ношении Лоры, он
с  каждым  днем  проводил с ней все больше времени и наконец дошел до такого
состояния,  когда  без  нее  просто  не  находил  себе места. А эта искусная
актриса  делала  вид,  что  увлечена  им еще больше; она так умело играла на
тщеславии  Гарри,  разжигая  одновременно его пыл, что скоро он окончательно
потерял  голову.  Лора  ухитрилась  добиться  того,  что  ее  хладнокровие и
сдержанность  казались ему робкой самозащитой скромной, неиспорченной натуры
и  привлекали его даже больше, чем те случайные проявления нежности, которых
ему  иногда  удавалось  дождаться. Он не мог и часа провести вдали от нее, и
скоро  об  их отношениях заговорил весь город. Она так ловко вела свою игру,
что  казалась  ему безумно влюбленной; и все же он с изумлением обнаруживал,
что ни на шаг не приблизился к победе.
     Раздумывая  об этом, он чувствовал себя уязвленным. Она же провинциалка
и,  судя  по  всему,  довольно  бедная  -  живет  с родными в убогом, скудно
обставленном  и  весьма  непритязательном деревянном домишке, сколоченном на
американский  лад;  к  тому  же  она  лишена  таких  выгодных союзников, как
нарядные  туалеты,  драгоценности  и  светские  манеры.  Гарри не мог понять
всего  этого.  Но  она притягивала его - и в то же время держала в некотором
отдалении.  С  нею он забывал, что дом Хокинсов - жалкая деревянная лачуга с
четырьмя  комнатками  на  первом этаже и мезонином наверху: для него это был
дворец.
     Лора  была,  пожалуй,  старше Гарри. Во всяком случае, она уже достигла
того  возраста,  когда  зрелая  красота  женщины  кажется более законченной,
нежели  робкая  нежность  девичества;  своим оружием она научилась владеть в
совершенстве   и   точно   знала,   какую   долю   девичьего   лукавства   и
непосредственности   следует   сохранять  без  ущерба  для  себя.  Ей  часто
приходилось  наблюдать,  как многие женщины вносят слишком много наивности в
свое  поведение,  сами  не  подозревая,  какую  ошибку  они совершают. Такая
женщина  всегда  могла  бы  привлечь  Гарри,  но  только женщина, наделенная
холодным  умом  и  владеющая  искусством  очаровывать,  могла  заставить его
потерять  голову,  ибо  Гарри  считал  себя человеком бывалым. Но у него и в
мыслях  не было, что он является всего лишь подопытным кроликом; Лора не без
удовольствия  испытывала  силу  своего  ума и чар на человеке совсем другого
мира, - ведь таких, как он, она до сих пор встречала только в книгах.
     Ибо  у  Лоры были свои мечты. Ее тяготили узкие рамки, предопределенные
ей  судьбой;  она  ненавидела  бедность.  Многие из современных литературных
произведений,  прочитанных  ею  и  написанных  представительницами  ее пола,
раскрыли  ей  глаза  на  собственные  возможности  и  создали преувеличенное
представление  о  положении  в  обществе,  богатстве и влиянии, какого может
добиться  женщина,  обладающая  красотой,  талантом,  честолюбием  и хотя бы
небольшим   образованием   и   пользующаяся   всем   этим   без   чрезмерной
щепетильности.  Ей  хотелось  богатства и роскоши, ей хотелось видеть мужчин
рабами  у  своих  ног,  и  она  не  очень  задумывалась  -  тому  виной были
прочитанные  ею  романы  -  о  различии  между  доброй  и  дурной  славой, -
возможно,  она и не подозревала, как опасна дурная слава для женщины, только
что вступившей в жизнь.
     Как  и  все  остальные  дети  Хокинсов,  Лора  росла  в убеждении, что,
унаследовав   теннессийские   земли,   она   получит  когда-нибудь  огромное
состояние.  Она  вовсе  не  разделяла всех иллюзий своей семьи, но голова ее
часто  была  занята  всякого рода планами. Вашингтон, по ее мнению, способен
был  только  мечтать о богатстве и ждать, когда оно прольется на него в виде
золотого  дождя;  но  у  нее самой не хватало на это терпения, и она жалела,
что она не мужчина и не может взять дело в свои руки.
     Однажды,  беседуя  с  Гарри о Нью-Йорке, Вашингтоне и о делах, которыми
Гарри был все время занят, она сказала ему:
     - Вам,  мужчинам,  наверное,  приятно  сознавать,  что  вы  можете сами
распоряжаться своей судьбой и вольны ехать куда вам угодно.
     - О  да,  -  ответил этот мученик бизнеса, - все это очень хорошо, пока
не надоест. Но все это нужно только для одной цели.
     - Для какой же?
     - Если   женщина   сама  ни  о  чем  не  догадывается,  то  и  говорить
бесполезно.  Как  вы  думаете,  почему  я уже столько недель торчу в Хоукае,
хотя мне давно пора вернуться в лагерь?
     - Наверное,  это  связано  с  теми  делами,  которые  вы  с полковником
Селлерсом  затеяли  по  поводу  Наполеона.  По  крайней мере вы сами мне так
говорили, - ответила Лора, бросив на Гарри взгляд, говоривший совсем иное.
     - А  если  я  сейчас  скажу  вам,  что  все  уже  решено, вы, наверное,
ответите, что мне пора уезжать?
     - Гарри!  -  воскликнула  Лора,  на  секунду коснувшись его руки. - Мне
совсем  не хочется, чтобы вы уезжали. Вы здесь единственный человек, который
меня понимает.
     - Но  зато  вы  не  хотите  понять меня, - ответил Гарри, польщенный ее
словами, но все еще дуясь. - Когда мы остаемся одни, вы холодны, как лед.
     Лора  удивленно  посмотрела  на него, потом на лице ее появилось что-то
вроде  румянца,  а взгляд больших глаз стал таким томным, что проник в самую
глубину сердца Гарри.
     - Разве  вы  когда-нибудь замечали недоверие с моей стороны, Гарри? - И
она  протянула  ему  руку,  которую  он  пылко  пожал: что-то в ее поведении
подсказало Гарри, что ему придется довольствоваться этой милостью.
     И  так всегда. Она возбуждала в нем надежды - и тут же отказывала ему в
их  исполнении, разжигала его страсть - и гасила ее, день за днем все больше
опутывая  его своими сетями. Но для чего? Лоре доставляло острое наслаждение
сознавать, что она обладает властью над мужчинами.
     Лора  любила  слушать  рассказы  о жизни в восточных штатах, особенно в
тех  высоких  кругах, в которых вращался Гарри, когда жил дома. Ей нравилось
воображать себя царицей этого мира.
     - Вам следовало бы провести зиму в Вашингтоне, - сказал Гарри.
     - Но у меня нет там знакомых.
     - Неужели  вы не знакомы ни с кем из членов конгресса или их семей? Они
всегда рады иметь своей гостьей хорошенькую женщину.
     - Нет, ни с кем.
     - Ну,  а  предположим,  что  у  полковника  Селлерса  появятся  дела  в
Вашингтоне? Скажем, в связи с ассигнованием на реку Колумба?
     - У Селлерса? - рассмеялась Лора.
     - Вы  напрасно  смеетесь.  Случались  и  более  странные  вещи. Селлерс
знаком  со  всеми конгрессменами от Миссури, да и, пожалуй, от всех западных
штатов,  если  уж  на  то  пошло.  Он  сумел  бы  очень  быстро ввести вас в
вашингтонское  общество.  Чтобы проникнуть в него, можно обойтись без лома и
отмычки,   которые   требуются,   например,   в   Филадельфии.   Она  вполне
демократична,  наша  столица.  Деньги или красота легко откроют любую дверь.
Будь  я  красивой женщиной, я бы поехал искать принца или богатство только в
Вашингтон.
     - Благодарю  вас,  -  ответила Лора. - но я предпочитаю покой домашнего
очага  и  любовь  тех,  кого  я  хорошо  знаю.  - И появившееся на лице Лоры
выражение   полной   умиротворенности  и  отрешенности  от  всяческой  суеты
окончательно выбило Гарри из седла - по крайней мере до следующего утра.
     И  все  же оброненный им намек упал на благодарную почву и дал обильные
плоды:  Лора  до  тех  пор  взращивала  его,  пока не выработала целый план,
охватывающий  чуть  ли  не  все  ее будущее. "Почему бы нет? - думала она. -
Разве  мне  запрещено  поступать  так,  как  поступали другие женщины?". При
первом  же  удобном  случае  она  постаралась выведать у полковника Селлерса
все,  что он думает о поездке в Вашингтон, как идут дела с проектом развития
судоходства  и  не  придется ли ему в связи с этим поехать в Джефферсон-сити
или, может быть, в Вашингтон?
     - Все  может  случиться.  Если  жители  Наполеона  захотят, чтобы я сам
поехал  в  Вашингтон  и  лично  занялся  этим  делом, мне, пожалуй, придется
оторваться  от  семьи. Мне уже это предлагали. Но - ни слова жене или детям.
Вряд  ли  им  понравится,  что  глава  семьи  будет  где-то  далеко от них в
Вашингтоне. Дилуорти, - я имею в виду сенатора Дилуорти, - уже говорил мне:
     "Полковник,  как  раз  вы-то  нам  и  нужны.  В таком вопросе вы можете
заполучить   больше   голосов,  чем  кто-либо  другой.  Вы  один  из  первых
миссурийских  поселенцев, вы связаны с народом, знаете нужды своего штата; к
тому  же  вы уважаете религию, - говорил он, - и понимаете, как способствует
распространению  слова божья всякое благое начинание". И он прав, мисс Лора;
но,  увы, об этом недостаточно думают, когда имеют в виду город Наполеон. Он
способный  человек, этот Дилуорти, способный и хороший. Чтобы так преуспеть,
нужно  быть  хорошим  человеком.  Он всего несколько лет в конгрессе, но уже
стоит  добрый  миллион  долларов. Как-то он гостил у меня, и утром он прежде
всего  спросил,  когда  у  нас  в  семье читают молитвы: перед завтраком или
после?   Очень   мне   не  хотелось  разочаровывать  сенатора,  но  пришлось
сознаться,  что  у  нас  их  вовсе  не  читают, вернее - не всегда. "Да, да,
понимаю,  -  сказал он, - дела и все такое", - некоторые, дескать, обходятся
без  них;  но  сам он никогда не пренебрегает религиозными обычаями. Если мы
не  призовем  божье  благословенье  на  прошение  об  ассигновании  для реки
Колумба, он сомневается, будет ли оно иметь успех.
     Читатель,  вероятно,  уже понял, что сенатор Дилуорти никогда не гостил
у  Селлерса  и что это была всего лишь очередная выдумка полковника, одно из
тех  внезапных порождений его буйной фантазии, которые мгновенно возникали в
его  голове  и срывались с его уст в ходе любого разговора, ни на секунду не
прерывая потока его слов.
     В  то  лето Филип как-то раз ненадолго приехал верхом в Хоукай, и Гарри
мог  показать  ему,  каких  успехов  добились  они с полковником Селлерсом в
строительстве  Пристани  Стоуна,  представить  его Лоре и занять у него, уже
перед  отъездом,  немного денег. Гарри по привычке похвастался одержанной им
победой и повел Филипа полюбоваться на покоренную им красавицу Запада.
     Лора  приняла  Филипа  вежливо  и  слегка  надменно, что удивило и даже
немало  заинтересовало  его. Он сразу увидел, что она старше Гарри, и вскоре
понял,  что она заставляет его танцевать некий контрданс, в фигурах которого
Гарри  не  очень  разбирается,  -  так  ему по крайней мере показалось. И он
осторожно  намекнул  об этом своему другу, но тот бурно вознегодовал. Однако
во  время  второго визита к Лоре Филип начал колебаться: она была несомненно
добра  к  Гарри  и относилась к нему с дружеским доверием, а к самому Филипу
проявила  величайшую  предупредительность.  Она выказывала полное уважение к
его  мнениям  и  внимательно слушала все, что он говорил; на его откровенные
высказывания  она  отвечала  с  такой  откровенностью,  что  он поверил в ее
искренность,  -  независимо  от  того, как она относилась к Гарри. Возможно,
его   мужественная  прямота  и  в  самом  деле  завоевала  ее  расположение.
Возможно,  что,  мысленно сравнивая его с Гарри, она увидела в нем человека,
которому  женщина  может смело и без оглядки отдать всю душу, не задумываясь
ни  о  чем.  Да  и  Филип  не  остался  безразличен к ее красоте и духовному
обаянию.
     Неделя,   проведенная  в  Хоукае,  показалась  Филипу  очень  короткой;
прощаясь с Лорой, он испытывал такое чувство, будто знаком с нею целый год.
     - Надеюсь,  мы  снова  встретимся,  мистер  Стерлинг,  -  сказала  она,
подавая ему руку, и в ее чудесных глазах появилась легкая тень грусти.
     А  когда  он  повернулся, чтобы уйти, она проводила его таким взглядом,
который  несомненно  нарушил бы его покой, если бы во внутреннем кармане его
сюртука  не  лежало маленькое квадратное письмецо, полученное из Филадельфии
и подписанное: "Руфь".


        ГЛАВА XX

        ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ДЕЯТЕЛЬ -
                             ДИЛУОРТИ ЗЛАТОУСТ

                                                               <img src=gildag10.gif>*
     ______________
     *  Сладкозвучный  рог,  наделенный  дарами  красноречия  и  обхождения,
разума  и  прозорливости;  на  лице  его было написано благоволение, которое
покоряло всех взиравших на него (староирландск.).

     Приезд  сенатора  Эбнера  Дилуорти  стал  настоящим  событием в Хоукае.
Немалая  честь,  когда  сенатор,  вращающийся  среди  великих  мира  сего  и
управляющий   судьбами   всей  нации,  покидает  свое  место  в  Вашингтоне,
снисходит  до  общения с простыми людьми и пользуется гостеприимством такого
города,   как   Хоукай.   Все   были   польщены   приездом   человека  столь
прославленного,  и  в  его  присутствии  политическая  рознь  была  временно
предана забвению.
     Эбнер  Дилуорти, уроженец соседнего штата, оставался сторонником Севера
в  самые  тяжелые  для  страны  дни, благодаря чему и преуспел; но разве это
причина  для того, чтобы полковник Селлерс, который был на стороне южан и не
преуспел, с презрением отвернулся от него?
     Сенатор  остановился  у  своего  старого приятеля, генерала Босуэла, но
могло  показаться,  что  радушным гостеприимством, оказываемым ему в Хоукае,
он  обязан  только полковнику Селлерсу. Ведь именно полковник с присущей ему
щедростью предложил сенатору распоряжаться в городе, как у себя дома.
     - Вас  здесь  хорошо  знают,  -  сказал  полковник, - и Хоукай гордится
вами.  Перед  вами открыта любая дверь, вам будут рады у каждого очага. Если
бы  генерал  Босуэл,  ваш  давний  друг,  не  предъявил на вас своих прав, я
настоял  бы,  чтобы вы остановились у меня. Вы встретитесь с жителями нашего
города и увидите здесь такие перемены, которые поразят вас.
     Полковник  был  так неудержим в своем гостеприимстве, что, по-видимому,
убедил  самого  себя  в  том,  что  и в самом деле принимал сенатора в своем
доме;  во всяком случае, впоследствии он неоднократно рассказывал о том, как
Дилуорти   гостил   у   него,   и  упоминал  о  некоторых  блюдах,  особенно
понравившихся  сенатору.  Что  правда, то правда - однажды полковник в самом
деле  настойчиво приглашал Дилуорти отобедать, но это было в тот самый день,
когда сенатор уже уезжал из Хоукая.
     Сенатор  Дилуорти  был  тучный  и  представительный  мужчина, хоть и не
очень высокого роста. Он был человек сладкоречивый и весьма популярный.
     Сенатор  проявил  большой  интерес  к  жизни  города  и  всей округи, к
развитию  сельского  хозяйства, просвещения и религии и особенно к положению
недавно освобожденной расы.
     - Провидение,  - говорил он, - вручило нам их судьбы; и хотя мы с вами,
генерал,  при  помощи  конституции могли бы выбрать им иной удел, провидению
виднее.
     - Ничего  из  них  не  выйдет,  и не пытайтесь, - прервал его полковник
Селлерс.  -  Эти  расчетливые  людишки,  сэр,  не  хотят  работать на белых:
подавай  им  гарантии,  видите ли! Все высматривают, как бы прожить, работая
только  на  себя.  Бездельники,  сэр,  взгляните  на мой огород - весь зарос
сорняками. Неделовой народ, сэр.
     - В  ваших  словах  есть  доля  правды,  полковник.  Но  надо  им  дать
образование.
     - Дайте  негру образование, и он станет еще расчетливее. Он и теперь-то
делает только то, что ему самому нравится; а что же будет тогда?
     - Однако,   полковник,   образованный   негр   сможет   обратить   свою
расчетливость на пользу всего общества.
     - Никогда  этого  не  будет,  сэр,  никогда. Вы развяжете ему руки - он
станет  еще  больше  вредить  себе. У негра нет хватки, сэр. Возьмите белого
человека  -  он  умеет  и  задумать большое дело и претворить его в жизнь. А
негр - нет.
     - И  все-таки,  -  возразил  сенатор,  -  даже  допуская,  что он может
навредить  себе  с  точки  зрения  земных  благ,  возвысить  его  при помощи
образования  -  значит  увеличить  возможности  его  спасения в ином мире, а
именно  это-то  и  важно,  полковник.  Каков  бы ни был результат, мы должны
исполнить свой долг перед этим созданием божьим.
     - Правильно,  -  подхватил полковник, - возвышайте его душу сколько вам
угодно,  но  не  трогайте  его  самого, сэр! Вот так-то, сэр! Возвышайте его
душу, но самого негра оставьте таким, каков он есть.
     Естественно,   что   одним  из  проявлений  гостеприимства,  оказанного
сенатору,  был  большой  официальный  прием в здании суда, во время которого
Дилуорти  обратился  к  своим  согражданам с речью. Распорядителем торжества
был  полковник Селлерс. Он сопровождал духовой оркестр от "Городского отеля"
до  дома  генерала Босуэла. Он шел впереди колонны масонов, "Клуба Чудаков",
пожарников,  Добрых  Храмовников,  Поборников Трезвости и Молодых Поборников
Трезвости,  Дочерей  Ревекки  и  учащихся  воскресных  школ, а заодно и всех
остальных  граждан  города,  которые  шествовали вслед за сенатором к зданию
суда.  Он  суетился  еще  долго после того, как все в зале уселись, и громко
требовал  тишины  среди  гробового  молчания,  воцарившегося  перед тем, как
генерал  Босуэл представил сенатора собравшимся. Полковник давно ждал случая
показать  себя  во  всей  красе  и  впоследствии  долго  и  с  удовольствием
вспоминал об этом событии.
     Поскольку  наш  роман печатается не в "Вестнике конгресса", мы не можем
привести речь сенатора Дилуорти целиком. Начал он примерно так:
     - Сограждане!   Мне   доставляет  большое  удовольствие  видеть  вас  и
находиться  среди  вас.  Я  рад,  что  могу хоть на время отдохнуть от своих
тяжких  государственных обязанностей и поговорить по душам с моими друзьями,
живущими  в  этом великом штате. Я нахожу одно утешение от всех моих забот и
тревог,  и это сладостное утешение - доброе мнение обо мне моих сограждан. Я
с  нетерпением  жду  того  момента,  когда  смогу сложить с себя бремя своих
забот...  ("Кто  тебе  поверит!"  -  выкрикнул какой-то подвыпивший парень у
входа. Голоса: "Выставить его за дверь!").
     - Нет,  друзья  мои, не гоните его. Пусть эта заблудшая овца останется.
Я  вижу,  что  он  стал  жертвой  зла,  которое  разъедает наши общественные
добродетели  и подтачивает устои нашей жизни. Как я уже сказал, когда-нибудь
я   смогу   сложить  с  себя  бремя  своих  обязанностей  и  посвятить  себя
заслуженному  отдыху  в  таком  приятном,  мирном, просвещенном, передовом и
патриотически  настроенном  городе, как, например, Хоукай. (Аплодисменты.) Я
много  путешествовал,  я  побывал  во  всех  частях нашей славной страны, но
нигде  я  не видел более прелестного города, чем ваш, нигде я не видел более
ярких  доказательств  торгового, промышленного и религиозного процветания...
(Снова аплодисменты.)
     Тут  сенатор  пустился  в  описание  нашей великой страны и больше часа
распространялся о ее процветании и о грозящих ей опасностях.
     Затем  он  благоговейно заговорил о религиозных устоях и о том, что для
поддержания  общественных  нравов  на  должной высоте надо строго следить за
нравственностью  в  частной  жизни.  "Полагаю,  что  мой  голос  достигнет и
детских   ушей",  -  заметил  он  и  после  нескольких  назидательных  слов,
предназначенных   для   детей,   закончил   свою  речь  прославлением  "духа
американской  свободы,  восходящего  по овеянным славой ступеням Капитолия и
ведущего за собой одной рукою - "Воскресную Школу, а другой - Трезвость".
     Полковник   Селлерс,   конечно,   не   упустил   случая  внушить  столь
влиятельной   особе   мысль   о   том,  сколь  желательно  улучшить  условия
судоходства  на  реке  Колумба.  Они  с  мистером Брайерли возили сенатора в
Наполеон  и там открыли ему свои планы. Подобного рода планы сенатор понимал
без  особых  разъяснений,  видимо, ему не раз приходилось иметь с ними дело.
Однако, когда они доехали до Пристани Стоуна, он огляделся и спросил:
     - Это и есть Наполеон?
     - Только  его  основа,  только  основа, - сказал полковник, развертывая
карту.   -   Вот   здесь  будет  вокзал,  здесь  -  церковь,  а  вот  тут  -
муниципалитет, ну и так далее.
     - Так,  так, понятно. А далеко отсюда река Колумба? Этот ручей впадает,
видимо...
     - Да   это  Гусиная  Протока,  -  вмешался  один  из  местных  жителей,
подошедший  поглазеть  на  приезжих,  -  и  никакой  реки Колумба здесь нет;
может,  она  и  течет где-нибудь поближе к Хоукаю... Прошлым летом приезжала
сюда железная дорога, но больше ее тут не видали.
     - Да,  да, сэр, - поспешил объяснить полковник, - на старых картах река
Колумба  называлась Гусиной Протокой. Взгляните, какую великолепную дугу она
описывает  у города; по ней всего сорок девять миль до Миссури, и на всем ее
протяжении  ходят  барки,  причем  довольно часто; в нее впадают все здешние
реки;  немножко труда - и пароходы будут доходить до самого города. Ее нужно
расширить  и  углубить.  Взгляните  на  карту:  вот река Колумба! Этому краю
необходим свой водный путь.
     - Вам потребуются немалые ассигнования, полковник Селлерс.
     - Не  меньше  миллиона  долларов...  ведь вы называли эту цифру, мистер
Брайерли?
     - Согласно  предварительным  изысканиям,  -  сказал  Гарри,  - миллиона
должно  хватить;  затратьте  на  реку Колумба один миллион, и город Наполеон
принесет вам не меньше двух.
     - Понимаю,  -  кивнул  сенатор.  -  Но  лучше пойти обычным путем и для
начала   ходатайствовать  о  двухстах  или  трехстах  тысячах.  Получив  это
ассигнование, вы сможете начать продажу городских участков.
     Будем   справедливы  к  сенатору:  ни  река,  ни  ее  окрестности  его,
собственно,  не  интересовали;  зато  ассигнование  пришлось  ему по душе, и
сенатор  дал понять полковнику и мистеру Брайерли, что постарается протащить
его.  Гарри,  считавший  себя  знатоком  вашингтонских  нравов,  намекнул на
комиссионные.
     Но он тут же увидел, что сенатор глубоко оскорблен.
     - Если  вы  еще раз скажете что-нибудь подобное, - проговорил Дилуорти,
-  вы  меня  просто обидите. Все, что я делаю, я делаю в интересах общества.
Часть  ассигнования  уйдет  на  неизбежные  расходы,  и  как это ни грустно,
придется  повидаться  кое  с  кем  из  членов  конгресса. Но на мою скромную
поддержку вы можете рассчитывать.
     Больше  об  этой  стороне  дела  никто  не упоминал. Необходимые данные
сенатор   добыл  не  путем  личных  наблюдений,  а  непосредственно  из  уст
полковника.  Узнав  все,  что  ему  нужно, Дилуорти приобщил ассигнование на
реку Колумба к остальным своим общественно полезным проектам.
     В  тот же приезд сенатор познакомился с мистером Вашингтоном Хокинсом и
был  тронут его житейской неопытностью, непосредственностью и, возможно, его
готовностью согласиться на любое деловое предложение.
     Полковник   был  доволен,  что  Вашингтон  возбудил  в  сенаторе  такой
интерес,  тем  более что это могло помочь ему осуществить надежды, связанные
с  теннессийскими  землями;  да  и  сам  сенатор  сказал  полковнику,  что с
радостью  поможет всякому достойному молодому человеку, если при этом личные
выгоды  можно  сочетать  с  общественным  благом. А он не сомневается, что в
данном случае речь идет именно о такой возможности.
     После  нескольких  встреч с Вашингтоном сенатор предложил ему поехать с
ним  в  столицу  в  роли  его  личного  секретаря  и секретаря его комиссии;
предложение было принято с восторгом.
     Воскресенье  застало Дилуорти еще в Хоукае. Он посетил церковь и поднял
дух  достойного  и  ревностного  пастыря  своим  сочувствием  к его трудам и
расспросами   о   благочестии   паствы.   Оказалось,  что  паства  не  очень
благочестива,  и  добряк  священник  с  грустью подумал о том, насколько ему
было бы легче, будь у него поддержка такого человека, как сенатор Дилуорти.
     - Я  рад  был  убедиться,  дорогой  сэр,  -  сказал  сенатор,  - что вы
разъясняете  основополагающие  догматы  веры.  Только  из-за пренебрежения к
догматам  в  нашей  стране  столько  людей  отходит  от церкви! Я рад был бы
увидеть вас в Вашингтоне - священником при сенате, например.
     Старик  невольно  почувствовал  себя польщенным, и можно ли удивляться,
что  впоследствии среди безрадостных своих трудов он часто начинал мечтать о
том  времени,  когда  его,  быть  может,  вызовут  в  Вашингтон  и  назначат
священником  при  сенате,  -  и на душе у него сразу становилось светлее. Во
всяком  случае, похвала сенатора сослужила ему хоть одну службу: она подняла
его в глазах жителей Хоукая.
     В  это  воскресенье  Лора  пошла  в  церковь  одна, и домой ее провожал
мистер  Брайерли.  Часть  пути  они  прошли  вместе  с  генералом Босуэлом и
сенатором  Дилуорти,  и  генерал  представил  молодых людей сенатору. У Лоры
были  свои  причины искать знакомства с сенатором, а Дилуорти был не из тех,
кто  мог  остаться  безразличным  к  ее  чарам.  За  время короткой прогулки
скромная   красавица  так  понравилась  сенатору,  что  он  заявил  о  своем
намерении  нанести  ей  визит  на  другой  же день. Гарри выслушал его слова
довольно мрачно, а когда сенатор отошел, обозвал его "старым дураком".
     - Фи,  -  недовольно  протянула  Лора,  - неужели вы ревнуете? Он очень
приятный собеседник. А вас он назвал многообещающим молодым человеком.
     На  следующий  день  сенатор  и  в  самом деле нанес Лоре визит и ушел,
окончательно  убедившись  в собственной неотразимости. Во время пребывания в
Хоукае  он  вновь  и  вновь  встречался  с  Лорой  и все больше подпадал под
обаяние  ее  красоты,  которое  испытывал  на  себе  каждый,  кому случалось
увидеть ее хоть раз.
     Пока  сенатор  оставался  в  городе,  Гарри  был вне себя от ярости; он
утверждал,  что  женщины  готовы  бросить любого человека ради более крупной
добычи  и  что  его  неудача объясняется только появлением сенатора. Красота
Лоры  доводила  беднягу до безумия, и от досады он готов был размозжить себе
голову.  Возможно,  Лоре  и доставляли удовольствие его муки, но она утешала
его  ласковыми  словами,  которые  только разжигали его пыл, а она улыбалась
про  себя,  вспоминая, что, твердя ей о своей любви, он ни разу не заговорил
о  браке... Должно быть, этот пылкий юноша просто еще не думал о женитьбе...
Во  всяком  случае, когда он наконец уехал из Хоукая, он был так же далек от
этой  мысли, как и раньше. Но страсть настолько захватила его, что теперь от
него можно было ожидать любого, самого отчаянного поступка.
     Лора  простилась  с  ним  с  нежностью  и  сожалением, которые, однако,
ничуть  не  нарушили  ни  ее  душевного покоя, ни ее планов. Приезд сенатора
Дилуорти  был  для  нее  гораздо  важнее:  со  временем  он принес те плоды,
которых  она  ждала  так  долго,  -  приглашение приехать в столицу на время
зимней сессии конгресса в качестве гостьи его семьи.


        ГЛАВА XXI

        РУФЬ В СЕМИНАРИИ.
                      НОВЫЕ ДРУЗЬЯ, НОВЫЕ УДОВОЛЬСТВИЯ

                                            Unusquisque sua noverit ire via.

                                            Propert., Eleg., II, 25*
     ______________
     * Пусть каждый идет по пути, который избрал себе сам. -
     Проперций. Элегии, II, 25 (лат.).

                                      ...Так вознеситесь выше,
                                      Стремитесь к цели, бейтесь за свободу!
                                      Подруги, знанья - не родник запретный,
                                      Так пейте же, пока привычки рабства,
                                      Грехи кичливости и болтовни пустой
                                      И сплетен злых - не сгинут!

                                      "Принцесса"

     Неизвестно,  наука ли медицина, или всего лишь способ кормиться за счет
человеческого  невежества,  -  однако Руфь еще до окончания первого семестра
поняла,  что  наравне  со знаниями, которые находишь в медицинском учебнике,
ей  надо  знать  еще  и  многое другое и что без более основательного общего
образования ей никогда не осуществить своих чаяний.
     - А  знает  ли  что-нибудь  лечащий вас врач? - спросил ее однажды один
старый  и  опытный  медик.  -  Я  говорю  не о медицине, а о знаниях вообще.
Достаточно  ли  он  умен  и  образован в широком смысле этого слова? Если он
ничего не знает, кроме медицины, то вполне возможно, что не знает и ее.
     Лекции  и  утомительные  лабораторные занятия уже начали сказываться на
слабом  здоровье  Руфи,  а  лето  принесло с собой только усталость и боязнь
всякого умственного напряжения.
     При  таком  душевном  и  физическом состоянии Руфи спокойствие и тишина
отцовского  дома  и малозанимательное общество родных угнетали ее больше чем
когда-либо.
     Теперь  она  куда  внимательнее читала восторженные письма Филипа о его
жизни  на Западе и мечтала о таких же увлекательных приключениях, о встречах
с  людьми,  столь  непохожими  на  всех,  кто ее окружает, и о которых Филип
писал  ей  то  с добродушной усмешкой, то с нескрываемым презрением. Но зато
он  узнает  мир  со  всем, что в нем есть хорошего и плохого, как и подобает
всякому, кто хочет чего-либо добиться в жизни.
     "Но   что   может   сделать   женщина,   связанная  по  рукам  и  ногам
условностями,   традициями   и   обычаями,   от   которых  почти  невозможно
освободиться?"  -  писала  ему  в  ответ  Руфь.  Филип подумал про себя, что
когда-нибудь  он приедет и все-таки освободит ее, но писать об этом не стал,
так  как  чувствовал, что Руфь мечтает об ином освобождении и что ей надо на
собственном опыте проверить, чего же хочет ее сердце.
     Филип  отнюдь не был философом, но он придерживался старозаветной точки
зрения  какие  бы  теории  ни  придумывала себе женщина, она рано или поздно
примирится  с  мыслью  о  семье  и  браке. И он в самом деле знал одну такую
женщину,  -  а  более  благородных натур, чем она, он никогда не встречал, -
которая  обрекла  себя  на  одиночество  и  свято  верила, что это и есть ее
призвание,  но  растаяла  от  соприкосновения  с теплом семейного очага, как
тает снег под лучами солнца.
     Ни  своим  домашним,  ни  друзьям  Руфь  ни  разу  не  пожаловалась  на
усталость  и  не выразила сомнения в своей способности достигнуть намеченной
цели.  Но  мать  ясно  видела,  как  ей  трудно,  -  неизменная  веселость и
напускная   бодрость  Руфи  не  могли  обмануть  материнское  сердце  миссис
Боултон.  Мать  понимала, что Руфи необходима перемена занятий и обстановки,
и,  возможно,  надеялась,  что  такая  перемена,  дающая  возможность  более
глубокого познания жизни, уведет Руфь с избранного ею непосильного пути.
     Поэтому  с  общего согласия было решено, что осенью Руфь поедет учиться
в  другой  город.  Она  выбрала  известную  семинарию  в Новой Англии: Филип
говорил  ей,  что  там  учатся и юноши и девушки и что программа почти равна
университетской.  Вот туда-то она и направилась в сентябре, начав второй раз
за один и тот же год новую для нее жизнь.
     Семинария   была  главной  достопримечательностью  Фолкила,  городка  с
населением  в  две-три тысячи человек. В этом процветающем учебном заведении
насчитывалось  триста студентов и большой штат преподавателей, среди которых
были  и  женщины;  длинный ряд старых, почтенных зданий семинарии выстроился
вдоль  тенистой  городской  площади.  Студенты  жили и столовались в частных
домах,  -  и,  таким  образом,  если  семинария способствовала материальному
благополучию  города,  то  город делал все, чтобы студенты чувствовали здесь
себя  как  дома  и  не  лишались благотворного влияния семейного очага. Ведь
влияние семейного очага принято считать благотворным.
     По   совету  Филипа  Руфь  поселилась  в  семье,  которая  -  редчайшее
исключение  как  в  жизни,  так и литературе - никогда не знала лучших дней.
Может  быть,  стоит  упомянуть,  что семейство Монтегю должно было прибыть в
Америку  на  "Мейфлауэре",  но  из-за  болезни  ребенка  оно  задержалось  в
Делт-Хейвне.  В Массачусетскую бухту их доставил уже другой корабль и, таким
образом,  в  отличие  от  потомков  пассажиров  "Мейфлауэра",  их потомки не
удостоились  чести  принадлежать  к  самозваной  аристократии,  ведущей свое
происхождение  от  первых  поселенцев.  Не  обремененные  грузом этой мнимой
знатности,  представители  рода Монтегю со дня высадки упорно трудились и ко
времени  нашего рассказа достигли столь высоких степеней благополучия, каких
никогда   прежде   не   достигали.   На  протяжении  двух  столетий  строгая
пуританская  мораль  способствовала  выработке  их  характера,  но, сохранив
моральную  стойкость  и  чистоту,  они  сумели  отбросить пуританскую узость
взглядов  и  ныне  процветали  в  благодетельном климате современных веяний.
Сквайр  Оливер  Монтегю  -  адвокат,  удалившийся  от дел и возвращавшийся к
своей  профессии  лишь  в  особых  случаях,  жил  в  старомодном приземистом
особняке,  построенном  в  стиле  Новой  Англии в четверти мили от колледжа.
Особняком  он  назывался  потому,  что стоял вдалеке от всякого жилья, среди
широко  раскинувшихся  полей; от дороги к нему вела тенистая аллея, а из его
окон,  выходящих  на  запад,  открывался  чудесный вид на маленькое озеро, к
пологим  берегам  которого  спускались задумчивые рощи. Сам дом был простой,
обыкновенный,  зато достаточно обширный, чтобы предоставить множеству гостей
бесхитростное, но радушное гостеприимство.
     Семейство  Монтегю состояло из сквайра и его жены, двух старших детей -
сына   и   дочери,  живших  своими  семьями  отдельно,  сына,  учившегося  в
Кембридже,  еще  одного сына, посещавшего местную семинарию, и дочери Алисы,
которая  была  примерно на год старше Руфи. Семья жила безбедно, не позволяя
себе  ничего  лишнего и неизменно радуясь всякому скромному развлечению. Это
была  та  золотая  середина,  которой люди так редко достигают, а достигнув,
еще реже довольствуются, не желая большего.
     Руфь  не  видела  здесь  той  роскоши, как у себя дома, но культурные и
духовные  запросы этой семьи, а также широкий круг их интересов произвели на
нее  большое  впечатление.  Каждая  комната  в  доме походила на библиотеку,
всюду  стояли  книжные  шкафы и полки, и на всех столах лежали новые книги и
свежие  номера  газет  и  журналов.  На  залитых солнцем подоконниках стояли
цветы,  а  на  стенах  висели  со  вкусом подобранные гравюры, среди которых
яркими   цветными   пятнами   выделялись   картины,  написанные  маслом  или
акварелью;  рояль  был  всегда  открыт  и  завален нотами; повсюду виднелись
заморские   безделушки   и   фотографии   -   память  о  совершенных  семьею
путешествиях.  Иногда  считают, что отсутствие в доме расставленных по углам
и  полочкам  сувениров  - всяких разноцветных раковин, индийских и китайских
божков  и  никому  не  нужных  лакированных  шкатулок  -  свидетельствует об
отсутствии  должного  интереса  к  жизни  других  стран  и народов, но, быть
может, такое мнение ошибочно.
     Так  или  иначе,  в  этот  гостеприимный  дом  жизнь  врывалась широким
потоком:  здесь  всегда так охотно говорили о злободневных новостях, о новых
книгах  и  авторах,  о  бостонском  радикализме  и  нью-йоркской культуре, о
добродетелях конгресса, что мелким сплетням просто не было места.
     Все  тут  было  так  ново  для Руфи, что она, казалось, попала в другой
мир,  где  впервые  испытала  ощущение полной свободы и духовного подъема. И
она  с  небывалым  доселе  удовольствием  погрузилась в занятия; когда же ей
нужен  был отдых, она всегда находила его в кругу тех, кто собирался в милом
ее сердцу доме Монтегю.
     "Странно,  -  писала она Филипу в одном из своих редких писем, - что вы
никогда  не рассказывали мне об этих очаровательных людях и только мимоходом
упоминали    об   Алисе;   а   ведь   она   благороднейшая   натура,   такая
самоотверженная,  и  душа  всей  семьи. Каких только талантов у нее нет, она
все  умеет!  А  ее сдержанный юмор, ее своеобразный взгляд на вещи! И притом
всегда  уравновешенна  и  часто  даже  серьезна,  - таких умниц нигде, кроме
Новой  Англии,  не  найдешь!  Мы с нею будем большими друзьями". Филип же не
находил  в  семье  Монтегю  ничего  примечательного:  он знает десятки таких
девушек, как Алиса, думал он, но только одну такую Руфь.
     Девушки   сразу  же  подружились.  Для  Алисы  Руфь  была  своего  рода
открытием,  порождением  совершенно  незнакомой  ей  среды:  во многом сущий
ребенок,  во  многом  - чересчур взрослая; но нужно признаться, что и Руфь в
свою  очередь  иногда  пыталась  заглянуть  в  душу  Алисы своими вдумчивыми
серыми  глазами  и  мысленно спрашивала: какая у нее цель в жизни, стремится
ли  она  к чему-нибудь или ей достаточно просто жить как сейчас? Сама Руфь с
трудом  могла  представить  себе  жизнь  без какой-то определенной цели и не
сомневалась, что уж она-то преодолеет все и станет врачом, как решила.
     - Значит,  ты  знакома  с  Филипом  Стерлингом, - сказала однажды Руфь,
когда  девушки  сидели  за  шитьем.  Руфь  -  да простит ей бог - никогда не
занималась рукодельем, да и за шитье старалась браться как можно реже.
     - Да,  мы  с  ним  старые друзья. Когда Филип учился в университете, он
часто  приезжал  в  Фолкил.  А  когда его однажды временно исключили, он жил
здесь целый семестр.
     - Исключили?
     - Ну  да,  временно:  у  них там вышли какие-то неприятности. Его здесь
все  очень  любили. А с моим отцом они просто подружились. Отец говорит, что
у  Филипа  голова  набита  всякой  ерундой,  потому  он и попадает во всякие
истории,  но  что  он на редкость славный малый и со временем из него выйдет
толк.
     - А тебе не кажется, что он немного ветреный?
     - Никогда  об этом не думала, - ответила Алиса, подняв глаза на Руфь. -
Конечно,  как и все студенты, он постоянно влюблялся то в одну девушку, то в
другую.  Он,  бывало,  приходил  ко  мне поверять свои тайны, и настроение у
него было очень скверное...
     - А почему именно к тебе? - допытывалась Руфь. - Ведь ты моложе его?
     - Право,  не  знаю.  Он проводил у нас много времени. Однажды, во время
пикника  на  берегу  озера,  моя  сестра  Милли чуть не утонула; он ее спас,
рискуя  жизнью,  и нам всем хотелось, чтобы он бывал у нас. А может быть, он
думал,  что  раз  он  спас  одну сестру, то имеет полное право обращаться за
помощью к другой. Может быть...
     Дело  в  том,  что  Алиса  располагала  всех  к доверию, она никогда не
выдавала  чужих  тайн и для всех находила слово участия. Бывают такие люди -
все   мы   их   встречали,  -  к  которым  человеческие  сокровенные  мысли,
переживания и тревоги текут сами собой, как реки к тихому озеру.
     Но  поскольку  эта  книга  -  не история Фолкила или семейства Монтегю,
хотя  оба  они  вполне  достойны  такой  чести,  наше повествование не может
уделить  им слишком много места. Если читателю доведется побывать в Фолкиле,
то  ему,  несомненно,  покажут  и дом Монтегю, где жила Руфь, и тропинку, по
которой  она  ходила  полями  в  семинарию, и древнюю церквушку с треснувшим
колоколом.
     Юная  квакерша  пользовалась  всеобщей  любовью  в  небольшом  обществе
Фолкила,  и  ни  одно сколько-нибудь значительное событие или развлечение не
обходилось  без ее участия. Если бы даже обстоятельства не заставили жителей
Фолкила  впоследствии  заговорить  о Руфи, о ней все равно бы долго помнили:
было  что-то  очень  своеобразное в этой с виду бесхитростной и вместе с тем
глубокой   натуре,   в   способности   Руфи   по-детски   веселиться,  в  ее
приветливости  и  общительности,  которая  нередко сменялась сосредоточенной
задумчивостью.
     К  удивлению  Алисы,  Руфь  погрузилась  в скромные светские увеселения
Фолкила  с  увлечением,  которое  должно было быть чуждым человеку, из самых
высоких  побуждений посвятившему свою жизнь серьезному делу. Сама Алиса была
очень   общительна,  но  здешнее  общество  казалось  ей  малоинтересным,  а
ухаживания  благовоспитанных  молодых  людей  вовсе  не привлекали ее. Руфь,
по-видимому,  смотрела  на  вещи  иначе,  так  как  сначала она развлекалась
просто  из  любопытства,  потом  с  интересом  -  и наконец с самозабвением,
какого  от нее никто не ожидал. Вечеринки, пикники, лодочные гонки, прогулки
при  луне,  походы  за  орехами  в  осенние леса, - по мнению Алисы, это был
сущий  вихрь  удовольствий.  Явная  склонность  Руфи  к обществу симпатичных
молодых  людей, болтавших о всяких пустяках, служила Алисе бесконечной темой
для шуток.
     - Это что - все твои "вздыхатели"? - спрашивала она.
     Руфь  весело  смеялась,  потом  опять  становилась  серьезной. И, может
быть, думала о том, что, кажется, она сама не знает, чего хочет.
     Попробуйте  вырастить утку в самом сердце Сахары и потом принесите ее к
Нилу: она непременно поплывет.
     Когда  Руфь уезжала из Филадельфии, никому и в голову не приходило, что
она  способна  увлечься  жизнью,  столь  непохожей на ту, о которой сама как
будто  мечтала,  и  при  этом  чувствовать  себя  счастливой. Да и кто может
предсказать,  как будет вести себя женщина при тех или иных обстоятельствах?
Романисты  потому  обычно  и  терпят  неудачи  в  своих  попытках изобразить
поведение  женщины,  что  они  заставляют ее поступать так, как при подобных
обстоятельствах  поступала  какая-то известная им особа. В этом-то и ошибка:
всякая  женщина  поступает  по-своему.  Именно потому, что поведение женщины
всегда  полно  неожиданностей, она всегда - интереснейшая героиня романа и в
собственных и в чужих глазах.
     Прошла  осень,  за  ней зима, и нельзя сказать, чтобы Руфь за это время
успела  отличиться  в  Фолкилской  семинарии  своими успехами; однако это ее
ничуть  не  тревожило и ничуть не мешало ей наслаждаться сознанием того, что
в ней пробудились какие-то новые, неведомые прежде силы.


        ГЛАВА XXII

        В ФОЛКИЛЕ. ФИЛИП ВЛЮБЛЕН, ГАРРИ ОЧЕНЬ СТАРАЕТСЯ

                              Wohl giebt es im Leben kein susseres Gluck,
                              Als der Liebe Gestandniss im Liebchen's Blick;
                              Wohl giebt es im Leben nicht hoher Lust,
                              Als Freuden der Liebe an liebender Brust.
                              Dem hat nie das Leben freundlich begegnet,
                              Den nicht die Weihe der Liebe gesegnet.
                              Doch der Liebe Gluck, so himmlisch, so schon.
                              Kann nie ohne Glauben an Tugend bestehn.

                              Korner*.
     ______________
     * Нет большего счастья, чем взором своим
     Во взоре любимой прочесть: ты любим;
     И радости большей вовек не найти,
     Чем радость любви, что теснится в груди.
     Любовь - величайшее благо на свете,
     Тот счастья не знал, кто его не изведал.
     Но счастье любви может там лишь цвесть,
     Где рядом цветут и честность и честь. - Кернер (нем.).

                                      О ke aloha ka mea i oi aku ka maikai
                                      mamua о ka umeki poi a me ka ipukaia*.
     ______________
     * Любовь манит нас больше,
     чем жареная рыба или миска слабого поя (гавайск.).

     Зимой   произошло   событие,   вызвавшее  необычайный  интерес  у  всех
обитателей дома Монтегю и у поклонников обеих молодых девиц.
     В  отеле  "Сассакус"  остановились  двое  молодых  людей,  приехавших с
Запада.
     В  Новой  Англии  принято называть гостиницы именем какого-нибудь давно
скончавшегося  индейца;  дорогой  покойник,  разумеется,  не  имел  никакого
касательства  к  гостиницам,  но его воинственное имя должно внушать чувство
почтения   робкому   путнику,  ищущему  приюта,  и  переполнять  его  сердце
благодарностью   к   доброму,  благородному  портье,  который  отпустит  его
восвояси, не сняв с него скальп.
     Приехавшие  с  Запада  джентльмены  не  были  ни  студентами Фолкилской
семинарии,  ни  лекторами  по  физиологии,  ни  агентами страховой компании.
Дальше  этих  трех  догадок  фантазия  тех, кто прочел в книге записей имена
новых  постояльцев  -  Филип  Стерлинг  и  Генри  Брайерли  из Миссури, - не
простиралась.  Сами  же  приезжие были молодцы хоть куда, об этом спорить не
приходилось:  их  мужественные  обветренные  лица и непринужденные уверенные
манеры  произвели  впечатление  даже  на самого портье гостиницы "Сассакус".
Мистер  Брайерли сразу показался ему человеком весьма состоятельным, который
ворочает   огромными   капиталами.   Гарри   умел   вскользь   упомянуть   о
капиталовложениях   на  Западе,  о  железнодорожных  магистралях,  фрахтовых
операциях  и  о  прямой  линии,  идущей  к  Южной Калифорнии через индейские
территории;  причем  он  делал это так, что каждое, даже самое случайное его
слово приобретало особый вес.
     - Городок  у  вас  довольно  приятный,  сэр, - сказал Гарри портье, - а
такой  уютной  гостиницы я нигде, кроме Нью-Йорка, не видел. Если вы сможете
подобрать   нам  достаточно  удобный  двух-  или  трехкомнатный  номер,  мы,
пожалуй, проживем у вас несколько дней.
     Люди,   подобные  Гарри,  везде  берут  от  жизни  все  лучшее,  и  наш
услужливый  мир  охотно помогает им в этом. Филип вполне удовлетворился бы и
менее  дорогостоящими  апартаментами,  но широкая натура Гарри не признавала
никаких ограничений.
     Зимой  железнодорожные  изыскания  и  земельные  спекуляции  в  Миссури
заглохли,  и молодые люди воспользовались затишьем в делах, чтобы съездить в
восточные  штаты;  Филип  хотел  выяснить,  нет  ли у его друзей-подрядчиков
желания  уступить ему небольшой участок на ветке Солт-Лик - Пасифик, а Гарри
намеревался  развернуть  перед  своим  дядюшкой  перспективы создания нового
города  у  Пристани  Стоуна  и  добиться  правительственных  ассигнований на
работы  по  развитию  судоходства  на  Гусиной  Протоке  и  на строительство
речного  порта.  Гарри  захватил  с собой карту этой могучей реки: тут был и
порт  с  верфями  и  причалами,  у  которых теснилось множество пароходов, и
густая  сеть  железных  дорог вокруг, и огромные элеваторы на берегу реки, -
иначе  говоря,  все,  что  могло  породить воображение полковника Селлерса и
мистера  Брайерли  вместе  взятых. Полковник ничуть не сомневался, что Гарри
пользуется  на  Уолл-стрит и среди конгрессменов достаточным влиянием, чтобы
добиться  осуществления  их  замыслов,  и,  ожидая  его  возвращения в своем
убогом  домишке  в  Хоукае,  с беспредельной щедростью кормил изголодавшуюся
семью блистательными надеждами.
     - Не  рассказывайте  им  слишком  много,  -  говорил  полковник  своему
компаньону.  -  Достаточно,  чтобы  у них был хоть небольшой интерес в деле;
любому  конгрессмену, скажем, хватит земельного участка в пригороде Пристани
Стоуна, но с маклерами придется, видимо, поделиться частью самого города.
     Однако  на  Уолл-стрит  Гарри  не  обнаружил предсказанного полковником
Селлерсом  рвения субсидировать работы на Пристани Стоуна (здесь такие карты
были  не  в диковинку); что же касается ассигнования на развитие судоходства
на  реке  Колумба, то дядюшка Гарри и некоторые маклеры смотрели на это дело
более  благосклонно  и  даже  не прочь были основать для этой цели компанию.
Ассигнование,  если  бы  удалось его добиться, - это штука весьма осязаемая!
Не  все  ли равно, на что оно предназначено: важно, чтобы деньги оказались у
тебя в руках.
     До   начала   этих   немаловажных   переговоров  Филип  уговорил  Гарри
прокатиться  ненадолго  в  Фолкил;  впрочем,  особенно  уговаривать  его  не
пришлось,  так  как  ради  нового  смазливого личика Гарри готов был в любую
минуту  предать  забвению  все земли Запада, и, надо признаться, он ухаживал
за  женщинами  с  такой  легкостью,  что это ничуть не мешало ему заниматься
более  серьезными делами. Разумеется, он не понимал, как мог Филип влюбиться
в  девушку,  которая  изучает  медицину,  но  не  возражал  против поездки в
Фолкил,  уверенный,  что  там  найдутся девушки, которым стоило бы посвятить
недельку-другую.
     В  доме  Монтегю  молодых  людей  приняли  с  обычным гостеприимством и
радушием.
     - Рады  снова видеть тебя! - прочувствованно воскликнул сквайр. - Добро
пожаловать, мистер Брайерли, мы всегда рады друзьям Филипа.
     - Нет  на  свете  такого  места, где мне было бы так хорошо, как у вас,
разве   только   в   родительском   доме,  -  откликнулся  Филип,  оглядывая
приветливое жилище сквайра и пожимая всем руки.
     - Однако  нам  долго пришлось ждать, чтобы вы приехали и сказали нам об
этом,  -  заметила  Алиса с отцовской прямотой. - Подозреваю, что и нынешним
приездом   мы   обязаны  только  вашему  внезапному  интересу  к  Фолкилской
семинарии.
     Лицо  Филипа  всегда  выдавало его чувства; покраснел он и на этот раз.
Но  прежде  чем  он  успел преодолеть смущение и что-либо ответить, вмешался
Гарри:
     - Теперь  понятно,  почему  Фил  хочет строить на Пристани Стоуна - это
наш  город  в  Миссури  -  семинарию,  хотя  полковник Селлерс настаивает на
университете. У Фила, по-видимому, слабость к семинариям.
     - А  у  твоего  Селлерса  слабость  к  университетам.  Лучше  бы строил
начальные  школы,  -  возразил  Филип.  -  Видите  ли, мисс Алиса, полковник
Селлерс  - большой друг нашего Гарри - вечно пытается построить дом, начиная
с крыши.
     - Думаю,  что  на  бумаге  выстроить университет ничуть не труднее, чем
семинарию,  зато  выглядит  он  намного  солиднее, - глубокомысленно ответил
Гарри.
     Сквайр  засмеялся  и  сказал,  что  это  совершенно  верно.  Почтенному
джентльмену  не понадобилось длинного разговора с полными надежд владельцами
будущего города, он сразу понял, что такое Пристань Стоуна.
     Пока   Филип  подбирал  слова,  чтобы  задать  вопрос,  казавшийся  ему
необычайно  трудным,  дверь  неслышно  отворилась,  и  вошла  Руфь.  Оглядев
собравшихся,  она с искрящимися глазами и веселой улыбкой подошла к Филипу и
пожала  ему  руку. Она держалась так непринужденно, так искренне и сердечно,
что  наш  герой  Дальнего  Запада  вдруг почувствовал себя робким и неловким
мальчишкой.
     На  протяжении  долгих  месяцев  мечтал  он об этой встрече и сотни раз
рисовал  ее  себе, но никогда не представлял именно такой. Ему думалось, что
они  встретятся  неожиданно,  например,  когда  она будет возвращаться после
занятий  домой  или,  ни  о  чем не подозревая, войдет в комнату, где он уже
ждет  ее;  и  тут  она  обязательно воскликнет: "Фил!" - и умолкнет и, может
быть,  покраснеет,  а он, сдержанный, хотя и взволнованный встречей, ласково
успокоит  ее,  выразительно  возьмет  за  руку, а она робко поднимет на него
глаза  и  после  долгих  месяцев  разлуки, может быть, позволит ему... Боже!
Сколько  раз  он  мечтал  об  этой  минуте и спрашивал себя, какой будет эта
встреча!  Но  случилось  то,  чего он меньше всего ожидал: смутился он, а не
она, да еще отчего - оттого, что его встретили сердечно и задушевно!
     - Мы  слышали,  что вы остановились в "Сассакусе", - заговорила Руфь. -
А это, наверное, ваш друг?
     - Прошу  прощения,  - кое-как выговорил наконец Филип, - да, это мистер
Брайерли, о котором я вам писал.
     Руфь  дружески поздоровалась с Гарри. Филип и не ждал иного отношения к
своему  другу,  хоть  его  и  задело,  что  она  поздоровалась с ними обоими
совершенно  одинаково;  Гарри же принял это за обычную дань, воздаваемую ему
прекрасным полом.
     После  расспросов,  как они доехали и как им жилось на Западе, разговор
стал  общим; вскоре Филип обнаружил, что он беседует со сквайром о земельных
участках,  железных  дорогах  и  на  другие темы, на которых ему трудно было
сосредоточиться,  так  как  до  его  слуха  доносились  обрывки  оживленного
разговора  между  Руфью  и  Гарри;  он  слышал  такие слова, как "Нью-Йорк",
"опера",  "прием",  и  понял, что Гарри дал волю своей фантазии и пустился в
подробное описание светской жизни.
     Гарри  знал  все,  что  можно  знать  о театре, артистических уборных и
закулисном  мире  (так,  по крайней мере, говорил он сам); к тому же он знал
довольно  много  опер  и  умел  увлекательно рассказывать их сюжет, вскользь
упоминая,  что  вот  в  этом  месте вступает сопрано, а в этом бас, и тут же
принимался  напевать  первые  такты их арий: та-ра, та-ра, тим-там. Потом он
давал   понять,  что  совершенно  не  удовлетворен  тем,  как  бас  исполнял
речитатив   ("там   внизу,   средь   трупов   хладных"),  и  очень  мило,  с
непринужденной  легкостью  разбирал  всю  оперу,  между  тем  как не смог бы
пропеть  до  конца ни одной арии даже под страхом смерти, - впрочем, если бы
и  попытался,  то  пропел  бы  непременно  фальшиво, так как слуха у него не
было.  Но  он  обожает  оперу,  держит ложу и по временам заглядывает в нее,
чтобы   прослушать   любимую  сцену  или  встретиться  со  своими  светскими
друзьями.  Если  Руфь  когда-нибудь  приедет  в  Нью-Йорк, он будет счастлив
отдать  свою  ложу  ей и ее друзьям! Разумеется, Руфь была в восторге от его
любезности.
     Когда  она  рассказала  об  этом  Филипу, он лишь сдержанно улыбнулся и
выразил  надежду,  что  ей повезет и что, когда она приедет в Нью-Йорк, ложа
не окажется уже отданной на этот вечер кому-нибудь другому.
     Сквайр  уговаривал молодых людей остановиться у него и непременно хотел
послать  за  их  вещами в гостиницу; Алиса поддержала отца, но у Филипа были
свои  причины  отказаться.  Однако  гости  остались ужинать, а вечером Филип
целый  час  беседовал  с  Руфью  наедине,  радуясь,  что  она, как и прежде,
разговаривает  с  ним  без  всякого стеснения, рассказывает о своих планах и
занятиях  в  Филадельфии,  расспрашивает о его жизни на Западе и надеждах на
будущее  с  неподдельным  интересом,  совсем как сестра; правда, это было не
совсем  приятно  Филипу, ему хотелось бы услышать в ее тоне иные нотки. Но в
мечтах  и  планах  Руфи  Филип  не  уловил даже намека на то, что она как-то
связывает  свое  будущее  с  ним, тогда как сам он не мог и шагу ступить без
мысли  о  Руфи  и  все  его  планы  так  или  иначе  касались  ее;  ничто не
удовлетворяло  его,  если  она  не была к этому причастна. Богатство, доброе
имя  имели  для  него  цену  лишь в той мере, в какой они что-то значили для
Руфи;  иногда  ему  казалось,  что,  не  живи  Руфь на земле, он сбежал бы в
какой-нибудь  забытый  богом  и  людьми  уголок  и доживал бы там свои дни в
полном одиночестве.
     - Я  надеялся,  -  говорил Филип Руфи, - сделать первый шаг на железной
дороге  и заработать хотя бы столько, чтобы можно было вернуться на Восток и
заняться  чем-нибудь,  что  мне  больше  по  вкусу. Жить на Западе мне бы не
хотелось. А вам?
     - Я  как-то  не  задумывалась  об  этом,  - ничуть не смутясь, ответила
Руфь.  -  Одна  девушка, окончившая нашу семинарию, уехала в Чикаго, и у нее
там  довольно  большая  практика.  Я  еще  не знаю, куда поеду. Мама будет в
ужасе, если я стану разъезжать по Филадельфии в докторской двуколке.
     Филип рассмеялся, представив себе эту картину.
     - А  теперь,  после  приезда  в  Фолкил,  вам так же хочется этого, как
прежде?
     Филип  и  не  подозревал,  что  попал  не в бровь, а в глаз: Руфь сразу
задумалась,  сможет  ли  она  лечить тех молодых людей и девушек, с которыми
познакомилась  в Фолкиле. Однако она не хотела признаваться даже самой себе,
что ее взгляды на будущую профессию хоть сколько-нибудь переменились.
     - Нет,  здесь,  в  Фолкиле, я не собираюсь практиковать; но должна же я
чем-то заняться, когда кончу курс. Почему бы не медициной?
     Филипу  хотелось  объяснить  ей  почему; но если сама Руфь этого еще не
поняла, то всякие объяснения бесполезны.
     Гарри  всегда чувствовал себя одинаково уверенно - поучал ли он сквайра
Монтегю  тому, как выгодно вкладывать капитал в штате Миссури, толковал ли о
развитии   судоходства   на   реке   Колумба,   о  проекте  более  короткого
железнодорожного  пути от Миссисипи до Тихого океана, разработанном им и еще
кое-кем  в Нью-Йорке; потешал ли миссис Монтегю рассказами о своих поварских
подвигах  в  лагере;  или рисовал перед мисс Алисой забавные контрасты между
жизнью в Новой Англии и на границе, откуда он приехал.
     В  обществе  Гарри  трудно было соскучиться: когда ему изменяла память,
на  помощь приходило воображение, и он рассказывал свои истории так, будто и
сам  в  них  верил  -  впрочем,  возможно так оно и было. Алисе он показался
очень  занятным  собеседником,  и  она  с  таким серьезным видом внимала его
вымыслам,  что  он  увлекся  и хватил через край. Даже миллионер не сумел бы
более  непринужденно  намекнуть  в  разговоре о своей холостяцкой квартире в
городе и фамильном особняке на берегу Гудзона.
     - Странно,  -  заметила  Алиса,  -  что  вы  не  остались в Нью-Йорке и
предпочли подвергнуть себя всем тяготам жизни на Западе.
     - Дух  приключений!  -  ответил  Гарри.  -  Я устаю от Нью-Йорка. Кроме
того,  мне  надо  было  проследить  за  ходом кое-каких операций, участником
которых   я   невольно  оказался.  Только  на  прошлой  неделе  в  Нью-Йорке
настаивали,  чтобы  я  поехал  в Аризону, - там наклевывается крупное дело с
алмазами.  Но  я сказал: "Нет, в спекуляциях я не участвую. У меня свои дела
в Миссури"; да и пока Филип там, я его ни за что не оставлю.
     Когда  друзья  возвращались в тот вечер в гостиницу, Филип, пребывавший
отнюдь не в лучшем настроении, не выдержал:
     - Какого черта ты сегодня так расхвастался, Гарри?
     - Расхвастался?  -  воскликнул  Гарри.  -  Я  просто хотел, чтобы вечер
прошел  приятнее.  А  потом,  я так или иначе когда-нибудь сделаю все, о чем
говорил.  Не все ли равно, в каком времени и наклонении я употребил какой-то
там  глагол?  Говорил же мне дядюшка только в прошлую субботу, что я с таким
же  успехом  могу  отправляться в Аризону искать алмазы? Уж если производить
впечатление, то лучше хорошее, чем плохое.
     - Чепуха.  Скоро  ты  дойдешь  до  того,  что  сам будешь верить в свои
выдумки.
     - Вот  увидишь!  Когда  мы  с Селлерсом добьемся ассигнования, я покажу
тебе и квартиру в городе, и дом на Гудзоне, и ложу в опере.
     - Боюсь,  что  они  будут  похожи  на  плантацию  полковника Селлерса в
Хоукае. Ты когда-нибудь там был?
     - Ну,  не  сердись,  Фил!  Она  просто прелесть, эта малютка. Почему ты
раньше не говорил мне о ней?
     - Кто  это  "просто  прелесть"?  -  чуть не зарычал Филип; такой оборот
разговора пришелся ему совсем не по душе.
     - Миссис Монтегю, конечно, кто же еще?
     И  Гарри остановился, чтобы закурить, и некоторое время молча попыхивал
сигарой.
     На  этом  размолвка  кончилась,  так  как Гарри никогда не помнил зла и
полминуты,  а  Филип  был  слишком  благоразумен, чтобы продолжать сердиться
из-за пустяков; к тому же ведь это он пригласил Гарри в Фолкил.
     Молодые  люди прожили в городке целую неделю, каждый день бывали в доме
Монтегю  и  принимали участие в обычных для Фолкила зимних развлечениях. Как
друзья  Руфи  и семейства Монтегю, они, естественно, получали приглашения на
званые  вечера,  а  Гарри,  со  своей  природной  щедростью,  дал  небольшой
ответный  ужин без особых затей: просто танцы в гостинице и легкая закуска с
прохладительными  напитками.  Все  это стоило немалых денег Филипу, которому
пришлось оплатить счет.
     Не  прошло  и  недели, как характер Руфи предстал перед Филипом в новом
свете.  Его  удивило,  что  она  способна  так  увлекаться  пустыми забавами
фолкилского  "света".  Ему  почти  не  удавалось  серьезно поговорить с нею.
Около  нее  вечно  порхал  какой-нибудь  мотылек,  а  когда Филип всем своим
поведением  показывал ей, что ему это не нравится, она беззаботно смеялась и
принималась  вышучивать  его  серьезность; она утверждала, что он становится
слишком   мрачным  и  необщительным.  В  сущности,  ему  приходилось  больше
разговаривать  с  Алисой,  и  он  не  пытался  скрыть  от  нее свою тревогу.
Впрочем,  он  мог  бы  и  не  говорить этого Алисе: она сама видела все, что
происходит,  и  достаточно  хорошо  знала  свою половину рода человеческого,
чтобы понимать, что лишь время может помочь Филипу.
     - Руфь   -  хорошая  девушка,  Филип;  она  ничуть  не  изменила  своим
убеждениям   и  целям,  но  разве  вы  не  видите,  что  она  только  сейчас
обнаружила,  как  приятно  повеселиться? Мой вам совет: не показывайте вида,
что вас это задевает.
     В  свой  последний  вечер  в  Фолкиле друзья были в гостях у Монтегю, и
Филип  надеялся,  что  на  этот  раз  он увидит Руфь в другом настроении. Но
ничуть  не  бывало: она была веселее прежнего, а в глазах и смехе ее таилось
что-то опасно-проказливое.
     - Проклятье! - пробормотал Филип. - Она совсем голову потеряла!
     Ему  хотелось  поссориться  с нею, выбежать из дома с самым трагическим
видом  и,  может  быть,  даже  блуждать  по полям где-то далеко-далеко и там
подставить  свое  пылающее  чело  прохладному  звездному дождю, совсем как в
романах,  -  но  ничего из этого не вышло. Руфь, как это бывает с женщинами,
совершенно  не  чувствовала  себя  виноватой и очаровывала Филипа больше чем
когда-либо  скромным кокетством и многозначительными недомолвками. Один раз,
укоризненно  перебив его гневную тираду, она даже сказала ему "ты", и сердце
его отчаянно забилось, так как он впервые услышал от нее это милое слово.
     Неужели  ее  и  правда  привлекала  bonhomie* и веселая самоуверенность
Гарри?   Весь   вечер   они  оживленно  болтали,  и  время  летело  для  них
стремительно  и  незаметно.  Руфь  пела  для  Гарри,  и не кто иной, как он,
переворачивал  ей  ноты и время от времени, когда считал, что это произведет
должное  впечатление,  сам  подпевал басом. Да, вечер прошел очень весело, и
Филип  был  от  души  рад, когда все кончилось, - в том числе и затянувшееся
прощание с семейством Монтегю.
     ______________
     * Добродушие (франц.).

     - До  свидания,  Филип!  Доброй ночи, мистер Брайерли! - донесся до них
звонкий  голос  Руфи,  когда  они шли по аллее; и Филип подумал, что Руфь не
его имя назвала последним.


        ГЛАВА XXIII

        ФИЛИП И ГАРРИ ЗА РАБОТОЙ

                                           Ты видишь ли тот узкий путь,
                                           Бегущий средь шипов и пней?
                                           То - Добродетели Тропа,
                                           Хоть редко спросит кто о ней.

                                           А вон - широкий торный путь,
                                           Что средь лугов цветистых вьется:
                                           То Путь Порока и Греха,
                                           Хоть он Дорогой в Рай зовется.

                                           Томас Рифмач.

     В  Нью-Йорк  Филип  и  Гарри  прибыли  в совершенно разном расположении
духа.  Гарри  искрился  весельем. Его ожидало письмо от полковника Селлерса,
настаивавшего  на  том,  чтобы  Гарри  поехал в Вашингтон и встретился там с
сенатором  Дилуорти.  Прошение  уже у него. Оно подписано всеми мало-мальски
значительными людьми Миссури и будет подано буквально со дня на день.
     "Я  бы  поехал сам, - писал полковник, - но я сейчас занят изобретением
новой  водяной  осветительной  системы  для  таких  городов,  как Сент-Луис;
достаточно  в  любом  месте  присоединить мою машину к водопроводным трубам,
как  тотчас  начнется  разложение воды на составные части; город будет залит
потоками  света;  и  все это не будет стоить ни цента, кроме стоимости самой
машины.  Осветительная  часть  у  меня  почти готова, но я хочу приспособить
машину  для  отопления  и  приготовления  пищи,  а  также  для  стиральных и
гладильных   аппаратов.  Это  будет  великое  изобретение,  но  пока  я  его
совершенствую, все же не следует упускать из виду и наше ассигнование".
     Гарри   привез  нескольким  членам  конгресса  письма  от  собственного
дядюшки  и  от  мистера  Даффа  Брауна, которые имели обширные связи в обеих
палатах,  где  их хорошо знали как крупных предпринимателей, не жалеющих сил
на  благо  общества, и притом - на языке того времени - знающих толк в таких
добродетелях, как "сложение, деление и молчание".
     Сенатор  Дилуорти  сам  огласил прошение в сенате, добавив от себя, что
лично   знаком   с   теми,   кто  подписал  его,  и  что  они  действительно
заинтересованы  в  развитии своего края; однако он верит, что своекорыстного
интереса  здесь  нет  и  что все они, насколько ему известно, люди честные и
добропорядочные.  Ему  приятно  видеть  в  списке подписавших прошение имена
многих  цветных  граждан  штата  Миссури,  да  и  всякий  друг человечества,
конечно,  возрадуется,  узнав,  что  эта  столь  недавно  освобожденная раса
вполне  сознательно  участвует в разработке природных богатств своей родины.
Он  предлагает, чтобы прошение было передано на рассмотрение соответствующей
комиссии.
     Представляя   своего   юного  друга  некоторым  влиятельным  депутатам,
сенатор  Дилуорти  рекомендовал  его  как человека, хорошо знающего все, что
касается  линии Солт-Лик - Пасифик, и как одного из инженеров, производивших
съемку  на  реке  Колумба,  после чего он оставлял собеседников, давая Гарри
возможность  демонстрировать  свои  карты  и  планы  и объяснять связь между
государственным  казначейством,  городом  Наполеоном  и  принятием  законов,
способствующих процветанию страны.
     Гарри  поселился  в  доме  сенатора  Дилуорти. Вряд ли можно было найти
хоть  одно общественно полезное начинание, к которому сенатор не проявлял бы
интереса.  Его  дом  был  открыт  для  всех,  кто трудился на ниве борьбы за
полное  воздержание от алкогольных напитков, и он постоянно посещал собрания
Поборников  трезвости.  В  воскресной  школе  при церкви, где сам он состоял
прихожанином,  он  вел  в  одном из классов занятия по закону божьему и даже
предложил  Гарри  взять  себе  класс  на время, пока тот живет в Вашингтоне;
мистер  Вашингтон  Хокинс  уже вел занятия в той же школе. Однако после того
как  Гарри  спросил,  нельзя ли дать ему класс молодых девиц, сенатор больше
не вспоминал о своем предложении.
     Что  касается Филипа, то он, по правде говоря, отнюдь не был в восторге
ни  от  своих перспектив на Западе, ни от людей, с которыми ему пришлось там
столкнуться.  Железнодорожные  подрядчики  не  скупились  на  заманчивые, но
весьма   неопределенные   обещания.  Филип  не  сомневался,  что  в  Миссури
действительно  можно  разбогатеть,  но  для  себя  лично  он  не видел более
верного   способа  добывать  средства  к  существованию,  чем  овладеть  той
профессией,   которую  он  так  легкомысленно  выбрал.  За  лето  он  далеко
продвинулся  по  пути  практического  изучения  инженерного  дела; благодаря
своему  упорству  и  старанию  он  сумел  стать  в  какой-то  мере  полезным
человеком.  Подрядчики  часто советовались с ним по вопросам профиля той или
иной местности, о возможной стоимости пути и характере необходимых работ.
     И  все  же  Филип  понимал,  что,  если  он  хочет  приобрести  имя или
состояние  в  качестве  инженера, ему еще нужно многому поучиться, - и к его
чести  надо  сказать,  что  это  его  не  пугало.  Пока  Гарри  в Вашингтоне
распинался   перед   членами   высшего   законодательного  органа  страны  и
знакомился   с  сенатскими  кулуарами,  Филип  с  присущей  ему  энергией  и
целеустремленностью  день  и  ночь  изучал  теорию  и практику своего дела и
постигал  тайны  постройки  железных дорог. В ту пору он написал для журнала
"Плуг,   станок   и  наковальня"  несколько  статей  по  вопросам  прочности
материалов  и  особенно  о  строительстве мостов. Они вызвали такой интерес,
что  их  перепечатал английский технический журнал. Во всяком случае, статьи
подняли  Филипа  в  глазах  его  друзей-подрядчиков,  ибо почти все практики
испытывают  суеверное  благоговение  перед  печатным  словом  и  хотя слегка
презирают чужие таланты, но охотно используют их.
     Филип  послал  журналы  со  своими  статьями  отцу Руфи и еще некоторым
людям,  чье  доброе  мнение  он  высоко ценил, но не позволил себе почить на
лаврах.  Напротив, он так усердно продолжал свои занятия, что, когда настало
время   возвращаться   на   Запад,   он   уже   чувствовал  себя  достаточно
подготовленным,  хотя  бы  в  теории,  чтобы  стать  начальником  одного  из
строительных участков.


        ГЛАВА XXIV

        ГОРОД ВАШИНГТОН

                    Cante-teca. Iapi-Waxte otonwe kin he cajeyatapi nawahon;
                    otonwe wijice hinca keyapi se wacanmi.
                    Toketu-kaxta. Han, hecetu; takuwicawaye wijicapi ota hen
                    tipi*.
     ______________
     *  Кристиан.  Я слышал о городе, который зовется Сладкоречье; помнится,
мне говорили, что в нем собраны несметные сокровища.
     Бай-Эндз.  Да,  я  могу это подтвердить; у меня там много богатой родни
(на языке индейцев сиу (дакота)).

     Для   выросшего  в  провинциальной  глуши  Вашингтона  Хокинса  столица
великой  республики  была  совершенно  новым миром. Сент-Луис был больше, но
если   и  появлялись  в  нем  новые  жители,  то  приезжали  они  только  из
близлежащих  городков  и поселков и потому так походили друг на друга, будто
были  членами  одной  семьи.  В  Вашингтон же люди съезжались со всех концов
света,  и  смена  лиц,  обычаев  и  мод  была  здесь  поистине  нескончаема.
Вашингтону  Хокинсу  никогда  не приходилось бывать в сент-луисском "свете",
он  ничего  не  знал о жизни состоятельных граждан и ни разу не заглядывал в
их  дома.  Поэтому все, что касалось современных удобств и роскоши, было для
него чудесным откровением.
     Город  Вашингтон представляет интерес для каждого из нас. И чем чаще мы
туда  приезжаем,  тем  все  больше  нового и интересного открываем в нем для
себя.  Но,  может быть, читатель еще не бывал в Вашингтоне? Так слушайте же.
Вы  приезжаете  туда  или вечером - причем так поздно, что до утра вы уже не
сможете  ничего  сделать  или увидеть; или утром - так рано, что вы поневоле
отправляетесь  в отель поспать часок-другой, пока солнце лениво перебирается
через  океан. Приехать же в какой-нибудь другой, более удобный промежуточный
час  невозможно,  так  как  ключи от единственной двери, через которую можно
попасть  в  город  или  уехать  из  него,  находятся в руках железнодорожной
компании,  а  уж  она-то  всегда  сумеет  позаботиться  о  том,  чтобы вы не
своевольничали.  Вы  приезжаете  в  Вашингтон в довольно хорошем настроении,
ибо  от  Балтимора  до  столицы  всего  тридцать  восемь  миль  и вас успели
оскорбить  всего три раза (при условии, что вы ехали не в спальном вагоне, -
там  среднее количество оскорблений несколько выше): первый раз в Балтиморе,
где  вам  компостировали  билет;  второй раз - когда вы хотели войти в вагон
"только  для  дам", не подозревая, что такие вагоны существуют; и третий раз
-  когда  вы  спросили  у  проводника,  в  котором  часу  поезд  прибудет  в
Вашингтон.
     Вы  выходите  из  вокзала  на  тротуар,  и на вас, щелкая кнутами перед
самым  вашим  носом,  набрасывается  целая  ватага извозчиков. Вы садитесь в
сооружение,  по  непонятным  причинам  называемое  в  столице  "экипажем", и
удивляетесь,  почему сей экипаж все еще ездит по городу, а не стоит в музее:
у  нас  сохранилось  так  мало древностей, и нам не делает чести, что мы так
плохо   бережем   то  немногое,  чем  еще  можем  похвастаться.  Наконец  вы
приезжаете  в  отель...  но  здесь  из  простого  милосердия  лучше опустить
занавес,  ибо,  вы, конечно, приехали не в тот отель, в какой нужно! Ведь вы
новичок  в  городе, и ваша ошибка вполне понятна. Из ста девятнадцати отелей
Вашингтона   только  один  хороший,  а  все  остальные  плохие.  Но  и  этот
прославленный   и   популярный   отель   -   худший   из   всех,  когда-либо
существовавших в истории.
     Итак,  вы  приехали.  Зима.  Ночь.  Когда  поезд остановился, шел снег.
Когда  вы  подъезжали  к  отелю,  снег  шел  вперемежку  с  дождем. Когда вы
ложились  спать,  дождь  шел  уже  сам  по  себе. Ночью ударил мороз и подул
сильный  ветер,  который  снес с крыш несколько печных труб. Утром, когда вы
проснулись,  стоял  густой  туман. Когда же вы в десять часов закончили свой
завтрак  и  вышли погулять, солнце ярко светило, воздух был свеж и ароматен:
а  грязь  и  лужи  -  нескончаемы и непроходимы. Климат Вашингтона отличный,
надо только привыкнуть к нему.
     Вам,  конечно, хочется осмотреть город; посему вы берете зонтик, шубу и
веер  и  отправляетесь  в  путь.  Скоро  вы уже осваиваетесь с расположением
наиболее   выдающихся  достопримечательностей.  Прежде  всего  вы  замечаете
декоративные  архитектурные  украшения  на  фронтоне  широко  раскинувшегося
белоснежного  дворца,  верхняя  часть которого выступает над кущей деревьев;
высокий   изящный   белый   купол   со  статуей  венчает  дворец  и  красиво
вырисовывается  на фоне голубого неба. Здание это - Капитолий. Досужие языки
сообщат  вам,  что  по  первоначальным  подсчетам  оно  должно  было  стоить
двенадцать  миллионов  долларов  и  что правительству удалось построить его,
уложившись всего в двадцать семь миллионов.
     Вы  останавливаетесь  позади  Капитолия,  чтобы  полюбоваться  видом  -
поистине  превосходным.  Вам  сразу  становится ясно, что Капитолий стоит на
краю  плоской  возвышенности,  доминируя над всей окружающей местностью; его
фасад  смотрит на превосходную площадку для строительства большого города, -
смотрит,  но  ничего  не  видит...  Причина  же  заключается в том, что, как
только  был принят закон о перестройке здания Капитолия, владельцы земельных
участков  подняли  цены  до таких нечеловеческих высот, что простые смертные
предпочли  спуститься  пониже  и  построить  город  на топком болоте, позади
этого  храма свободы; и посему величественный фасад здания - с его массивной
колоннадой,   изящно  раскинувшимися  портиками,  живописными  скульптурными
группами   и  широкими  лестницами,  сбегающими  волнами  белого  мрамора  к
подножию  дворца,  -  глядит  ныне  на жалкие пустыри, среди которых кое-где
виднеются дешевые пансионы для приезжих.
     Итак,  вы  отмечаете,  что  вам  приходится  любоваться  видом, стоя не
впереди,  а  позади  Капитолия. И, кстати, даже не с воздушных высот купола,
так  как  попасть туда можно, только пройдя сквозь огромную ротонду, и тогда
вам  неминуемо  придется  осмотреть  исторические фрески и барельефы, - а за
какие  грехи  должны  вы  переносить такие страдания? Кроме того, вам, может
быть,  придется пройти через старое здание, - и тут уж вам никак не избежать
необходимости  лицезреть  мистера  Линкольна,  обращенного  в  камень некоей
молодой  скульпторшей  всего  за десять тысяч долларов; и может статься, что
вы  примете  мраморную  декларацию  об  освобождении,  которую  он  держит в
вытянутой   руке   и  глубокомысленно  разглядывает,  за  сложенную  пополам
салфетку,  и,  судя  по  его  позе  и  выражению лица, вы еще, чего доброго,
подумаете,  что  ему не нравится, как она выстирана. А дело вовсе не в этом.
Никто  не знает, что с ним такое происходит на самом деле, но все смотрят на
него  и  от  души  сочувствуют  ему.  Так  или иначе, в купол вам не следует
подниматься  ни  при  каких  обстоятельствах,  ибо  сделать это и не увидеть
фресок  -  невозможно,  - а почему вы обязаны интересоваться произведениями,
которые искусство породило в состоянии белой горячки?
     Капитолий   несомненно  величественное  и  очень  красивое  здание  как
снаружи,  так и внутри, но осматривать его сейчас нет никакой необходимости.
И  все  же,  если  вам непременно хочется подняться в купол, поднимайтесь, -
что  с  вами  поделаешь!  С  высоты  купола  вы  бросаете  общий  взгляд  на
живописные  водные  просторы, поблескивающие слева от вас, и видите то парус
на  воде,  то  больницу  для  умалишенных  на  берегу;  вдали,  за рекой, на
небольшой  возвышенности  раскинулся  приземистый  желтый  храм;  ваш  взор,
затуманенный  набежавшей  слезой,  с  любовью останавливается на нем, ибо вы
вспоминаете  безвозвратно  минувшее  детство и сделанные из помадки и патоки
торты-Парфеноны  -  высшее  счастье  и блаженство тех дней. Вдали, но уже по
эту  сторону  реки,  почти  у  самой воды, над грязью (или - по общепринятой
терминологии  -  над  священной  землей)  высится  памятник Отцу Отечества*.
Сооружение  это  очень  похоже на заводскую трубу с обломанной верхушкой. За
его  верхнюю часть все еще цепляется скелет полусгнивших лесов; по преданию,
дух   Вашингтона  часто  спускается  посидеть  на  стропилах  и  насладиться
символом  уважения  к нему, воздвигнутым соотечественниками в знак безмерной
благодарности.  Говорят,  памятник  будет  достроен  когда-нибудь, но к тому
времени  преклонение  перед  Вашингтоном  вознесет  его еще выше, и он будет
известен   уже  не  как  Отец,  а  как  Пра-Прадедушка  Отечества.  Памятная
"заводская   труба"   возвышается   на   фоне   мирного  сельского  пейзажа,
пронизанного  безмятежным  покоем. В бинокль вы сможете разглядеть коровники
у  самого  ее  подножия,  и  довольных овечек, щиплющих вместо травы гальку,
которой   много  на  этих  пустынных  пространствах,  и  утомленных  свиней,
вкушающих отдохновение под священной сенью трубы.
     ______________
     * Прозвище Джорджа Вашингтона.

     С  трудом  вы  отрываетесь от этого зрелища и смотрите вниз. Перед вами
открывается  широкая  Пенсильвания-авеню,  которая  тянется  от Капитолия на
целую  милю,  а  то  и  больше  и,  наконец,  упирается  в чугунную решетку,
установленную  перед  серой  гранитной  громадой  с  колоннами.  Это  здание
Казначейства  -  сооружение, которое сделало бы честь любой столице. Но зато
о  магазинах  и  гостиницах, выстроившихся вдоль этого широкого проспекта, и
говорить  не  стоит,  такие  они  убогие, жалкие и грязные. За Казначейством
виднеется   большой  белый  сарай,  расположенный  на  обширном,  но  весьма
неприглядном  участке.  Здесь  живет  президент.  Сарай и снаружи достаточно
уродлив,   но   это  пустяки  по  сравнению  с  его  внутренним  убранством.
Единственное,  что  глаз  ваш  отметит  внутри  этого дома, если он и сейчас
остался  таким,  каким  был  всегда,  -  это  доведенную  до математического
совершенства безвкусицу и унылое однообразие.
     Прямо  перед  вами  и  справа от вас открывается вид на весь город. Это
длинные   кварталы   дешевых   кирпичных   домишек,  среди  которых  кое-где
вздымается  более или менее величественное архитектурное сооружение - обычно
какое-нибудь  правительственное  учреждение.  Если  к тому времени, когда вы
спуститесь  вниз,  снег  еще  не  весь  растает,  вы,  гуляя по Вашингтону и
осматривая  его  улицы,  будете  изумлены  явной близорукостью отцов города:
ведь  стоит  только развести грязь чуточку пожиже, и улицы сразу превратятся
в удобные каналы.
     Порасспрашивайте  местных жителей, и вы обнаружите, что в Вашингтоне на
каждый  квадратный  акр  земли приходится больше гостиниц и пансионов, чем в
любом  другом городе Соединенных Штатов. Если вы попросите хозяйку одного из
этих  пансионов  приютить  вас,  она окинет вас суровым взором и спросит, не
являетесь  ли  вы  членом  конгресса.  И,  возможно,  шутки ради вы ответите
утвердительно.  Тогда она тут же заявит вам, что свободных мест нет. А когда
вы  покажете  ей ее собственное объявление в утренней газете, она, уличенная
и  пристыженная,  будет  стоять  перед  вами  и  старательно делать вид, что
краснеет.  Из  чистой вежливости вы должны притвориться, что ей это удалось,
после  чего  она покажет вам комнаты и даже позволит выбрать одну из них, но
заставит  уплатить  вперед.  Это  вам  в наказание за то, что вы прикинулись
членом  конгресса.  Если  бы  вы сразу объявили себя частным лицом, один ваш
чемодан  мог  бы  служить  достаточным  залогом за комнату и стол. А если вы
проявите  любопытство  и  спросите,  в  чем же дело, то, может статься, ваша
хозяйка  окажется  достаточно  злонравной  и  объяснит  вам,  что личность и
собственность  члена  конгресса  не подлежат аресту или задержанию и что она
сама  не  раз  со  слезами  наблюдала,  как  народные избранники преспокойно
отправлялись   из   ее  дома  в  свои  штаты,  увозя  в  качестве  сувениров
неоплаченные  счета.  И если вы проживете в Вашингтоне несколько недель, то,
пожалуй, падете так низко, что поверите каждому ее слову.
     В  Вашингтоне  вы, разумеется, ухитряетесь все увидеть и все разузнать.
Одним  из  первых  и  самых  удивительных  ваших  открытий  будет  то, что в
Вашингтоне  чуть ли не каждый встречный и уж наверняка всякий, кто находится
на   государственной   службе,   -  начиная  от  самого  высокопоставленного
чиновника  и  кончая  уборщицей, которая моет полы в министерских коридорах,
ночным   сторожем   и   чернокожим   боем,  следящим  за  чистотой  казенных
плевательниц  - обладает Политическим Влиянием. Если вам не удастся склонить
к  себе  слух  какого-нибудь  сенатора или конгрессмена, начальника бюро или
руководителя  департамента  и уговорить его употребить свое "влияние" в вашу
пользу,  вы не сможете получить в Вашингтоне даже самую ничтожную должность.
Сами  по  себе  все  ваши способности, достоинства и знания без необходимого
"влияния"  окажутся бесполезным бременем. Население Вашингтона состоит почти
целиком  из государственных служащих и лиц, их обслуживающих. Таких служащих
тысячи,  они  съехались  сюда  из  всех  уголков  страны и получили местечки
благодаря  посредничеству  (правильнее  было бы сказать - приказу) одного из
сенаторов  или представителей от своего родного штата. Странно было бы вдруг
узнать,  что  какая-нибудь девушка захватила в одной из великих общественных
кормушек  должность,  оплачиваемую суммой в три или четыре доллара в неделю,
без  поддержки  того  или иного политического вельможи, а просто потому, что
она  достойная,  способная  и  честная дочь свободной страны, в которой "все
равны,  независимо от их звания и положения". Произойди что-нибудь подобное,
Вашингтон  был  бы  ошеломлен. Если вы, допустим, член конгресса (не примите
это  за  оскорбление),  и  один  из  ваших  избирателей,  полный невежда, не
желающий   докучать  себе  изучением  чего  бы  то  ни  было  и  неспособный
заработать  себе  на пропитание, станет приставать к вам и просить о помощи,
то  решитесь ли вы сказать ему: "Послушайте, друг мой, будь вы годны хоть на
что-нибудь,  вы  еще могли бы поступить на службу в другом месте, но здесь -
нет,  ни  в  коем  случае"?  О нет. Вы ведете его в министерство и говорите:
"Послушайте,  дайте-ка  этому  парню  что-нибудь  такое,  чтоб он не слишком
скучал,  а  заодно  и  жалованье",  -  и  все  в порядке. Вы передали его на
попечение  родины.  Он  дитя своей родины, пусть родина и заботится о нем. В
Вашингтоне  есть  что-то  доброе,  материнское,  - это поистине великодушный
старый милосердный Национальный Приют для Сирых и Убогих.
     Жалованье,   выплачиваемое   этому   огромному   людскому   муравейнику
служащих,    считается    щедрым,    но    законным    вознаграждением    за
квалифицированный  и  полезный  труд.  Что же касается тех, кто занят в двух
палатах  конгресса,  то они не только получают такое же щедрое жалованье, но
упоминаются  и  в Законе о Дополнительных Вознаграждениях, который так ловко
и  незаметно  проскальзывает  ежегодно  в  суматохе  всеобщей наживы, обычно
знаменующей  последний  день работы очередной сессии конгресса, - а это, что
ни  говори, двадцатипроцентная надбавка к годовому жалованью за... да просто
так, за здорово живешь.
     Жизнь  в  столице  стала для Вашингтона Хокинса источником непрестанных
удовольствий.  Сенатор  Дилуорти  жил  на широкую ногу, и комнаты Вашингтона
были  сплошным  очарованием:  газовое  освещение,  холодная  и горячая вода,
ванна,  камины, мягкие ковры, прекрасные картины на стенах, книги о религии,
трезвости,   благотворительности   и   финансовых   операциях;   вышколенные
чернокожие  слуги,  изысканная  пища  - одним словом, все, чего только может
пожелать  человек.  Что же до писчебумажных и канцелярских принадлежностей -
им  не  было  конца,  так  как  поставлялись  они казной, да и марок тоже не
требовалось,  ибо штампа сенатора было достаточно, чтобы в случае надобности
переслать по почте хоть целую лошадь.
     А   общество!   Где  еще  встретил  бы  он  такое  блестящее  общество?
Прославленные   генералы  и  адмиралы,  казавшиеся  ему  на  Дальнем  Западе
призрачными  и  нереальными,  приходили  и  уходили у него на глазах, сидели
рядом  с  ним  за обеденным столом, обращенные в осязаемую плоть; знаменитых
государственных  деятелей  он  встречал теперь чуть ли не каждый божий день;
живой   конгрессмен   -   диковинное   существо,   некогда   внушавшее   ему
благоговейный  трепет,  -  теперь  стал  для  Вашингтона заурядным явлением,
настолько  заурядным,  что  он  мог  спокойно  взирать на него, не приходя в
состояние  экстаза  и  даже ни чуточки не смущаясь; порой выпадали еще более
счастливые  минуты,  и  тогда  ему  удавалось лицезреть невооруженным глазом
даже  иностранных  послов,  а однажды он видел самого президента и - остался
жив.  Более того, в этом полном чудес мире таились неисчерпаемые возможности
-  они  носились  в  воздухе,  и он, Вашингтон Хокинс, дышал этим воздухом и
чувствовал  себя  здесь  в  родной стихии; никакой другой воздух не наполнял
его легкие такой приятной свежестью. Наконец-то он обрел рай на земле.
     Чем  больше  он видел своего покровителя, сенатора Дилуорти, тем больше
почитал  его  и  тем  яснее  выступало  перед ним все моральное величие этой
натуры.  "Пользоваться  дружбой  и  поддержкой  такой выдающейся личности, -
писал  Вашингтон  в одном из писем к Луизе, - настоящее счастье для молодого
человека,   чей  жизненный  путь  был  омрачен  всякого  рода  невзгодами  и
препятствиями".
     Проходили  недели;  Гарри  Брайерли  флиртовал,  танцевал, придавая еще
больше   блеска   блестящим   приемам   в   доме   сенатора,  и  старательно
"обрабатывал"   конгрессменов  в  интересах  развития  судоходства  на  реке
Колумба.  Тем  временем  сенатор Дилуорти так же упорно трудился в интересах
того   же   дела,   -   впрочем,   и  в  интересах  других  дел  не  меньшей
государственной  важности.  Гарри  часто посылал Селлерсу ободряющие письма;
из  них легко было понять, что Гарри - любимчик всего Вашингтона и что он-то
уж  как-нибудь  "протолкнет это дело", что помощь, оказываемая ему "стариной
Дилуорти",  кое-что  значит,  - да, да, кое-что, тем более что "в нашем деле
не следует пренебрегать и малым", - как выразился Гарри.
     Вашингтон  Хокинс время от времени посылал Селлерсу официальные пакеты.
Из  одного  его  письма  явствовало,  что  если  поначалу  никто  из  членов
бюджетной  комиссии  палаты  представителей  не поддерживал ассигнование, то
теперь  не  хватает  всего лишь одного голоса до благоприятного большинства.
Письмо заканчивалось так:

     "Само провидение способствует успеху нашего дела.
     За Эбнера Дилуорти, С.С.Ш. -
     Вашингтон Хокинс, Л.С."

     В  конце недели Вашингтон мог сообщить приятную новость (как и всегда -
казенным   пакетом):   недостающий  голос  обеспечен,  законопроект  одобрен
комиссией.   Последующие   письма   повествовали   об   опасностях,  которым
законопроект  подвергался в Общей комиссии, и о том, как он все-таки еле-еле
"проскочил"   после   третьего   чтения.   Затем  начали  поступать  письма,
рассказывавшие   о   борьбе   мистера  Дилуорти  в  сенате  против  упрямого
большинства  в  его  собственной  комиссии  и  о том, как один за другим эти
джентльмены  сдавали  позиции, пока наконец сенатор не добился большинства в
свою пользу.
     После  этого  наступило затишье. Вашингтон Хокинс внимательно следил за
всеми   перипетиями   дела;   ему  это  было  тем  легче,  что  он  числился
делопроизводителем  как  этой  комиссии, так и еще одной. В качестве личного
секретаря  он не получал никакого жалованья, зато два делопроизводительства,
добытые  его  благодетелем, давали ему в общей сложности двенадцать долларов
в   день,  не  считая  двадцатипроцентного  дополнительного  вознаграждения,
которое  он, несомненно, получит большинством голосов на последнем заседании
сессии.
     Вашингтон  препроводил  законопроект  в  Общую комиссию сената, где тот
снова  боролся  за  свое  право  на  существование  и  кое-как преодолел все
препятствия.  В  положенное  время  Вашингтон  стал  свидетелем  его второго
чтения,  и  наконец наступил день великих испытаний: законопроект пустился в
свое  последнее  плавание. В течение нескольких невыносимо напряженных минут
Вашингтон   с   затаенным   дыханием  слушал  поименное  голосование:  "За!"
"Против!"  "Против!"  "За!". Дольше он не мог выдержать. Он убежал с галереи
и помчался домой ждать результатов голосования.
     По  прошествии двух или трех часов сенатор вернулся в лоно своей семьи,
ожидавшей  его  к обеду. Вашингтон вскочил и бросился навстречу, но не успел
еще нетерпеливый вопрос сорваться с его уст, как сенатор сказал:
     - Теперь  мы  можем  ликовать, сын мой: провидение увенчало наши усилия
успехом!


        ГЛАВА XXV

                 НАЧАЛО РАБОТ В НАПОЛЕОНЕ (ПРИСТАНЬ СТОУНА)

                                                               <img src=gildag11.gif>*
     ______________
     * Место это - крайне неудобное (ассирийск.).

     В  тот  же вечер Вашингтон Хокинс сообщил полковнику Селлерсу о великой
радости. Луизе он писал:
     "Какое  наслаждение  слушать,  как  он  изливает  душу,  преисполненную
благодарности  богу за новое проявление всеблагой милости. Когда-нибудь, моя
Луиза, ты узнаешь его и будешь преклоняться перед ним так же, как и я".
     Гарри тоже написал полковнику:
     "Все  в порядке, полковник: я протащил наше дело, хотя, что и говорить,
это  было  чертовски  трудно.  Когда  я  начинал,  у  нас  не было ни одного
сторонника  в  комиссии  палаты  представителей,  а в сенатской комиссии все
были  против,  кроме самого старика Дила; но когда я снял осаду, большинство
было  обеспечено.  Здесь  все  говорят,  что  протащить  такое  дельце через
конгресс  невозможно,  не  купив предварительно обе комиссии за наличные, но
я,  кажется,  показал  кое-кому,  как  делать дела, хоть они мне и не верят.
Когда  я говорю здешним старожилам, что мы провели законопроект, не купив ни
одного  голоса  и  не  связав  себя никакими обещаниями, они говорят: "Ну уж
это-то  белыми  нитками  шито". А когда я отвечаю: "Белыми или не белыми, но
это  факт",  -  то  они  говорят:  "Бросьте, неужто вы сами верите в это?" И
когда  я  отвечаю,  что  мне  незачем  верить,  потому что я точно знаю, они
улыбаются  и  говорят: "Вы либо сущий младенец, либо настоящий слепец - одно
из  двух,  третьего  быть  не может". И ведь они в самом деле думают, что мы
купили  все  голоса.  Впрочем,  пусть себе думают что хотят. Зато мне теперь
совершенно  ясно,  что  если  знаешь, как подойти к женщинам, и хоть немного
умеешь  убеждать  мужчин  в  своей  правоте, то можешь смело вступить в спор
из-за  ассигнования  с любым денежным тузом и наверняка возьмешь верх. Пусть
теперь  говорят что угодно, но двести тысяч долларов из денежек дяди Сэма мы
все-таки  загребли;  и  это  далеко  не  все: надо будет - мы к ним прибавим
столько,  сколько  потребуется,  и сделает это не кто иной, как я, хоть мне,
быть  может,  и  не  следует говорить так о себе. Я буду у вас через неделю.
Поднимайте  всех  на  ноги,  не  медля  ни минуты ставьте на работу. Когда я
приеду, все закипит ключом".
     Великая  новость  вознесла  полковника Селлерса на седьмое небо. Он тут
же  взялся за дело. Он носился с места на место, заключая контракты, нанимая
рабочих  и прямо-таки упиваясь своей бурной деятельностью. Счастливее его не
было человека во всем Миссури.
     И  не  было  женщины  на  земле  счастливее  Луизы,  так как она вскоре
получила от Вашингтона письмо, в котором говорилось:
     "Радуйся  вместе  со  мной, ибо наши мученья кончились. Все эти годы мы
ждали  покорно  и  терпеливо,  и  теперь  награда  наконец  близка.  Нашелся
человек,  согласившийся  заплатить  нашей  семье  сорок  тысяч  долларов  за
теннессийские  земли!  Это  ничтожная  сумма  по  сравнению  с  тем,  что мы
получим,  если  согласимся  ждать,  но  я  так мечтаю о том дне, когда смогу
назвать  тебя  моей,  что  сказал  себе:  лучше  довольствоваться  скромными
радостями,  чем  загубить  лучшие  свои  годы в разлуке и тоске. К тому же я
смогу  сразу  вложить  эти  деньги  в  какое-нибудь  выгодное  дело, и через
несколько  месяцев они вернутся ко мне в сто - нет, в тысячекратном размере.
Здесь  полным-полно  таких  возможностей, и я уверен, что мои близкие охотно
разрешат  мне  пустить  в оборот их долю вместе со своей. Не сомневаюсь, что
через  год  у нас будет полмиллиона; я нарочно называю самую маленькую цифру
-  на всякий случай, - но уж полмиллиона у нас будет наверняка, и тогда твой
отец  даст  согласие  и  мы  наконец  сможем обвенчаться. О, какой это будет
чудесный  день!  Расскажи  обо  всем  нашим  друзьям  - пусть они порадуются
вместе с нами".
     И  она  рассказала, но сперва только отцу с матерью; а они посоветовали
ей  пока молчать. Предусмотрительный отец велел ей также написать Вашингтону
и  предупредить  его,  чтобы  он  не  рисковал  деньгами, а выждал немного и
посоветовался  с  двумя-тремя  опытными  людьми.  Луиза  так  и сделала. Она
умудрилась  никому  не проболтаться, хотя по ее танцующей походке и сияющему
лицу  даже  самый  ненаблюдательный человек заметил бы, что на нее свалилось
неожиданное счастье.
     Гарри  приехал  к  полковнику  Селлерсу  на  Пристань  Стоуна, и унылое
местечко  сразу  зажило бурной жизнью. Целая армия землекопов дружно взялась
за  работу,  и  застывший  воздух  огласился  веселой  музыкой труда. Гарри,
произведенный  в  звание  главного  инженера,  все  силы  отдавал работе. Он
расхаживал  среди своих подчиненных, словно король среди подданных. Сознание
власти  придавало  его облику новое величие. А полковник Селлерс вкладывал в
свою  роль  управляющего  крупным  общественным  предприятием  все,  на  что
способен  человек,  -  и  даже  больше. Эти два великих деятеля принялись за
"улучшение" реки с таким видом, будто им поручили переделать земной шар.
     Они  начали  с  того,  что  решили  "спрямить"  реку чуть выше Пристани
Стоуна,  в том месте, где она описывала крутую дугу и где, согласно картам и
расчетам,  "спрямление"  должно  не  только  укоротить  реку, но и увеличить
дебит  воды.  Они  принялись  рыть канал поперек мыса, образованного изгибом
реки,  и  вслед  за  приказом о начале работ вся округа стала свидетельницей
необычайных  событий:  земля  взлетала  с  лопат в небо, и грязь шлепала под
ногами  в  невиданных  здесь  ранее масштабах. Среди черепах поднялась такая
паника,  что  через  шесть часов на три мили вверх и вниз от Пристани Стоуна
их  не  осталось ни одной. Взвалив малых и престарелых, больных и увечных на
спины,  черепахи  отправились  нестройной  колонной  на  поиски  более тихих
заводей; следом за ними тащились головастики, а лягушки замыкали шествие.
     В   субботу   вечером   рабочие   напрасно  ждали  жалованья,  так  как
ассигнование  еще  не  поступило.  Гарри  объявил,  что он попросил компанию
поторопиться   с  высылкой  денег  и  что  они  скоро  прибудут.  Поэтому  в
понедельник  работы  возобновились.  К  этому  времени Пристань Стоуна стала
предметом  живейшего  интереса  во всем близлежащем районе. Селлерс выбросил
на  рынок  парочку  участков  -  "на  пробу"  - и неплохо продал их. Он одел
семью,  купил запас продовольствия и еще остался при деньгах. Тогда он завел
небольшой  банковский счет и невзначай упоминал о нем в разговоре с друзьями
и  даже с незнакомыми людьми - по сути, с каждым встречным; но говорил он об
этом  не  как  о  событии совсем недавнего прошлого, а как о чем-то старом и
привычном.  Он  не  мог  устоять  против соблазна ежедневно покупать всякие,
зачастую  ненужные,  пустяки: ведь так эффектно вместо обычного "запишите на
мой  счет"  вытащить  чековую  книжку  и  небрежно заполнить чек. Гарри тоже
продал  пару участков, дал пару обедов в Хоукае и вообще славно повеселился.
Однако  оба  они стойко держались, выжидая, когда можно будет начать продажу
по самым высоким ценам.
     К  концу  месяца  дела  у  них  выглядели плачевно. Гарри бомбардировал
нью-йоркское  правление  Компании  по  развитию  судоходства на реке Колумба
сперва   требованиями,   потом   приказаниями   и   наконец  мольбами  -  но
безрезультатно:  деньги  не  поступали, и даже письма оставались без ответа.
Рабочие начали шуметь. Полковник и Гарри устроили совещание.
     - Что делать? - спросил полковник.
     - Убей меня бог, если я знаю.
     - Компания что-нибудь ответила?
     - Ни слова.
     - Вы вчера послали телеграмму?
     - Да, и позавчера тоже.
     - И никакого ответа?
     - Никакого, черт их побери!
     Затем наступила долгая пауза, и вдруг оба заговорили одновременно.
     - Придумал!
     - Придумал!
     - Что вы придумали? - спросил Гарри.
     - Вместо  жалованья  надо  выдать  ребятам  тридцатидневные  векселя на
компанию.
     - Вот именно - моя мысль, точка в точку! А потом... Что потом?
     - Да,  да,  знаю,  -  сказал  полковник. - Ребята не станут ждать, пока
векселя  дойдут  до Нью-Йорка и будут оплачены. Но разве они не могут учесть
их в Хоукае?
     - Конечно,  могут.  Это  отличный  выход.  Все  знают, что ассигнование
утверждено и компания у нас надежная.
     Итак,  векселя были выданы, и рабочие, поворчав немного, успокоились. В
бакалейной  и  других  лавках  векселя  принимали  довольно охотно, даже без
чрезмерного  учетного  процента,  и некоторое время работы шли полным ходом.
Двое-трое  из тех, что купили участки у Пристани Стоуна, поставили каркасные
дома  и  въехали  в них. И, конечно же, в поселок забрел некий дальновидный,
но  довольно  беспечный  бродячий  издатель,  который тут же основал и начал
выпускать   газету  под  названием  "Еженедельный  Телеграф  и  Литературное
Хранилище   г.Наполеона";   над   заголовком   красовался  латинский  девиз,
заимствованный  из  энциклопедического  словаря,  а  ниже  шли двусмысленные
историйки  и стишки; подписная цена на год всего два доллара, деньги вперед.
Лавочники,  конечно, сразу же отправили векселя в Нью-Йорк, и больше о них с
тех пор не было ни слуху ни духу.
     Прошло  несколько  недель,  и  векселя  Гарри совершенно обесценились -
никто  не  принимал  их даже с самым большим учетным процентом. Второй месяц
работы  завершился  бунтом.  Селлерс  в  то время отсутствовал, и Гарри тоже
вынужден  был  поспешно ретироваться, преследуемый по пятам целой толпой. Но
он  был  верхом,  и  это  дало  ему  некоторые  преимущества.  Гарри не стал
задерживаться  в  Хоукае и проследовал дальше, избежав встречи с несколькими
ожидавшими  его  там  кредиторами.  На  рассвете  следующего  дня он был вне
опасности  и  продолжал  стремительно  удаляться в восточном направлении. По
пути  он телеграфировал полковнику, чтобы тот поехал и успокоил рабочих: он,
Гарри,  едет  в  Нью-Йорк  за  деньгами, через неделю все будет в порядке, -
пусть  Селлерс  так  и  скажет  рабочим,  и пусть они не волнуются и во всем
положатся на него.
     Когда   Селлерс   прибыл   на   Пристань   Стоуна,   толпа   уже  почти
утихомирилась.  Рабочие  успели  опустошить контору компании, свалили в одну
кучу  на  полу  пачки  красиво отпечатанных акций и остальные бумаги и долго
наслаждались  зрелищем  горящего  костра.  Все  они  были явно расположены к
полковнику,  и все же им пришла в голову мысль о том, что за неимением более
удовлетворительной добычи неплохо было бы повесить хотя бы его.
     Однако  они  совершили  роковую  ошибку, решив сперва послушать, что он
скажет  в  свое  оправдание.  Не прошло и четверти часа, как язык полковника
сделал  свое  дело,  и  все они сразу почувствовали себя богачами. Полковник
преподнес  каждому  из  них  участок в пригородах Пристани Стоуна, не дальше
чем  в  полутора  милях  от  будущего  почтамта и вокзала, - и они пообещали
возобновить  работу,  как только Гарри пришлет с Востока деньги. На Пристани
Стоуна  опять наступила тишь и благодать, но денег у рабочих не было, и жить
им  было не на что. Полковник поделился с ними последними грошами, какие еще
оставались  на  его  счету  в  банке,  -  в  этом  поступке  не  было ничего
удивительного,  так  как  он  всегда охотно делился всем, что у него было, с
каждым,  кто  этого  желал;  именно  поэтому  его семья влачила столь жалкое
существование и по временам даже голодала.
     Когда   рабочие   поуспокоились,   Селлерс  уехал,  и  тут  они  горько
раскаялись,  что  позволили ему умаслить себя красивыми словами, - но жалеть
об  этом  было  уже  поздно,  и  тогда  они  решили,  что в следующий раз уж
непременно его повесят, если только господь снова приведет его к ним.


        ГЛАВА XXVI

        МИСТЕР БОУЛТОН ЗАТЕВАЕТ НОВОЕ ДЕЛО

                                                               <img src=gildag12.gif>*
     ______________
     * Денег всегда не хватает (тамильск.).

     Со   временем   слухи   о   легкомысленном   образе  жизни  и  светских
развлечениях  Руфи  дошли  до  Филадельфии  и вызвали немало толков среди ее
родственников.
     Ханна  Шукрафт  сказала  другой кузине, что, по ее мнению, Руфь "ничуть
не  умнее  других",  а  кузина Хилда добавила, что больше всего в жизни Руфь
любит,  чтобы  все ею восхищались, потому-то она и не носит простой одежды и
не  ходит на молитвенные собрания. Вместе с другими новостями до Филадельфии
дошла  молва об обручении Руфи с молодым богачом из Фолкила и придала особую
пикантность язвительным шуточкам относительно стремления Руфи стать врачом.
     Маргарет  Боултон была слишком умна - слухи не удивили и не встревожили
ее.  Быть может, они даже не лишены были основания: она слишком хорошо знала
женскую  душу,  чтобы  считать их неправдоподобными; но она знала также, как
целеустремленна  Руфь  в  достижении  задуманного,  и  как,  подобно  ручью,
который  журчит  и играет, петляет и кружит, но все же неуклонно стремится к
морю,  Руфь настойчиво стремится к одной цели, хоть и радостно отзывается на
дружеские  приглашения  повеселиться и подчас создается впечатление, что она
праздно и беззаботно греется в лучах солнца.
     До  приезда  в  Фолкил  Руфь  даже  не  подозревала,  что  когда-нибудь
увлечется    внешней   стороной   жизни,   что   она   способна,   например,
заинтересоваться  той,  по  временам  довольно  серьезной,  забавой, которая
зовется   "флиртом",   и   что   она   будет  испытывать  хоть  какое-нибудь
удовольствие  от  собственного  искусства  нравиться  и покорять - искусства
поистине  очаровательного,  хотя  и не требующего особого интеллекта. Раньше
она  считала  своим  долгом сдерживать свой жизнерадостный характер, уходить
от  всего,  что  мешало  серьезным  занятиям. Будучи не слишком искушенной в
житейских  делах, она подвергала свои поступки лишь суду своей совести и все
мирские  споры  улаживала  в тиши собственного судейского зала. Вероятно, ее
мать  понимала  это  и  видела, что Общество Друзей ничем не