и город; город показался им "ужасно"
вольным  по  своим  нравам  и  "ужасно" гостеприимным. Их, жителей восточных
штатов,  здесь  многое  поражало. Во-первых, курили тут прямо на улице; все,
нимало  не  смущаясь,  "пропускали  глоточек",  когда у них появлялось на то
желание  или  когда  кто-нибудь  их  угощал;  причем никому, по-видимому, не
приходило  в  голову, что эту привычку надо скрывать или как-то оправдывать.
Вечером,  когда  Филип  и  Гарри пошли прогуляться, они заметили, что многие
сидят  на  крылечке,  чего  в  северных городах никогда не увидишь; тротуары
перед  некоторыми  гостиницами  и  ресторанами  были  заставлены  стульями и
скамейками.  "На  парижский  манер", - сказал Гарри; и в эти теплые весенние
вечера  здесь собиралось множество людей; они сидели и беспрерывно курили, а
в воздухе носился звон бокалов и стук бильярдных шаров. Восхитительно!
     Гарри  сразу  же  обнаружил,  что его костюм бывалого лесовика здесь не
понадобится  и,  чтобы не ударить лицом в грязь перед местными щеголями, ему
пришлось  призвать  на  помощь все ресурсы своего гардероба. Но это не имело
особого  значения,  так  как  при  любых  обстоятельствах не одежда украшала
Гарри,  а  он  - ее. Поскольку предполагалось, что им придется задержаться в
городе,  Гарри  заявил  Филипу,  что  не  намерен терять времени даром. И он
остался  верен  своему  слову.  Каждый  трудолюбивый человек вдохновился бы,
глядя,  как  этот  молодец встает, тщательно одевается, не спеша завтракает,
спокойно   выкуривает  сигару  и  затем  с  серьезным,  деловым  видом  и  с
безупречной  бодростью  направляется  в  свою  комнату,  чтобы,  как  он сам
выражался, "поработать".
     Там  Гарри снимал сюртук, развязывал галстук, закатывал рукава рубашки,
поправлял   перед  зеркалом  свои  кудри,  вынимал  технический  справочник,
готовальни,  чертежную бумагу и миллиметровку, раскрывал таблицу логарифмов,
разводил  тушь,  затачивал  карандаши, закуривал сигару и усаживался за стол
"спрофилировать  участок  пути",  всерьез  считая, что он овладевает тайнами
инженерного  искусства.  Половину дня он тратил на всякие приготовления, так
ни  разу  и  не  решив  ни  одной  технической задачи и не имея ни малейшего
представления   о  "профилировании"  и  логарифмах.  Свой  рабочий  день  он
заканчивал в полной уверенности, что "сегодня славно поработал".
     Вскоре  Филипу  стало  ясно,  что  где бы Гарри ни находился - в номере
гостиницы  или в палатке, - он всюду оставался самим собой. В лагере полевой
партии  он  тщательно  одевался  в самый изысканный костюм, который имелся в
его  распоряжении,  начищал  высокие сапоги, раскладывал перед собой чертежи
и,  если  кто-нибудь  на  него  смотрел,  проводил  час-другой за "работой",
тихонько  напевая  и  хмуря  брови;  и если к тому же за ним наблюдала толпа
местных ротозеев, он получал истинное удовлетворение.
     - Понимаешь   ли,   -  сказал  он  Филипу  как-то  утром,  располагаясь
"работать"  в номере отеля вышеописанным способом, - я хочу овладеть теорией
этого дела, чтобы иметь возможность проверять наших инженеров.
     - А  я-то  думал,  ты  сам собираешься стать инженером? - вопросительно
заметил Филип.
     - Ну  уж  нет, меня на эту удочку не поймаешь. Есть игра более стоящая.
Браун  и  Шейк  получили,  или скоро получат, в свое полное распоряжение всю
линию  Солт-Лик  -  Пасифик,  а  это  - сорок тысяч долларов за милю пути по
ровной  местности,  с  приплатой  за  выемку твердого грунта, причем твердый
грунт  будет почти всюду, можешь мне поверить. Кроме того, в их распоряжение
поступает  каждый  второй  участок  земли  вдоль  железнодорожной линии. Тут
пахнет  миллионами.  Я  договорился  с  ними,  что  буду  субподрядчиком  по
строительству первых пятидесяти миль пути. Неплохое дельце, уж будь уверен!
     - Знаешь,  что  ты  будешь  делать,  Филип?  - продолжал Гарри в порыве
великодушия.  -  Если  мне  не удастся сделать тебя своим компаньоном, то ты
поедешь   с   инженерами.   Застолби   первый  же  участок,  намеченный  под
строительство  станции,  купи  у  фермера  землю,  прежде  чем  он пронюхает
что-нибудь,  и  мы  с  тобой  заработаем  на этом хоть сотенку. Я ссужу тебе
деньги,  а  ты  потом сможешь продавать участки. Для начала Шейк обещал дать
мне заработать десять тысяч долларов на этом деле.
     - Но это же большие деньги!
     - Подожди,  скоро  и ты привыкнешь к таким деньгам. Я ехал сюда не ради
какой-нибудь  безделицы.  Мой  дядюшка  хотел,  чтобы я остался на Востоке и
поступил  в  Мобильскую  таможню,  взяв на себя ведение дел в Вашингтоне; он
говорит,  что  ловкий парень может нажить себе на этом состояние, но я решил
рискнуть  и  приехал  сюда. Я не говорил тебе, что Бобетт и Фэншо предлагали
мне должность секретаря с окладом в десять тысяч долларов в год?
     - Почему  же  ты  не  согласился? - спросил Филип, для которого оклад в
две тысячи показался бы до его путешествия на Запад целым богатством.
     - Почему  не согласился? Я предпочитаю работать на свой страх и риск, -
с самым невозмутимым видом ответил Гарри.
     Через  несколько  дней после того как они поселились в "Южном", Филип и
Гарри  познакомились  с  весьма приятным джентльменом, которого они и раньше
встречали    в   коридорах   отеля   и   с   которым   иногда   обменивались
словечком-двумя.  Походил  он  на  делового человека и, очевидно, был важной
птицей.
     Джентльмен  сам  позаботился  о  том,  чтобы  случайный обмен репликами
превратился  в  более  солидную форму знакомства. Как-то вечером он встретил
друзей в холле, спросил у них, который час, и добавил:
     - Прошу  прощенья,  джентльмены!  Вы  впервые  в  Сент-Луисе?  Так-так!
Вероятно,  из  восточных штатов? Конечно, конечно! Я и сам родом оттуда - из
Вирджинии.  Зовут  меня  Селлерс,  Бирайя Селлерс. Да, кстати: из Нью-Йорка,
говорите?  Как  раз  недели  две  тому  назад  я  познакомился с несколькими
джентльменами  из  вашего  же  штата;  очень  известные  люди,  политические
деятели,  вы  их, несомненно, знаете. Дайте-ка вспомнить, дайте вспомнить...
Странно,  но  их  фамилии почему-то вылетели у меня из головы. Я точно знаю,
что  они  из вашего штата, так как немного позже мой старый друг, губернатор
Шэкльби,  помнится,  сказал  мне...  превосходный  человек, этот губернатор,
один   из  достойнейших  сынов  нашего  отечества,  -  так  вот  он  сказал:
"Полковник,  как  вам понравились нью-йоркские джентльмены? Мало таких людей
встретишь  на белом свете, полковник Селлерс", - так он и сказал; да, да, он
говорил:  "нью-йоркские", это я твердо помню. А вот фамилий их никак не могу
вспомнить. Но это не важно. Вы остановились здесь, джентльмены? В "Южном"?
     Собираясь  ответить,  молодые люди сначала хотели назвать своего нового
знакомого  "мистером",  но  когда  настала их очередь говорить, они невольно
назвали его "полковником".
     Они  подтвердили,  что  живут  в "Южном", и сказали, что, по их мнению,
это очень хороший отель.
     - Да,   да,  "Южный"  недурен.  Сам-то  я  останавливаюсь  в  старинном
аристократическом  "Плантаторском".  Мы,  южане,  не  любим  изменять  своим
привычкам,  знаете  ли.  Я всегда останавливаюсь там, когда приезжаю сюда из
Хоукая,  -  моя  плантация  в  Хоукае,  немного дальше на север. Вам следует
побывать в "Плантаторском".
     Филип  и  Гарри  оба заявили, что с удовольствием посетят некогда столь
знаменитый отель.
     - Вот  где,  наверное,  было  весело,  -  сказал  Филип,  - когда дуэли
происходили прямо за табльдотом и пули летали над обеденным столом.
     - Можете  мне  поверить,  сэр,  -  это  необычайно  приятная гостиница.
Пройдемтесь немного?
     И  все  трое зашагали по улицам Сент-Луиса. Всю дорогу полковник болтал
в   самой   непринужденной  и  дружеской  манере,  с  той  откровенностью  и
чистосердечием, которые располагают к доверию.
     - Да,  я  сам  родом  из  восточных  штатов,  вырос там, но хорошо знаю
Запад.  Это  великий  край,  джентльмены. Самое подходящее место для молодых
людей  с отважной душой! Стоит только нагнуться, чтобы поднять с земли целое
состояние!  Да, да, нагнуться и поднять, - здесь оно лежит прямо под ногами.
Мне   чуть   ли   не  каждый  день  приходится  отказываться  от  богатейших
возможностей  просто  потому,  что  я  слишком  занят.  Все  время уходит на
управление   собственным   имением.   Так,   значит,   вы   здесь   впервые?
Приглядываетесь, с чего начать?
     - Да, пока приглядываемся, - ответил Гарри.
     - Вот  мы  и пришли. Вы, наверное, предпочитаете посидеть на воздухе, а
не  идти  в  мои  апартаменты?  Я  также.  С  чего начать, говорите? - Глаза
полковника  засверкали.  -  Так,  так... Все в нашем краю только начинается;
единственное,  чего нам не хватает для его развития, - это капитала. Уложите
рельсы,  и  на  землю  сразу  появится  спрос. У подножья трона господня нет
земель  богаче  тех, что лежат на запад отсюда. Будь мой капитал свободен, я
бы вложил его в эти земли и вырастил миллионы долларов.
     - Ваш капитал, я полагаю, вложен главным образом в плантацию?
     - Частично,  сэр,  частично.  Сюда  я приехал в связи с одной небольшой
операцией.  Так,  пустячок, ничего особенного. Кстати, джентльмены, простите
меня за вольность, но в это время я обычно...
     Полковник  сделал паузу, но поскольку его знакомые никак не реагировали
на достаточно ясный намек, он решил пояснить свои слова:
     - Я  стараюсь  придерживаться определенного часа: в нашем климате иначе
нельзя.
     Поскольку   и   это   откровенное   проявление   гостеприимных  порывов
полковника осталось непонятым, он вежливо проговорил:
     - Джентльмены, не хотите ли вы что-нибудь выпить?
     Полковник   повел   молодых  людей  на  Четвертую  улицу,  в  ресторан,
расположенный на первом этаже, и там они приобщились к местным обычаям.
     - Не  это,  -  заявил  полковник  бармену,  который привычным движением
подвинул  к  ним  бутылку  скверного,  явно кукурузного виски, будто другого
заказа  он  и  не  ожидал,  -  не  это! - И полковник махнул рукой. - Вон ту
бутылочку  отарда,  прошу  вас.  Да,  да! Никогда не пейте спиртных напитков
низкого  качества,  джентльмены,  особенно  по  вечерам  да  еще  в  здешнем
климате! Вот это другое дело. Ваше здоровье!
     Гостеприимный  полковник,  выпив  свою  порцию виски и пробормотав, что
это  не  совсем  то,  "когда  у  человека  свой  винный  погреб, он поневоле
становится  немного придирчивым", - заказал сигары. Однако те, что предложил
бармен,  не  удовлетворили  полковника; он жестом велел убрать их и принести
гаванские сигары какого-то особого сорта: каждая в отдельной упаковке.
     - Я  курю  только  эту  марку,  джентльмены;  они немного дороже, но вы
скоро  поймете,  что  в  здешнем  климате  лучше  не экономить на сигарах, а
курить те, что получше.
     Поделившись    с   ними   столь   ценными   сведениями,   полковник   с
удовлетворенным  видом закурил ароматную сигару и небрежным жестом сунул два
пальца  в  правый  карман  жилета.  Однако  там ничего не оказалось; на лице
полковника  появилась  легкая тень недовольства, и он перенес пальцы в левый
карман  жилета.  Не  найдя  ничего  и  там, он огляделся с самым серьезным и
раздосадованным   видом,  обеспокоенно  похлопал  рукой  сперва  по  правому
карману брюк, потом по левому и воскликнул:
     - Бог  ты  мой, какая досада! Бог ты мой, как это неприятно! В жизни со
мной  ничего  подобного  не  случалось. Я где-то оставил бумажник. Постойте,
кажется  какая-то  бумажка  все-таки  нашлась.  Нет, черт побери, это только
квитанция.
     - Позвольте мне, - проговорил Филип, видя, как расстроился полковник.
     Филип  вытащил  кошелек, но полковник заявил, что об этом не может быть
и  речи,  и пробормотал что-то бармену насчет "следующего раза". Однако этот
поставщик  веселящего  зелья  никак не реагировал на его слова, и Филипу все
же   выпала   честь  расплатиться  за  дорогостоящий  "глоточек".  Полковник
многословно  извинился  и заявил, что за ним остается право угостить молодых
людей "в другой раз, в другой раз".
     Затем  он  пожелал своим друзьям спокойной ночи, и скоро они исчезли из
виду,  но  Бирайя  Селлерс  и не подумал возвращаться в "свои апартаменты" в
"Плантаторском";  вместо  этого  он направился в дальний квартал города, где
жил на квартире у приятеля.


        ГЛАВА XIV

        В ФИЛАДЕЛЬФИИ. ПЕРВОЕ
                           ПОЯВЛЕНИЕ РУФИ БОУЛТОН

                            Pulchra duos inter sita stat Philadelphia rivos;
                            Inter quos duo sunt millia longa viae.
                            Delawar hic major, Skulkil minor ille vocatur;
                            Indis et Suevis notus uterque diu
                            Hic plateas mensor spatiis delineat; aequis,
                            Et domui recto est ordine juncta domus.

                            T.Makin*.
     ______________
     * Стоит Филадельфия в блеске своей красоты
     Между двух рек, разделенных пространством в две мили.
     Побольше река - Делавар, а поменьше - Скалкилом
     зовется;
     Индейцам и свевам известны они издавна.
     Широкие улицы здесь проложены ровно и прямо,
     Прямыми рядами дома прижались друг к другу вдоль улиц.
     Т.Мэйкин (лат.).

                                       Vergin era fra lor di gia matura
                                       Verginita, d'alti pensieri e regi,
                                       D'alta belta; ma sua belta non cura,
                                       О tanta sol, quant' onesta sen fregi.

                                       Tasso*.
     ______________
     * Чистыми мыслями, строгостью нрава,
     Зрелой красой эта дева блистала.
     Скромность и честь - ее добрая слава -
     Вместо нарядов ее украшала. - Тассо (итал.).

     Письмо,  которое  Филип  Стерлинг  написал  Руфи Боултон, перед тем как
пуститься  на Запад в поисках счастья, застало ее в доме отца в Филадельфии.
Это  был  один  из  самых  приятных  пригородных  домов этого гостеприимного
города,  по  своей  территории  одного  из  крупнейших городов мира, который
давно   стал   бы   центром   нашей   страны,  если  бы  не  помеха  в  виде
кэмденамбойских   песков,   отрезавших   его   от   Атлантического   океана.
Филадельфия  движется  к  процветанию  медленно, но верно; на ее гербе можно
было  бы  изобразить черепаху - ту самую неторопливую, но зато восхитительно
вкусную  черепаху,  которая  превращает  обед  филадельфийца  в  королевское
пиршество.
     Быть  может,  виновата была весна, но в то утро Руфь казалась несколько
встревоженной  и  не  могла найти себе места ни в доме, ни в саду. Ее сестры
ушли  в  город показывать гостям, приехавшим из провинции, Индепенденс-Холл,
колледж    Джирарда,    Фэрмаунтовские    фонтаны    и    парк    -   четыре
достопримечательности,  не  увидев  которых  ни  один  американец  не  может
умереть  спокойно даже в Неаполе. Но Руфь призналась, что она устала от этих
достопримечательностей,  так  же  как  и от Монетного двора. Она устала и от
многого  другого. В то утро она попыталась сесть за рояль, немного поиграла,
спела  простую песенку приятным, хотя и чуть резким голосом, а потом уселась
у открытого окна и принялась читать письмо Филипа.
     О   чем  думала  она,  глядя  поверх  зеленой  лужайки  и  деревьев  на
Челтонские  холмы?  О  Филипе?  Или  о том мире, который он помог ей открыть
своим  вторжением  в ее жизнь, скованную условностями и традициями? О чем бы
она  ни  думала,  по  выражению  ее  лица  было  видно, что она предается не
праздным  мечтам.  Потом  она взяла в руки книгу - какой-то труд по медицине
и,  судя  по  всему,  восемнадцатилетней  девушке  он должен был казаться не
более  занимательным,  чем  свод  законов; однако вскоре лицо ее просияло, и
она  настолько  увлеклась  чтением, что не заметила, как на пороге появилась
ее мать.
     - Руфь!
     - Да,  мама?  -  с  легким оттенком нетерпения отозвалась Руфь, отрывая
взгляд от книги.
     - Мне бы хотелось поговорить с тобой о твоих планах на будущее.
     - Ты  же  знаешь,  мама, я не могла больше оставаться в Уэстерфильде. Я
там  задыхалась.  Эта  школа  годится  только  на  то,  чтобы засушивать все
молодое.
     - Я  знаю,  -  произнесла  Маргарет  Боултон,  и  на  лице ее появилась
тревожная  улыбка, - тебя раздражает та жизнь, которую ведут Друзья. Но чего
ты сама хочешь? Откуда такая неудовлетворенность?
     - Если  ты  настаиваешь,  мама,  то  я скажу. Я хочу выбраться из этого
стоячего болота.
     Посмотрев на Руфь с болью и упреком, миссис Боултон заметила:
     - Тебя  и  так ни в чем не ограничивают. Одеваешься ты по своему вкусу,
гуляешь  где  вздумается,  ходишь  в  любую  церковь,  какая тебе по душе, и
занимаешься  музыкой.  Вчера  только  у меня была дисциплинарная комиссия из
Общества: у нас в доме рояль, - а это нарушение устава.
     - Надеюсь,  ты  объяснила  старейшинам,  что  за  рояль ответственность
несем  мы  с отцом, а ты даже не входишь в комнату, когда кто-нибудь играет,
хоть  и очень любишь музыку. К счастью, отец уже вышел из Собрания, и к нему
они  не могут применить дисциплинарные меры. Я слышала, как отец рассказывал
дяде  Эбнеру,  что  в детстве его так часто пороли за привычку свистеть, что
теперь он решил вознаграждать себя при каждом удобном случае.
     - Ты  очень  удручаешь  меня,  Руфь,  -  и  ты,  и твои новые знакомые.
Превыше  всего  я  желаю  тебе  счастья,  но  ты стала на опасный путь. Отец
согласен, чтобы ты поступила в мирскую школу?
     - Я  еще не спрашивала его, - ответила Руфь; по тому, как она взглянула
на  мать, легко было понять, что Руфь принадлежит к числу тех волевых натур,
которые  привыкли  сперва  принимать решение сами, а потом заставлять других
соглашаться.
     - Ну  а когда ты получишь образование и тебя уже не будет удовлетворять
общество твоих друзей и образ жизни твоих предков, чем займешься ты тогда?
     Руфь  совершенно  спокойно  посмотрела  матери  прямо  в глаза и тем же
ровным голосом ответила:
     - Мама, я собираюсь изучать медицину.
     На   мгновение   Маргарет   Боултон   чуть  не  утратила  свою  обычную
невозмутимость.
     - Ты  -  изучать  медицину?  Такая  слабая,  хрупкая девочка, как ты, -
изучать  медицину? Неужели ты думаешь, что выдержишь хоть полгода? А лекции,
а анатомический театр? Ты подумала об анатомическом театре?
     - Мама,  - все так же спокойно проговорила Руфь. - Я обо всем подумала.
Я  убеждена,  что выдержу и клиники, и анатомический театр, и все остальное.
Ты  думаешь,  что  у  меня  недостанет  мужества?  И  почему мертвецов нужно
бояться больше, чем живых?
     - Но  у  тебя  же  не  хватит ни здоровья, ни сил, дитя. Ты не вынесешь
тяжелых условий. Ну, хорошо, предположим, ты изучишь медицину, - что потом?
     - Буду практиковать.
     - Здесь?
     - Здесь.
     - В этом городе, где так хорошо знают тебя и твоих родных?
     - Отчего же нет? Только бы ко мне пошли больные.
     - Я  надеюсь,  что  ты  по крайней мере дашь нам знать, когда вздумаешь
открыть  прием?  -  ответила миссис Боултон, и в голосе ее послышались нотки
сарказма,  к  которому она прибегала крайне редко. Вслед за тем она встала и
вышла из комнаты.
     Руфь  продолжала  сидеть  неподвижно;  на лице ее появилось напряженное
выражение,  щеки  горели.  Итак, тайное стало явным. Она вступила в открытую
борьбу.
     Экскурсанты  вернулись  из  города  в  полном восторге. Существовало ли
когда-нибудь   в   Греции  здание,  которое  может  сравниться  с  колледжем
Джирарда?  Где  и когда для бедных сирот строили такую великолепную каменную
громаду?  Подумайте,  крыша  покрыта вытесанными из камня плитами толщиной в
восемь  дюймов!  Руфь  спросила  у своих восторженных друзей, захотели ли бы
они  сами жить в таком мавзолее, в огромных залах и комнатах которого каждый
звук  отдается  громким  эхом и в котором не найти ни одного уютного уголка?
Если бы сами они были сиротами, хотели бы они жить в древнегреческом храме?
     А  Брод-стрит!  Разве  это  не самая широкая и не самая длинная улица в
мире?  У  нее действительно нет конца, и даже Руфь признавала (для этого она
была  в  достаточной  мере  дочерью  Филадельфии),  что улицам не полагается
иметь  ни  конца,  ни  края,  ни даже каких-либо архитектурных украшений, на
которых мог бы отдохнуть утомленный глаз.
     Но  ничто  так  не  потрясло  гостей,  как  великолепные  витрины улицы
Каштанов  и  лавки  Восьмой улицы. Куда там святому Джирарду или Брод-стрит,
куда  там  всем  чудесам Монетного двора и славе Индепенденс-Холла, где тени
наших  предков  все  еще  сидят,  подписывая  декларацию!  Дело  в  том, что
провинциальные   родственницы   приехали   в   Филадельфию,  чтобы  посетить
Ежегодное  Собрание,  и  едва  ли светские дамы делали столько покупок и так
готовились  к  премьере  в  опере,  как  кузины  Руфи  к  этому религиозному
событию.
     - Ты пойдешь на Ежегодное Собрание, Руфь? - спросила ее одна из кузин.
     - Мне  нечего  надеть,  -  осмотрительно  ответила  Руфь.  - Но если ты
хочешь  поглядеть  на  новые  шляпки, самые что ни на есть ортодоксальные по
цвету  и  форме, советую тебе посетить Собрание на Арк-стрит. Если ты хоть в
чем-нибудь  отступишь  от  принятого  там  цвета  и  формы,  это сразу будет
замечено.  Мама  потратила  уйму  времени,  пока  нашла  в магазинах материю
нужного  оттенка  для  новой  шляпки.  Сходи туда, обязательно сходи. Но все
равно никого красивее нашей мамы ты там не увидишь.
     - А ты не пойдешь?
     - Зачем  это  мне? Я была там много раз. И уж если идти на Собрание, то
я  предпочитаю старую тихую молельню в Джермантауне, где окна всегда открыты
настежь  и  можно  смотреть  на деревья и слушать шорох листвы. На Ежегодном
Собрании  на  Арк-стрит  всегда  такая давка, а когда выходишь, то у обочины
тротуара  обычно  выстраивается  вереница  щеголей, которые только и делают,
что  таращат  на  тебя  глаза. Нет, на Арк-стрит я всегда чувствую себя не в
своей тарелке.
     В  этот  вечер, как, впрочем, и в другие вечера, Руфь допоздна сидела с
отцом у камина в гостиной. Это были часы откровенных разговоров.
     - Ты  как  будто опять получила письмо от молодого Стерлинга? - спросил
Эли Боултон.
     - Да. Филип уехал на Дальний Запад.
     - Как далеко?
     - Он  не  пишет,  но  это  где-то  на  самой  границе. А все, что лежит
западнее,  помечено  на  карте  лишь словами "индейцы" и "пустыня" и кажется
таким же унылым, как молитвенное собрание в среду.
     - Гм!  Ему  давно  пора  чем-нибудь  заняться.  Уж  не собирается ли он
выпускать там ежедневную газету для индейцев кикапу?
     - Отец, ты несправедлив к Филипу. Он собирается вступить в дело.
     - В какое же дело может вступить молодой человек без всякого капитала?
     - Он  подробно  не  пишет, - не совсем уверенно ответила Руфь. - Что-то
связанное  с  землей  и  железными  дорогами.  Ты  ведь  знаешь, в тех краях
состояния наживаются самыми неожиданными способами.
     - Вот  именно,  наивный  ты мой котенок. И не только в тех, а и в этих.
Но  Филип  - честный малый и к тому же достаточно талантливый, чтобы пробить
себе  дорогу,  -  если,  конечно,  он  бросит  бумагомаранье. А тебе надо бы
подумать  о  себе,  Руфь,  и  не  забивать  себе  голову приключениями этого
молодого  человека, пока ты не решила определенно, чего же ты сама хочешь от
жизни.
     Этот  превосходный  совет, по-видимому, не произвел особого впечатления
на  Руфь,  ибо  она  продолжала  рассеянно  глядеть  в  пространство  своими
задумчивыми  серыми  глазами, не видя ничего вокруг, что не раз бывало с ней
и прежде. Наконец она воскликнула с едва сдерживаемым нетерпением:
     - Как  бы  я  хотела  уехать  на Запад или на Юг - куда угодно, лишь бы
уехать!  Женщин  все время стараются уложить в футляр: смолоду подгоняют под
мерку  и  укладывают.  Если  нас и везут куда-нибудь, то опять же в футляре,
под  вуалью,  а  наше  бесправие  связывает  нас по рукам и ногам. Отец, мне
хочется сломать этот порядок и вырваться на волю!
     Нужно  было  слышать,  каким  наивным  и  вместе  с  тем  нежным  тоном
произнесла она эти слова.
     - Придет  время,  и  ты  будешь  ломать  все  что  захочешь,  ничуть не
сомневаюсь. Женщины всегда так делают. Но чего тебе сейчас не хватает?
     - Мне  хочется  стать  кем-нибудь, хочется делать что-нибудь, работать.
Неужели  я  должна  покрываться  плесенью и сидеть сложа руки только потому,
что  родилась  женщиной? Это же глупо. Что со мной будет, если вы разоритесь
и  умрете?  Чему  я  научилась, как я смогу заработать на жизнь себе, маме и
сестрам?  И  даже  будь  я  богата  -  разве  вы  хотели  бы,  чтобы  я вела
бесполезную жизнь?
     - А разве твоя мать провела бесполезную жизнь?
     - Это  отчасти  зависит  от  того,  стоят  ли  чего-нибудь  ее  дети, -
возразила   находчивая   спорщица.  -  Какая  польза,  отец,  от  нескольких
поколений людей, из которых ни один не продвинулся ни на шаг вперед?
     "Друг  Боултон"  давно уже снял квакерское одеяние и вышел из Собрания;
проведя  полную сомнений юность, он до сих пор не определил своего кредо и с
удивлением  поэтому  смотрел  на  неукротимого  орленка,  выросшего  на  его
квакерской  голубятне.  Но он не стал высказывать вслух своих мыслей. Вместо
этого он заметил.
     - А  ты  посоветовалась  с  матерью,  какую  профессию выбрать? Ведь ты
мечтаешь о какой-нибудь профессии, не так ли?
     Руфь  уклонилась от прямого ответа, она лишь посетовала на то, что мать
не  понимает  ее.  На самом же деле эта умудренная жизнью, спокойная женщина
понимала  прелестную  бунтарку лучше, чем Руфь сама понимала себя. Возможно,
что  и  у  матери  в прошлом была своя история и что она тоже некогда билась
молодыми  крыльями о клетку традиций, предаваясь мечтам о новом общественном
порядке    и    переживая    тот    пламенный   период   в   жизни   всякого
мечтателя-одиночки,  когда  еще веришь, что силой одного только разума можно
изменить весь мир.
     На  письмо  Филипа  Руфь  ответила  сразу же сердечным, однако лишенным
излишней  сентиментальности  письмом.  Филипу  оно очень понравилось, - как,
впрочем,  нравилось  все,  что делала Руфь. Однако у Филипа осталось смутное
впечатление,  что  письмо  имеет  больше  отношения к ней самой, чем к нему.
Выйдя  из  "Южного"  прогуляться, он взял письмо с собой и на одной из самых
малолюдных  улиц перечитал его. Несформировавшийся и ничем не примечательный
почерк  Руфи показался ему своеобразным и необычным, не похожим на почерк ни
одной другой женщины.
     Руфь  выражала  свою  радость  по поводу успехов Филипа и уверенность в
том,  что  его  талант  и  мужество помогут ему пробиться в жизни. Она будет
молиться,  чтобы  бог послал ему удачу и чтобы индейцы в Сент-Луисе не сняли
с него скальп.
     Последняя  фраза  несколько озадачила Филипа, и он пожалел, что написал
ей об индейцах.


        ГЛАВА XV

        РУФЬ ИЗУЧАЕТ МЕДИЦИНУ.
                            АНАТОМИЧЕСКИЙ ТЕАТР

                    -  Rationalem quidem puto medicinam esse debere, instrui
                    vero  ab  evidentibus  causis  obscuris  omnibus  non  a
                    cogitatione   artificis,  sed  ab  ipsa  arte  rejectis.
                    Incidere   autem   vivorum   corpora   et   crudele,  et
                    supervacuum    est:    mortuorum   corpora   discentibus
                    necessarium.

                    Celsus*.
     ______________
     *  Полагаю,  что  искусство  врачевания  должно основываться на доводах
разума    и    руководствоваться   только   неоспоримыми   симптомами;   все
неопределенное  должно  быть чуждо не только серьезному вниманию врача, но и
самой  его профессии. Подвергать вскрытию живые тела не только жестоко, но и
излишне; мертвые же тела необходимы учащимся. - Цельс (лат.).

     Эли  Боултон  и  раньше часто не без тревоги говорил с женой о Руфи. Из
всех  их  детей  она  одна  не  хотела мириться с запретами и унылой рутиной
"Общества  Друзей",  не  проявляла  ни малейшего желания принять "внутренний
свет"  в  качестве  руководства  к  жизни  бездеятельной  и пассивной. Когда
Маргарет  Боултон  рассказала  мужу о новых планах Руфи, он удивился гораздо
меньше,  чем  она ожидала. Более того, он сказал, что если женщина чувствует
призвание к медицине, пусть она и занимается ею, почему бы нет?
     - Но  подумай,  ведь  она  совсем  не  знает жизни, да и здоровье у нее
плохое,  -  возражала  его  жена.  -  Разве  такая слабенькая девочка сможет
вынести все тяготы изучения медицины, а потом напряженную жизнь врача?
     - А  ты  не  подумала,  Маргарет, каково ей будет отказаться от цели, к
которой  она  стремится  всей  душой? Когда она в детстве болела, ты же сама
заменяла  ей учителей и знаешь, какая у нее сила воли, сколько настойчивости
и  решительности  вкладывала  она  в  учение.  Она  не  успокоится,  пока не
испытает свои силы.
     - Уж  лучше  бы  она  влюбилась  и  со  временем вышла замуж, - заявила
Маргарет  с  непоследовательностью, свойственной не одним только женщинам. -
Думаю,  это излечило бы ее от некоторых идей. Может, если послать ее учиться
в  какой-нибудь  другой  город,  она  попадет  в новую обстановку и мысли ее
примут совсем другое направление?
     Эли  Боултон  чуть не засмеялся, глядя на жену с нежностью, пронесенной
им через все годы их совместной жизни.
     - А  ты  разве  не  помнишь,  что  до нашей свадьбы, еще до того как ты
вошла  в  Собрание,  ты  тоже  была  полна  всяких  идей, - сказал он. - Мне
кажется,  что  Руфь  честно  идет  навстречу  тем  стремлениям,  которые  ты
спрятала под квакерским платьем.
     Против  этого  Маргарет ничего не могла возразить; молчание ее говорило
о  том, что в своем прошлом она ищет доводы против только что высказанных ею
мыслей.
     - Почему  бы  не  разрешить Руфи позаниматься некоторое время? - сказал
Эли.  -  У  нас  в  городе  недавно  открылся  женский  медицинский колледж.
Возможно,  она  сама  скоро обнаружит, что ей не хватает общей подготовки, и
согласится  с  твоим  предложением  повидать свет и поучиться в каком-нибудь
солидном учебном заведении.
     На  этом  они и порешили, и Маргарет, отнюдь не одобрявшей этого плана,
в  конце  концов пришлось согласиться, что это наилучший выход из положения.
Чтобы  избавить Руфь от лишней траты сил, договорились, что она будет жить у
знакомых,  неподалеку  от  колледжа, и попытается постичь науку, которой все
мы обязаны жизнью, и которая иногда словно чудом нам жизнь сохраняет.
     В  тот день мистер Боултон привел к обеду нового гостя, мистера Биглера
из  знаменитой  фирмы  железнодорожных  подрядчиков  "Пеннибеккер,  Биглер и
Смолл".   Мистер   Боултон  постоянно  приводил  к  обеду  кого-нибудь,  кто
собирался  построить  новую  дорогу  или  заложить  шахту,  засадить  болото
камышом  для снабжения сырьем бумажных фабрик или основать больницу, вложить
деньги  в  создание  молотилки  нового типа или открыть колледж где-то около
границы  заселенных  земель  Запада,  предварительно  занявшись  спекуляцией
земельными участками.
     Дом  Боултонов  служил постоянным пристанищем для подобного рода людей.
Они  все  время  появлялись  и  исчезали.  Руфь  привыкла видеть их в доме с
самого  детства и не раз говорила, что они льнут к ее отцу, как мухи к меду.
Руфь  была  уверена,  что  половина  человечества  только  тем  и живет, что
вовлекает  другую  половину в разного рода аферы. И мистер Боултон никому не
мог   сказать  "нет",  утверждала  Руфь,  даже  представителям  общества  по
гравировке библейских цитат на устричных раковинах.
     На   этот   раз   мистер   Биглер  на  протяжении  всего  обеда  громко
разглагольствовал   о   постройке   железной   дороги   от   Танкханнока  до
Янгвуменс-тауна  через Рэтлснейк, которая станет не только столбовой дорогой
на  Запад,  но и откроет выход на рынок неисчерпаемым запасам каменного угля
и древесины. План действий был чрезвычайно прост.
     - Мы  скупаем  землю, - объяснял он, - пользуясь долгосрочным кредитом,
поддержанным  гарантиями  верных  людей;  затем закладываем земли и получаем
достаточно  денег,  чтобы  построить большую часть дороги. Потом добиваемся,
чтобы  в  городах,  оказавшихся  на  новой  железнодорожной линии, выпустили
акции  на  сумму,  необходимую  для  завершения  работ;  акции  мы продаем и
достраиваем  дорогу.  Под  достроенную линию частично выпускаем новые акции,
что  будет  нетрудно,  если по мере завершения работ на каждом новом участке
мы   будем   закладывать   его.   Остальные   акции   можно  будет  продать,
разрекламировав  возможности,  которые  открывает  в этих краях наша дорога.
Затем  мы  продаем  с  большой прибылью скупленные ранее земли. Все, что нам
нужно,  -  непринужденно  продолжал  Биглер, - это несколько тысяч долларов,
чтобы   начать   изыскательские   работы   и   уладить   кое-какие   дела  в
законодательном  собрании  штата;  кое-кто  там  может  доставить нам немало
хлопот, надо будет повидаться с ними.
     - Для  начала  потребуются  немалые  деньги,  - заметил мистер Боултон,
который    прекрасно   знал,   что   значило   "повидаться"   с   некоторыми
законодателями  Пенсильвании,  но  вежливость  не  позволяла  ему  высказать
мистеру  Биглеру  свое  мнение  о  нем,  пока он его гость. - Ну, а какие вы
даете гарантии?
     На лице мистера Биглера появилась жесткая улыбка, и он сказал:
     - Вступив в дело, мистер Боултон, вы будете первым при дележе доходов.
     Руфь  не  все понимала в этом разговоре, но с любопытством посматривала
на  очередного  представителя  уже  известного  ей  типа  людей. Наконец она
прервала беседу вопросом:
     - Мистер  Биглер,  я  полагаю,  вы будете продавать акции каждому, кого
привлечет реклама?
     - О,  конечно,  всем без исключения, - проговорил мистер Биглер, только
сейчас  заметивший  Руфь  и слегка озадаченный выражением обращенного к нему
спокойного, умного лица.
     - А  что  станет  с  теми  бедняками,  которых уговорят рискнуть своими
скромными  сбережениями, после того как вы выйдете из дела, не доведя его до
конца?
     Сказать,  что  мистер Биглер смутился или что он вообще умел смущаться,
было  бы  равносильно  утверждению,  что  фальшивый  медный  доллар способен
позеленеть,  когда  обнаружится, что он фальшивый; однако вопрос был задан в
присутствии мистера Боултона, и это раздосадовало гостя.
     - Видите  ли,  мисс,  во  всяком  большом  деле,  предпринятом на благо
общества,  могут,  конечно,  произойти  некоторые... мелкие... неприятности,
которые...  которых...  Ну  и,  конечно же, о бедных следует заботиться, я и
жене  своей  говорю,  что  о  бедных  нужно  заботиться;  правда,  не всегда
определишь,  кто  бедняк,  а кто нет, столько сейчас развелось мошенников. К
тому  же надо заботиться и о бедняках из законодательного собрания, - сказал
с усмешкой подрядчик. - Не так ли, мистер Боултон?
     Эли  Боултон ответил, что ему почти не приходилось иметь дела с членами
законодательного собрания.
     - Да,  -  продолжал  всеобщий  благодетель,  -  в  этом  году народ там
подобрался  довольно бедный, необыкновенно бедный, а потому и дорогостоящий.
Дело  в  том,  мистер Боултон, что цены на сенаторов поднялись в Соединенных
Штатах  так высоко, что это отражается на состоянии всего рынка: стало почти
невозможно  провести  в  жизнь  какое-нибудь  общественно  полезное  дело на
сходных  условиях. Симония - вот что это такое! Симония - и ничего больше, -
повторил мистер Биглер, считая, по-видимому, что нашел удачное слово.
     Мистер   Биглер  продолжал  разглагольствовать  и  рассказал  некоторые
интересные  подробности о тесной связи железных дорог с политикой; весь обед
он  старательно  развлекал сам себя и внушал все больше отвращения Руфи, уже
не  задававшей  вопросов,  и  ее отцу, который отвечал ему лишь односложными
словами.
     - Лучше  бы  ты перестал приводить к нам таких мерзких людей, - сказала
Руфь  отцу,  после того как Биглер ушел. - Неужели все, кто носит в галстуке
булавку  с  крупным  бриллиантом,  непременно  должны  размахивать за столом
ножом, неграмотно говорить и мошенничать?
     - Э,  дитя  мое,  ты  слишком  придирчива.  Мистер Биглер один из самых
видных  людей в нашем штате; ни у кого нет такого влияния в Гаррисберге. Мне
он  нравится  ничуть  не  больше, чем тебе, но уж лучше одолжить ему немного
денег, чем стать его врагом.
     - А  я  думаю,  отец,  что  лучше стать его врагом, чем сидеть за одним
столом  с  ним. Верно, что он дал деньги на постройку этой прелестной церкви
святого Якова Малого и что он состоит в приходском совете?
     - Верно.  Он  не  такой  уж плохой человек. Как-то на Третьей улице его
спросили,  из  какой  он  церкви - Высокой или Низкой. Биглер ответил, что и
сам  точно не знает: в церкви он был, дескать, только один раз, но в боковом
приделе свободно доставал до потолка рукой.
     - И  все  же  он  ужасный человек, - окончательно и бесповоротно решила
Руфь  со  свойственной  женщинам способностью быстро делать выводы, несмотря
ни  на  какие  смягчающие обстоятельства. А Биглер даже и не подозревал, что
он  произвел столь неблагоприятное впечатление в семье Боултона, - сам-то он
всячески  старался  понравиться.  Маргарет  Боултон  согласилась  с  мнением
дочери,  и,  хотя  она  никогда  не  вступала в разговор с людьми, подобными
Биглеру, она была благодарна Руфи за то, что хоть дочь досадила ему.
     В  доме  Боултонов  царили мир и спокойствие, и постороннему никогда не
пришло  бы  в голову, что кто-нибудь мог возражать против поступления Руфи в
медицинский  колледж.  Она  спокойно  переехала  в  город  и начала посещать
лекции,  будто  ничего  естественнее  и  быть  не  могло.  Что  же  касается
оживленных  сплетен  и  пересудов родственников и знакомых - сплетен, ничуть
не  менее  распространенных  у Друзей, чем в любой другой среде, хотя тут их
передают  только  исподтишка,  осторожным шепотком, - то Руфь не обращала на
них никакого внимания, даже если она их и слышала.
     Ученье  целиком  захватило Руфь; впервые в жизни она была по-настоящему
счастлива  и глубоко наслаждалась свободой и возможностью отдаться занятиям,
которые  с  каждым  днем  приносили ей все больше нового. Приезжая по Первым
Дням  домой,  она  всегда  была  в  прекрасном  настроении,  всюду звенел ее
веселый  смех,  и  остальным  детям очень не хотелось, чтобы она уезжала. Но
миссис  Боултон  с  тревогой  замечала,  как  горит порой ее лицо и сверкают
глаза,  свидетельствуя о напряженной духовной жизни, и как подчас, когда она
думала, что на нее не смотрят, лицо ее становилось серьезным и решительным.
     Медицинский  колледж в Филадельфии был небольшим учебным заведением; он
с  трудом  поддерживал  свое  существование  в  этом  консервативном городе,
давшем,  однако,  миру  столько  прогрессивных  начинаний.  На лекции ходило
всего  лишь  человек десять-двенадцать, и студентам колледж казался каким-то
смелым  экспериментом, а занятия - радостью первооткрывателей. В Филадельфии
в  то  время была одна-единственная женщина-врач; словно современная Беллона
на  боевой  колеснице,  разъезжала  она  в  коляске по всему городу, смело и
настойчиво  сражаясь  с  самыми опасными болезнями; говорили, что ее гонорар
доходит  до  десяти  и  даже  до  двадцати тысяч долларов в год. Может быть,
некоторые  из  студенток  мечтали  о  том  дне,  когда  у них будет столь же
обширная  практика,  а  заодно и муж; но, насколько нам известно, ни одна из
них  так  и  не  практиковала за пределами больничной палаты или собственной
детской,  и  более  того  - можно опасаться, что некоторые из них предпочтут
при  малейшей  опасности  позвать  на  помощь представителя сильного пола, в
точности как и их неученые сестры.
     Если   Руфь  и  питала  какие-нибудь  преувеличенные  надежды  на  свою
профессию,  то  она  никому  не  поверяла их; и ее однокурсницы знали ее как
веселую  и  отзывчивую  подругу  и  серьезную  студентку,  всегда  ровную  и
спокойную,  кроме  разве  тех  случаев,  когда при ней намекали на то, что у
женщин меньше способностей к наукам, нежели у мужчин.
     - Говорят,  -  рассказывал как-то один юный квакерский отпрыск другому,
-  что  Руфь  Боултон  всерьез  решила  стать костоправом - ходит на лекции,
режет  трупы  и  все  такое.  Во  всяком  случае,  кровь у нее как раз такая
холодная, какая нужна хирургу.
     Сказано  это  было  достаточно  прочувствованно, так как юному квакеру,
должно   быть,   не   раз   доводилось  испытывать  чувство  неловкости  под
оценивающим,  спокойным взглядом Руфи и совершенно отчетливое чувство испуга
от  ее  короткого смешка и озадачивающих ответов на его пустую болтовню. Для
Руфи  подобные молодые люди в это время вообще не существовали, а если они и
попадали  в  поле  ее  зрения,  то  она  относилась  к  ним  как  к занятным
пустячкам.
     Руфь   редко  рассказывала  друзьям  о  своей  студенческой  жизни,  но
впоследствии  они  убедились,  что  она  довела учение до конца только ценой
колоссального  нервного  напряжения  и  полного  истощения  физических  сил.
Практику  по  анатомии  она  начала  с  отдельных частей человеческого тела,
которые  доставлялись  прямо в аудиторию; она препарировала то глаз, то ухо,
то  какой-нибудь  клубок мышц и нервов, и это занятие напоминало ей о смерти
не  больше,  чем  ботанику  -  исследование  отдельных  частей  растения, из
которого  ушла  жизнь,  как  только  его вместе с корнями извлекли из земли.
Привычка  оказывает  свое  воздействие даже на самые впечатлительные натуры:
рано  или поздно они перестают обращать внимание на то, что вначале вызывало
у   них   чувство  глубокого  отвращения;  в  последнюю  войну  нам  не  раз
приходилось  видеть,  как  самые  хрупкие  женщины,  которые  у себя дома не
выносили  и  вида  крови,  так  привыкали  к  кровавым сценам, что ходили по
лазаретам  и  по  полю  боя,  среди несчастных, искалеченных солдат, с таким
самообладанием, будто прогуливались по цветнику.
     Однажды  вечером,  занимаясь  анатомией,  Руфь  начала  изучать раздел,
который  без  наглядного  разбора  был  ей  совершенно  непонятен;  она  так
увлеклась,  что  не  захотела ждать утра. Поэтому она уговорила занимавшуюся
вместе  с  ней  студентку  пойти в анатомический театр колледжа и поработать
там  часок над интересующим их вопросом. Может быть, Руфи к тому же хотелось
испытать  себя,  убедиться,  что  ее  воля  способна победить установившиеся
суеверия.
     Они  подошли к ветхому, унылому зданию, и сторож, подозрительно оглядев
девушек,  впустил  их  внутрь; потом он дал им зажженные свечи, сообщил, что
"наверху лежит новенький", и девушки стали подниматься по широкой лестнице.
     На  четвертом  этаже  они  отперли  дверь  и, помедлив немного, вошли в
длинную  комнату  с  рядом  окон  по  левой  стене  и одним окном в глубине.
Комнату  освещали  лишь  звезды  да принесенные девушками свечи. В полумраке
они  разглядели  два  больших  продолговатых  стола  и  несколько маленьких,
скамьи  и  стулья,  пару  скелетов, висящих на стене, умывальник; кое-где на
столах под покрывалами лежали какие-то бесформенные предметы.
     Окна  были  открыты,  и  прохладный  ночной  ветерок  свободно гулял по
комнате,  поскрипывая  створками  окон  и приподнимая по временам края белых
покрывал.  Но  как  бы  ни  были сильны запахи ночи, даже они не в состоянии
были изгнать из комнаты ясно ощутимый запах тлена.
     На  мгновение  девушки  замерли  в дверях. Сама по себе комната была им
достаточно  знакома,  но  ночь  придает  любому  помещению загадочный облик;
особенно   таинственным   казался   этот   временный   приют   непогребенных
человеческих  останков,  куда в любую минуту могли влететь на легких крыльях
ночного ветерка блуждающие души их покойных владельцев.
     Из  окон,  поверх  крыш  более  низких  строений,  девушкам  видно было
стоящее   напротив  колледжа  высокое  здание,  в  верхнем  этаже  которого,
по-видимому,  размещался  танцевальный  зал.  Его  окна тоже были открыты, и
оттуда  доносились визги терзаемой кем-то скрипки и уханье гобоя, а иногда и
тягучий  голос  распорядителя;  в освещенных квадратах окон мелькали силуэты
танцующих пар.
     - Интересно,  -  проговорила  Руфь,  -  что  подумали  бы танцующие там
девицы,  если  бы увидели нас или узнали бы, что неподалеку от них находится
такое место?
     Она  говорила  вполголоса,  а  когда  девушки подошли к длинному столу,
стоявшему  посередине  комнаты, то невольно прижались друг к другу. На столе
лежал  прямой продолговатый предмет, покрытый покрывалом: это, видимо, и был
тот  самый "новенький", о котором упомянул сторож. Руфь сделала шаг вперед и
чуть  дрогнувшей  рукой откинула покрывало. Обе испуганно отшатнулись. Перед
ними  лежал  негр.  Его  черное  лицо  упорно не хотело покрываться восковой
бледностью  и пугало своим уродливым сходством с лицами живых. Руфь побелела
как полотно, а ее подруга прошептала:
     - Уйдем отсюда, Руфь. Мне страшно.
     То  ли  от  колеблющегося  света  свечей,  то  ли от застывшего на лице
мертвеца  выражения  предсмертной  муки, но казалось, что лицо негра сердито
нахмурилось:  "Мало  вам  того,  что  вы  всю  жизнь  мучали  и преследовали
чернокожего,  так  вам еще нужно было вытащить его из могилы и послать своих
женщин кромсать на куски его тело!"
     Кто  он,  этот мертвец, один из тысяч, которые умерли вчера и обратятся
в  прах завтра, - кто он, чтобы противиться стремлению науки использовать на
благо людям его уже никому не нужные останки?
     Конечно,  Руфи  и в голову не могли прийти такие мысли, но на мгновение
жалость  и  скорбь  сменили  на  ее  лице выражение страха и отвращения, она
почтительно  прикрыла  лицо негра покрывалом, и девушки направились каждая к
своему   столу.   Около  часа  они  работали  молча,  но  все  время  ощущая
благоговейный  страх  от близости смерти, в то время как совсем рядом ключом
била жизнь - слышалась веселая музыка и беззаботный смех.
     Когда  наконец  они  вышли из жуткой комнаты и, заперев за собой дверь,
очутились  на  улице  в  толпе  прохожих  -  только  тогда по охватившему их
облегчению они поняли, в каком нервном напряжении находились все это время.


        ГЛАВА XVI

        ОБРАЗЦОВЫЙ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ ИНЖЕНЕР.
                  ИЗЫСКАТЕЛЬСКИЕ РАБОТЫ У ПРИСТАНИ СТОУНА

                                                                <img src=gildag07.gif>

                                                     Todtenbuch, 117, I, 3*.
     ______________
     *  Я  пришел.  "Строй дорогу" - слова, выражающие мою суть (мое имя). -
"Книга мертвых", 117, 1, 3 (египетск.).

     Пока  шла  весна  и  Руфь  была поглощена своими занятиями, Филип и его
друзья   продолжали   жить  в  "Южном".  Главные  подрядчики  уже  закончили
переговоры  с  государственными  и  железнодорожными  чиновниками, а также с
подрядчиками  помельче  и  отбыли  на  Восток. Но Филипа и Генри задержала в
городе  болезнь  одного  из  инженеров,  у  постели  которого они поочередно
дежурили.
     В  одном из писем Филип рассказал Руфи о их новом знакомом - полковнике
Селлерсе,  гостеприимном и задушевном джентльмене, искренне заинтересованном
в   процветании   своего  края  и  в  их  собственных  успехах.  Им  еще  не
представился  случай  побывать  "у  него  дома",  в северной части штата, но
полковник  часто  обедал  с  ними,  поверял  им  по  секрету  свои  планы и,
по-видимому,  испытывал  к  ним  большое  расположение, особенно к его другу
Гарри.  Правда,  он  почему-то  никогда  не имел при себе наличных денег, но
зато вел очень крупные операции.
     Переписка  между  Филипом  и  Руфью,  столь по-разному занятых, была не
слишком  оживленной;  Филип  посылал  длинные  письма,  а  получал  в  ответ
короткие,  -  правда,  насыщенные  меткими  замечаниями;  так,  например,  о
полковнике  Селлерсе  Руфь  написала,  что  такие люди по крайней мере раз в
неделю обедают в их доме.
     Выбранная  Руфью  профессия  очень  удивила  Филипа, и хотя он подробно
разбирал  этот  вопрос  в  своих  письмах,  но  не  смел и намекнуть ей, что
боится,  как  бы  увлечение  медициной  не  помешало осуществлению его самых
сокровенных  планов.  Он  слишком  уважал  Руфь,  чтобы  возражать против ее
решения, и готов был отстаивать его перед всем светом.
     Вынужденная  задержка  в  Сент-Луисе начинала беспокоить Филипа. Деньги
его  быстро  таяли,  к  тому  же  ему не терпелось поскорее заняться делом и
самому  убедиться,  сможет  ли  он  нажить  состояние  или  хотя бы получить
какую-нибудь   должность.   Подрядчики   предоставили  молодым  людям  право
присоединиться  к  изыскательским  партиям,  как только они смогут уехать из
города,  но больше ничего для них не сделали, оставив их, по сути дела, лишь
с весьма туманными надеждами на лучшее будущее.
     Зато  Гарри был вполне счастлив. Он очень быстро перезнакомился со всем
городом,  начиная  от  губернатора  штата  и  кончая  официантами  в  отеле.
Жаргоном  дельцов  с  Уолл-стрит  он  владел в совершенстве, разговаривал со
всеми  так, словно был важной персоной, и с увлечением погрузился в изучение
земельных  и  железнодорожных  спекуляций, которыми был насыщен самый воздух
Сент-Луиса.
     Полковник  Селлерс и Гарри беседовали целыми часами и даже днями. Гарри
сообщил  своему  новому  другу,  что скоро выезжает в изыскательскую партию,
работающую  на  линии  Солт-Лик - Пасифик, но что вовсе не это его настоящее
дело.
     - Как   только  начнется  строительство  дороги,  мне  вместе  с  одним
человеком  предстоит  получить  большой  подряд;  а  пока я хочу побродить с
геодезистами  и  присмотреть  хорошие  земли  и  участки под железнодорожные
станции.
     - Самое  главное  -  это  знать,  куда вложить капитал, - поддакнул ему
полковник.  -  Я  знавал  людей,  которые потеряли деньги только потому, что
сочли  ниже  своего  достоинства  прислушаться  к  совету Селлерса. А другие
прислушались  -  и нажили огромные состояния. Уж кто-кто, а я эти края знаю,
изучаю  их вот уже двадцать лет. На карте штата Миссури нет такого местечка,
которого  бы  я  не знал как свои пять пальцев. Когда вы захотите пристроить
немного  деньжат,  -  доверительным тоном продолжал полковник, - дайте знать
Бирайе Селлерсу. Вот и все.
     - Ну,  сейчас  у  меня  на  руках  не  так  уж  много  денег, но если с
пятнадцатью  или двадцатью тысячами долларов здесь можно сделать что-нибудь,
то в нужную минуту я смогу собрать такую сумму.
     - Это  уже нечто, уже нечто - пятнадцать или двадцать тысяч... скажем -
двадцать,  для  начала,  - задумчиво проговорил полковник, как бы подыскивая
мысленно  какое-нибудь  дельце,  которое  можно  было  бы  затеять  с  такой
пустячной  суммой.  -  Вот  что  я вам скажу, мистер Брайерли, но помните, я
говорю  это  только  вам.  Я  давно  держу  про запас один небольшой проект.
Вернее,  он  выглядит небольшим на бумаге, но у него большое будущее. Что вы
скажете,  сэр, относительно города, выросшего за два года будто по мановению
волшебного  жезла Аладдина - да еще в таком месте, где его возникновение так
же  неожиданно,  как  появление  маяка  на  вершине Пайлот-ноба? А земля, на
которой  будет  выстроен город, может стать вашей собственностью! Это вполне
осуществимо, вполне осуществимо!
     Полковник  пододвинул  свой  стул  ближе  к  Гарри, положил руку ему на
колено и, предварительно оглядевшись по сторонам, заговорил вполголоса:
     - Линия  Солт-Лик  -  Пасифик  пойдет  через Пристань Стоуна! Это самое
ровное  и  самое подходящее место для строительства города, какое когда-либо
создавал  господь  бог!  К  тому  же это природный центр края по выращиванию
конопли и табака.
     - Почему  вы  решили,  что линия пройдет именно там? Судя по карте, это
примерно в двадцати милях от прямой трассы.
     - Никогда  нельзя  предвидеть, где пройдет прямая трасса, пока инженеры
не  проложат  ее.  Между нами говоря, я уже беседовал с начальником участка,
инженером  Джеффом  Томпсоном.  Он  понимает нужды Пристани Стоуна и жителей
города  -  будущих  жителей. Джефф считает, что железная дорога строится для
удобства  населения,  а  не для сусликов; и он говорит, что будь он проклят,
если  линия не пройдет через Пристань Стоуна! Вам бы следовало познакомиться
с  Джеффом  -  он  один  из  самых  больших  энтузиастов  Запада,  а лучшего
собутыльника я еще не встречал.
     Полковник  был  близок  к  истине.  Чтобы  удружить приятелю, Джефф мог
пойти  на  все: он был всегда готов разделить с ним последний доллар и с той
же  готовностью  мог  подбить его на дуэль. Когда полковник Селлерс объяснил
ему,  какие  богатства  таит  земля у Пристани Стоуна, он от души пожал руку
этому джентльмену, пригласил его выпить и громовым голосом провозгласил:
     - Бог  ты  мой,  полковник! Джентльмену из Вирджинии достаточно сказать
словечко  другому  вирджинцу - и дело сделано! Пристань Стоуна ждет железной
дороги  по  крайней мере четыре тысячи лет, и будь я проклят, если она ее не
получит!
     Гарри  рассказал  о  новом  проекте  Филипу, но тот не очень уверовал в
него;  зато  сам Гарри говорил о нем так, будто несуществующий еще город уже
стал его собственностью.
     Гарри   искренне   верил  во  все  свои  планы  и  изобретения  и  жил,
ослепленный  их  золотым ореолом. Молодой человек всем нравился; да и как он
мог  не  нравиться,  когда  у  него  были  такие  подкупающие манеры и такое
солидное  состояние?  Официанты в отеле прислуживали ему как никому другому;
он  обзавелся  в  городе  множеством  знакомых,  и все они сочувствовали его
разумным  и широким взглядам на проблемы развития Сент-Луиса и всего Запада.
Он  считал,  что этот город следовало сделать столицей Соединенных Штатов. С
некоторыми  из местных коммерсантов он уже почти договорился о поставках для
его  участка  строительства  на  линии Солт-Лик - Пасифик; он изучал карты с
инженерами,   проверял  профиль  пути  с  подрядчиками,  заранее  прикидывал
возможные  цены  на  участки.  Этим  делам  он  отдавал  все  время, которое
оставалось  у  него  свободным  от дежурств у постели больного приятеля и от
обсуждения деталей нового проекта с полковником Селлерсом.
     Тем  временем  проходили  дни, за днями - недели, и деньги Гарри таяли.
Он  по-прежнему  не  считал  их,  -  такой уж он был человек, что никогда не
считал  деньги,  ни  свои,  ни чужие; он умел истратить или дать взаймы один
доллар  с  таким  видом,  что  невольно  казалось,  будто  это десять. И вот
однажды,  когда  ему  в  конце  недели  подали счет за номер и услуги, Гарри
порылся  в  карманах  и не нашел в них ни цента. Он небрежно сказал хозяину,
что  у  него кончились наличные и что он напишет в Нью-Йорк. Он тут же сел и
написал  подрядчикам  пышущее  энтузиазмом  письмо  о перспективах стройки и
попросил  выслать ему аванс в сотню или две. Ответа не последовало. Тогда он
написал  снова  и,  не  выражая никакой обиды, по-деловому попросил прислать
ему  жалованье  хотя  бы  за  три  дня.  На это последовал короткий ответ, в
котором  сообщалось,  что  с  деньгами  на  Уолл-стрит сейчас туго и что ему
лучше всего поскорее присоединиться к изыскательской партии.
     Однако  по  счету  надо было платить, и Гарри отправился с ним к Филипу
посоветоваться,  не стоит ли "запросить" немного деньжат у дядюшки. Филип не
особенно  верил в силу "запросов" Гарри и сказал, что заплатит по счету сам.
Гарри  немедленно  выкинул эту заботу из головы и с легким сердцем, как было
свойственно   его   широкой  натуре,  предоставил  Филипу  платить  по  всем
следующим  счетам. Филип так и делал, несмотря на чудовищные "дополнительные
услуги",  фигурировавшие  в  них;  однако  он  озабоченно  пересчитывал свои
убывающие  "капиталы",  так  как  это  было  все,  что  он имел и на что мог
рассчитывать.  Но  разве  они  с  Гарри  не заключили молчаливого соглашения
поддерживать  друг друга и делить все поровну? И разве его щедрый товарищ не
поделился   бы   с   ним,   если   бы   он,  Филип,  оказался  в  стесненных
обстоятельствах, а у Гарри еще оставалось бы хоть немного денег?
     Лихорадке   наконец   надоело   трепать   героически  сопротивлявшегося
молодого  инженера,  которого  она  свалила  с  ног  в  номере  отеля, и она
покинула    его    -    истощавшего,    слегка    пожелтевшего,    но   зато
"акклиматизировавшегося".  Все уверенно заявляли, что теперь он окончательно
"акклиматизировался",  хотя никто толком не знал, что такое "акклиматизация"
и  какое  она  имеет отношение к западной лихорадке. Некоторые говорили, что
это   своего   рода   прививка,   благодаря   которой   смерть  от  особенно
злокачественной   лихорадки   становится  менее  вероятной.  Другие  считали
"акклиматизацию"  некиим  обрядом  посвящения, подобным тому, какой принят в
"Клубе  Чудаков"  и  после  которого  всякий  получает то, что ему положено.
Остальные  же  полагали,  что "акклиматизироваться" - значит просто-напросто
усвоить  привычку пропускать каждое утро перед завтраком стаканчик горькой -
смеси виски с дезинфицирующим веществом.
     Впоследствии  Джефф  Томпсон рассказывал Филипу, что однажды он спросил
у  сенатора Ачисона, тогдашнего вице-президента Соединенных Штатов, верит ли
он   в  "акклиматизацию".  Томпсон  полагал,  что  мнение  второго  в  нашем
государстве  человека  представляло  бы  несомненную ценность. Они сидели на
скамье   перед  деревенским  трактиром  и  запросто  болтали,  -  ведь  наши
демократические обычаи не препятствуют этому.
     - Ну как, сенатор, вы уже акклиматизировались в здешних краях?
     - Пожалуй,  -  ответил  вице-президент, закинув ногу на ногу и надвинув
свою  широкополую шляпу на глаза; затем он метким плевком заставил отскочить
в  сторону  проходившего  мимо  цыпленка  и  сказал, по-сенаторски взвешивая
каждое  слово:  - Пожалуй, да. Я здесь живу уже двадцать пять лет, и разрази
меня  гром,  если я не пережил по крайней мере двадцать пять землетрясений -
по одному в год! Только негры и могут выдержать здешний климат!
     Выздоровление   инженера   послужило   сигналом   к   снятию  лагеря  в
Сент-Луисе;   и,   полные   воодушевления,  наши  молодые  искатели  счастья
отправились  на пароходе вверх по реке. Они плыли по Миссисипи только второй
раз  в  жизни,  и  все,  что  они видели, еще не утратило для них очарования
новизны. Полковник Селлерс пришел на пристань проводить их.
     - А  ящик  шампанского  я  пошлю вам вдогонку следующим пароходом; нет,
нет,  никаких  благодарностей;  на  бивуаке  не  плохо  распить бутылочку! -
кричал  он,  пока  убирали  сходни.  -  Передайте  привет Томпсону. Пусть не
забывает  про  Пристань  Стоуна!  Мистер  Брайерли, дайте мне знать, если вы
выберете что-нибудь конкретное, - я тут же приеду из Хоукая. До свиданья!
     И  пока  молодые  люди  не  скрылись  из  вида,  полковник все махал им
шляпой, всем своим сияющим существом излучая пожелания счастья и удачи.
     Путешествие  было  очень  приятным  и  достаточно  коротким,  чтобы  не
почувствовать  его  однообразия.  По существу, наши пассажиры не успели даже
как  следует  привыкнуть  к  великолепию  обширного салона, где сервировался
обед:  это  было  поистине  чудо  красок  и  позолоты, с потолка свешивались
прихотливые   гирлянды   из  разноцветной  бумаги  с  бесконечными  в  своем
разнообразии  фестончиками  и  узорами. Салон по красоте отделки превосходил
даже   парикмахерскую.  Отпечатанное  в  типографии  меню,  как  справедливо
хвастались  хозяева,  было  длиннее,  чем  в любом нью-йоркском отеле. Автор
этого  произведения  несомненно  обладал  талантом  и воображением, и не его
вина,  что  сам  обед  был  до  некоторой  степени  обманом чувств и что все
заказываемые  пассажирами  блюда  были  на вкус почти одинаковы, не его вина
также,   что  запах  розового  масла,  витавший  над  всеми  разновидностями
десерта,  свидетельствовал  о  том, что по пути из кухни этот десерт попадал
сперва в парикмахерскую.
     Наши  путешественники  высадились в небольшом поселке на левом берегу и
немедленно  отправились  верхом  в глубь штата к лагерю; одежду и одеяла они
приторочили  к  седлам.  Гарри  облачился  в  уже знакомый нам костюм, и его
высокие,  начищенные  до  блеска  сапоги  неизменно  привлекали внимание тех
немногих  встречных, которые им попадались по дороге; особенно они нравились
розовощеким  красоткам,  легко  шагавшим с небольшими корзинками в руках и в
живописных  косынках  на  голове  или же ехавшим на мулах, держа перед собою
более тяжелую поклажу.
     Гарри  распевал  отрывки из оперных арий и говорил о будущем богатстве.
Даже  Филип был возбужден охватившим его чувством свободы, духом приключений
и  красотой  пейзажа.  Прерия,  покрытая  молодой  травой  и  яркими пятнами
цветов,  преимущественно  всякими  разновидностями флоксов, казалась издавна
возделанной  заботливой  рукой,  а  попадавшиеся  по  временам  светлые рощи
белого  дуба придавали ей вид парка. Казалось, в любую минуту за расчищенной
дубравой  могут  показаться  остроугольные  коньки  крыш  и  квадратные окна
старинного дома, выстроенного в елизаветинском стиле.
     К  вечеру третьего дня, перед заходом солнца, когда молодые люди, по их
предположениям,   должны  были  находиться  около  города  Магнолия,  вблизи
которого  следовало искать лагерь изыскателей, они увидели бревенчатый дом и
подъехали к нему - справиться о дороге.
     Половина  дома  была  занята  под  лавку, половина - под жилье. У двери
стояла негритянка в ярком тюрбане.
     - Не  можете  ли вы сказать, тетушка, - обратился к ней Филип, - далеко
ли отсюда до города Магнолия?
     - Э, бог с тобой, дитятко, - рассмеялась женщина, - да вот же он!
     Так  оно и было; бревенчатый дом являл собою весь компактно выстроенный
город,  а пригородом ему служило все мироздание. Лагерь же находился всего в
трех или четырех милях.
     - Мимо  не  проедете,  - объяснила им негритянка. - Только не держитесь
дороги, а езжайте прямехонько на закат.
     Всадники  поскакали  галопом  и, когда в небе начали загораться звезды,
увидели  мерцающие огни лагеря. Он был разбит в небольшой лощине, по которой
меж  редких  белых  дубков  протекал  ручей.  Под деревьями стояло несколько
палаток;  лошади и волы были привязаны неподалеку, а обитатели лагеря сидели
на  складных  стульях  или  лежали  на  одеялах возле ярко пылавшего костра.
Подъехав  поближе,  Филип и Гарри услышали звуки банджо и увидели нескольких
негров  с одной из ближних плантаций, которые "откалывали" джубу под дружные
"ух! ух!" зрителей.
     Джефф  Томпсон  -  ибо  лагерь  был разбит партией этого прославленного
инженера  -  сердечно поздравил их с прибытием, предложил обосноваться в его
палатке,  приказал  накормить  ужином  и  вытащил  на свет небольшой кувшин,
заявив, что ввиду прохладного вечера необходимо "пропустить по глоточку".
     - Я  еще  не видел ни одного человека из восточных штатов, который умел
бы  пить  из  кувшина,  держа  его  одной  рукой.  А это легче легкого. Вот,
смотрите.
     Он  взялся  за ручку кувшина правой рукой, откинул его на тыльную часть
руки и приложился губами к носику: все это было проделано изящно и просто.
     - К  тому  же,  - сказал мистер Томпсон, опуская кувшин, - каждый пьет,
сколько ему совесть позволяет.
     Спать  в  лагере  ложились рано, так уж было заведено, и в девять часов
все  были  под  одеялами,  -  все,  кроме самого Джеффа, который посидел еще
немного  над  полевым  журналом,  потом  вышел  из  палатки и пропел сильным
приятным  тенором "Звездное знамя" от начала до конца. По-видимому, в словах
этого  волнующего  гимна  изливалась  вся  не  израсходованная  им  за  день
словесная энергия.
     Филип  долго  не  мог  уснуть.  Он видел лагерный костер, яркие звезды,
блиставшие  сквозь  листву  деревьев, слышал журчанье ручья и стук лошадиных
копыт,  время  от  времени  до  него  доносился  крик  совы и отрывистый лай
собаки,  приставшей  к  фургону  повара.  А  потом  он уже перестал что-либо
слышать  и  видеть,  кроме Джеффа, - тот стоял на крепостной стене в красном
зареве  вспыхнувшей  ракеты  и распевал: "О, разве не видишь, не видишь ты?"
Впервые в жизни Филип спал прямо на земле.


        ГЛАВА XVII

        ПРИСТАНЬ СТОУНА ПРЕВРАЩАЕТСЯ
                             В ГОРОД НАПОЛЕОН -
                           ПОКА ТОЛЬКО НА БУМАГЕ

                                      ...Мы осмотрели все,
                                      Измерили и сняли план масштабный.
                                      Земли богаче нет, друг, в королевстве!
                                      Коли умело взяться, то семнадцать
                                      Иль восемнадцать миллионов даст она!

                                      Бен Джонсон. Одураченный дьявол.

     По  одежде  и  внешнему  виду  никто не походил на инженера больше, чем
Генри  Брайерли.  Все  изыскатели  завидовали  законченному совершенству его
костюма,  а  сам весельчак Генри стал кумиром всех слуг, лесорубов, возчиков
и поваров.
     - Сапоги-то  вы, небось не здесь покупали, не в Сент-Луисе? - спросил у
него  высокий  молодой  парень  из  Миссури,  работавший в партии помощником
интенданта.
     - Нет, в Нью-Йорке.
     - Ага,  слышал  я  о  Нью-Йорке,  -  продолжал  загорелый юнец, пожирая
глазами  каждую  деталь  костюма  Гарри  и  пытаясь  прикрыть  свой истинный
интерес непринужденной беседой. - А еще есть Массачусетс.
     - Это недалеко оттуда.
     - Слышал  я,  что  Массачусетс  - чертовски веселое местечко. Постойте,
Массачусетс - это в каком штате?
     - Массачусетс,  -  добродушно  откликнулся  Гарри,  - находится в штате
Бостон.
     - Это  где  запрещали торговать неграми? Верно, влетели вам в копеечку.
- Последняя реплика относилась уже к сапогам.
     Утром  Гарри выходил на работу и целый день шагал по прерии с рейкой на
плече,  а  по  вечерам  производил  подсчеты  и вычерчивал очередной участок
трассы  на  миллиметровке,  делая все это с отменным трудолюбием и бодростью
духа,  но  без  малейшего  теоретического или практического представления об
инженерном  искусстве.  Весьма  вероятно,  что научных знаний не хватало и у
остальных  изыскателей, да они, собственно, и не очень требовались. Инженеры
занимались  тем, что называется предварительными изысканиями, а главная цель
таких    изысканий   -   создать   шумиху   вокруг   строительства   дороги,
заинтересовать  каждый  близлежащий  город  тем,  что  линия будет проходить
именно  через  него, и заручиться поддержкой плантаторов, посулив каждому из
них, что на его земле будет выстроена станция.
     Для  такой  работы  трудно  было  найти более подходящего инженера, чем
мистер  Джефф  Томпсон.  Он  не  ломал  голову над техническими деталями или
целесообразностью  того  или  иного решения, а беззаботно двигался вперед от
одного  водораздела  к  другому,  сворачивая  к  любому  городку или большой
плантации,   лежащим  в  двадцати  -  тридцати  милях  от  основной  трассы.
Выражаясь его собственным языком, он "шпарил напролом".
     Этот  способ  ведения работ позволял Гарри, как он сам говорил, изучать
проектирование  железных  дорог  на практике, а Филипу предоставлялся случай
осмотреть  новые  места  и  выяснить,  что  они  ему  сулят.  Оба они успели
заручиться  гарантиями  на  покупку  нескольких  плантаций,  и  оба  тут  же
написали  своим восточным корреспондентам о красотах облюбованных ими земель
и  о  том,  что  стоимость  участков  учетверится,  как  только трасса будет
окончательно  проложена. Им казалось очень странным, что люди с капиталом не
бросаются сюда, чтобы захватить участки.
     Друзья  не  успели  провести  в лагере и двух недель, как Гарри написал
своему  приятелю,  полковнику  Селлерсу,  чтобы  тот поторапливался, так как
дорога  наверняка  подойдет  к Пристани Стоуна. Глядя на план трассы, трудно
было  предугадать,  куда  она направится дальше, поскольку каждый день в ней
происходили  изменения;  но  Джефф  провозгласил, что, по его мнению, от той
точки,  где  они находятся, единственный целесообразный маршрут пролегает по
водоразделу  к  Пристани  Стоуна; и всем стало ясно, что пункт, обозначенный
на  карте  как "Пристань Стоуна", явится очередным объектом, куда устремится
трасса дороги.
     - Ребята,  -  сказал  начальник  партии, - мы доберемся туда, даже если
нам придется лететь на воздушном шаре.
     И  они  добрались.  Не  прошло  и  недели, как этот неукротимый инженер
вывел  свой  караван  по  холмам  и лощинам, через ручьи и заводи к Пристани
Стоуна и стал лагерем в самом сердце города.
     - Разрази  меня гром! - раздался на следующее утро жизнерадостный голос
мистера  Томпсона,  только  что  вышедшего  из палатки. - Разрази меня гром,
если  я  что-нибудь  понимаю!  Эй,  Грейсон,  возьми-ка  свою  астролябию  и
посмотри,  где здесь городишко старого Селлерса. Черт меня побери! Ведь если
бы  вчера  сумерки  наступили  чуть  позднее,  мы  бы  проскочили  мимо. Эй,
Стерлинг,  Брайерли,  вставайте  и  полюбуйтесь на эту столицу. Сейчас к ней
вон  из-за  того  мыса  подойдет пароход! - И Джефф громко расхохотался. - А
мэр города уже спешит к нам завтракать!
     Молодые  люди  выбрались  из  палатки  и,  протирая  глаза,  огляделись
вокруг.  Лагерь  стоял  на прибрежной отмели извилистой, лениво несущей свои
воды  речки,  ширина которой даже при теперешнем высоком уровне воды была не
больше  двадцати пяти метров. Перед ними стояло около десятка рубленых лачуг
с  глинобитными  печными  трубами, разбросанных как попало по обеим сторонам
не  очень  ясно  очерченной  дороги, которая, не зная, видимо, сама, куда ей
направиться,  нерешительно  петляла  сквозь  "город"  и  вилась по холмистым
просторам  прерии;  казалось,  что,  начавшись,  она  двинулась  в пустоту и
скорее  всего туда и придет. Однако на самой черте города ее немного ободрял
и поддерживал дорожный указатель с надписью: "До Хоукая 10 миль".
     Дорогу  эту  никто  никогда  не  строил - ее просто наездили; сейчас, в
дождливую  июньскую пору, она представляла собой ряд прорезанных в черноземе
рытвин   и   бездонных   колдобин.   В  центре  города  дорога,  несомненно,
пользовалась  большим  вниманием, ибо здесь в ней рылись и копошились свиньи
и  поросята,  превратившие  ее  в  жидкую  топь,  которую можно было перейти
только по брошенным кое-где доскам.
     Вокруг    главного    домика,   служившего   этому   торговому   центру
универсальным  магазином,  грязь  была  еще  жиже, и все местные бездельники
сходились  на  грубо сколоченной перед домом площадке, где и коротали время,
сидя   на   ящиках   из-под  бакалейных  товаров.  У  самой  реки  виднелась
полуразвалившаяся  постройка  -  склад для хранения конопли, и шаткие мостки
вели  от  него  в воду. К пристани была пришвартована плоскодонка, у которой
весла  были  вынуты из воды и лежали поперек. Выше по течению через реку был
переброшен  шаткий  деревянный  мост:  опоры  его  вкривь  и вкось уходили в
размокшую  землю;  в  некоторых  местах  не  хватало  досок, и представители
закона  могли  не  беспокоиться  о  том,  что  кто-нибудь  нарушит  правила,
проезжая через мост на слишком большой скорости.
     - А  это,  джентльмены,  -  продолжал  Джефф,  -  река  Колумба, она же
Гусиная  Протока.  Если  ее расширить, углубить, выпрямить и удлинить, то на
всем Западе не сыщешь лучшей реки.
     Взошло  солнце,  и  его  лучи  постепенно разогнали малярийные миазмы и
слой  колыхавшегося  над  рекой реденького тумана; но даже солнечный свет не
смог  оживить  тусклые,  безжизненные  воды  или проникнуть в них настолько,
чтобы  казавшиеся  бездонными  глубины  раскрыли свои тайны. Речные черепахи
почтенного  возраста  вылезали  из грязи и грелись на старых корягах посреди
реки;   солнце  поблескивало  на  спинах  этих  столичных  жителей,  первыми
начавших активную трудовую деятельность.
     Вскоре,  однако,  над  городскими  трубами  взвились дымки; и не успели
инженеры  разделаться  с  завтраком,  как  уже  стали  объектом пристального
внимания  со  стороны  семи-восьми  подростков  и  мужчин,  которые не спеша
подошли  к  лагерю  и  все  как  один  с  ленивым  любопытством озирались по
сторонам, невозмутимо заложив руки в карманы.
     - Доброе  утро,  джентльмены!  -  приветствовал  их из-за стола главный
инженер.
     - Доброе  утро!  - протянул представитель делегации. - Это, стало быть,
и есть железная дорога? Был тут у нас про нее слух.
     - Совершенно  верно, железная дорога; не хватает только железного коня,
рельсов да бревен для шпал.
     - Бревен-то  здесь  сколько  душе  угодно,  у меня вон целая роща белых
дубов,  -  ответил  все  тот  же  оратор;  он,  по-видимому, был человеком с
достатком и не прочь совершить выгодную сделку.
     - О  бревнах  вам  придется  вести  переговоры  с  подрядчиками, сэр, -
сказал  Джефф.  -  Вот,  например,  с  мистером  Брайерли;  я уверен, что со
временем он не откажется закупить у вас лес.
     - А  я-то  думал, что вы все привезете с собой. Но если нужны бревна, -
пожалуйста, у меня есть. Верно, Эф?
     - Хоть  завались,  -  ответствовал  Эф,  не  сводя  глаз  с сидевших за
столом.
     - Итак,  - проговорил Томпсон, вставая и направляясь к своей палатке, -
железная  дорога  прибыла на Пристань Стоуна. По этому поводу предлагаю всем
выпить.
     Предложение было встречено всеобщим одобрением.
     Джефф  провозгласил  тост  за процветание Пристани Стоуна и за развитие
судоходства  на Гусиной Протоке; гости с воодушевлением опрокинули по стопке
простого  кукурузного  виски  и  в  свою очередь похвалили железную дорогу и
самого Джеффа Томпсона - "парня что надо".
     Часов  около  десяти  в прерии показался фургон, медленно двигавшийся к
лагерю.   Когда   он   подъехал   поближе,   стал   виден   сидевший  в  нем
представительный   джентльмен,  который  все  время  нетерпеливо  наклонялся
вперед  и  глядел  в сторону палаток, подергивал вожжи и слегка подхлестывал
лошадь,  стараясь  передать  кипевшую  в  нем энергию заморенному животному.
Когда  же  наконец фургон остановился у палатки мистера Томпсона, джентльмен
осторожно  сошел  на  землю,  выпрямился,  потер  руки и, всем своим обликом
излучая  радость  и  довольство,  направился к поджидавшей его группе людей,
которые  начали  приветствовать  его  по  имени,  как  только он очутился на
достаточно близком расстоянии.
     - Добро  пожаловать  в  город  Наполеон, джентльмены, добро пожаловать!
Горжусь  тем,  что  вижу  вас здесь, мистер Томпсон. Вы прекрасно выглядите,
мистер  Стерлинг.  Свежий  воздух  вам  на пользу! Счастлив, счастлив видеть
вас,  мистер  Брайерли. Вы получили ящик шампанского? Нет? Ах, эти проклятые
речные  воры!  Ничего больше не стану посылать с ними. А ведь лучшей марки -
Редерер.  Все,  что  оставалось  в  моем погребе от партии, присланной сэром
Джорджем  Гором:  я  возил  его  охотиться  на  бизонов, когда он приезжал в
Америку.  Время  от времени он посылает мне какой-нибудь пустячок. Вы еще не
осмотрелись  здесь,  джентльмены?  Тут  все вчерне пока, все вчерне. Все эти
здания  придется  снести. Вон там будет городская площадь, поблизости - суд,
гостиницы,  церкви,  тюрьма  и  прочее.  А примерно вот здесь, где мы стоим,
вокзал!  Как  это  на  ваш  инженерский  взгляд,  мистер Томпсон? Подальше -
деловые  кварталы,  спускающиеся к речным причалам. А университет - вон там,
на  высоком  живописном  холме,  - реку с него видно на много миль. Это река
Колумба,  по  ней  всего  сорок  девять  миль  до Миссури. Поглядите на нее:
спокойная,  не  капризная,  течение  слабое,  никаких помех для судоходства;
кое-где  ее  придется  расширить  и  расчистить, углубить дно для пристани и
построить  набережную  по  фасаду города; сама природа уготовала здесь место
для  торгового  центра.  Взгляните  вокруг:  на  десять  миль никаких других
построек  и  никакой другой судоходной реки, - ничего лучшего не придумаешь;
пенька,  табак,  кукуруза  -  все  устремится  сюда. Дело только за железной
дорогой; через год город Наполеон сам себя не узнает.
     - Он  и сейчас себя не узнает, - прошептал Филип своему другу. - Вы уже
позавтракали, полковник?
     - На  скорую  руку.  Выпил  чашечку кофе. Выписываю его сам, другого не
признаю.  Но  захватил  с  собой корзинку с провизией: жена настояла, дала с
собой  кое-какие  деликатесы,  -  вы  же  знаете  женщин, - и полдюжины того
самого  бургундского,  о  котором я вам говорил, мистер Брайерли. Кстати, вы
так  со  мной  ни  разу  и  не отобедали. - И полковник решительно подошел к
фургону и заглянул под сиденье.
     Должно  быть,  корзинки  там  не  оказалось,  потому  что  он приподнял
брезент, поискал в передней части фургона, сзади и воскликнул:
     - Проклятье!   Все  надо  делать  самому.  Доверил  служанкам  положить
корзинку в фургон - и нет ее!
     Лагерный  повар  быстро  приготовил  для полковника аппетитный завтрак,
состоявший  из  жареного  цыпленка,  яиц,  оладий  и  кофе;  отдав  завтраку
должное,  он  завершил  его  глотком  старого  бурбонского из личных запасов
мистера  Томпсона.  Этот  сорт  виски, заявил полковник, он прекрасно знает:
можно подумать, что это то самое, которое стоит в его собственном буфете.
     Пока  инженеры  делали  профильную  съемку Гусиной Протоки и проверяли,
удастся  ли  вообще  подвести железную дорогу к Пристани Стоуна и потом хоть
как-нибудь  вывести ее оттуда, полковник Селлерс и Гарри уселись и принялись
набрасывать на большом листе черновой план города Наполеона.
     - Я  заручился  письменной  гарантией  на покупку целой квадратной мили
земли  у пристани, - сказал полковник, - сроком на год, на имя нас четверых;
причем  при  продаже участков двадцать пять процентов безвозмездно отходят к
четырем совладельцам.
     Город  они  распланировали щедро и широко, оставив достаточно места для
железной дороги и для реки - какой она станет после расширения и расчистки.
     Инженеры  сообщили,  что  дорогу  удастся  подвести  к  будущему городу
только  в  том  случае,  если  она опишет небольшую дугу и пересечет реку по
высокому  мосту,  но  что  подъемы  будут  очень  крутые.  Полковник Селлерс
заявил,  что  подъемы  не  имеют  особого  значения, лишь бы линия подошла к
элеваторам  у  реки.  На  следующий  день  Томпсон  спешно  сделал кое-какие
промеры  вверх и вниз по реке, примерно мили на две, чтобы полковник с Гарри
могли  на  своем плане показать, какие удобства для города представляет этот
водный  путь.  Джефф  получил  от  них  что-то  вроде расписки взамен еще не
выпущенных  акций,  но  Филип  отказался от участия в этом деле, сказав, что
денег у него нет, а брать на себя невыполнимые обязательства он не желает.
     Наутро  лагерь снялся с места и двинулся дальше. Кучка местных жителей,
собравшихся  у  лавки,  провожала изыскателей равнодушным взглядом, пока они
не скрылись из виду. Один из них сказал:
     - Пусть  меня  разорвут собаки, если эта железная дорога появится здесь
еще хоть раз!
     Гарри  уехал  с  полковником  в  Хоукай заканчивать разработку плана; в
частности,  им  предстояло  подготовить  прошение  в  конгресс  относительно
необходимости улучшить условия судоходства на реке Колумба.


        ГЛАВА XVIII

        МНИМЫЙ БРАК.
                       ЛОРА СТАНОВИТСЯ ЖЕРТВОЙ ОБМАНА

                                                                <img src=gildag08.gif>

                                                             Bedda ag Idda*.
     ______________
     * Приди она в наши пустынные степи,
     Сбежались  бы  все  посмотреть  на  нее.  -  Бедда  аг  Идда  (на языке
тамачек).

                                         - E ve us lo covinentz qals er,
                                         Que voill que m' prendatz a moiler.
                                         - Qu'en aissi l'a Dieus establida,
                                         Per que not pot esser partida.
                                         Roman de Jaufre, Raynouard,

                                         "Lexique Roman", I, 139*.
     ______________
     * - Не нужен мне обет иной,
     Коль ты зовешь меня женой.
     - Раз бог связал нас в добрый час,
     Ничто  уж  не  разлучит  нас.  -  Роман  о  Жофре,  Ренуар,  "Романская
лексика", 1, 139 (старофранц.).

     Прошло  восемь  лет  со  дня  смерти  мистера  Хокинса.  Восемь  лет  -
небольшой  отрезок  времени  в  жизни  народа  или в истории государства, но
иногда  они  могут решить ход событий и судьбу целого столетия. Именно такие
годы  последовали  за короткой перестрелкой на Лексингтонской пустоши, такие
годы  последовали  за  требованием о сдаче форта Самтер. Историки никогда не
перестанут  изучать эти годы, собирать сведения о них и стремиться понять их
значение.
     Восемь  лет  в  истории  Америки, - с 1860 по 1868, - пошатнули вековые
устои,  дали  новое  направление  политической  жизни всего народа, изменили
общественные  порядки  в  одной  половине  страны  и  оказали такое глубокое
влияние  на  национальный  характер,  что  измерить силу этого влияния можно
будет не раньше, чем через два-три поколения.
     Согласно  привычному  для  нас  понятию о высшем промысле, жизнь одного
человека  ничто по сравнению с жизнью нации или расы; но если придерживаться
более   широких   взглядов  и  более  разумного  соотношения  ценностей,  не
заключает  ли в себе жизнь одного человека нечто большее, чем жизнь нации, и
нет  ли  где-нибудь  судилища,  в  котором  трагедии одной человеческой души
будет придаваться больше значения, чем любым переворотам в вековых обычаях?
     Когда  задумываешься  о  столь  серьезных  силах  добра  и зла, которые
вступают  в  борьбу  за  душу женщины в короткие годы ее перехода от нежного
девичества  к женственной зрелости, невольно испытываешь почтительный трепет
перед лицом этой глубочайшей драмы.
     Сколько  чистоты,  нежности и доброты способна вместить в себе женщина,
какую  бездну  порока, горечи и зла! Природа вынуждена быть щедрой, создавая
женщину  -  мать  рода  человеческого - и сосредоточивая в ней изобилие всех
жизненных  сил.  Несколько  критических  лет могут решить, будет ли ее жизнь
полной  любви  и  света,  станет  ли она непорочной жрицей святого храма или
падшей  жрицей  оскверненной  святыни. Правда, есть и такие женщины, которые
не  способны  ни  подняться,  ни пасть и которым житейские условности мешают
сколько-нибудь решительно проявить свой характер.
     Но  Лора  не принадлежала к их числу. Она была наделена роковым даром -
красотой,  и другим, еще более роковым даром, отнюдь не всегда сопутствующим
красоте и порой дающимся и некрасивым - даром обаяния.
     Она  обладала силой воли, гордостью, смелостью и честолюбием, да к тому
же  она  оказалась  предоставленной самой себе как раз в том возрасте, когда
на   помощь   страсти  приходит  романтика  и  притом  ничто  не  сдерживало
пробуждающиеся силы ее живого и смелого ума.
     Никто  из окружающих не подозревал о трагическом конфликте в душе Лоры,
и  очень  немногие  догадывались  о  том,  что  в ее жизни происходит что-то
необычайное, или романтическое, или странное.
     В  те  беспокойные  дни  в Хоукае, как и в большинстве городов Миссури,
царило   смятение;  приход  и  уход  федеральных  и  конфедеративных  войск,
грабительские  набеги,  внезапные  стычки и бои - все это отвлекало внимание
от  отдельных  личностей  и избавляло их от осуждения за поступки, которые в
более спокойные времена стали бы предметом громкого скандала.
     К  счастью,  нам придется рассматривать этот период в жизни Лоры только
в  историческом  плане; мы воскресим лишь отдельные эпизоды, которые помогут
нам  показать  ее  такой,  какой она стала к моменту прибытия в Хоукай Гарри
Брайерли.
     После  переезда  в  Миссури жизнь Хокинсов протекала в упорной борьбе с
нуждой  и  притом  необходимо было хотя бы внешне поддерживать честь семьи и
видимость  благополучия,  в соответствии с теми большими ожиданиями, которые
они  втайне  связывали с Восточно-Теннессийскими Буграми. Может быть, только
Клай,  оставшийся  по  сути  единственной опорой семьи, отдавал себе отчет в
истинном  положении  дел.  Вашингтон  то приезжал в Хоукай, то вновь уезжал,
увлекаемый  какой-нибудь грандиозной земельной спекуляцией, после которой он
неизменно  возвращался  в  контору генерала Босуэла таким же бедняком, как и
раньше.  Он  изобрел  бесконечное множество бесполезных приспособлений, и ни
одно  не  стоило  того,  чтобы его запатентовать; так, в грезах и бесплодном
изобретательстве,  проходили  годы,  и  в  тридцать  лет  Вашингтон, высокий
темноволосый  мечтатель, полный самых лучших намерений и неспособный сделать
ни  одного  решительного  шага,  не имел ни профессии, ни постоянной работы.
Возможно  все  же,  что все эти годы он был счастливее своих близких, ибо он
прожил восемь лет в сладостном ожидании сказочных богатств.
     В  войну  он  ушел с отрядом из Хоукая и проявил себя отнюдь не трусом;
но  он  воевал  бы еще лучше, если бы меньше занимался изобретением способов
перехитрить врага при помощи тактики, неизвестной военной науке.
     Однажды,  в  одну  из  своих  самовольных  вылазок, он попал в плен, но
после  краткого  допроса  полковник  армии северян отпустил его, убедившись,
что нанесет южанам гораздо больше ущерба, если вернет им своего пленника.
     Что  касается  полковника  Селлерса,  то он, разумеется, во время войны
был  выдающейся  фигурой.  В  Хоукае он командовал местной гвардией и только
один  раз  покинул  родной город: по распространившимся впоследствии слухам,
он  совершил  обходный маневр, вышел к Пристани Стоуна и укрепил этот важный
пункт, о существовании которого никто, кроме старожилов, и не подозревал.
     - Бог  ты  мой,  - говаривал потом полковник, - да ведь это же ключевая
позиция  на пути в северный Миссури и единственное место, не попавшее в руки
врага.  Если бы другие пункты имели такую оборону, исход войны был бы совсем
иным, да, сэр!
     На  войну,  как  и  на  все  прочее,  полковник  имел  свои собственные
взгляды.  Если  бы  все, говорил он, подобно ему, оставались дома, Юг не был
бы  побежден.  Ибо  в  таком  случае  некого было бы побеждать! Мистер Джефф
Дэвис  несколько  раз  писал  ему,  предлагая  взять  на  себя  командование
корпусом  в  армии  конфедератов. Нет, отвечал полковник Селлерс, его долг -
оставаться  дома.  И  он  отнюдь  не  пребывал в бездействии. Это он изобрел
знаменитую  воздушную  мину, которая чуть было не уничтожила армию северян в
Миссури, а заодно и сам город Сент-Луис.
     План  его заключался в том, чтобы наполнить мину зажигательной смесью и
смертоносной  шрапнелью, прикрепить ее к воздушному шару и пустить с горящим
фитилем  в  расположение  вражеских  войск,  с тем чтобы в нужный момент она
взорвалась.  При  помощи  своего  изобретения  он хотел захватить Сент-Луис:
надо  было  до  тех  пор  взрывать  мины  над городом и сеять в нем смерть и
разрушение,  пока оккупационная армия не сложит оружие. Добыть зажигательную
смесь  ему  не  удалось;  он, правда, сконструировал мину, вполне отвечавшую
его  целям,  но  первая  же  опытная  мина  взорвалась  раньше времени в его
дровяном  сарае, - сарай взлетел на воздух, а дом Селлерса загорелся. Соседи
помогли   погасить   пожар,   но   заставили   его   прекратить   дальнейшие
эксперименты.
     Однако  этот  немолодой,  но патриотически настроенный джентльмен успел
заложить  столько  мин и прочих подрывных устройств на всех дорогах, ведущих
к   Хоукаю,  тут  же  забыв  точное  местоположение  опасных  участков,  что
окрестные  жители  боялись  ездить  по  дорогам и обычно пробирались в город
полем.  У  полковника  был  свой  девиз:  "Миллионы  на оборону, ни цента на
уплату контрибуций".
     Если  бы  после  переезда в Хоукай Лора была меньше предоставлена самой
себе  или  встретила больше понимания и чуткости со стороны окружающих, она,
возможно,  забыла  бы сплетни, досаждавшие ей в Мерфисберге, и избавилась от
нараставшей  в  сердце  горечи.  Но у нее почти не было друзей, и чем старше
она  становилась,  тем  реже  встречала  близких  по  духу людей; мысли Лоры
поневоле  вращались  вокруг  нее  самой,  а  тайна  ее рождения одновременно
повергала ее в уныние и наполняла самыми фантастическими надеждами.
     Гордость  Лоры  была  уязвлена  тем, что ей приходится жить в нищете. К
тому  же  она  не  могла  не  сознавать  своей  красоты,  и  это щекотало ее
самолюбие;   девушке  даже  нравилось  испытывать  силу  своих  чар  на  тех
неотесанных  молодых  людях,  которые  встречались на ее пути и которых сама
она презирала.
     Правда,  для  нее  был  открыт  и  другой  мир - мир книг. Но то был не
лучший  из  миров  этого рода, ибо небольшие библиотеки, в которые она имела
доступ  в  Хоукае,  подбирались  как  попало  и  состояли главным образом из
романов,  изображавших  своих героев и героинь в ореоле ложного романтизма и
создававших  у  нее  искаженное  представление о жизни. Из этих произведений
она   узнала,   что   женщина,  обладающая  острым  умом  и  хоть  некоторым
образованием,  а  к тому же красотой и обаянием, может рассчитывать на успех
в  обществе  -  в  том  обществе,  о котором она читала; из этих же книг она
почерпнула и кое-какие идеи об эмансипации женщин.
     Читала   она   и   другие  книги:  биографии  великих  людей,  описания
путешествий   по   далеким  странам,  исторические  книги,  стихи;  особенно
нравились  ей  стихи  Байрона,  Скотта,  Шелли  и  Мура,  их она поглощала с
жадностью,  а  те,  что ей особенно нравились, запоминала наизусть. В Хоукае
никто  не  прочел  столько книг и не занимался так настойчиво и усердно, как
Лора.  Ее  считали  образованной  девушкой,  да  она и сама так думала, и по
сравнению с теми, кто окружал ее, она действительно была образованной.
     Во  время  войны  в городе появился офицер армии южан, полковник Селби;
будучи  командующим  всего  округа, он некоторое время жил в Хоукае. Это был
красивый,  статный  человек лет тридцати; он окончил Вирджинский университет
и,  по его словам, происходил из родовитой семьи; он, несомненно, видал виды
и на своем веку успел попутешествовать и пережить немало приключений.
     Встреча  в  этом  захолустье  с такой женщиной, как Лора, была для него
большой   удачей,  -  с  чем  полковник  Селби  себя  и  поздравил.  Он  был
подчеркнуто  вежлив  с  Лорой  и  обращался  с  нею  с  непривычной  для нее
учтивостью.  Только  в  книгах  читала  она о людях столь воспитанных, столь
благородных   в   проявлении  чувств,  столь  занимательных  в  разговоре  и
привлекательных по всему своему облику и манерам.
     Все  дальнейшее  - долгая история; к несчастью - это и старая, как мир,
история,  и  на  ее  подробностях  можно не останавливаться. Лора полюбила и
поверила,   что  любовь  Селби  к  ней  так  же  чиста  и  глубока,  как  ее
собственная.  Она боготворила его и охотно отдала бы за него жизнь, искренне
считая, что это ничтожная плата за его любовь и за право любить его.
     Страсть  всецело  овладела ею; она больше не замечала ничего вокруг, ей
казалось,  что  она парит в небесах. Значит, то, о чем она читала в романах,
блаженство  любви,  о  которой  она мечтала, - все это правда! Почему же она
раньше  никогда  не замечала, как радостен мир, как звенит он любовью! Птицы
пели  о  любви,  и  деревья  шептали  ей  о любви, и цветы устилали ей путь,
словно она шествовала к алтарю.
     Перед   отъездом   полковника   они  обручились;  свадьба  должна  была
состояться,  как  только  он  покончит  с  некоторыми,  необходимыми, по его
словам, делами и уволится из армии.
     Из  Хардинга, небольшого городка в юго-западной части штата, он прислал
ей  письмо: против его ожиданий, ему не удалось сразу освободиться от службы
в  армии,  но  он  добьется  этого  через несколько месяцев; тогда он сможет
увезти  ее  в  Чикаго,  где  у  него  есть  кое-какая  недвижимость и где он
собирается  вступить  в дело - сразу же или после окончания войны, а это уже
не  за горами. Тем временем, зачем жить в разлуке? В Хардинге у него удобная
квартира;  если  бы  ей  удалось  найти попутчиков и приехать к нему, они бы
поженились  и  обрели  несколько  лишних  месяцев счастья! Бывает ли женщина
осмотрительна  и  осторожна,  когда  она  любит? Лора поехала в Хардинг, как
полагали соседи, ухаживать за внезапно заболевшим там Вашингтоном.
     В  Хоукае,  разумеется, знали о ее помолвке, и вся семья гордилась этим
событием.  Если  бы Лора не предупредила миссис Хокинс, та не стала бы ни от
кого  скрывать,  что  Лора  уехала  к  будущему мужу, но сама Лора не хотела
допускать  разговоров  о  том,  будто  она  гоняется  за женихом; пусть о ее
замужестве узнают уже после венчания.
     Итак,   воспользовавшись  упомянутым  нами  предлогом,  она  поехала  в
Хардинг  и  вышла замуж. Замуж-то она вышла, но уже на другой день или через
день  что-то,  видимо,  встревожило  ее.  Вашингтон  так и не узнал, что это
было,  но  Лора  запретила  ему писать в Хоукай об ее замужестве и попросила
миссис  Хокинс  никому  ничего  не  говорить.  Какие бы страхи и сомнения ни
терзали  ее,  она  храбро  гнала  их от себя и не позволяла им омрачать свое
счастье.
     В  то  лето  между далеким лагерем южан в Хардинге и Хоукаем, как легко
можно  себе  представить,  не  было  регулярного  сообщения, и жители Хоукая
почти  потеряли  Лору  из  виду:  у  каждого  довольно  было  своих  забот и
неприятностей.
     Лора  целиком посвятила себя мужу и жила только им одним; если у него и
были  недостатки,  если  он  был эгоистичен, а порою груб и распущен, она не
замечала  или не хотела замечать этого. Она переживала страсть, какая бывает
раз  в  жизни,  чувства  кипели в ней, сметая все препятствия на пути. Может
быть,  ее  муж  временами  бывал  холоден или безразличен к ней? Лора на все
закрывала   глаза   и  ничего  не  хотела  знать,  кроме  одного:  ее  кумир
принадлежит ей.
     Прошло  три месяца. Однажды утром муж сообщил ей, что он получил приказ
ехать на юг и что через два часа должен покинуть город.
     - Я успею собраться, - весело ответила Лора.
     - Но я не могу взять тебя с собой. Тебе придется вернуться в Хоукай.
     - Не  можешь... взять... меня? - удивленно переспросила Лора. - Но я не
могу жить без тебя. Ты говорил...
     - Мало  ли  что  я  говорил!  - Полковник принялся пристегивать палаш и
невозмутимо продолжал: - Дело в том, Лора, что роман наш окончен.
     Лора  слышала  его  слова, но не поняла их смысла. Схватив его за руку,
она воскликнула:
     - Это  слишком  жестокая  шутка, Джордж! Я поеду с тобой куда угодно. Я
буду ждать - скажи только где. Я не могу вернуться в Хоукай.
     - Тогда   поезжай   куда  хочешь.  А  может  быть,  -  продолжал  он  с
издевательской  усмешкой,  -  может  быть,  тебе  стоило бы остаться здесь и
подыскать другого полковника?
     У Лоры голова шла кругом. Она все еще не понимала.
     - Что все это значит? Куда ты едешь?
     - Это  значит, - отчетливо проговорил офицер, - что тебе нечем доказать
законность нашего брака и что я возвращаюсь в Новый Орлеан.
     - Это  невозможно,  Джордж,  это невозможно! Я твоя жена. Я тоже еду. Я
поеду с тобой в Новый Орлеан.
     - Но моей жене это может не понравиться!
     Лора   подняла  голову,  глаза  ее  сверкнули,  она  попыталась  что-то
крикнуть и упала на пол без чувств.
     Когда  она  пришла  в  себя, полковника уже не было. У ее постели стоял
Вашингтон.  Но  пришла  ли  она  в  себя? Что осталось у нее в сердце, кроме
ненависти  и  горького  разочарования,  кроме чувства глубокого оскорбления,
нанесенного ей единственным человеком, которого она когда-либо любила?
     Лора  вернулась в Хоукай. Никто, кроме Вашингтона и его матери, не знал
о  том,  что  произошло.  Соседи  решили,  что  помолвка с полковником Селби
расстроилась.  Долгое время Лора была больна, но наконец поправилась: такова
была  сила ее воли, что, казалось, она способна победить даже смерть. Вместе
со  здоровьем  вернулась  и  красота,  но  теперь  к  ней  прибавилось новое
очарование,  нечто  такое,  что  по  ошибке можно было принять за грусть. Не
привносит  ли  познание  зла  особой  красоты  - красоты, светящейся на лице
человека,  внутренняя  жизнь  которого  омрачена трагическими переживаниями?
Отчего  глаза  Беатриче  Ченчи  полны  такой  страсти - от сознания вины или
невиновности?
     Лора  не  очень изменилась. Просто в сердце этой очаровательной женщины
поселился дьявол. Только и всего.


        ГЛАВА XIX

        БРАЙЕРЛИ ФЛИРТУЕТ С ЛОРОЙ
                             И ПОПАДАЕТ В СЕТИ

                                                               <img src=gildag09.gif>*
     ______________
     * Как внезапно и мгновенно
     Мимолетные волненья
     Создают союз нежнейший
     И родят страстей кипенье.
     К этой даме с каждой встречей
     Сердце клонится сильнее.
     Я влюблен - в том нет сомненья:
     Жизнь мила мне только с нею. - Гейне (нем.).

     Живя  в  "Городском  отеле"  Хоукая,  мистер  Гарри  Брайерли продолжал
получать  жалованье  инженера. Мистер Томпсон был очень добр: он сказал, что
ему  совершенно  все  равно,  где  находится  мистер  Брайерли. И хотя Гарри
ежедневно  уверял  полковника  Селлерса  и  Вашингтона Хокинса, что ему надо
немедленно   вернуться   на   трассу   изысканий  и  руководить  работами  в
соответствии  с договором, он все же не уезжал и только писал длинные письма
Филипу,  прося  его  глядеть  в  оба  и сразу дать ему знать, если возникнут
какие-нибудь трудности и потребуется его присутствие.
     Тем  временем  Гарри цвел в хоукайском обществе таким же пышным цветом,
как   и   во   всяком   другом,  куда  его  забрасывала  судьба  и  где  ему
представлялась  хоть  малейшая  возможность  показать себя. Впрочем, в таком
городе,  как  Хоукай,  таланты  богатого  и  образованного Гарри Брайерли не
могли  остаться  незамеченными.  Человек,  причастный  к  крупным  земельным
спекуляциям,   любимец   избранного   нью-йоркского  общества,  состоящий  в
переписке  с  биржевиками  и  банкирами и близко знакомый с государственными
деятелями  Вашингтона, весельчак, умеющий играть на гитаре и слегка бренчать
на  банджо,  ценитель  женской  красоты  и мастер на комплименты, Гарри имел
свободный  доступ  в  любой дом Хоукая. Даже мисс Лора Хокинс сочла для себя
не  лишним испробовать на нем свои чары и попытаться завлечь ветреного юношу
в свои сети.
     - Черт  побери!  -  говорил  Гарри полковнику. - Вот это женщина! Каким
успехом  пользовалась  бы  она  в  Нью-Йорке, с деньгами или без денег! Да я
знаю  людей,  которые  положили  бы  к  ее  ногам  целую железную дорогу или
оперный  театр,  или  уж  во  всяком  случае пообещали бы ей все что угодно,
стоит ей только пожелать этого.
     Гарри  привык  смотреть  на женщин так же, как и на всякую другую вещь,
которую  ему хотелось бы заполучить, и за время пребывания в Хоукае он почти
решил,  что  мисс Лора должна принадлежать ему. Может быть, полковник угадал
его намерения или же его оскорбила болтовня Гарри, но он сказал:
     - Без  глупостей,  мистер  Брайерли, только без глупостей. В Хоукае это
не  пройдет,  особенно  с моими друзьями. В жилах Хокинсов течет благородная
кровь:   не   какая-нибудь,   а   теннессийская.  Сейчас  они  в  стесненных
обстоятельствах,  но  когда  дело дойдет до продажи их земли в Теннесси, они
получат за нее миллионы.
     - Конечно,  полковник,  конечно.  У меня и в мыслях нет ничего плохого.
Но  не  станете  же вы отрицать, что она очаровательна! Мы с вами только что
говорили  об  ассигнованиях,  и я подумал, что такая женщина, как она, могла
бы  многого  добиться  в  Вашингтоне.  Опять  же  ничего  плохого я не хотел
сказать,  ничего  плохого.  В  Вашингтоне это обычное дело, уверяю вас; жены
сенаторов,  депутатов,  членов  правительства,  ну и всякие другие жены и не
жены  - все они используют свое влияние. Вам нужно назначение? Куда же идти?
К  сенатору  Икс?  Вовсе  нет! Вы подходите - с нужной стороны, конечно, - к
его  жене.  Ах,  ассигнование? Вы, наверное, обратились бы прямо в бюджетную
комиссию  или министерство, не так ли? Но вы бы скоро поняли, что избрали не
тот  путь.  Чтобы  протащить  что-нибудь  через  Земельное управление, нужна
женщина.  Если  бы мисс Лора приехала в Вашингтон - в качестве вашего друга,
полковник,  только  в качестве вашего друга, - она бы очаровала весь сенат и
палату  представителей и провела необходимое вам ассигнование через конгресс
за одну сессию.
     - По-вашему,  ей  надо  подписать  наше прошение? - простодушно спросил
полковник.
     Гарри рассмеялся.
     - Прошениями  женщины никогда ничего не добивались в конгрессе. Да и не
только  женщины.  Прошения  пишутся  для  проформы.  Их  прилагают к делу, и
больше  их  никто  не  видит.  А  хорошенькую  женщину  не приложишь к делу,
особенно  когда  она  является  к  вам собственной персоной. К тому же любой
сенатор предпочтет хорошенькую женщину любому делу.
     Однако  прошение  было  тщательно продумано и написано; оно заключало в
себе  восторженное  описание  города  Наполеона  и его окрестностей, а также
заявление  о  том,  что  для  обеспечения  процветания  всего  этого района,
будущего  важного  транспортного  узла на этом великом пути к Тихому океану,
совершенно  необходимо  немедленно  улучшить  условия  судоходства  на  реке
Колумба.  К прошению были приложены план города и план реки, а подписано оно
было  всеми  грамотными  жителями  Пристани  Стоуна и полковником Селлерсом.
Полковник  согласился,  чтобы  в  начале  списка подписавших прошение стояли
имена  всех  сенаторов  и  членов конгресса от штата Миссури, а также бывших
губернаторов   и  бывших  членов  конгресса.  В  законченном  виде  прошение
представляло  собою  внушительный  документ.  На  его подготовку, а также на
разработку  более  мелких планов, связанных со строительством нового города,
у  Селлерса и Гарри ушло немало недель драгоценного времени, но зато все это
время настроение у них было превосходное.
     Гарри  в  глазах  Вашингтона  Хокинса  был  существом  высшего порядка,
человеком,   чье  умение  делать  дела  не  могло  не  вызывать  восхищения.
Вашингтону  никогда  не  надоедало  слушать рассказы Гарри о том, что он уже
успел  и  что еще собирается совершить. Гарри же считал Вашингтона человеком
способным   и  неглупым,  но  слегка  "не  от  мира  сего",  как  он  сказал
полковнику.  Полковник  ответил,  что  Гарри,  может быть, и прав, но сам он
ничего такого в Вашингтоне не замечал.
     - У  него много всяких планов, сэр. Господи помилуй, да у меня у самого
в  его  годы  голова  была битком набита разными планами. Но опыт отрезвляет
человека.  Ныне  я  уже  не берусь за дело, не продумав его как следует и не
вынеся  окончательного  суждения.  А  уж  если  Бирайя  Селлерс  вынес  свое
суждение, можете быть уверены, что он не ошибается.
     Каковы  бы  ни были первоначальные намерения Гарри в от