полностью оперившегося тедди-боя - щелеобразные глаза, односложные слова, грязные ногти, и все прочее - и бросил своих горюющих Маму и Папу, которые дали ему три воодушевляющих восклицания, и эмигрировал в Бермондси, чтобы присоединиться к банде. Если верить историям, рассказанных Эдом мне, когда он изредка покидал свои джунгли, переходил границу, попадал в цивилизованные части города, и пил со мной кофе, он жил старой доброй жизнью. Смелый, упрямый и целеустремленный, он бил посуду во всех ночных кофейнях, короновал избранных коллег железными рычагами в глухих тупиках и на автостоянках, и даже появлялся в телепрограмме, посвященной Тедам, где он фотогенично пялился в камеру и ворчал. - И почему же, Эд, - сказал я, - ты переехал сюда? - Потому что моя Ма переехала, - сказал он. - Ее переселили в новый дом. Он даже мигнул от столь долгой речи. - Так ты все еще живешь со своей Мамочкой? - спросил я. Он уставился на меня. - Конечно, - сказал он. - У такого большого парня, как ты, нет своей маленькой норки? - спросил я. Эд стукнул себя в грудь. - Слушай, - ответил он, - я уважаю свою Ма. - Круто, мужик, - сказал я. - Теперь расскажи мне, что с шайкой, бандой? Они тоже переехали? - Не, - сказал он. - Нее? А что тогда? Здесь наш доблестный Эдвард стал испуганным, и, крутя головой вокруг себя, оглядывая здания, окружавшие его, словно чудища, он сказал: - Шайка развалилась. Я оглядел это примитивное существо. - Ты имеешь в виду, - сказал я, - что та кучка сорванцов выкинула тебя? - Э? - воскликнул он. - Ты слышал, Эд. Тебя вытурили из колледжа Тедов? - Нее! Меня? Вытурить меня? Чего? Слушай! Я, я бросил их, понял? Думаешь, я слабак или что-то еще? Я покачал головой в ответ его абракадабре. - Сделай мне одолжение, Эд, - сказал я. - Ты боишься парней, почему сразу не сказать этого? Старомодные Теды, вроде тебя, все равно уже исчезают: все они переехали из Лондона в провинцию. Тед Эдвард устроил небольшой военный танец на потрескавшемся бетонном тротуаре. - Нееееет! - кричал он, словно десятилетний. - Проблема в том, Эд, - сказал я, - что ты пытаешься стать мужчиной, не побыв тинэйджером. Ты хочешь пропустить один из пролетов на лестнице. При упоминании "тинэйджеров" Эд утихомирился и стал спокойным, его тело согнулось, как огромный отросший ноготь на пальце ноги, он уставился на меня так, будто вся его размазанная личность собиралась плюнуть в меня. - Тинэйджеры! - процедил он. - Детская чушь. Тинэйджеры! Я просто поднял брови, помахал рукой этому жалкому треплу, и сказал "пока". Когда я пересекал двор между этими высотками, словно муравей на шахматной доске, неуклюже брошенный камень пролетел, конечно же, мимо, слава богу, и ударился об имитацию грузовика на детской площадке. "Янки! " орал Эд мне вслед. "Убирайся к себе домой, янки! " Грустно. В Пимлико старая, старая столица вновь поднимала свою разрушенную седую голову, будто она стыдилась своей современной дочери внизу по реке; и я шел по темно-фиолетовым и блевотно-зеленым улицам с затвердевшими углами, словно у бутерброда с ветчиной, пока не достиг Букингем Пэлэс Роуд и места, где Аэро-Терминал стоит напротив автобусной станции. И там с одной стороны были шикарные люди, уезжавшие за рубеж, мохеровые и льняные костюмы, белые тщеславные сумки аэролайнеров, солнечные очки и листы билетов в рай, там были представители всех национальностей, и все были равны в небесных владениях быстрых путешествий по воздуху. А на другой стороне были крестьянские массы пользующихся автобусами, в своих платьях из занавесок и в твидовых костюмах за полцены, все с плоскостопием и с честным разделом места - "я-в-своем-маленьком-уголке-а-ты-в-своем" - и проходивший мимо них отряд деревянных солдатиков, все с похмелья после ночи разврата на Дилли, с женскими муфтами на головах и в потных красных мундирах, показывавших их позвоночники от шеи до копчика. Отряд играл на флейтах эту вонючую музыку, словно птица выпускала газы, и я подумал - Боже, Боже мой, как ужасна эта страна, как она мрачна, безжизненна, слепа и какой чепухой занята! После чего, чувствуя, что, возможно, дело во мне самом, я вошел в маленький скверик за вокзалом, где был обыкновенный набор мам, детских колясок, оккупантов, жующих жвачку, стариков в ботинках, с перхотью и с самокрутками, из которых торчал табак. Я сел на деревянную скамейку между огромными платанами, должно быть, с декоративными клумбами и даже с фонтаном, чего практически не встретишь в Англии, ибо здесь никогда не забывают выключить кран и экономить воду, и заметил, что садовник из Вест Инда поливает клумбы, окруженный стайкой ребят. Они дружно дергали его шланг, а он, довольно неплохо, надо сказать, изображал доброжелательного взрослого, а также цветного человека, который чувствовал себя спокойно среди враждебных коренных жителей. Я ничего не имею против этих ребят, я понимаю, что они должны быть такими, чтобы раса продолжала свое существование, но я не могу сказать, что они мне нравятся, или что я одобряю их поступки. Вообще-то я не доверяю им и рассматриваю их как угрозу, потому что они так своенравны и энергетичны, и, если вы спросите меня, несмотря на их милые детские привычки, они отлично знают, что они могут, и увидите, они добьются этого. Однажды, запомните мои слова, мы проснемся, а окажется, что маленькие чудища поднялись ночью и захватилиБанк Англии, Букингемский дворец и Би-би-си. Но у этого Вест-индийца, наверное, были отцовские инстинкты, или что-либо вроде этого, или он - опытный укротитель львов, потому что он управлялся с этими маленькими атомными бомбами безо всяких усилий, либо веселя их так, что они кричали от смеха (и он вместе с ними), либо набрасываясь на них в ярости и немедленно получая результат. За этим делом и поливанием он перебрасывался парой слов с мамами и стариками, щеголяя своим обаянием Британской Вест-Индии, за что я не виню его, а также был внимателен к старым пустомелям обоих полов, пока все, кого я назвал, не светились от счастья. В общем, этот цветной тип произвел на меня впечатление этакого чертовски цивилизованного. С этой мыслью я поднялся со скамейки в саду, в разгар лета, чувствуя себя ох как грустно, и сел в автобус. Он отвез меня через весь Лондон в мое обиталище в районе у. 10 и 11. Я хочу рассказать о районе, в котором я живу, потому что это просто смехота, это один из немногих, которые остались после эры Велфера и частное владение чего-то там такого, а на самом деле просто застоявшиеся трущобы. Этот кусок Лондона умирает, и это наиглавнейшая вещь, которая происходит здесь. На севере этого района проходят параллельно Хэрроу роуд, даже если бы были на машине, канал под названием Гренд Юнион, по которому ничего не плавает, кроме дохлых кошек и контрацептивов, и главная железнодорожная ветка, по которой вы можете добраться из Лондона в брюквенные графства Запада Англии. Эти три пути побега, пересекающиеся в разных точках, создают маленькие сумасшедшие острова обитания в трущобах, отгороженных от мира пропастями и связанных металлическими мостами. Наверное, мне не стоит рассказывать о том, что в этойсеверной части есть больница, газовый завод с достаточным количеством сока для того, чтобы население всей страны покончило жизнь самоубийством и очень древнее кладбище с приятным деревенским названием Кенсал Грин. На востоке, все еще в районе у. 1, есть другая железная дорога и парк с названием, которое мог выдумать лишь Сатана во всем своем великолепии, а именно, Вормвуд Скрабс, рядом с которым находится тюрьма, еще одна больница и стадион, и новые теле-казармы Би-би-си, и долгая скудная дорога под названием Латимер роуд, которую вы должны запомнить. Потому что из нее, словно ужасные титьки, свисающие у старой убогой шлюхи, торчала целая гирлянда, на мой взгляд, самых кошмарных магистралей нашего города. Вы только послушайте эти названия: Блечинден, Силчестер, Уолмер, Тестертон и Бремли - чуете? Дома в этой части города - это старые викторианские развалины, построенные для лавочников, банковских клерков и инспекторов, которые умерли и попали в рай, а их отпрыски эвакуировались в пригороды, но эти дома все еще продолжают жить, словно какие-то морские раковины, и с ними можно сделать одну, лишь одну вещь - сносить до последнего. В южной части, вниз по у. 11, все немного по-другому, но это каким-то образом делает их еще хуже и, благодаря недостатку везения и хитрой работенки агентов по продаже недвижимости, здесь есть один-два очень шикарных района. Не фешенебельных, но довольно качественных, с большими садами позади домов и той самой абсолютной тишиной, считающейся в Лондоне главным признаком респектабельных кварталов. Бродишь себе в этих местах, поправляя галстук и посматривая вниз, проверяя блеск своих туфель, как вдруг - бац! Неожиданно ты снова в трущобах - это просто поразительно, как то место, где река касается берега, два совершенно разных творения мадам Природы, хитрой дамы. По направлению к западу, границы не такие четкие, и вся территория сливается в однообразный, тенистый и полу респектабельный район под названием Бейсуотер, и, поверьте мне, я скорее лег бы в собственный гроб, чем провел бы там ночь, если бы не Сюз, которая поселилась там. Нет! Дайте мне мой Лондонский Неаполь, который я только что описывал - с железнодорожными пейзажами и полумесяцами, которые вообще-то должны элегантно покачиваться, но выходит так, будто они накренились кверху, и обширными зданиями, слишком высокими для своей ширины и разрезанными на двадцать квартир, и фасадами домов, которые никто никогда не красил, и осколками бутылок из-под молока повсюду, что покрывают треснувшие асфальтовые дороги словно снег, и машинами, припаркованными на улицах так, будто они ворованные или заброшены своими хозяевами, и странным количеством мужских писсуаров, спрятанных так далеко, как ни в каком другом районе Лондона, и красными занавесками, как ни странно, в каждом окне, и уличным освещением поносного цвета - о, вам хватило бы одной минуты пребывания там, чтобы понять - в этом районе есть что-то радикально неправильное. Посреди всей этой свалки по диагонали идет еще одна железная дорога, высоко поднимающаяся над этой трущобной местностью, словно декорация на какой-то ярмарке. Люди, если хотите почувствовать гордость за нашу чудесную старушку столицу, прокатитесь как-нибудь по этой дороге! И как раз там, где эта железка свисает над большой центральной дорогой, пересекающей район с севера до юга, имеется дыра, прорубь, карман, очень несчастливая долина, бывшая в недавнем времени, по словам моего всезнайки Папаши, большим болотом, непригодным для сельского хозяйства. Место нечисти, мистер, держу пари, что ведьмы жили тут в округе, и множество живет до сих пор. А как насчет населения в районе? Ответ: это жилой ночлежный дом нашего города. Другими словами, вы не жили в нашем Неаполе, если вы могли жить где-нибудь кроме него. Именно поэтому здесь свежеотсидевших парней, ничтожеств, находящихся в национальном розыске и шлюх, вышедших из бизнеса, больше, чем где-либо еще в Лондоне. Ребята живут на улицах - то есть у них есть свои расценки на них, вам нужно спрашивать проехать мимо даже в машине. Тинэйджеры здесь все больше из кругов Тедов, девчонки созревают так быстро, что вряд ли здесь есть такая вещь, как маленькая девочка. Мужчины молчат, тяжело пялятся на тебя, продолжают двигаться и ни к кому не поворачиваются спиной, их женщин по большей части не видно, свои домашние халаты они носят, словно паранджу. И здесь просто тучи и тучи этих ужасных изможденных, негативных, магазинно-грязных стариканов, заставляющих тебя думать, что если ты поседеешь, то это действительно будет трагедия. Вы, наверное, скажете: "Ну, что же, если ты так хорош, парнишка, почему же ты живешь в таком районе? " Так что, теперь, как пишут в одной вечерней газете - "Я расскажу вам... ". Первая причина - это очень низкая цена. Вообще-то я испытываю глубокую неприязнь к самой идее платы за жилье, оно должно быть бесплатным, как воздух, парки и вода. Не думаю, что я скряга, я даже уверен в этом, но я просто не могу заплатить хозяину дома больше, чем один-два фунта. Но главная причина, я думаю, что вы уже догадались, в том, что, несмотря на весь окружающий ужас, ты там свободен! Никто, я повторяю это, никто никогда не спросил меня там, кто я, или чем я занимаюсь, или откуда я родом, или из какой я социальной группы, или есть ли у меня образование. А если и есть что-то в этом мире, чего я не могу терпеть, так это вопросы каких-нибудь проныр. И что еще важно, если местные бандиты видят, что ты идешь своей дорогой, можешь заработать себе на жизнь и так далее, они не отмахиваются от тебя, как от ребенка. Если у тебя есть бабки и ты можешь постоять за себя, они относятся к тебе как к мужчине, кем ты и являешься. К примеру, никто в этом районе не отнесся бы ко мне как тот банковский клерк в Белгравии. Если ты входишь куда-нибудь, то все считают, что ты знаешь что к чему. Если ты не знаешь, то они вышвыривают тебя по кусочку, но если знаешь, то к тебе обращаются, как к своему. Комната в солнечном Неаполе, где я живу и из которой видны обе железные дороги (и ряд самых отвратительных задних дворов, находящихся возле мусорных свалок), принадлежит одному азиатскому типу по имени Омар, пакистанцу, по-моему. А он пунктуален, как часы - даже еще больше, потому что часы, как известно, имеют обыкновение останавливаться - и приходит каждую неделю в субботу утром в компании двух крестьян, выступающих в роли телохранителей за квартплатой, и в ваших интересах, чтобы она была наготове. Потому, что в обратном случае он просто ухмыльнется и скажет своим приятелям, чтобы они аккуратно сложили все ваше имущество на тротуаре, будь снаружи снег, дождь или беспробудный туман. А если вы заперлись, для него ничего не стоит вышибить дверь, и даже если вы в кровати - само воплощение невинности и возмущения, он все равно войдет в дом со своей тошнотворной "простите-я-не-хотел" улыбочкой. Так что если вы отлучаетесь, то лучше оставить деньги с другом, или еще лучше заплатить ему, как это делаю я, вперед за весь месяц. Когда вы ему уплачиваете, он вытаскивает кошелек на длинной цепочке из самого глубокого кармана, прячет деньги, и говорит что вам как нибудь надо вместе с ним выпить, но даже, когда я раз-другой встречал его в пабе, он никогда, разумеется, этого не предлагал. Так же, если вы пожалуетесь на что угодно - то есть даже если обрушился потолок или отключили воду - он все так же мило улыбается и ни хрена не делает. С другой стороны, вы можете пригласить всех шлюх и головорезов в городе на глоток джина, или устроить филиал морга у себя в комнате, или вовсе спалить весь дом - он и не почешется, даже если кто-нибудь ему на вас пожалуется. Если, конечно, вы внесли плату за жилье. В общем, идеальный домовладелец. Естественно, жильцы приходят и уходят, но среди постоянных обитателей- соседей у меня есть несколько приятелей, из которых я назову троих. Первый из них, на этаже подо мной (я живу на самом верху) - парень по имени Великолепный Хоплайт. Я надеюсь, вы не усмехаетесь над его именем, потому что Хоплайту все равно на это наплевать, ибо он самый чувствительный и величавый тип, и, если говорить правду, он был сутенером мужчин-шлюх, но сейчас вышел из этого круга. Судя по его рассказам, Хоплайт был в деле с лучшими сутенерами города, и пользовался гораздо большим спросом среди этих людей, чем дорогие красавчики, с которыми он работал. Я познакомился с ним через Уиза, которого он обожает (но ничего не предпринимает), и именно благодаря им обоим я получил свою комнату. Сейчас Хоплайт зарабатывает себе на жизнь, не считая небольшого баловства на стороне, когда положение совсем худо, тем, что работает осведомителем для различных газетных колонок слухов и сплетен. Потому что, хоть вы и думаете, что он не из тех кругов, Хоплайт - довольно большой человек в Найтсбридж-Челси, безусловно, из-за своей красоты эльфа, очень юношеского стиля, острого ума, или, скорее, языка, но больше всего из-за того, что он действительно очень дружелюбен: я имею в виду, ему действительно нравятся люди, а хоть многие и думают так о себе, на самом деле это очень редкое явление. Далее, на первом этаже в лучшей квартире, хотя я не думаю, что он там долго продержится - из-за нескольких критический моментов с М-ром Омаром - обитает юный цветной парень по имени М-р Клевый (вряд ли нужно пояснять, что это не имя, данное ему при рождении). Клевый - это местный продукт, то есть рожденный и воспитанный на этих островах обеими расами. И он носит бородку, слушает MJQ, говорит очень тихо, мигает своими огромными глазами и иногда выпускает на свои губы грустную мимолетную улыбку. Он, безусловно, младше, чем я, но рядом с ним я чувствую себя девятилетним, настолько он уравновешенный и отеческий, хотя у меня нет ни малейшего представления, чем он занимается, чтобы позволять себе покупать пластинки MJQ. Я не думаю, что это что-нибудь нелегальное, потому, что у парня лишь один костюм (черный итальянский в полоску) и вовсе нет никакой мебели, кроме радиолы, поэтому эта работа либо плохая, либо он все скрывает по неизвестной причине. Пропуская разные комнаты и этажи, я добираюсь до особенной знакомой, она живет прямо на фундаменте и является настоящим кошмаром по имени Большая Джилл. Джилл - лесбиянка, и к тому же Лес. сутенерша, то есть она балуется с кучкой идиотских цыпочек и просто сидит в своей чрезмерно нагретой, чрезмерно декорированной и чрезмерно пахнущей стряпней квартире и коллекционирует. Она сидит весь день дома и с заходом солнца уходит в ночной клуб, где она сидит за стойкой и держит суд среди своих маленьких Лес. поклонниц. Потом, в утренние часы, она имеет обыкновение по прибытии домой остановиться возле входа и орать в верхние окна Хоплайту или мне, чтобы спросить, не хотим ли мы спуститься и чего-нибудь перекусить. Что мы и делаем довольно часто, не из-за еды, а из-за того, что старушка Джилл очень мудра, не смотря на то, что только-только разменяла свои тридцать, и она является моей единственной советчицей по поводу Сюз, хотя ее она никогда не видела, ибо все мои контакты с Сюз происходили у нее дома, в у. 2. Итак, я уже добрался до места и в одну секунду взлетел по пролетам лестницы, которую никто никогда не подметал и не освещал (и дверь в подъезд всегда открыта), на свой чердак, состоящий из одной большой комнаты, занимавшей весь верхний этаж, плюс ванная комната на лестничной площадке, без ванны (я пользуюсь муниципальной), но зато с небольшим бассейном и удобствами. И я сам обставил все это в стиле, который я назвал антивысокомерный, т. е. древние обои тети Задницы, их я выбрал из бракованных остатков на Портобелло роуд. Еще у меня есть кровать, причем тройная, и обычные и стул, и стол; вместо остальных стульев множество пуфиков, расставленных по комнате, а на полу единственный предмет роскоши - ковер. Свою одежду я вешаю на веревке и покрываю ее полиэтиленом, предназначенным против копоти, все остальное я храню в железном сундуке. У меня нет занавесок, потому, что я люблю смотреть из окна, особенно ночью, а меня никто не увидит из-за высоты. Остальные предметы - это мой проигрыватель, карманный радиотранзистор, и груды книг и дисков, которые я собираю, сотни, я устраиваю среди них погром каждый новый год и выкидываю все, кроме нескольких избранных. Я мылся в ванной, когда ко мне поднялся Хоплайт, нервно теребя свои волосы, принявшие другой вид из-за новой прически, как будто огромное животное прошлось языком по кудрям Хоплайта, а потом слизнуло одну прядь с его лба вертикально вверх, словно какаду со своим хохолком. На нем была пара обтягивающих, тонких, как резиновая перчатка, почти прозрачных хлопчатобумажных брюк, белые нейлоновые туфли с черной подошвой и акушерский, только так я могу назвать его, пиджак синего цвета. Он заглянул в зеркало поверх моего плеча, вороша свои волосы, не говоря ничего, но, так как я тоже ничего не говорил, он спросил меня через некоторое время: - Ну? - Классно, Хоплайт! - сказал я. Она придает тебе измученный, суровый вид, как у Берта Ланкастера. - Я не уверен, - пробормотал Хоплайт, - это все-таки я. - Конечно это ты, все нормально, мальчуган. Все что угодно, Великолепный. Ты единственный, кто может носить все, что угодно, даже купальный костюм или смокинг, и выглядеть в этом приятно. - Я знаю, ты один из моих поклонников. - Хоплайт грустно улыбнулся мне в зеркало, - но не насмехайся. - Никаких насмешек, мужик. У тебя есть чувство стиля. Хоплайт сел на стульчак и вздохнул. - Мне не нужно чувство стиля, - сказал он, - мне нужно чувство здравого смысла. Я поднял брови и подождал. - Хочешь - верь, а хочешь - нет, дорогуша, - грустно продолжил Хоплайт, - но твой старый друг Великолепный первый раз в своей жизни - самый первый раз за все мои девятнадцать лет (ладно, это ложь, на самом деле мне двадцать)- сильно, сильно, сильно влюбился. - А-а, - ответил я. Наступила пауза. - Ты не хочешь спросить меня, в кого? - обиженно сказал он. - Я уверен, что ты мне расскажешь сам, Хоп. - Садист! И, пожалуйста, не называй меня Хоп! - Ладно, ладно. Ну, кто это? - Америкос. - А-а. - Что означает это "А-а"? - подозрительно спросил Хоплайт. - Разное. Рассказывай дальше. Хотя я уже это предвижу. Ему наплевать. - О, горе! Именно так! - Плевать на эту ситуацию, Хоплайт, плевать на тебя лично или на то, и на другое? - На ситуацию. Он ни капельки не склонен к этому, а надеялся, что, возможно, он хоть поверхностно заинтересован.... И он такой... такой понимающий, что делает всю ситуацию гораздо, гораздо хуже. - Ах, ты бедный ублюдок, - сказал я Хоплайту, пока тот сидел на моем толчке, и чуть ли не плакал. Он оторвал кусок бумаги и высморкался. - Я надеюсь, - сказал он, - это не превратит меня в янки-ненавистника. - Нет, Хоплайт. Только не тебя. Это будет означать полное поражение, если ты станешь анти-американцем. - Но я думал, - сказал страдающий от безнадежной любви Хоплайт, поднявшись со своего сидения и прогуливаясь возле окна, окидывая взором железные дороги, - что ты не одобряешь все это американское влияние. То есть, я знаю, тебе плевать на Элвисаи тебе нравится Томми. - Теперь слушай меня, шикарная киска, - сказал я, хлопая своим полотенцем по его заднице. - Если я хочу, чтобы английские ребята были англичанами, а не жалкой имитацией янки из Западного Кентукки, это не означает, что я против всего США. Наоборот, я начинаю анти-анти-американское движение, потому, что я просто презираю ненависть и зависть к американцем, которую вижу здесь, и думаю, что это верный знак поражения и слабости. - Ну, что же, слава Богу! - сказал Великолепный немножко саркастично. Поэтому, чтобы задеть его, я сделал вид, что снова хочу провернуть трюк с полотенцем. - Нужно, - сказал я, - поддерживать свой собственный продукт. Америка начала движение тинэйджеров, это бесспорно, и Френки С., в конце концов, самый первый тинэйджер. Но нам нужно создать собственную разновидность, а не имитировать американцев или русских, или кого бы там ни было. - А, русские, - сказал Хоплайт с мечтательным видом на своей красивой физиономии. - Ты думаешь, у них там тоже есть тинэйджеры? - Конечно, есть, - ответил я. - Разве ты не говорил со всякими парнями, ездившими туда на конгрессы? У них такие же тинэйджеры, как и у нас. Но русские поступают неверно, они шлют нам пропаганду, а не кого-нибудь в плоти, на кого можно посмотреть и с кем можно поговорить. Хоплайт немного заскучал, как всегда, когда сплетни уступают место идеям. - Ты такой умный парень, - сказал он, похлопывая меня по плечу. - И такой строгий судья всех нас, простых смертных.... И глубоко внутри, по-моему, ты патриот. - Конечно, я патриот, - провозгласил я. - Именно потому, что я патриот, я терпеть не могу свою страну. Хоплайт был у двери. - В общем, если тебе интересно, - сказал он, - сегодня вечеринка, хозяйка - Мисс Лэмент. - Я не думаю, что меня волнует эта смехотворная девочка, - сказал я. - Что это за вечеринка - для специально приглашенных? Дидо Лэмент, я должен объяснить, журналистка, и Лэмент, это ее настоящая, то есть скорее, ее девичья фамилия. Лэмент известна среди нас детишек тем, что вкладывала большие деньги в кофейные бары, в те дни, когда Рок начал пробивать себе дорогу к слушателям. Все ее клиенты признали, что ей место в Высшем Обществе. Скорее всего, это были массы, читающие ее колонку про Общество на автобусных остановках. - Да нет, обычный сброд с SW3, - сказал Хоплайт, пренебрежительно махая рукой, хотя я знал, что он просто не может дождаться начала вечеринки. - Рекламные агенты, телевизионщики, дизайнеры одежды, люди из шоу-бизнеса - все паразиты, одним словом. Хенли, я знаю, тоже будет там, и у меня есть причины, что он возьмет с собой Сюз. - Правда? - сказал я, не показывая ни капли своего горя этому куску чистейшей женственности по имени Хоплайт. - И Уизард тоже должен там быть, - продолжал он, - не сомневаюсь, ни к чему хорошему это не приведет, бедный парень... - ВЫ, ЖЕРЕБЦЫ, ТАМ НАВЕРХУ! - донесся оглушительный крик с лестницы. - Спускайтесь и навестите свою мамочку. Это Большая Джилл кричала из своего подвала. - Ох! - заныл Хоплайт. - Я действительно хочу, чтобы эта искательница талантов не орала так громко! Иди к ней, дитя, если хочешь, а я - я мог бы заняться гораздо более важными вещами. - И, отпустив мне воздушный поцелуй, он спустился вниз по лестнице, напевая какую-то грустную мелодию. - Пять минут, Джилл! - проорал я. Потому что, прежде всего, я хотел взглянуть на снимок Сюз, сделанный однажды случайным парнем, которому я дал свой Роллейфлекс, чтобы он щелкнул нас обоих на вершине Монумента в Сити. На снимке она стоит впереди, а я за ней, держу ее за руки и смотрю в камеру поверх головы Сюз прямо после того, как поцеловал ее в шею. И пока я шлялся по квартире, отыскивая то там, то сям предметы одежды, я смотрел на это фото, а когда мне приходилось пользоваться обеими руками, я его пришпиливал куда-нибудь, и пялился на эту чертову штуку, и думал: "О Боже, это было лишь прошлым летом, стоит ли быть молодым, если тебя не любят? Ну ладно - стоит ли быть молодым вообще? В чем дело? Или это слишком очевидно - я имею в виду свой вопрос? " На этом все закончилось, и пошел я вниз посмотреть на Большую Джилл. Но на первом этаже, где жил М-р Клевый, я заметил, что дверь в его комнату была открыта - знак того, я знаю, что Клевый хотел мне что-то сказать, но был слишком гордым, чтобы попросить меня войти самому. Если бы это был кто-нибудь другой, я бы не стал заботиться, но с цветными парнями нужно быть очень аккуратными, иначе они сочтут это за предрассудок. Так что я просунул голову в дверь и, елки-палки, чуть было не схватил инфаркт, потому что хотите - верьте, хотите - нет, но внутри было два Мистера Клевых, один цветной, а друг