портеры. Они с утра до ночи осаждали мою
секретаршу. Разумеется, им было сказано, что я лежу в постели. Я всегда
лежу в постели. Секретарша забаррикадировала лестницу. Они рвались увидеть
меня хотя бы на минутку, но она не пропустила ни одного. По их словам,
стало известно, что я написал письмо Бруклинской публичной библиотеке; что
письмо это злое и очень для них ценное, что им необходима копия. А в
правлении Бруклинской библиотеки им, видите ли, сказали, что там в глаза не
видели такого письма и услышали-то о нем только теперь, когда репортеры
стали его требовать. Из этого я заключил, что мой корреспондент - он
работал не в основной библиотеке, а в одном из отделений - честно хранит
тайну, и предположил, что он будет хранить ее и впредь, как ради меня, так
и ради себя. Ведь это письмо, если бы предать его огласке, грозило мне
страшным скандалом, но и ему бы досталось по первое число. Потому я и был
почти уверен, что он меня не выдаст, - себе дороже!
Для моей секретарши это был нелегкий день, я же от души наслаждался.
Она ни словом, ни намеком не проговорилась о том, что это было за письмо;
она утихомирила этих молодчиков, и они ушли не солоно хлебавши.
На следующий день штурм возобновился, но я сказал ей - пусть не
унывает: человеческая природа возьмет свое, и мы победим. Где-нибудь
произойдет землетрясение, или у нас здесь затеют муниципальную свару, или в
Европе возникнет угроза войны - какая-нибудь сенсация наверняка отвлечет
репортеров от дома 21 по Пятой авеню хотя бы на сутки, а больше нам ничего
и не требуется: они успеют забыть об этом письме, и мы вздохнем спокойно.
Я не сомневался, что очень скоро газетчики нападут на верный след, и
написал мистеру Дикинсону, чтобы он в случае чего молчал как устрица. Я
велел ему держаться осмотрительно и разумно. Вот его ответ от 28 марта:
Бруклинская публичная библиотека,
отделение Бей-Ридж,
уг. Семьдесят третьей улицы и Второй авеню.
Бруклин, Нью-Йорк, 28 марта 1906 г.
Дорогой мистер Клеменс!
Только что получил Ваше письмо от 26-го сего месяца. Как видите, меня
перевели в другое отделение, поэтому письмо попало ко мне с запозданием.
Я пытаюсь держаться осмотрительно и разумно и очень благодарен Вам за
то, что Вы молчите. Наша бедная старая Б.П.Б. так прославилась, что сама не
рада. Третьего дня вечером, услышав по телефону голос моего шефа, я уж
подумал, что мне не сносить головы. Но вчера, мне кажется, эта буря в
стакане воды уже стала его забавлять.
Я вчера возвратился домой в 11.30 вечера. На крыльце, прислонившись
головой к косяку, сидел корреспондент "Геральда". Он ждал меня с половины
восьмого и сказал, что охотно просидит здесь до утра, если утром я хоть
приблизительно изложу ему Ваше письмо. Но я держался разумно и
осмотрительно.
На январском собрании было постановлено - не держать Тома и Гека в
детских отделах, рядом с "Серебряным прииском маленькой Нелли" и "Домиком
Дотти Димпла". Но книги эти никоим образом не "изъяты". Они будут стоять на
открытых полках, среди беллетристики для взрослых, а читать таковую детям
разрешается.
С нетерпением жду завтрашнего вечера, когда увижу и услышу Вас в
"Уолдорфе". Поскольку я ношусь с сумасшедшим планом - создать
общенациональную библиотеку для слепых, - они там снизошли до того, что
предоставили в мое распоряжение несколько лож. Я надеюсь, что придет и
упомянутая Вами "молодая особа" - заведующая детским отделом, и еще кое-кто
из сотрудников Б.П.Б.
Мне очень жаль, что из-за меня Вам причинили столько беспокойства
репортеры, но не тревожьтесь - я не сказал и не скажу им ни слова о
содержании Вашего письма. А Вы уж не ябедничайте на меня, хорошо?
С совершенным почтением
Аза Дон Дикинсон.
На следующий день я познакомился с ним в "Уолдорфе", где мы с Чоутом
огласили наше воззвание о помощи слепым, и он оказался очень надежным и во
всех отношениях приятным человеком.
Теперь, с получением весточки из Франции, инцидент, надо полагать,
исчерпан; в Англии на эту тему пошумели две-три недели тому назад, и в
Германии тоже. Когда Гека Финна не трогают, он мирно бредет своей дорогой,
время от времени то тут, то там калеча душу какому-нибудь ребенку; но это
не страшно - в раю детей и без того будет предостаточно. Настоящий вред он
приносит только тогда, когда благонамеренные люди принимаются его
разоблачать. В такие периоды он сеет в детских душах ужас и смятение и уж
тут не упускает случая - вредит сколько может. Будем надеяться, что со
временем люди, действительно пекущиеся о подрастающем поколении, наберутся
ума и оставят Гека в покое.
21 мая 1906 г.
[СКАЧУЩАЯ ЛЯГУШКА]
Моя литературная карьера началась в январе 1867 года. Я приехал из
Сан-Франциско в Нью-Йорк в январе, и вскоре Чарльз Уэбб{244}, которого я
знал в Сан-Франциско репортером "Бюллетеня", а потом издателем
"Калифорниен", предложил мне издать сборник рассказов. Я еще не пользовался
такой известностью, чтобы стоило издавать сборник, однако пришел в восторг
и настолько пленился этим предложением, что дал свое согласие, если
какой-нибудь энергичный человек избавит меня от труда собирать рассказы. У
меня не было никакого желания делать это самому: с первых дней моего
существования я ощущал пустоту на том месте, где полагается быть
трудолюбию.
Уэбб сказал, что я пользуюсь некоторой известностью на Атлантическом
побережье, но я очень хорошо знал, что эта известность не так уж велика. Да
и вся-то она основывалась на рассказе "Скачущая лягушка". Когда Артимес
Уорд{244} проезжал по Калифорнии в 1865 или 1866 году и остановился в
Сан-Франциско, где он должен был прочитать несколько лекций, я рассказал
ему анекдот о скачущей лягушке, и он попросил меня записать его и послать в
Нью-Йорк издателю Карлтону для пополнения маленькой книжки, которую Уорд
подготовил к печати и которая была несколько маловата для назначенной за
нее цены.
Издатель получил рассказ вовремя, но не одобрил его и не пожелал
тратиться на набор. Однако он не бросил рассказ в корзинку, а подарил его
Генру Клаппу, а Клапп решил подать его на похоронах своей газеты "Сэтердей
пресс", находившейся при последнем издыхании. "Скачущая лягушка" появилась
в последнем номере этой газеты и была перепечатана газетами Америки и
Англии. Она, конечно, стала широко известна и пользовалась еще известностью
в то время, о котором я пишу, но я отлично сознавал, что знаменита только
лягушка, но не я. Я был все еще неизвестен.
Уэбб взялся составить сборник моих рассказов. Проделав эту работу, он
передал сборник мне, и я понес его Карлтону. Я подошел к одному из
продавцов, и тот с живостью перегнулся через прилавок, осведомляясь, что
мне угодно, но, узнав, что я желаю продать, а не купить книгу, он сразу
охладел на шестьдесят градусов, и я чуть не замерз около него. Я робко
спросил, нельзя ли мне переговорить с мистером Карлтоном, и мне холодно
ответили, что он у себя в кабинете. Тут оказалось много всяких затруднений
и препятствий, но я все же перешагнул через этот барьер и попал во святая
святых. Ах да, теперь припоминаю, как мне это удалось! Свидание с Карлтоном
устроил мне Уэбб, иначе я никогда не перебрался бы через барьер. Карлтон
встал и сказал резко и недружелюбно: "Ну-с, чем могу быть полезен?"
Я напомнил ему, что меня пригласили для переговоров об издании моей
книги. Он начал надуваться на моих глазах, все надувался и надувался - до
тех пор, пока не приобрел размеров божества второй или третьей величины.
Потом забили фонтаны красноречия, и две-три минуты я не видел его за
водяной завесой. Это были слова, только слова, но они лились таким потоком,
что затмили дневной свет. Наконец он сделал внушительный жест правой рукой,
обведя ею всю комнату, и сказал: "Взгляните на эти полки. Все они полны
книг, которые ждут издания. Вы думаете, мне нужны еще книги? Простите, мне
они не нужны. Будьте здоровы".
Прошел двадцать один год, прежде чем я снова увидел Карлтона. Тогда я
жил с семьей в отеле Швейцергоф, в Люцерне. Он явился ко мне, дружески
пожал мне руку и сказал без всяких предисловий: "Я, конечно, человек ничем
не замечательный, но за мной числится такой поразительный поступок, что я,
несомненно, заслуживаю бессмертия: я отказался напечатать вашу книгу и этим
поставил себя вне конкуренции, как один из первых ослов девятнадцатого
столетия".
Лучше нельзя было извиниться, и я ему это сказал; а еще сказал, что я
долго ждал случая отомстить ему, но что такая месть для меня слаще всякой
другой и что в течение двадцати одного года я убивал его по нескольку раз в
год, и каждый раз по-новому, и с каждым разом все мучительнее, но что
теперь я умиротворен, счастлив и доволен, даже ликую, и что с этих пор я
буду считать его истинным и верным другом и больше не стану его убивать.
Я рассказал о своей неудаче Уэббу, и он мужественно ответил, что все
Карлтоны в мире не помешают напечатать книгу, что он издаст ее сам и
возьмет с меня только десять процентов прибыли. Так он и сделал. Он
выпустил очень хорошенькую книжечку, синюю с золотом. Кажется, она у него
называлась "Знаменитая скачущая лягушка округа Калаверас" и другие
рассказы", цена 1 доллар 25 центов. Он заказал клише, набор и переплеты в
типографии и продал ее "Америкен ньюс компани".
В июне я отплыл в путешествие на пароходе "Квакер-Сити"{246}. Вернулся
я в ноябре и нашел в Вашингтоне письмо от Блисса{246} из "Америкен
паблишинг компани" в Хартфорде, в котором он мне предлагал пять процентов с
книги, описывающей наши приключения, или десять тысяч долларов наличными по
представлении рукописи. Я посоветовался с А.Д.Ричардсоном{246}, и он
сказал: "Берите проценты". Я послушался и заключил договор с Блиссом. По
договору я обязан был представить рукопись в июле 1868 года. Я написал
книгу в Сан-Франциско и представил рукопись в срок. Блисс приготовил
множество иллюстраций к книге и на этом успокоился. Срок издания книги по
договору давно истек, но я не получал по этому поводу никаких объяснений.
Время шло, а объяснений все не было. Я уехал в лекционное турне по Америке
и в среднем по тридцати раз в день должен был отвечать на вопрос: "Когда же
выйдет ваша книга?" Мне надоело изобретать все новые ответы на этот вопрос,
а в конце концов ужасно надоел и самый вопрос. Тот, кто его задавал, сразу
становился моим смертельным врагом, и я обычно нисколько этого не скрывал.
Освободившись от лекций, я сейчас же поспешил в Хартфорд, узнать, в
чем дело. Блисс сказал, что он тут ни при чем. Он хотел бы напечатать
книгу, но директоры компании - упрямые старые чудаки; они опасаются. Они
просматривали книгу, и большинство из них того мнения, что в книге имеются
пассажи юмористического характера. Блисс сообщил мне, что их фирма никогда
не издавала книг, внушающих подобного рода опасения, что директоры
опасаются, как бы такая попытка не повредила репутации издательства, и что
он связан по рукам и по ногам и не сможет выполнить нашего договора.
Один из директоров, мистер Дрейк, или остатки того, что было когда-то
мистером Дрейком, пригласил меня покататься с ним в кабриолете, и я поехал.
Это была трогательная старая развалина, и то, что он говорил, было тоже
трогательно. Дело было весьма щекотливое, и он довольно долго собирался с
духом, прежде чем приступить к разговору, но наконец все-таки собрался. Он
объяснил, в каком затруднении и отчаянии находится фирма, о чем я уже
слышал от Блисса. Потом он уже без всяких околичностей попросил меня
пожалеть его и фирму: взять обратно "Простаков за границей" и освободить
издательство от договора. Я сказал, что на это не согласен, - тем и
кончились разговор и катанье в кабриолете.
Затем я предупредил Блисса, чтобы он брался за дело, иначе я подниму
шум. Он внял предупреждению и пустил книгу в набор, а я прочел гранки.
Потом опять долгое ожидание - и никаких объяснений. К концу июня (кажется,
1869 года) я потерял всякое терпение и телеграфировал Блиссу, что если
книга не появится в продаже через двадцать четыре часа, то я взыщу с него
судом за убытки. Куда девались все помехи! Около десятка экземпляров были
переплетены и появились в продаже в указанный мною срок. Потом книгу начали
расхватывать, спрос на нее все повышался и повышался. Через десять месяцев
книга оплатила все долги фирмы, тираж ее был увеличен с двадцати пяти до
двухсот тысяч, и она дала семьдесят тысяч долларов чистой прибыли. Так
сказал мне Блисс, и если это была правда, то за свои шестьдесят пять лет он
в первый раз сказал правду. Он родился в 1804 году.
23 мая 1906 г.
[АМЕРИКЕН ПАБЛИШИНГ КОМПАНИ]
Но вернемся к Уэббу. Когда я в ноябре 1867 года вернулся из
путешествия на "Квакер-Сити", Уэбб сообщил мне, что "Скачущая лягушка"
принята прессой очень благосклонно и, по его мнению, раскупается довольно
бойко, но что он никак не может получить отчетную ведомость от "Америкен
ньюс компани". Он сказал, что эта книга для него прямо горе, так как он
печатал ее на свои личные средства, а теперь не может вернуть своих денег
из-за того, что "Ньюс компани" увиливает и вообще ведет себя нечестно.
Я искренне огорчился за Уэбба, огорчился тем, что он потерял свои
деньги, оказав мне дружескую услугу, а до некоторой степени и тем, что он
не может выплатить мне мою долю.
Я заключил договор на "Простаков за границей" с "Америкен паблишинг
компани". Потом, два-три месяца спустя, мне пришло в голову, что я нарушаю
контракт: в нем был один пункт, по которому мне не разрешалось в течение
года печатать мои книги в других издательствах. Разумеется, это не касалось
тех книг, которые вышли из печати до заключения договора. Это известно
всякому. А вот Мее не было известно, ибо я не имел обыкновения знать то,
что следует знать, а также не имел обыкновения спрашивать других о том,
чего не знаю.
По своему невежеству, я решил, что нарушаю договор с Блиссом и что,
как порядочный человек, я обязан навсегда изъять "Скачущую лягушку" из
печати. С этой просьбой я и обратился к Уэббу. Он был согласен сделать
по-моему на следующих условиях: 1) если я уступлю ему ту долю прибыли,
которая причиталась мне; 2) если я уступлю ему безвозмездно все экземпляры
"Скачущей лягушки", какие остаются на руках у "Ньюс компани", переплетенные
и непереплетенные; 3) если я вручу ему восемьсот долларов наличными; а
кроме того, он сам присмотрит за тем, чтобы матрицы были разбиты, и за эту
услугу получит их стоимость, как за типографский лом. Металлический лом
стоил десять центов фунт, а всего там набралось около сорока фунтов. Судя
по этим деталям, Уэбб был не лишен коммерческих способностей.
После этого Уэбб надолго ускользнул из поля моего зрения. Тем временем
случай столкнул меня с директором "Америкен ньюс компани", и я спросил его,
чем кончились нелады Уэбба с издательством. Он ответил, что в первый раз
слышит о каких-то неладах. Тогда я объяснил ему, что Уэбб ни разу не мог
ничего получить с издательства. Он сказал, что компания в положенное время
аккуратно посылала Уэббу отчеты с приложением соответствующего чека. Он
пригласил меня в контору, и из книги ведомостей я убедился, что он говорил
правду. Уэбб с самого начала регулярно получал свою и мою долю и клал
деньги в карман. К тому времени, когда мы с Уэббом произвели расчет, он был
мне должен шестьсот долларов. Переплетенные и непереплетенные экземпляры
"Скачущей лягушки", которые тогда перешли к нему от меня в наследство, были
впоследствии проданы, и деньги эти он тоже положил себе в карман. В эту
сумму входили и остальные шестьсот долларов, которые причитались мне по
условию.
Короче говоря, теперь я был писатель, и писатель не совсем безвестный,
писатель, который выпустил в свет книгу, и - не разбогател от этого. Я был
писатель, которому первая книга стоила тысячу двести долларов неполученных
процентов, восемьсот долларов кровных денег и три доллара шестьдесят центов
за разбитые матрицы, проданные на вес. С этой минуты я решил, что Уэбб
больше издавать моих книг не будет, разве только если мне удастся выпросить
денег взаймы на такую дорогую прихоть.
После напечатания "Простаков за границей" я приобрел, хотя и не сразу,
некоторую известность, и Уэбб имел возможность уведомить публику сначала,
что это он меня открыл, а потом - что это он меня создал. Было единогласно
решено, что я представляю собой весьма ценное приобретение для
американского народа и литературы и что за это приобретение народ и
литература должны питать к Уэббу глубочайшую признательность.
Мало-помалу Уэбб и его высокие заслуги были забыты. Тогда на сцену
выступил Блисс и "Америкен паблишинг компани" и установили непреложный
факт, что это они меня открыли, потом - что это они меня создали, - и,
следовательно, опять нужно было выражать благодарность. С течением времени
нашлись и еще претенденты на эту важную заслугу. Они появлялись то в
Калифорнии, то в Неваде, то в других местах, так что я наконец должен был
убедиться, что меня открывали и создавали такое множество раз, как ни одно
другое творение рук божиих.
Уэбб верил в то, что он литератор. Быть может, ему удалось бы заразить
этим суеверием весь мир, если бы он сам не испортил дела тем, что напечатал
свои произведения. Они его выдали с головой. Проза была у него умилительно
младенческая, стихи - немногим лучше; однако он продолжал жевать эту
жвачку, пока не умер от умственного переутомления два года тому назад.
Человек он был пустой, а по натуре и воспитанию - мошенник. Как лжец он был
еще туда-сюда и врал не без успеха, но и тут не выдвинулся, потому что был
современником Элиша Блисса, а когда дело доходило до вранья, Блисс мог
затмить и стереть с лица земли целый континент Уэббов.
Около 1872 года я написал еще одну книгу - "Налегке". С "Простаков" я
получал пять процентов прибыли, что равнялось двадцати двум центам за
каждый экземпляр. Теперь я получил несколько предложений от солидных фирм.
Одна предлагала пятнадцать процентов, другая отдавала мне всю прибыль и
довольствовалась популярностью, которую ей должна была принести моя книжка.
Я послал за Блиссом, и он приехал в Элмайру. Если б тогда я смыслил в
издательском деле столько, сколько смыслю теперь, я потребовал бы с него
семьдесят пять или даже восемьдесят процентов чистой прибыли, и это было бы
только справедливо. Но я решительно ничего не понимал в этом деле, а
спросить у кого-нибудь поленился. Я сказал Блиссу, что не желаю
расставаться с его фирмой и что каких-нибудь особенных условий мне не
нужно. Я сказал, что, по-моему, мне следовало бы получать половину чистой
прибыли, и Блисс с энтузиазмом ответил, что я совершенно прав, совершенно
прав.
Он вернулся к себе в гостиницу, составил там договор и на другой день
привез его ко мне на дом. В нем я наткнулся на сюрприз. Там было сказано не
"половина прибыли", а "семь с половиной процентов с цены каждого проданного
экземпляра". Я попросил его объяснить, в чем дело. Я сказал, что мы
договаривались не так. Он ответил: "Да, не так", но он изменил редакцию и
поставил семь с половиной процентов, чтобы упростить дело: семь с половиной
процентов с экземпляра и составят ровно половину прибыли; впрочем, если
будет продано больше ста тысяч экземпляров, то доля издательства будет
чуть-чуть больше моей.
У меня оставались некоторые сомнения и подозрения, и я спросил: может
ли он в этом поклясться? Он моментально поднял руку и поклялся, повторив
слово в слово все то, что он только что сказал.
Только через девять или десять лет я догадался, что клятва эта была
ложная и что семь с половиной процентов не составляли и четверти всей
прибыли. За это время Блисс издал несколько моих книг и, разумеется, на
каждой из них меня щедро обсчитывал.
В 1879 году я вернулся из Европы с готовой для печати книгой "Пешком
по Европе". Я пригласил Блисса, и он явился ко мне на дом для переговоров
об этой книге. Я сказал, что не доволен условиями, что не могу поверить,
будто бы семь с половиной процентов с экземпляра составят половину прибыли,
и что на этот раз он должен написать в договоре: "половина прибыли", не
упоминая ни о каких процентах с экземпляра, иначе я отнесу книгу в другое
издательство. Он сказал, что совершенно со мной согласен, что так и
следует, что это только справедливо и что, если его директоры не согласятся
и будут против, он сам уйдет из издательства и напечатает книгу на свои
средства; все это было очень мило, но я знал, что он - хозяин в
издательстве и что там примут всякий договор, на котором стоит его подпись.
Договор лежал на бильярде, скрепленный его подписью. С тех пор как были
изданы "Простаки за границей", он на своих директорах просто верхом ездил и
не раз говорил мне, что заставляет их делать так, как он хочет, угрожая им,
что уйдет из издательства и я уйду вместе с ним.
Не понимаю, как это взрослый человек может быть таким простодушным и
наивным, как я в то время. Должно же было мне прийти в голову, что если
человек говорит подобные вещи, то или он сам дурак, или меня считает за
дурака. Да я и был дураком. И потому даже самые простые, элементарные
истины были мне недоступны.
Я заметил ему, что едва ли компания будет возражать против договора,
который уже подписан им. Тогда он, улыбнувшись своей беззубой улыбкой,
указал мне на одну подробность, которую я упустил из виду: что это договор
с мистером Блиссом, частным лицом, и "Америкен паблишинг компани" в нем не
упоминается.
Впоследствии он говорил мне, что показал договор директорам и заявил,
что передаст его компании за четверть прибыли с книги, при условии, что ему
и его сыну Фрэнку повысят жалованье; но если эти условия неприемлемы, он
уйдет из компании и напечатает книгу сам; тогда директоры согласились на
его требования и утвердили договор. Все это я слышал от самого Блисса, чем
неопровержимо доказывается, что все это враки. За полтора месяца до выхода
книги из печати Блисс в первый раз в жизни сказал правду, чтобы посмотреть,
что из этого получится, но не вынес этого и умер.
Через три месяца после того, как книга вышла в свет, состоялось общее
собрание акционеров компании, на котором присутствовал и я как участник в
прибылях. Собирались в доме моего соседа Ньютона Кейза, который был
директором компании с самого ее основания. Прочитали отчет о деятельности
компании, и для меня он явился откровением. Было продано шестьдесят четыре
тысячи экземпляров книги, и моя половина прибыли составляла тридцать две
тысячи долларов. В 1872 году Блисс высчитал, что семь с половиной процентов
с экземпляра, то есть около двадцати двух центов, составляют именно
половину прибыли, тогда как в то время это была не половина, а что-то около
одной шестой. Теперь времена были далеко не так хороши, но и то половина
прибыли составляла пятьдесят центов с экземпляра.
Итак, Блисс умер, и я не мог разделаться с ним за десятилетний обман.
Теперь вот уже двадцать пять лет, как он умер. Моя злоба поблекла и
испарилась. Я чувствую к нему только сострадание и, если бы можно было,
послал бы ему в подарок веер.
Когда баланс разоблачил передо мной все подлости, которые я терпел от
"Америкен паблишинг компани", я встал и сделал внушение Ньютону Кейзу и
остальным заговорщикам - то бишь остальным директорам.
24 мая 1906 г.
[ДЖЕЙМС Р. ОСГУД{252}]
Теперь-то мне и представился удобный случай восстановить свои права и
посчитаться с издательством, но я, разумеется, упустил его. Я вообще
замечал удобный случай только тогда, когда он уже был упущен. Теперь я знал
об издательстве все, что надо было знать, и мне следовало сохранить с ним
отношения. Мне следовало взимать с прибылей налог в свою пользу до тех пор,
пока разница между половиной прибыли и семью с половиной процентами не
очутилась бы у меня в кармане и грабеж, учиненный фирмой, не свелся бы
таким образом к нулю. Но мне, конечно, и в голову не приходила такая
разумная мысль, и я этого не сделал. Я только о том и думал, как бы спасти
мою репутацию, не запятнать ее об этих грязных дельцов. Я решил взять все
мои книги из издательства и передать их кому-нибудь другому. Через
некоторое время я отправился к Ньютону Кейзу, - опять к нему на дом, - и
потребовал, чтобы компания расторгла со мной договор и вернула мне все мои
книги без всякого выкупа, оставив себе в качестве вознаграждения только те
деньги, которые она нажила с "Налегке", "Позолоченного века", "Новых и
старых рассказов" и "Тома Сойера".
Мистер Кейз протестовал против моей манеры выражаться, но я сказал,
что мягче выражаться я не в состоянии, что я совершенно уверен в том, что и
остальные ученики воскресной школы знали о том, как надул меня Блисс, знали
с самого начала, еще в 1872 году, и молчали в знак согласия. Ему не
понравилось, что я назвал совет директоров воскресной школой. А я сказал,
что в таком случае пусть не открывает каждое заседание молитвой, особенно
когда собирается обставить какого-нибудь автора. Я ожидал, что мистер Кейз
отвергнет обвинение в попустительстве и преступном молчании, что он будет
возмущен, но этого не случилось. Тогда я убедился, что обвиняю его не
напрасно, повторил свои слова и наговорил немало комплиментов его духовной
семинарии. Я сказал: "Вы вложили семьдесят пять тысяч долларов в эту
лавочку, и за это вас постоянно хвалят, а мою долю в этом благом деле
обходят молчанием, а ведь тут есть и моя доля, потому что из каждого
доллара, который вы кладете себе в карман, несколько центов украдено у
меня". Он даже не поблагодарил меня за комплимент. В этом человеке не было
ни капли чуткости и отзывчивости.
В конце концов я предложил выкупить свои договора, но он сказал, что
мое предложение совет безусловно не утвердит, потому что компания на девять
десятых живет моими книгами и если их изъять, то оборот компании будет
самый ничтожный. Впоследствии судья Имярек (фамилии не помню), один из
директоров, говорил мне, что я не ошибся, что совет был с самого начала
отлично осведомлен о всех мошеннических проделках Блисса, о том, как он
меня обсчитывает.
Я уже говорил, что мне надо было не порывать с компанией, а просто
урегулировать наши счеты. Но я этого не сделал. Я поторопился уйти и унести
мою нравственную чистоту из этой порочной атмосферы. Следующую свою книгу я
отдал издательству Джеймса Р. Осгуда в Бостоне, бывшему "Филд, Осгуд и Кo".
Книга эта была "Жизнь на Миссисипи". Осгуд должен был напечатать книгу,
выпустить ее в свет по подписке и взять известный процент с каждого
экземпляра за услуги.
Осгуд был самое милое и доброе существо, какое только можно найти на
нашей планете, но он ровно ничего не смыслил в издании книг по подписке и
погубил все дело. Он был чрезвычайно общителен, и мы часто играли с ним на
бильярде и веселились дни и ночи напролет. А тем временем его служащие
работали за нас, и, кажется, ни он, ни я даже не поинтересовались, как и
что они там делали. Книга готовилась очень долго, и только когда из моего
кошелька был извлечен последний взнос, я сообразил, что на издание этой
книги я потратил пятьдесят шесть тысяч долларов. Блисс составил бы на эти
деньги целую библиотеку. Прошел год, пока пятьдесят шесть тысяч вернулись в
мой карман, а после этого я вряд ли получил несколько долларов. Так эта
первая попытка вести дела на свой страх и риск сказалась неудачной.
Осгуд сделал еще одну попытку. Он издал "Принца и нищего". Книга вышла
прекрасная, но я получил с нее всего семнадцать тысяч долларов прибыли.
После этого Осгуд решил, что будет иметь успех, если пустит книгу в
розничную продажу. Это дело он знал с детства. Его очень огорчила неудача с
подписным изданием, и ему хотелось попробовать еще раз. Я дал ему сборник
"Похищение белого слона", куда вошли главным образом ничего не стоящие
рассказы. Я предложил пари, что за полгода ему не продать и десяти тысяч
экземпляров, и он согласился на это пари: ставка была пять долларов. Он ее
выиграл, но с трудом, едва-едва. А все-таки я, кажется, напрасно считаю,
что это была у него третья книга. Я думаю, что это, в сущности, была первая
попытка Осгуда, а не третья. Мне бы надо было не бросать Осгуда после
неудачи с "Принцем и нищим", потому что он мне очень нравился, но дело у
него не ладилось, и мне пришлось обратиться к другому издателю.
Тут со мной произошло следующее приключение. Один старый и очень
близкий мой приятель свалился мне на голову с патентом на изобретение
стоимостью в полторы тысячи долларов. Фактически этот патент ничего не
стоил, и мой приятель уже второй год попусту всаживал в него деньги, но я
этих подробностей не знал, потому что он забыл о них упомянуть. Он сказал
только, что если я куплю патент, то он наладит мне издание и продажу. И я
купил. Каждый месяц вылетало по пятисот долларов. Этот ворон вылетал из
ковчега каждые тридцать дней, но возвращался ни с чем, да и голубь тоже
что-то не являлся с докладом. Прошло столько-то времени, и еще полстолько,
и еще столько же, и я избавил своего приятеля от трудов и передал патент
Чарльзу Л. Уэбстеру{255}, который женился на моей племяннице и был,
по-видимому, очень способным и энергичным юношей. За полторы тысячи
жалованья в год он каждый месяц продолжал выпускать ворона с тем же самым
результатом.
Наконец, потеряв на этом патенте сорок две тысячи долларов, я отдал
его одному человеку, которого я давно ненавидел и чье семейство желал
погубить. А потом стал искать других приключений. Тут опять подвернулся тот
же приятель с новым патентом. В восемь месяцев я ухлопал на него десять
тысяч. Потом опять попытался сбыть и этот патент тому человеку, чье
семейство я преследовал. Он был мне очень благодарен, но тоже поумнел за
это время и относился к благодетелям подозрительно. Он не захотел его
взять, и патент пропал даром.
Тем временем приехал еще один старый приятель с изумительным
изобретением. Это была какая-то машина или котел, что-то в этом роде; она
давала девяносто девять процентов того количества пара, какое можно добыть
из фунта угля. Я отправился на завод Кольта к мистеру Ричардсу и рассказал
ему об этой машине. Он был специалист и знал решительно все, что касается
угля и пара. Машина показалась ему сомнительной; я спросил: почему? Он
сказал: потому что количество пара, содержащееся в фунте угля, известно до
мельчайших дробей и мой изобретатель, очевидно, ошибся насчет своих
девяноста девяти процентов. Он показал мне толстую книжку с убористыми
столбцами цифр, и от этих цифр у меня голова пошла кругом, как у пьяного.
Он доказал мне, что машина моего приятеля не сделает и девяноста процентов
того, что ей полагается. Я ушел от него немножко обескураженный. Но я
подумал, что, может быть, книжка ошиблась, и нанял изобретателя сооружать
эту машину за тридцать пять долларов в неделю, - все расходы за мой счет.
На сооружение машины у него ушло очень много недель. Он являлся ко мне
каждые три дня докладывать о ходе дела, и я довольно скоро заметил, по
запаху и походке, что на виски у него уходит тридцать шесть долларов в
неделю, но так и не мог добиться, откуда он берет этот лишний доллар.
Наконец, когда я истратил на эту затею пять тысяч долларов, машина
была готова, но не действовала. Она могла сэкономить один процент пара на
фунт угля, но это было все равно что ничего. Столько мог бы сэкономить и
чайник. Я предложил машину тому человеку, чье семейство мне хотелось
разорить, но он отказался. Тогда я вышвырнул ее к черту и стал искать
чего-нибудь новенького. Теперь я увлекался паром и потому купил акции
Хартфордской компании, которая собиралась произвести целый переворот,
пустив в производство, а потом и в продажу новый тип парового ворота. Этот
паровой ворот выворотил из моего кармана за шестнадцать месяцев тридцать
две тысячи долларов, а потом все предприятие пошло прахом, и я опять
остался ни при чем, не зная, чем заняться. Однако я нашел себе занятие. Я
изобрел альбом для вырезок, и - хотя я говорю это сам - такого
рационального альбома больше нигде не было. Я взял на него патент и передал
его тому старому другу, который когда-то впервые заинтересовал меня
изобретениями, и тот нажил на нем порядочные деньги. Но через некоторое
время, как раз тогда, когда я должен был в первый раз получить мою долю
прибыли, его фирма обанкротилась. Я не знал, что ему грозит банкротство, -
он мне ни слова об этом не сказал. Как-то он попросил у меня для фирмы пять
тысяч долларов, пообещав платить семь процентов. В обеспечение он предложил
долговую расписку фирмы. Я попросил, чтобы он представил поручителя. Он
очень удивился и сказал, что если бы поручителя было так легко найти, он бы
не пришел за деньгами ко мне, а достал бы их где угодно. Я удовлетворился
этим объяснением и дал ему пять тысяч долларов. Через три дня фирма
обанкротилась, и по прошествии двух или трех лет я получил обратно две
тысячи из этих денег.
У этих пяти тысяч долларов была своя история. В начале 1872 года Джо
Гудмен написал мне из Калифорнии, что наш с ним общий друг, сенатор Джон П.
Джонс, собирается основать в Хартфорде страховую компанию, конкурирующую с
"Обществом страхования путешественников", и что Джонс хочет передать
Гудмену на двенадцать тысяч акций, обещая позаботиться, чтобы Джо не
потерял этих денег. Джо предлагал мне воспользоваться этой возможностью,
говоря, что если я на это решусь, то Джонс постарается, чтобы мои деньги не
пропали. Я взял эти акции и стал одним из директоров. Зять Джонса, Лестер,
долгое время был актуарием в "Обществе страхования путешественников". Он
перешел в наше страховое общество, и мы начали дело. Директоров было пять.
Трое из нас в течение полутора лет присутствовали на каждом заседании
общества.
По прошествии этого времени общество распалось, и у меня вылетело из
кармана двадцать три тысячи долларов; Джонс жил в Нью-Йорке, он купил там
"Отель Сент-Джеймс", и я послал к нему Лестера, чтобы получить свои
двадцать три тысячи долларов. Но по возвращении тот сообщил, что Джонс
вложил деньги в разные предприятия, очень стеснен в средствах и будет мне
благодарен, если я соглашусь подождать. Я не подозревал, что Лестер
сочиняет, но это было именно так: он не говорил Джонсу ни слова на этот
счет. Однако его рассказ показался мне правдоподобным, так как мне было
известно, что Джонс построил ряд фабрик искусственного льда, тянувшийся
через все южные штаты, - ничего подобного не было видано по эту сторону
Великой Китайской стены. Я знал, что эти фабрики обошлись ему чуть ли не в
миллион долларов и что южане отнюдь не в восторге от искусственного льда,
он им не нужен и покупать его они не станут, - и потому эта Китайская стена
не сулит ничего, кроме убытков.
Я знал также, что "Отель Сент-Джеймс", купленный Джонсом, перестал
давать прибыль, потому что Джонс, человек щедрый, на девяносто девять
процентов состоявший из великодушия, каким остался и до сего дня, населил
свой отель от чердака до подвала бедными родственниками, собранными со всех
концов земли, - водопроводчиками, каменщиками, незадачливыми пасторами и
всякого рода людьми, которые ничего не смыслили в гостиничном деле. Мне
было известно также, что для посторонней публики в отеле нет места, потому
что все остальные номера в нем заняты множеством других бедных
родственников, которые съехались со всех концов земли по приглашению Джонса
и ждут, пока он подыщет им доходные места. Мне было также известно, что
Джонс купил порядочный кусок штата Калифорния с обширным участком для
постройки города, местом для железных дорог и очень красивой, большой и
удобной гаванью, расположенной перед будущим городом, и что он до сих пор в
долгу за это приобретение. И потому я согласился подождать некоторое время.
Проходил месяц за месяцем, и время от времени Лестер сам вызывался
съездить к Джонсу. Его поездки цели не достигали. Дело в том, что Лестер
боялся Джонса и никак не решался беспокоить его моими делами, когда тот и
без того был обременен своими. Он предпочитал врать мне, будто видел Джонса
и говорил с ним о моем деле, а в действительности он ни разу о нем не
заикнулся. Года через два или три мистер Сли из нашей угольной фирмы в
Элмайре предложил переговорить по этому поводу с Джонсом, и я согласился.
Он поехал к Джонсу и приступил к делу со свойственным ему тактом, но не
успел он начать, как Джонс поднял глаза и спросил: "Неужели вы хотите
сказать, что эти деньги так и не были отданы Клеменсу?" Он тут же выдал чек
на двадцать три тысячи, сказав, что они были бы уплачены вовремя, если б он
только знал.
Это было весною 1877 года. С этим чеком в кармане я опять был готов
искать путей к быстрому обогащению. Читатель, введенный в заблуждение тем,
что я рассказал о своих похождениях, подумает, что я сразу кинулся на
поиски такого случая. Ничего подобного. Я уже обжегся и не желал даже
слышать о спекуляциях. Генерал Холи пригласил меня однажды в редакцию
газеты "Карент". Я отправился туда с чеком в кармане. Там сидел какой-то
молодой человек, который сказал, что раньше он был репортером одной газеты
в Провиденсе, а теперь занялся другим делом. Он работает у Грэхема
Белла{259} агентом по распространению нового изобретения, которое
называется телефон. Он верил, что у этого изобретения большое будущее, и
предложил мне приобрести несколько акций. Я отклонил это предложение. Я
сказал, что не желаю больше иметь дело с ненадежными спекуляциями. Тогда он
предложил мне акции со скидкой. Я сказал, что и со скидкой не желаю. Он
пристал ко мне как смола: настаивал, чтобы я взял хотя бы на пятьсот
долларов. Он сказал, что на пятьсот долларов даст мне сколько угодно акций
- сколько можно захватить руками и насыпать в шляпу; сказал, что за пятьсот
долларов я могу насыпать полную шляпу. Но я уже обжегся и устоял против
всех этих соблазнов, устоял без всякого труда, унес свой чек в целости и
сохранности, а на другой день отдал его взаймы, без расписки, одному
приятелю, который обанкротился через три дня.
В конце этого года (а может быть, и в начале 1878 года) я поставил
телефон у себя в доме и соединил его проводом с редакцией "Карента". Это
был первый телефонный провод во всем городе и первый частный телефон во
всем мире.
Мне молодой человек не смог продать ни одной акции, зато он продал
несколько полных шляп старому продавцу мануфактурной лавки в Хартфорде, на
пять тысяч долларов. Это был весь капитал старика. Он копил их полжизни.
Удивительно, до чего неблагоразумны люди и как они не боятся рисковать
своим состоянием, стремясь поскорее разбогатеть! Я даже огорчился за
старика, когда мне это рассказали. Я подумал, что мог бы спасти его, если
бы мне представился случай поделиться с ним моим опытом.
Мы отплыли в Европу 10 апреля 1878 года. Мы пробыли в отъезде
четырнадцать месяцев, а когда вернулись, то чуть ли не первым увидели этого
продавца - в роскошной коляске, с ливрейными лакеями на запятках: его
телефонные акции подваливали ему доллары с такой быстротой, что он едва
успевал загребать их лопатой. Удивительно, что людям неопытным и
малознающим так часто незаслуженно везет там, где опытные и знающие терпят
неудачу.
26 мая 1906 г.
[Я СТАНОВЛЮСЬ ИЗДАТЕЛЕМ]
Я уже упоминал о том, что выписал моего родственника Уэбстера из
городка Дюнкерк (штат Нью-Йорк) для того, чтобы он вел мои дела с первым
патентом, за полторы тысячи долларов в год. Это предприятие дало мне сорок
две тысячи убытка, и я решил, что теперь настало самое удобное время
прикрыть его. Я задумал стать своим собственным издателем и поручить эту
работу молодому Уэбстеру. Он полагал, что, пока он учится делу, ему следует
получать две с половиной тысячи в год. Я попросил два дня на размышление,
чтобы обсудить этот вопрос как следует. Для меня это была полнейшая
новость. Я припомнил, что типографские ученики не получают ровным счетом
ничего. Расспросив людей, я узнал, что точно так же обстоит дело с
каменщиками, штукатурами, жестянщиками и со всеми прочими. Я узнал, что
даже адвокаты и будущие врачи не получают жалованья за то, что учатся
своему делу. Я припомнил, что на Миссисипи ученик лоцмана не только не
получал никакого жалованья, а еще сам должен был уплачивать лоцману
некоторую сумму наличными, которых у него не было, - и сумму немалую. Я сам
так сделал. Я уплатил Биксби сто долларов, и деньги эти были мной взяты
взаймы. От одного человека, который готовился в проповедники, я слышал, что
даже Ной не получал жалованья целые полгода - отчасти из-за погоды, отчасти
из-за того, что он только учился навигации.
В результате этих моих размышлений и наведенных справок я пришел к
убеждению, что в лице Уэбстера я обрел нечто совершенно невиданное в
истории. А кроме того, я решил, что юношу из глухой провинции, который
явился в Нью-Йорк начинать жизнь с пустыми руками, который еще ничем себя
не проявил и еще неизвестно, как проявит в будущем, и, однако, не моргнув
глазом, собирается учиться делу на чужой счет и берет за это благодеяние
больше, чем президент Соединенных Штатов был в состоянии когда-нибудь
отложить из своего жалованья, которое ему платят за управление самой
трудной страной в мире, если не считать Ирландии, - что такого юношу стоит
принять на службу и притом немедленно, чтобы не упустить. Я подумал, что
если его преувеличенный интерес к собственной персоне удастся хотя бы
частично переключить на защиту интересов ближнего, то я от этого только
выиграю.
Я возвел Уэбстера в ранг фирмы - она называлась "Издательство Уэбстер
и компания" - и водворил его в довольно скромном конторском помещении из
двух комнат на втором этаже, где-то поблизости от Юнион-сквер, не помню,
где именно. В помощники я дал ему конторскую девицу и даже клерка - мужчину
средних размеров, достоинством в восемьсот долларов. Первое время у него
был еще один помощник. Этот человек долго занимался изданием книг по
подписке, изучил это дело до тонкости и мог обучить ему Уэбстера, - что он
и сделал, причем за обучение уплатил я. Это было в начале 1884 года. Я
вручил Уэбстеру довольно солидный капитал и рукопись "Гекльберри Финна" в
придачу. Уэбстер стал моим главным агентом. Его дело было рассылать агентов
по всей стране. Таких агентов по подписке у час в то время было
шестнадцать. У каждого агента были сборщики, которые собирали подписку. В
Нью-Йорке Уэбстер сам был сборщиком.
Но прежде чем наладить таким образом дело, предусмотрительный Уэбстер
предложил мне сначала составить и скрепить подписями и печатями договор, а
потом уже приниматься за работу. Эта мысль показалась мне здравой, хотя мне
самому она не приходила в голову: я хочу сказать, что потому она и
показалась мне здравой, что пришла в голову не мне. Для составления
договора Уэбстер привел своего юриста. Я уже начинал приходить в восторг от
Уэбстера и в порыве великодушия, не успев даже подумать, предложил ему
десятую долю прибылей сверх жалованья, без участия в расходах. Уэбстер
немедленно отклонил мое предложение с обычной в таких случаях
благодарностью. Это еще повысило его в моих глазах. Я-то хорошо знал, что
предлагал ему участие в деле, которое даст ему по меньшей мере вдвое больше
денег, чем жалованье, но он этого не знал. Он холодно и умно учитывал все
мои пророчества о высокой коммерческой цене "Гекльберри Финна". И это
явилось лишним доказательством того, что в лице Уэбстера я обрел сокровище;
человека, который не теряет головы и всегда спокоен, человека осторожного,
- такого человека, который никогда не пойдет на риск в неизвестном ему
деле. Разве только на чужой счет.
Договор был составлен, как я уже говорил, молодым юристом из городка
Дюнкерка (штат Нью-Йорк), который произвел на свет и его и Уэбстера и еще
не пришел в себя после такого подвига. Уитфорд имел право подписываться:
"представитель фирмы "Александер и Грин". Александер и Грин имели очень
большое доходное дело и недостаточно совести, чтобы причинить этому делу
убыток, что довольно явно сказалось в прошлом году, когда землетрясение
вытрясло все потроха из трех других крупных страховых обществ. Они держали
на жалованье артель из двадцати пяти адвокатов, и Уитфорд был одним из них.
Это был очень добродушный, любезный и абсолютно невежественный человек, а
глупости в нем было приблизительно столько, что ее можно было обмотать
вокруг земного шара четыре раза и завязать узелком.
Этот первый договор оказался в полном порядке. К нему нельзя было
придраться. Он возлагал все обязанности, всю ответственность, все расходы
на меня, как и следовало.
Уэбстер и его юрист являли собой счастливое сочетание. Количество
вещей, о которых оба они ровно ничего не знали, было столь непомерно
велико, что я приходил в ужас и цепенел: мне легче было бы видеть крушение
всего Млечного Пути, рассыпавшегося на мелкие осколки по всему небесному
своду. Что касается мужества, морального и физического, то у них оно вовсе
отсутствовало. В делах Уэбстер не решался ступить и шагу, не получив
уверений от юриста, что за это не посадят в тюрьму. С юристом советовались
беспрестанно, так что он стал почти штатным сотрудником наравне с девицей и
агентом по подписке. Но поскольку ни он, ни Уэбстер не имели личного опыта
в обращении с деньгами, услуги юриста обходились вовсе не так дорого, как
он воображал.
В начале осени я уехал на четыре месяца с Джорджем В. Кейблом на
восток и на запад читать свои произведения с эстрады: тогда мне думалось,
что это последние мои чтения в Америке. Я решил, что никогда больше не
стану грабить публику с эстрады, если только меня к этому не принудят
денежные затруднения. Через одиннадцать лет денежные затруднения возникли
вновь, и я опять стал читать лекции, разъезжая по всему земному шару.
С тех пор прошло десять лет, и за все это время я читал только с
благотворительной целью, бесплатно. 19-го числа прошлого месяца я
официально распростился с публикой и с эстрадой, чего раньше никогда не
делал, на лекции о Роберте Фултоне{263}, сбор с которой поступил в фонд для
сооружения ему памятника.
Я, кажется, довольно далеко отошел от Уэбстера и Уитфорда, но это не
важно. Это один из тех случаев, когда расстояние скрашивает перспективу.
Уэбстеру повезло с "Гекльберри Финном", и через год он вручил мне
издательский чек на пятьдесят четыре тысячи пятьсот долларов, куда входил и
капитал в пятнадцать тысяч долларов, который я ему передал.
Еще один раз я точно родился заново. Думаю, что я рождался чаще, чем
кто бы то ни было, за исключением Кришны{263}.
2 июня 1906 г.
[БАНКРОТСТВО ИЗДАТЕЛЯ]
В те давние дни, когда подбирались генеральные агенты, Уэбстер поручил
одно из лучших западных агентств бывшему проповеднику и профессиональному
поборнику обновления веры, которого господь наслал на Айову за какие-то
неблагочиния, сотворенные этим штатам. Все остальные кандидаты в агенты
предупреждали Уэбстера, чтобы он держался подальше от лап этого человека,
заверяя его, что никакие мудрые меры Уитфорда или кого-нибудь еще не смогут
пресечь прирожденную склонность этого поборника обновления религии к
воровству. Их уговоры ни к чему не привели. Уэбстер отдал это агентство
бывшему проповеднику. Мы снабдили его книгами. Дело шло превосходно. Он
получил внушительную прибыль - 36000 долларов, из которых Уэбстеру не
досталось ни цента.
Меня удивляет не то, что миссис Грант получила за книгу своего мужа
около полумиллиона долларов{263}. Чудо в том, что она не запуталась из-за
нее в долгах. К счастью для миссис Грант, у нас был только один Уэбстер.
То, что я не выискал второго, объясняется какой-то противоестественной
рассеянностью с моей стороны.
Позвольте мне рассказать об этом неприятном деле как можно короче. Дни
и ночи Уэбстера больше всего были отравлены тем жгучим обстоятельством,
что, хотя он, Чарльз Л. Уэбстер, был издателем - величайшим из всех
издателей, - а мое имя даже не значилось среди членов фирмы, общественное
мнение упорно считало меня истинным главой издательства, а Уэбстера только
тенью. Все желавшие издать книгу обращались ко мне, а не к Уэбстеру. Я
принял к изданию несколько прекрасных книг, но Уэбстер отклонил их все до
единой, - а хозяином был он. Когда же кто-нибудь предлагал книгу ему, это
лестное признание приводило его в такой восторг, что он брался издавать ее,
даже не ознакомившись с ней. Однако ему ни разу не удалось получить книгу,
которая отработала хотя бы затраты на ее выпуск.
Джо Джефферсон{264} написал мне, что он закончил свою автобиографию и
хотел бы, чтобы его издателем был я. Конечно, я ухватился за это
предложение обеими руками. Я переслал письмо Уэбстеру и попросил его
заняться этой книгой. Уэбстер не стал от нее отказываться. Он попросту не
заметил ее и постарался поскорей о ней забыть. Вместо нее он принял и
опубликовал две-три книги о войне, которые не принесли никакой прибыли. Он
принял еще одну книгу, заключил на нее договор с агентствами, назначил цену
(три с половиной доллара в коленкоровом переплете) и, кроме того, обязался
выпустить ее к определенному сроку - месяца через два или три. Как-то,
приехав в Нью-Йорк, я зашел в контору и попросил показать мне эту книгу. Я
спросил Уэбстера, сколько в ней тысяч слов. Он сказал, что не знает. Я
попросил его подсчитать слова хотя бы примерно. Он подсчитал. Я сказал: "В
ней слов хватит только на одну пятую цены и объема. Вам придется подбить ее
кирпичом. Нам следует завести кирпичную фабрику - и притом немедленно,
потому что гораздо дешевле изготовлять кирпичи самим, чем покупать их на
стороне".
Это привело его в ярость. Он всегда приходил в ярость от любой
подобной мелочи. Должен сказать, что мне не случалось видеть существа более
чувствительного, - если учитывать материал, из которого он был сделан.
В то время у него на руках было несколько книг - никчемных книг,
которые он принял, потому что их предложили ему, а не мне, - и я обнаружил,
что он не потрудился подсчитать слова ни в одной из них. Он принял их к
изданию, не ознакомившись с ними. Уэбстер был хорошим агентом, но он совсем
не разбирался в издательском деле и не был способен хоть чему-нибудь в нем
научиться. Затем я узнал, что он согласился воскресить "Жизнь Христа" Генри
Уорда Бичера. Я заметил, что ему следовало бы взяться за Лазаря{265},
потому что за него один раз уже брались, и мы знаем, что это вполне
осуществимо. Он снова вышел из себя. Несомненно, он был чувствительнейшим
из всех существ его покроя. Кроме того, он выплатил мистеру Бичеру, который
находился тогда в стесненных обстоятельствах, пять тысяч долларов в счет
будущего гонорара. Мистер Бичер обязался переработать книгу - или, вернее,
закончить ее. Если не ошибаюсь, он как раз выпустил первый из двух
предполагавшихся томов, когда разразился пресловутый скандал, положивший
конец всей затее. Кажется, второй том вообще не был написан, и теперь
мистер Бичер обязался его написать. В случае невыполнения своего
обязательства в указанный срок он должен был вернуть деньги. Выполнить это
обязательство ему не удалось, и в конце концов деньги были возвращены.
Уэбстер всячески затягивал выпуск моей книги "Янки из Коннектикута при
дворе короля Артура", а потом издал ее настолько втихомолку, что ее
существование было обнаружено только через два-три года. Он так долго тянул
со сборником "Библиотека юмора", составленным Гоуэлсом и мной, и в конце
концов выпустил его столь секретным образом, что вряд ли хоть кто-нибудь в
Америке когда-либо узнал о его существовании.
Уильям Лаффен{265} сообщил мне, что мистер Уолтере из Балтимора
готовит замечательную книгу - подробнейшее описание своей царственной
коллекции произведений искусства; что он намерен выписать лучших художников
из Парижа, чтобы проиллюстрировать ее; что он намерен лично следить за
изданием этой книги, чтобы она была сделана по его вкусу; что он намерен
истратить на нее четверть миллиона долларов; что он хочет, чтобы она
продавалась по высокой цене, соответствующей ее великолепию, и что он
отказывается от всякого гонорара. Издателю нужно будет только
распространить эту книгу и получить всю прибыль.
Лаффен сказал: "Так что, Марк, вы можете с ее помощью разбогатеть без
всяких хлопот, без всякого риска или расходов".
Я сказал, что немедленно пошлю Уэбстера в Балтимор. Я и пытался его
послать, но тщетно. Уэбстер не пожелал иметь к этому делу никакого
отношения. Если бы мистер Уолтере хотел издать подержанную собаку, ему
нужно было бы только обратиться к Уэбстеру. Уэбстер сломал бы себе шею,
лишь бы добраться до Балтимора и завладеть этой собакой. Но мистер Уолтере
обратился не к тому человеку. Гордость Уэбстера была задета, и он не
снизошел бы даже до того, чтобы бросить взгляд на книгу мистера Уолтерса. У
Уэбстера была огромная гордость, но другими талантами он не отличался.
Уэбстер страдал мучительными мигренями. Эти боли облегчало новое
немецкое лекарство - фенацетин. Врачи запрещали ему злоупотреблять этим
лекарством, но он нашел способ доставать его в неограниченном количестве:
наши свободные институты позволяют каждому человеку отравлять себя сколько
душе угодно, при условии, что он заплатит нужную цену. Уэбстер принимал
фенацетин все чаще и все увеличивая дозы. Лекарство действовало на него
одуряюще, и он жил словно во сне. В контору он приходил теперь лишь
изредка, а появляясь там, использовал свою власть всегда во вред делу. Он
был в таком состоянии, что не мог отвечать за свои поступки.
Надо было принимать какие-то меры. Уитфорд объяснил, что избавиться от
этого опасного элемента можно было, только выкупив долю Уэбстера. Но что
было выкупать? Уэбстер всегда без промедления забирал все деньги, которые
ему причитались. Он давно уже пустил по ветру мою долю доходов от книги
генерала Гранта - сто тысяч долларов. Дело находилось при последнем
издыхании. Все оно не стоило и полутора долларов. Так какова же была
справедливая цена, которую мне следовало заплатить за десятую долю в нем?
После долгих переговоров и долгой переписки выяснилось, что Уэбстер готов
удовлетвориться двенадцатью тысячами долларов и выйти из дела. Я послал ему
чек.
Преемником Уэбстера стал молодой человек по имени Фредерик Дж. Холл -
еще один подарок Дюнкерка. Все наши таланты мы получили с вышеупомянутого
конного завода в Дюнкерке. Бедняга Холл старался изо всех сил, но он
совершенно не годился для своей должности. Некоторое время он с героическим
оптимизмом юности еще барахтался, но на его пути стояло препятствие,
которое рано или поздно должно было стать роковым. А именно:
Поэт Стедмен{267} за несколько лет до этого подготовил сборник
"Библиотека американской литературы" в девяти или десяти томах, в восьмую
долю листа. Некий цинциннатский издатель рискнул взяться за эту книгу. Она
проглотила его целиком вместе с семьей. Предложи Стедмен свой труд мне, я
сказал бы: "Если эта книга будет продаваться по подписке и в рассрочку, то
при гонораре свыше четырех процентов она не принесет нам никакого дохода; а
впрочем, она разорит нас при любом гонораре, потому что издание подобной
книги требует наличного капитала в несколько сот тысяч долларов, а у нас не
наберется и ста тысяч".
Но Стедмен не принес свою книгу мне. Он принес ее Уэбстеру. Уэбстер
был страшно обрадован и польщен. Он взял ее, обязавшись выплатить гонорар в
восемь процентов, и тем самым обеспечил медленное самоубийство "Чарльза Л.
Уэбстера и Кo". Два или три года мы еще кое-как брели, задыхаясь под
тяжестью этого смертоносного бремени. Бедняжка Холл продолжал влачить его
после Уэбстера и начал занимать деньги в банке, одним из членов правления и
директором которого был Уитфорд, - занимать их под векселя с моим
поручительством, время от времени их переписывая. В этих случаях они
присылались ко мне в Италию, я ставил на них свое поручительство, не
прочитывая, и отсылал их обратно. В конце концов я обнаружил, что сумма
займов увеличивалась - без моего ведома и без моего согласия. Я
встревожился. Я написал об этом мистеру Холлу и прибавил, что мне хотелось
бы получить подробный отчет о состоянии дела. С обратной почтой пришел этот
подробный отчет, из которого явствовало, что активы издательства
превосходят его пассивы на девяносто две тысячи долларов. Тогда я
почувствовал некоторое облегчение. И совершенно напрасно, потому что отчет
следовало понимать как раз наоборот. Бедняга Холл вскоре написал, что нам
нужны деньги, нужны немедленно, или издательству грозит банкротство.
Я отправился в Нью-Йорк. Я высыпал в кассу издательства двадцать
четыре тысячи долларов, которые заработал своим пером. Я стал искать, где
бы мы могли занять денег. Занять было негде. Как раз был разгар страшного
кризиса 1893 года. Я поехал в Хартфорд, надеясь занять деньги там, - мне не
удалось занять ни гроша. Я предложил заложить наш дом, земельный участок и
мебель за любой небольшой заем. В свое время они обошлись мне в сто
шестьдесят семь тысяч долларов и казались неплохим залогом. Генри Робинсон
сказал: "Клеменс, даю вам слово, что под вашу собственность вам не удастся
занять и трех тысяч долларов". Отлично. Я понял, что в таком случае мне не
удалось бы занять ни гроша и за целую корзину государственных ценных бумаг.
Фирма "Уэбстер и Кo" обанкротилась и осталась должна мне около
шестидесяти тысяч долларов, занятых у меня. Она осталась должна миссис
Клеменс шестьдесят пять тысяч долларов, занятых у нее. Кроме того, она была
должна девяноста шести кредиторам, в среднем по тысяче долларов каждому.
Из-за кризиса миссис Клеменс лишилась своего дохода. Из-за кризиса я
лишился дохода от моих книг. В банке у нас лежало всего девять тысяч
долларов. У нас не было денег, чтобы расплатиться с кредиторами "Уэбстера и
Кo". Генри Робинсон сказал: "Передайте все, что принадлежит "Уэбстеру и
Кo", кредиторам и скажите, что это все, что вы можете дать им в покрытие
долгов. Они согласятся. Вот увидите, они согласятся. Им известно, что вы
лично не ответственны за эти долги, что вся ответственность лежит на фирме
как таковой".
Мне не очень понравился этот выход из наших затруднений, а когда я
сообщил о нем мисс Клеменс, она решительно воспротивилась. Она сказала:
"Это мой дом. Пусть его забирают кредиторы. Твои книги - это твоя
собственность. Передай их кредиторам. Постарайся уменьшить сумму долга
всеми возможными способами, - а потом, пока хватит сил, берись за работу,
чтобы расплатиться окончательно. И не бойся. Мы еще выплатим по сто центов
за доллар".
Это пророчество сбылось. Примерно в то время за дело взялся мистер
Роджерс и дал отповедь кредиторам. Он сказал, что они не имеют права на дом
миссис Клеменс: она привилегированный кредитор и предъявит векселя
"Уэбстера и Кo" на взятые у нее шестьдесят пять тысяч долларов. Он сказал,
что они не имеют права на мои книги, так как это - не имущество "Уэбстера и
Кo", но что кредиторы имеют право на все, что принадлежало "Уэбстеру и Кo";
что я отказываюсь от шестидесяти тысяч долларов, которые я одолжил
издательству, и что я постараюсь заработать достаточную сумму, чтобы
выплатить все остальные долги "Уэбстера и Кo" по сто центов за доллар, - но
что это не следует считать обещанием.
В разговоре, который произошел у меня в те дни с мистером Роджерсом и
несколькими юристами, один из них сказал: "Из тех, кто становится банкротом
в пятьдесят восемь лет, только пяти процентам удается потом привести свои
финансовые дела в порядок". Другой с воодушевлением подхватил: "Пяти
процентам! Это не удается никому из них". От его слов мне стало очень
тошно.
Кажется, это случилось в 1894 году, а возможно, в начале 1895 года.
Но, как бы то ни было, 15 июля 1895 года миссис Клеменс, Клара и я
отправились вокруг света в наш лекционный набег. Мы читали лекции,
разбойничали и грабили в течение тринадцати месяцев. Я написал книгу и
издал ее. Я отсылал деньги, получаемые за книгу и лекции, мистеру Роджерсу,
как только нам удавалось наложить на них лапу. Он клал их в банк и копил
для кредиторов. Мы умоляли его немедленно расплатиться с мелкими
кредиторами, потому что они нуждались в деньгах, но он не соглашался. Он
говорил, что, когда я выдою мир до последней капли, мы распределим
надоенное среди кредиторов "Уэбстера и Кo" пропорционально.
Не то в конце 1898 года, не то в начале 1899 мистер Роджерс
телеграфировал мне в Вену: "Всем кредиторам заплачено по сто центов за
доллар. Осталось восемнадцать тысяч пятьсот долларов. Что мне с ними
делать?"
Я ответил: "Вложите их в "Федеральную" сталь", что он и сделал (за
вычетом тысячи долларов). А через два месяца он продал эти акции с прибылью
в сто двадцать пять процентов.
Ну, благодарение богу! Сто раз, если не больше, я пытался записать эту
отвратительную историю, но никак не мог. Меня всегда начинало тошнить
прежде, чем я успевал пройти полпути до середины. Но на этот раз я стиснул
зубы, пошел напролом и очистил от нее мой организм, - чтобы никогда больше
к ней не возвращаться.
13-14 июня 1906 г.
[БРЕТ ГАРТ]
До чего неисповедимы пути провидения! Но об этом я поговорю после.
Лет около сорока тому назад я был репортером газеты "Морнинг колл" в
Сан-Франциско. Больше того, я был единственным ее репортером. Другого не
было. Для одного человека работы было достаточно, даже с избытком, но мало
для двоих; так думал мистер Барнс, а он был владельцем газеты и потому мог
судить об этом лучше всякого другого.
К девяти утра я должен был приходить в полицейский суд и сидеть там
около часа, внося в блокнот краткую историю вчерашних ссор. Обычно
ссорились ирландцы с ирландцами или китайцы с китайцами, иногда,
разнообразия ради, бывали ссоры и у ирландцев с китайцами. Свидетели изо
дня в день повторяли одно и то же, без конца дублируя друг друга, а потому
ежедневная процедура была убийственно монотонна и скучна. Насколько мне
известно, только один человек из всех участвовавших в этой процедуре
находил в ней хоть что-нибудь интересное для себя: переводчик при суде. Это
был англичанин, свободно изъяснявшийся на пятидесяти шести китайских
диалектах. Каждые десять минут он должен был переходить с одного диалекта
на другой; это упражнение действовало на него в высшей степени живительно,
и в суде он никогда не клевал носом, что нередко случалось с репортерами.
Оттуда мы отправлялись в высшие судебные инстанции, чтобы узнать, какие
приговоры были вынесены накануне. Судебные заметки шли под заголовком
"Хроника". Для репортеров это был неоскудевающий источник информации. В
остальное время дня мы рыскали по городу с одного конца в другой, собирая
материал, какой подвертывался под руку, лишь бы заполнить столбец, и если
готовых пожаров не было, мы поджигали сами.
По вечерам мы обходили все шесть театров, один за другим: семь вечеров
в неделю, триста шестьдесят пять в год. В каждом из них мы оставались минут
по пяти, не больше, и, бросив самый беглый взгляд на пьесу или оперу,
"обозревали", как говорится, эти самые пьесы и оперы, проводя все вечера с
начала и до конца года в мучительных усилиях сказать о спектакле что-нибудь
такое, чего не было бы уже сказано двести раз нами же самими. С тех пор
прошло сорок лет, но я и теперь не могу видеть театральное здание: у меня
начинаются "резь и колики", по выражению дядюшки Римуса, а что там делается
в театральном деле, я не имею почти никакого понятия - так редко я туда
заглядываю; если же и появляется желание заглянуть, то не настолько
сильное, чтобы меня нельзя было отговорить.
Потрудившись с девяти утра до одиннадцати вечера над собиранием
материала, я брал перо и размазывал собранную грязь по бумаге, стараясь,
чтобы слова и фразы заняли как можно больше места. Это была черная работа,
черная и бессмысленная, лишенная почти всякого интереса. Для лентяя это
была сущая каторга, а я родился лентяем. Теперь я не стал ленивее, чем был
сорок лет тому назад, но это потому, что уже сорок лет тому назад я дошел
до предела. Никто не в силах совершить невозможное.
Наконец произошло одно событие. В воскресенье днем я увидел, как
несколько хулиганов избивали камнями китайца, который нес тяжелую корзину с
бельем своих клиентов-христиан, а полисмен с интересом глядел на эту
картину - и только. Он и не подумал вмешаться. Я описал это происшествие с
большой страстностью и с негодованием. Обычно я не перечитывал утром того,
что писал вечером: все это было вымучено, мертво. А эта заметка вылилась из
сердца. Она была написана горячо и, как мне казалось, не без литературных
достоинств, и потому наутро я с нетерпением принялся искать ее в газете.
Заметки не было. Не появилась она ни на второй день, ни на третий. Я пошел
в наборную и, разыскав ее среди забракованного материала, спросил, в чем
дело. Метранпаж сказал мне, что мистер Барнс прочел ее в корректуре и велел
снять. И даже объяснил, какие у него были для этого причины, - мне или
метранпажу, теперь уж не помню, которому из нас, - но с точки зрения
коммерческой это были веские доводы. Он сказал, что "Морнинг колл", так же
как и "Нью-Йорк сан" того времени, - это газета прачек, то есть газета
бедняков, единственная дешевая газета. Она получает средства к
существованию от бедняков и должна уважать их предрассудки, иначе погибнет.
Ирландцы были бедны, они составляли опору газеты, без них "Морнинг колл" не
протянула бы и месяца, а они ненавидели китайцев. Моя заметка расшевелила
бы весь ирландский муравейник и серьезно повредила бы газете. "Морнинг
колл" не могла себе позволить роскошь печатать такие статьи, в которых
хулиганов осуждают за избиение китайцев.
В те времена я держался возвышенного образа мыслей. Теперь за мной
этого не водится. Я был тогда неблагоразумен. Теперь я не отстаю от
времени. Третьего дня "Нью-Йорк сан" поместила сообщение своего лондонского
корреспондента, которое помогает мне познать самого себя. Корреспондент
упоминает о некоторых происшествиях у нас в Америке за последний год, как
например: полное разложение в наших крупных страховых обществах, где
хищения открыто совершались самыми видными деятелями нашей коммерции; о
разоблачениях бессовестного взяточничества, колоссального взяточничества в
муниципалитетах таких больших городов, как Филадельфия, Сент-Луис и других;
о последнем разоблачении миллионных взяток в управлении железных дорог и о
раскрытии менее крупных мошенничеств по всем Соединенным Штатам, с одного
конца до другого; и, наконец, сенсационное разоблачение Эптоном Синклером
самого титанического и самого убийственного из всех - мошенничества Мясного
треста{272}, разоблачение, заставившее президента потребовать от
упиравшегося конгресса проведения такого закона, который мог бы избавить
Америку и Европу от излишних услуг доктора и гробовщика.
По словам этого корреспондента, Европа начинает уже сомневаться: да
остался ли во всей Америке хоть один честный человек?! Год тому назад я был
убежден, что, кроме меня самого, на всей американской земле нет такого
человека. Теперь я разубедился в этом и твердо верю, что во всей Америке
нет ни одного честного мужчины. Я держался все время, до января месяца. А
после этого я пошел ко дну вместе с Рокфеллером, Карнеги, Гулдами,
Вендербильтами и другими явными мошенниками и дал зарок не платить налогов
наравне с самыми бессовестными из всей этой компании. В моем лице Америка
понесла большую потерю, ибо я незаменим. Потребуется не меньше пятидесяти
лет, чтобы мне нашелся преемник, - таково мое убеждение. Я думаю, что все
население Соединенных Штатов - кроме женщин - ненадежно, когда дело
касается доллара. Поймите, я говорю все это как покойник. Я счел бы
нескромным со стороны живого человека предавать такие мысли гласности.
Но, как я уже говорил, сорок лет тому назад я мыслил более возвышенно
и живо чувствовал весь позор моего положения - быть рабом такой газеты, как
"Морнинг колл". Если б я мыслил еще более возвышенно, я бросил бы место и
ушел бы - и голодал бы, как всякий другой герой. Но у меня не было никакого
опыта, - я, как и многие, только мечтал о героизме, но на практике не знал
даже, с чего начать. Начинать с голодовки мне не хотелось. Раз или два в
жизни у меня доходило до этого, и вспоминать о том времени было не слишком
приятно. Я знал, что если я брошу работу, то другого места мне не найти. Я
очень хорошо это знал. А потому я проглотил обиду и остался работать в
газете. Но если я и раньше проявлял очень мало интереса к моим занятиям, то
теперь не проявлял ровно никакого. Я не бросил работы, но совершенно
охладел к ней, и результаты были такие, каких и следовало ожидать. Я
запустил дела. Как я уже говорил, работы было слишком много для одного
человека. При моем теперешнем способе ведения дел было совершенно очевидно,
что тут нужны двое или трое. Даже Барнс это заметил и велел мне взять
помощника на половинное жалованье.
Внизу, в бухгалтерии, служил длинный и нескладный малый, добродушный,
уступчивый, недалекий, а получал он что-то очень мало, почти ничего, без
стола и квартиры. Один бесстыжий мальчишка из той же бухгалтерии вечно
поднимал его на смех и дал ему прозвище, которое почему-то ему шло и
казалось очень метким, а почему, я и сам не знаю. Он его звал Смигги
Макглюрол. Место помощника я предложил Смигги; он очень обрадовался и
принял его с благодарностью. Он взялся за работу с удесятеренной энергией
против той, которая осталась во мне. Он был неумен, но умственных
способностей и не требовалось от репортера "Морнинг колл", и он прекрасно
справлялся со своими обязанностями. Я этим пользовался, и на его долю
приходилось все больше и больше работы. Я становился все ленивее и ленивее,
и через месяц он один делал почти все. Было ясно, что он может справиться с
работой один, без всякой помощи, и потому не нуждается во мне.
Именно в этот критический момент произошло то событие, о котором я
упомянул выше: мистер Барнс меня уволил. Первый и единственный раз в жизни
меня уволили, и мне до сих пор это больно, хотя я лежу в могиле. Он не
выгнал меня. Это было не в его характере. Мистер Барнс был крупный,
красивый мужчина с добродушным лицом и вежливыми манерами, и одевался он
отлично. Он никому не мог бы сказать грубого, обидного слова. Он деликатно
отвел меня в уголок и посоветовал уйти. Слушая его, можно было подумать,
что это отец советует сыну, желая ему только добра, - и я покорился.
И вот я очутился на улице, а идти мне было некуда. Я был воспитан в
строгих пресвитерианских правилах и потому знал, что газета сама навлекла
на себя беду. Пути провидения были мне известны, и я знал, что за эту вину
ей придется ответить. Я не мог предвидеть, когда ее постигнет кара и какую
она примет форму, но в том, что эта кара неизбежна, я был уверен так же
твердо, как в том, что существую на свете. Я не мог сразу сказать,
постигнет ли кара самого Барнса или его газету. Но виноват был Барнс, а мне
было известно, что наказан всегда бывает невиновный, и потому я был уверен,
что за преступление Барнса пострадает в будущем газета.
И точно! На одном из первых снимков, которые попали мне недавно в
руки, среди развалин города высилось здание "Морнинг колл", подобно
памятнику Вашингтону; впрочем, от самого здания ничего не осталось, на его
месте торчал железный скелет! Вот тогда-то я и сказал себе: "Неисповедимы
пути провидения! Я давно знал, что так случится. Знал целых сорок лет. За
все это время я ни разу не усомнился в провидении. Возмездие было отложено
на более долгий срок, чем я рассчитывал, но зато оно оказалось более
радикальным, более внушительным. Некоторым могло показаться странным, что
провидение уничтожило целый город с населением в четыреста тысяч жителей
ради того, чтобы свести счеты сорокалетней давности между каким-то
несчастным репортером и газетой, но я тут не видел ничего странного, - я
был воспитан в этих правилах, всосал их с молоком матери и остался
пресвитерианином на всю жизнь, а потому знал, как такие дела делаются. Я
знал, что в библейские времена если один человек совершал грех, то обычно
истреблялось все его племя вместе со скотом и всем прочим, - этого всегда
следовало ожидать. Я знал, что в остальном провидение не станет особенно
разбираться, лишь бы под руку подвернулся кто-нибудь из близких настоящего
виновника. Помню, в "Магналии"{275} один человек выругался, возвращаясь
домой с молитвенного собрания, и не прошло девяти месяцев, как он получил
предостережение свыше. У него была жена и семеро детей, и все они сразу
были поражены страшной болезнью и умерли в мучениях один за другим, так что
к концу недели в живых оставался только один этот человек. Я знал, что тут
был умысел покарать этого человека; если у него имелась хоть капля мозгу,
он должен был согласиться, что эта цель достигнута, хотя пострадали главным
образом другие.
В те времена бухгалтерия "Морнинг колл" помещалась в первом этаже,
этажом выше была канцелярия управляющего Монетным двором Соединенных
Штатов, а Брет Гарт служил личным секретарем управляющего. Сотрудники
редакции и единственный репортер помещались на третьем этаже, а наборная -
на четвертом и последнем. Я проводил очень много времени с Брет Гартом в
его канцелярии - после того, как Смигги Макглюрол пришел ко мне на помощь,
но не до того. Гарт очень много писал для "Калифорниен", печатал там
"Короткие романы" и очерки и, кажется, работал также редактором. Я тоже там
сотрудничал, и Чарльз Г. Уэбб, и Прентис Мэлфорд, и молодой адвокат по
фамилии Гастингс, подававший надежды стать незаурядным писателем. Чарльз
Уоррен Стоддард тоже там сотрудничал. Амброз Бирс, который и сейчас пишет
вполне приемлемые для журналов рассказы, работал тогда для какой-то газеты
в Сан-Франциско, может быть, для "Золотого века". Мы очень хорошо проводили
время вместе: очень дружно, весело и приятно. Но это было уже после того,
как Смигги Макглюрол начал помогать мне, до того свободного времени у меня
не было. Смигги был настоящим кладом для меня в течение месяца. А потом
стал прямо-таки бедствием.
Брет Гарта открыл мистер Свэн, директор Монетного двора. Гарт приехал
в Калифорнию в пятидесятых годах, лет двадцати трех - двадцати четырех, и
забрел в золотоискательский поселок Янра, получивший это курьезное имя, - а
в первые дни своего существования он очень нуждался в имени, - совершенно
случайно. Там была пекарня с холщовой вывеской, которую еще не прибили, а
только намалевали и растянули для просушки так, что видна была изнанка со
словом "ПЕКАРНЯ", вернее - с половиной слова. Какой-то приезжий прочел его
неправильно, с конца - "Янра", и решил, что так называется поселок.
Золотоискатели были и этим довольны, название привилось.
В этом поселке Гарт несколько месяцев пробыл учителем. Кроме того, он
редактировал еженедельную тряпицу, исполнявшую обязанности газеты. Очень
недолго он прожил в поселке Ослиное Ущелье, где добывалось жильное золото
(несколькими годами позже я тоже там застрял на три месяца). Именно в Иреке
и Ослином Ущелье Гарт научился так внимательно наблюдать и с
фотографической точностью запечатлевать на бумаге лесные пейзажи Калифорнии
и ее своеобразные черты; дилижанс, его возницу и пассажиров, костюм и все
повадки золотоискателя, игрока и их женщин; здесь же он выучился, не тратя
сил на наблюдения, всему, чего он не знал о приисках; а кроме того,
выучился с видом знатока преподносить все это читателю. Там же он выучился
пленять Европу и Америку характерным диалектом золотоискателя, - диалектом,
на котором не говорил ни один человек в мире, пока Брет Гарт не изобрел
его. Диалект умер вместе с Брет Гартом, но жалеть об этом не стоит.
Со временем он перебрался в Сан-Франциско. По профессии он был
наборщиком, и ему удалось получить работу в редакции "Золотого века" на
десять долларов в неделю.
Гарту платили только за набор, но он облегчал себе труд и развлекался
тем, что без приглашения сотрудничал в газете. Редактор и владелец газеты
Джо Лоуренс ни разу не видел рукописей Гарта, потому что их и не было. Гарт
придумывал свои произведения тут же у наборной кассы и набирал их по мере
того как придумывал. "Золотой век" был, по всей видимости, литературной
газетой и явно гордился этим, но литература эта была весьма слабая и
бесцветная, воспринявшая от настоящей литературы одни лишь внешние
признаки, по существу же не имела с ней ничего общего. Мистер Свэн,
управляющий Монетным двором, заметил новую ноту в оркестре "Золотого века",
свежую и жизнерадостную ноту, поднимавшуюся над нестройной разноголосицей
этого оркестра и звучавшую как настоящая музыка. Он спросил Джо Лоуренса,
кто этот музыкант, и Джо Лоуренс сказал ему. Мистер Свэн считал просто
постыдным, что Брет Гарт растрачивает себя попусту на таком месте и за
такую нищенскую плату; он взял его к себе, сделал своим личным секретарем,
дал ему хорошее жалованье и освободил почти от всяких обязанностей, лишь бы
он следовал своим наклонностям и развивал свой талант. Гарт был не прочь, и
развитие началось.
Брет Гарт был один из самых приятных людей, каких я знал. Он был также
одним из самых неприятных людей, каких я знал. Он был позер, насквозь
фальшивый и неискренний, и даже в своей манере одеваться постоянно проявлял
эти свойства. Он был положительно недурен, несмотря на то, что его лицо
было сильно попорчено оспой. В те дни, когда он мог себе это позволить, а
также и в те дни, когда не мог, его костюм всегда был несколько впереди
моды. Всегда бросалось в глаза, что он одет более модно, чем все остальные
модники в нашем обществе, даже самые заядлые. У него был хороший вкус. Хотя
его костюм и бросался в глаза, в нем никогда не было ничего кричащего или
резкого. В нем всегда была какая-нибудь особенно изящная деталь, эффект
которой был заранее рассчитан, и эта деталь выделила бы Гарта из целой
толпы сверхмодников. Чаще всего - галстук. Он был всегда одноцветный и
очень яркий. Иногда галстук бывал алый, точно вспышка пламени под
подбородком, иногда цвета индиго, такого теплого и живого, точно на грудь
ему села блестящая и пышная бразильская бабочка. Жеманство Брет Гарта
сказывалось даже в его манере держаться и в его походке. Держался он изящно
и свободно, а походка у него была жеманная, но это так и следовало, потому
что естественная походка не гармонировала бы ни с его характером, ни с его
костюмом.
В нем не было ни одной искренней жилки. Я думаю, что он был не
способен на какое бы то ни было чувство, потому что ему было нечем
чувствовать. По-моему, сердце у него просто исполняло должность насоса и
никаких других функций не несло. Я могу даже поклясться, что оно не несло
никаких других функций. Я хорошо знал его в те дни, когда он
секретарствовал на втором этаже, а я, погибающий репортер, сидел на
третьем, и роковая фигура Смигги грозно маячила где-то поблизости от меня.
Я близко знал его и впоследствии, когда пятью годами позже, в 1870 году, он
перебрался на восток, чтобы стать редактором "Лейксайд мэгезин", который
хотели издавать в Чикаго, и пересек всю страну, возбудив такой интерес к
себе среди народа и вызвав такое волнение, как будто он был путешествующим
вице-королем Индии или долгожданной кометой Галлея{278}, возвратившейся к
нам после семидесятипятилетнего отсутствия.
Я был с ним очень близок и позднее, пока он не уехал за океан и не
стал консулом, сначала в Крефельдте, в Германии, а потом в Глазго. Он так и
не вернулся в Америку. Он умер в Лондоне, через двадцать шесть лет после
того, как уехал из Америки и бросил жену и детей.
И это тот самый Брет Гарт, чей пафос, заимствованный у Диккенса,
исторгал у читателей целые ручьи слез и был просто находкой для фермеров
обоих полушарий. Он сам сказал мне однажды с циничной усмешкой, что,
кажется, овладел искусством выкачивать слезу чувствительности. Как будто
слеза чувствительности нечто вроде нефти и ему посчастливилось найти
источник.
Однажды, когда Брет Гарт приехал на две недели поработать у меня в
Хартфорде, он сказал мне, что слава пришла к нему случайно и что некоторое
время он об этом жалел. Он сказал мне, что написал "Некрещеного китайца"
ради забавы и бросил стихи в корзину, но вскоре к нему прислали за
материалом, которого не хватало для того, чтобы сдать в печать очередной
номер "Оверленда"{279}. Ничего другого у него под руками не было; он выудил
из корзины "Китайца" и послал его в типографию. Как все мы помним, стихи
вызвали такой взрыв восторга, отголоски которого докатились до самых
отдаленных уголков просвещенного мира, и имя Гарта, еще неделю тому назад
ничем не замечательное и никому не известное, сразу стало известно так, как
если бы оно было написано на небе буквами астрономической величины. На свою
славу Гарт смотрел как на бедствие, потому что в то время он уже работал
над такими вещами, как "Счастье ревущего стана", представлявшими более
высокую ступень, - ступень, на которую он надеялся подняться на глазах у
всего мира.
"Некрещеный китаец" помешал осуществиться этой мечте, но ненадолго.
Иная, лучшая слава пришла на смену этой: ее принесли "Счастье ревущего
стана", "Компаньон Теннесси" и другие умелые подражания Диккенсу. Во
времена Сан-Франциско Брет Гарт нисколько не стыдился, когда его хвалили
как удачного подражателя Диккенсу, - наоборот, он гордился этим. Я слышал
от него самого, что он считает себя лучшим подражателем Диккенсу в Америке,
и это признание доказывает, что в то время в Америке было немало людей,
которые очень старательно, и не скрывая этого, подражали Диккенсу. Его
большой роман "Габриэль Конрой" так похож на Диккенса, как будто его
написал сам Диккенс.
Жаль, что нам нельзя уйти из жизни, пока мы еще молоды. Когда,
тридцать шесть лет тому назад, в ореоле своей новорожденной славы, приковав
к себе внимание всего мира, Брет Гарт отправился на восток страны, он
прожил уже всю ту жизнь, которую стоило прожить. Он прожил всю ту жизнь,
которая была достойна уважения. Он прожил всю ту жизнь, которую мог уважать
сам. Для него начиналось самое жалкое существование: нищета, долги,
унижения, бесчестье, позор, горечь - и мировая слава, которая подчас,
должно быть, становилась ему ненавистна, так как рядом с ней слишком
бросались в глаза и его нищета и низость его характера, и этого не в силах
было скрыть никакое искусство.
Был счастливый Брет Гарт, довольный Брет Гарт, честолюбивый Брет Гарт,
полный надежд Брет Гарт, жизнерадостный, веселый, смеющийся Брет Гарт, Брет
Гарт, для которого жить было огромным, безмерным наслаждением. Этот Брет
Гарт умер в Сан-Франциско. Труп этого Брет Гарта торжественно проследовал
через весь материк. Это он отказался в Чикаго приехать на банкет, который
давали в его честь, потому что в этикете было сделано упущение: за ним не
прислали кареты; это он проделал путешествие на восток, связанное с планами
журнала "Лейксайд", и потерпел неудачу. Это он обещал в течение одного года
отдавать все плоды своего таланта только в "Атлантик" за десять тысяч
долларов - огромная сумма по тому времени! - и за такую плату не дал
ничего, о чем стоило бы говорить всерьез, но деньги забрал вперед и
истратил еще до срока. А потом началось мрачное и полное тревог
существование живого трупа: займы у мужчин и жизнь на счет женщин - и так
до могилы.
31 июля 1906 г.
[ЮМОРИСТЫ]
Издатель-пират с Запада, о котором сообщил мне Дунека{280},
действительно выпустил эту книгу, и адвокат прислал мне ее - поглядеть. Это
толстый том грубого и нахального вида; мое имя, как виновника преступления,
не обозначено, но зато на обложке красуется мой портрет, выполненный
кричащими красками и указывающий читателю, что преступник все-таки я. В
одном отношении эта книга весьма любопытна. Она прямо свидетельствует, что
на протяжении всех сорока лет, что я выступаю перед публикой в качестве
профессионального юмориста, вместе со мной трудились на том же поприще еще
семьдесят восемь моих американских коллег. Все эти семьдесят восемь
начинали вместе со мной, порой добивались славы, но после сошли на нет.
Иные из них были не менее известны, чем Джордж Эйд{280} и Дули{280} сейчас.
И все же их так позабыли, что не разыщешь теперь пятнадцатилетнего
мальчика, которому знакомо хоть одно из этих имен. Эта книга - настоящее
кладбище. Листая ее, я вспомнил, как четыре года тому назад на кладбище в
Ганнибале, Миссури, я читал на надгробных плитах позабытые имена, столь
знакомые, близкие мне в дни моей юности - а тому уже полвека. И сейчас, в
этом поминальном томе я нахожу Нэсби, Артимеса Уорда, Джакоба Строуса,
Дерби, Бардетта, Эли Перкинса, "Газетчика Дэнбери", Орфеуса Керра, Смита
О'Брайена, Джоша Биллингса и десятка два или три других, рассказы и шутки
которых были у всех на устах, но теперь позабыты. Семьдесят восемь имен за
четыре десятка лет - какой громадный урожай юмористов - и притом ведь не
все вошли в эту книгу. Нет Айка Партингтона, которого все мы любили и
знали, нет Дастикса, ни одного из Пфаффов, нет и многочисленных и
недолговечных подражателей Артимеса Уорда, нет трех очень известных в то
время юмористов-южан, имена которых я сейчас не припомню, и еще доброй
дюжины однодневок, которые ярко сверкнули, но угасли уже очень давно.
Почему они оказались недолговечны? Потому что были только лишь
юмористами. Только лишь юмористы не выживают. Ведь юмор - это аромат,
украшение. Источником юмора может служить причудливый оборот речи, смешная
ошибка в правописании, как это было у Биллингса, Уорда, у
"Демобилизованного волонтера", у Нэсби, но мода уходит и слава - за ней.
Иногда приходится слышать, что роман должен быть только произведением
искусства, романисту не следует проповедовать, поучать. Быть может,
подобное требование годится для романиста; юмористу оно не подходит.
Юмористу не следует быть проповедником, он не должен становиться учителем
жизни. Но если он хочет, чтобы его книги получили бессмертие, он должен и
проповедовать и учить.
Когда я говорю - получили бессмертие, - я имею в виду лет тридцать.
Сколько ни проповедуй, больше этого не проживешь. Дело в том, что сама тема
проповеди, даже новая для своего времени, лет через тридцать стареет,
становится общим местом. И проповедник не найдет себе слушателей.
Я всегда проповедовал. Вот почему я держусь эти тридцать лет. Когда
юмор, не званный мною, по собственному почину входил в мою проповедь, я не
гнал его прочь; но я никогда не писал свою проповедь, чтобы смешить. С
юмором или без юмора - я бы ее написал.
Я хвастаюсь так бесстыдно потому, что я умер и держу речь из могилы.
Даже я не решился бы высказать это при жизни. Я считаю, что все мы не в
силах стать откровенными, до конца самими собою, пока не умрем; скажу
больше - пока не пролежим в земле годы и годы. Если бы все мы начинали с
того, что умирали, то становились бы искренними гораздо скорей.
11 августа 1906 г.
[Я ПОКУПАЮ МОЛИТВЕННИК]
Первое, что я увидел в сегодняшней утренней газете, было письмо,
которое я написал Эндрью Карнеги несколько лет назад.
МАРК ТВЕН ВЫПРАШИВАЕТ МОЛИТВЕННИК
"Уважаемый мистер Карнеги, я узнал из газет, что Вы очень богаты. Мне
нужен молитвенник. Он стоит шесть шиллингов. Я благословляю Вас, бог
благословит Вас, и из этого произойдет много добра.
Искренне Ваш
Марк Твен.
Не присылайте мне молитвенник, пришлите мне шесть шиллингов".
Кое-кто может подумать, что молитвенник был всего лишь предлогом, что
на самом деле я вовсе не хотел никакого молитвенника, а хотел лишь
заграбастать деньги. Такое подозрение несправедливо - я хотел только
молитвенник. Я страстно мечтал получить его, но хотел выбрать его сам. Если
бы мне удалось получить деньги, я бы купил на них именно молитвенник и
больше ничего. Хотя на этот счет не имеется никаких свидетельских
показаний, кроме моих собственных, я полагаю, что они вполне достойны
доверия и достаточны. Я говорю из могилы, и вряд ли я стал бы пробиваться
сквозь толщу земли со словами неправды на устах.
15 августа 1906 г.
[МОЛИТВА О ПРЯНИКЕ]
Я начал ходить в школу четырех с половиной лет. В те времена
общественных школ в Миссури не было, зато было две частных школы, где брали
за ученье двадцать пять центов в неделю, да и те попробуй получи. Миссис
Горр учила малышей в бревенчатом домике на южном конце Главной улицы.
Мистер Сэм Кросс занимался с детьми постарше, в доме, обшитом тесом, на
горке. Меня отдали в школу миссис Горр, и я даже теперь, через шестьдесят
пять с лишним лет, очень ясно помню мой первый день в этом бревенчатом
домике, по крайней мере один эпизод этого дня. Я в чем-то провинился, и
меня предупредили, чтоб больше я этого не делал и что в следующий раз меня
за это накажут. Очень скоро я опять провинился, и миссис Горр велела мне
найти прутик и принести его. Я обрадовался, что она выбрала именно меня,
так как полагал, что скорей всякого другого сумею найти подходящий для
такого случая прутик.
В уличной грязи я разыскал старую щепку от бочарной дубовой клепки
дюйма в два шириной, в четверть дюйма толщиной и с небольшим выгибом с
одной стороны. Рядом валялись очень хорошие новые щепки того же сорта, но я
взял именно эту, хотя она была совсем гнилая. Я понес ее миссис Горр, отдал
и остановился перед ней в кроткой и смиренной позе, которая, по-моему,
должна была вызвать сочувствие и снисхождение, но этого не случилось. Она
посмотрела на меня и на щепку в равной степени неодобрительно, потом
назвала меня полным именем: Сэмюел Ленгхорн Клеменс (вероятно, я еще ни
разу не слыхал, чтобы кто-нибудь произносил все эти имена сразу, одно за
другим), и сказала, что ей стыдно за меня. Впоследствии я узнал, что если
учитель называет ученика полным именем, то это ничего доброго не сулит. Она
сказала, что постарается выбрать мальчика, который больше моего смыслит в
прутьях, и мне до сих пор становится горько при воспоминании о том, сколько
мальчиков просияло от радости, в надежде что выберут их. За прутом
отправился Джим Данлеп, и когда он принес выбранный им прут, я убедился,
что он знаток в этом деле.
Миссис Горр была дама средних лет, уроженка Новой Англии, строго
следовавшая всем ее правилам и обычаям. Она всегда начинала уроки молитвой
и чтением главы из Нового Завета; к этой главе она давала краткие
пояснения. Во время одной из таких пояснительных бесед она остановилась на
тексте: "Просите, и дастся вам", - и сказала, что если человек очень хочет
чего-нибудь и усердно об этом молится, то его молитва, без сомнения, будет
услышана.
Должно быть, я тогда узнал об этом впервые - так меня поразило это
сообщение и те приятные перспективы, которые передо мной открывались. Я
решил немедленно сделать проверку. Миссис Горр я верил на слово и нисколько
не сомневался в результатах. Я помолился и попросил имбирного пряника. Дочь
булочника Маргарет Кунимен каждый день приносила в школу целую ковригу
имбирного пряника; раньше она ее прятала от нас, но теперь, как только я
помолился и поднял глаза, пряник оказался у меня под руками, а она в это
время смотрела в другую сторону. Никогда в жизни я так не радовался тому,
что моя молитва услышана, и сразу уверовал. Я во многом нуждался, но до сих
пор ничего не мог получить; зато теперь, узнав, как это делается, я
намеревался вознаградить себя за все лишения и попросить еще чего-нибудь.
Но эта мечта, как и все наши мечты, оказалась тщетной. Дня два или три
я молился, полагаю, не меньше, чем кто-либо другой в нашем городе, очень
искренне и усердно, - но ничего из этого не вышло. Даже самая усердная
молитва не помогла мне стянуть пряник вторично, и я пришел к заключению,
что тому, кто верен своему прянику и не спускает с него глаз, совершенно
незачем утруждать себя молитвами.
Что-то в моем поведении встревожило мать; она отвела меня в сторонку и
озабоченно стала расспрашивать. Мне не хотелось сознаваться в происшедшей
со мной перемене: я боялся причинить боль ее доброму сердцу, - но в конце
концов, обливаясь слезами, я признался, что перестал быть христианином.
Убитая горем, она спросила меня:
- Почему?
- Я убедился, что я христианин только ради выгоды, и не могу
примириться с этой мыслью, - так это низко.
Она прижала меня к груди и стала утешать. Из ее слов я понял, что если
я буду продолжать в том же духе, то никогда не останусь в одиночестве.
30 августа 1906 г.
[КОГДА КНИГА УСТАЕТ]
За все эти тридцать пять лет ни разу не было такого времени, чтобы на
моей литературной верфи не стояло на стапелях двух или трех незаконченных
кораблей, заброшенных и рассыхающихся на солнце; обычно их бывает три или
четыре, сейчас их у меня пять. Выглядит это легкомысленно, но делается не
зря, а с умыслом. Пока книга пишется сама собой, я - верный и преданный
секретарь, и рвение мое не ослабевает; но как только книга попытается
взвалить на мою голову труд придумывания для нее ситуаций, изобретения
событий и ведения диалогов, я ее откладываю и забываю о ней. Потом я
пересматриваю мои неоконченные вещи - на случай, нет ли среди них такой, у
которой интерес к себе ожил за два года отдыха и безделья и не возьмет ли
она меня опять к себе в секретари.
Совершенно случайно я обнаружил, что книга непременно должна устать, -
это бывает приблизительно на середине, - и тогда она отказывается
продолжать работу, пока ее силы и интерес к делу не оживут после отдыха, а
истощившийся запас сырья не пополнится с течением времени. Я сделал это
неоценимое открытие, дописав "Тома Сойера" до половины. На четырехсотой
странице моей рукописи книга неожиданно и решительно остановилась и
отказалась двинуться хотя бы на шаг. Прошел день, другой, а она все
отказывалась. Я был разочарован, огорчен и удивлен до крайности, потому что
я знал очень хорошо, что книга не кончена, и я не понимал, отчего я не могу
двинуться дальше. Причина была очень простая: мой резервуар иссяк, он был
пуст, запас материала в нем истощился, рассказ не мог идти дальше без
материала, его нельзя было сделать из ничего.
Рукопись пролежала в ящике стола два года, а затем в один прекрасный
день я достал ее и прочел последнюю написанную главу. Тогда-то я и сделал
великое открытие, что если резервуар иссякает - надо только оставить его в
покое, и он постепенно наполнится, пока ты спишь, пока ты работаешь над
другими вещами, даже не подозревая, что в это же самое время идет
бессознательная и в высшей степени ценная мозговая деятельность. Материал
опять накопился, и книга пошла и закончилась сама собой, без всяких хлопот.
С тех пор, работая над книгой, я безбоязненно убирал ее в ящик каждый
раз, когда пересыхал резервуар, прекрасно зная, что в два-три года он
наполнится снова без всяких забот с моей стороны и что тогда довести ее до
конца будет легко и просто. "Принц и нищий" забастовал на середине -
оттого, что иссяк резервуар; и я не дотрагивался до книги в течение двух
лет. Двухлетний перерыв был с "Янки при дворе короля Артура". Такие же
перерывы бывали и с другими моими книгами. С двумя такими перерывами
писалась книга "Что это было?". Сказать по правде, второй интервал изрядно
затянулся: ведь прошло уже четыре года с тех пор, как он прервал мою работу
над книгой. Я уверен, что резервуар теперь полон и что я мог бы снова
взяться за эту книгу и дописать вторую половину, не останавливаясь и с
неубывающим интересом, но я этого не сделаю. Писание меня раздражает. Я
родился лентяем, и диктовка меня избаловала. Я уверен, что больше не
дотронусь до пера, а потому эта книга останется незаконченной; жаль,
конечно, потому что мысль там действительно новая и в конце читателя ждет
приятный сюрприз.
Есть и другая незаконченная книга, которую я, вероятно, озаглавлю
"Убежище покинутых". Она написана наполовину и останется в таком виде. Есть
еще одна под заглавием "Приключения микроба за три тысячи лет, описанные им
самим". Она также сделана наполовину - и так и останется. Есть и еще одна:
"Таинственный незнакомец". Она написана больше чем наполовину. Я много дал
бы, чтобы довести ее до конца, и мне по-настоящему больно думать, что этого
не будет. Все эти резервуары теперь полны, и все эти книги двинулись бы
весело вперед и сами дошли бы до конца, если б я мог взять перо в руки, но
я устал его держать.
Была и еще одна наполовину написанная книга. Четыре года тому назад я
довел ее до тридцати восьми тысяч слов, потом уничтожил - без боязни, что
когда-нибудь вздумаю закончить ее. Рассказчиком был Гек Финн, а героями,
разумеется, Том Сойер и Джим. Но я подумал, что эта тройка достаточно
потрудилась в этом мире и заслужила вечный отдых.
Есть такие книги, которые отказываются быть написанными. Год за годом
они упрямо стоят на своем и не сдаются ни на какие уговоры. Это не потому,
что книги еще нет и не стоит ее писать, а только потому, чт