е в своем уме и помешательство ее опасно для окружающих, а потому она не может быть оставлена на свободе. - Ввиду этого, - сказал судья, - руководствуясь предписаниями закона и велениями здравого смысла, я передаю Лору Хокинс на попечение директора Государственной лечебницы для душевнобольных преступников, где она будет содержаться до тех пор, пока Главная инспекция по делам душевнобольных не распорядится выписать ее. Шериф, поручаю вам немедля приступить к исполнению этого приказа. Лора была сражена. Она-то надеялась, что сейчас выйдет отсюда и вновь станет свободна как ветер, - и вдруг внезапный страшный удар! Миссис Хокинс дрожала, как в лихорадке. Лора безумна! И ее запрут вместе с сумасшедшими! Миссис Хокинс ничего подобного и в голову не приходило. Брэм сказал, что он тотчас заявит протест на основании habeas corpus. Но судья считал себя обязанным исполнить свой долг, и закон есть закон. Ошеломленная нежданной бедой, не понимая, откуда она на них свалилась, миссис Хокинс беспомощно смотрела, как конвойный уводит Лору. Не успела Лора опомниться, как ее препроводили на вокзал, а оттуда в лечебницу для помешанных преступников. И лишь оказавшись в этой огромной, мрачной обители безумия, Лора поняла весь ужас случившегося; лишь когда ее встретил добрый доктор и она прочитала сострадание в его взгляде и, едва попытавшись объяснить ему, что она вовсе не безумна, поняла по его лицу, что он все равно ей не поверит; лишь когда она шла через отделение, куда ее назначили, и увидела лица ужасных созданий, одновременно и преступных и безумных, - страшные лица, которые ей отныне суждено видеть каждый день, и когда ее заперли в крохотной пустой каморке с голыми стенами, которая отныне станет ей домом, - лишь тогда силы оставили ее. Едва ушла обыскавшая ее надзирательница и Лора осталась одна, она упала на кровать и хотела было собраться с мыслями, но они проносились в мозгу беспорядочным вихрем. Ей вспомнилась речь Брэма, вспомнились свидетели, утверждавшие, что она помешана. Неужели это правда? И уж во всяком случае, если она останется здесь, среди этих чудовищ, она и впрямь сойдет с ума. Нет, лучше умереть, чем медленно терять рассудок здесь, в заточении... Да простит нас читатель. То, что мы сейчас описали, очень далеко от истины. Но так непременно случилось бы в романе. Будь наша книга плодом вымысла, а не добросовестным описанием действительных событий, мы не осмелились бы поступить с Лорой по-иному. Этого требовало бы истинное искусство и простейшее уважение к законам драмы. Романисту, который предоставил бы безумной убийце разгуливать на свободе, не уйти от всеобщего осуждения. И притом безопасность общества, достоинство уголовного суда, то, что мы называем нашей современной цивилизацией, - все требовало бы, чтобы с Лорой поступили именно так, как описано нами выше. Иностранцам, читающим эту печальную повесть, останется непонятна всякая иная развязка. Но книга наша не вымысел, а глубоко правдивая история. Не существует такого закона и таких обычаев, на которые сослался бы почтенный судья в романе; а если бы они и существовали, его честь судья О'Шонесси вряд ли вспомнил бы о них. Не существует лечебницы для душевнобольных преступников, и нет государственной комиссии по делам помешанных. А что на самом деле произошло в зале суда, когда буря восторгов поутихла, о том проницательный читатель сейчас узнает. В сопровождении матери и друзей, слыша со всех сторон поздравления и приветственные клики, Лора вышла из здания суда, села в карету и покатила. Как радует солнечный свет, как веселит душу свобода! И крики толпы, летящие вдогонку, разве не знак общего одобрения и любви? Разве она не героиня дня? Лора приехала к себе в отель исполненная торжества и презрения к обществу, над которым она одержала победу, пользуясь его же оружием. Миссис Хокинс не разделяла этих чувств: слишком долго терзалась она сознанием позора и мучительной тревогой. - Слава богу, Лора, теперь все позади, - сказала она. - Наконец-то мы уедем из этого постылого Нью-Йорка. Едем скорее домой! - Мама, - возразила Лора, и голос ее не лишен был нежности, - я не могу поехать с тобой. Не плачь, не надо. Я не могу вернуться к прежней жизни. Миссис Хокинс залилась слезами. Это было для нее, пожалуй, самым жестоким ударом, ибо она хоть и смутно, но все же понимала, что может получиться, если Лору предоставить самой себе. - Нет, мама. Ты была для меня всем на свете, ты знаешь, как я тебя люблю. Но я не могу вернуться домой. Посыльный принес телеграмму. Лора вскрыла ее и прочла: "Законопроект провалился. Дилуорти пал. Подпись: Вашингтон". Буквы поплыли у Лоры перед глазами. Но уже в следующее мгновенье глаза ее метнули пламя. Она протянула телеграмму матери и сказала с горечью: - Весь мир против меня. Что ж, пусть так! А я - против него! - Это жестокое разочарование для тебя и для Вашингтона, - сказала миссис Хокинс; для нее самой теперь не так уж много значило еще одно лишнее горе. - Но мы должны перенести его со смирением. - Со смирением! - презрительно повторила Лора. - Я всю жизнь смирялась, а судьба всегда была мне врагом. В дверь постучали, и горничная доложила, что какой-то джентльмен желает видеть мисс Хокинс. Она подала Лоре карточку, на которой стояло: "Дж. Адольф Гриллер". - Не знаю такого, - сказала Лора. - Вероятно, он приехал из Вашингтона. Проводите его сюда. Вошел Гриллер. Он был небольшого роста, одет кое-как; нос, подбородок и особенно кадык торчали острыми углами, голос звучал доверительно; глядя на этого человека, можно было подумать, что у него рыбья кровь: гладко прилизанные волосы, вялая рука, не отвечающая на пожатие, во всех повадках приниженность, робость, чуть не раболепие. Он был воплощенная фальшь, ибо, хотя в его внешности все как бы старалось уверить вас, что перед вами жалкое ничтожество, неумное и беспомощное, на самом деле у Гриллера хватало соображения, чтобы обдумать в подробностях самое грандиозное предприятие, и энергии, чтобы его осуществить. Такая шла о нем слава, и он ее вполне заслужил. - Я пришел к вам по делу, мисс Хокинс, - мягко начал он. - Вам передали мою карточку? Лора наклонила голову. С той же мягкой вкрадчивостью мистер Гриллер промурлыкал: - Тогда позвольте перейти к делу. Я человек деловой. Я устроитель публичных лекций, мисс Хокинс, и как только я узнал, что вас оправдали, мне пришло в голову, что чем раньше мы с вами побеседуем, тем выгоднее для обеих сторон. - Я вас не понимаю, сэр, - холодно сказала Лора. - Вот как? Видите ли, мисс Хокинс, вам очень повезло. Если вы вступите на это поприще под покровительством опытного наставника, успех вам обеспечен. - Но я никогда не читала лекций, сэр, мне не о чем читать, и я понятия не имею, как это делается. - О, не важно, это не имеет значения. Для того чтобы читать публичные лекции, совершенно не обязательно уменье. А уж когда имя женщины прогремело по всей Америке и когда она вдобавок еще и красива, - поверьте, у нее найдутся толпы слушателей. - Но о чем я стану им говорить? - спросила Лора, поневоле чувствуя, что это становится и любопытно и забавно. - О чем? О женщинах... да, я думаю, что-нибудь такое о женском вопросе... семейная жизнь, судьба женщины, что-нибудь в этом роде. Назовите вашу лекцию "Откровенные признания женщины" - вот недурное название. Лучше и желать нечего. Я готов предложить вам гонорар, мисс Хокинс, щедрый гонорар - двенадцать тысяч долларов за тридцать лекций. Лора задумалась. Почему бы и нет, спрашивала она себя. Будет занятие, будут деньги. Должна же она что-то делать. - Я подумаю и скоро дам вам ответ. Впрочем, мало вероятно, чтобы я... во всяком случае, не будем больше говорить об этом сейчас. - Помните, мисс Хокинс, мы можем и опоздать. Публика непостоянна, завтра ее любопытство привлечет кто-нибудь другой. Всего вам наилучшего. С окончанием процесса над Лорой Гарри Брайерли оказался на свободе и мог наконец отправиться на побережье Тихого океана, его призывали туда важные дела, о которых было уже столько разговоров. Какие именно дела - на этот счет он даже в беседах с Филипом ограничивался туманными намеками. - Секрет, мой друг, - говорил он. - Просто мы тут обмозговали одну штучку. Могу только сказать тебе, что это пограндиознее миссурийского плана, и притом дело верное. Я за одну только свою долю и полмиллиона не взял бы. И тебе это тоже кое-что даст, Фил. Я тебе потом напишу. Несколько месяцев спустя он действительно написал Филипу. Перспективы блестящие, но надо еще подождать. А пока не может ли Фил дать ему взаймы сотню долларов, месяца, скажем, на три? Филип сразу после суда поспешил вернуться в Филадельфию, а едва началась весна, кинулся в Илион и на деньги, взятые у сквайра Монтегю, нанял рабочих. Его одолевали заботы и тревоги. Прежде всего, Руфь работает в больнице сверх сил, - надо лезть из кожи вон, лишь бы она больше так не мучилась и не надрывалась. Угнетали его все возраставшие долги. Да еще ему чудилось, будто он единственный виновник разоренья Боултонов, он навлекает беды и несчастья на всех, кто бы ни оказался рядом! И он работал день за днем, неделю за неделей, мучимый лихорадочным нетерпением. Молить небеса, чтобы они послали ему удачу? Но это будет грех и нечестие, думал Филип. Позволено ли просить бога благословить труд, который, в сущности, и не труд, а только авантюра? И, однако, каждый день, взывая к небу, сей не слишком последовательный и во многом грешный христианин горячо молился за Руфь, и за все семейство Боултонов, и за всех, кого он любил и кто верил в него. Да не станет он причиною их несчастья, да не останется горьким неудачником. С тех пор как этот молодой человек покинул родной дом и пустился в большой мир, он совершил кое-какие поступки, которые предпочел бы сохранить в тайне от матери и о которых не решился бы рассказать Руфи. В известном возрасте безусые юнцы нередко боятся, как бы их не назвали молокососами, а приятели Филипа подчас бывали не таковы, каких выбрали бы для него авторы сей правдивой повести или каких, став постарше, он сам сумел бы выбрать. К примеру, кажется просто непостижимым, почему судьба его так тесно связана с судьбой его однокашника Генри Брайерли. Однако надо отдать справедливость Филипу: в какое общество он ни попадал, он не стыдился твердо следовать правилам, внушенным ему матерью, и ни насмешки, ни удивленные взгляды не могли отвратить его от привычек, усвоенных с младенческих лет. Даже легкомысленный Гарри относился к этому с уважением, и, может быть, это было одной из причин, почему и Гарри и все, кто знал Филипа, верили ему без оглядки. И, однако, мы вынуждены признать, что Филип не производил на людей впечатления очень уж серьезного молодого человека и никто не считал, что он не способен поддаться искушению. Кому нужен идеальный герой, тот пусть ищет его где-нибудь в другом месте. Расставанье Лоры с матерью было мучительно для обеих. Так два друга расстаются на бескрайней равнине - одному предстоит путь на закат, а другому на восход, и оба понимают, что отныне с каждым шагом они будут все дальше и дальше друг от друга. ГЛАВА XXVIII СЕНАТ, РЕВНОСТНО ОБЕРЕГАЮЩИЙ СВОЮ ЧЕСТЬ, ОСУЖДАЕТ КОРРУПЦИЮ Ebok imana ebok ofut idibi*. ______________ * Обезьяне не нравится, когда другая обезьяна наедается досыта (эфикск.). * ______________ * Рак схватил ужа клешнею И давай ругать беднягу: Дескать, ты ползешь не прямо, Вкривь и вкось ты путь свой держишь (греч.). Mishittonaeog noowaog ayeuuhkone neen, Nashpe nuskesukqunnonut ho, ho, nunnaumunun*. ______________ * На меня они все вместе Громогласно ополчились: "Да мы видели все сами, Мы отныне очевидцы". (На языке массачусетских индейцев. ) Когда бомба, брошенная мистером Ноблом, разорвалась в стане сенатора Дилуорти, сей государственный муж на мгновенье растерялся. Но только на мгновенье. В следующую минуту он уже вновь был спокоен, полон решимости и энергии. В сердце нашей страны и на самых отдаленных ее окраинах все только и говорили, что о потрясающих разоблачениях мистера Нобла, и все были взбешены. Причем, имейте в виду, этот случай вызвал всеобщую ярость вовсе не потому, что подкуп в нашей общественной жизни явление неслыханное, а только потому, что обнаружен еще один случай подкупа. Вероятно, нашему доброму и достойному народу никогда не приходило на ум, что до тех пор, пока добрые и достойные люди будут преспокойно сидеть по домам, предоставляя подлинный источник нашей политической силы - первичные собрания избирателей - в распоряжение трактирщиков, заядлых собачников и безграмотных выскочек, они могут и впредь ждать еще и еще подобных случаев, десятков, сотен случаев - и никогда их не постигнет разочарование! Впрочем, быть может, по их мнению, оттого, что они сидят по домам и ворчат, зло в один прекрасный день искоренится само собой? Да, волнение было всеобщим, но сенатор Дилуорти оставался спокоен - то есть спокойным оставалось то, что от него уцелело после взрыва бомбы, - спокойным, полным решимости и энергии. С чего он начал? С чего начнете вы, раскроив за завтраком череп собственной матери только потому, что она переложила вам сахару в кофе? Вы "попросите общественное мнение повременить с окончательным приговором". Сенатор Дилуорти так и сделал. Таков обычай. Он получил обычную отсрочку. На всех перекрестках кричали, что он вор и плут, что он при помощи взяток и обмана добился субсидий пароходным компаниям, затеял мошеннические сделки с железными дорогами и вообще всеми мыслимыми способами грабил государственную казну. Газеты и все, кому не лень, честили его ханжой и лицемером, подлизой, елейным жуликом, гадом ползучим, который движение в защиту трезвенности и молитвенные собрания, воскресные школы, общественную благотворительность и миссионерскую деятельность - все ухитряется обратить в источник своей личной выгоды. И так как все эти обвинения подкреплялись, казалось бы, серьезными и основательными уликами, народ единодушно поверил им. Тогда мистер Дилуорти предпринял новый шаг. Он немедля отправился в Вашингтон и "потребовал расследования". Даже и это не прошло незамеченным. Многие газеты выражались так: "Останки сенатора Дилуорти желают расследования. Это звучит благородно, смело и невинно; но как подумаешь, что расследовать дело будет сенат Соединенных Штатов, - это престо курам на смех! С таким же успехом можно предложить джентльменам, содержащимся в государственных тюрьмах, судить друг друга. Как видно, новое расследование будет подобно всем другим сенатским "расследованиям" - забавно, но бесполезно. Спрашивается, чего ради сенат все еще цепляется за громкое слово "расследование"? Если завязать себе глаза, ничего не увидишь и не расследуешь. Мистер Дилуорти появился на своем обычном месте в сенате и предложил резолюцию, по которой для расследования его дела надлежало назначить специальную комиссию. Резолюция, разумеется, была принята и комиссия назначена. Газеты тотчас заявили: "Под видом назначения комиссии по расследованию дела покойного мистера Дилуорти сенат вчера назначил комиссию по расследованию деятельности его обвинителя, мистера Нобла. Таков точный смысл и значение этой резолюции, и комиссия не может привлечь к ответу никого, кроме мистера Нобла, не превышая своих полномочий. Никого не удивит, что у мистера Дилуорти хватило наглости предложить подобную резолюцию, никого не удивит, что сенат поддержал ее не краснея и принял, не сгорев со стыда. Нам вспоминается послание, которое мы получили однажды от известного взломщика Мэрфи, упрекавшего нас в том, что мы допустили ошибку, когда писали, что он отбыл один срок в каторжной тюрьме и один - в сенате Соединенных Штатов. "Последнее утверждение неверно и несправедливо, - писал он, - и глубоко оскорбляет меня". После подобного невольного сарказма дальнейшие комментарии излишни". И, однако, неприятное происшествие с Дилуорти взволновало сенат. Произнесено было великое множество речей. Один сенатор (газеты обвиняли его в том, что он снял перед выборами свою кандидатуру, взяв с противника пятьдесят тысяч долларов отступного, и он все еще не опроверг этого обвинения) заявил: - Уже одно присутствие в нашей столице такого субъекта, как этот Нобл, публично выступающего против собрата, есть оскорбление сенату Соединенных Штатов! Другой сенатор сказал: - Пусть расследование будет доведено до конца; и пусть этот Нобл получит по заслугам, чтоб другим неповадно было; пусть знает он и ему подобные, что нельзя безнаказанно чернить репутацию сенатора! Третий сказал, что его очень радует предстоящее расследование: - Ибо давно пора сенату сокрушить какую-нибудь злобную шавку вроде этого Нобла и показать всем ему подобным, что сенат полон силы и решимости поддержать свое извечное достоинство! Кто-то в публике рассмеялся, услыхав сию пышную речь, и заметил: - А ведь этот самый сенатор на прошлой неделе отправил все свое имущество домой за казенный счет - почтой, да еще заказной. Он, верно, таким способом тоже поддерживал "извечное достоинство" сената! - Напротив, его современное достоинство, - поправил кто-то другой. - Это никак не напоминает извечное достоинство сената, зато вполне в новом вкусе, - нынче весь его стиль таков. Поскольку в Соединенных Штатах законом не возбраняется говорить обидные слова по адресу сенаторов, приведенный выше разговор и множество других таких же разговоров могли продолжаться без всякой помехи. Но обратимся к комиссии по расследованию. Мистер Нобл предстал перед нею и дал следующие показания: Он - член законодательного собрания штата Земля Обетованная; такого-то числа такого-то месяца он, как и его собратья, приехал на сессию в столицу штата, город Мирную Обитель; всем известно, что он - политический противник сенатора Дилуорти и категорически возражал против его вторичного избрания. Мистер Дилуорти также приехал в Мирную Обитель, и пошли слухи, что он за деньги добивается от разных членов законодательного собрания обещания голосовать за него. Вышеназванный Дилуорти прислал за ним, Ноблом, прося его поздно вечером прийти к нему в номер гостиницы, и он пришел и был представлен мистеру Дилуорти; потом навещал его еще два или три раза, по просьбе Дилуорти, - обычно после полуночи. Мистер Дилуорти уговаривал его отдать ему, Дилуорти, свой голос; он отказался; Дилуорти настаивал, говоря, что он все равно непременно будет избран и может тогда погубить его, Нобла, если тот будет голосовать против; все железные дороги, все до единого государственные учреждения и все столпы общества в штате Земля Обетованная у него в руках, сказал Дилуорти, и он без труда может возвысить или втоптать в грязь всякого, кого пожелает; и он привел разные случаи, чтобы показать, где и как он пользовался своим могуществом. Если Нобл будет голосовать за него, он, Дилуорти, сделает его членом конгресса Соединенных Штатов. Нобл опять отказался и заявил, что не верит, чтобы Дилуорти на этот раз был избран. Дилуорти показал ему список людей, которые будут голосовать за него, - их большинство в законодательном собрании штата; затем он дал новые доказательства своего могущества, перечислив Ноблу все, что говорилось и делалось на закрытых фракциях противной партии; уверял, что его шпионы доносят ему обо всем и... Тут один из членов комиссии возразил, что эти показания к делу не относятся и притом противоречат целям и задачам комиссии, ибо если они и бросают на кого-либо тень, то только на мистера Дилуорти. - Пусть этот человек продолжает, - сказал председатель, - комиссия всегда успеет исключить из протокола показания, не относящиеся к делу. И мистер Нобл продолжал. Он рискует быть изгнанным из рядов своей партии, если отдаст свой голос за Дилуорти, сказал он; Дилуорти возразил, что это лишь пойдет ему на пользу: ведь тогда он будет признанным его, Дилуорти, другом - и Дилуорти сможет открыто и последовательно продвигать его на политической арене и сделает его богатым человеком; Нобл сказал, что он бедняк и так искушать его - жестоко; Дилуорти сказал, что это он уладит: "Скажите, сколько вам надо, и обещайте голосовать за меня". Нобл не дал определенного ответа. Тогда Дилуорти сказал: "Даю вам пять тысяч..." Тут один из членов комиссии нетерпеливо прервал свидетеля, заявив, что весь этот вздор не имеет никакого отношения к делу, - это пустая трата драгоценного времени; ведь ясно, что тут пытаются набросить тень на нашего брата сенатора. Председатель сказал, что выслушать свидетеля - таков наискорейший способ довести работу комиссии до конца, принимать же его слова во внимание не обязательно. Мистер Нобл продолжал. Он сказал Дилуорти, что пять тысяч долларов - не такая уж высокая плата за честь, доброе имя и за все, что дорого человеку; Дилуорти в ответ заявил, что он удивлен: по его мнению, пять тысяч - для многих - целое состояние; а какая цена Нобла? Нобл ответил, что десяти тысяч, пожалуй, достаточно; Дилуорти возразил, что это слишком много; ни для кого другого он на это не пошел бы, но он давно уже питает симпатию к Ноблу, а когда человек ему симпатичен, он всей душой жаждет такому человеку помочь; ему известно, что Нобл беден и на руках у него семья и репутация его в родном городе чиста, как стеклышко; ради такого человека и его влияния он, Дилуорти, многое готов сделать и верит, что будет вознагражден, если поможет такому человеку; страдания бедняков всегда находят отклик в его душе; он уверен, что Нобл найдет благое применение этим деньгам, они порадуют исстрадавшиеся души и облегчат бремя нужды. Итак, он даст Ноблу десять тысяч; взамен ему нужно только одно: когда начнется голосование, пусть Нобл подаст за него свой голос и объяснит законодательному собранию штата, что, рассмотрев со всей тщательностью выдвинутые против мистера Дилуорти обвинения в даче взяток, подкупах и содействии принятию в конгрессе мошеннических законопроектов, он убедился, что все это - низкая клевета, попытка очернить человека, чьи побуждения чисты и облик безупречен; потом Дилуорти вынул из кармана пачку банковых билетов на сумму две тысячи долларов и из чемодана еще одну пачку - в пять тысяч и вручил обе пачки Ноблу. Затем он... - Наконец-то! - перебил член комиссии, вскакивая на ноги. - Господин председатель! Наконец-то бесстыдный клеветник дошел до существа вопроса. Этого достаточно, и это решает дело. По собственному признанию, он получил взятку, и притом вполне сознательно. Совершено серьезное преступление, сэр, и его нельзя обойти молчанием. Наше право и обязанность - назначить ему наказание, какого заслуживает всякий, злонамеренно пытавшийся очернить сенатора Соединенных Штатов. Нам незачем больше его слушать. Председатель сказал на это, что будет лучше, если комиссия, как положено, доведет расследование до конца, не отступая от обычного порядка. Признание же мистера Нобла будет внесено в протокол. Было уже далеко за полночь, продолжал мистер Нобл; он распрощался с Дилуорти и прямо от него направился к таким-то и таким-то членам законодательного собрания; он все рассказал им, заставил тут же пересчитать деньги и предупредил, что на объединенном заседании намерен разоблачить Дилуорти; как всем хорошо известно, он так и сделал. Остальные три тысячи Дилуорти должен был уплатить ему на другой день после своего избрания в сенат. Потом пригласили сенатора Дилуорти и попросили сообщить все, что он знает о Нобле. Сенатор отер рот платком, поправил белый галстук и начал свою речь. Если бы он не сознавал, сказал он, что общество нуждается в поучительных примерах и что оставлять безнаказанным покушение на моральные устои значит плодить новых Ноблов, - если бы он не сознавал этого так ясно, он умолял бы отнестись к несчастной заблудшей овце с истинно христианским милосердием, умолял бы простить ее и отпустить с миром. С самого начала было очевидно, что этот человек надеется на взятку; с каковой целью он вновь и вновь преследовал сенатора и всякий раз пытался разжалобить его рассказами о своем бедственном положении. Сердце Дилуорти обливалось кровью, и не раз он был готов просить кого-нибудь, чтобы несчастному оказали помощь. Некий внутренний голос с самого начала предупреждал его, что перед ним дурной человек и намерения у него недобрые, но по своей совершенной неопытности в таких делах он, Дилуорти, был слеп к истинным побуждениям этого человека и ни минуты не подозревал, что тот замыслил очернить священное звание сенатора Соединенных Штатов. Он глубоко сожалеет о том, что ныне замысел этот очевиден и не вызывает сомнений и что ради чести и достоинства сената невозможно оставить его безнаказанным. С прискорбием он вынужден сказать, что по воле божией, - а пути господни неисповедимы, и не нам судить, почему и во имя каких благих целей провидение располагает так, а не иначе, - итак, по воле божией россказни злоумышленника обладают некоторым внешним правдоподобием, - но оно не замедлит исчезнуть в ярком свете истины, каковой и будет сейчас пролит на события, о коих идет речь. - Случилось так, - продолжал сенатор Дилуорти, - что примерно в то время, о котором я говорю, один мой бедный юный друг, живущий в одном из отдаленных городов моего родного штата, пожелал основать банк и попросил меня ссудить ему необходимую для начала сумму; я сказал, что в данную минуту не располагаю деньгами, но попытаюсь у кого-нибудь занять. Накануне выборов один мой друг сказал мне, что мои предвыборные расходы, должно быть, очень велики, особенно обременителен счет в гостинице, - и предложил денег взаймы. Вспомнив о моем юном друге, я сказал, что охотно взял бы сейчас заимообразно несколько тысяч, а через некоторое время и еще немного; тогда он вручил мне две пачки банковых билетов, сказав, что в одной из них две тысячи долларов, а в другой пять тысяч; я не распечатывал эти пачки и не пересчитывал деньги; я не дал никакой расписки в получении; ни я, ни мой друг не сделали никаких записей относительно указанного займа. В тот вечер этот нехороший человек Нобл опять пришел меня мучить. Я не мог от него отделаться, хотя мне дорога была каждая минута. Он упомянул о моем юном друге, который очень желал бы получить теперь же семь тысяч долларов, чтобы начать банковские операции, а с остальной суммой мог бы и подождать. Нобл пожелал взять эти деньги и передать их ему. В конце концов я дал ему обе пачки; я не взял с него никакой расписки и не сделал у себя никаких отметок и записей о передаче денег. Я столь же мало опасаюсь встретить обман и двуличие в других, как в самом себе. Больше я и не вспоминал об этом человеке до следующего утра, когда меня сразила весть о том, как постыдно он обратил во зло мое доверие и порученные ему мною деньги. Вот и все, джентльмены. Торжественно клянусь, что каждое слово в моих показаниях - чистая правда, и призываю в свидетели господа нашего, который есть сама истина и любящий отец всех, чьим устам ненавистна ложь; заверяю вас честью сенатора, что я говорил одну только правду. И да простит всевышний этому грешнику, как прощаю ему я. Нобл. Сенатор Дилуорти, по вашему текущему счету в банке видно, что вы вплоть до того дня и даже в тот самый день все свои денежные дела и расчеты вели не наличными, а при помощи чеков, и тем самым каждый платеж, каждая операция точнейшим образом учитывались. Почему же именно в данном случае вы предпочли наличные деньги? Председатель. Попрошу не забывать, что расследование уполномочены вести не вы, а комиссия. Нобл. Тогда не угодно ли комиссии задать этот вопрос? Председатель. Комиссия задаст его... когда пожелает это узнать. Нобл. Пожалуй, в ближайшие сто лет этого не случится. Председатель. Еще одно подобное замечание, сэр, и придется препоручить вас сенатскому приставу. Нобл. Черт бы подрал вашего пристава, да и всю вашу комиссию! Члены комиссии (хором). Господин председатель, это неуважение! Нобл. К кому неуважение? - К комиссии! К сенату Соединенных Штатов. Нобл. Так, значит, я становлюсь признанным представителем народа. Вы знаете не хуже меня, что весь наш народ относится к каждым троим из пяти сенаторов Соединенных Штатов без какого бы то ни было уважения. Три пятых из вас - те же Дилуорти. Сенатский пристав быстро положил конец рассуждениям представителя народа и убедительно доказал, что это ему не Земля Обетованная и излишние вольности тут не допускаются. Показания сенатора Дилуорти, естественно, убедили всех членов комиссии. Показания эти были подробны, логичны и неопровержимы; в них заключалось множество доказательств их совершенной правдивости. Так, например, всюду, во всех странах у деловых людей в обычае давать взаймы крупные суммы наличными, а не чеком. В обычае, чтобы тот, кто дает взаймы, не делал об этом никаких памятных записей. В обычае, чтобы тот, кто берет деньги в долг, также не делал никаких записей и не давал в том никакой расписки, - ибо, разумеется, должник не может умереть или забыть о своем долге. В обычае ссужать первого встречного деньгами, чтобы он мог основать банк, особенно если у вас нет на это денег и вы должны сами у кого-то занять. В обычае носить при себе в кармане или в чемодане крупную сумму наличными. В обычае вручать крупную сумму наличными едва знакомому человеку (если он вас об этом попросит) для передачи третьему лицу, живущему далеко, в другом городе. Не в обычае сделать об этом у себя какую-либо запись или пометку; не в обычае, чтобы тот, кто взял деньги для передачи третьему лицу, дал в этом какую-либо расписку; не в обычае просить его взять расписку у третьего лица, которому он должен отвезти эти деньги. Было бы по меньшей мере странно с вашей стороны сказать предполагаемому посреднику: "Вас могут обокрасть в дороге; я положу деньги в банк и почтой отправлю моему другу чек". Превосходно. Поскольку было совершенно ясно, что показания сенатора Дилуорти есть бесспорная истина, и поскольку это скреплялось и подтверждалось его "честным словом сенатора", комиссия вывела следующее заключение: "Не доказано, что в данном случае была предложена и принята взятка". Это в известной мере оправдывало Нобла и позволяло ему ускользнуть от возмездия. Комиссия доложила о своих выводах сенату, и это высокое собрание принялось обсуждать их. Некий сенатор, и даже несколько сенаторов заявили, что комиссия не исполнила своего долга: она не нашла за этим Ноблом никакой вины, не определила ему никакой кары! Согласиться с выводами комиссии - значит позволить ему гулять на свободе как ни в чем не бывало, да еще похваляться своим преступлением; это значит молчаливо согласиться с тем, что любой негодяй волен оскорбить сенат Соединенных Штатов и безнаказанно посягнуть на священную репутацию его членов; дабы не уронить свое извечное достоинство, сенат просто обязан примерно наказать этого Нобла - его надо стереть с лица земли. Затем поднялся старик сенатор и высказался в совершенно ином духе. Это был сенатор того типа, что давным-давно устарел и вышел из моды, человек, все еще копающийся в пыли прошлого и безнадежно отставший от века. Тут, как видно, произошло странное недоразумение, сказал он. Джентльмены, по-видимому, всеми силами стремятся защитить честь и достоинство сената, поддержать его престиж. Но можно ли этого достигнуть, привлекая к суду какого-то безвестного авантюриста, пытавшегося поймать сенатора на удочку и выманить у него взятку? Да разве не правильней было бы выяснить: а не попался ли сенатор на удочку с великой охотой, не склонен ли он по своей натуре к столь позорным приемам, и если так, то не правильнее ли призвать к ответу именно его? Ведь это же совершенно ясно! И, однако, создается впечатление, что весь сенат только тем и озабочен, чтобы оградить этого сенатора и направить следствие по другому пути. Поддержать честь сената возможно лишь одним способом: допуская в его среду одних только честных и достойных людей. Если данный сенатор не устоял перед искушением и предложил кому-то взятку, значит, он запятнал себя, и его следует немедленно изгнать. Вот почему оратор желает, чтобы указанного сенатора призвали к ответу - и не ограничились бы жалкими словами, как делается обычно, но отнеслись к своей задаче с полной серьезностью. Оратор желал бы знать всю правду о случившемся. Он лично ни минуты не сомневается в том, что вина сенатора Дилуорти уже установлена со всей очевидностью; и, по его мнению, смотреть на это дело сквозь пальцы и уклоняться от серьезного расследования - постыдная трусость со стороны сената. Поневоле подумаешь: ведь если сенат готов и далее терпеть такого человека в своей среде, стало быть, он и сам таков и не считает бесчестьем для себя присутствие подобной личности в стенах Капитолия. Оратор настаивает на строжайшей проверке дела сенатора Дилуорти, и, если нужно, пусть расследование продолжается вплоть до предстоящей внеочередной сессии. Нельзя уклоняться от таких вещей под неуклюжим предлогом недостатка времени. Отвечая ему, некий достопочтенный сенатор заявил, что, по его мнению, не худо бы покончить с этой историей и утвердить доклад комиссии. Чем больше эту штуку ворошить, заметил он не без остроумия, тем хуже она пахнет. По правде сказать, он тоже нимало не сомневается в виновности сенатора Дилуорти, - ну а дальше что? Разве это такой уж из ряда вон выходящий случай? Что касается оратора, то, даже допуская виновность Дилуорти, он не думает, чтобы присутствие оного Дилуорти в течение нескольких дней, оставшихся до конца сессии, было до такой степени опасно для окружающих. Эта шуточка была принята восторженно, хотя и не отличалась новизной: ее отпустил днем или двумя раньше в палате генерал, представитель от штата Массачусетс, в связи с предполагавшимся исключением одного конгрессмена, который за деньги продал свой голос. Сенат признал, что, если сенатор Дилуорти и посидит еще несколько дней на заседаниях, зараза не распространится, а потому утвердил доклад комиссии и предал это пустячное дело забвению. Мистер Дилуорти занимал свое кресло до последней минуты сессии. Он облечен доверием своего народа, сказал он, и не обманет этого доверия! Он останется на своем посту и, если надо, на посту и погибнет! В последний раз он высказался и проголосовал за хитроумное предложение, выдвинутое представителем Массачусетса: в силу этого предложения жалованье президента удваивалось, а каждому конгрессмену выплачивалось дополнительно по нескольку тысяч долларов за работу, выполненную ранее на определенных условиях, согласно которым она уже однажды была оплачена. По возвращении в родные края сенатор Дилуорти был встречен бурной овацией; его друзья заявили, что гонения и преследования, которым он подвергался, нимало не уменьшили их любви и доверия к нему - для них он все равно хорош*. ______________ * Семь тысяч долларов, переданные мистером Ноблом в законодательное собрание штата, были сданы на хранение до тех пор, пока их не востребует законный владелец. Сенатор Дилуорти сделал однажды попытку через своего protege - начинающего банкира - получить их, но, поскольку не существовало никаких записей и документов, подтверждающих право последнего на эти деньги, попытка сорвалась. А отсюда мораль: когда ссужаешь кого-нибудь деньгами, чтобы он мог основать банк, непременно бери с него расписку. (Прим. авторов.) ГЛАВА XXIX СУДЬБА ЛОРЫ * ______________ * Увы! (яванск.). Ow holan whath ythew prowte kynthoma ogas marowe*. ______________ * Пусть смерть близка, Но сердце не смирилось (корнуэльск.). Уже несколько дней Лора вновь была свободна. Первые два-три дня это было торжество, ликование, поздравления со всех сторон, счастливое, лучезарное утро после долгой ночи беспросветного отчаяния. В следующие два-три дня волнение постепенно стихало - после пронесшейся бури смирился прибой, улеглись грозные валы и только чуть шелестит волна, набегая на берег; понемногу утих ревущий ураган, и только веет легкий, мирный ветерок. Эти дни Лора провела в одиночестве и размышлении, отдыхая душой и стараясь постичь и поверить, что и вправду навсегда покончено с затворами и решетками, с ужасом тюрьмы и надвигающейся казни. Потом настал день, когда час за часом медленной чередой проходили перед нею последние обрывки тягостных воспоминаний, последние тени столь недавней поры, - и к исходу этого дня прошлое осталось позади, точно берег, исчезающий в тумане, и она обратила взор вперед, к широко раскинувшемуся океану грядущего. Вот как быстро относим мы покойника на кладбище и, возвратясь оттуда, готовы снова бодро шагать по дороге жизни! И опять поднялось солнце, озаряя утро первого дня, который Лора приняла как начало новой жизни. Прошлое скрылось за горизонтом и больше не существовало для нее; она покончила с ним раз и навсегда. Глазами, полными тревоги, смотрит она в нехоженые просторы грядущего. Надо начинать жизнь заново - и это в двадцать восемь лет! А с чего начать? Перед нею лежит чистая страница и ждет первой записи. Да, это поистине знаменательный день. Шаг за шагом вновь прошла она мысленно свой жизненный путь. Оглянешься назад - и, насколько хватает глаз, виднеются поросшие плющом и мхом руины - все, что осталось от гордых колонн и позолоты, от пышных воздушных замков, воздвигнутых ее тщеславием; каждый придорожный камень - знак катастрофы; нигде в этой пустыне память не находит зеленого оазиса, где надежда принесла бы плоды; жестокосердая земля не отзывается, ни единым цветком не свидетельствует она, что этой дорогой прошел счастливый путник. Жизнь не удалась. Это ясно. И довольно об этом. Она хочет посмотреть в лицо завтрашнему дню; она сама проложит на карте жизни свой маршрут и уж будет следовать ему, не сворачивая. Нет, она не свернет, наперекор всему, - и пусть ее ждут скалы и мели, буря и штиль, и в конце - спокойная мирная гавань или крушение. Будь что будет, но она наметит себе путь - теперь, сегодня же - и пойдет по нему до конца. На столе у нее лежало шесть или семь писем. Они были от поклонников, от людей, чьи имена знала вся страна; их преданности не убил даже суд, разоблачивший перед всем светом не слишком привлекательные стороны ее характера. Эти люди знали теперь, какова она на самом деле, и все же умоляли, как о самом большом счастье, позволить им назвать убийцу своей женой. Она читала эти страстные, полные обожания и мольбы письма, и в ней заговорила женщина: о, если бы склониться головой на чью-то верную, преданную грудь и обрести покой после грозной битвы жизни, утешение от всех горестей, обрести любовь, которая исцелит ее израненное сердце! Лора оперлась лбом на руку и думала, думала, не замечая уносящихся в вечность мгновений. Стояло утро, какие бывают ранней весной, когда природа едва начинает пробуждаться после долгого, изнурительного оцепенения; когда первый душистый ветерок проносится в воздухе, по секрету нашептывая, что близится в мире чудесная перемена; когда бурая, измятая трава, лишь недавно освободившаяся из-под снега, словно раздумывает - стоит ли труда вновь хлопотать о зеленом уборе лишь затем, чтобы сызнова вступить в неизбежную борьбу с безжалостной зимой и потерпеть поражение, и вновь быть погребенной под снегом; когда сияет солнце и первые пичуги отважились защебетать полузабытую песню; когда самый воздух странно тих и насторожен и все словно замерло в ожидании. В эту пору грустишь и тоскуешь, сам не зная почему; и кажется, что прошлое безотрадно, как пустыня, над которой пронесся ураган, в настоящем все - тщета и уныние, а грядущий день только приближает смерть. В эту пору душа полна смутного томления - и либо мечтаешь бежать куда-то в далекие моря, на безлюдные тихие острова, либо опускаешь руки и говоришь: "Что толку в борьбе, в отчаянных усилиях и душевных муках? С меня довольно!" Вот куда завели Лору раздумья над письмами поклонников. Наконец она подняла голову и с удивлением заметила, что время уже позднее. Она отложила письма, встала и подошла к окну. И сразу опять задумалась и стояла, глядя в пустоту невидящими глазами. Вскоре она обернулась; лицо ее просветлело, на нем не осталось и следа мечтательности или сомнений: вскинутая голова, твердо сжатые губы - все свидетельствовало о том, что решение принято. Лора подошла к столу; она вновь обрела былую горделивую осанку, былое высокомерие сквозило в каждой черточке ее лица. Она брала письмо за письмом, подносила к каждому по очереди зажженную спичку и смотрела, как они медленно обращаются в пепел. Потом сказала: - Я высадилась на незнакомом берегу и сожгла свои корабли. Эти письма были последним, что еще как-то связывало меня с моей прежней жизнью. Отныне та, прошлая жизнь и все, что в ней было, так мертво для меня, так далеко и чуждо, как будто я переселилась в другой мир. Любовь не для меня, сказала она себе, прошло и не вернется то время, когда мне только любви и нужно было. С этим покончено, и больше ничего такого быть не может. Нет любви без уважения, и я только презирала бы мужчину, который любил бы такую, как я. Да, конечно, женщине любовь нужна, как воздух, но раз уж я потеряла право на любовь, лишь одно может придать хоть немного вкуса пустой, понапрасну загубленной жизни: слава, поклонение, восторги толпы. Итак, решение принято. Она обратится к последнему прибежищу разочарованных женщин - лекторской трибуне. В лучшем своем наряде, сверкая драгоценностями, она будет стоять перед многолюдной аудиторией, ослепительная и неприступная; она заворожит слушателей своим красноречием, поразит надменной красотой. Она будет переезжать из города в город, точно сказочная королева, - восторженные толпы провожают ее, а впереди уже с нетерпением ждут новые толпы! Каждый день, выходя на эстраду, она один короткий час будет жить в восхитительном опьянении... а когда занавес опустится и огни погаснут, когда все разойдутся по своим насиженным гнездам и забудут о ней, она погрузится в сон и не вспомнит, что сама она - бездомная кукушка; а если не придет спасительный сон - что ж, она мужественно встретит одинокую долгую ночь и будет ждать, чтобы пришел новый день и с ним - новый час блаженства. Итак, вернуться к жизни и начать все сначала не так уж трудно. Она ясно видит свой путь. Она будет отважной и сильной, она еще возьмет от жизни все, что можно. Лора послала за устроителем публичных лекций мистером Гриллером, и они быстро обо всем договорились. И вот опять ее имя мелькает во всех газетах, горит яркими красками рекламы на всех стенах. Газеты осыпают ее проклятиями и самой беспощадной бранью: как видно, ни капли стыда, ни малейшего сознания приличий не осталось в этой убийце, наглой героине кулуаров, в этой бессердечной соблазнительнице слабых, заблуждающихся мужчин! Газеты умоляют добропорядочных граждан: ради ваших непорочных жен и невинных дочерей, во имя благопристойности и нравственной чистоты дайте этому погибшему созданию решительную отповедь! Пусть раз и навсегда поймут она и ей подобные, что им больше не позволят мерзостным поведением и дерзкими речами бросать вызов человечеству: всему есть предел! Иные газеты были еще изобретательней, они не ругали и не поносили ее, но их неизменные иронические похвалы и насмешливое восхищение уязвляли куда сильней и оказались для Лоры самой жестокой, изощренной пыткой. Все и каждый толковали и спорили о новоявленном чудо-лекторе, о том, какова будет тема ее предполагаемых лекций и как она справится со своей задачей. Немногие еще оставшиеся у Лоры друзья написали ей или даже сами пришли умолять, чтобы она, пока не поздно, отказалась от своей затеи, ибо иначе неминуемо разразится гроза. Но все уговоры были напрасны. Нападки газет задели ее за живое, ее честолюбие взыграло, и теперь она рвалась в бой. Она была полна решимости, как никогда. Пусть все видят, на что способна женщина, когда ее травят и преследуют! Наступил знаменательный день. За пять минут до урочного часа Лора в закрытом экипаже подъехала к зданию, где находился огромный лекционный зал. Когда она вышла из кареты, сердце ее забилось быстрее и глаза вспыхнули торжеством: улица была полна народу, Лора с трудом пробралась к дверям! Наконец она оказалась в комнате за сценой, сбросила накидку и подошла к зеркалу. Она осмотрела себя со всех сторон - все хорошо, ее наряд безупречен. Она пригладила волосы, поправила брошь, браслет, и все время в ее сердце пела радость, а лицо так и сияло. Кажется, целую вечность не была она так счастлива! Нет, нет, никогда в жизни она не была так счастлива, так благодарна судьбе... В дверях показался мистер Гриллер. Она махнула рукой, отгоняя его, как докучную муху. - Не мешайте мне, - сказала она. - Я не хочу, чтобы вы меня представляли слушателям. И не бойтесь, ровно в восемь я буду на месте. Он послушно исчез. Лора не сводила глаз со своих часов. Нетерпение снедало ее, казалось, секундная стрелка тащится по кругу не быстрей черепахи. Наконец настало решающее мгновение, и Лора, высоко держа голову, царственной походкой вышла на сцену. Взору ее представилась... ...ярко освещенная зияющая пустота - во всем огромном зале не было и сорока человек! Лишь кое-где на скамьях попарно и в одиночку сидели, развалясь, какие-то грубые, неотесанные мужчины да десять - двенадцать еще более грубых женщин. Сердце Лоры замерло, ноги подкосились, сияющее лицо померкло. Минута тишины - и все эти люди загоготали, замяукали, засвистали ей навстречу. Шум и гам нарастал, оглушая Лору, ей в лицо выкрикивали гнусные оскорбления. Какой-то подвыпивший субъект поднялся на ноги и швырнул в нее чем-то; он промахнулся, но "снаряд" забрызгал стоявший рядом стул, и это вызвало взрыв хохота и общее бурное одобрение. Лора была ошеломлена, силы изменяли ей. Шатаясь, она добралась до выхода и в комнате за сценой почти упала на диван. Вбежал Гриллер и готов был кинуться к ней с расспросами, но она протянула руки, и слезы брызнули у нее из глаз. - Ни слова! - взмолилась она. - Увезите меня, ради бога, увезите меня из этого ужасного места! Всю жизнь так - неудачи, разочарования, несчастья... вечно несчастья, вечно неудачи! Что я сделала, за что судьба меня так преследует! Увезите меня отсюда, умоляю, заклинаю вас! На улице ее сразу затолкали, толпа бурлила и выкрикивала грубые ругательства, потом с улюлюканьем и ревом хлынула за каретой; со всех сторон неслись насмешки, брань, некоторые даже швыряли вслед чем попало. Камень с треском пролетел сквозь спущенную шторку и ударил Лору в лоб; ее так сильно оглушило, что она уже ничего больше не сознавала и не помнила, как кончилось это паническое бегство. Много времени прошло, пока она наконец очнулась и увидела, что она у себя в гостиной, лежит на полу подле дивана, а кругом ни души. "Наверно, я дошла до дивана и села, а уж потом упала без чувств", - подумала Лора. Она поднялась с трудом; в комнате было холодно, руки и ноги у нее совсем застыли. Она зажгла газовый рожок и поискала глазами зеркало. Оно отразило неузнаваемое, чужое лицо - старое, измученное, все в крови. Стояла уже глубокая ночь, вокруг была мертвая тишина. Лора села, облокотилась на стол и закрыла лицо руками. Опять ей вспомнилось прошлое, и она залилась слезами. Ее гордость была сломлена, и мужество покинуло ее. Памяти не на чем было отдохнуть, - лишь к отрочеству она вернулась с нежностью и сожалением; она медлила расстаться с этими годами, с единственной короткой порой, когда над нею не тяготело проклятие. Опять Лора видела себя двенадцатилетней девочкой, в первом нежном очаровании едва распускающегося цветка; она так любила ленты, любила наряжаться изящно и со вкусом, дружила с пчелами и мотыльками и сама походила на веселую яркую бабочку; она верила в сказочных фей, вела таинственные беседы с полевыми цветами, хлопотала с утра до ночи, поглощенная милыми пустяками, для нее столь же важными, как для императоров и дипломатов все их великие головоломные дела. Тогда она была чиста и безгрешна и не знала, что такое горе; мир был полон солнца, а сердце ее полно песен. Такою она была - и вот что с ней сталось! - Если бы мне умереть! - сказала Лора вслух. - Если б вернуться назад, хоть на час снова стать той прежней девочкой, взять за руку отца, увидеть вокруг родные лица, как тогда, в далекие светлые дни... а потом умереть! Боже, я смирилась, во мне нет больше гордыни, упрямое сердце мое исполнено раскаяния, - сжалься надо мной! Раннее весеннее утро, заглянув в комнату, осветило неподвижную фигуру: она по-прежнему сидела облокотясь на стол, скрывая лицо в ладонях. Проходили часы, солнце озаряло дорогой наряд, сверкало в драгоценных камнях; настали сумерки, потом в небе зажглись звезды, но она все не шевелилась; луна застала ее на том же месте, окружила, как рамой, тенью оконного переплета, залила потоком медвяных лучей; наконец тьма поглотила ее, а потом ее увидел новый тусклый рассвет; часы шли, близился полдень, и все еще ничто не нарушало неподвижности и тишины. Но вот хозяева гостиницы забеспокоились; сколько ни стучали - ответа не было, и тогда решились взломать дверь. Следствие установило, что смерть последовала от болезни сердца, мгновенно и без мучений. Вот и все. То была просто болезнь сердца. ГЛАВА XXX ВАШИНГТОН ХОКИНС НАЧИНАЕТ НОВУЮ ЖИЗНЬ Han ager ikke ilde som veed at vende*. ______________ * Тот возница хорош, который умеет поворачивать (датск.). Wanna unyanpi kta. Niye de kta, he? Iapi Oaye, vol. I, no. 7*. ______________ * Итак, в путь! Готовы ли вы? - "Йапи Оайи", т. I, No 7. (На языке индейцев сиу (дакота.)) С годами Клай Хокинс после долгой борьбы поддался беспокойному духу нашего века и нашего народа, столь предприимчивого и легкого на подъем, и постепенно, в интересах своей торговли, забирался все дальше на Запад. В конце концов уже в Австралии он решил оставить бродячую жизнь, осесть в Мельбурне - и стал солидным, степенным и весьма преуспевающим коммерсантом. Но его жизнь остается за пределами нашей повести. На деньги, которые посылал Клай, и существовали Хокинсы после смерти отца и до недавнего времени, когда Лора, столь успешно подвизавшаяся в столице, смогла взять на себя долю заботы о семье. Когда начались ее злоключения, Клай как раз уехал куда-то на восток, на далекие острова, где тщетно пытался привести в порядок кое-какие дела, расстроенные обманувшим его агентом, и потому ничего не знал об убийстве Селби, пока, вернувшись, не прочел ожидавшие его письма и газеты. Первым его побуждением было сейчас же ехать в Америку и, если возможно, спасти сестру, ведь он так верно и нежно ее любил. Дела его были настолько расстроены, что уехать и оставить их без хозяйского глаза значило бы разориться окончательно; поэтому он распродал все в убыток и, немало потеряв на этом, пустился в дальний путь до Сан-Франциско. Приехав туда, он понял из газет, что суд над Лорой подходит к концу. В Солт-Лейк-Сити последние телеграммы сообщили о ее оправдании; Клай был безмерно благодарен судьбе, радостное волнение не давало ему уснуть, как в предыдущие недели не давала спать тревога. Теперь он направился прямо в Хоукай, и встреча его с матерью, с братьями и сестрами была веселой и безоблачной, хоть он и пробыл вдалеке от них так долго, что казался чуть ли не чужим в родном доме. Но едва они успели расцеловаться и поздравить друг друга с благополучным окончанием процесса, как газеты разнесли по всей стране весть о жалком конце Лоры. Этот последний удар сразил миссис Хокинс, и счастье, что рядом был Клай, который утешал ее как мог и взял на себя все труды и заботы главы семьи. Вашингтону Хокинсу не так давно минуло тридцать лет, он вступил в тот возраст, когда мужчина достигает расцвета сил, который мы называем зрелостью, но короткое пребывание в столице раньше времени состарило его. Когда началась последняя сессия конгресса, в волосах Вашингтона появилась первая седина; она стала заметней с того дня, как Лору объявили убийцей; все больше и больше седел он в пору последующего томительного ожидания, затем - после крушения всех своих надежд, когда провалился законопроект в сенате и рухнула его верная опора - Дилуорти. А спустя несколько дней, когда он с непокрытой головой стоял над могилой и слушал панихиду по Лоре, волосы его были еще белей и лицо вряд ли моложе, чем у старика священника, отпевавшего ее. Неделю спустя он сидел с полковником Селлерсом в номере на двоих, который они снимали теперь в дешевых меблированных комнатах в Вашингтоне. Полковник Селлерс, особенно в беседах с посторонними, именовал жалкую дыру, где они ютились, то "резиденцией", то "апартаментами". Новехонький сундук в парусиновом чехле, помеченном буквами Дж.В.X., стоял у двери, перетянутый ремнями и готовый в дорогу; на нем лежала сафьяновая дорожная сумка с теми же инициалами. По соседству стоял еще сундучок - какая-то музейная древность, обтянутая телячьей кожей, потертая и исцарапанная; на крышке медными гвоздиками набиты были буквы Б. и С.; сверху лежали переметные сумы, которые, обладай они даром речи, многое могли бы порассказать из истории Америки прошлого века. Вашингтон поднялся, начал беспокойно шагать из угла в угол, потом хотел сесть на старый сундук. - Постой, что ты делаешь! - воскликнул полковник. - Ну вот, так-то лучше, для этого есть стул. Другого такого сундука мне не достать. Я думаю, такого больше не сыщешь во всей Америке. - Это, пожалуй, верно, - согласился Вашингтон, пытаясь улыбнуться. - Еще бы! Мастера, который сделал и его и эти сумы, уже нет на свете. - А правнуки его еще живы? - Слова были шутливые, но голос Вашингтона прозвучал устало и невесело. - Ну, не знаю, как-то не задумывался... Но все равно, если и живы, им не сделать такого сундука; никто этого не сумеет, - с простодушной убежденностью сказал полковник Селлерс. - Жена не любит, когда я беру его с собой в дорогу, она всегда говорит, что его непременно украдут. - Почему? - Как это почему? Да ведь сундуки всегда крадут! - Ну, не всякие же. - Такие, уж конечно, крадут. Это не простой сундук, это большая редкость. - Охотно верю. - Так почему бы вору не стащить его, если подвернется случай? - Право, не знаю. А зачем? - Послушай, Вашингтон, я сроду не слыхал ничего подобного. О чем ты тут толкуешь? Ты только вообрази: ты - вор, под боком стоит вот этот самый сундучок, и никто за ним не смотрит, - неужели же ты его не стащишь! Нет, ты только скажи - неужели ты бы его не украл? - Н-ну, раз уж вы меня приперли к стене... не знаю, может быть, я его и взял бы, но какое же это воровство? - То есть как? Ты меня просто поражаешь! Что же тогда называется воровством? - Когда присваивают чужое имущество. - Имущество! Непонятно ты разговариваешь. Как по-твоему, что стоит этот сундук? - А он в хорошем состоянии? - В превосходном. Только волос немного повытерся, а так он совсем крепкий. - И нигде не протекает? - Протекает? Что ты хочешь сказать? Ты же не собираешься носить в нем воду? - Ну а... а вещи не вываливаются из него, когда... когда он стоит на месте? - Черт побери, Вашингтон, да ты надо мной смеешься! Что на тебя сегодня нашло, не понимаю? Очень странно ты себя ведешь. Что с тобой, скажи на милость? - Сейчас все объясню, старый друг. Я почти счастлив. Да, счастлив. Я совсем не потому так быстро собрался и хочу ехать с вами, что пришла телеграмма от Клая. Я получил письмо от Луизы. - Вот это хорошо! А что она пишет? - Чтобы я скорей возвращался. Ее отец наконец-то дал согласие. - Поздравляю, сынок! Руку! На всякую улицу приходит праздник, или как, бишь, там говорит пословица. Благодарение богу, Бирайя Селлерс еще увидит тебя счастливым человеком! - Будем надеяться. Генерал Босуэл почти разорен. Когда строили железную дорогу до Хоукая, он пострадал не меньше других. Теперь он уже не так возражает против зятя-бедняка. - То есть как это бедняка? Да ведь земля в Теннесси... - Забудьте про землю в Теннесси, полковник. Я на ней поставил крест окончательно и бесповоротно. - Да нет же! Неужели ты хочешь сказать... - Много лет тому назад мой отец купил эту землю, желая оставить ее как благословение своим детям, и она... - Ну конечно! Сай Хокинс мне говорил... - ...и она оказалась проклятием всей его жизни, и никогда никто не оставлял в наследство своим детям более тяжкого проклятия... - Надо признать, тут есть доля правды... - Проклятие пало на меня, когда я был еще ребенком, и преследовало меня всю жизнь, каждый час, вплоть до нынешнего дня... - О господи, а ведь верно! Сколько раз моя жена говорила... - Я рос в уверенности, что нас ждет богатство, и никогда не пытался трудом зарабатывать свой хлеб. - И это верно... но ведь ты... - Годами я гонялся за богатством, как дети гоняются за бабочкой. Все мы давно жили бы в достатке, все эти ужасные годы мы были бы счастливы, если бы с самого начала поняли, что мы бедны, и стали работать, и трудились бы упорно, в поте лица, собственными руками создавая свое счастье. - Да, да, правда! Видит бог, сотни раз я повторял Саю Хокинсу... - А вместо этого мы страдали и мучились хуже, чем грешники в аду! Я любил отца, я чту его память и не сомневаюсь в его добрых намерениях, но мне горько, что он так ошибался: желая осчастливить своих детей, он избрал неверный путь. Теперь я начну жизнь сначала. Хорошая, добросовестная, честная работа - вот с чего я начну и чем кончу! Уж я-то своим детям не оставлю в наследство никакой земли в Теннесси! - Слова, достойные мужчины, сэр, достойные настоящего мужчины! Руку, сынок! И помни, если тебе понадобится совет Бирайи Селлерса, он всегда к твоим услугам. Я тоже намерен начать все сначала! - Вот как? - Да, сэр. Я повидал достаточно, чтоб понять, в чем моя ошибка. Адвокатура - вот мое призвание. Завтра же принимаюсь изучать право. Батюшки мои, что за человек этот Брэм! Замечательный человек, сэр! Вот это голова! А как держится! Но от меня не укрылось, что он мне завидовал. Меткие удары, которые я нанес в своей речи к присяжным... - В какой речи? Вы же просто были свидетелем. - Да, для профанов, конечно, - профаны видели во мне только свидетеля. Но я-то знал, когда я просто даю кое-какие сведения, а когда хитро и обдуманно наношу удар суду. И уж поверь, они тоже это знали, мои доводы были неотразимы, и они всякий раз им поддавались! И Брэм тоже это понимал. Я улучил минуту и без шуму напомнил ему, что моя речь принесла свои плоды, и он шепнул мне на ухо: "Вы выиграли дело, полковник, это ваша заслуга, сэр; но ради меня - ни слова об этом!" А потом говорит: "Вот что я вам скажу, полковник Селлерс, вам надо заняться адвокатурой, сэр, это ваша стихия". И твой покорный слуга теперь займется адвокатурой. Это же золотое дно, просто золотое дно! У меня будет практика в Хоукае, потом в Джефферсоне, потом в Сент-Луисе, потом в Нью-Йорке! В столице всего западного мира! Взбираемся все выше, выше и достигаем кресла в Верховном суде. Бирайя Селлерс - председатель Верховного суда Соединенных Штатов, сэр! Человек с положением на веки веков! Вот как примерно я себе представляю будущее, сэр, - и это ясно, как день, как ясное солнышко! Вашингтон почти не слушал. При первом же намеке на процесс Лоры лицо у него опять стало унылое, и он глубоко задумался, стоя у окна и устремив куда-то в пространство невидящий взгляд. В дверь постучали, почтальон подал письмо. Оно было из Обэдстауна, Восточный Теннесси, и адресовано Вашингтону Хокинсу. Вашингтон вскрыл конверт. В немногих строках его уведомляли, что ему следует уплатить за текущий год налог на семьдесят пять тысяч акров земельных угодий, принадлежавших покойному Сайласу Хокинсу в Теннесси; деньги должны быть внесены не позднее чем через два месяца, в противном случае, как предусмотрено законом, земля будет продана с аукциона в уплату налога. К уведомлению был приложен счет на сто восемьдесят долларов - за землю в Теннесси не удалось бы, пожалуй, выручить и половины этой суммы. Вашингтон стоял в нерешимости. Самые противоречивые мысли мелькали, сменяя одна другую. По старой привычке, хотелось еще немного дольше сохранить за собою эту землю, не упускать ее, в последний раз попытать счастья. Как в лихорадке, он метался по комнате, раздираемый сомнениями. Потом остановился, вынул бумажник и пересчитал деньги. Двести тридцать долларов - вот и все, больше у него нет ни гроша. "Сто восемьдесят из двухсот тридцати... - соображал он. - Остается пятьдесят... хватит, чтобы добраться до дому... Платить или не платить?.. Хоть бы кто-нибудь решил за меня! Он все еще держал в руке раскрытый бумажник, в бумажнике лежал маленький конверт - письмо Луизы. Взгляд Вашингтона упал на письмо, и он решился. - Пусть эта земля пойдет с молотка в уплату налога, - сказал он, - и пусть она никогда больше не вводит в соблазн меня и моих близких! Он распахнул окно, порвал счет в клочки, и их подхватило ветерком; Вашингтон смотрел вслед, пока все они до единого не скрылись из виду. - Чары разрушены! - сказал он. - Всю жизнь над нами тяготело проклятие, но теперь ему конец! Едем! Подъехал фургон; пять минут спустя, погрузив в него багаж и усевшись на сундуки, два друга уже катили в этом тряском экипаже на вокзал; полковник всю дорогу пытался петь "В родную гавань мы плывем" - слова-то он знал хорошо, но мелодия в его исполнении была жестоким испытанием для слушателей. ГЛАВА XXXI СЧАСТЬЕ ЕЩЕ УЛЫБНЕТСЯ. НЕЖДАННАЯ РАДОСТЬ Gedi kanadiben tsannawa*. ______________ * Заслуженная награда ждет терпеливого. (На языке канури.) La xalog, la xamaih mi-x-ul nu qiza u quial gih, u quial agabi "Rabinal-Achi"*. ______________ * Неужели напрасно, неужели без всякой пользы провел я здесь столько дней, столько ночей! - "Рабинал-Ачи". (На языке киче.) Дела Филипа Стерлинга шли все хуже и хуже. Будущее представлялось ему в самом мрачном свете. Слишком долго труды Филипа оставались бесплодными, и мужество начало ему изменять; а главное, надежда на успех угасала с каждым днем - это было совершенно ясно. Туннель углубился далеко в гору и уже миновал то место, где, по всем расчетам, должен бы залегать угольный пласт, если он вообще там есть. И теперь с каждым новым футом туннель, кажется, уводит его все дальше от цели. В иные минуты Филип тешил себя надеждой, что он ошибся, определяя угол, под которым пласт, пересекавший долину, должен врезаться в гору. Тогда он отправлялся в ближайшую шахту, еще раз доставал карту месторождения, заново определял возможное направление пласта - и всякий раз убеждался, что его туннель уже прошел ту точку, где он должен был пересечь пласт, и все меньше и меньше оставалось надежды. Его рабочие уже давно не верили в успех, и Филипу нередко случалось слышать их разговоры о том, что никакого угля в этой горе не добудешь. Десятники и рабочие соседних шахт, как и многочисленные видавшие виды бездельники из соседнего поселка, то и дело заявлялись в туннель, и их приговор был всегда одинаково безжалостен: "Никакого угля тут нет". Иногда Филип принимался обдумывать все с самого начала, пытаясь понять, в чем же секрет, потом шел в туннель и расспрашивал рабочих, не появились ли признаки пласта. "Нет, - неизменно отвечали ему, - нет". Он брал с собой кусок породы, выйдя наружу, тщательно его рассматривал и говорил себе: "Это известняк, он содержит лилиевидные остатки кораллов - в этой породе должен быть уголь!" Потом со вздохом отбрасывал его: "Ничего это не значит. Там, где есть уголь, непременно залегает известняк с остатками таких окаменелостей, но отсюда вовсе не следует, что там, где есть эта порода, непременно есть и уголь. Этого еще мало... Конечно, есть один признак совершенно безошибочный... Вот его-то мне и недостает". Несколько раз за последний месяц он спрашивал себя: "Неужели я просто фантазер? Да, наверно. Все теперь гоняются за призрачным счастьем, все хотят, чтобы богатство свалилось с неба, и никто не желает наживать его в поте лица. Так не годится, нужно дать людям расчет и заняться каким-нибудь честным трудом. Нет здесь никакого угля. Какой же я был дурак! Надо с этим кончать". Но решиться на это он не мог. За такими мыслями обычно следовало еще полчаса мучительного раздумья, потом он вставал, расправлял плечи и говорил: "А все-таки уголь здесь есть, и я не отступлюсь. Изрою всю гору, но не сдамся, пока жив! Филипу и в голову не приходило попросить у сквайра Монтегю еще денег. Ведь у него теперь только один шанс из тысячи найти уголь, а потому нечестно было бы просить денег, и очень глупо поступил бы Монтегю, если бы дал их. У Филипа было три смены рабочих. И вот однажды, уплатив им за неделю, он убедился, что денег у него больше нет. Он не мог позволить себе влезть в долги и дал людям расчет. Немного погодя они явились к нему в хижину, где он сидел как воплощенное отчаяние, подперев голову руками и упершись локтями в колени. Один из рабочих выступил вперед. - Мистер Стерлинг, - сказал он. - Когда Тим подвернул ногу и провалялся целую неделю, вы платили ему половину жалованья, и это здорово поддержало его семью. И вообще, когда кому из нас приходилось туго, вы всегда помогали чем могли. Вы поступали с нами по справедливости, а мы тоже люди и сразу видим настоящего человека. От этой горы мы толку не ждем, но когда в человеке столько упорства, это мы уважаем. Уж, кажется, все против вас, - а вы, знай, гнете свое. Черт меня подери, да неужто мы не остались бы с вами до самого конца, будь у нас хоть какой-нибудь харч! Так все ребята говорят. Вот мы и решили напоследок еще попытать счастья. Поработаем еще три дня; если ничего не найдем, не спросим с вас никакой платы. Вот это мы и пришли сказать. Филип был тронут. Будь у него деньги на "харч" на три дня, он принял бы великодушное предложение шахтеров, но теперь он, конечно, не мог уступить им в благородстве и мужественно отказался. Потом пожал им всем руки и, оставшись один, вновь предался безрадостным думам. А рабочие все же отправились в туннель и "попытали счастья напоследок". Они проработали целый день; потом заглянули к Филипу попрощаться и ушли, так и не сумев ничем его порадовать. Назавтра Филип продал все инструменты, оставил себе только два-три комплекта; кроме того, он продал на слом одну из опустевших хижин вместе со всей домашней утварью; на эти гроши можно купить еды и продолжать работу в одиночку. В конце дня, одевшись похуже, он отправился в туннель. Там он зажег свечу и стал ощупью продвигаться вперед. Странное дело: из глубины слышится стук кирки или бура... а вот и огонек блеснул... Да это Тим! - Я нанялся на "Золотой вереск", - сказал ему Тим, - дней через десять мне приступать, а пока поработаю здесь. Надо же что-нибудь делать, и потом я вам должен - вы ведь давали мне деньги, когда я хворал. - Ничего вы мне не должны, - сказал Филип. Но Тим стоял на своем. - Ну, вот что, - сказал Филип, - у меня есть немного еды. Будем работать, пока она не кончится. Со следующего дня Филип работал буром, а Тим киркой. Вначале Филипу не терпелось увидеть результат каждого взрыва: не успеет дым рассеяться, а он уже тут как тут. Но всякий раз перед ним была все та же пустая порода, и под конец он уже почти равнодушно ждал взрыва и мало интересовался результатом. Он просто из упрямства продолжал тянуть лямку, не надеясь больше на успех. Тим оставался с ним до тех пор, пока не пришло время ему уходить на "Золотой вереск", и тщетность их трудов удручала его, кажется, не меньше, чем Филипа. Когда он ушел, Филип продолжал сражаться с судьбой в одиночку; он работал изо дня в день, но дело шло медленно, и порой ему казалось, что он не подвигается ни на шаг. Однажды под вечер он кончил бурить шпур, над которым трудился уже больше двух часов; очистил его, засыпал порох и вставил запал, потом заполнил шпур землей и мелким щебнем, как следует утрамбовал все это, поднес к запалу свечу и побежал. Вскоре раздался глухой взрыв, и Филип машинально повернул было назад, чтобы посмотреть, что получилось, но вдруг остановился в раздумье. "Бесполезно, - сказал он себе. - Это просто смешно. Ну, найду я уголь... опять какой-нибудь жалкий пропласток, от которого все равно толку никакого..." Он уже шел к выходу из туннеля. "Я побежден, - думал он. - Ни денег, ни припасов... Ничего не поделаешь, надо бросить эту затею... Столько напрасного труда! Но нет, я не побежден! Я заработаю еще денег, вернусь сюда - и тогда посмотрим, чья возьмет! Да, но на это могут уйти годы, долгие годы..." Выйдя из туннеля, он сбросил куртку, опустился на камень и долго смотрел на заходящее солнце, на поросшие лесом горные хребты, словно катящиеся волна за волной в расплавленное золото заката. Что-то происходило у самых его ног, но он этого не замечал. Он глубоко задумался, и думы его становились все мрачнее. Потом он поднялся, бросил взгляд на далекую долину, и мысли его приняли новый оборот. "Чудесный край! Как там хорошо! Но там, внизу, совсем не то, что здесь. Ну что ж, пойду домой укладываться - больше делать нечего". И Филип медленно пошел к своей хижине. На полпути он вспомнил о куртке, хотел было вернуться, но тут же улыбнулся и зашагал дальше - такое старье вряд ли понадобится ему в цивилизованном обществе. Пройдя еще немного, он вспомнил, что в кармане остались нужные бумаги, и, с досадой махнув рукой, повернул обратно, нашел куртку и надел ее. Пройдя шагов десять, он вдруг остановился как вкопанный. Мгновение он так и стоял, как бы пытаясь поверить чему-то и не смея. Потом потрогал рукой плечо, спину - и обмер. Лихорадочно схватился за полу куртки и весь задрожал. Сорвал с себя куртку, быстро глянул на нее, швырнул в сторону и кинулся назад к штольне. Отыскал то место на земле, где прежде лежала куртка; пришлось низко нагнуться - в сумерках трудно было что-нибудь разглядеть; потом, чтобы окончательно убедиться, приложил руку к земле - и на пальцы его набежала струйка воды. - Господи! Наконец-то! Он зажег свечу и побежал в штольню. Там он подобрал кусок породы, выброшенный последним взрывом. - Вот этой-то глины мне и надо было! Где она, там и уголь! С великим усердием Филип работал киркой еще долго после того, как совсем стемнело, и, когда наконец побрел домой, он твердо знал, что он - обладатель угольного пласта, самого настоящего, мощностью в семь футов. На шатком столе в своей хижине он увидел желтый конверт, в каких доставляют телеграммы. Филип вскрыл его, прочитал телеграмму, скомкал и бросил на пол. В телеграмме стояло: "Руфь тяжело больна". ГЛАВА XXXII РУФЬ ВЫЗДОРАВЛИВАЕТ. ВЗГЛЯД В БУДУЩЕЕ Alaila pomaikai kaua, ola na iwi iloko о ko kaua mau ia elemakule*. ______________ * Тогда оба мы будем счастливы и дети наши будут покоить нашу старость (гавайск.). * ______________ * И будет он тебе в старости утешением и опорой (сирийск.). Вечером Филип пришел на Илионский вокзал. Весть о его удаче опередила его, и, пока он ждал поезда, его окружила толпа любопытных; градом сыпались вопросы. Счастливец, этакое богатство! Уж теперь-то сомневаться нечего! Как только Филипу повезло, он сразу оказался важной персоной, речи его имели глубокий смысл и каждый взгляд был исполнен значения. Ведь слово владельца богатых угольных копей ценится на вес золота, и самую пустую его фразу люди повторяют как откровение. Филипу хотелось остаться одному. Его удача казалась ему в эту минуту просто насмешкой, злой шуткой судьбы, которая предлагает роскошные яства человеку, лишенному аппетита. Ведь он стремился к успеху прежде всего ради Руфи, а теперь, в час его торжества, она, может быть, умирает. - Все в точности, как я ковориль, мистер Стерлинг, - твердил Филипу владелец илионской гостиницы. - Я ковориль Джейку Смиту: уш этот-то своего добьется, провалиться мне на этом месте. - Вам бы надо было войти в долю, мистер Дузенгеймер, - отвечал Филип. - Ваша правда, я и сам оп этом потумываль. Да все моя старуха: коворит, не лезь, не твоя сабота. Ну, я и не полез. И остался на бобах. А как мистер Прайерли, он разве сюта польше не приедет? - А что? - Та ведь сколько пыло выпито пива и трукого прочего, у меня все саписано, и счет тавно его ждет. Эта ночь казалась Филипу бесконечной, он не находил покоя. В другое время мерное покачивание вагона убаюкало бы его, а перестук колес и рев железного чудовища только весело напоминал бы ему, что все хорошо и скоро он будет у цели. Теперь же это были недобрые и пугающие звуки; да и поезд, казалось, ползет, как черепаха. И не только ползет, но еще и останавливается на каждом шагу и стоит, неподвижный, застывший, в зловещей тишине. "Не случилось ли чего-нибудь? - думал Филип тревожно. - Нет, кажется, это просто станция. А может быть, тут есть телеграф?" И он настороженно прислушивался: что если сейчас откроется дверь и проводник окликнет его и подаст телеграмму с роковым известием? Как долго стоит поезд! И как медленно трогается он с места и снова идет сквозь ночь, качаясь, пыхтя и скрипя. Время от времени Филип отдергивал штору и смотрел в окно. Поезд тащился у подножия лесистых гор, и небо над ними было мрачное, зловещее. Вот и Саскеханна в лунных бликах... Вот долина, и на ней молчаливые домики; их обитатели сейчас мирно спят, без тревог, без волнений. Вот промелькнула церковь, кладбище, мельница, поселок; и вдруг, ни на секунду не замедляя ход, поезд храбро полез по эстакаде в гору, и вот он уже карабкается по ее вершине, а внизу, на глубине ста футов, пенится и бурлит быстрый горный поток. Что ждет его утром? Может быть, в эту самую минуту, когда он летит к Руфи, ее нежная душа улетает в иные дали, куда он не может за нею последовать? Полный самых мрачных предчувствий, Филип наконец забылся тревожным сном. В его ушах стоял шум, словно бурлящий поток в половодье рвался из берегов; казалось, сейчас он все затопит - и Филип отчаянно боролся, и уже ощущал дыхание смерти; и вдруг подле него оказалась Руфь, вся в белом, с ангельски светлым лицом; сияя улыбкой, она указывала на небо и говорила: "Пойдем!" Он вскрикнул и проснулся - поезд с грохотом проносился по мосту, а за окном брезжил рассвет. Когда настало утро, поезд трудолюбиво пробирался по щедрым землям Ланкастера, мимо бескрайних полей кукурузы и пшеницы, мимо скучных каменных домов, огромных амбаров и житниц, которые могли бы вместить все сокровища Гелиогабала. Дальше потянулись смеющиеся, ослепительно зеленые поля Честера и, наконец, пригороды Филадельфии; все явственней чувствовалась близость огромного города; длинные составы, груженные углем и уже пустые, стояли на путях, пересекались и убегали вдаль рельсы, дымили паровозы, все больше становилось фабрик. Наконец, появились улицы, и воздух наполнился деловым шумом города. Все замедлялся перестук колес на стрелках и стыках рельсов, и вот поезд вполз в вокзал и остановился. Стояло жаркое августовское утро. Широкие улицы были залиты солнцем, дома глазели на них белыми ставнями, будто выстроенные в ряд, пышущие жаром печи с закрытыми заслонками. Духота угнетала Филипа; изнемогавший от зноя город словно лежал в обмороке. Трамвай привез Филипа в северную часть города, прежде входившую в район Спринг-Гарден и лишь недавно застроенную. Здесь, в маленьком кирпичном домике, под стать их нынешнему положению, жили теперь Боултоны. Завидев этот дом, Филип уже не мог сдержать нетерпения. Слава богу, ставни не закрыты - Руфь жива! Он взбежал по ступенькам и позвонил. Миссис Боултон встретила его на пороге. - Филип! Вот радость! - Как Руфь? - Очень больна, но чуть лучше. Жар понемногу спадает. Когда совсем спадет, наступит самое страшное. Доктор боится, что у нее не хватит сил перенести кризис. Да, ее можно повидать. Миссис Боултон провела Филипа в маленькую комнатку, где лежала Руфь. - Конечно, это не то, что в нашем старом доме, - со вздохом сказала она. - Там было так просторно и прохладно! Руфь говорит, что ее прежняя комната кажется ей раем. Мистер Боултон, сидевший у постели Руфи, поднялся и молча сжал руку Филипа. Единственное окно было распахнуто, но с улицы вливался раскаленный, не приносивший облегчения воздух. На столе стояла ваза с цветами. Глаза Руфи были закрыты; щеки ее пылали от жара, и она беспокойно металась по подушке, точно от боли. - Руфь, - сказала мать, склоняясь над нею. - Филип приехал. Руфь открыла глаза, и в следующее мгновенье взгляд ее прояснился - она узнала Филипа; когда он коснулся губами ее лба, она слабо улыбнулась и попыталась поднять исхудалую руку. - Фил, милый, - шепнула она. Помочь было нечем, оставалось только ждать, когда спадет эта жестокая лихорадка. Доктор Лонгстрит сказала Филипу, что Руфь, конечно, заразилась в больнице, но болезнь сама по себе почти не была бы опасна, если бы Руфь не переутомилась так и была не такая хрупкая и слабенькая. - Последние недели она держалась на ногах только усилием воли, а воля у нее железная. Если же эта воля изменит ей теперь, то дело плохо. Сейчас вы, сэр, можете сделать для нее больше, чем я. - А как? - поспешно спросил Филип. - Уже одно то, что вы здесь, как ничто другое, вдохнет в нее жажду жизни. Потом лихорадка спала, и жизнь Руфи висела на волоске. Два долгих дня она была как пламя свечи на ветру. Филип не отходил от постели больной, и она, казалось, чувствовала, что он здесь, и цеплялась за него, как человек, уносимый быстрым течением, цепляется за протянутую ему руку помощи. Стоило Филипу на минуту отлучиться, и она опять и опять обводила комнату тревожным взглядом, будто тщетно что-то искала. Филип так страстно, всеми силами души жаждал ее выздоровления, что его властная воля пробуждала и в ней волю к жизни. После двух дней борьбы со смертью воля больной начала подчинять себе тело, и силы Руфи стали постепенно восстанавливаться. Еще через день доктор Лонг-стрит уже не сомневалась, что наступило улучшение. - Я так хочу жить для тебя, Фил! - едва слышно прошептала Руфь, когда Филип сидел подле нее в этот день, держа ее слабую руку и стараясь уловить в ее лице малейший признак пробуждающейся спасительной решимости. - Ты будешь жить, родная, ты должна жить, - сказал Филип, и вера, мужество и непреклонная воля, звучавшие в его голосе, были как повеление, как приказ, которому готово было повиноваться все ее существо. Филип медленно возвращал ее к жизни, и она, беспомощная, послушная, с радостью подчинялась. Это было так ново для нее - всецело опереться на другого человека и черпать силы в его воле. Какая удивительная, новая и дорогая сердцу радость - сознавать, что ее подняли и несут во вновь обретенный счастливый мир, озаренный светом любви, что поднял и несет ее тот, кого она любит больше жизни. - Любимый, - говорила она Филипу, - если бы ты не любил меня, мне было бы все равно, жить или умереть. - А разве ты не хотела бы жить ради своей профессии? - Подожди, когда в твоей шахте не останется угля и вы с папой опять вылетите в трубу, ты еще скажешь спасибо, что у твоей жены есть профессия. Когда Руфь достаточно окрепла для переезда, ее увезли в Илион, так как чистый воздух был необходим для ее окончательного выздоровления. Вся семья отправилась с ней. Без Филипа Руфь не могла обойтись и дня, а мистер Боултон поехал взглянуть на чудесную шахту, пустить ее в ход и наладить сбыт угля. Филип настоял на том, чтобы Илион вновь перешел в собственность Боултона; себе он оставил только ту долю, которая предназначалась ему с самого начала; таким образом, мистер Боултон снова стал дельцом и немаловажной персоной на Третьей улице. Шахта оказалась богаче углем, чем предполагали, и, конечно, принесет им всем целое состояние, если ею разумно управлять. Биглер, который сейчас же узнал обо всем, был того же мнения, и с нахальством, свойственным ему и ему подобным, явился к Боултону за помощью: он купил несколько акций компании патентованных колес для железнодорожных вагонов, и ему нужна небольшая ссуда; этот негодяй Смолл совершенно разорил его! Мистер Боултон ответил, что весьма о том сожалеет, и посоветовал подать на Смолла в суд. Смолл явился к мистеру Боултону с таким же обвинением против Биглера; и мистер Боултон великодушно дал ему такой же совет. - Если вы с Биглером добьетесь друг для друга обвинительного приговора, - добавил он, - то сможете посадить друг друга в тюрьму за подделку моих векселей - это послужит вам утешением. Однако Смолл и Биглер не поссорились. Оба они за спиной мистера Боултона ославили его мошенником и распустили слух, что он нажил состояние своим банкротством. Высоко в горах, на чистом воздухе, среди спелых плодов и золотой сентябрьской листвы Руфь быстро поправилась. Каким прекрасным кажется мир больному, все чувства которого обострены и который был так близок к иному миру, что теперь особенно чуток к самым мимолетным впечатлениям и всем существом откликается на малейшую ласку чудотворной целительницы природы. Как хороша жизнь! Зелень травы, яркие цветы, синева неба, ветерок, колеблющий листву, очертания гор вдали, причудливые облака - все это величайшее наслаждение, словно чудесная музыка для того, кто по ней стосковался. Мир казался Руфи новым и неизведанным, как бы только что созданным нарочно для нее; любовь наполняет этот мир, и сердце до краев полно счастьем. И в Фолкиле тоже стояла золотая осень. Алиса сидела в своей комнате у открытого окна, смотрела на луг, где косари снимали второй урожай клевера, и вдыхала его нежный аромат. Быть может, он не будил в ее душе горечи. Глубокое раздумье владело ею. Она только что написала письмо Руфи, а на столе перед нею лежал пожелтевший от времени листок бумаги с засушенным четверолистником клевера, - отныне только воспоминание. В своем письме к Руфи она от всей души поздравляла их обоих и желала им счастья на долгие, долгие годы. - Слава богу, они никогда не узнают! - подумала она вслух. Они никогда не узнают. И никто не знает, сколько таких женщин, как Алиса, дарят всех вокруг нежностью, преданностью и самоотверженной любовью, оставаясь навсегда одинокими. - Она славная девушка, - сказал Филип, когда Руфь показала ему письмо Алисы. - Это правда, Фил, и мы всегда будем ее любить - счастье ведь щедро, а мы с тобой такие счастливые. * ______________ * Конец всегда лучше начала (еврейск.). ПОСЛЕСЛОВИЕ Ничто не придает книге такого веса и достоинства, как послесловие. Геродот. По-видимому, нам нужно извиниться перед читателем за то, что нам не удалось найти отца Лоры. Мы предполагали, что это будет нетрудно, - ведь в романах потерявшиеся персонажи находятся с такой легкостью. Однако задача наша оказалась очень трудной, более того - неразрешимой, и нам пришлось вычеркнуть все, что относилось к этим поискам. И не потому, что страницы, посвященные им, не представляли интереса, - нет, они были очень интересны, - но поскольку этого человека в конце концов так и не нашли, не стоило понапрасну тревожить и волновать читателя. АВТОРЫ ПРИМЕЧАНИЯ ПОЗОЛОЧЕННЫЙ ВЕК (The Gilded Age) 1874 Стр. 3. К переводу китайской пословицы, являющейся эпиграфом ко всему роману в целом, Марк Твен добавил следующее шуточное примечание: "Это изречение, часто вывешиваемое на дверных косяках китайских фирм, в вольном переводе звучит так: "Единение умов может из самого заурядного материала создать "Позолоченный век". Причудливые эпиграфы на множестве живых и мертвых языков разных стран подобрал для "Позолоченного века" друг Твена и Уорнера американский ученый-филолог Джеймс Трамбул. ПРЕДИСЛОВИЕ Стр. 5. Как справедливо заметил Вагнер, такие эпиграфы, туманно намекая... - Ссылка на Вагнера имеет шуточный характер: знаменитый немецкий композитор не оставил никаких высказываний об эпиграфах. С.Л.К., Ч.Д.У. - инициалы полных имен обоих авторов: Сэмюэл Ленгхорн Клеменс (Марк Твен) и Чарльз Дэдли Уорнер. КНИГА ПЕРВАЯ Глава I Стр. 7. В качестве эпиграфа приведена цитата из "Грамматики чиппевейского языка", выпущенной в 1850 г. Фредериком Барагой, католическим миссионером. Из комедии английского драматурга Бена Джонсона (1573-1637) "Одураченный дьявол" (1616). Местность эта... пользовалась славой своеобразного Назарета. - Имеется в виду фраза из евангелия: "Что может быть доброго из Назарета!" Назарет - маленький городок в Галилее - служит синонимом захолустья. Глава II Стр. 16. Эпиграф взят из эфиопского (абиссинского) перевода "Дидаскалии" ("Учение двенадцати апостолов") - свода постановлений и правил о строении и управлении христианской церкви, написанного в III в. н.э. на греческом языке. Стр. 18. Это - хлеб, отпущенный по водам... - перефразированное изречение из библии: "Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его". Глава III Стр. 20. Цитата из романа великого французского писателя Франсуа Рабле (ок. 1494-1553) "Гаргантюа и Пантагрюэль". Глава IV Стр. 24. Из книги английского общественного деятеля и писателя Эдварда Лея (1602-1671) "Три диатрибы, или Рассуждения; первая - о путешествии: наставление для путешественников в чужие края..." Мартин Зейлер (1589-1661) - немецкий писатель и путешественник. Глава V Стр. 34. В качестве эпиграфа использована цитата из "Жизнеописания Абдул-Латифа", заимствованная из "Грамматики языка синдхи" Эрнста Трумпа (1828-1885) - немецкого ученого. Абдул-Латиф (1162-1231) - арабский ученый. В эпиграфе приведена французская поговорка. Стр. 38. "Несть отечества без своего пророка" - юмористически перефразированное библейское изречение: "Несть пророка в своем отечестве". Стр. 41. "Женский альманах Годи" - первый женский журнал в Америке; основан издателем Л.А.Годи в 1830 г.; выходил до 1877 г. и пользовался большой популярностью в обывательских кругах. Бенедикт Арнольд (1741-1801) - офицер революционной американской армии в годы войны за независимость, был подкуплен англичанами и стал изменником. Глава VI Стр. 42. В эпиграфе приведена китайская поговорка. Из сборника миссионерских гимнов "Песни оджибвеев". Глава VII Стр. 52. Эпиграф взят из комедии "Одураченный дьявол" Бена Джонсона. Стр. 57. Она была баптисткой Старой Школы. - В середине XIX в. от секты баптистов откололось меньшинство, выступавшее против "светской" деятельности секты; это меньшинство и называлось Старой Школой, а также "примитивными", или "твердокаменными", баптистами. Стр. 58. Граф Фужье - имя вымышленное. Глава VIII Стр. 59. Из "Книги изящного обхождения" (1476) английского первопечатника Уильяма Кэкстона (ок. 1421-1491). Офир, открытый древле Соломоном. - В библии упоминается страна Офир, откуда посланные царем Соломоном корабли привезли много золота. Стр. 64. Иеддо - старинное название столицы Японии, города Токио. Глава IX Стр. 67. Цитата заимствована из библии, изданной на языке индейцев чоктау, населявших долину Миссисипи и почти полностью истребленных в XIX в. Из перевода библии на язык гренландских эскимосов, сделанного миссионером Фабрициусом. Глава X Стр. 73. Из перевода библии на язык гренландских эскимосов. В качестве эпиграфа взят псалом XLV из "Книги псалмов", переведенный на язык массачусетских индейцев просветителем и миссионером Джоном Элиотом (1604-1690). Цитата заимствована из книги итальянского писателя Джованни Боккаччо (1313-1375) "Декамерон". ...он заседал в конгрессе уже третий срок, и его вот-вот должны были избрать в сенат. - Хотя конгресс Соединенных Штатов состоит из двух палат: сената (верхняя палата) и палаты представителей (нижняя палата), в повседневном обиходе под конгрессом обычно подразумевается палата представителей. Глава XI Стр. 81. В эпиграфе приведена японская поговорка. Стр. 82. Лафайет Мари Жозеф (1757-1834) - французский политический деятель, известный своим участием в американской войне за независимость. Глава XII Стр. 86. В качестве эпиграфа приведена цитата из "Книги мертвых" - памятника древнеегипетской письменности XVI-XV вв. до н.э. Асторская библиотека - основана в середине XIX в. по завещанию американского капиталиста Джона Астора, позднее превратилась в Нью-Йоркскую публичную библиотеку. Стр. 87. ...где невозмутимый Бэртон... - В 1848 г. выдающийся американский актер, режиссер и драматург Уильям Эванс Бэртон (1804-1860) основал в Нью-Йорке небольшой театр, который на протяжении восьми лет был самым популярным театром в Америке. Стр. 88. ...вроде экспедиций лейтенанта Стрейна или доктора Кейна. - Стрейн Айзек (1821-1857) - морской офицер и географ, исследователь Южной и Центральной Америки, в 1853 г. возглавлял экспедицию, обследовавшую Дариенский перешеек в южной части Центральной Америки с целью выяснения возможности постройки канала между Атлантическим и Тихим океанами; Кейн Элайша Кент (1820-1857) - морской врач, исследователь Антарктиды; в 1853 г. возглавлял экспедицию по розыску пропавшего без вести в 1845 г. американского полярного путешественника Франклина. Иельский университет - одно из старейших высших учебных заведений США; основан в 1701 г. в г.Нью-Хэвен (штат Коннектикут). Стр. 91. Мистер Гринго. - Гринго - кличка американцев, распространенная в Латинской Америке; давая своему персонажу эту фамилию, авторы хотели подчеркнуть, что он типичный американец. Пеория - город в США, в штате Иллинойс. Стр. 93. Где-то в Миссури, на границе штата... - На запад от штата Миссури простираются земли Канзаса, в то время еще не вошедшего в число штатов. Стр. 94. Джерси-сити - пригород Нью-Йорка на западном берегу реки Гудзон, откуда в 70-х гг. начинались железнодорожные линии, идущие на Запад. Глава XIII Стр. 96. Делегат в конгрессе от Запада - то есть делегат от одной из западных Территорий, как назывались те части страны, которые еще не получили статуса штата; Территории посылали своих представителей в конгресс (в палату представителей, но не в сенат), однако они назывались не "депутатами", а "делегатами" и не пользовались всеми депутатскими правами. Глава XIV Стр. 104. Эпиграф взят из книги "Описание Пенсильвании" американского филолога Томаса Мэйкина (XVIII в.). Из поэмы "Освобожденный Иерусалим" (1581) итальянского поэта Торквато Тассо (1544-1595). "Индейцам и свевам известны они издавна". - Первое европейское поселение на территории нынешней Филадельфии было основано шведами (свевами) в 1638 г. и называлось Новая Швеция; коренное население этих мест - индейцы племени делаваров (ирокезская группа) - было впоследствии истреблено или изгнано, и память о нем сохранилась лишь в местных географических названиях. Кэмден-амбойские пески. - Кэмден и Амбой - пригороды Филадельфии, расположенные на левом берегу реки Делавар. Стр. 105. Индепенденс-Холл ("Дворец независимости") - здание филадельфийской ратуши, построенное в 1732-1747 гг.; свое название получило после 4 июля 1776 г., когда с его ступеней была оглашена Декларация Независимости. Колледж Джирарда - здание, построенное в 1847 г.; в 1848 г. в нем, по завещанию филадельфийского миллионера Стивена Джирарда, были открыты школа и приют "для белых сирот мужского пола". Фэрмаунтовские фонтаны - фонтаны в загородном поместье Фэрмаунт, переданном владельцами в дар городу и впоследствии вошедшем в парковый ансамбль Филадельфии. ...ни один американец не может умереть спокойно даже в Неаполе. - Намек на известную итальянскую поговорку: "Vedi Napoli e poi muori!" - "Повидай Неаполь, и можешь умереть!" Друзья. Общество Друзей (они же - квакеры) - пуританская секта, основанная в Англии Джорджем Фоксом в 1647 г. В 60-е гг. XVII в., спасаясь от преследований, большая группа квакеров эмигрировала в Америку, где основала колонию Пенсильвания. Стр. 107. Брод-стрит (буквально: широкая улица) - архитектурная ось планировки Филадельфии, первого американского города, построенного по единому плану. Брод-стрит считалась самой широкой и длинной улицей в мире. Стр. 108. Ежегодное Собрание. - Ежегодные Собрания являлись верховным судилищем квакеров по всем религиозным, организационным и дисциплинарным вопросам. Джермантаун - ранее пригород Филадельфии, в настоящее время район города. Индейцы кикапу - племя алгонкинской группы, стойко сопротивлявшееся натиску белых колонизаторов, стремившихся изгнать их с родовых земель в долине реки Огайо; в 1819 г. остатки племени были все же принуждены переселиться в резервацию на территории Канзас, к западу от Миссури. Глава XV Стр. 111. Эпиграф заимствован из труда "О медицине" Авла Корнелия Цельса - римского врача и ученого (I в. до н.э.). "Внутренний свет". - По терминологии квакеров - состояние "религиозного экстаза", дающее право выступить во время собраний квакеров со словом покаяния или поучения. Стр. 115. Симония - продажа церковных должностей в католической церкви. Была широко распространена в средние века. Высокая и Низкая церковь. - В 1873 г. в самой крупной церковной организации США - епископальной церкви - произошел раскол: сторонники протестантской епископальной церкви (Высокая церковь) стояли за усиление светской роли церкви и, соответственно, были склонны к более пышным обрядам и украшению церквей; отколовшаяся реформированная епископальная (Низкая) церковь проповедовала возврат к простоте раннего протестантства и считала необходимым воздерживаться от вмешательства в светские дела. Стр. 116. Первые Дни. - Имеются в виду первые дни Ежегодных Собраний у квакеров. Беллона - богиня войны у древних римлян, сестра бога войны Марса и его возница; изображалась на мчащейся колеснице, с распущенными волосами и пылающим факелом в руках (миф). Стр. 117. ...в последнюю войну... - то есть во время Гражданской войны 1861-1865 гг. Глава XVI Стр. 122. Пайлот-ноб - невысокая железорудная гора на юго-востоке штата Миссури. Стр. 124. "Клуб Чудаков" (точнее: "Независимый Орден Чудаков") - распространенная в США буржуазно-благотворительная организация, созданная в 1816 г. и ныне имеющая отделения почти во всех городах США. Стр. 127. Джуба - танец, сопровождаемый выкриками, хлопаньем в ладоши и притопыванием; был особенно популярен среди американских негров в середине XIX в. "Звездное знамя" - патриотическая песня американского поэта Ф.С.Кея (1779-1843), написанная в период англо-американской войны 1812-1814 гг. С 1931 г. - государственный гимн США. Глава XVII Стр. 129. Массачусетс... находится в штате Бостон. - В действительности город Бостон находится в штате Массачусетс. Стр. 133. Джордж Гор. - Имеется в виду английский генерал и дипломат Чарльз Гор (1793-1869). Глава XVIII Стр. 135. Бедда аг Идда - импровизация неизвестного поэта Алжира, записанная на языке тамачек (язык полукочевого племени туарегов, древнейшего населения Северной Африки). Заимствована из труда французского ученого Луи Аното (1814-1878) "Опыт грамматики языка тамачек" (Париж, 1860). Из средневекового рыцарского романа в стихах "Роман о Жофре", написанного на старофранцузском языке. Цитата заимствована из труда французского филолога Ф.Ренуара (1761-1836) "Романская лексика, или Словарь языка трубадуров". ...такие годы последовали за... перестрелкой из Лексингтонской пустоши и за... требованием о сдаче форта Самтер. - Речь идет о первых боевых эпизодах американской войны за независимость 1775-1783 гг. и Гражданской войны 1861-1865 гг. Стр. 137. Федеральные и конфедеративные войска - то есть войска северян и войска южан; последние получили свое название от Конфедерации Американских Штатов, провозглашенной