из обычных наших сражений с ненавистными бургундскими мальчиками из деревни Максе; нам здорово досталось, избитые и усталые, мы возвращались в сумерках домой и вдруг услышали набат. Мы бросились бежать, а когда примчались на площадь, то увидели, что она заполнена возбужденными поселянами и мрачно озарена дымящимися факелами. На церковной паперти стоял незнакомец, бургундский священник, и держал перед народом речь, от которой народ ревел, неистовствовал и бранился. Священник говорил, что наш старый полоумный король умер и что теперь все мы - Франция и корона - принадлежим английскому младенцу, лежащему в своей колыбели в Лондоне. Он уговаривал нас дать клятву верности этому ребенку, быть его доброжелателями и покорными слугами. Он уверял, что отныне у нас, наконец, будет сильная и твердая власть и что в скором времени английское войско двинется в свой последний поход, который будет кратким и молниеносным, ибо остается покорить лишь небольшой клочок нашей родины, находящейся под сенью этой жалкой, забытой тряпки, именуемой французским флагом. Народ бушевал, придя в ярость от слов незнакомца; можно было видеть, как многие потрясали кулаками над сплошным морем освещенных факелами голов. На это дикое зрелище страшно было смотреть; фигура священника заметно выделялась; он стоял ярко освещенный и смотрел вниз на разъяренную толпу равнодушно и спокойно; даже те, которые с удовольствием сожгли бы его в пламени этих факелов, не могли не удивляться его необыкновенному хладнокровию. Но самым возмутительным было то, что он сказал в заключение. Священник сказал, что на похоронах нашего старого короля французский главнокомандующий сломал свой жезл "над гробом Карла VI и его династии" и громко воскликнул: "Дай бог долгой жизни Генриху, королю Франции и Англии, нашему августейшему повелителю!" Затем священник попросил присутствующих скрепить эти слова искренним "аминь!" Люди побледнели от гнева; у всех на мгновение как бы отнялись языки; никто не мог произнести ни слова. Одна Жанна, стоявшая недалеко от паперти, смело взглянула в лицо священнику и сказала серьезно и рассудительно: - Голову бы с тебя снять за такие слова! - Помолчав, она перекрестилась и добавила: - Если бы только на то была воля божья! Это стоит запомнить, и я скажу вам почему: это были единственные резкие слова, когда-либо сказанные Жанной за всю ее жизнь. Когда я раскрою перед вами картину пережитых ею бурь, несправедливостей и преследований, вы сами будете удивляться тому, что за всю свою многострадальную жизнь она никогда не произнесла более грубых слов. С того дня, как была получена эта мрачная весть, начались дни ужасов. Мародеры появлялись чуть ли не на порогах наших домов, и мы жили в постоянной тревоге, хотя пока что настоящего нападения на нас они, к счастью, не предпринимали. Но вот, наконец, настал и наш черед. Это было весной 1428 года. Воспользовавшись темной ночью, бургундцы шумной толпой ворвались в наше село, и мы вынуждены были спасаться бегством. Все бросились на дорогу, ведущую в Невшатель, и бежали сломя голову. Каждый старался очутиться впереди, не обращая внимания на товарищей. Единственным человеком, не потерявшим разума, была Жанна: она взяла на себя команду и навела порядок в этом хаосе. Жанна действовала быстро и решительно и вскоре смогла превратить панически бегущую толпу в организованно отступающий отряд. Согласитесь, что для такой юной девушки это был настоящий подвиг. В то время ей было всего шестнадцать лет. Она была стройна, грациозна и сняла такой необыкновенной красотой, что, рисуя ее даже самыми пышными красками, я не погрешу против истины. На ее лице отражались ясность, кротость и чистота - все качества ее возвышенной души. Она была очень набожна, что часто придает лицам оттенок уныния, но этого не замечалось у Жанны. Набожность наполняла ее внутренней радостью и счастьем, и если по временам ее лицо выражало печаль или озабоченность, то это потому, что она грустила о своей родине; ее грусть не имела ничего общего ни с набожностью, ни с унынием. Значительная часть нашей деревни была разрушена, и когда, наконец, настал удобный момент и можно было вернуться домой, все мы поняли, сколько страданий перенесли люди в разных уголках Франции за эти годы или, вернее, десятилетия. Впервые мы увидели разоренные, обгорелые хижины, улицы и переулки, сплошь заваленные трупами варварски убитых животных, особенно телят и ягнят - любимцев детей; больно было смотреть, как дети оплакивали их. А тут еще подати, непосильные подати! Мысль о них никому не давала покоя. Особенно тяжелым бременем они были для общины теперь, после разгрома, и одна мысль о них бросала каждого в дрожь. По этому поводу Жанна однажды сказала: - Платить подати, когда нечем платить, - такова участь Франции в последние годы. Но мы еще никогда не испытывали на себе этого. А теперь испытаем и мы. Задумчивая и озабоченная, она и дальше развивала свою мысль, и можно было заметить, какое глубокое возмущение охватывало ее. Наконец, мы наткнулись на нечто страшное. Это был сумасшедший, зарубленный насмерть в своей железной клетке на углу площади. Ужасное, кровавое зрелище! Вряд ли кто-нибудь из нас, юношей, когда-либо видел насильственную смерть. Вот почему этот труп имел для нас какую-то таинственную притягательную силу. Мы все не могли оторвать от него глаз. Все, кроме Жанны. Она с ужасом отвернулась от него, и никто не мог убедить ее подойти ближе. Вот вам разительный пример того, какую силу имеют привычки и воспитание. Вот вам разительный пример того, как иногда странно, безжалостно, грубо распоряжается нами судьба. Ведь получилось так, что те из нас, кто больше всего интересовался этим изуродованным, окровавленным трупом, прожили всю свою жизнь мирно и тихо, а той, которая почувствовала прирожденный, глубокий ужас при виде его, суждено было видеть подобные зрелища ежедневно на поле битвы. Вы сами легко согласитесь с тем, что теперь у нас действительно было о чем поговорить. Нападение на нашу деревушку казалось нам самым важным происшествием из всех, ибо, хотя наши темные крестьяне и воображали, что они понимают грандиозность мировых событий, едва доходивших до их умов, в действительности же они ничего не понимали. Один маленький факт, видимый глазу и испытанный ими на самих себе, сразу стал для них важнее любого отдаленного события мировой истории, о котором они знали лишь понаслышке. Теперь мне смешно вспоминать, как рассуждали в то время наши старики. Они возмущались до глубины души. - Да-а, - говорил старый Жак д'Арк, - странные дела творятся на белом свете! Нужно поставить об этом в известность короля. Пора ему очнуться от лени и взяться за дело. Он имел в виду нашего молодого, лишенного престола короля, преследуемого изгнанника, Карла VII. - Ты говоришь истинную правду, - подхватил мэр. - Короля нужно поставить в известность, и немедля. Постыдно допускать такие вещи. Ведь мы не можем спокойно спать в своих постелях, а он там живет припеваючи. Надо, чтобы все узнали об этом, пусть вся Франция узнает! Слушая их, можно было подумать, что все предшествовавшие десятки тысяч случаев грабежей и поджогов по всей Франции - сущие небылицы, и только один этот факт действительно имел место. Оно и всегда так: чужую беду пальцем разведу, а вот когда сам в беде, тогда зови на помощь короля, - дескать, спасай! О происшествии было много толков и среди нас, молодежи. Присматривая за стадами, мы не умолкали ни на минуту. Теперь и мы начинали осознавать свое значение: мне уже исполнилось восемнадцать лет, а другие были и того старше - кто года на два, кто на три, а кто и на четыре. Мы уже считали себя вполне взрослыми. Однажды Паладин принялся резко осуждать патриотически настроенных французских генералов: - Посмотрите на Дюнуа {Прим. стр.60}, бастарда Орлеанского, - а еще генерал! Поставьте меня на его место хоть на одну минуту. Не ваше дело, что я предприму, не мне об этом говорить. Для болтовни у меня не приспособлен язык, я люблю действовать. Пусть болтают другие. Но если бы я был на месте Дюнуа, все пошло бы по-иному. Или посмотрите на Сентрайля {Прим. стр.61} - тьфу! Или на этого бахвала Ла Гира {Прим. стр.61} - тоже мне генералы! Такие развязные отзывы о великих людях всех нас возмутили, - все эти заслуженные воины казались нам чуть ли не полубогами. В нашем воображении они вставали во всем своем блеске, загадочными и могущественными, величественными и храбрыми, и для нас было ужасно неприятно, когда о них судят, как о простых смертных, подвергая их действия несправедливой критике. Лицо Жанны вспыхнуло от возмущения, и она сказала: - Не понимаю, как можно так непочтительно говорить о таких великих людях. Ведь они - опора Франции; они держат ее на своих плечах и проливают за нее свою кровь. Что касается меня, то я сочла бы за великую честь хоть мельком, хоть издали взглянуть на них. Мне кажется, я даже недостойна приблизиться к ним. Паладин на мгновение смутился, заметив по лицам окружающих, что Жанна выразила общее мнение, но, не желая отступать, он опять взялся за критику. Тогда Жан, брат Жанны, сказал: - Если тебе не нравятся действия наших генералов, то почему ты не идешь сам на войну, чтобы показать, как нужно действовать? Ты ведь только болтаешь, что пойдешь на войну, а на деле и не собираешься. - Послушай, - возразил Паладин, - говорить легко. Сейчас я объясню, почему я пребываю в бездействии, которое, как известно, противно моей натуре. Я не иду на войну потому, что я не дворянин. В этом вся причина. Что может сделать простой солдат в такой борьбе? Ровно ничего. А до офицерского чина ему выслужиться не дадут. Если бы я был дворянином, разве я оставался бы здесь? Ни минуты! Я мог бы спасти Францию. Вы смеетесь? Но я знаю, что скрывается во мне, что заключено в голове под этой крестьянской шапкой. Я мог бы спасти Францию и готов взяться за дело хоть сейчас, но при иных условиях. Если я нужен, пусть пошлют за мной, а не хотят - пусть справляются сами. Я не отправлюсь иначе как в чине офицера. - Увы! Бедная Франция! Погибла Франция! - насмешливо сказал Пьер д'Арк. - Вот ты подтруниваешь над другими, а почему же сам не идешь на войну, Пьер д'Арк? - О, ведь и за мною не присылали. Во мне ровно столько же дворянской крови, сколько и в тебе. А все-таки я пойду, - обещаю, что пойду. Я пойду рядовым под твоим началом, когда за тобою пришлют. Все рассмеялись, и Кузнечик заметил: - Так скоро? В таком случае начинайте собираться. Кто знает, - лет через пять могут прислать! Да, по-моему, раньше чем через пять лет вы не пойдете. - Он пойдет раньше, - промолвила вдруг Жанна. Голос ее прозвучал задумчиво и тихо, но все его слышали. - Откуда ты знаешь, Жанна? - удивленно спросил Кузнечик, но в это время вмешался Жан д'Арк. - Я тоже хочу пойти на войну, - заявил он, - но я еще слишком молод. Мне придется подождать. Пока пришлют за Паладином, я успею подрасти, и мы пойдем вместе. - Нет, - сказала Жанна, - он пойдет вместе с Пьером. Она сказала это так, будто говорила сама с собою, не сознавая, что говорит громко. Ее никто и не услышал, кроме меня. Я взглянул на нес и увидел, что вязальные спицы замерли у нее в руках, а лицо приняло какое-то мечтательное, рассеянное выражение. Губы ее шевелились, словно она произносила про себя обрывки фраз. Но звуков не было слышно. Я был всех ближе к ней и ничего не слышал. Но я насторожился, так как ее предыдущие замечания вселили в меня страх. Я был суеверен и принимал близко к сердцу разные пустяки, имевшие хотя бы малейший оттенок таинственности и необыкновенности. - Существует только одна возможность спасти Францию, - заявил Ноэль Ренгессон. - В нашей компании все же есть дворянин. Это Школяр. Почему бы ему не одолжить свое имя и звание Паладину? Он тогда смог бы стать офицером. Франция позовет его, и он сметет эти английские и бургундские полки в море, как дохлых мух. "Школяр" - это я. Меня так прозвали за то, что я умел читать и писать. Раздались возгласы единодушного одобрения, и Подсолнух добавил; - Вот это как раз то, что нам нужно. Все затруднения теперь устраняются. Господин де Конт должен согласиться. Он двинется в поход вслед за полководцем Паладином как простой солдат и падет в битве, покрыв себя вечной славой. - Он пойдет вместе с Жаном и Пьером и доживет до той поры, когда об этих войнах не останется и воспоминаний, - прошептала Жанна. - Наступит время - и Ноэль с Паладином в последний миг примкнут к ним, но не по своей воле. Голос Жанны звучал так тихо, что я скорее догадывался о смысле ее слов, чем слышал их, и от ее предсказаний у меня мороз прошел по коже. - Теперь за дело! - продолжал Ноэль свое. - Все решено. Нам осталось только создать отряд под командованием Паладина и идти спасать Францию. Все согласны? Все ответили утвердительно, кроме Жака д'Арк, который сказал: - Я прошу вас извинить меня. Мне нравится ваша воинственность, и моя душа будет с вами там, на полях сражений. Я всегда мечтал, что когда-нибудь стану солдатом. Но вид нашей разоренной деревни и изуродованный, окровавленный труп того сумасшедшего убедили меня, что я не создан для военного дела. Я никогда бы не смог быть полезным в этом деле. Звон мечей, грохот пушек и смерть, смерть... нет, я этого не вынесу, На меня не рассчитывайте. Да и вдобавок я - старший сын, опора и защита семьи. Если уйдут на войну Жан и Пьер, то ведь кто-то же должен оставаться дома, чтобы ухаживать за Жанной и нашей второю сестренкой, Я останусь дома и доживу до старости в мире и тишине. - Он останется дома, но не доживет до старости, - тихо прошептала Жанна. Разговор продолжался в веселом и беспечном духе, свойственном молодежи. Мы слушали, как Паладин осуществлял планы своих кампаний, давал сражения, одерживал победы, истреблял англичан, сажал нашего короля на престол и короновал его. Потом мы спросили его, что бы он ответил, если бы король пожелал узнать, какая ему за это нужна награда. Паладин уже давно обдумал это и ответил, не моргнув глазом: - Я попросил бы его дать мне титул герцога, звание первого пэра {Прим. стр.64} и назначить меня наследственным великим коннетаблем Франции {Прим. стр.64}. - И заодно, чтобы он предложил тебе руку какой-нибудь принцессы? Неужели ты упустил это из виду? Паладин слегка покраснел и резко ответил: - Пусть принцессы остаются принцам. Я женюсь на девушке, любезной моему сердцу. Он намекал на Жанну, хотя об этом никто из нас не подозревал в то время. Если бы кто-нибудь об этом догадался, Паладина высмеяли бы за тщеславие. В нашей деревне для Жанны не было подходящего жениха. Никто не сомневался в этом. Затем мы спрашивали друг у друга поочередно, чего бы каждый из нас потребовал у короля на месте Паладина за те подвиги, которые он намеревался совершить. Ответы давались в шутливом тоне, и каждый из нас старался перещеголять товарищей необычностью наград, на которые претендовал. Но когда очередь дошла до Жанны и она была оторвана от своих мечтаний, мы должны были объяснить ей, о чем шла речь, так как, погруженная в собственные мысли, она не слыхала конца нашего разговора. Она предположила, что от нее требуется серьезный ответ, и, подумав, ответила совершенно серьезно: - Если бы наследник престола в своем великодушии и милости сказал мне: "Теперь, когда я снова богат и могуч, требуй от меня, чего хочешь", я бросилась бы перед ним на колени и попросила бы его издать указ, чтобы с нашей деревни никогда больше не взимали податей. Это было сказано просто, от всего сердца и тронуло нас до глубины души; никто из нас не засмеялся, все призадумались. Нет, мы не рассмеялись. И настал день, когда мы вспомнили эти слова с печальной гордостью и радовались тому, что не посмеялись тогда, поняв, сколько благородства заключалось в них и как честно Жанна сдержала слово, спустя некоторое время попросив у короля именно этой милости и отказавшись принять хоть что-нибудь для себя. Глава VII В детстве, до четырнадцатилетнего возраста, Жанна была самым веселым, самым жизнерадостным ребенком в деревне. В играх она быстро бегала и заливалась приятным звонким смехом. Эта черта ее характера, в соединении с нежным, добрым сердцем и мягкими, подкупающими манерами, делала ее всеобщей любимицей. Она всегда была пламенной патриоткой. Иногда печальные вести с войны терзали ее душу и сердце, исторгали у нее слезы, но потом, когда эти впечатления проходили, к ней опять возвращалось хорошее настроение, и она становилась прежней Жанной. Однако за последние полтора года она стала сосредоточенной и серьезной. Нельзя сказать, чтобы она сильно грустила, скорее всего, она погружалась в мечту, предавалась думам и размышлениям. Она носила в своем сердце тоску по Франции, а это было нелегкое бремя. Я хорошо знал, что ее больше всего беспокоило, но Другие объясняли эту странную сосредоточенность религиозным экстазом, ибо Жанна не делилась своими мыслями с односельчанами и частично доверялась только мне, - поэтому-то я и знал лучше других, что больше всего волновало ее. Не раз мне приходила в голову мысль о том, что у Жанны есть какая-то тайна, которую она хранит в себе, не раскрывая ее ни мне, ни кому-либо другому. Эта мысль возникла у меня потому, что я заметил, как несколько раз Жанна обрывала свою речь на полуслове и мгновенно меняла тему - видимо, боясь, что вот-вот раскроет что-то. И только некоторое время спустя мне было суждено узнать ее тайну. На другой день после описанного мною разговора мы пасли в поле скот и по обыкновению рассуждали о бедствиях Франции. Не желая расстраивать Жанну, я всегда рисовал будущее Франции в розовых красках, но это было только притворство, ибо безнадежность положения нашей родины не вызывала сомнений. Теперь мне стало так больно лгать ей, так стыдно обманывать эту невинную, чистую, доверчивую девушку, что я решил впредь отказаться от всякой лжи. Запинаясь почти на каждом слове, я начал излагать ей свои новые политические взгляды и опять, конечно, не смог не солгать - в силу привычки, от которой не так-то легко отделаться. - Жанна, я размышлял об этом всю ночь и пришел к выводу, что мы все время ошибались. Положение Франции ужасно. Оно было таким еще со времен Азенкура, а сегодня стало совсем безнадежным и отчаянным. Говоря это, я старался не смотреть ей в глаза - ведь она не ожидала услышать от меня подобных слов. Разбить ее сердце, сокрушить лучшие ее надежды такой откровенно-грубой, беспощадной речью, - это было слишком бесчеловечно. Но, высказав все, облегчив свою душу и очистив совесть, я заглянул Жанне в лицо, чтобы видеть, какое впечатление произвели мои слова. Но ее лицо ничего не выражало. В серьезных глазах Жанны сквозило едва заметное удивление - и только. Она заговорила просто и спокойно. - Дело Франции безнадежно? Почему ты так думаешь? Скажи мне. Радостно видеть, что удар, который, как вы опасались, должен был сокрушить дорогого для вас человека, не имел рокового действия. Я сразу же успокоился и мог высказать все без утайки и смущения. - Оставим в стороне патриотические иллюзии и наши личные чувства, - начал я, - и посмотрим в глаза фактам. О чем они говорят? Они говорят так же ясно, как цифры в приходо-расходной книге торговца. Стоит только подвести итог, чтобы убедиться, что Франция обанкротилась: одна половина ее владений уже в руках английских шерифов, а другая тоже не принадлежит французам, так как на нее беспрерывно посягают различные банды разбойников, не признающих над собой ничьей власти. Наш нищий король заперт со своими фаворитами и шутами в маленьком уголке королевства, где предается праздности, не располагая никакой властью; у него нет ни денег, ни армии; он не сражается, не намерен сражаться, не думает оказывать никакого сопротивления. В сущности, он хочет только одного: бросить свою корону в сточную канаву и бежать в Шотландию. Таковы факты. Разве они не верны? - Да, они верны. - В таком случае я сказал правду. Стоит только сопоставить эти факты, чтобы прийти к правильному выводу. - К какому выводу? Что дело Франции безнадежно? - спросила она спокойно. - Разумеется. Перед лицом таких фактов сомнений быть не может. - Как ты можешь это говорить? Как ты можешь так чувствовать? - Очень просто. Разве я могу при подобных обстоятельствах говорить и чувствовать иначе? Жанна, неужели перед лицом этих очевидных фактов ты все еще питаешь какие-то надежды на возрождение Франции? - Надежды? О, больше, чем надежды! Франция обязательно обретет свободу и сохранит ее. В этом не может быть ни малейшего сомнения. Мне показалось, что ее ясный ум сегодня помутился, иначе она не возражала бы против таких убедительных фактов. А что, если я еще раз попытаюсь разъяснить их ей? Возможно, она поймет. - Жанна, - снова начал я, - твое сердце, слепо обожающее Францию, подводит тебя. Ты не постигаешь всей серьезности положения. Смотри: я палочкой сделаю тебе наглядный чертеж на земле. Вот эта ломаная линия - граница Франции. Пересекая ее по центру, я провожу другую линию: это - река. - Да, Луара. - Видишь - вся эта северная часть страны уже в когтях англичан. - Да. - А вот эта южная часть, в сущности, никому не принадлежит, как признает и сам король, замышляющий бегство в чужие края. Здесь находятся английские войска; сопротивления им никто не оказывает, и они в любое время могут овладеть остальной частью страны. Говоря откровенно, Франции нет, Франция погибла, Франция перестала существовать. То, что было когда-то Францией, стало сегодня английской вотчиной. Разве неправда? Голос ее был еле слышен, чуть-чуть дрожал, но я отчетливо различил слова: - Да, это правда. - Хорошо. Теперь добавим сюда еще один убедительный факт - и картина будет полной. Разве французские войска одерживали победы? Шотландские солдаты под французским флагом, правда, победили в двух-трех сражениях несколько лет тому назад, но ведь я говорю о французах. После того как двенадцать лет тому назад восемь тысяч англичан почти истребили под Азенкуром шестьдесят тысяч французов, французскому мужеству пришел конец. Теперь уже почти стало поговоркой: британцы еще собираются в бой, а наши уже наступают спиной. - Больно сознаваться, но и это правда. - Вот почему питать надежды бессмысленно. Я думал, что теперь ей все стало ясным, не могло не стать ясным, и что она сама признает полную безнадежность положения. Но я ошибся, глубоко ошибся. Без малейшего сомнения она проговорила: - Франция еще воспрянет. Вот увидишь. - Воспрянет? С таким грузом английских войск на плечах? - Она сбросит их и растопчет! - с воодушевлением ответила Жанна. - Не имея солдат, чтобы сражаться? - переспросил я. - Их созовет барабан. Они явятся на его зов и пойдут в бой. - Или начнут отступать, как прежде. - Нет! Они пойдут вперед, только вперед! Вот увидишь. - А несчастный король? - Он возвратит свой трон и получит корону. - Ну, право же, у меня кружится голова. Если бы я мог поверить, что через тридцать лет английское иго будет свергнуто, а французский король увенчает свою голову короной... - Все это случится не позже чем через два года. - В самом деле? Но кто же сделает возможным это невозможное? - Бог. Она сказала это тихо и внятно, - голосом, полным благоговения. Откуда эти странные мысли в ее голове? Этот вопрос не давал мне покоя в течение нескольких дней. Вполне естественно, что я усомнился в нормальности ее рассудка. Иначе чем можно объяснить подобную уверенность? Возможно, переживания и размышления о бедствиях Франции пошатнули ее здравый ум и наполнили его фантастическими призраками, - да, я допускал и это. Но наблюдая за ней, испытывая ее, я убедился, что мои опасения беспочвенны. Взор ее был чист и ясен, поведение безупречно, речь спокойна и разумна. Нет, рассудок ее был в порядке, по-прежнему ее ум - самый ясный, самый проницательный в нашем селе. Она продолжила думать о других, заботиться о других, постоянно жертвуя собой, как и прежде. Она продолжала посещать больных, оказывать помощь бедным и готова была в любую минуту уступить свою постель странникам, довольствуясь сном на полу. Было нечто таинственное во всем этом, но только не расстройство души и ума. Я хорошо понимал это. Ключ к ее тайне скоро попал в мои руки, и случилось это вот как. То, о чем я собираюсь вам рассказать, видимо, вы знаете из исторических сочинений, но вы никогда не слышали показаний очевидцев, современников Жанны. Однажды спускался я с горы, - это было 15 мая 1428 года. Очутившись на опушке дубового леса, я уже собирался выйти на открытую поляну, на которой рос наш Волшебный бук, как вдруг остановился, притаившись в густой листве. Дело в том, что я заметил Жанну и вздумал подшутить над ней. Представьте, это пустое, вздорное намерение граничило почти непосредственно, так сказать, вплотную с событием, которому суждено было навсегда войти в песни и предания. День был пасмурный, и поляна, где стоял Волшебный бук, была покрыта мягкой, густой тенью. Жанна сидела на естественном возвышении, образуемом узловатыми корнями дерева. Сложенные руки она держала на коленях, а голову немного наклонила вперед. У нее был вид человека, который полностью ушел в свои мысли, погрузился в глубокие мечтания и забыл все на свете. И вдруг я увидел нечто странное, поразительное: по направлению к дереву по траве медленно скользил белый призрак. Он был огромных размеров, в одеждах, у которых вместо рукавов были крылья, и такой необыкновенной белизны, словно всю поляну озарила молния; но даже сравнение с молнией неудачно, потому что на молнию можно все же смотреть, а этот свет был так ослепителен, что у меня заболели и стали слезиться глаза. Я обнажил голову, сознавая, что являюсь свидетелем чего-то таинственного, потустороннего. Я еле дышал, охваченный ужасом и священным трепетом. И еще одно странное явление. Сначала в лесу было тихо; он был охвачен той глубокой тишиной, которая обычно наступает перед грозой, когда птицы и звери в страхе прячутся кто куда. Но теперь все птицы вдруг громко запели с такой радостью, восторгом и воодушевлением, что невозможно описать; их пение было таким возвышенным и захватывающим, словно они совершали таинство божественного преклонения. С первыми звуками птичьих голосов Жанна упала на колени, низко склонила голову и скрестила руки на груди. Она еще не видела призрака. Или о его приближении возвестило пение птиц? Мне казалось, именно так. Возможно, ей и раньше являлось это. Да, возможно, вполне возможно. Лучезарное видение медленно приближалось к Жанне; краем своим оно коснулось ее, охватило, окутало неземным великолепием. И в небесном свете лицо ее, до сих пор лишь человечески прекрасное, стало ангельским; залитая дивным сиянием, ее простая крестьянская одежда стала подобна одеянию ангелов, какими они представляются нам у подножия престола господня в наших мечтах и сновидениях. Неожиданно Жанна поднялась и остановилась, слегка склонив голову, опустив руки, с вытянутыми вперед и молитвенно сложенными пальцами; она стояла в ореоле дивного сияния, сама не сознавая этого; казалось, она к чему-то прислушивалась, но я ничего не слышал. Немного погодя, она подняла голову и взглянула так, будто смотрела в лицо великану; затем сложила руки, в божественном экстазе возвела их к небу и заговорила с мольбой. Отдельные слова долетали до моего слуха. Я слышал, как она сказала: - Но я так молода! Я слишком молода, чтобы покинуть свою мать и свой дом и пойти в неизвестный мне мир свершать такое великое, трудное дело! Ах, смогу ли я разговаривать с мужчинами, быть соратником воинов? Я рискую подвергнуть себя оскорблениям, грубостям и презрению! Смогу ли я пойти на войну и командовать войсками? Ведь я - девушка, ничего не знающая в военном деле, никогда не державшая в руках оружия и не умеющая даже оседлать коня и ездить верхом... Однако, если такое повеление... Ее голос ослабел и был прерван рыданиями; больше я не расслышал ни слова. Тогда я пришел в себя. Я сообразил, что насильственно вторгаюсь в божественную тайну и могу быть за это наказан. Я испугался и углубился в лес. Там я вырезал метку на коре дерева: мне хотелось убедиться, что все это свершилось не во сне, и что я действительно был свидетелем видения. У меня было намерение прийти сюда еще раз и убедиться по сделанной мною зарубке, что все это я видел не во сне, а наяву. Глава VIII Внезапно меня окликнули. Это был голос Жанны. От неожиданности я вздрогнул: откуда она могла знать, что я нахожусь рядом? Я перекрестился и прошептал "свят-свят", дабы развеять чары. Я знал, что никакие чары не устоят против моей молитвы. Меня окликнули вновь, и я вышел из укрытия. Передо мной действительно была Жанна, но уже не такая, какой являлась мне в чудном видении. Она больше не плакала и имела такой же вид, как и полтора года назад, когда ее сердце ничем не было удручено, а душа была по-детски беззаботна. К ней вернулись прежняя энергия и задор, а в глазах у нее светилась какая-то восторженность. Казалось, она все время была в забытьи и только теперь проснулась. В самом деле, можно было подумать, что, побывав в мире ином, она опять вернулась в наш мир. Я так обрадовался, что готов был кричать, звать сюда всех, чтобы приветствовать Жанну. В радостном порыве я подбежал к ней и заговорил: - О Жанна, если бы ты знала, что я хочу тебе сказать! Ты даже не представляешь. Я только что видел чудный сон и во сне - тебя: ты стояла именно здесь, где стоишь сейчас... Она подняла руку и ответила: - Это был не сон. Ее ответ меня так поразил, что мне опять стало жутко. - Не сон? - проговорил я. - Откуда ты знаешь, Жанна? - А теперь тебе что-нибудь снится? - Думаю, что нет. Уверен, что нет. - Конечно, нет. Я это вижу. Это. не было сном и тогда, когда ты делал зарубку на дереве. Я почувствовал, как у меня по спине пробежали мурашки. Теперь я нисколько не сомневался, что это был не сон, а нечто страшное, сверхъестественное. Затем я вспомнил, что мои грешные стопы попирают священную землю в том месте, где явилось небесное видение. Я быстро отошел, объятый страхом. Жанна последовала за мной. - Не бойся, - сказала она, - бояться нечего. Пойдем со мною. Мы сядем у родника, и я открою тебе свою тайну. Но я задержал ее и спросил: - Сперва объясни мне. Не могла же ты видеть меня в лесу. Как же ты узнала, что я сделал на дереве зарубку? - Подожди немного, дойдет и до этого. Узнаешь все. - И еще хочу спросить: что означает это страшное видение? - Я все скажу, только ты не бойся - никакая опасность тебе не грозит. Это было видение архангела Михаила, предводителя небесного воинства. Я осенил себя крестным знамением, трепеща от ужаса при мысли, что осквернил своими стопами священную землю. - А ты не боялась, Жанна? Ты видела его лик, его фигуру? - Да, но я не боялась, потому что это для меня не впервые. Я боялась только вначале. - Когда это было, Жанна? - Около трех лет тому назад. - Так давно? И сколько раз он являлся тебе? - Много раз. - Вот почему ты так изменилась, стала задумчивой и не похожей на себя. Теперь я все понимаю. Почему же ты не сказала нам об этом? - Мне было запрещено. А теперь я получила дозволение и скоро всем расскажу. Но пока я открылась тебе одному, и несколько дней пусть все остается тайной. - А кроме меня никто не видел этот лучезарный призрак? - Никто. Он являлся мне и раньше в присутствии тебя и других, но никому из вас не было дано видеть его. Сегодня все было иначе, и мне объяснено почему. Но теперь видение больше не появится. - В таком случае оно было знамением и для меня - знамением, имеющим особое значение? - Да, но я не смею говорить об этом. - Странно, что такой ослепительный свет мог сосредоточиться в поле человеческого зрения, а источник света все же оставался невидимым. - Призрак не был безмолвным. Мне являются многие святые, сопровождаемые ангелами, и разговаривают со мною. Я одна слышу их голоса, а другие не слышат. Мне очень дороги эти мои "голоса", как я их называю. - О чем же они тебе говорят, Жанна? - О многом, больше всего о Франции. - Что именно о Франции? - Они говорили о ее бедствиях, несчастьях и унижениях. Что же другое они могли предсказать? - Они предсказывали это заранее? - Да. Поэтому я всегда знала, что должно произойти. Моя печаль и задумчивость объясняются этим. Иначе и быть не могло. Но мои голоса никогда не оставляли меня без надежды и утешения. Более того, они предсказывали, что Франция будет спасена, станет снова великим и свободным государством. Но как и кто это свершит, мне не дано было знать. - При этих словах в ее глазах вспыхнуло какое-то яркое таинственное сияние, которое я не раз наблюдал впоследствии, когда ратные трубы призывали к атакам. Я называл это сияние "боевым огнем". Грудь ее вздымалась, яркая краска заливала лицо. - Но сегодня я все узнала, - продолжала она. - Господь избрал смиреннейшее из своих созданий для свершения великого подвига. Таково веление всевышнего, и под его охраной, опираясь на его могущество, я поведу войска в бой, освобожу Францию и возложу корону на голову его слуги - дофина, который станет королем {Прим. стр.73}. Изумленный, я мог только спросить: - Ты, Жанна? Ты, дитя, поведешь войска? - Да. Сначала и я была подавлена этой мыслью. Действительно, я еще ребенок, несведущий в" военном деле, неприспособленный к суровой лагерной жизни и ратному труду. Но минуты слабости и неверия в себя миновали и никогда не вернутся вновь. Я призвана, и с помощью божьей я не отступлю, пока не разрублю английский кулак, сжимающий горло Франции. Мои голоса никогда не обманывали меня; не солгали они и сегодня. Они сказали, чтобы я пошла к Роберу де Бодрикуру, коменданту Вокулера, - он даст мне солдат для охраны и пошлет к королю. Через год англичанам будет нанесен удар, который явится началом конца, а конец не замедлит последовать. - Где же он будет нанесен? - Мои голоса не сказали мне; не сказали они и того, что произойдет в этом году, прежде чем будет нанесен удар. Я знаю только одно-мне предназначено нанести его. Потом последуют другие удары, молниеносные и сокрушительные, и в десять недель будет уничтожено все, что стоило Англии долгих лет упорного труда, и, наконец, будет возложена корона на голову дофина, - такова воля божья. Мои голоса сообщили мне это, - могу ли я сомневаться? Нет! Будет так, как они сказали, ибо они всегда говорили мне только правду. Это были невероятные слова, недоступные моему разуму, но сердце чуяло, что это именно так. Мой разум сомневался, а сердце соглашалось - верило и придерживалось этой веры с того самого дня. - Жанна, - проговорил я, - я верю всему, что ты сказала, и буду рад пойти с тобой на войну. За тобой я готов хоть сейчас броситься в битву. Лицо ее выразило удивление, и она сказала; - Это правда, ты будешь со мной, когда я отправлюсь на войну. Но откуда ты узнал о моем решении? - Не только я, - Жан и Пьер пойдут также с тобой. Дома останется один Жак. - Это правда. Однако мое решение созрело только сегодня, после откровения. Прежде я не знала, что должна идти и что вообще когда-нибудь пойду. Как же ты узнал об этом? Я сказал ей, что она сама об этом говорила. Но она ничего не помнила. Тогда я догадался, что Жанна в то время была словно во сне, в состоянии необыкновенного экстаза. Она попросила меня сохранить пока в тайне все эти откровения. Я обещал и сдержал свое слово. Каждый, кто встречался с Жанной в этот день, не мог не заметить происшедшей в ней перемены. Она двигалась и говорила с энергией и решимостью, глаза блестели каким-то странным, не известным прежде блеском, и было что-то особенное, непривычное в ее манере держаться. Этот новый блеск ее глаз и новое в ее поведении исходили от сознания важности задачи, возложенной на нее богом; они красноречивее всяких слов говорили о грандиозности предстоящего дела, которое Жанна готовилась совершить с присущей ей скромностью. Это спокойное проявление уверенности не покидало ее все время, пока она не выполнила свою великую миссию. Как и все другие жители деревни, Жанна всегда относилась ко мне почтительно, учитывая мое дворянское происхождение; но теперь, по молчаливому согласию, мы поменялись ролями; она отдавала приказания, а я принимал их как должное и выполнял беспрекословно. Вечером она сказала мне: - Завтра на рассвете я ухожу. Кроме тебя, никто об этом не будет знать. Я отправляюсь на переговоры с комендантом Вокулера, как мне приказано. Он отнесется ко мне с презрением, встретит грубо и, быть может, на этот раз откажет в моей просьбе. Сперва я пойду в Бюре, чтобы уговорить моего дядю Лаксара сопровождать меня - так будет лучше. Ты можешь понадобиться мне в Вокулере: если комендант не примет меня, я отправлю ему письмо, а поэтому должна иметь при себе кого-нибудь, кто бы обладал искусством писать и сочинять. Приди туда завтра после обеда и оставайся там, пока ты мне не понадобишься. Я ответил, что исполню ее приказание, и она отправилась. Вы видите, как она была умна и какой у нее был здравый рассудок. Она не приказывала мне идти с нею вместе. Нет, она не хотела подвергать свое доброе имя злословию. Она знала, что комендант, сам дворянин, даст мне, как дворянину, аудиенцию, но она, как видите, и этого не хотела. Бедная крестьянская девушка, подающая прошение через дворянина, - как бы это выглядело? Она тщательно охраняла свою скромность от злословия и всегда носила свое доброе имя незапятнанным. Я знал теперь, что мне делать, чтобы угодить ей: отправиться в Вокулер, держаться в стороне и быть наготове на случай, если я ей потребуюсь. Я отправился на следующий день после обеда и остановился в маленькой гостинице. Через день я посетил замок и засвидетельствовал свое почтение коменданту, который пригласил меня пообедать с ним завтра. Он был воплощением идеального воина того времени: высокий, статный, мускулистый, седовласый, грубоватый, обладающий странной привычкой пересыпать свою речь разными прибаутками и сальностями, собранными им в военных походах и свято хранимыми, как знаки отличия. Он привык жить в лагере и считал войну лучшим даром божьим. Комендант был в стальной кирасе, в сапогах выше колен и вооружен огромным мечом. Глядя на эту воинственную фигуру и слушая его избитые шутки, я пришел к выводу, что он лишен поэзии и сочувствия с его стороны ожидать не следует, что молоденькая крестьянская девушка не попадет под обстрел этой батареи, а будет вынуждена обратиться письменно. На другой день после обеда я снова явился в замок и был проведен в большой обеденный зал, где меня усадили рядом с комендантом за отдельный столик, поставленный двумя ступенями выше общего стола. За нашим столом, кроме меня, сидело еще несколько других гостей, а за общим - старшие офицеры гарнизона. У входной двери стояла стража из латников, с алебардами, в шишаках и панцирях. Разговор наш вращался вокруг одной общей темы - безнадежного положения Франции. Ходили слухи, что Солсбери готовится к походу на Орлеан {Прим. стр.76}. Это подняло бурю горячих споров; высказывались разные мнения и предположения. Одни считали, что он выступит немедленно; другие - что он не сможет так быстро завершить окружение; третьи - что осада будет длительной и сопротивление отчаянным. Но в одном мнения всех совпадали: Орлеан должен пасть, и с ним падет вся Франция. На этом споры закончились, и наступило тягостное молчание. Казалось, каждый из присутствующих погрузился в собственные размышления и забыл, где он находится. В этом внезапном, глубоком молчании, наступившем после оживленного разговора, было что-то знаменательное и торжественное. Вдруг вошел слуга и о чем-то тихо доложил коменданту. - Она желает говорить со мною? - удивленно спросил тот. - Да, ваше превосходительство. - Гм... Странная вещь! Впустите их. Это была Жанна со своим дядей Лаксаром. При виде такого знатного общества бедный старый крестьянин совсем растерялся, стал как вкопанный посреди зала и не мог двинуться с места; он вертел в руках свой красный колпак и смиренно раскланивался на все стороны. Но Жанна смело прошла вперед и, выпрямившись, решительно, без тени смущения, остановилась перед комендантом. Она узнала меня, но не подала виду. В зале раздался гул восхищения; даже сам комендант был тронут, и я слышал, как он пробормотал: "Клянусь богом, она красотка!" Он критически рассматривал ее некоторое время и, наконец, спросил: - Ну, что же тебе нужно, дитя мое? - У меня есть дело к тебе, Робер де Бодрикур {Прим. стр.77}, комендант Вокулера, и заключается оно в следующем: пошли людей сказать дофину, чтобы он не спешил давать врагам сражение, ибо господь собирается оказать ему помощь. Эти странные слова изумили всех присутствующих, и многие прошептали: "Бедная девочка, она не в своем уме!" Комендант нахмурился и вымолвил: - Какая чушь! Король, или дофин, как ты его называешь, не нуждается в подобного рода предупреждениях. Он и так будет ждать, можешь на этот счет не беспокоиться. Что еще ты хочешь мне сказать? - Я прошу дать мне военную охрану и проводить меня к дофину. - Зачем? - Чтобы он назначил меня предводительницей войск, ибо мне указано свыше изгнать англичан из Франции и возложить корону на его голову. - Что? Тебе? Да ведь ты еще совсем ребенок! - И тем не менее, мне суждено это свершить. - В самом деле? И когда же все это случится? - В следующем году он будет коронован и станет властелином Франции. Раздался громкий, дружный взрыв хохота, а потом комендант спросил: - Кто тебя прислал сюда с такой чепухой? - Мой повелитель. - Какой повелитель? - Царь небесный. Одни шептали: "Ах, бедняжка, бедняжка!", а другие: "Да она совсем сумасшедшая!" Комендант окликнул Лаксара: - Эй, ты! Отведи эту безумную девчонку домой и всыпь ей как следует! Это будет лучшим лекарством от ее болезни. Уходя, Жанна обернулась и сказала со своей обычной простотой: - Ты отказываешься дать мне солдат. Я не знаю почему, - ведь я выполняю веление бога. Да, это он повелел мне идти на врага. Поэтому я вынуждена буду обратиться к тебе еще и еще, пока не получу необходимую охрану. После ее ухода раздались удивленные восклицания. Стража и слуги разболтали о случившемся всему городу, а из города слухи проникли в деревню. Все Домре-ми только и говорило об этом, когда мы вернулись домой. Глава IX Человеческая натура везде одинакова: люди любят успех и презирают неудачи. Жители деревни решили, что Жанна опозорила их своим нелепым поступком и постыдным провалом. Все языки работали до того усердно, с такой злобой и желчью, что если бы они были зубами, то за безопасность Жанны нельзя было бы ручаться. Те, кто не бранил ее, поступали еще хуже: они смеялись над ней, издевались, дразнили, не оставляя в покое ни днем ни ночью. Только Ометта, маленькая Манжетта и я оставались на ее стороне; прочие ее друзья, не выдержав града издевательств и острот, избегали ее, стыдились быть с ней вместе, потому что она стала всеобщим посмешищем, и жало злых языков донимало всех, кто ей сочувствовал. Наедине с собой Жанна заливалась слезами, но от людей скрывала свое горе. При людях она была ясна, спокойна, не проявляла ни тревоги, ни раздражения. Казалось, такое ее поведение должно было бы смягчить отношение к ней, но этого не случилось, Ее отец пришел в такое негодование, что не хотел и слышать о ее дикой затее идти на войну, подобно мужчине. Он уже догадывался о ее намерении несколько раньше, но терпел, а теперь терпение его иссякло; он говорил: пусть лучше братья утопят ее, чем позволят осрамить свой пол и идти с войсками; если же они откажутся, он готов сделать это сам, своими собственными руками. Но ничто не могло поколебать намерений Жанны. Родители зорко следили за тем, чтобы она не ушла из деревни. Она же говорила, что время для этого еще не настало, а когда настанет, она сразу об этом узнает, и сторожить ее будет бесполезно. Прошло лето. Увидев, что в своих намерениях она непоколебима, ее родители обрадовались случаю покончить со всеми ее планами, выдав ее замуж. Паладин имел наглость утверждать, что она дала ему слово несколько лет тому назад, и теперь требовал выполнения данного ему обещания. Она ответила, что его утверждения ложны, и наотрез отказалась выйти за него замуж. Ее вызвали в церковный суд в Туль держать ответ за свое вероломство. Когда она отказалась от защитника и предпочла защищать себя сама, родители и все ее недоброжелатели обрадовались, заранее считая ее побежденной. И в этом нет ничего удивительного: разве можно было ожидать, чтобы неграмотная, шестнадцатилетняя крестьянская девушка не испугалась и не смутилась, представ впервые перед опытными юристами, окруженная холодной торжественностью судебной обстановки? Однако все ошиблись. Собравшись в Туль, чтобы насладиться ее испугом, смущением и пораженном, они не увидели ни того, - ни другого, ни третьего. Жанна была скромна, спокойна и держала себя весьма непринужденно. Она не вызвала ни одного свидетеля, сказав, что ее вполне удовлетворят показания свидетелей обвинения. Когда они закончили свои показания, Жанна встала, сделала краткий анализ всему, что услышала, и признала их показания смутными, сбивчивыми и необоснованными. Затем она попросила снова вызвать Паладина и учинила ему допрос. Его предыдущие показания разлетелись в пух и прах от ее искусных доводов, и, наконец, он оказался уничтоженным и разоблаченным, хотя явился в суд во всеоружии лжи и клеветы. Его защитник начал было речь, но суд отклонил ее и прекратил дело, сказав в заключение несколько лестных слов по адресу Жанны и назвав ее "чудо-ребенком". После такой победы, да еще вдобавок и похвалы таких ученых мужей, легкомысленные деревенские насмешники сразу же отступили, окружив Жанну вниманием, заботой и больше не раздражая ее. Мать Жанны снова стала с нею нежна, даже отец смягчился и заявил, что гордится ею. Но время тянулось для Жанны в мучительном ожидании, ибо осада Орлеана уже началась, мрачные тучи над Францией опускались все ниже и ниже, а "голоса" приказывали ей ждать и не давали прямых указаний. Настала зима, тягостная и жестокая; и вот, наконец, пришла желанная перемена. КНИГА ВТОРАЯ. ПРИ ДВОРЕ И НА ВОЙНЕ Глава I 5 января 1429 года Жанна пришла ко мне со своим дядей Лаксаром и сказала: - Час настал. Мои голоса уже говорят не смутно, а совершенно ясно. Они сказали мне, что нужно делать. Через два месяца я буду у дофина. Жанна была в бодром настроении, и вид у нее был воинственный. Ее воодушевление передалось и мне, и я почувствовал сильный душевный подъем, похожий на тот, который охватывает человека, когда он слышит барабанный бой и шаги марширующих войск. - Я верю этому, - сказал я. - И я тоже, - подтвердил Лаксар. - Если бы она сказала мне раньше, что ей указано богом спасти Францию, я бы не поверил; я отправил бы ее одну к коменданту и не стал бы вмешиваться в это дело, не сомневаясь, что она не в своем уме. Но я видел, как она бесстрашно стояла перед знатными, могущественными людьми и смело разговаривала с ними. Без помощи божьей она бы так не поступила. Это я твердо знаю. Поэтому я готов покорно выполнять все, что она прикажет. - Мой дядя очень добр ко мне, - сказала Жанна. - Я просила его прийти и убедить мою мать, чтобы она отпустила меня с ним: нам надо ухаживать за его больной женой. Все улажено, и мы отправляемся завтра на рассвете. Из дома дяди я вскоре пойду в Вокулер, там буду ждать и прилагать все усилия к тому, чтобы моя просьба была выполнена. Кто были те дворяне, что сидели по левую руку от тебя за столом у коменданта в тот день? - Один - сьер Жан де Новелонпон де Мец, другой- сьер Бертран де Пуланжи. - Хорошие люди, закаленные в боях. Я наметила их обоих своими будущими соратниками... Но что я вижу на твоем лице? Сомнение? Я старался говорить ей правду, без прикрас и обиняков, поэтому ответил: - Они решили, что ты не в своем уме, так и сказали. Правда, они сочувствуют твоему несчастью, но все же считают тебя безумной. Это, кажется, нисколько не смутило и не обидело Жанну. Она лишь заметила: - Умные люди всегда могут изменить свое мнение, если осознают, что они ошиблись. Изменят и эти. Они пойдут со мной в поход. Вскоре я встречусь с ними... Но ты, я вижу, опять сомневаешься? Да? - Н-нет. Теперь уже не сомневаюсь. Я только вспомнил, что с тех пор прошел год и что они люди не здешние, а только случайно останавливались у нас по пути. - Они придут опять. Но поговорим о срочных делах. Я хочу дать тебе кое-какие указания. Ты последуешь за мной через несколько дней. Устраивай свои дела, потому что твое отсутствие продлится долго. - А Жан и Пьер тоже пойдут со мной? - Нет. Пока что они не согласятся, но вскоре и они придут и принесут с собой благословение и родительское согласие отпустить меня. Тогда я буду сильнее, а теперь, без родительского благословения, я слаба. - Она на мгновение умолкла, и глаза ее наполнились слезами. - Мне хотелось бы проститься с маленькой Манжеттой, Приведи ее за деревню на рассвете. Пусть она проводит меня немножко... - А Ометта? Жанна не выдержала и заплакала. - О нет, не надо! Она слишком дорога мне. Мне будет тяжела эта встреча; я знаю, что никогда больше не увижу ее. Назавтра я привел Манжетту, и мы все вчетвером пошли по дороге в это раннее холодное утро, пока деревня не скрылась из виду. Потом девушки простились, обняв друг друга, изливая свое горе в слезах и нежных словах. Это было трогательное зрелище. Жанна обвела долгим взглядом нашу милую деревушку, Волшебное дерево, дубовый лес, цветущую поляну и реку, как бы стараясь на всю жизнь запечатлеть в своей памяти картины родных мест; она словно предчувствовала, что уже никогда не увидит их больше. Потом она повернулась и ушла от нас, горько рыдая. Это случилось в наш общий с нею день рождения. Ей исполнилось тогда семнадцать лет. Глава II Несколько дней спустя дядюшка Лаксар отвез Жанну в Вокулер и нашел для нее жилье у Катерины Руайе - жены колесного мастера, честной и доброй женщины. Жанна аккуратно ходила к обедне, помогала по хозяйству, зарабатывая этим себе на пропитание, а если кто-либо желал поговорить с ней о ее миссии (а таких находилось немало), она беседовала охотно, теперь уже ничего не скрывая. Вскоре и я поселился неподалеку и был свидетелем всех событий. Сразу же распространилась молва о появлении молодой девушки, которой предназначено богом спасти Францию. Простой народ толпами стекался, чтобы посмотреть на нее и побеседовать. Одних подкупала юность и красота девушки, других - ее серьезность, скромность и искренность. Богатые люди держались, правда, в стороне, но это им и свойственно. Некоторые верили в пророчество Мерлина {Прим. стр.85}, сделанное более восьмисот лет тому назад, гласившее, что Франция будет погублена женщиной, а спасена девушкой. И действительно, Франция в это время была погублена женщиной - порочной королевой Изабеллой Баварской; а теперь прелестная, чистая девушка, несомненно, была призвана небом, чтобы завершить пророчество. Это еще более усилило интерес к ней и вместе со все возрастающим возбуждением пробудило новые надежды. Из Вокулера волна за волной разливался по всей стране воодушевляющий энтузиазм, охватывая села, питая новыми силами погибающих сынов Франции. Из сел стекались люди, желавшие все увидеть собственными глазами и услышать как можно скорее добрую весть; они смотрели и слушали, полные веры. Гости заполнили весь город; гостиницы и постоялые дворы были набиты битком, и все же половина приезжих не находила себе пристанища. Люди прибывали отовсюду, несмотря на зимнее время: когда человек жаждет пищи духовной, что ему до того, если нет куска хлеба и крыши над головой? Людской поток возрастал. Жители Домреми в изумлении спрашивали друг друга: "Неужели мы являемся свидетелями небывалого чуда?" Когда Жан и Пьер уходили из родной деревни, все на них смотрели с любопытством и завистью, как на особых счастливцев, и путешествие их в Вокулер было настоящим триумфальным шествием: по пути собирались толпы крестьян, чтобы увидеть и передать привет братьям той, с кем наедине беседовали ангелы и в чьи руки волей господней была отдана судьба Франции. Братья принесли Жанне родительское благословение с пожеланием успеха и обещание со временем благословить ее лично. Преисполненная счастья и окрыленная надеждами, она снова предстала перед комендантом. Но он был не более сговорчив, чем в первый раз, и отказался направить ее к королю. Это ее огорчило, но не разочаровало. Она сказала: - Я буду приходить сюда до тех пор, пока не получу вооруженной охраны. Так мне велено свыше, и я не могу ослушаться. Я должна явиться к дофину, даже если бы мне пришлось ползти на коленях. Мы с двумя братьями Жанны встречались с ней каждый день, чтобы посмотреть, сколько людей бывает у нее, и послушать, что они говорят. Однажды ее посетил знаменитый рыцарь сьер Жан де Мец. Он начал говорить с ней ласковым, шутливым тоном, точь-в-точь как говорят с маленькими детьми. - Что ты здесь делаешь, девочка? Я слышал, нашего короля собираются изгнать из Франции, а нас превратить в англичан? Она ответила ему спокойно и серьезно: - Я пришла просить Робера де Бодрикура препроводить меня к королю, но он не обращает внимания на мои просьбы. - О, ты удивительно настойчива! В самом деле, прошел уже год, а ты все еще не отказалась от своих намерений. Я видел тебя, когда ты приходила в первый раз. Жанна спокойно ответила: - Это не простое намерение, а великая цель. Он все же согласится на это. А я могу и подождать. - Ах, вряд ли благоразумно утешать себя надеждами, дитя мое. Коменданты - народ упрямый. В случае, если он не исполнит твоей просьбы... - Он исполнит ее. Он должен это сделать. Другого выбора нет. Шутливое настроение этого господина стало понемногу исчезать, что было видно по выражению его лица. Убежденность и настойчивость Жанны произвели на него впечатление. Так случалось всегда: каждый, кто начинал разговор с нею шутками, кончал тем, что сам проникался ее серьезностью и искренностью. Люди начали замечать у Жанны качества, о которых раньше и не подозревали: подкупающую искренность, глубину мысли и непоколебимую твердость взглядов, - все это быстро рассеивало их легкомыслие и разоружало их в ее присутствии; сьер де Мец на мгновение задумался, а затем проговорил уже вполне серьезно: - Тебе необходимо срочно видеть короля? То есть, я имею в виду... - Перед началом великого поста; во что бы то ни стало! Эти слова прозвучали страстно, свидетельствуя о том, до какой степени Жанна была предана своей идее. Ответ сьера де Меца можно было прочесть на его лице: его глаза заблестели, и в них светилось участие. Теперь он уже не думал шутить. - Тебе должны дать охрану, - проговорил он, - клянусь богом, должны. Не знаю только, что из этого получится. Скажи мне, что ты собираешься сделать? Каковы твои надежды и цель? - Освободить Францию. Исполнить это мне предначертано свыше. Никто другой на свете, ни короли, ни герцоги не смогут спасти Францию - одна я могу ей помочь. Эти слова, произнесенные скорбно и проникновенно, тронули сердце доброго дворянина. Я хорошо все видел. Потом Жанна тихо сказала: - Право, чем браться за такое дело, я бы охотнее пряла пряжу со своей бедной матерью. Война - не мое призвание. Но я должна идти и исполнить это, ибо такова воля моего повелителя. - Кто же твой повелитель? - Господь бог. Тогда сьер де Мец, согласно старому рыцарскому обычаю, преклонил колено и, подав Жанне руку в знак уважения, поклялся, что сам доставит ее к королю. На другой день явился рыцарь Бертран де Пуланжи, который также дал клятву и рыцарское слово, что не оставит Жанну и последует за нею всюду, куда она поведет. И в тот же день, к вечеру, по городу разнесся слух, будто сам комендант намерен посетить молодую девушку в ее скромном жилище. Поэтому на другой день уже с самого утра все улицы и переулки были запружены народом, желавшим посмотреть, действительно ли произойдет это невероятное событие. И оно произошло. Комендант выехал в полной форме, в сопровождении своей стражи, и весть об этом разнеслась повсюду, вызывая восторг и удивление, заставляя насмешников прикусить языки и отступить перед славою Жанны. У коменданта сложилось твердое убеждение: Жанна или колдунья, или святая. Он задался целью выяснить, кто же она. Для этого комендант захватил с собой священника, - а вдруг в ней окажется нечистая сила, которую необходимо будет изгнать. Священник прочел соответствующую молитву, но не обнаружил никакого дьявола. Он только понапрасну оскорбил чувства Жанны и осквернил ее чистую душу: ведь она уже раньше исповедывалась у него, и он должен был знать, что дьяволы не выносят исповедальни, а издают страшные вопли и проклятия, попав в это святое место. Комендант уехал задумчивый и озабоченный, не зная, что ему предпринять. А пока он размышлял и прикидывал, прошло несколько дней и настало четырнадцатое февраля. Жанна опять отправилась в замок и сказала коменданту: - Именем бога говорю тебе, Робер де Бодрикур, ты слишком медлишь с отправкой меня в армию и этим причиняешь большой вред общему делу. Сегодня дофин проиграл сражение под Орлеаном {Прим. стр.88} и потерпит еще большее поражение, если ты в ближайшее время не пошлешь меня к нему. Комендант, в изумлении от ее слов, сказал: - Сегодня, дитя? Ты говоришь, сегодня? Как ты можешь знать, что там случилось сегодня? Ведь известия оттуда приходят к нам не раньше чем через неделю. - Мои голоса известили меня, и это истинная правда. Сегодня проиграно сражение, и ты поступаешь неправильно, задерживая меня так долго. Комендант прошелся несколько раз взад и вперед, рассуждая про себя и бормоча ругательства. Наконец, он промолвил: - Слушай! Уходи с миром и жди. Если подтвердится то, что ты сказала, я дам тебе письмо и пошлю к королю, но не иначе. Жанна воскликнула с горячностью: - Слава богу, мучительное ожидание заканчивается. Через девять дней ты вручишь мне письмо. Жители Вокулера уже подарили ей коня, вооружили и снарядили ее, как воина. Жанне никогда не приходилось править лошадью, и она еще не знала, сможет ли ездить верхом. Ее первейшей обязанностью было оставаться на своем посту, подымать дух и надежды тех, кто приходил побеседовать с нею, подготавливать их к борьбе за возрождение родины. Это поглощало все ее свободное время. Но речь не об этом. Не было такого дела, которому она не могла бы научиться, и притом в самое короткое время. И прежде всего в этом убедился ее конь. А тем временем мы с братьями Жанны поочередно брали ее коня, чтобы самим научиться верховой езде. Точно так же мы обучались владеть мечом и другим оружием. Двадцатого февраля Жанна созвала свое маленькое войско - двух рыцарей, двух своих братьев и меня - на военный совет. Собственно, это не был совет; так называть наш сбор было бы неправильно: Жанна не совещалась с нами, а просто отдавала приказания. Она так мастерски начертила маршрут нашего похода к королю, что даже человек, искушенный в географии, не смог бы сделать это лучше. Маршрут был составлен с таким расчетом, чтобы дать нам возможность избежать наиболее вероятных и опасных фланговых движений неприятеля. Это доказывало, что она знала политическую географию так же хорошо, как и физическую. А между тем она никогда не посещала школу и не имела, конечно, никакого образования. Я был удивлен и полагал, что "голоса" подсказывают ей, как поступать. Но после некоторого размышления пришел к выводу, что это не так. Она часто ссылалась на высказывания разных лиц, посещавших ее, и я убедился, что она путем расспросов обогатила себя огромным количеством ценных сведений. Оба рыцаря удивлялись ее здравому смыслу и сообразительности. Жанна приказала нам приготовиться к переходам ночью и отдыху днем в укромных местах, так как почти весь наш маршрут пролегал через территорию, захваченную неприятелем. Кроме того, желая быть незамеченной, она приказала держать в глубокой тайне день нашего выступления. Иначе нам устроили бы шумные проводы, узнав о которых, неприятель мог бы устроить засаду и внезапно захватить нас в плен. - Теперь остается еще одно, - закончила она, - объявить вам день и час нашего выступления, чтобы вы могли собраться вовремя, не спеша, ничего не откладывая на последнюю минуту. Мы выступаем двадцать третьего февраля в одиннадцать часов вечера. Затем она отпустила нас. Оба рыцаря были озадачены и встревожены. Один из них, сьер Бертран, сказал: - Если даже комендант и снабдит нас письмом, выделив охрану, он все равно не успеет сделать это к намеченному сроку. Как может она назначать такой срок? Очень рискованно назначать день отправки при такой неопределенности. - Раз она назначила двадцать третье число, - возразил я, - мы вполне можем довериться ей. Я думаю, "голоса" известили ее. Самое лучшее - беспрекословно повиноваться. И мы подчинились. Родителям Жанны мы сообщили, чтобы они пришли до двадцать третьего февраля, но из осторожности им не было сказано, почему они должны явиться не позже этой даты. Весь день двадцать третьего февраля Жанна вздрагивала и оглядывалась, когда посторонние входили в дом, но ее родители не являлись. И все же она не падала духом и продолжала надеяться. И лишь с наступлением ночи надежды ее иссякли, и она залилась слезами, хотя и ненадолго. - Видно, так суждено, - вытирая слезы, сказала она, - таково веление свыше, Я должна все это претерпеть. Де Мец попробовал утешить ее: - Вот и комендант что-то не дает о себе знать. Вероятно, твои родители придут завтра и... Жанна прервала его: - Зачем? Мы выступаем сегодня в одиннадцать. Так и случилось. В десять часов прибыл комендант со своей стражей и факельщиками и предоставил Жанне конную охрану; он дал также лошадей и вооружение для меня и для ее братьев и, кроме того, дал ей письмо к королю. Потом он снял свой меч и собственными руками опоясал ее, промолвив: - Ты сказала правду, дитя. Сражение действительно было проиграно в тот день. Я сдержал свое слово. Теперь ступай, дитя мое, и будь что будет! Жанна поблагодарила коменданта, и он удалился. Сражение, проигранное под Орлеаном, было тем известным поражением, которое вошло в историю под названием "Селедочной битвы". Огни в доме погасли, а немного спустя, когда на улицах стало темно и тихо, мы незаметно пробрались через западные ворота на дорогу и, пришпорив коней, поскакали во весь опор. Глава III Нас было двадцать пять сильных, хорошо вооруженных всадников. Мы ехали в две шеренги: Жанна с братьями в середине, Жав де Мец впереди, а сьер Бертран сзади. Рыцари заняли такие места, чтобы предупредить дезертирство, по крайней мере, на первое время. Через три-четыре часа мы должны были очутиться на занятой врагом территории, и тогда уже вряд ли кто мог решиться бежать. Вскоре в шеренгах послышались стоны, оханья и проклятия. Оказалось, шестеро из наших воинов - крестьяне, раньше никогда не ездившие верхом, - с трудом держались в седлах и уже успели натереть себе ссадины, причинявшие им жуткую физическую боль. Они были завербованы комендантом в последнюю минуту и насильно включены в нашу группу для количественного пополнения. К каждому их них был прикреплен опытный ветеран с полномочиями обучать их, а при попытке к бегству - убивать на месте. Эти несчастные сначала вели себя смирно, но чем дальше, тем больше их мучения усиливались и, наконец, стали невыносимыми. А тем временем мы очутились в неприятельской зоне и помочь им уже ничем не могли; крестьяне вынуждены были продолжать путь, хотя Жанна и предложила им вернуться назад, если они не боятся рисковать жизнью. Они предпочли остаться с нами. Мы замедлили шаг и стали продвигаться вперед осторожней; новобранцам было приказано вести себя спокойно и для общей безопасности воздерживаться от громких стонов и воплей. На рассвете мы углубились в густой лес, и вскоре все, кроме часовых, бросились на сырую землю и крепко уснули, невзирая на легкий мороз. Мой сон был так глубок, что когда я проснулся в полдень, в первое мгновение не мог опомниться и понять, где нахожусь и что происходит вокруг. Затем в голове у меня прояснилось, и я все вспомнил. Лежа я обдумывал странные события, происшедшие за последний месяц, и меня поразила мысль о том, что одно из пророчеств Жанны не сбылось: где же Ноэль и Паладин, которые должны были присоединиться к нам в последний момент? Как видите, я успел привыкнуть к тому, что всякое предсказание Жанны непременно сбывается. Обеспокоенный и смущенный, я открыл глаза, и - о наваждение! - передо мной стоял Паладин, прислонясь к дереву и устремив на меня пылающий взгляд. Не так уж часто случается: думаешь о человеке, говоришь о нем, знаешь, что он где-то далеко, а он здесь, перед тобой, и не во сне, а наяву. Получается, будто его присутствие и заставляет тебя вспомнить о нем, а не какая-то случайность, как обычно полагают люди. Но, как бы то ни было, передо мной стоял Паладин и пристально смотрел на меня, ожидая моего пробуждения. Я страшно обрадовался, вскочил, пожал ему руку и отвел его немного в сторону, причем не без удивления заметил, что он сильно прихрамывает. Я предложил ему сесть и затем спросил: - Откуда ты взялся? С неба свалился? Как это ты попал именно сюда? И что означают твои доспехи? Рассказывай. - Я ехал с вами всю ночь, - ответил он. - Этого не может быть! - воскликнул я, а про себя подумал, что пророчество Жанны наполовину сбылось. - Да, я говорю правду. Я спешил из Домреми, чтобы присоединиться к вам, и немного опоздал. Но я так умолял коменданта, что он, тронутый моей преданностью великому делу освобождения страны - да, да - великому делу, как он сказал, в конце концов согласился, разрешив мне примкнуть к отряду. Я подумал про себя, что все это ложь. Вероятно, Паладин был одним из тех, кого комендант завербовал насильно. Я знал, что это так: ведь согласно предсказанию Жанны, он должен был присоединиться к нам в последний момент, но не по своей доброй воле. - Я очень рад, что ты здесь, - сказал я вслух. - Мы идем в бой за святое дело, и в такое время нельзя сидеть дома. - Сидеть дома! Разве можно? Никто не удержал бы меня, как нельзя удержать молнию в грозовой туче, когда загремит гром. - Красиво говоришь. Похоже на тебя. Это польстило его самолюбию. - Ты ведь знаешь меня! Правда, не все меня так хорошо знают. Но они тоже убедятся в моем геройстве еще до того, как я покончу с этой войной. - Я и не думаю иначе. Я убежден, что тебе нипочем любая опасность. На этот раз мои слова так пришлись ему по вкусу, что он раздулся, как пузырь. - Уж я-то знаю себя! Да! И мои подвиги в этой войне не раз заставят тебя вспомнить мои слова. - Я был бы дураком, если бы сомневался. Это бесспорно. - Простым солдатом мне трудно показать себя с лучшей стороны, и все же Франция услышит обо мне. Вот если бы я был там, где мне подобает, - на месте Ла Гира, Сентрайля или бастарда Орлеанского - тогда другое дело... Я по стану много говорить, я, слава богу, не из породы болтунов, как Ноэль Ренгессон и ему подобные. Но я поставил перед собой определенную цель, и весь мир будет поражен, когда я достигну ее. Я хочу вознести славу простого солдата выше их славы и окончательно затмить ею громкие имена этих полководцев. - Послушай, дружище, - сказал я, - знаешь ли ты, что у тебя возникла замечательная идея? Сознаешь ли ты ее величие? Действительно, что значит быть генералом с громкою славой? Ерунда! В истории их слишком много. Их так много, что не упомнишь даже имен. Но простой солдат, стяжавший себе громкую славу, - явление исключительное и необычное. Он будет яркой планетой среди миллионов мелких звезд! Его имя переживет века! Друг мой, кто подал тебе такую мысль? Паладин готов был лопнуть от радости, но старался по возможности скрывать ее. Небрежно отмахнувшись рукой от моего комплимента, он самодовольно проговорил: - Все это пустяк! Мне приходят в голову мысли получше. А этой я даже не придаю значения. - Ты меня удивляешь, право, удивляешь. Неужели такая мысль - плод твоего собственного ума? - Точно. В моей голове богатейший запас всевозможных идей, - прибавил он, хлопнув себя пальцем по лбу и заодно сдвинув шишак на левое ухо, что придало ему ухарский вид. - Я не привык пользоваться чужими мыслями, как Ноэль Ренгессон. - Кстати, о Ноэле. Когда ты видел его в последний раз? - Полчаса тому назад. Вон он, спит как убитый под деревом. Всю ночь вместе с нами ехал. Я обрадовался и подумал, что теперь могу быть совершенно спокоен. Теперь уж я никогда больше не стану сомневаться в пророчествах Жанны. - Мне очень приятно это слышать! - воскликнул я. - Мы можем гордиться нашей деревней! Вижу, что в это грозное время не удержать дома наших молодцов с львиными сердцами! - Львиное сердце? У кого? У этого плаксы? Он так просился домой! Кричал, хныкал, умолял отпустить его к маменьке. Тоже мне львиное сердце! Да это же сосунок, неженка! - Скажи, пожалуйста! А я думал, что он пошел добровольно! Разве не так? - Вот еще, добровольно! Он шел, как на виселицу. Когда узнал, что я иду из Домреми призываться, он попросил меня взять его с собою, под свое покровительство, хотел посмотреть на войска и на всю эту суету. Ну, пришли мы, увидели вереницу горящих факелов у ворот замка и побежали туда. И тогда, по указанию коменданта, Ноэль был схвачен, а с ним еще четыре человека. Он умолял, чтобы его отпустили. Я тоже просил заменить его кем-нибудь другим. Наконец, комендант разрешил мне примкнуть к отряду, а Ноэля так и не отпустил - здорово рассердил его этот плакса. Да, славно будет он служить королю: уплетать за шестерых, а улепетывать за десятерых. Мне начинает внушать отвращение этот пигмей с сердцем кролика и брюхом коровы! - Какая неожиданная новость! Мне обидно и больно слышать об этом. Ведь я считал Ноэля храбрым малым. Паладин сердито взглянул на меня и сказал: - Не понимаю, как ты можешь так говорить? На основании чего ты мог составить себе подобное мнение? Я не питаю ненависти к Ноэлю. Я говорю о нем без всякого предубеждения. Вообще я отношусь одинаково ко всем людям. Ноэля я люблю, он друг моего детства, но пусть не обижается на меня за правду. Я говорю о его недостатках, он может говорить о моих, конечно, если они у меня есть. Возможно, их даже много у меня, но, я полагаю, они далеко не так отвратительны... Храбрый малый! Ты бы послушал, как он ревел, визжал и чертыхался прошлой ночью из-за того, что седло ему что-то натерло. Почему же оно мне ничего не натерло? Да я в нем чувствовал себя так удобно, будто и родился в седле. А между тем, я впервые в жизни ехал верхом на коне. Все старые солдаты восхищались моей посадкой и утверждали, что ничего подобного не видели отроду. Я его все время поддерживал, чтобы он не свалился. Из лесу доносился аппетитный запах завтрака. Паладин невольно раздул ноздри, с наслаждением втянул в себя воздух, потом встал и с трудом поковылял в сторону, сказав, что должен присмотреть за лошадью. В сущности, он был славным, добродушным и совершенно безвредным малым. Разве может кому повредить лай собаки, если она не кусается, или человек, уподобившийся ослу, который кричит, но никого не обижает? Что из того, что у этого кряжистого, рослого парня, полного сил, тщеславия и глупости, был чересчур болтливый язык? В нем не было ни капли злобы, и, кроме того, в своем недостатке виноват был не так он сам, как Ноэль Ренгессон, который взлелеял, развил и усовершенствовал порочные стороны характера Паладина для собственной же потехи. Будучи сам легкомысленным и беспечным, он всегда хотел иметь рядом с собой кого-нибудь, над кем бы можно было подтрунивать и издеваться. Характер Паладина довольно легко поддавался развитию, удовлетворявшему Ноэля. Он крепко взялся за воспитание своего друга, усердно ухаживал за ним, не отступал ни на шаг от него, был предупредителен и внимателен, донимая его, как слепень быка, - и все это на протяжении ряда лет и в ущерб другим качествам. Результат получился поразительный. Ноэль высоко ценил общество Паладина, а Паладин, в свою очередь, предпочитал Ноэля всем остальным своим сверстникам. Долговязого парня часто видели вместе с коротышкой. Видимо, по той же причине бык и слепень тоже бывают неразлучны. При первом удобном случае я разговорился с Ноэлем. Я похвалил его за то, что он присоединился к нам: - Это очень красиво и храбро с твоей стороны, Ноэль, - влиться в ряды нашей армии. Он заморгал глазами и ответил: - Да, это, пожалуй, хорошо. Но не мне одному принадлежит эта честь - мне ведь помогали. - Кто помогал? - Комендант. - Каким образом? - Хорошо, расскажу тебе все по порядку. Я пришел из Домреми посмотреть на толпы народа и на разные зрелища. Ничего подобного я не видел, и, вполне естественно, я постарался воспользоваться подвернувшейся возможностью. Но у меня и мысли не было вступать в армию. По дороге я нагнал Паладина, и весь путь мы проделали вместе, хотя ему этого и не хотелось, в чем он мне и признался. И вот, пока мы, разинув рты, любовались пламенем дымящихся факелов у ворот замка, нас схватили вместе с другими четырьмя парнями и присоединили к отряду. Вот таким образом я и стал "добровольцем"! Но в конце концов я не сожалею об этом: я представляю, какой скучной была бы для меня жизнь в деревне без Паладина. - А как реагировал на это он? Тоже был доволен? - Думаю, что да. - Почему? - Дело в том, что он доказывал обратное. Видишь ли, его захватили врасплох, и вряд ли он сможет рассказать тебе всю правду. - А ты уверен, что он был доволен? - Да, уверен. Он, как жалкий раб, валялся в ногах у коменданта и просил отпустить его ради матери. Говорил, что слаб здоровьем, что не умеет ездить верхом и что погибнет при первом переходе. Но в действительности он совсем не выглядел таким слабым, каким прикидывался. Там стояла бочка с вином, тяжесть которой едва была под силу четверым. Комендант рассвирепел, отругал его всячески, а потом велел ему сдвинуть бочку, иначе грозил изрубить на котлеты и отправить домой в корзине. Паладин, как ни в чем не бывало, сдвинул бочку и этим добился того, что его сразу же забрали в отряд. - Кажется, ты абсолютно уверен в том, что ему хотелось идти на войну, то есть, об этом свидетельствуют те предпосылки, на которых ты строишь свои догадки. Ну, а как он перенес ночной переход? - Так же, как и я. А если он шумел больше, чем я, то это ему простительно при его комплекции. Мы держались в седлах лишь потому, что нас поддерживали. Зато сегодня и ходим оба раскоряками. Если он не может стоять, пусть сидит, а мне все же легче стоять, чем сидеть. Глава IV Нас всех вызвали в штаб, и Жанна произвела нам смотр. После этого она немного поговорила с нами и, между прочим, сказала, что даже суровое военное дело выполняется успешнее без сквернословия и грубости и что она будет строго требовать от нас соблюдения этого наставления. Жанна отвела полчаса на обучение новобранцев верховой езде, поручив одному из ветеранов проводить занятия. Это было очень смешное зрелище, но мы все же научились кое-чему. Жанна осталась довольна и даже похвалила нас. Сама она не участвовала в учениях, не делала никаких упражнений, а лишь смотрела на нас, величественно восседая на своем коне, похожая на изваяние воительницы. Впрочем, другого от нее и не требовалось. Она все видела, все запоминала, обращала внимание на каждую мелочь и потом давала такие меткие указания, как будто сама уже прошла эту выучку. Мы уже сделали три ночных перехода, по двенадцать-тринадцать лье каждый. Нас никто не тревожил, очевидно, принимая за бродячий отряд "вольных дружинников". Жители были рады, когда подобные молодцы проходили мимо, не останавливаясь у них. Переходы были все же утомительными и трудными, ввиду множества рек и отсутствия мостов. Мы переправлялись вброд, а вода была ужасно холодная. Нам приходилось мокрыми ложиться на промерзшую, покрытую снегом землю, согреваться кто как может и спать как попало, потому что разводить костры было опасно. В этом тяжелом, изнурительном передвижении наша энергия истощалась, но Жанна не падала духом. Она по-прежнему двигалась легко и уверенно, глаза ее горели огнем. И мы лишь удивлялись ей, но не могли понять. Но если мы переносили тяжкие испытания в первое время, то я даже не знаю, что сказать о последующих пяти ночах: переходы стали еще утомительнее, вода в реках еще холоднее, и, вдобавок, мы попадали семь раз в засады, потеряв в стычках двух новобранцев и трех ветеранов. По стране разнеслась весть, что вдохновенная Дева из Вокулера идет к королю с эскортом, и все дороги теперь усиленно охранялись. Последние пять ночей сильно подорвали мужество нашего отряда. Этому еще способствовало неожиданное открытие, сделанное Ноэлем и ставшее известным в штабе. Некоторые из воинов пытались узнать, почему Жанна была всегда бодрой, жизнерадостной и не падала духом, в то время как самые сильные мужчины от усталости и лишений стали угрюмыми и раздражительными. Все это доказывает, что даже и зрячие люди порой ничего не видят. Мужчины, считая войну своим уделом, не могли не замечать, как женщины, обремененные хозяйством, ухаживают за скотом, пашут и косят. Они могли наблюдать, что у женщин больше выносливости и терпения, чем у мужчин, - но какой вывод они сделали из этого? Никакого. Они ничему не научились. Мужчинам нашего отряда казалось непостижимым, как это семнадцатилетняя девушка способна нести бремя войны лучше, чем опытные ветераны. Кроме того, они никогда не задумывались над тем, что сильная душа, стремясь к великой цели, способна укреплять и поддерживать слабое тело. А ведь перед ними была сильнейшая человеческая личность! Но разве могли это понять их неразумные головы? Нет, они не понимали, и их рассуждения были столь же невежественными, как и они сами. Ноэль подслушал, как они судили и рядили между собой и пришли к заключению, что Жанна - колдунья, наделенная упорством и силой сатаны. Был составлен коварный план-при первом удобном случае умертвить Жанну. подобный заговор в нашей среде был, конечно, делом серьезным, и рыцари просили у Жанны разрешения повесить всех заговорщиков, но она им решительно отказала. - Ни эти люди, ни кто-либо другой, - возразила она, - не могут отнять у меня жизни, пока не будет исполнена моя миссия. Зачем же мне брать грех на душу? Я поговорю с ними, сделаю им внушение. Позовите их сюда. Когда они явились, Жанна отчитала их таким простым, деловым тоном, словно ей и в голову не приходила мысль, что кто-нибудь усомнится в правильности ее слов. Заговорщики, надо полагать, были крайне поражены ее самоуверенностью и отвагой, потому что пророчество, высказанное смело, находит благодатную почву в душах суеверных людей. Безусловно, слова Жанны возымели действие, но больше всего удивили заговорщиков ее заключительные слова. Обращаясь к их главарю, она печально сказала: - Разве можно посягать на жизнь ближнего, когда твоя собственная висит на волоске. В ту же ночь, при первой переправе через реку, конь главаря заговорщиков споткнулся, упал и придавил его, и он утонул, прежде чем мы успели помочь ему. Больше у нас заговоры не повторялись. Эта ночь измотала нас обилием засад, но мы благополучно продвигались вперед, не потеряв убитыми ни одного человека. Если счастье не изменит нам, потребуется всего лишь ночь для завершения нашего перехода через занятую врагом территорию. Мы с нетерпением ждали наступления темноты. Раньше мы, скрепя сердце, уходили в холод и мрак ночи, подвергаясь опасности окоченеть при переправах через реки и быть настигнутыми неприятелем; но на этот раз все с нетерпением стремились поскорей добраться до места и покончить со всем этим, хотя не была исключена возможность, что впереди нам предстоят более ожесточенные стычки, чем в предыдущие ночи. Кроме того, примерно в трех лье нам преграждала путь глубокая речка с ветхим деревянным мостом. Весь день шел холодный дождь со снегом, и нас беспокоила мысль, не попали ли мы в ловушку. Если вышедшая из берегов речка смыла мост, мы имели бы все основания считать, что попали в беду и путь к отступлению нам отрезан. Как только стемнело, мы выехали из чащи леса, где скрывались, и двинулись осторожно вперед. С тех пор как на нашем пути стали встречаться засады, Жанна всегда ехала во главе колонны. Теперь она тоже была впереди. Вскоре дождь со снегом превратился в ледяную крупу, которая, подхваченная порывами ветра, как хлыстом, секла нас по лицам; я завидовал Жанне и рыцарям, имевшим возможность опустить забрала и надежно спрятать головы. Вдруг в непроглядной тьме, совсем рядом, послышался грубый окрик: - Стой! Мы повиновались. Я заметил впереди какие-то неопределенные фигуры, которые можно было принять за отряд кавалерии, хотя я не был уверен в этом. Навстречу нам выехал всадник и обратился к Жанне с упреком: - Как вы опоздали! Вам удалось разузнать что-нибудь? Где же она: все еще позади или уже обогнала нас? Жанна ответила решительно: - Все еще позади. Это известие смягчило незнакомца. - Если так, - сказал он, - вы не потеряли даром времени, капитан. А вы уверены в этом? Откуда вам это известно? - Я ее видел. - Видели эту знаменитую Деву? - Да, я побывал в ее лагере. - Невероятно! Капитан Раймон, прошу извинить меня, что я так грубо встретил вас. Вы проявили храбрость и поступили великолепно. Где ее лагерь? - В лесу, не более чем в одном лье отсюда. - Отлично! А я боялся, как бы она не обошла лес. Теперь все в порядке. Она в наших руках. И вы лично повесите ее. Только вы заслуживаете чести уничтожить это проклятое, дьявольское отродье. - Не знаю, как и благодарить вас. Если мы схватим ее, я... - Если!.. Я немедленно приму меры, даю вам слово! Мне очень хочется посмотреть, что это за чертовка, наделавшая столько шуму. И вы получите возможность надеть на нее петлю... Сколько у нее людей? - Я насчитал восемнадцать, но она могла иметь два-три пикета в другом месте. - Всего только? Для моего отряда это на один глоток. Говорят, она совсем молодая? - Да, ей не более семнадцати лет. - Невероятно! А какого она сложения? Крепкого? Хрупкого? - Хрупкого. Офицер на минуту задумался, а потом спросил: - Она не готовилась сняться с лагеря? - Нет, я этого не заметил: - Что она делала? - Спокойно разговаривала с одним офицером. - Спокойно? Давала приказания? - Нет, просто разговаривала, как и мы с вами. - Отлично! Значит, она чувствует себя в безопасности. Иначе она бы суетилась и нервничала, как это бывает со всеми представительницами ее пола в минуты опасности. А поскольку она не собиралась в дорогу... - Действительно, она не собиралась, когда я видел ее. - ...а занималась праздной болтовней, следовательно - погода ей не по вкусу. Ночной переход в такую слякоть не для семнадцатилетних девчонок. Нет! Пусть себе отдыхает. Нам это на руку. Мы тоже сделаем привал; здесь место не хуже любого другого. Располагайтесь! - Если вы приказываете, мы, конечно, обязаны подчиниться. Но с ней двое рыцарей, и они могут заставить ее выступить, особенно если погода улучшится. Я испугался до смерти, и мне не терпелось поскорее выбраться из опасного положения. Меня тревожило и терзало предположение, что Жанна умышленно старается продлить опасность, и в то же время я не сомневался в ее выдержке и находчивости, - она знала лучше меня, что предпринять. Офицер сказал: - В таком случае мы останемся здесь, чтобы преградить ей путь. - Да. Но сюда ли они пойдут? А вдруг они вышлют разведчиков и попробуют пробраться по мосту, через лес? Не лучше ли уничтожить мост? У меня мороз пробежал по коже, когда я услышал это. Немного подумав, офицер продолжал: - Конечно, разрушить мост - хорошая идея. Мой отряд должен был охранять его, но теперь в этом нет необходимости. Жанна спокойно предложила: - С вашего разрешения я отправлюсь туда и уничтожу мост. Только теперь я понял ее намерения, и меня привели в восторг ее ум, способный на такую изобретательность, и хладнокровие, не оставившее ее в критический момент. - Разрешаю, капитан, - ответил офицер, - весьма буду вам благодарен. Уверен - вы отлично справитесь с задачей. Я мог бы послать кого-нибудь другого, но лучше поручить это дело вам. Они простились, отдав друг другу честь, и мы двинулись вперед. Я вздохнул свободнее. Мне чудился топот лошадей и казалось, что капитан Раймон догоняет нас. Пока продолжался этот разговор, я был как на иголках. Я вздохнул свободнее, но не успокоился, так как Жанна подала нам лишь одну простую команду; "Вперед!" Сначала мы ехали шагом, медленно продвигаясь вдоль темных, длинных колонн неприятеля. Неизвестность была мучительна, но это продолжалось недолго. Едва сигнальный рожок неприятеля протрубил "спешиться!", Жанна приказала пустить лошадей рысью, и для меня это было большим облегчением. Как видите, находчивость Жанны проявилась и здесь. Если бы мы скакали во весь опор, не дождавшись, пока протрубит рожок, кто-нибудь из солдат вражеской боевой охраны мог бы спросить у нас пароль; но теперь они думали, что мы едем занимать место для ночлега, и нас никто не задерживал. Нем дальше мы двигались, тем грознее казались нам силы врага. Возможно, их была сотня или две, но мне мерещились тысячи, а когда мы миновали последнего солдата, я почувствовал невероятную радость, и чем дальше мы уходили в темноту, тем лучше я себя чувствовал. Но еще долго мое настроение оставалось изменчивым и неопределенным. Окончательно я успокоился лишь тогда, когда мы приблизились к мосту и обнаружили, что он цел. Мы переправились через мост и сразу же разрушили его. И только тогда я почувствовал... но я не могу описать, что я почувствовал. Чтобы понять мои чувства, надо все испытать самому. Мы долго прислушивались, стараясь уловить шум погони. Мы думали, что настоящий капитан Раймон, вернувшись с задания, мог подать мысль, что отряд, ошибочно принятый за его собственный, был войском Девы из Вокулера. Но, видимо, капитан задержался, так как с того берега реки не доносилось ни единого звука, кроме унылого завывания ветра. В шутку я сказал Жанне, что она собрала обильную жатву похвал, предназначенных капитану Раймону, и когда тот вернется, вместо похвал соберет богатый урожай проклятий от своего возмущенного командира. Жанна ответила: - Несомненно, будет так, как ты говоришь. Командир принял чужой отряд за свой и в ночное время не спросил пароль. Он расположился бы лагерем, не сообразив, что нужно разрушить мост, если бы ему не посоветовали. А известно, что никто так не склонен обвинять других, как тот, кто сам в чем-нибудь проштрафился. Бертран рассмеялся, выслушав пояснения Жанны, сказанные так, будто ее совет разрушить мост был ценным подарком для вражеского офицера и спасал его от непростительного промаха. Затем Бертран с восхищением отозвался о находчивости, с какой Жанна обвела вокруг пальца этого человека, и притом ни разу не солгала ему. Это смутило Жанну. - Он был сам в заблуждении, - сказала она. - Я избегала лжи, ибо это нехорошо. Но если моя правда обманула его, следовательно, она является ложью, и в этом я виновата. Да простит мне бог мое прегрешение! Мы убеждали ее, что она поступила правильно, доказывая, что в случае опасности и военной необходимости, ради пользы правого дела и во вред врагу, обманы разрешаются. Однако это не убедило Жанну, и она придерживалась мнения, что если даже правому делу угрожает опасность, все равно надо прибегать к честным средствам. В связи с этим Жан заметил: - Но ведь ты, Жанна, сама сказала нам, что идешь присматривать за женой дяди Лаксара. Почему же ты не призналась, что идешь совсем не туда, а в Вокулер? Вот тебе и "честные средства"! - Я это знаю, - ответила она с огорчением. - Я обманула вас против своей воли. Сперва я испробовала все другие средства, но они не помогли. Мне же нужно было уйти непременно. Этого требовал мой долг. И все же я поступила плохо и не отрицаю своей вины. Жанна умолкла, очевидно взвешивая в уме свой поступок, и затем добавила с твердой решимостью: - Но дело было правое, и, если бы еще раз пришлось, я опять поступила бы так же. Ответ был ясен, и никто ей не возразил. Если бы мы знали ее тогда так же хорошо, как она знала себя и как преподнесла нам ее впоследствии история, мы поняли бы, что она руководствовалась только честными побуждениями. Ее положение коренным образом отличалось от нашего, и она стояла выше всех нас. Для спасения великого дела она готова была принести в жертву себя и самую лучшую черту своей натуры - правдивость. Но - только для этой цели. Такой ценою она не купила бы даже своей жизни, хотя, как известно, наша военная этика разрешает нам покупать наши жизни, как и любое военное преимущество, большое или малое, ценой обмана. В то время ее слова казались нам заурядными, ибо мы не понимали всей глубины их сущности. Но сегодня можно видеть, что они заключали в себе принцип, делавший их возвышенными, знаменательными и прекрасными. Тем временем ветер утих, перестал валить снег, началась оттепель. Дорога превратилась в месиво, лошади шли шагом - на большее у них не хватало сил. Нам было очень тяжело: изнуренные усталостью, мы засыпали прямо в седлах, не обращая внимания на грозившую нам опасность. Эта десятая по счету ночь казалась нам длиннее всех предыдущих. И неудивительно: крайнее утомление, которое накапливалось с самого начала, дало себя почувствовать в полной мере. И все же мы двигались не останавливаясь. И когда забрезжил рассвет пасмурного дня, мы увидели перед собой реку: это была Луара. Мы въехали в город Жьен, радуясь, что очутились, наконец, на земле друзей. Все тревоги остались позади. Каким прекрасным, каким чудесным было для нас это утро! Мы представляли собой отряд жалких оборванцев, измученных и грязных; и только Жанна, как всегда, была всех бодрее - и духом и телом. В среднем мы делали за ночь по тринадцать лье по разбитым, вязким дорогам и тропам. Это был замечательный переход, показывающий, на что способны люди, во главе которых стоит вождь, с непоколебимой решимостью ведущий их к цели. Глава V В Жьене мы отдыхали часа два-три и подкрепили свои силы. А за это время уже разнесся слух о прибытии юной девушки, избранной богом, чтобы спасти Францию. К месту нашей стоянки поспешно стекались толпы народа, и мы предпочли искать другое, более спокойное место. Мы отправились дальше и остановились в небольшой деревушке Фьербуа. До Шинонского замка, в котором жил король, было теперь около шести лье. Жанна сразу же продиктовала письмо к королю, и я написал его. Она сообщала, что прибыла издалека, проехав сто пятьдесят лье, чтобы принести ему добрые вести, и просила разрешения предстать перед ним лично. Жанна добавляла, что, хотя она ни разу в жизни не видела короля, узнает его сразу, в любом одеянии. Оба рыцаря немедленно отправились с письмом во дворец. Остальные наши товарищи проспали до вечера и после ужина почувствовали себя свежими и бодрыми, особенно молодые новобранцы из Домреми. Нам была предоставлена удобная комната в сельской таверне, и впервые после столь долгого времени мы могли спокойно отдохнуть, без зловещих предчувствий, страхов, утомительной бдительности и тягот похода. Паладин сразу обрел прежний свой вид и важно расхаживал взад и вперед, полный самодовольства. Ноэль Ренгессон подшучивал: - А замечательно он привел нас сюда! - Кто? - спросил Жан. - Кто же - Паладин. Паладин притворился, будто не слышит. - А причем здесь он? - спросил Пьер д'Арк. - Как причем? Его рассудительность давала Жанне моральную поддержку. В отношении храбрости она могла положиться на нас и на себя, но рассудительность - решающее средство на войне; рассудительность - редкое, драгоценное качество, и Паладин наделен им в большей степени, чем любой француз. Да что я говорю: шестьдесят французов с ним не сравняются. - Не валяй дурака, Ноэль Ренгессон, - обрезал Паладин. - Ты бы лучше свернул свой длинный язык в трубку, намотал его вокруг шеи и один конец вставил себе в ухо - тогда бы меньше болтал, больше слушал и никогда бы не попадал впросак. - Вот как! Я не знал, что у него рассудительности больше, чем у других, - заметил Пьер. - Для этого нужны мозги, а, мне кажется, мозгов у него не так уж и много. - Причем здесь мозги? Рассудительность не имеет с ними ничего общего; мозги скорее служат помехой, ибо рассудительный, догадливый человек не мыслит, а глубоко чувствует. Это - качество внутреннее, душевное и основывается главным образом на чувствах. Если бы оно исходило от ума, то при его помощи можно было бы точно определить наличие опасности, между тем как... - Вот еще, болтун проклятый! - пробормотал Паладин. - ...Между тем как, будучи качеством исключительно душевным и действуя при посредстве чувств, а не ума, оно простирается шире и дальше, давая возможность видеть опасность и избегать ее даже там, где ее нет. Например, прошлой ночью, когда Паладин принял в тумане уши своей лошади за неприятельские пики, он соскочил с изумительной быстротой и взобрался на дерево... - Это ложь! Необоснованная ложь! Я прошу вас не верить злобным вымыслам грязного клеветника. Он и раньше все время старался очернить меня. Ручаюсь, он когда-нибудь оклевещет и вас. Я соскочил с коня, чтобы подтянуть подпругу, - ей-богу, правда, умереть мне на месте, если это неправда! - Видите, он всегда так! Никогда не может спорить хладнокровно, всегда кипятится и грубит. И заметьте, какая поразительная память! Он хорошо помнит, что слез с лошади, а все остальное забыл, даже дереве. Впрочем, это попятно: он помнит, что слезал с лошади, потому что в этом деле имеет большой опыт. Он всегда спешивается, заслышав тревогу и бряцание оружия. - А для чего это ему нужно? - спросил Жан. - Не знаю. Он утверждает: чтобы подтянуть подпругу. А по-моему, чтобы взобраться на дерево. Я видел, как за одну ночь он успел посидеть на девяти деревьях. - Ты не мог этого видеть! - Паладина взорвало. - Кто так отвратительно лжет, тот достоин презрения. Я прошу вас ответить мне: вы верите шипению этой гадюки? Все смущенно молчали, один только Пьер ответил с некоторым колебанием: - Не знаю, что и сказать. Положение довольно щекотливое. Не верить человеку, когда он так прямо обвиняет, это значит - оскорбить его. И все же, как это ни грубо, но я должен сознаться, что не всему верю. Я никак не могу поверить, что ты в одну ночь успел побывать на девяти деревьях. - Вот именно! - воскликнул Паладин. - Ну? Ты убедился теперь, Ноэль Ренгессон? Скажи, Пьер, на сколько деревьев я влезал? - По моему подсчету - на восемь. Дружный хохот привел Паладина в ярость. - Я вам покажу! Погодите! - вскричал он. - Придет время, и я с вами разделаюсь! Вот увидите! - Не дразните его, - продолжал насмехаться Ноэль. - Рассвирепев, он прекращается в настоящего льва. Я убедился в этом сам после той памятной третьей схватки. Когда сражение кончилось, он выскочил из-за кустов и напал на убитого. - Еще одна ложь! Предупреждаю, ты заходишь слишком далеко. Если угодно, ты можешь убедиться, что я умею нападать и на живого. - Ты имеешь в виду, конечно, меня. Это возмутительно. Это хуже всякой ругани. Черная неблагодарность к своему благодетелю... - Нашелся благодетель! Чем я тебе обязан, хотелось бы мне знать? - Ты мне обязан жизнью. Я стоял между деревьями и неприятелем, охраняя тебя, когда сотня вражеских солдат жаждала упиться твоей кровью. И делал я это не для того, чтобы показать свою храбрость, а как истинный друг, из любви к тебе. - Довольно! Я не могу больше слушать подобные мерзости. Мне легче переваривать твою ложь, чем твою любовь. Побереги ее для тех, у кого желудок покрепче. Эй, вы, люди! Прежде чем уйти, я намерен кое-что сообщить вам. Для того чтобы ваши жалкие действия казались значительными и принесли вам больше славы, я скрывал свои подвиги в продолжение всего похода. Я всегда был впереди, в гуще боя; я нарочно удалялся от вас, чтобы не устрашать вас мощью и беспощадностью, с которыми крошил врага. Я таил это в своей груди, но вы насильно заставляете меня выдать мой секрет. Вам нужны свидетели? Вон они там, лежат на дороге, бездыханные, израненные. Эту грязную дорогу я устлал трупами; эти бесплодные поля я удобрил вражеской кровью. По временам я вынужден был отходить в тыл, потому что отряд не смог бы продвигаться через горы трупов, оставленных мною после себя. И находятся же негодяи, утверждающие, будто я с перепугу лазил по деревьям! Какая гадость! И он удалился, величественно подняв голову. Рассказ о мнимых подвигах снова привел его в отличное настроение, наполнил гордостью и самодовольством. На другой день мы оседлали лошадей и двинулись в направлении Шинона. Окруженный со всех сторон англичанами, Орлеан остался у нас в тылу. Вскоре, с божьей помощью, мы вернемся туда, неся долгожданное освобождение. От Жьена до Орлеана разнесся слух, что крестьянская девушка из Вокулера уже в пути и что ей поручено свыше снять осаду. Эта весть взволновала всех и породила большие надежды - первые надежды несчастных орлеанцев за пять месяцев осады. Жители Орлеана тотчас же направили к королю послов с просьбой, чтобы он внимательно отнесся к чудесной девушке и не отвергал предлагаемой помощи. К тому времени послы были уже в Шиноне. На полпути к Шинону встретился еще один неприятельский отряд. Он внезапно появился из лесу и представлял довольно внушительную силу. Но мы уже были не новички, как десять или двенадцать дней тому назад; к подобного рода приключениям мы привыкли. Наши души не уходили в пятки, оружие не дрожало в руках. Мы научились всегда быть начеку, соблюдать осторожность, быть готовыми ко всяким случайностям. Теперь при виде противника мы растерялись не больше, чем наш командир. Прежде чем неприятель успел построиться для атаки, Жанна скомандовала: "Вперед!" - и мы все ринулись в бой. Враг не устоял, повернул назад