ью-Йорк... а
теперь  -  с Беттерсом из Нью-Хэмпшира, а теперь - с вице-президентом!.. Ну,
я могу и удалиться. Хватит с меня!"
     Но  он  не  ушел.  Он добрался было до двери - и тотчас, проклиная свое
малодушие, стал проталкиваться обратно, чтобы еще разок взглянуть на Лору.
     Около   полуночи   гостей  пригласили  ужинать,  и  толпа  двинулась  в
столовую,  где  длиннейший  стол был накрыт словно для роскошного пиршества,
но  оказалось,  что  все  эти  блюда куда приятнее на вид, чем на вкус. Дамы
рядами  расселись вдоль стен, собрались тут и там в кружки; чернокожие слуги
наполняли  бокалы и раскладывали закуски по тарелкам, а мужчины сновали взад
и  вперед,  передавая  их  представительницам  прекрасного  пола. Гарри взял
мороженого  и, стоя вместе с другими мужчинами у стола, ел и прислушивался к
гулу голосов.
     Из  обрывков  разговора он узнал о Лоре немало неожиданного. Оказалось,
она  из  очень  хорошей,  известной  на Западе семьи; прекрасно образованна;
очень  богата  и  получит  в наследство обширные земли; не то чтобы чересчур
набожна,  но  христианка в самом полном и истинном значении этого слова, ибо
посвятила  себя прекрасному, благородному делу, а именно - жертвует все свои
поместья,  чтобы  возвысить дух угнетенных и заблудших негров и направить их
на  путь  светлый  и праведный. Гарри заметил, что тот, кто выслушал всю эту
историю,  немедля  ее повторил ближайшему соседу, а этот сразу же передал ее
дальше.  И  так  она обошла всех мужчин и перекинулась к дамам. Гарри не мог
проследить ее источников и так и не понял, кто первый пустил этот слух.
     Одна  мысль бесила его: почему он давным-давно не приехал в Вашингтон и
не  постарался  очаровать  Лору,  пока она не успела оглядеться и была здесь
всем  чужой!  А  он-то  вместо  этого понапрасну болтался в Филадельфии - и,
пожалуй, упустил случай!
     Еще  только  один  раз  за  весь вечер Гарри улучил минуту, чтобы опять
поговорить  с  Лорой, - и тут, впервые за много лет, веселая самоуверенность
изменила  ему,  язык утратил всегдашнюю бойкость, и Гарри, к немалому своему
удивлению,  совсем  оробел.  Он  рад  был  унести ноги, забраться в укромный
уголок,  чтобы  втайне,  без  свидетелей,  презирать  себя и понемногу вновь
обрести свой всегдашний петушиный задор.
     Лора  вернулась домой усталая, но взволнованная и счастливая, и сенатор
Дилуорти  был  очень  доволен. На другое утро он называл ее "дочь моя" и дал
ей  денег  "на  булавки",  как  он  выразился;  Лора  послала  сто пятьдесят
долларов  матери  и  дала  немного взаймы полковнику Селлерсу. Затем сенатор
долго  беседовал  с Лорой наедине, развернул перед нею некоторые свои планы,
касающиеся  блага  отечества,  и  веры, и бедных, и трезвенности, и объяснил
ей,  как  она  может  содействовать  ему  в  осуществлении  этих достойных и
благородных замыслов.


        ГЛАВА II

        ЛОРУ ПОСЕЩАЮТ ЗНАТНЫЕ ДАМЫ

                    -  Itancan  Ihduhomni  eciyapi,  Itancan  Tohanokihi-eca
                    eciyapi, Itancan Iapiwaxte eciyapi, ho hunkakewicaye cin
                    etanhan    otonwe    kin    caxlonpi;    nakun   Akicita
                    Wicaxta-ceji-skuya,     Akicita     Anogite,     Akicita
                    Taku-kaxta...*
     ______________
     *  - Милорд Поворот, милорд Приспособленец, милорд Красноречие, в честь
предков  которого назван этот город; а также мистер Льстец, мистер Двуликий,
мистер Все что угодно... (на языке индейцев сиу (дакота).

                                 Pe richeste wifmen alle: pat were in londe,
                                 and pere hehere monnen dohtere...
                                 pere wes moni pal hende: on faire pa uolke,
                                 par was mochel honde: of manicunnes londe,
                                 for ech wende to beon: betere pan oper.

                                 Layamon*.
     ______________
     * Со всей страны туда съезжались жены
     И дочери вельмож наизнатнейших.
     Красой блистали лица и наряды, -
     Но зависть там царила, ибо каждой
     Хотелось быть нарядней всех и краше. - Лайамон (староангл.).

     Лора  быстро  поняла,  что  в  Вашингтоне  существует три разновидности
аристократии.  Первая  (представителей  ее  прозвали ископаемыми) состоит из
старинных  культурных  и  благородных  семейств;  они  гордятся  тем, что из
поколения  в  поколение,  с  самого  рождения республики, были и остаются ее
государственными  мужами  и  полководцами.  Нелегко  получить  доступ в этот
избранный  круг. Номер два - аристократия средних слоев, о ней речь впереди.
Аристократия  номер  три  занимает  особое  место,  о  ней  мы сейчас скажем
несколько  слов.  Назовем ее аристократией выскочек - ведь так и называет ее
широкая  публика.  Государственная  должность, какими бы путями и средствами
она  ни была получена, дает человеку право войти в круг этой аристократии, а
с  ним  туда забирается и вся его семья, каково бы ни было ее происхождение.
Большое  богатство  дает  еще  более  высокое  и  почетное место в среде той
аристократии,  чем  должность.  А  если  это  богатство  добыто  из ряда вон
выходящей  изобретательностью  и  самую  малость,  для  пикантности,  отдает
беззаконием  -  что  ж, тем лучше! Эта аристократия не отличается строгостью
нравов   и   не   чужда   хвастовства.   Ископаемые   аристократы  презирают
аристократию  выскочек;  выскочки  насмехаются  над  ископаемыми и втайне им
завидуют.
     Существуют   в   "хорошем  обществе"  немаловажные  обычаи,  в  которых
необходимо  разбираться  женщине,  оказавшейся на месте Лоры. Вот, например,
дама,  занимающая  сколько-нибудь  видное положение, приехала и поселилась в
любом  нашем  городе;  все  дамы  того  же круга первыми наносят ей визит и,
чтобы  представиться,  еще  не входя в дом, вручают слуге свои карточки. Они
являются  иногда  поодиночке,  иногда  вдвоем  - и всегда одетые как на бал.
Поговорив  с  хозяйкой  ровно  две  минуты  с четвертью, они удаляются. Если
хозяйка  дома  желает  продолжать это знакомство, она должна отдать визит не
позже  чем  через  две  недели.  Пропустить  этот  срок,  значит  прекратить
знакомство.  Если  же  она в течение двух недель отдаст визит, то уже другой
стороне  предоставляется  право решать - поддерживать ли это знакомство, или
нет.  Если  ей  угодно  его  поддерживать, она должна отдать визит в течение
года;  и  тогда, если обе дамы будут навещать друг друга раз в год - в наших
больших  городах  этого  достаточно,  - отношения установлены прочно. Теперь
все   идет   как   по  маслу.  Ежегодные  визиты  наносятся  и  возвращаются
размеренно,  аккуратно,  и  все вполне удовлетворены, хотя при этом вовсе не
обязательно  обеим  дамам  и  в самом деле видеться чаще чем раз в несколько
лет.   Визитные  карточки  сохраняют  между  ними  близость  и  поддерживают
знакомство.
     Вот,  например, миссис А. наносит ежегодный визит: не выходя из кареты,
она  посылает  наверх  карточку,  загнув  на ней правый нижний уголок, - это
означает,  что  она  "явилась  собственной  персоной". Миссис Б. велит слуге
передать,  что она "занята", или "просит извинить", или, если она выскочка и
плохо  воспитана,  то  скажет, пожалуй, что ее "нет дома". Прекрасно; миссис
А.  катит  дальше,  очень  довольная.  Если дочь миссис А. выходит замуж или
появилось  прибавление  семейства,  миссис Б. приезжает, передает слуге свою
карточку,  загнув  верхний  левый  уголок,  и  отправляется  дальше по своим
делам,  - ибо этот загнутый уголок означает поздравление. Если супруг миссис
Б.  упадет  с  лестницы  и  сломает  себе  шею, миссис А. мимоездом передаст
карточку  с загнутым верхним правым уголком и удалится: этот уголок означает
соболезнование.  Очень  важно не перепутать уголки, а то, пожалуй, ненароком
выразишь  соболезнование  приятельнице, выходящей замуж, или поздравишь ее с
похоронами.  Если  одна  из дам намерена покинуть город, она едет к другой и
передает  свою  карточку,  на  которой под именем и фамилией выведены буквы:
Н.П.В.,  что  означает:  "наносит прощальный визит". Но довольно об этикете.
Лора  была  заблаговременно  посвящена своим наставником в таинства светской
жизни  и  потому избежала досадных промахов и ошибок. Первый светский визит,
нанесенный  Лоре представительницей старой знати, иначе говоря - ископаемых,
был   образчиком   всех   последующих   визитов   от  этой  ветви  столичной
аристократии.     Ее    навестила    почтеннейшая    вдова    генерал-майора
Фалк-Фалкерсона  с  дочерью.  Они  приехали  днем,  в  допотопной  карете  с
вылинявшим  гербом  на  дверцах;  старый седой негр сидел на козлах, рядом с
ним  негр помоложе - лакей. Оба они были в выцветших коричневых ливреях, уже
немало повидавших на своем веку.
     Посетительницы  вошли  в гостиную именно так, как оно и подобало: вдова
-  с  величавостью, достойной елизаветинских времен, дочь - с непринужденной
грацией   и   достоинством,   в   котором  чувствовалось  нечто  неуловимое,
говорившее  о  сознании  собственного превосходства. На обеих были платья из
великолепной  дорогой  ткани,  но  весьма  скромных,  неярких  цветов  и без
бросающихся  в  глаза  украшений.  Все  уселись,  и  вдова  изрекла фразу не
слишком  необычную,  но  которая в ее устах обрела внушительность священного
писания:
     - Погода в последние дни не радует нас, мисс Хокинс.
     - Да,  вы  правы,  -  сказала  Лора.  -  Климат  здесь,  видимо,  очень
неустойчивый.
     - У  нас  всегда такой климат, - сказала дочь; по всему видно было, что
она  просто  отмечает  это  явление,  но  снимает  с  себя  всякую  за  него
ответственность. - Правда, мама?
     - Совершенно  верно,  дитя  мое.  Вы  любите  зиму,  мисс Хокинс? - Она
произнесла  слово  "любите"  таким  тоном,  будто  считала, что истинное его
значение - "одобряете".
     - Лето  я  больше  люблю,  -  ответила  Лора.  - Но, я думаю, у каждого
времени года есть своя прелесть.
     - Совершенно  справедливо.  Генерал  придерживался  того  же мнения. Он
полагал,  что  зимой  должен  идти снег, летом вполне законна жара, осенью -
заморозки,  а  весной он не возражал против дождя. Он был нетребователен. И,
надо  сказать,  он  всегда  восхищался  грозой.  Помнишь, милочка? Твой отец
всегда восхищался грозой.
     - Он просто обожал грозу!
     - Наверно, гром напоминал ему о битвах, - сказала Лора.
     - Вполне  возможно.  Он  очень  уважал  природу.  Он часто говорил, что
океан - это нечто поразительное. Помнишь, дочь моя?
     - Да, мама, он это часто говорил. Я прекрасно помню.
     - И  ураганы.  Его  очень  интересовали  ураганы.  И животные. Особенно
собаки,  охотничьи собаки. И еще кометы. Я думаю, у каждого из нас есть свои
склонности.  Я  думаю,  поэтому у всех нас разные вкусы. - Лора была того же
мнения.  -  Должно  быть,  вам трудно и одиноко жить так далеко от дома и от
ваших друзей, мисс Хокинс?
     - Да,  иногда  бывает  очень  грустно,  но ведь вокруг столько нового и
интересного! Так что, право же, в моей жизни здесь больше света, чем тени.
     - Вашингтон  не  скучен  в это время года, - заметила младшая гостья. -
Тут  есть  очень  хорошее общество, можно приятно проводить время. Вы любите
ездить на воды, мисс Хокинс?
     - Мне  не случалось бывать в таких местах, но мне всегда очень хотелось
пожить на модном курорте.
     - Для  нас,  вашингтонских  жителей,  в этом смысле все сложилось очень
неудачно,  - сказала вдова. - До Ньюпорта так далеко и утомительно ехать. Но
тут уж ничего не поделаешь.
     "Лонг-Бранч  и  Кейп-Мей  куда  ближе  Ньюпорта,  -  подумала  Лора,  -
очевидно, эти места не в почете; попробуем нащупать почву".
     И она сказала:
     - А мне казалось, что Лонг-Бранч...
     Незачем  было  "нащупывать"  дальше  - на лицах обеих посетительниц она
прочла ясный и недвусмысленный ответ.
     - В  Лонг-Бранч  никто  не ездит, мисс Хокинс, - сказала вдова, - разве
только  люди  без всякого положения в обществе. Да еще президент, - добавила
она невозмутимо.
     - В  Ньюпорте  сыро  и  холодно,  и всегда ветер, и ужасно неприятно, -
сказала  дочь,  -  но  туда  ездят только избранные. Когда не имеешь выбора,
нельзя быть привередливым в мелочах.
     Визит  длился  уже  почти три минуты. Обе гостьи поднялись, исполненные
чувства  собственного  достоинства, осчастливили Лору приглашением навестить
их  как-нибудь - и удалились. Лора осталась в гостиной, предоставив им самим
выбираться  из дому; это казалось ей очень негостеприимным, но она следовала
полученным наставлениям. Несколько минут она стояла в раздумье.
     - Поглядеть  на  айсберги, пожалуй, даже приятно, - сказала она себе, -
но как собеседники они мне меньше нравятся.
     И,  однако,  она  слышала кое-что об этих двух гостьях и знала, что они
совсем   не  айсберги,  когда  плавают  в  своих  родных,  привычных  водах,
напротив,  они  достойны всяческого уважения, их репутация безупречна, они и
добры,  и  благородны,  и  щедры. Как жаль, думала Лора, что в торжественных
случаях они так неузнаваемо, беспросветно скучны.
     Первый  визит,  который  нанесли Лоре представительницы противоположной
разновидности  вашингтонской  аристократии,  последовал  сразу за только что
описанным.  На  сей  раз  ее навестили достопочтенная миссис Оливер Хиггинс,
достопочтенная  миссис  Патрик  О'Райли  (произносится  на  французский лад:
Орейе),  мисс  Бриджет  Орейе,  миссис Питер Гэшли, мисс Гэшли и мисс Эмелин
Гэшли.
     Три  кареты съехались одновременно с разных сторон. Все три новенькие и
удивительно  блестящие;  медные  части  упряжи, начищенные и отполированные,
украшены  замысловатыми  монограммами.  Бросались  в  глаза  пышные гербы на
дверцах  и выведенные по-латыни девизы. Кучера и лакеи щеголяли в новеньких,
с  иголочки,  ярких  ливреях,  цилиндры  на  них  напоминали  печные трубы с
воткнутой сбоку бритвенной кисточкой в черной розетке.
     Посетительницы   прошествовали  в  гостиную  и  заполнили  ее  удушающе
сладкими   ароматами   парфюмерного   происхождения.   Платья   их   покроем
превосходили  самый  последний  крик  моды  и  притом блистали всеми цветами
радуги;   все   гостьи   увешаны   были  драгоценностями  -  большей  частью
бриллиантами.  Всякий должен был понять с первого взгляда, что нарядить этих
дам стоило не дешево.
     Достопочтенная  миссис Оливер Хиггинс была женой представителя от одной
отдаленной  Территории.  Джентльмен  этот  содержал  самый  большой  салун и
продавал  лучшее виски в самом большом поселке в своем захолустье, а потому,
разумеется,  был  признан  первым  человеком  в  тех краях и достойнейшим их
представителем.  Он  пользовался  там  большим  влиянием,  так  как  обладал
общественной  жилкой:  был  начальником  пожарной команды, умел неподражаемо
браниться  и  сквернословить  и являлся без приглашения в любой дом. Манишки
его  всегда  были  безупречны,  сапоги  начищены  до блеска, и, по всеобщему
признанию,  никто  не  умел  с  более  утонченным  изяществом поднять ногу и
белоснежным  носовым  платком  смахнуть  с  сапога  случайную  пылинку.  Его
часовая  цепочка  весила  не меньше фунта; золотой перстень стоил сорок пять
долларов,   булавка   в   галстуке   сверкала   бриллиантом,  и  пробор  был
аккуратнейший  до  самого  затылка. Хиггинса всегда считали самым элегантным
мужчиной  на всей Территории, и все признавали, что никто не сравнится с ним
в  умении  рассказать  неприличный  анекдот,  -  разве  лишь  сам седовласый
губернатор.  Достопочтенный  Хиггинс  не напрасно явился в Вашингтон служить
своему  отечеству. Ассигнования, которые он выудил у конгресса на содержание
индейцев,   населяющих  Территорию,  могли  бы  сделать  всех  этих  дикарей
богачами, если бы только эти деньги когда-нибудь дошли по назначению.
     Его  супруга,  достопочтенная  миссис  Хиггинс,  была особа из тех, что
крикливо  одеваются  и  чересчур  много  говорят,  и занимала среди выскочек
видное  положение.  Речь  у  нее,  в  общем,  была довольно правильная, хотя
выговор дурной, истинно нью-йоркский.
     Нефть   -   вот   сила,   внезапно  преобразившая  скромных  тружеников
провинциалов Гэшли в важных аристократов, в украшение города Вашингтона.
     Достопочтенный   Патрик   Орейе   был   богатый  ирландец  французского
происхождения,  родом  из  Корка.  Не  то  чтобы он приехал из Корка богатым
человеком  -  совсем  напротив.  Впервые  прибыв  с  женой  в  Нью-Йорк,  он
задержался  в  Касл-Гардене  лишь  на  несколько  минут,  чтобы  получить  и
предъявить  бумаги,  удостоверяющие,  что  он прожил в Америке два года, - а
затем  проголосовал  за  демократический  список  и  отправился  по городу в
поисках  жилья. Он нашел себе дом, потом нанялся в подручные к архитектору и
подрядчику;  весь  день  он  таскал  кирпичи,  а по вечерам изучал политику.
Бережливый  и  неутомимый,  он  в  скором  времени  открыл дрянной кабачок в
сомнительном  квартале  и  благодаря  этому  приобрел  политический вес. Мы,
американцы,  превыше  всего  заботимся  о том, чтобы народ сам выбирал своих
представителей  и  правителей,  -  мы не позволяем нашим крупным должностным
лицам  назначать чиновников на должности помельче. Мы предпочитаем сохранить
за  собой столь великое право. Мы полагаем, что надежней самим избирать себе
судей  и  всех  прочих.  У  нас  в городах на окружных конференциях избирают
делегатов  на  съезды  по выборам и предписывают им, кого выбрать. Окружными
конференциями  заправляют  трактирщики и их слуги (ибо все прочие терпеть не
могут  политических  хлопот и сидят по домам); делегаты окружных конференций
составляют  на  предвыборном  съезде  списки  неподкупных  кандидатов - один
съезд  выдвигает демократический список, другой - республиканский; а затем в
должный  час  выступает  на  сцену  великая  сила  в образе покорной толпы и
беспрепятственно  совершает  свой выбор и благословляет небеса за то, что мы
живем в свободной стране, где невозможен деспотизм ни в какой форме.
     Патрик  О'Райли  (так тогда писалось его имя) быстро обзавелся друзьями
и  стал  влиятельным  человеком,  потому что он вечно толкался в полицейском
суде,  готовый  поручиться  за  своих постоянных клиентов или подтвердить их
алиби,  если  кто-нибудь  из  них  в  драке убил кого-нибудь в его, О'Райли,
кабаке.  А  потому  он  вскоре сделался политическим лидером и был избран на
какую-то   небольшую   должность  в  муниципалитете.  Из  своего  ничтожного
жалованья  он быстро отложил сумму, достаточную, чтобы открыть первоклассный
салун  почти  в  самом  центре города; в салуне играли в фараон, и у хозяина
хватало  денег,  чтобы  держать банк. Так он завоевал известность и всеобщее
уважение.  Ему  буквально навязали пост олдермена, и это было все равно, что
подарить  ему  золотые  россыпи.  Он  завел  собственных  лошадей  и прикрыл
питейное заведение.
     Понемногу    он    сделался   крупным   подрядчиком   на   работах   по
благоустройству   города,   закадычным   другом   самого   Уильяма   М.Уида,
прикарманившего   двадцать   миллионов  долларов  из  городских  средств,  -
человека,  окруженного  столь  единодушной  завистью, почетом и восхищением,
что  шериф,  явившийся к нему в контору, чтобы арестовать его как уголовного
преступника,  краснел  и  извинялся,  а  один  из  иллюстрированных журналов
изобразил  эту  сцену  и  сообщил о происшедшем в таких выражениях, что ясно
было:  издатель  весьма сожалеет об оскорблении, нанесенном столь выдающейся
личности, как мистер Уид.
     Мистер  О'Райли  взял  на  себя  поставку кровельных гвоздей для нового
здания  суда, по три тысячи долларов за бочонок, и двухсот шестнадцати дюжин
шестидесятицентовых   градусников,   по   полторы  тысячи  долларов  дюжина;
контролер   и  бухгалтер  правления  провели  счета;  мэр,  который  был  не
преступником,  а  попросту  невеждой в этих делах, счета подписал. Когда они
были  оплачены,  поклонники  мистера  О'Райли, не уступая в щедрости друзьям
мистера  Уида,  преподнесли  ему  булавку  с бриллиантом величиной в орех, а
засим  мистер О'Райли удалился от дел и развлекался тем, что за баснословные
суммы  скупал  дома  и  земли  и  записывал их на чужое имя. Через некоторое
время  в  газетах появились разоблачения. Уида и О'Райли называли ворами. Но
тут  народ  поднялся  как один человек и повторным голосованием избрал обоих
этих  джентльменов  в  законодательное  собрание  штата  Нью-Йорк,  полагая,
очевидно,  что  это  самое  подходящее  для  них  поле  деятельности. Газеты
подняли    вой,    судебные   инстанции   пытались   привлечь   новоявленных
законодателей  к  ответу за их невинные шалости. Наша восхитительная система
суда  присяжных  дала  возможность  обоим преследуемым чиновникам в отставке
обеспечить   себе   присяжных   в   составе   девяти   пациентов  ближайшего
сумасшедшего  дома  и трех ученых джентльменов, прошедших полный курс наук в
тюрьме   Синг-Синг,   -  и  вот  их  репутация  полностью  восстановлена.  К
законодательному  собранию  взывали,  чтоб оно изгнало их из своей среды, но
оно  не  вняло призывам. Ведь это было все равно, что просить детей отречься
от родного отца. То было вполне современное законодательное собрание.
     Обретя  богатство  и  известность,  мистер  О'Райли,  который  все  еще
именовался  в  качестве  бывшего  "народного избранника" достопочтенным (ибо
титулы  никогда  не  отомрут  в  Америке,  хоть  мы и гордимся тем, что, как
истинные  республиканцы,  посмеиваемся  над  подобными  пустяками), отбыл со
своим  семейством  в  Европу.  Они  изъездили  ее  вдоль  и поперек и на все
смотрели  свысока, - это совсем не трудно, ибо нос у человека от природы так
и  устроен, чтобы его задирать; в конце концов они поселились в Париже, ведь
Париж  - сущий рай для американцев подобного сорта. Прожив там два года, они
научились  говорить  на  родном  языке с иностранным акцентом, - не то чтобы
прежде  они  говорили  без  акцента,  но  теперь он стал другим. Наконец они
вернулись  в  Америку  и стали сверхмодными людьми. Теперь они называли себя
"достопочтенный  Патрик  Орейе с семейством" - и под этим именем известны по
сей день.
     Лора  предложила  посетительницам  сесть,  и  тотчас завязалась легкая,
искрящаяся  остроумием  беседа,  исполненная непринужденности, присущей лишь
людям, которые всю жизнь вращаются в высшем свете.
     - Я   собиралась   навестить   вас   раньше,  мисс  Хокинс,  -  сказала
достопочтенная  миссис  Орейе,  -  но  была  такая  ужасная  погода! Как вам
нравится Вашингтон?
     Лоре, конечно, он очень нравился.
     Миссис Гэшли. Вы здесь впервые?
     Да, она здесь впервые.
     Все. Неужели?
     Миссис  Орейе.  Боюсь, вам будет неприятна здешняя погода, мисс Хокинс.
Она  прямо  невыносима.  Тут всегда такая погода. Я уж говорю мистеру Орейе,
не  могу я мириться с этаким климатом и не стану. Ну, была бы нужда терпеть,
ладно,  я  бы  терпела,  так ведь нет такой нужды, тогда и толку в этом нет.
Иногда  прямо  жалко  смотреть,  до чего дети тоскуют по Пэрижу. Бриджет, ma
chere,  не  смотри так печально... Бедняжечка только услышит слово "Пэриж" -
и сразу становится такая грустная!
     Миссис  Гэшли.  Ну  еще бы, миссис Орейе! В Париже ведь живешь, а здесь
только  существуешь.  Я  от Парижа без ума, по мне лучше перебиваться там на
какие-нибудь  десять  тысяч  долларов  в год, чем мучиться и тосковать здесь
при самых приличных доходах.
     Мисс  Гэшли.  Тогда  поедем  назад,  мама! Я просто ненавижу эту глупую
Америку, хоть она и наша милая родина.
     Мисс  Эмелин  Гэшли.  Как,  ты хочешь уехать и покинуть бедняжку Джонни
Петерсона? (Этот выпад вызывает общий веселый смех.)
     Мисс Гэшли. Как тебе не стыдно, сестра, что ты говоришь!
     Мисс  Эмелин Гэшли. Ну, не кипятись, пожалуйста. Я просто шучу. Если он
и  ходит  к  нам  каждый вечер, так это только ради мамы, ясное дело! (Общий
смех.)
     Мисс Гэшли (премило смутившись). Эмелин, как ты можешь!
     Миссис Гэшли. Перестань дразнить сестру, Эмелин. На что это похоже!
     Миссис  Орейе.  Какие  у вас прелестные кораллы, мисс Хокинс! Посмотри,
Бриджет,  милочка. Я страшно люблю кораллы; такая жалость, что сейчас все их
носят,  на  кого ни погляди. У меня есть очень элегантные кораллы, хотя и не
такие элегантные, как ваши, но, конечно, я их теперь уже не надеваю.
     Лора.  Да, я знаю, что теперь все носят кораллы, но свои я очень люблю,
мне  подарил  их  большой  друг  нашей  семьи,  некто  Мэрфи. Очаровательный
человек,  хотя большой чудак. Мы всегда думали, что он ирландец, но потом он
разбогател  и  уехал  года на два за границу, а когда вернулся, поглядели бы
вы  на  него!  Можно  было  подумать,  что  он в жизни не видал картошки! Он
спрашивал,  что  это такое! Но знаете, уж если у человека рот самим господом
богом  предназначен  для  того, чтобы поедать картошку, так это сразу видно,
даже  когда  он  пьет  шампанское,  -  тут  уж никакие поездки за границу не
помогут.  И  все-таки наш знакомый был очень милый, и эта маленькая слабость
ничуть  его  не  портила.  Все  мы  немножко  притворщики; я думаю, в каждом
человеке  можно найти что-то поддельное, если как следует присмотреться. Мне
так   хотелось   бы  побывать  во  Франции.  Наверно,  наше  общество  очень
выигрывает по сравнению с французским, не правда ли, миссис Орейе?
     Миссис  Орейе.  Ну  что  вы,  мисс Хокинс! Французское общество гораздо
элегантнее, гораздо!
     Лора.  Как  грустно  это  слышать.  Наше  общество, видно, за последнее
время изменилось к худшему.
     Миссис  Орейе.  Да,  очень!  Некоторые  живут  на  такие  гроши, что мы
прислуге  больше  платим.  Но и среди них есть очень хорошие люди, ничего не
скажешь... вполне порядочные люди.
     Лора.  Я слышала, старые аристократические семейства держатся несколько
высокомерно.  Вероятно,  вы  не  часто  встречаетесь  в обществе с людьми, с
которыми были в близких отношениях лет двенадцать-пятнадцать назад?
     Миссис Орейе. Да нет... почти что не встречаемся.
     Мистер  О'Райли  за  двенадцать-пятнадцать  лет перед этим еще содержал
свой  первый  кабачок  и  выгораживал  его завсегдатаев перед законом, и его
супруге стало немного не по себе, когда разговор принял такой оборот.
     Достопочтенная  миссис  Хиггинс.  А  как себя чувствует Франсуа, миссис
Орейе? Он поправился?
     Миссис  Орейе  (признательная  за  возможность  переменить тему). Да не
совсем.  На это трудно и надеяться. Он всегда был хрупкий... главное, легкие
у  него  слабые. Этот ужасный климат очень плохо влияет на них, да еще после
Пэрижа, там ведь климат такой мягкий.
     Миссис  Хиггинс.  Да,  вы  правы.  Муж  говорит,  Перси умрет, если тут
останется.  Так  что  я  хочу немного поездить, - погляжу, не поможет ли. На
прошлой  неделе  я  говорила  с  одной  дамой из Флориды, она мне советовала
съездить  в  Ки-Уэст.  Я ей сказала, что Перси не выносит ветра, неровен час
еще  захворает  чахоткой,  тогда  она посоветовала Сент-Огастен. Это ужасная
даль  -  тысяча  миль,  говорят,  даже тысяча двести. Но в подобных случаях,
знаете, не станешь считаться с неудобствами.
     Миссис  Орейе.  Ну  конечно. Если Франсуа вскорости не поправится, надо
будет   нам   переселиться  куда-нибудь,  может  быть,  даже  в  Европу.  Мы
подумывали   съездить   на   воды,   но   я,   право,  не  знаю.  Это  такая
ответственность,  стараешься  быть  поосторожнее. А Хильдебранд уже снова на
ногах, миссис Гэшли?
     Миссис  Гэшли.  Да,  но  все равно слабенький. Это оказалось несварение
желудка,  знаете,  и похоже, что хроническое. Боюсь, как бы не катар. Мы все
очень  за него беспокоимся. Доктор советовал печеные яблоки и несвежее мясо,
и,  похоже,  это помогло. У него сейчас душа ничего другого не принимает. Мы
теперь пригласили доктора Шовела. А кто ваш врач, миссис Хиггинс?
     Миссис  Хиггинс.  Ну,  у  нас долгое время был доктор Спунер, только он
всякий  раз прописывал рвотное, а это, по-моему, ослабляет, так уж мы вместо
него  пригласили  доктора  Лезерса.  Он  нам  очень  нравится. Такая крупная
величина,  его  и  в  Европе  знают.  Он первым долгом предложил каждый день
выносить Перси во двор, на свежий воздух, совсем раздетого.
     Миссис Орейе и миссис Гэшли. Да что вы!
     Миссис  Хиггинс.  Истинная  правда.  И  ему  дня  на два-три полегчало,
верно.  А  потом доктор сказал, что это, видно, уж очень сильное средство, и
опять  велел  делать  горячие  ножные ванны на ночь и холодный душ по утрам.
Только  я  не  думаю, чтоб от этого была настоящая польза в здешнем климате.
Боюсь, мы потеряем его, если тут останемся.
     Миссис   Орейе.   Вы,  наверно,  слышали,  какой  ужас  мы  пережили  в
позапрошлую  субботу?  Не  слыхали?  Как странно! А, вспоминаю, вы все тогда
ездили  в  Ричмонд.  Франсуа  упал в холле из оконной ниши, с высоты второго
этажа.
     Все. Боже милостивый!
     Миссис Орейе. Да, представьте. И сломал два ребра.
     Все. Какой ужас!
     Миссис  Орейе.  Чистую  правду вам говорю. Мы сперва испугались, нет ли
каких  внутренних  повреждений.  Дело  было  уже  вечером,  девятый час. Мы,
конечно,  растерялись,  мечемся  взад-вперед,  и  все  без  толку.  Потом  я
кинулась  к доктору Спрэгу, он живет рядом, ведь за нашим врачом бежать было
некогда,  а  этот  Спрэг, знаете, начальник Медицинского университета... Так
вот,  притащила  я  его  к нам, и, представьте, только он увидел Франсуа - и
говорит:  "Пошлите  за вашим постоянным врачом, сударыня", - даже не сказал,
а прямо зарычал, как медведь, повернулся и ушел, так ничего и не сделал.
     Все. Какой негодяй!
     Миссис  Орейе.  Вот  это верно. Я чуть с ума не сошла. Мы разогнали всю
прислугу  искать  нашего врача и телеграфировали маме; она была в Нью-Йорке,
примчалась   с  первым  же  поездом.  А  потом  приехал  наконец  доктор  и,
представьте, сказал, что у Франсуа еще и одна нога сломана!
     Все. О господи!
     Миссис  Орейе.  Да,  да,  доктор  наложил  лубки и повязку на ногу и на
ребра  и  дал  Франсуа  чего-то  успокаивающего  и заставил его уснуть, а то
бедняжка  уж  очень  волновался,  весь  дрожал, перепугался до смерти, прямо
жалость  была  смотреть.  Мы  уложили его на мою постель; мистер Орейе лег в
комнате  для  гостей,  а я осталась около Франсуа, но не спала, уж поверьте,
глаз  не  сомкнула. Мы с Бриджет просидели возле него всю ночь, и наш старик
доктор,  дай  ему  бог здоровья, пробыл с нами до двух часов. Потом приехала
мама,  она  до  того  измучилась и переволновалась, что ей самой в пору было
лечь  в  постель  и  позвать  врача;  а  потом  она увидела, что Франсуа вне
опасности,  и  пришла  в себя, и вечером уже сама могла возле него дежурить.
Ну  и  вот,  три дня и три ночи мы почти не отходили от его постели, - разве
что  вздремнешь  часок,  не  больше.  А потом доктор сказал, что Франсуа уже
ничто  не  грозит,  и  мы  были  так  благодарны  ему, так благодарны, прямо
сказать вам не могу.
     Во  время  этого  разговора Лора чувствовала, что ее уважение к гостьям
возрастает  с каждой минутой; и это вполне естественно: любовь и преданность
очень   украшают   человека,   который   без   этих   качеств  показался  бы
непривлекательным и даже отталкивающим.
     Миссис  Гэшли.  На  вашем  месте,  я бы, наверно, умерла, миссис Орейе.
Когда  Хильдебранду стало очень худо от воспаления легких, мы с Эмелин почти
все  время  были  с  ним  одни и тоже ни минуты не спали целых два дня и две
ночи.  Это  было  в  Ньюпорте,  на наемных сиделок положиться страшно. Раз в
отеле  с  ним  случился  припадок,  и он вскочил и выбежал на галерею совсем
раздетый,  а  дул такой ледяной ветер... Мы перепугались насмерть и кинулись
за  ним.  И  когда  все эти леди и джентльмены увидели, что у него припадок,
женщины  все  до  единой  разбежались по своим комнатам, а из мужчин хоть бы
кто  пальцем  шевельнул,  чтобы помочь нам, такие негодяи! Ну, и после этого
целых  десять  дней  его  жизнь была на волоске; и когда он наконец оказался
вне  опасности,  мы  с  Эмелин тут же слегли, до того измучились. Нет уж, не
хотела  бы  я  пережить  такое  еще раз... Бедняжка Франсуа! Которую ногу он
сломал, миссис Орейе?
     Миссис  Орейе.  Правую заднюю. Попрыгай, Франсуа дорогой, покажи дамам,
как ужасно ты до сих пор хромаешь.
     Франсуа  заупрямился было, но его нежно уговаривали, осторожно спустили
на  пол,  -  и  он  вполне  прилично попрыгал на трех ногах, поджимая правую
заднюю.  Все расчувствовались, даже Лора, - она почувствовала, что ее мутит.
Девушка,  выросшая  в  глуши, и подозревать не могла, что крохотная скулящая
черная  с  рыжими  подпалинами  собачонка  в  красной вышитой попоне, во все
время  визита  не  слезавшая  с  колен  миссис Орейе, - это и есть тот самый
Франсуа, чьи страдания пробудили в ней столько сочувствия.
     - Бедняжка! - сказала она. - Вы могли его лишиться!
     Миссис  Орейе. Ох, и не говорите, мисс Хокинс, умоляю вас! Мне от одной
этой мысли дурно становится!
     Лора. А Хильдебранд и Перси - они... они такие же?
     Миссис Гэшли. Нет, в Хилли, как я понимаю, есть шотландская кровь.
     Миссис  Хиггинс.  Перси той же породы, только он на два месяца и десять
дней  старше,  и уши у него подрезаны. Его отец, Мартин Фаркьюэр Таппер, был
слабого  здоровья  и умер молодым, но характер у него был прелестный. А мать
Перси  страдала  болезнью  сердца,  но была очень кротка и послушна и притом
замечательно ловила крыс*.
     ______________
     *  Сколь  диким  и  возмутительным  ни  покажется этот разговор всякому
разумному  человеку,  он  отнюдь не преувеличение: точно такую беседу слышал
один  из  нас  в  некоей  американской  гостиной;  в  противном случае мы не
осмелились  бы  вставить подобную главу в книгу, посвященную описанию нравов
нашего общества. (Прим. авторов.)

     Гостьи  так  увлеклись  обсуждением  своих семейных дел, что засиделись
гораздо  дольше, чем позволяют приличия и обычаи; но теперь они спохватились
и поспешили распрощаться.
     Лора  была  вне  себя  от  яростного презрения. Чем больше она думала о
своих  посетительницах  и  об  их нелепом разговоре, тем сильнее чувствовала
себя  оскорбленной;  и  однако  она  признавалась  себе,  что  если придется
выбирать  между двумя противоположными разновидностями здешней аристократии,
то  в  конечном счете из чисто деловых соображении лучше держаться выскочек.
Она  приехала сюда, в Вашингтон, только для того, чтобы достичь определенной
цели,  достичь  во  что  бы  то  ни  стало,  -  и эти люди еще могут быть ей
полезны;  а  уж  ископаемые никак не одобрят ее планов и замыслов, это ясно.
Если  дойдет  до  выбора, - а рано или поздно выбирать, пожалуй, придется, -
она примет решение без большого труда и без особых угрызений совести.
     Но  самой  аристократической  из  трех вашингтонских каст и притом куда
более  могущественной,  чем  две остальные, была аристократия средних слоев.
Ее  составляли  семьи  общественных  деятелей  чуть  ли  не  всех  штатов  -
представителей  как исполнительной, так и законодательной власти, людей, чья
репутация  долгие годы оставалась незапятнанной как в их родных краях, так и
в  столице.  И  сами  эти  люди  и  их  семьи  были  чужды  всего показного;
образованные,  с  утонченным  вкусом,  они мало интересовались двумя другими
слоями  столичной  знати,  -  они  невозмутимо вращались в своей собственной
достаточно   широкой   сфере,   уверенные  в  своей  силе,  сознавая,  сколь
могущественно  их  влияние.  Им  незачем было старательно соблюдать какие-то
внешние   условности,  тревожиться  из-за  чьего-то  соперничества,  кому-то
завидовать.  Они могли позволить себе заниматься своими собственными делами,
предоставляя  двум  другим кастам следовать их примеру или нет - как угодно.
Они были безупречны, и этим все сказано.
     У  сенатора Дилуорти не бывало столкновений ни с одним из этих лагерей.
Он  трудился на благо всех трех и со всеми тремя заодно. Он говорил, что все
люди  братья  и  на ниве служения народу все вправе рассчитывать на честную,
самоотверженную помощь и поддержку со стороны труженика-христианина.
     Поразмыслив,  Лора  решила,  что  события  сами  покажут,  какой  линии
поведения  ей лучше держаться в отношениях с тремя разновидностями столичной
аристократии.
     Быть  может, читателю показалось, что Лора была несколько резка в своих
намеках  по  адресу  миссис  Орейе, когда разговор зашел о кораллах, но сама
Лора  вовсе  этого не думала. Ей не свойственна была чрезмерная утонченность
чувств;  да это и понятно, если вспомнить, в какой среде и под чьим влиянием
складывался   ее   характер;   она   считала,  что  "дать  сдачи"  -  только
справедливо,  и  всякий  имеет  право  ответить  едкой  насмешкой на обидный
намек.  Ей  случалось  разговаривать  с  людьми  так,  что иные дамы были бы
просто  шокированы,  услышав ее; но Лора даже гордилась иными своими меткими
ударами.  Мы  весьма  сожалеем,  что  не  можем  изобразить  ее непогрешимой
героиней  романа;  но  мы  не  можем этого сделать, ибо Лора отнюдь не чужда
человеческих слабостей.
     Она  считала,  что  светская  беседа  ей отлично удается. Давным-давно,
когда  ей  впервые  пришло  на  ум,  что  однажды  она  сможет  появиться  в
вашингтонском  высшем  свете,  она поняла, каким необходимым оружием на этом
поле  битвы  будет  умение  поддерживать  разговор; она поняла также, что ей
придется  встречаться  и беседовать там главным образом с мужчинами, притом,
очевидно,   с   людьми   высокообразованными  и  неглупыми,  а  потому  надо
вооружиться  чем-то  более  существенным,  чем  те  блестящие  пустячки,  из
которых  состоит  обычная светская болтовня; и она тотчас принялась читать -
упорно,  неутомимо,  по  строго  обдуманному плану, - и с тех пор уже каждую
свободную  минуту  отдавала этим приготовлениям. Таким образом она приобрела
изрядный  запас  поверхностных,  но разнообразных познаний и теперь, успешно
применяя  их,  прослыла  в  Вашингтоне  необычайно  сведущей  и образованной
женщиной.  Вполне  естественно, что при этом ее литературный вкус постепенно
развивался,  речь  становилась все культурнее и изысканнее, хотя, не скроем,
изредка  прошлое  давало  себя знать, и в речи Лоры проскальзывали не совсем
изящные выражения или едва заметные грамматические неправильности.


        ГЛАВА III

        ЛОРА В КУЛУАРАХ КОНГРЕССА

     Eet Jomfru Haar drager staerkere end ti Par Oxen*
     ______________
     *  В  одном девичьем волоске больше силы, чем в упряжке из десяти быков
(датск.).

     Проведя  три  месяца в Вашингтоне, Лора лишь в одном отношении осталась
той  же,  какой  сюда  приехала, а именно - она по-прежнему называлась Лорой
Хокинс. Во всем остальном она заметно изменилась.
     Она  приехала  с  Запада озабоченная, неуверенная в себе, опасаясь, что
ее  чарам,  и  внешним  и внутренним, не сравниться с чарами здешних женщин;
теперь  же  она твердо знала, что красота ее признана всеми, что и ума у нее
побольше,  чем  у  других,  и  обаяния  не занимать. Итак, обо всем этом она
могла  больше  не  тревожиться. Далее. Когда она приехала в Вашингтон, у нее
была  привычка  к  строгой экономии, а денег не было, - теперь она изысканно
одевается;  покупая  что-нибудь,  не  задумывается  над  тем,  сколько  надо
заплатить;  и денег у нее вдоволь. Она щедро помогает матери и Вашингтону, а
также  и  полковнику  Селлерсу,  который  всякий  раз навязывает ей долговую
расписку  с указанием процентов, - тут он непоколебим: она непременно должна
получать   проценты!   Это   стало   излюбленным   занятием   полковника   -
просматривать  счета  и  убеждаться,  что  проценты  выросли  до кругленькой
суммы.  Каким  надежным, хоть и скромным подспорьем будут они для Лоры, если
ее  постигнут какие-либо превратности судьбы! По правде говоря, полковник не
сомневался,   что  он-то  сумеет  защитить  Лору  от  бедности;  и  если  ее
расточительность   минутами   тревожила   его,   он  тотчас  отмахивался  от
неприятных  мыслей,  говоря  себе:  "Пусть  живет как знает... даже если она
потеряет  все,  она  обеспечена:  уже  одни  эти проценты принесут ей вполне
приличный доход".
     Лора  была в наилучших отношениях со многими членами конгресса, и кое у
кого  возникли  подозрения  на  ее счет: поговаривали, что она принадлежит к
презренной  категории  кулуарных политиков; но разве злые языки пощадят хоть
одну  красивую  женщину в таком городе, как Вашингтон? Люди непредубежденные
не  склонны были осудить Лору на основании одних только подозрений, и потому
злословие  не  слишком  повредило  ей.  Конечно,  она  всегда  весела, стала
знаменитостью,  -  и  даже странно было бы, если бы о ней не сплетничали. Но
она  постепенно  привыкала к известности и научилась сидеть в театре с самым
невозмутимым  видом  под  перекрестным  огнем  полусотни направленных на нее
лорнетов;  она  не  обнаруживала досады, даже когда ей случалось, проходя по
улице, услышать негромкое: "Это она!"
     В  воздухе  носились слухи о широких, но неопределенных планах, которые
должны  были  в конечном счете принести Лоре миллионы; одни подозревали, что
существует  один  план,  другие - другой, но точно никто ничего не знал. Все
были  уверены  только  в одном: Лора владеет поистине княжескими поместьями,
ее  земли  необъятны  и  им  цены  нет,  и  правительство  непременно  хочет
приобрести  их  в  интересах общества; а Лора соглашается продать землю, но,
во  всяком  случае,  не  слишком  к  этому  стремится и отнюдь не торопится.
Ходили  слухи,  что сделка давно бы состоялась, если бы не сенатор Дилуорти,
который  решил,  что правительство получит эту землю лишь при одном условии:
чтобы  она  была  использована  для блага и просвещения негров. Лоре же, как
говорили,  все  равно,  для  чего  используют  ее  землю  (правда,  ходили и
противоположные  слухи),  но  имеются  еще  и другие наследники, для которых
желание  сенатора  -  закон.  Наконец многие утверждали, что хоть и нетрудно
продать  правительству землю во имя благополучия негров, прибегнув к обычным
методам  воздействия  при  голосовании, но сенатор Дилуорти не желает, чтобы
на  столь прекрасное благотворительное начинание пала хоть тень продажности,
-  он  твердо  решил,  что ни один голос не должен быть куплен. Никто не мог
добиться  от  Лоры  сколько-нибудь  определенных  сведений  на  этот счет, и
сплетни  питались  главным  образом  догадками. Но благодаря этим сплетням и
слухам  Лору  считали  необычайно  богатой  и  ожидали, что в скором будущем
богатства  ее  умножатся.  А  потому  ей  усердно  льстили  и не меньше того
завидовали.  Ее  состояние  привлекало толпы обожателей. Быть может, сначала
они  являлись, чтобы преклониться перед ее богатством, но быстро становились
горячими поклонниками ее самой.
     Перед  ее  чарами не устояли иные из виднейших людей того времени. Лора
никого  не  отвергала,  когда  за  нею начинали ухаживать, но позднее, когда
человек  был  уже по уши влюблен, объявляла ему о своем твердом решении: она
никогда   не   выйдет  замуж!  Неудачливому  влюбленному  оставалось  только
удалиться,  ненавидя  и  кляня  всех  женщин  на  свете,  а Лора преспокойно
прибавляла  к  своим трофеям еще один скальп, с горечью вспоминая тот черный
день,  когда  полковник  Селби  втоптал  в  грязь ее любовь и ее гордость. И
скоро молва стала утверждать, что путь ее вымощен разбитыми сердцами.
     Бедняга  Вашингтон  с  течением  времени  обнаружил,  что и он, как его
необычайно  одаренная сестра, являет собою чудо ума. Он никак не мог понять,
откуда  сие  (ему и в голову не приходило, что это как-то связано со слухами
о  громадном состоянии его семьи). Он не мог найти этому каких-либо разумных
объяснений,   -  оставалось  примириться  с  фактом,  не  пытаясь  разрешить
загадку.  Он  и сам не заметил, как его вовлекли в лучшее столичное общество
-  и  вот  за  ним  ухаживают,  им  восхищаются  и  завидуют  ему, словно он
заморский  цирюльник,  из  тех,  что  иной раз залетают к нам, присвоив себе
громкий  титул,  и  женятся  на  глупой дочке какого-нибудь богатого дурака.
Случалось,  на званом обеде или на торжественном приеме Вашингтон оказывался
в  центре  общего  внимания и, заметив это, чувствовал себя прескверно. Надо
было  хоть  что-нибудь сказать, и он копался в недрах своего мозга, подрывал
заряд,  а когда разлетались во все стороны обломки и рассеивался дым, ему-то
самому  результат  казался  довольно жалким: глыба-другая пустой породы... и
его  поражало, что все восхищались так, словно он добыл тонну-другую чистого
золота.  Каждое  его  слово приводило слушателей в восторг и вызывало шумные
похвалы;  ему  случалось  невольно  подслушать,  как  иные  уверяли,  что он
человек  блестящего  ума,  -  это говорили чаще всего девицы на выданье и их
мамаши.  Оказалось, в городе повторяют кое-какие его удачные словечки. Когда
Вашингтону   приходилось   что-нибудь   такое  услышать,  он  запоминал  это
изречение  и дома, без свидетелей, пытался разобраться: что же тут хорошего?
На  первых  порах  ему  казалось,  что и попугай может сказать не глупее; но
постепенно  он  стал  думать,  что,  пожалуй,  недооценивает себя, - и после
этого  стал  анализировать  свои остроты уже не без удовольствия и находил в
них  блеск,  которого,  как  видно,  в  былые  времена просто не замечал; он
старался  запомнить  острое словечко и не упускал случая щегольнуть им перед
новыми  слушателями.  Вскоре у него накопился изрядный запас таких блестящих
изречений,  -  тогда  он  стал  довольствоваться  тем,  что  повторял их, не
изобретая  новых,  чтобы не повредить своей репутации какой-нибудь неудачной
выдумкой.
     В  гостях,  на  балах  и  обедах  Вашингтону  вечно нахваливали, а то и
навязывали  на  попечение  каких-то молодых девиц, и он начал опасаться, что
его  умышленно  преследуют;  с  тех пор он уже не мог наслаждаться светскими
увеселениями:   его   непрестанно  мучил  страх  перед  женскими  кознями  и
ловушками.  Стоило  ему  уделить  какой-нибудь  девице  хоть каплю внимания,
какого  требует  простая  вежливость,  и его тотчас объявляли женихом, - это
приводило  Вашингтона в отчаяние. Иные из таких сообщений попадали в газеты,
и  ему то и дело приходилось писать Луизе, что все это ложь и что она должна
верить в него, не обращать внимания на сплетни и не огорчаться из-за них.
     Вашингтон,  как и все вокруг, даже не подозревал, что в воздухе носится
великое  богатство  и, по всей видимости, готово свалиться на их семью. Лора
не пожелала ничего ему объяснить. Она сказала только:
     - Имей терпенье. Подожди. Сам увидишь.
     - Но когда же, Лора?
     - Я думаю, ждать не так уж долго.
     - А почему ты так думаешь?
     - У меня есть основания, и серьезные. Ты только жди, имей терпенье.
     - И мы будем так богаты, как говорят?
     - А что говорят?
     - О, называют громадную сумму. Миллионы!
     - Да, это будут большие деньги.
     - А сколько, Лора? Неужели правда миллионы?
     - Да,  пожалуй  что  и  так. Это и правда будут миллионы. Ну, теперь ты
доволен?
     - Просто   в   восторге!   Ждать  я  умею.  Я  терпеливый,  очень  даже
терпеливый.  Один  раз  я  чуть  было не продал нашу землю за двадцать тысяч
долларов,  в  другой раз - за тридцать тысяч, потом за семь тысяч, и еще раз
-  за  сорок;  но  всегда  что-то  подсказывало  мне, что продавать не надо.
Какого  бы я свалял дурака, если бы продал ее за такие жалкие гроши! Мы ведь
разбогатеем  на  земле,  правда,  Лора?  Неужели ты мне даже этого не можешь
сказать?
     - Нет,  отчего же, могу. На земле, конечно. Но только смотри, никому ни
полслова,  что  ты  узнал  это от меня. Вообще не упоминай обо мне в связи с
этой землей, Вашингтон.
     - Ладно,  не  буду.  Миллионы!  Вот  здорово. Я, пожалуй, присмотрел бы
участок  и  построил дом... хороший участок, чтобы был и сад, и аллеи, и все
такое.  Сегодня  же  и  присмотрю.  И заодно потолкую с архитектором, пускай
принимается  за  план.  Никаких  денег  не  пожалею,  пусть  это будет самый
прекрасный  дом  на  свете...  -  Вашингтон  помолчал,  не замечая, что Лора
улыбается,  потом  прибавил:  -  Как по-твоему, Лора, чем облицевать главный
холл - цветными изразцами или просто деревянными панелями пооригинальнее?
     Лора  от  души  рассмеялась,  - давно уже никто не слышал от нее такого
смеха; впервые за много месяцев перед Вашингтоном была прежняя Лора.
     - А  ты  все  такой  же, Вашингтон, ни капельки не изменился, - сказала
она.  -  Только  деньги  где-то  замаячили,  еще  первого доллара в глаза не
видать, а ты уже заранее начинаешь швыряться ими направо и налево!
     Она  поцеловала  брата,  пожелала  ему  доброй  ночи и ушла, а он, если
можно так выразиться, по уши погрузился в блаженные грезы.
     Проводив  сестру,  Вашингтон  поднялся и два часа подряд в лихорадочном
волнении  шагал из угла в угол, а к тому времени, как он снова сел, он успел
жениться  на  Луизе, построить дом, обзавестись семейством, женить сыновей и
выдать  замуж дочек, потратить свыше восьмисот тысяч долларов на одни только
предметы роскоши - и умереть, оставив состояние в двенадцать миллионов.


        ГЛАВА IV

        КАК ОБЕСПЕЧИВАЮТ БОЛЬШИНСТВО

                    "Mi-x-in  tzakcaamah,  x-in tzakco lobch chirech nu zaki
                    caam,   nu   zaki  colo...  nu  chincu,  nu  galgab,  nu
                    zalmet..."

                    "Rabinal Achi"*
     ______________
     *  "Я  расставила  ему  сети  и  поймала его, я захватила и связала его
моими  сверкающими  тенетами,  моим  белоснежным  арканом,  моими  кандалами
чеканного  золота,  и кольцами, и всеми моими чарами..." - "Рабинал-Ачи" (на
языке киче).

                    Chascus hom a sas palmas deves se meteys viradas*
     ______________
     * Всяк себе первому друг (старофранц.).

     Лора  спустилась  по  лестнице,  постучалась  в  дверь  кабинета  и, не
дожидаясь  позволения,  вошла.  Сенатор  Дилуорти был один - он держал перед
собою  вверх  ногами  раскрытую  библию.  Лора  улыбнулась и, забыв, что она
теперь светская дама, сказала как в Хоукае:
     - Это я, а вы думали - кто?
     - А,  входите,  садитесь! - сенатор закрыл и отложил книгу. - Я как раз
хотел с вами поговорить. Пора комиссии доложить о проделанной работе.
     И   сенатор   расплылся   в   улыбке,   очень   довольный  своим  чисто
парламентским остроумием.
     - Комиссия  работает весьма успешно. За истекшую неделю имеются немалые
достижения.  Я  думаю,  дядюшка,  мы  с  вами вдвоем можем неплохо управлять
нынешним правительством.
     Сенатор  снова  просиял.  Приятно  слышать, что такая красотка называет
тебя дядюшкой!
     - Видели   вы   Хопперсона  вчера  вечером,  когда  началось  заседание
конгресса?
     - Видела. Он пришел. Он какой-то...
     - Что  такое?  Он  принадлежит  к  числу  моих друзей, Лора. Прекрасный
человек,  превосходный  человек.  Не  знаю, к кому еще в конгрессе я с такой
легкостью  могу  обратиться  за  помощью в любом богоугодном деле. Что же он
сказал?
     - Ну,  он  сперва  ходил  вокруг  да  около. Говорил, что рад бы помочь
неграм,  что  обожает  негров  и  всякое  такое, - все они так говорят, - но
законопроект  насчет  земель  в Теннесси его немного пугает: не имей к этому
отношения  сенатор  Дилуорти,  он  заподозрил бы, что правительство хотят на
этом деле обжулить.
     - Вот как? Он так и сказал?
     - Да.  И сказал, что никак не может голосовать за этот законопроект. Он
трус.
     - Нет,  дитя  мое, это не трусость, а осторожность. Он очень осторожный
человек.  Я  не раз участвовал с ним во всяких комиссиях. Я знаю, ему всегда
нужны  веские  доводы. А вы ему не объяснили, что он ошибается насчет вашего
законопроекта?
     - Объяснила.  Я  обо  всем  подробно  говорила.  Пришлось сказать ему о
некоторых побочных обстоятельствах, о некоторых...
     - Вы не упоминали моего имени?
     - О  нет.  Я сказала ему, что вы помешались на неграх и на филантропии,
это же чистая правда.
     - "Помешался"  -  пожалуй,  слишком  сильно  сказано,  Лора.  Но  вы же
знаете,  хоть  я  и  принимаю  участие в наследниках этого имения и желаю им
всяческого  успеха,  я бы палец о палец не ударил ради вашего законопроекта,
не будь он направлен на благо общества и на благо черной расы.
     На лице у Лоры выразилось некоторое сомнение, и сенатор продолжал:
     - Поймите  меня  правильно,  Лора.  Не отрицаю, все мы заинтересованы в
том,  чтобы  законопроект  прошел, и он пройдет. Я ничего от вас не скрываю.
Но  я  хотел  бы,  чтобы  вы  помнили:  есть  принцип,  которого  я всегда и
неизменно  придерживаюсь  в  моей  общественной  деятельности.  Я никогда не
действую   в  чьих-либо  личных  интересах,  если  это  не  оправдано  и  не
облагорожено  более широкими соображениями общественного блага. Я не уверен,
что  христианин  имел бы право трудиться для спасения собственной души, если
бы труды эти не служили также и спасению его собратий.
     Сенатор произнес все это с большим чувством.
     - Надеюсь,  -  прибавил  он,  -  вы  разъяснили  Хопперсону,  что  наши
побуждения чисты?
     - Да,  и  он  как  будто  все  увидел  в  новом  свете. Думаю, он будет
голосовать "за".
     - Надеюсь;  его имя придаст делу нужную окраску и внушительность. Я так
и  знал,  что  вам  надо  лишь  разъяснить ему, насколько это справедливое и
благородное дело, чтобы заручиться его искренней поддержкой.
     - Мне   кажется,  я  его  убедила.  Да,  я  уверена,  теперь  он  будет
голосовать как надо.
     - Вот  и  хорошо,  вот  и  хорошо, - сказал сенатор, улыбаясь и потирая
руки. - Есть еще новости?
     - Вероятно,  вы  найдете  здесь  кое-какие  перемены,  - Лора протянула
сенатору отпечатанный список имен. - В отмеченных можно не сомневаться.
     - Угу...  м-м...  -  сенатор  пробежал  глазами  список.  -  Это весьма
обнадеживает.  А  почему перед некоторыми именами стоит "У"; а перед другими
"ББ"? Что это означает?
     - Это  мои условные значки. "У" обозначает - убежденный моими доводами;
а  "ББ"*  -  это  общий  знак  для тех, у кого есть родственники. Видите, он
стоит  перед  тремя членами почтенной комиссии. Я думаю сегодня поговорить с
председателем комиссии, мистером Бакстоуном.
     ______________
     *  Блудный  братец.  Это  выражение,  изобретенное  Лорой,  означало не
только брата, но и зятя, шурина или деверя (Прим. авторов.)

     - Это  очень  важно,  с  ним  надо  поговорить  не откладывая. Бакстоун
человек  светский,  но  склонен к благотворительности. Если мы заручимся его
поддержкой,  то  и комиссия выскажется в нашу пользу, а это не шутка - иметь
возможность в нужную минуту сослаться на одобрение комиссии.
     - Да, я еще говорила с сенатором Бэлуном.
     - Он  нам поможет, я полагаю? Бэлун уж если согласится, то все сделает.
Не  могу не любить его, хоть он и шутник и зубоскал. Он иногда прикидывается
легкомысленным,  но  во  всем сенате нет лучшего знатока священного писания.
Он ничего не возразил?
     - Да  нет,  он  сказал...  надо ли повторять, что он сказал? - спросила
Лора, искоса взглянув на Дилуорти.
     - Ну разумеется.
     - Он  сказал, что законопроект, несомненно, очень хорош. Раз уж сенатор
Дилуорти им занимается, значит, это затея стоящая.
     Сенатор засмеялся, но несколько деланным смехом.
     - Бэлун вечно со своими шуточками, - сказал он.
     - Я  ему  все объяснила. Он сказал: "Прекрасно!" Только он хотел бы сам
потолковать  с вами, - продолжала Лора. - Он красивый старик и очень любезен
для своего возраста.
     - Дочь  моя,  -  серьезно  сказал  сенатор,  -  надеюсь, он не допустил
никаких вольностей в обращении с вами?
     - Вольностей? - негодующе переспросила Лора. - Со мной?!
     - Ну,  ну,  детка.  Я ничего дурного не хотел сказать, просто в мужской
компании  Бэлун  иногда  берет  несколько  вольный  тон.  Но, в сущности, он
человек  порядочный. Срок его полномочий истекает в будущем году, и я боюсь,
что мы его потеряем.
     - Когда  я  была  у  него,  он, видимо, готовился к отъезду. Всюду было
полно  ящиков  и  коробок  из-под  галантереи, и слуга запихивал туда старое
платье   и   всякий   хлам.   Я   подозреваю,   что   он   сделает  надпись:
"Государственные  документы"  -  и  отправит  их домой под видом депутатской
почты. Это большая экономия, правда?
     - Да,  да...  но, деточка, все члены конгресса так делают. Пожалуй, это
и  правда  не  вполне  честно,  разве  что  кое-какие государственные бумаги
упакованы у него вместе с одеждой.
     - Чего  только  не  бывает  на свете... Ну, до свиданья, дядюшка. Пойду
повидаюсь с этим председателем.
     И,  мурлыча  веселую  оперную арию, Лора ушла к себе, переодеваться для
предстоящего   визита.   Однако   сперва   она  достала  записную  книжку  и
погрузилась    в   свои   заметки;   она   что-то   помечала,   вычеркивала,
перечеркивала, подсчитывала и при этом разговаривала сама с собой:
     - Вольности!  Хотела  бы  я знать, что он обо мне на самом деле думает,
этот  Дилуорти? Раз... два... восемь... семнадцать... двадцать один... гм...
до  большинства  еще  далеко. Да, Дилуорти вытаращил бы глаза, если бы знал,
что  еще  мне наговорил Бэлун. Так... И в руках у Хопперсона, можно считать,
двадцать...  старый  скряга и ханжа. У него зять... пристроим зятя на теплое
местечко  в  негритянском  университете... это примерно и есть цена тестю...
Три  члена  комиссии...  все  с  зятьями.  Что может быть тут, в Вашингтоне,
полезнее  зятя...  или  шурина...  И  у всех они есть... Ну-ка, посмотрим...
шестьдесят  один...  эти пристроены к месту; двадцать пять... этих уговорила
- дело подвигается...
     В  нужный  час  за  нас  будет  две трети конгресса. Дилуорти наверняка
понимает,  что я вижу его насквозь. Дядюшка Дилуорти... Дядюшка Бэлун! Очень
забавные  вещи он рассказывает... когда поблизости нет дам... надо думать...
гм...  гм...  Восемьдесят  пять...  Придется повидать этого председателя. Не
пойму...  Бакстоун  так себя ведет... казалось, что влюблен... я была просто
уверена.  Обещал  прийти...  и  не  пришел... Странно. Очень даже странно...
Непременно надо случайно встретить его сегодня.
     Лора   оделась   и   вышла   на  улицу  с  мыслью,  что  она,  пожалуй,
поторопилась:  мистер  Бакстоун  не  выходит  из  дому так рано; но он живет
неподалеку от книжной лавки, так что можно зайти туда и подстеречь его.
     Пока  Лора  занята  ожиданием  мистера Бакстоуна, уместно заметить, что
она  посвящена  в тонкости столичной жизни ничуть не меньше, чем предполагал
сенатор  Дилуорти, и куда больше, чем она считала нужным ему признаваться. К
этому  времени  она познакомилась со многими молодыми людьми, заполняющими в
парламенте  ложу прессы, и постоянно болтала с ними и обменивалась новостями
к взаимной выгоде и удовольствию.
     В  этой  ложе  вечно  болтали,  сплетничали,  поддразнивали друг друга,
смеха  ради превозносили что-нибудь до небес, - словом, тут был особый стиль
-  своеобразнейшая  смесь  серьезности  и зубоскальства. Полковнику Селлерсу
ужасно  нравились  такие  разговоры,  хотя  подчас  он  и терялся, - этой-то
растерянностью,     вероятно,    больше    всего    и    наслаждались    его
собеседники-журналисты.
     По-видимому,  в  один  прекрасный  день  они  тоже проведали о том, как
сенатор   Бэлун   укладывал   свой   депутатский   багаж   в   ящики  из-под
галантерейного  товара,  и  как  раз  обсуждали  эту  историю,  когда пришел
Селлерс.  Он  пожелал  узнать  подробности,  и Хикс ему все рассказал. Потом
продолжал с невозмутимой серьезностью:
     - Не  правда  ли,  полковник, раз вы посылаете заказное письмо, значит,
оно  имеет  какую-то  ценность?  И раз вы платите за него пятнадцать центов,
правительство  должно  особо  заботиться  о  нем и возместить вам его полную
стоимость, если письмо затеряется, - верно?
     - Да, как будто так.
     - Ну  вот,  сенатор  Бэлун  наклеил  пятнадцатицентовые  марки  на семь
огромных   ящиков  со  всяким  своим  барахлом  и  отправил  старое  тряпье,
стоптанные  сапоги, поношенные панталоны и еще бог знает что - целую тонну -
почтой,  заказным, как бумаги государственной важности! Хитро придумано и не
лишено  остроумия!  По-моему,  наши нынешние государственные деятели гораздо
талантливее,  чем  бывало в старину: у теперешних куда богаче воображение, и
они  гораздо  изобретательнее.  Попробуйте-ка,  полковник, представьте себе,
как  бы  это  Джефферсон,  или  Вашингтон,  или  Джон  Адаме  отправили свой
гардероб  почтой,  да  еще  так  остроумно возложили ответственность за этот
груз  на  правительство,  уплатив  ровным  счетом один доллар и пять центов!
Нет,  в те времена государственные деятели были несообразительны. То ли дело
сенатор Бэлун! Я просто восхищен!
     - Да, Бэлун человек способный, спору нет.
     - Вот  и  я  так  думаю.  Его  имя  упоминают  в  связи  с  назначением
дипломатического  представителя  в  Китай  или,  может  быть, в Австрию, и я
надеюсь,  что  он  получит  этот  пост.  Нам  надо посылать за границу таких
людей,  в которых с наибольшей полнотой воплощен национальный характер. Джон
Джей  и  Бенджамин Франклин в свое время были не плохи, но с тех пор Америка
ушла  далеко  вперед.  Бэлун - вот человек, которого мы хорошо знаем и можем
рассчитывать, что он будет верен... самому себе.
     - Да,  и притом у Бэлуна большой опыт общественной деятельности. Он мой
старый  друг.  Когда-то  он  был губернатором одной нашей территории и очень
успешно справлялся с этим делом.
     - Надо  думать!  Он был по должности еще и представителем правительства
по  делам  индейцев.  Многие  на  его  месте,  получая суммы, ассигнуемые на
содержание  индейцев,  на  эти  деньги  кормили  бы  и  одевали  беспомощных
дикарей,  чью  землю  некогда  отобрали  белые в интересах цивилизации, - но
Бэлун  лучше  знал,  что  нужно  индейцам.  Он  на  эти  деньги  выстроил  в
резервации  государственную  лесопилку  и стал продавать лес по баснословной
цене...  Один  его  родич  выполнял там всю работу бесплатно - то есть он не
спрашивал больше того, что стоил лес.
     - Но  бедняги  индейцы...  не  то  чтобы  я уж очень о них заботился, а
все-таки... что же он для них-то сделал?
     - Выдал  им горбыль, чтобы они обнесли резервацию изгородью. Губернатор
Бэлун  был  для бедных индейцев все равно что отец родной. Но Бэлун не один,
у  нас  немало  благородных  государственных мужей, которые служат отечеству
столь  же  ревностно, как Бэлун. В сенате их полным-полно. Вы не согласны со
мною, полковник?
     - Право,  не  знаю. Я очень уважаю наших государственных деятелей, слуг
моего  отечества.  Я  встречаюсь  с ними каждый день, сэр; и чем больше я их
вижу,  тем  больше  их  почитаю,  и  тем больше я благодарен за то, что наше
общественное  устройство  дает  нам  возможность  заручиться их услугами. Не
многим странам на свете доступно такое счастье.
     - Вы  правы,  полковник.  Разумеется,  время  от  времени  можно купить
сенатора  или  члена  палаты  представителей;  но ведь они не знают, что это
нехорошо,   а   потому   им  ничуть  не  стыдно.  Они  кротки,  доверчивы  и
простодушны,  как  дети,  -  на  мой  взгляд, эти качества возвышают их куда
больше,  чем  возвысила  бы  греховная мудрость. Так что я вполне согласен с
вами, полковник Селлерс.
     - Н-ну,  -  замялся  полковник,  - боюсь, что некоторые из них и впрямь
покупают  свои  кресла  в  конгрессе... Да, боюсь, что так... Но это грешно,
так  мне сам сенатор Дилуорти сказал... это очень дурно... это постыдно! "Да
сохранит  меня  небо  от  подобного  обвинения",  -  вот  как сказал сенатор
Дилуорти!  И  однако, если вдуматься, нельзя отрицать, сэр, что нам пришлось
бы   лишиться   некоторых   наших  способнейших  деятелей,  если  бы  страна
решительно  восстала против... против... м-м... взяточничества. Очень грубое
слово. Мне неприятно его произносить.
     Тут   полковник  Селлерс  вспомнил,  что  он  условился  встретиться  с
австрийским   посланником,  и  удалился,  отвесив  журналисту  свой  обычный
изысканный поклон.


        ГЛАВА V

        ПРИКАЗЧИК В КНИЖНОЙ ЛАВКЕ

                                                               <img src=gildag15.gif>*
     ______________
     * Книги (тамильск.).

                    "Batainadon nin-masinaiganan, kakina gaie onijishinon" -
                    "Missawa   onijishining  kakina  о  masinaiganan,  kawin
                    gwetch o-wabandansinan".

                    Baraga*.
     ______________
     *  "Книги  мои  многочисленны  и  все  они хороши". - "Хоть книги его и
хороши,  он  не  часто  в  них  заглядывает".  -  Барага  (на языке индейцев
чиппевеев).

     В  урочный  час  Лора  зашла  в  книжную  лавку  и  стала  разглядывать
заманчиво   выставленные   на  прилавке  книги.  Франтоватый  приказчик  лет
девятнадцати,  с  аккуратнейшим пробором в прилизанных на удивленье волосах,
поспешил ей навстречу, поклонился, премило улыбаясь, и любезно начал:
     - Разрешите мне... вам угодно какую-нибудь определенную книгу?
     - Есть у вас "Англия" Тэна?
     - Простите?..
     - Записки Тэна об Англии.
     Молодой  человек  почесал  себе  нос карандашом, вытащив его из-за уха,
которое  для  того  и  торчало сбоку на его напомаженной голове; с минуту он
размышлял.
     - А...  понимаю!  -  и  расплылся  в улыбке. - Не Тэн, а Трэн вы хотите
сказать. Джордж Фрэнсис Трэн. Нет, сударыня, у нас...
     - Я хочу сказать именно Тэн, с вашего разрешения.
     Приказчик снова задумался:
     - Тэн... Тэн... Это гимны?
     - Нет,  это  не  гимны.  Это  книга,  о  которой сейчас много говорят и
которая очень широко известна... всем, кроме тех, кто ее продает.
     Приказчик  покосился  на  нее:  не  таится ли насмешка в этой несколько
неясной  речи?  Но  ответный  кроткий  и простодушный взгляд прекрасных глаз
прогнал  это подозрение. Приказчик отошел посоветоваться с хозяином. Оба они
были  явно  озадачены.  Они  раздумывали  и совещались, и снова совещались и
раздумывали... Потом оба подошли к Лоре, и хозяин спросил:
     - Это американская книга, сударыня?
     - Нет, это американская перепечатка английского перевода.
     - А...  да,  да...  теперь я припоминаю. Мы ждем ее со дня на день. Она
еще не вышла.
     - Вы,  очевидно,  ошибаетесь,  -  ведь  вы  объявляли  о ее продаже еще
неделю тому назад.
     - Разве?.. Не может быть...
     - Да, я уверена. И потом, вот же она, эта книга, - лежит на прилавке.
     Она  купила  Тэна, и хозяин убрался восвояси. Тогда Лора спросила, есть
ли  у  них  "Самодержец  обеденного стола" - и не без досады увидела, как на
лице  приказчика  восхищение  ее  красотой  сменилось  выражением  холодного
достоинства.  Поваренных  книг они не держат, заявил он, но, если ей угодно,
он  может заказать. Лора сказала, что нет, не стоит, это не важно. Потом она
снова  стала  разглядывать  книги,  наслаждаясь самим видом томиков Готорна,
Лонгфелло,  Теннисона  и  других  своих  любимцев,  в чьем обществе привыкла
коротать  досуг.  Тем  временем  приказчик  глядел  на  нее  во все глаза и,
несомненно,  вновь  ощутил  приступ восхищения, - или, быть может, он просто
оценил   ее   предполагаемые   литературные  вкусы  по  какой-то  хитроумной
измерительной  системе,  ведомой  одним  лишь  продавцам  книг.  И  он начал
"помогать"  ей  сделать  выбор;  но все его усилия оказывались тщетными, - в
сущности,   он  только  докучал  ей  и  неприятнейшим  образом  прерывал  ее
раздумье.  И  вот,  когда  Лора, взяв в руки "Венецианскую жизнь", пробегала
глазами  то  одно, то другое знакомое место, приказчик вдруг схватил книгу в
простом,  незатейливом  переплете  и,  ловко  стукнув  ею по прилавку, чтобы
стряхнуть пыль, заговорил оживленно:
     - Вот  прекрасное  произведение,  мы  распродали  уже кучу экземпляров.
Всем,  кто  читал,  очень  нравится.  -  И он сунул книгу чуть ли не под нос
Лоре.  -  Могу  порекомендовать вам: "Судьба пирата, или Последний разбойник
морей". На мой взгляд, одна из лучших новинок сезона.
     Лора   свободной   рукой   мягко   отодвинула   новинку   и  продолжала
перелистывать "Венецианскую жизнь".
     - Мне это не нужно, - сказала она.
     Приказчик  некоторое  время  рыскал  по  лавке,  поглядывая  то на одну
книгу,  то на другую, но, видимо, все они не годились. Однако в конце концов
он нашел то, что искал.
     - А  эту  вы  читали,  сударыня?  Я уверен, вам понравится. Она того же
автора,  что  "Бандиты  Хэккенсака".  Тут и любовные приключения, и тайны, и
всякое  такое.  Героиня  задушила  собственную  мать.  Вы  только посмотрите
название:  "Гондериль-вампир,  или  Пляска смерти". А вот еще: "Сокровищница
шутника,  или  Закадычный  друг забавника и балагура". Очень занятная штука,
сударыня!  Я  ее  четыре  раза  перечитал  и  до  сих пор смеюсь, как только
погляжу  на  эту  книжку.  А  уж "Гондериль" - уверяю вас, это замечательно,
ничего  лучше  я  сроду не читал. Эти книги наверняка вам понравятся, я ведь
сам их читал, они очень интересные.
     - Ах,  вот что... я не сразу поняла, в чем дело. Вы, наверно, подумали,
что  я  не  знаю, какие книги купить, и прошу у вас совета... я иногда бываю
такая  рассеянная, говорю совсем не то, что думаю. Я, наверно, попросила вас
об этом, да?
     - Нет, сударыня, но... я...
     - Уж  наверно  я  просила,  иначе  вы бы не предложили мне свои услуги,
побоялись  бы, что это будет невежливо. Но не беспокойтесь, я сама виновата.
Мне  не  следовало  быть  такой невнимательной... не надо было просить у вас
совета.
     - Но  вы  и  не  просили,  сударыня. Мы всегда помогаем покупателям как
можем.  Понимаете  ли,  наш  опыт...  мы  ведь  живем среди книг... поэтому,
знаете ли, мы можем помочь покупателю сделать выбор.
     - Ах, вот как? Это входит в ваши обязанности?
     - Да, сударыня, мы всегда помогаем.
     - Как  это  мило  с  вашей  стороны.  Некоторые,  пожалуй, сочли бы это
навязчивостью,  но  я  другого  мнения. По-моему, вы очень добры, это просто
великодушно  с  вашей  стороны...  Некоторые  люди  делают выводы наспех, не
подумав, - вы это замечали?
     - О  да,  -  сказал  приказчик,  не зная, должен ли он чувствовать себя
польщенным  или,  напротив,  обиженным.  -  Конечно,  я  это  часто замечал,
сударыня.
     - Да,  некоторые  удивительно спешат с необдуманными выводами. Вот ваши
вкусы  еще  не  сложились,  и  вы с наивным восторгом, вполне естественным в
вашем  возрасте, наслаждаетесь "вампирами" и сборником младенческих острот и
воображаете,  что  взрослый  человек тоже способен ими наслаждаться. Кое-кто
счел  бы это странным. Но я вовсе не вижу тут ничего странного. Я думаю, что
для  вас  это естественно. Вполне естественно. И очень мило с вашей стороны.
Вы,  видно, такой человек, что всякая пустяковая книжонка не только поражает
вас  и  доставляет  вам огромное удовольствие, но вы еще с радостью делитесь
этим  удовольствием  с  другими,  -  и  это,  на  мой  взгляд,  прекрасно  и
благородно,  да,  прекрасно  и  очень  благородно.  Я полагаю, все мы должны
делиться  нашими  удовольствиями  с  другими  людьми  и  всячески  стараться
порадовать друг друга. Правда?
     - О да, да, конечно. Вы совершенно правы, сударыня.
     Но  теперь  ему  было  уже  явно  не  по себе, хоть Лора и говорила так
приветливо, доверительно, почти ласково.
     - Ну  еще  бы.  Многие думают, что для книготорговца - или, скажем, для
приказчика  в книжной лавке - литература всего лишь товар и они слишком мало
понимают  в книгах, чтобы помочь человеку (разумеется, взрослому человеку) в
выборе  пищи  для  ума...  конечно,  если  не считать того, что они завернут
книгу  в  бумагу,  запакуют,  перевяжут  и  все  такое... Но я на это смотрю
совсем  иначе.  Я вижу - чем бы вы ни старались мне услужить, вы предлагаете
мне  свои  услуги  от чистого сердца, вот за что я вам признательна... право
же,  вы меня облагодетельствовали. Ваш совет мне весьма полезен, вне всякого
сомнения,  иначе  просто  быть  не  могло.  Раз уж вы показываете мне книгу,
которую  вы  прочли  -  не просмотрели, не перелистали только, а прочли, - и
говорите  мне, что вы ею наслаждались, что вы можете перечесть ее три-четыре
раза, - значит, эту книгу я как раз...
     - Благодарю вас!.. Благо...
     - ...как  раз и не возьму в руки. Ну конечно. Я думаю, на этом свете ни
один  совет  не  пропадает  понапрасну.  Раза  два  мне  случалось ездить по
железной  дороге  - и там, знаете, мальчишка-разносчик всегда вот так смерит
вас  взглядом  и,  если  вы  любитель  богословия,  предложит  вам книжку об
убийствах,  а  если  вы  поклонник  поэзии,  предложит вам философские труды
Таппера,  или  словарь, или рассказы Артура, или протянет вам сборник жалких
острот,  или какой-нибудь американский альманах, когда вы как раз терпеть не
можете  этот вид литературного ожирения сердца... и точь-в-точь так же любой
красноречивый  и  исполненный наилучших намерений джентльмен в любой книжной
лавке...  Но  я  так разговорилась, как будто у делового человека есть время
слушать  женскую  болтовню.  Вы  меня  извините,  я  просто  не  подумала. И
разрешите  еще  раз  поблагодарить вас за помощь. Я много читаю и буду часто
заходить  к  вам.  И  мне  не  хотелось  бы, чтоб вы меня причислили к таким
покупателям,  которые слишком много говорят и очень мало приобретают. Будьте
добры,  не скажете ли вы мне, который час? Ах, двадцать две минуты третьего?
Большое вам спасибо. Вот я кстати и переведу свои часы...
     Но  она,  видно, никак не могла их открыть. Она пыталась снова и снова.
Наконец  приказчик,  трепеща  от  сознания  собственной  смелости,  попросил
разрешения  помочь  ей.  Она разрешила. Он открыл крышку и весь просиял, так
очаровательно  она  улыбнулась  ему  и  так  любезно поблагодарила. Потом он
снова  сказал  ей  верное  время и следил за тем, как она медленно переводит
стрелки,  с такой тревогой, словно опасался каких-то несчастных случайностей
или  риска  для  жизни;  но  наконец  стрелки достигли нужного положения - и
тогда  лицо  у  приказчика  стало такое счастливое, словно он помог человеку
свершить  дело  чрезвычайной  важности  и рад сознавать, что жил на свете не
напрасно.  Лора  еще  раз  поблагодарила его. Слова ее прозвучали в его ушах
как  музыка;  но  могли  ли  они  сравниться  с ее чарующей улыбкой, которая
преисполнила его блаженством!
     Лора  кивнула  ему на прощанье и вышла. И он уже не чувствовал мучений,
какие  претерпел  в те горькие минуты, когда она пригвождала его к позорному
столбу,  -  нет,  теперь  он был в сонме покоренных ею - гордый и счастливый
раб, и первые рассветные лучи любви проникли в его пробуждающееся сердце.
     Уже   наступил  тот  час,  когда  председатель  комиссии  конгресса  по
благотворительным  ассигнованиям имел обыкновение выходить из дому, - и Лора
пошла на разведку. С порога она окинула взглядом улицу - и, разумеется...


        ГЛАВА VI

        ЛОРА КОКЕТНИЧАЕТ С БАКСТОУНОМ

                                                               <img src=gildag16.gif>*
     ______________
     * Мы хотим поддерживать друг друга (ассирийск.).

                                  Usa ogn' arte la donna, onde sia colto
                                  Nella sua rete alcun novello amante
                                  Ne con tutti, ne sempre un stesso volto
                                  Serba, ma cangia a tempo atti e sembiante.

                                  Tasso*.
     ______________
     * Дар обольщенья возведя в искусство,
     Она, чтоб воздыхателей завлечь,
     В них разжигала пламенное чувство,
     По вкусу каждого свою меняя речь. - Тассо (итал.).

     Председателя  нигде  не  было  видно.  Такие  разочарования  редкость в
романах, но в жизни всегда так бывает.
     Лоре  пришлось  придумывать  новый план действий. Она послала Бакстоуну
записку, прося навестить ее вечером, что он и сделал.
     Она встретила достопочтенного мистера Бакстоуна лучезарной улыбкой.
     - Даже  не  знаю,  как  это  я  осмелилась  послать вам записку, мистер
Бакстоун: говорят, вы не слишком благосклонны к нам, женщинам.
     - Я  вижу,  обо  мне  судят  несправедливо,  мисс Хокинс. Некогда я был
женат - разве это не свидетельствует в мою пользу?
     - О  да...  то  есть  нет,  это  еще  не известно. Если вы знали, каким
совершенством   может   быть  женщина,  тогда  вполне  понятно,  что  теперь
какая-нибудь посредственность вас не интересует.
     - Даже  и в таком случае это не относится к вам, мисс Хокинс, - любезно
сказал  председатель.  -  Молва  причисляет  вас  к  тем женщинам, чье имя -
совершенство.
     Мистер  Бакстоун  и  сам  был  восхищен своей удачной речью, и, видимо,
Лору  она  восхитила  не  меньше.  Но  он  при  этом  не  смутился,  Лора же
покраснела и потупилась.
     - От  всей  души хотелось бы мне заслужить столь лестный комплимент. Но
ведь я женщина и потому рада услышать комплимент, даже и незаслуженный!
     - Но  это  не  только  комплимент,  не  пустой  комплимент,  это чистая
правда! Все мужчины меня поддержат.
     - Очень  великодушно,  что  вы  так  говорите,  -  сказала Лора, видимо
польщенная.  -  Я  ведь  простая  девушка  из захолустья, и для меня большая
честь,  что  обо  мне так говорят умные и образованные люди. Вы так добры, я
знаю,  вы  извините  меня  за  то,  что я побеспокоила вас сегодня и просила
прийти.
     - Какое   же   это  беспокойство?  Это  удовольствие.  С  тех  пор  как
скончалась  моя  жена,  я остался один на свете, мисс Хокинс, и часто тоскую
по женскому обществу, хотя люди и говорят совсем другое.
     - Как  приятно  слышать  это  от вас! Я уверена, что так и должно быть.
Даже  я  иногда  чувствую  себя одинокой вдали от старых друзей, хоть меня и
окружают  новые,  которых  я  тоже  успела полюбить, - как же одиноко должно
быть  вам! Ведь вы понесли такую утрату и не находите благодатного отдыха от
бремени  государственных  забот.  Вам  надо  чаще  бывать  в обществе - и не
только  ради  окружающих,  а  и  ради  себя  самого. Я так редко вижу вас на
приемах, а когда и вижу, вы не балуете меня своим вниманием.
     - Никогда  не  думал,  что это будет вам приятно, иначе я был бы только
счастлив  доставить  себе  столь большое удовольствие. Но на этих приемах не
часто  удается  поговорить с вами. Вас всегда окружает столько народу - вы и
сами могли это заметить. Вот если бы можно было навещать вас здесь...
     - Ну  разумеется,  я всегда буду от души вам рада, мистер Бакстоун. Мне
часто  хотелось,  чтобы  вы  пришли  и  рассказали  мне  побольше  о Каире и
пирамидах, - вы ведь мне однажды обещали.
     - Неужели  вы еще помните об этом, мисс Хокинс? Я думал, женская память
так ненадежна...
     - О,  мужские  обещания  еще  ненадежнее. А потом, если бы я и страдала
забывчивостью... разве вы не оставили мне кое-что для памяти?
     - Я?
     - Подумайте-ка...
     - Да, кажется я что-то такое сделал... не припомню, что это было.
     - Никогда,  никогда  больше  не говорите, что женская память ненадежна!
Вот - узнаете?
     - Веточка  букса!  Побежден,  сдаюсь!  Но неужели вы хранили ее столько
времени?
     Лора  очаровательно  смутилась.  Она  пыталась скрыть свое смущение, но
чем  больше  старалась,  тем  явственней  оно  становилось  и  тем больше ее
красило. Наконец она с досадой отбросила веточку.
     - Я  забылась,  -  сказала  она. - Это было очень глупо с моей стороны.
Прошу вас, забудьте об этой ребяческой выходке.
     Мистер Бакстоун поднял веточку и сел рядом с Лорой на диван.
     - Пожалуйста,  позвольте  мне  сохранить  эту  веточку,  мисс Хокинс, -
сказал он. - Теперь она стала мне особенно дорога.
     - Верните  ее мне, мистер Бакстоун, и не говорите так. Я уже достаточно
наказана  за  свое  безрассудство.  Неужели  вам  нравится  доводить меня до
отчаяния? Пожалуйста, отдайте.
     - Нет,  право  же, я не хочу доводить вас до отчаяния. Но не относитесь
к  этому  так  серьезно;  вы ничего дурного не сделали. Вы, наверно, забыли,
что  у  вас  осталась эта веточка; вот если бы вы дали ее мне, я бы сохранил
ее и не забыл об этом.
     - Не  говорите  так,  мистер  Бакстоун.  Отдайте  ветку,  прошу  вас, и
забудьте об этом.
     - Было  бы  невеликодушно  отказать  вам,  раз  это  вас так волнует, а
потому  -  вот,  я ее возвращаю. Но если бы вы отдали мне половину, а другую
оставили у себя...
     - Чтоб  она  напоминала  вам  обо мне, когда вы захотите посмеяться над
моей глупостью?
     - Боже  избави!  Просто  это  будет  для  меня  напоминанием о том, как
однажды  я  доставил  вам  неприятную  минуту,  и  предостережением - больше
никогда этого не делать.
     Лора  подняла глаза и пытливо посмотрела на Бакстоуна. Она чуть было не
разломила веточку, но заколебалась, потом отбросила ее.
     - Если  бы  я  была  уверена,  что  вы...  -  начала  она. - Как глупо!
Поговорим о чем-нибудь другом. Нет, не настаивайте - пусть будет по-моему.
     Тут  мистер  Бакстоун  оттянул свои войска и повел коварное наступление
на  крепость под прикрытием тщательно обдуманных военных планов и хитростей.
Но  он  имел дело с бдительным и осторожным противником; и на исходе второго
часа  ему стало ясно, что он добился весьма скромных успехов. Но кое-чего он
все же добился, в этом он был уверен.
     Лора сидела в одиночестве и рассуждала сама с собой:
     "Попался  на  удочку, бедняга. Я могу играть с ним сколько вздумается и
подсечь,  когда захочу. Он давным-давно готов был проглотить приманку, я это
ясно  видела.  Он  будет голосовать за наш законопроект, тут бояться нечего;
больше  того, он еще и поработает на нас, прежде чем я от него отстану. Будь
у  него женский глаз, он бы заметил, что ветка букса выросла на три дюйма, с
тех  пор  как  он  мне ее преподнес, но мужчины никогда ничего не видят и не
подозревают.  Покажи  я  ему целый куст, он все равно подумал бы, что эта та
самая  веточка.  Что  ж,  сегодня  я неплохо поработала, содействие комиссии
обеспечено.  Но  что  за  отчаянную  игру я веду все эти дни - утомительную,
подлую,  бессердечную игру. Если я проиграю, я теряю все - даже себя. А если
и  выиграю  -  стоит  ли  игра  свеч  в  конце-то  концов? Не знаю. Иногда я
сомневаюсь.  Иногда  мне  кажется  -  лучше  бы  я не бралась за это. Но все
равно, я взялась - и уж не остановлюсь на полпути. Ни за что, пока я жива!"
     А мистер Бакстоун по дороге домой размечтался:
     "Она  хитра  и умна и ведет игру довольно осмотрительно, а все-таки она
проиграет.  Спешить  незачем, я выйду победителем, - всему свое время. Она и
правда  красавица, а сегодня превзошла самое себя. Пожалуй, в конечном счете
мне   придется   голосовать   за   их   законопроект;  не  велика  важность,
правительство  это  выдержит.  Она  намерена  меня  пленить, это ясно. Но со
временем  она  убедится,  что  думала  застать  врасплох  спящий гарнизон, а
нарвалась на засаду".


        ГЛАВА VII

        ЛОРА СНОВА ВСТРЕЧАЕТСЯ
                            С ПОЛКОВНИКОМ СЕЛБИ

                                И весть нежданная ее так поразила,
                                Что пала замертво она, лишившись силы.
                                Тут брат ее пришел - обнять и приласкать,
                                Но молвила она: "Нет, счастья мне не знать!"

                                "Трагедия Барнардкасла".

     - Какой он представительный, правда?
     - Кто, этот неуклюжий, рядом с мисс Хокинс?
     - Ну   да.   Вот   он   разговаривает   с   миссис   Скунмейкер.  Какая
аристократическая    небрежность    и    непринужденность.    Ни    малейшей
искусственности. Посмотрите, какие у него красивые глаза.
     - Очень.  Вот они идут в нашу сторону. Может быть, он подойдет сюда. Но
у  него  ужасно  беспомощный  вид,  прямо как у новорожденного младенца. Кто
это, Бланш?
     - Как  кто?  Вы  здесь  уже  целую  неделю, Грейс, и не знаете его? Это
гвоздь сезона - Вашингтон Хокинс, ее брат.
     - Да неужели?
     - Они  из  очень  старинной  семьи,  по-моему,  из  Кентукки родом. Он,
кажется,  получил  в  наследство  громадные  земли  в Теннесси. Их семья все
потеряла  во  время войны - и рабов и все такое. Но у них очень много земли,
шахты,  всякие  ископаемые.  И при этом мистер Хокинс и его сестра поглощены
заботами  о цветных. Они с сенатором Дилуорти придумали план: хотят обратить
большую часть своих земель на пользу освобожденных рабов.
     - Да  что  вы  говорите?  А  я  думала, что это просто какой-то увалень
откуда-нибудь  из  Пенсильвании. Он и правда не такой, как все. Наверно, всю
жизнь сидел у себя на плантации.
     Был   дневной  прием  у  супруги  члена  конгресса  миссис  Скунмейкер,
милейшей  женщины,  простой  и  приветливой.  Ее  дом прослыл одним из самых
приятных  в  Вашингтоне.  Здесь  было меньше показного, чем во многих других
домах,  а  люди  охотно  бывают там, где что-то напоминает им тишину и покой
домашнего  очага.  Миссис Скунмейкер держалась в столичном обществе столь же
просто  и  безыскусственно,  как  у себя в Нью-Йорке, и, живя здесь вместе с
мужем  и  детьми,  поддерживала  настоящий  семейный уют. Вот почему, должно
быть, люди тонко чувствующие любили бывать у нее.
     Вашингтон  -  это некий микрокосм, здесь можно на пространстве радиусом
в  одну  милю  подобрать  любое  общество  по своему вкусу. Для значительной
части   тех,   кто  наезжает  в  Вашингтон  или  постоянно  тут  живет,  все
крикливо-модное,  всякая  фальшь, подделка и спекуляция так же отвратительны
и  невыносимы,  как  и  для  жителей любого культурного города Новой Англии.
Скунмейкер  был не то чтобы одним из лидеров в палате представителей, но его
очень  уважали  за  выдающиеся способности и за честность. Никому и в голову
не  пришло  бы  под  благовидным  предлогом  всучить ему акции Национального
фонда помощи руководителям ассоциаций духовного совершенствования.
     В  ту пору такие дневные приемы посещали больше женщины, чем мужчины, и
те,  кого  это  интересует,  могли бы, изучая костюмы собравшихся здесь дам,
разрешить  вопрос,  для  чего же в конечном счете наряжается женщина - чтобы
покорять  мужчин  или чтобы показать себя другим женщинам? Это весьма важный
вопрос,  он всегда вызывал немало споров, и решение его послужило бы прочной
философской  основой  для  суждения о том, что же такое женский характер. Мы
склонны  занять  промежуточную  позицию и утверждаем: женщина наряжается для
собственного удовольствия и не может не наряжаться - такова ее природа.
     - Они идут сюда, - сказала Бланш.
     Люди  расступались, давая им дорогу, оборачивались и смотрели им вслед.
Вашингтону  стало казаться, что смотрят и на него, и он то опускал глаза, то
вдруг принимался разглядывать потолок, силясь сохранить непринужденный вид.
     - Доброе  утро,  мисс  Хокинс. Очень рада. Мистер Хокинс - моя подруга,
мисс Медлар.
     Мистер  Хокинс  попытался  отвесить подобающий случаю поклон и при этом
наступил   на   шлейф   супруги   сенатора  Поплина.  Миссис  Поплин  гневно
обернулась,   но   тотчас   просияла,  увидев,  кто  виновник  происшествия.
Выпутываясь  из ее шлейфа, мистер Хокинс, которому надо было еще помнить и о
своей  шляпе  и  о  том,  что  надо же раскланяться, когда тебя представляют
молодой  девице,  столкнулся  с  мисс Бланш, - она премило извинилась, точно
это она совершила неловкость. И мистер Хокинс наконец пришел в себя.
     - Вам  не  кажется,  что  сегодня очень тепло, мистер Хокинс? - сказала
Бланш, чтобы нарушить молчание.
     - Ужасная жара, - отозвался Вашингтон.
     - Тепло  не  по  сезону,  - любезно продолжала Бланш. - Но вы, наверно,
привыкли  к  жаре,  -  прибавила  она:  она  полагала,  что  во  всех бывших
рабовладельческих  штатах  термометр всегда показывает девяносто градусов. -
К здешней погоде вы, должно быть, относитесь не очень одобрительно?
     - Очень  одобрительно,  -  сказал  Вашингтон,  оживляясь,  -  когда  не
слишком прохладительно.
     - Ах,  как  остроумно! Слышишь, Грейс? Мистер Хокинс относится к погоде
одобрительно, когда она не прохладительна.
     - Что  прохладительно,  дорогая?  -  переспросила  Грейс,  которая  тем
временем разговаривала с Лорой.
     Итак, беседа завязалась. Вашингтон отважился и сам высказаться:
     - Видели вы этих японцев, мисс Ливит?
     - Да,  какие  они  странные,  правда?  Но  такие  воспитанные  и  очень
живописные.  Как  по-вашему, мистер Хокинс, цвет кожи имеет значение? У меня
с детства предубеждение против цветных.
     - Вот как? А у меня нет. Я всегда считал мою старую няньку красавицей.
     - Какая  у  вас, наверно, была интересная жизнь! Пожалуйста, расскажите
что-нибудь!
     Вашингтон  уже  готов  был приступить к длинному и подробному рассказу,
но тут он встретился взглядом с генеральшей Мак-Фингал.
     - Были вы сегодня в конгрессе, мистер Хокинс? - спросила та.
     Нет,  Вашингтон  там  не  был.  А  что,  там  что-нибудь  из  ряда  вон
выходящее?
     - Говорят,  все  были ужасно взволнованы! Все эта история с "Алабамой",
знаете.  Генерал  Сатлер,  от  штата  Массачусетс,  так  резко высказался об
Англии, и, говорят, он хочет войны.
     - Скорее  всего  он  просто  хочет  выдвинуться,  -  сказала Лора. - Вы
заметили,  когда  он  выступает,  он одним глазом смотрит на председателя, а
другим - на публику.
     - Ну  а  мой  муж  говорит,  что  заводить речь о войне глупо и грешно.
Он-то  знает,  что  такое  война.  Если уж воевать, я надеюсь, мы выступим в
защиту кубинских патриотов. Как по-вашему, мистер Хокинс, нужна нам Куба?
     - По-моему,  просто  необходима,  - сказал Вашингтон. - И Санто-Доминго
тоже.  Сенатор  Дилуорти  говорит, что мы непременно распространим нашу веру
по  всем  островам  Атлантического  океана. Нам надо округлить свои владения
и...
     Дальнейшие  рассуждения Вашингтона были прерваны Лорой: она увлекла его
в другой конец комнаты и напомнила, что им пора домой.
     - До чего глупы и утомительны все эти люди, - сказала она. - Едем.
     Они  направились  было  к  хозяйке,  чтобы проститься, как вдруг взгляд
Лоры  упал  на  человека,  с  которым  в  эту  минуту  разговаривала  миссис
Скунмейкер.  На  мгновение  сердце  ее замерло. Это был красивый мужчина лет
сорока,  а  может быть, и старше. Волосы и бакенбарды его уже начали седеть,
и  он опирался на трость, как будто слегка прихрамывал. А возможно, ему и не
было сорока, просто он бледен и черты суровые, наверно, немало пережил.
     "Нет.  Не  может  быть, - сказала себе Лора. - Это только сходство". Но
тут  он обернулся, так что Лора хорошо видела его лицо. Она протянула руку и
вцепилась в локоть брата, чтобы не упасть.
     Ничего  не  подозревавший Вашингтон с недоумением оглянулся. Глаза Лоры
пылали  ненавистью,  и  она была бледна как смерть, - Вашингтон еще не видел
ее такой.
     - Что с тобой, сестренка? Ты белая, как бумага.
     - Это он, он. Идем, идем скорей! - И она потащила его прочь.
     - Кто он? - спросил Вашингтон уже сидя в карете.
     - Никто,  ничего...  Разве  я  сказала  "он"?  У  меня  от  жары голова
закружилась.  Молчи  об  этом.  Никому  ничего  не  говори,  - прибавила она
настойчиво, сжимая его руку.
     Добравшись  наконец  до  своей  комнаты, Лора подошла к зеркалу - в нем
отразилось мертвенно-бледное, осунувшееся лицо.
     - Боже  мой!  -  воскликнула  она.  -  Я этого не вынесу. Мне надо было
тогда  его  убить,  если  б  только  я  могла.  Негодяй, он еще жив и посмел
явиться  сюда!  Я  должна  была убить его. Он не имеет права жить. Как я его
ненавижу!  А  ведь  я  любила его. Господи, как я его любила! И почему он не
убил  меня? Нет, он сделал больше. Он убил все, что во мне было хорошего. Но
он  от  меня  не  уйдет. На этот раз ему не уйти! Может быть, он забыл? Но я
ему  докажу,  что когда женщина ненавидит, она не забывает. Закон? Что в нем
толку?  Закон  всегда  будет  на  его  стороне,  а  я останусь отверженная и
опозоренная.   Весь   Вашингтон  подобрал  бы  свои  добродетельные  юбки  и
отвернулся  бы  от меня, если бы это стало известно... Хотела бы я знать, он
тоже меня ненавидит?
     Так  она бушевала, переходя от ярости к слезам и от слез к ярости, даже
не пытаясь сдержать эту бурю страстей.
     Пришла  горничная  сказать, что обед подан. У Лоры болит голова. Настал
час  приема  у  президента.  У  Лоры  отчаянно  разболелась голова. Придется
сенатору ехать одному.
     Эта  мучительная  ночь  походила на другую, которую Лора не забыла. Как
живо  ей  все  вспомнилось!  Тогда  казалось,  может  быть, она и ошибается.
Возможно,  он  еще  вернется. Быть может, он все-таки любил ее хоть немного.
Но  теперь  она знала: нет, не любил. Теперь она знала: он подлый негодяй, у
него  нет сердца. За все годы - ни слова, ни весточки! Она надеялась, что он
умер.  Жива ли еще его жена? Лора ухватилась за мелькнувшую надежду, и мысли
ее  приняли  новый  оборот.  Быть  может, в конце концов... она должна с ним
повидаться!  Она  не в силах жить, не повидавшись с ним. Улыбнется ли он ей,
как  в те далекие дни, когда она его так любила? Или станет насмехаться, как
в  час  их  последней  встречи? Когда он такой, она его ненавидит. А если он
скажет:  "Лора, милая!" - и посмотрит так... Надо увидеть его. Надо положить
конец сомнениям!
     Два  дня  Лора  не выходила из своей комнаты то под одним предлогом, то
под  другим:  нервическая  головная  боль,  простуда...  и  в  доме сенатора
Дилуорти  воцарилась  тревога.  Посетителям  не  удавалось повидать Лору, и,
уходя,  они  говорили,  что  перед этим она была уж слишком весела, - они не
говорили  "легкомысленна",  хотя  некоторые,  возможно,  думали  именно это.
Женщина,  пользующаяся  таким  вниманием  и успехом в обществе, как Лора, не
может  исчезнуть  на  два  дня,  не  вызвав разных толков на свой счет, и не
всегда лестных.
     На  третий  день  она  вышла к столу и казалась такою же, как всегда, -
быть  может, немного бледна, и только. Если и стали глубже какие-то морщинки
у глаз, они были искусно скрыты. План действия был готов.
     За  завтраком  Лора  спросила, слышал ли кто-нибудь ночью странный шум?
Нет,  никто  не  слышал.  Вашингтон, стоило ему закрыть глаза, уже ничего не
слышал.  Некоторые  полагали,  что  он  и  с  открытыми-то глазами ничего не
слышит.
     Сенатор  Дилуорти  сказал,  что  он  вернулся  домой поздно. Задержался
после  молитвенного  собрания.  Может  быть,  его  возвращение и потревожило
Лору?
     Нет,  сказала  Лора.  Она  слышала,  как  он вернулся. А шум был позже.
Может  быть,  это  просто  нервы,  но  ей  показалось,  что  кто-то пытается
забраться в дом.
     - Весьма  вероятно,  -  сострил мистер Брайерли, - ведь никто из членов
конгресса не был занят на вечернем заседании.
     Сенатор  нахмурился.  Ему неприятно слышать такие остроты, предоставьте
их газетам. Быть может, поблизости бродят грабители?
     Лора  сказала,  что  скорее  всего  у  нее  просто расстроены нервы. Но
все-таки   ей  будет  спокойнее,  если  Вашингтон  даст  ей  один  из  своих
пистолетов.  Вашингтон принес револьвер и показал сестре, как его заряжать и
как стрелять.
     В это утро Лора отправилась с дружеским визитом к миссис Скунмейкер.
     - У  вас на приемах всегда необыкновенно мило, - сказала она хозяйке. -
Кажется, все приятные люди сходятся к вам.
     - Рада  слышать  это  от  вас, мисс Хокинс. Я надеюсь, что моим друзьям
нравится  у  меня.  Правда,  в  Вашингтоне  такое смешанное общество - всего
понемножку!
     - Ну,  я  думаю,  у  вас бывает не так уж много мятежников? - с улыбкой
сказала Лора.
     Если  миссис  Скунмейкер  и показалось странным это слово в устах дамы,
которая  каждый  день  встречается  с "мятежниками" в обществе, она ничем не
выдала своего удивления.
     - Мы,  знаете ли, больше не называем их мятежниками, - только и сказала
она.  -  Пока мы не переехали в Вашингтон, я думала, что мятежники не похожи
на  всех  людей.  А  оказалось,  что мы все очень похожи друг на друга и что
доброта  и  открытый  нрав побеждают всякие предрассудки. И потом, знаете, у
нас  столько  общих интересов. Мой муж иногда говорит, что, по его мнению, и
южане  и  северяне  совершенно одинаково жаждут дорваться до государственной
казны.   Вы   ведь   знаете,   мистер   Скунмейкер  состоит  в  комиссии  по
ассигнованиям.
     - И он знаком со многими южанами?
     - О  да.  Кое-кто был на днях у меня на приеме. Был даже один полковник
-  приезжий; такой красивый, седой, - вы его, вероятно, не заметили... ходит
с  тростью. Очень милый человек. Я сначала удивилась, что он у нас появился.
А  когда  муж  вернулся домой и просмотрел визитные карточки, он сказал, что
этот  полковник  хочет  получить  возмещение  за  хлопок.  Вот он - истинный
южанин!  Может  быть, вы его знаете, только не припомню, как его фамилия. А,
вот его карточка - он из Луизианы.
     Лора  взяла  карточку,  посмотрела на нее внимательно, запоминая адрес,
потом отложила со словами:
     - Нет, это имя мне незнакомо.
     В  тот же день Лора написала и отправила записку. Записка была выведена
круглыми  буквами,  совсем  не  похожими  на  обычный  беглый почерк Лоры, и
адресована в некий дом на одной из улиц Джорджтауна. В записке стояло:
     "Дама,  проживающая  в доме сенатора Дилуорти, хотела бы побеседовать с
полковником  Джорджем  Селби  по  делу,  связанному с возмещением убытков по
хлопку. Просьба зайти в среду в 3 часа дня".
     Лора  знала,  что  в  среду в три часа дня в доме, кроме нее, никого не
будет.


        ГЛАВА VIII

        ЛОРА СНОВА ВЛЮБЛЕНА В СЕЛБИ

                                                  - Belhs amics, tornatz,
                                                  Per merce, vas me de cors.

                                                  Alphonse II*.
     ______________
     * - Вернись, мой друг,
     Молю, вернись скорее. - Альфонс II (провансальск.).

                                             Ala khambiatu da zure deseina?
                                             Hitz eman zenereitan,
                                             Ez behin, bai berritan.
                                             Enia zinela.
                                             Ohikua nuzu;
                                             Enuzu khambiatu,
                                             Bihotzian beinin hartu
                                             Eta zu maithatu.

                                             "Maitia, nun zira?"*
     ______________
     * Разве ты забыл все клятвы?
     Клялся ты не раз, не два,
     Быть со мной, пока жива.
     Я же не мертва,
     Я еще жива!
     Все, что между нами было,
     В сердце свято я хранила,
     Ничего я не забыла. - Любимая, где твои башмачки?" (баскск.).

     Полковник  Селби  только  что  приехал  в  Вашингтон  и снял квартиру в
Джорджтауне.   Он   намеревался   получить   возмещение   за   свой  хлопок,
уничтоженный  во время войны. Многие приезжали в Вашингтон с той же целью, и
некоторым  так  же  трудно  было  обосновать  свои  претензии,  как  и  ему.
Необходимо  было действовать заодно, а потому он ничуть не удивился, получив
записку от какой-то дамы, просившей навестить ее в доме сенатора Дилуорти.
     В  среду  в начале четвертого он позвонил у дверей сенаторского жилища.
Это  был  красивый  особняк,  стоявший на площади, напротив дома президента.
"Должно  быть,  владелец очень богат, - подумал полковник и улыбнулся. - Как
знать,  быть  может,  после падения Нового Орлеана он заполучил малую толику
моего  хлопка  в  обмен  на  соль  и хинин..." Полковник поймал себя на этой
мысли  при  виде  замечательной статуи Героя Нового Орлеана: могучим усилием
герой  удерживался  верхом  на вздыбленном бронзовом коне, взмахивая шляпой,
точно  при  звуках воинственной песни "Возвратился он с победой...". "Бог ты
мой,  -  сказал себе полковник, - старик Джексон должен бы слезть и уступить
свое место генералу Сатлеру, но того пришлось бы привязать к лошади".
     Лора  была  в  гостиной.  Она слышала звонок, слышала шаги в прихожей и
настойчивый  стук трости. Она стояла прислонясь к фортепьяно и прижимая руку
к  груди,  чтобы  унять  неистово  бьющееся  сердце. Дверь отворилась, вошел
полковник  и  остановился  на свету, напротив окна. Лора оставалась больше в
тени;  она  стояла  так  несколько  секунд,  и  полковник  успел заметить ее
горделивую осанку. Потом она шагнула вперед.
     - Полковник Селби, не так ли?
     Полковник попятился, наткнулся на стул и с ужасом уставился на нее:
     - Лора? О боже!
     - Да, твоя жена!
     - Нет, не может быть... Как вы сюда попали? Я думал, вы...
     - Ты  думал,  я умерла? - горячо, торопливо перебила Лора. - Думал, что
ты  от меня избавился? Никогда вам это не удастся, полковник Селби, никогда,
до самой вашей смерти!
     Еще  ни разу ни один человек не обвинял полковника Селби в трусости. Но
перед  этой  женщиной он струсил. Быть может, он был уже не тот, что прежде.
Куда  девалось его хладнокровие! Куда девалась насмешливая невозмутимость, с
какою  он  всегда  встречал,  да  и  теперь встретил бы любую женщину, перед
которой  был  виноват,  если бы только встреча эта не застигла его врасплох!
Сейчас  он  чувствовал: надо как-то оттянуть, выиграть время. В самом голосе
Лоры  он  чуял  опасность.  От  ее  спокойствия  мороз  подирал  по коже. Ее
неотступный взгляд прожигал насквозь.
     - Ты  разбил  мою  жизнь,  -  сказала  она,  - а я была так молода, так
наивна  и  так  любила тебя. Ты обманул меня и бросил, насмеялся надо мной и
втоптал  меня  в  грязь,  опозоренную,  отверженную.  Лучше  бы ты убил меня
тогда. Мне не пришлось бы тебя возненавидеть.
     - Не  говори  так,  Лора, - начал полковник, собравшись с духом. Он был
все  еще  бледен,  и  в  голосе  его  звучала  мольба. - Упрекай меня. Я это
заслужил.  Я  был  негодяем.  Я  был чудовищем. Но твоя красота свела меня с
ума.  Ты  права, я был мерзавцем, что так тебя бросил. Но что я мог сделать?
Я был женат, и...
     - И  твоя  жена  еще  жива? - спросила Лора, слегка наклонясь вперед от
нетерпения.
     Полковник  заметил  это  и едва не сказал "нет", но тут же подумал, что
скрывать правду - безумие.
     - Да, - сказал он. - Она здесь.
     Слабый  румянец,  проступивший  было на щеках Лоры, вновь исчез. Сердце
ее  замерло,  ноги  подкашивались.  Последняя  надежда рухнула. На мгновение
комната  поплыла  у  Лоры  перед глазами. Селби шагнул к ней; но жгучий гнев
вновь поднялся в ее груди, и она жестом остановила его.
     - И  ты  посмел  явиться  с  нею  сюда,  и  говорить  мне  об  этом,  и
насмехаться  надо мной! И ты думаешь, я это стерплю. Думаешь, я позволю тебе
жить  с  этой  женщиной? Думаешь, я сейчас так же бессильна, как в тот день,
когда я упала замертво к твоим ногам?
     Теперь  она  была  в  бешенстве.  Буря бушевала в ее душе. С угрожающим
видом  она  шагнула  к  Селби.  "Она  убила бы меня, если б могла, - подумал
полковник.  -  Но  как  хороша!"  Он уже овладел собой. Лора была прелестна,
когда  он знал ее еще простой провинциалочкой. Теперь она была ослепительна,
она  стала  совершенством  -  в  полном  расцвете  красоты