праву занять sanctum sanctorum{14}, как именуется на жаргоне печатников кабинет редактора. Обладая прекрасным голосом, прекрасным сильным баритоном, Навсенаплюй имел серьезные познания в музыке, хорошо играл на разных инструментах, разбирался в живописи и ругался на девяти языках. Он был примерным сыном церкви, честно выполнял свой долг христианина, а о лучшем друге трудно было и мечтать. Но ему не сиделось на одном месте, и Навсенаплюй бродяжничал, слонялся по всей Европе. Если и существовал когда-нибудь вечный "пом." (помощник), Навсенаплюй и был им. Он мог бы иметь свою наборную кассу везде, где бы ни пожелал обосноваться, но если такой факт и имел место, он стерся из людской памяти. Навсенаплюй появлялся у нас несколько раз в году, как, впрочем, и во Франкфурте, и в Венеции, и в Париже, и в Лондоне, и в других городах Европы; через неделю, от силы - две-три он снимался с места, устроив прощальную пирушку друзьям и оставив себе денег ровно столько, сколько требовалось, чтобы перепорхнуть на новое место. Мы замерли на мертвой точке, а дел было - выше головы! Дел много, а времени в обрез; заказ предстояло выполнить к следующему понедельнику. Прибудут заказчики из Праги и потребуют свои две сотни Библий - вернее, отпечатанные листы: мы не условились их переплетать. Половина наших печатников корпела над этим большим нудным заказом вот уже восемь месяцев; еще 30000 "m"{15} - и набор закончен; на худой конец, мы могли приналечь все вместе и завершить дело за четырнадцать часов, потом еще за пару часов отпечатать два последних сфальцованных листа и выполнить заказ досрочно, - и вот мы бездельничаем, а мастеру грозит разорение. Всю пятницу и субботу я бегал сам не свой к Совиной башне - высматривал, не покажется ли внизу, на извилистой тропинке Навсенаплюй, а потом возвращался в кухню к Катрине за советом и новостями. Но вот прошла суббота, спустилась ночь, никаких перемен не произошло, мы все еще находились между небом и землей. Маг дал Сорок четвертому нагоняй и перестал использовать его как посредника для своих чудес. Тогда Катрина запугала Марию и ее мать, растолковав, какая им угрожает опасность, и они попытали счастья у мага. Балтасар Хофман был очень учтив, исполнен сочувствия и желания помочь, но при этом не связывал себя никакими обязательствами. По его мнению, дело было не в печатниках - они против своей воли стали орудием в руках трех самых могущественных и злобных демонов ада, которых он, Балтасар Хофман, знал по именам; он сражался с ними и одолел демонов, едва не поплатившись за это жизнью. Демоны устроили заговор не против мастера (мастер им нужен лишь для отвода глаз) - они наметили жертвой его, мага, он еще сам не знает, чем кончится эта битва; и все же он обратится к звездам и сделает все, что в его силах. Балтасар Хофман полагал, что в заговоре участвуют еще три могучих демона и, если его догадка подтвердится, ему придется просить помощи у самого Князя тьмы. Последствия, несомненно, будут ужасны: много невинных людей умрет со страху от грома и молний, неизбежно сопутствующих появлению Князя тьмы, и от одного его грозного вида, но если леди пожелают... Но леди не пожелали, как, впрочем, и все остальные. Итак, если три новых демона не вступят в борьбу, маг, возможно, померится силою с тремя прежними, одолеет их, и для мастера все обернется наилучшим образом, но если вступят - игра, разумеется, проиграна: никто не захочет, чтоб за биту взялся сам Люцифер. Дело было нешуточное, оставалось лишь ждать, как поведут себя три новых демона. Тем временем Балтасар работал истово - мы это видели. Непрерывно шепча заклинания, он бросал в котел порошки, сушеных ящериц, тритонов, человечий жир и прочие действенные колдовские средства; мага окутывал дым, а от котла поднималась такая вонь, что хоть беги из замка; ее, наверное, чуяли и на небесах. Я все еще сидел в Совиной башне в надежде на чудо, пока не стемнело; долина и дорога засеребрились в лунном свете, а Навсенаплюй так и не пришел; на сердце у меня было очень тяжело. Но, как говорится, утро вечера мудреней; воскресная служба в нашей церкви возымеет двойную силу, потому что перед алтарем встанут четыре монахини вместо двух. Эта мысль вселяла надежду. Очевидно, все времена хороши для встречи влюбленных - и печальные, и радостные. Внизу, на крыше замка, две парочки отрабатывали сверхурочные - Фишер и Маргет, Мозес и Мария. Мария мне безразлична, но будь я постарше и пожелай Фишер завести помощника... Впрочем, все это увлечения давно минувших дней, теперь я такими пустяками не занимаюсь. Но как она красива - Маргет! Глава X Утро в воскресенье выдалось чудесное - мирное, благостное, солнечное. Даже не верилось, что в таком прекрасном мире могут существовать распри и вражда. К полудню к церкви потянулись разодетые обитатели замка - женщины в самых нарядных платьях, мужчины в бархатных камзолах, рубашках с кружевами, в бархатных плотно прилегающих штанах, подчеркивающих мускулистость ног. Мастера и его сестру внесли в церковь на кушетках, чтобы и они изведали благодать молитвы; мастер, бледный, отрешенный, еще не оправился от потрясения; вслед за ними вошли остальные домочадцы - все, кроме мага и Сорок четвертого. Колдунам и их посредникам в церкви не место. Потом явились сельчане, и церковь заполнилась. Она блистала роскошью новой отделки и позолоты; у всех на виду возвышался орган - недавнее изобретение, вряд ли кому из прихожан знакомое. Вот он тихо зарокотал, жалобно запел, и лица людей, внимавших божественным звукам, засветились восторгом. Я никогда не слышал музыки, исполненной такой сладкой грусти и нежности, такой глубокой утешительной веры. Будто в сладкой грезе орган стенал и плакал, вздыхал и пел; стенал и плакал, вздыхал и пел; нежные звуки то взлетали в небо, то опускались на землю, стихали, таяли, замирали где-то в туманной дали и, оживая, возвращались, врачуя душевные раны, утоляя печаль, все глубже и глубже погружая нас в умиротворяющий покой; и вдруг - раскатами грома - звуки захватывающей дух радости и торжества, и в этот момент нам явились - один за другим - служители церкви. Поверьте, все мирские заботы, все недобрые мысли разом оставили нас; поверьте, все воспарившие страждущие души уподобились саду, жаждущему животворной росы истины, готовому жадно ее впитать и сохранить, как величайшую ценность. Лицо нашего священника, отца Питера, лучившееся добротой и любовью, казалось, даровало нам благословенную надежду на спасение. Отец Питер поведал прихожанам, как возникла сама идея Вечного Моления. Оказывается, ее заронил в сердце святой Маргариты Алансонской сам господь, посетовав на то, что люди не чтят его, как подобает, после всего, что он для них сделал. Отец Питер пояснил: - Цель Вечного Моления - возрадовать нашего господа, внести хоть малую лепту во искупление неблагодарности рода человеческого. Вечно Молящиеся Сестры денно и нощно творят молитву перед алтарем вездесущего, вознося забытому людьми спасителю хвалу и благодарение, возрождая его культ. Молитвенное бдение не прерывается ни в жару, ни в холод. Сестры неусыпно славят бога и днем, и ночью. Какое высокое призвание! Кроме праведного труда священника невозможно вообразить более возвышенное занятие. Культ отправляет монахиня-девственница, она простирает к небу безгрешные руки, вкладывает в молитву безгрешную душу и молит бога смилостивиться, ниспослать благоденствие всем людям, но особенно тем, кто просил Сестер помянуть их в своих святых молитвах. Отец Питер говорил о благословении, материальном и духовном, даруемом господом всем, кто внесет деньги на восстановление монастыря Вечно Молящихся Сестер и его новой церкви. - В новой церкви святое причастие{16} будет выставлено для поклонения большую часть года, - обещал отец Питер. - Но наша самая сокровенная мечта - воздвигнуть господу нашему и спасителю прекрасный алтарь, величественный трон господень. Великолепное убранство и море света должно окружать господа. Господь изъявил волю свою рабе божьей Маргарите, сказав: "Я стражду, чтобы люди почитали меня в святом причастии, я стражду, чтобы люди воздавали мне почести в царских чертогах". Осознав разумность желания господа, многие прихожане поднялись со своих мест и пожертвовали деньги на восстановление храма, я же раньше отдал монахиням все, что имел. Отец Питер продолжил проповедь и привел свидетельства очевидцев о сверхъестественности происхождения культа Вечного Моления и многочисленные тому доказательства. - Чудеса, о которых не говорится в Библии, не следует принимать за чистую монету, - пояснил отец Питер. - В них можно поверить, лишь когда они подтверждены достойными свидетелями. Но время от времени господь совершает чудеса, чтобы укрепить нашу веру или обратить грешников на путь истинный. Отец Питер горячо убеждал нас быть начеку и не принимать на веру чудеса или то, что кажется чудесным, по собственному разумению, не услышав просвещенного мнения прозорливого священника или епископа. Он сказал, что не всякое из ряда вон выходящее явление - чудо, ибо истинное чудо - не обязательно чрезвычайное, но часто вполне вероятное происшествие. Вероятное, ибо в данных обстоятельствах оно имело особое предназначение, - при обстоятельствах, указующих на то, что послано оно не зря, а с высокой и оправданной целью. Отец Питер подтвердил свою мысль несколькими весьма интересными примерами, они выявляли особенно ярко вероятность событий и вместе с тем их необычную природу, это было ясно не только искушенному уму, но и младенчески неопытному. Одно из этих чудес называлось "туринское чудо", и вот что отец Питер поведал о нем. В 1453 году воры ограбили церковь в Исигло и среди прочего унесли драгоценную дарохранительницу, в которой лежало святое причастие. Они спрятали дарохранительницу в большом мешке и навьючили свои трофеи на осла. 6 июня воры проезжали с награбленным добром по улицам Турина. Вдруг осел заартачился и, как его ни били, не двигался с места. Веревки, которыми мешок был привязан к спине осла, разом лопнули, мешок открылся, и взору явилась дарохранительница. Она поднялась высоко в небо и чудесным образом застыла в неподвижности к удивлению многочисленных зрителей. Весть о необычайном происшествии быстро распространилась по городу. Явился епископ Людовик с капитулом и местным духовенством. Они сподобились лицезреть новое чудо. Святое причастие покинуло дарохранительницу, которая опустилась на землю, само же святое причастие по-прежнему неподвижно висело в воздухе, величественное и сияющее, как солнце, посылая во все стороны ослепительные лучи. Толпы потрясенных людей кричали от радости и, пав ниц, славили бога-спасителя, явившего так зримо свое величие и славу. Епископ, стоя на коленях, заклинал господа низойти в потир. И тогда святое причастие медленно опустилось в потир и было унесено в церковь святого Иоанна при небывалом ликовании народа. На том месте, где произошло это чудо, отцы города Турина воздвигли огромный храм{17}. Отец Питер заметил, что здесь мы имеем двух неоспоримых свидетелей чуда, которые не могут солгать, - епископа и осла. Многие прихожане, проявлявшие до сих пор сдержанность, пожертвовали деньги на храм. А отец Питер продолжал: - А теперь подумайте, как господь наш, желая вызвать у людей раскаяние, явил свое величие в городе Марселе, во Франции. В 1218 году святое причастие было выставлено для поклонения в церкви монастыря францисканцев на сорок часов. Многие благочестивые миряне помогали отправлять службу. Вдруг святое причастие исчезло, и молящимся предстал сам творец мира. Лик его светился, взор был взыскующ, но милостив, и люди не могли его выдержать. Они стояли, не в силах шевельнуться от страха, но потом осознали, что значит это великое явление. Епископ Белсун собрал более шестидесяти свидетельств, данных под присягой. Но, невзирая на чудо, люди жили в грехе, как и раньше, и господу пришлось послать новое знамение. Отец Питер рассказал, как это случилось: - Двум праведникам было видение, что господь вскоре нашлет на город страшную напасть, если горожане не обратятся на путь истинный. И через два года чума скосила большую часть жителей города. А еще отец Питер поведал нам о том, как двумя столетиями раньше во Франции Вельзевул и еще один Дьявол вселились в женщину и ни за что не хотели покинуть свою жертву, хоть сам епископ приказал: - Изыди, Сатана! Но при виде святого причастия Дьяволы бежали, богохульствуя, и свидетелями тому были сто пятьдесят тысяч человек. Рассказал отец Питер и о том, как изображение святого причастия на окне церкви, в которую раньше часто ударяли молнии, отныне оберегало ее в грозу. Развивая свою мысль, отец Питер сказал, что молния ударяет в церковь не случайно, а лишь с высокой целью. - В нашу церковь молния ударяла четырежды, - напомнил он, - вы можете спросить: почему господь не отвел удара? Во всем есть мудрый умысел божий, и нам не дано судить о нем. Но одно можно сказать наверняка: не посети нас господь таким путем, мы не воззвали бы к щедрости благочестивых прихожан, любящих бога. Мы были бы счастливы, ходя во тьме. Может, в этом и был божественный промысел. Некоторые прихожане, не дававшие денег на храм с того самого времени, как молния ударила в него впервые, не уразумевшие тогда ее высокого предназначения, теперь с радостью внесли свое пожертвование. Другие же, вроде пивовара Хуммеля, прожженного дельца, лишенного всяких чувств, заявили, что разрушение храма - слишком расточительный способ рекламы и богу-отцу следовало бы передоверить ее деловым практичным людям, имеющим опыт в рекламном бизнесе. Хуммель и ему подобные так и не дали денег на храм. Потом отец Питер припомнил еще одно чудо, и все пожалели, что проповедь заканчивается, мы были готовы слушать часами про волнующие и поучительные чудеса, извлекая при этом для себя огромную пользу. Вот какой случай произошел днем 3 февраля 1322 года в церкви Лоретто в Бордо. Ученый пастырь, доктор Делор, профессор теологии в Бордо, выставил святое причастие для поклонения. Пропели "Восславим господа", и вдруг ризничий, тронув священника за плечо, говорит: - Господь явился в святом причастии! Доктор Делор поднимает взор на святое причастие и лицезрит господа. Полагая видение игрой света, он меняет положение, чтобы лучше разглядеть святое причастие. Доктор Делор видит, что оно как бы разделилось надвое и посредине появился юноша неописуемой красоты. Грудь Иисуса была над дарохранительницей, левая рука прижата к сердцу. Он милостиво кивнул и благословил молящихся правой рукой. Господа лицезрели ризничий, несколько детей и множество взрослых прихожан. Видение длилось все время, пока шло причащение. Нечеловеческим усилием священник поднял дарохранительницу и, не отрывая взгляда от божественного лика, благословил молящихся. С тех пор день явления господа отмечается в церкви Лоретто каждый год. В глазах у слушателей заблестели слезы. И в этот миг в нашу церковь ударила молния, и она сразу опустела - прихожане в ужасе разбежались. Не оставалось сомнений в том, что произошло еще одно чудо: в небе не было ни облачка. Позднее отец Питер привел к присяге свидетелей происшествия, и чудо признали и занесли в анналы в Риме. Наша церковь прославилась, и к ней потянулись пилигримы. Глава XI Для нас с Катриной чудо в церкви означало, что я вытянул козырную карту, и мы ликовали, уверенные в победе. Теперь мы знали, что Навсенаплюй вот-вот явится. Я снова побежал в Совиную башню - на свой сторожевой пост. Но меня опять постигло разочарование. Час за часом проходили напрасно, близилась ночь, на небе взошла луна, а Навсенаплюй не появлялся. В одиннадцать я понял, что дальше ждать нет смысла, и ушел из башни, подавленный и закоченевший. Мы с Катриной терялись в догадках - в чем тут штука? Наконец Катрину осенило: - Порой чудеса совершаются не сразу, а с мудрым умыслом, скрытым от нас, и нам не подобает вопрошать о нем господа, - заявила она. - Ведь было же откровение праведнику, что господь нашлет холеру на город Марсель, если он не сойдет с греховной стези, но пророчество сбылось лишь через два года. - Бог ты мой, вот оно что! Теперь понятно, - понуро сказал я. - Навсенаплюй придет через два года и будет слишком поздно. Бедный мастер! Ничто его не спасет, он пропал. Завтра до восхода солнца недруги восторжествуют, мастер будет разорен. Пойду лучше спать, по мне хоть бы вовсе не просыпаться! Наутро часов в девять Навсенаплюй был в замке! Ах, если бы он здесь оказался всего на несколько дней раньше! Я расчувствовался, как девчонка, и не мог сдержать слез. Навсенаплюй явился с деревенского постоялого двора как всегда неожиданно - веселый, нарядный, в шляпе с пером. Обитатели замка окружили его со всех сторон, и Навсенаплюй тотчас рассыпался в любезностях. Потрепав старую фрау Штейн по подбородку, восхитился: - До чего хороша! Символ неувядающей юности! Катрину он назвал отрадой своего сердца и сорвал поцелуй; ахнул от восторга, глянув на Марию, заявил, что она ослепительно красива и, точно солнце, освещает скучный замок; потом, излучая всем видом дружелюбие, направился к печатникам, которые с утра пораньше пили пиво и замышляли пакости, предвкушая скорую победу. Навсенаплюй и для них нашел теплые слова, но ни один из мужчин не поднялся ему навстречу, ни один не обрадовался его приходу; они знали его натуру: как только Навсенаплюй разберется, что к чему, он тотчас примет сторону слабого. Навсенаплюй обвел глазами печатников, и улыбка сошла с его лица. Он прислонился к свободному столу и полусидя, скрестив ноги, внимательно вглядывался в лица. Наконец серьезно сказал: - Вижу, что-то случилось. Что именно? Печатники сидели мрачные, угрюмые и молчали. Навсенаплюй обратился ко мне: - Объясни, в чем дело, парень. Гордясь его вниманием, я собрал все мужество, преодолел страх перед печатниками и, внутренне дрожа, открыл было рот, но не успел и слова молвить, как Сорок четвертый опередил меня и кротко произнес: - Если позволите, сэр, объясню я, а то Август навлечет на себя неприятности, ведь всему виной не он, а я. Печатники были потрясены тем, что робкий Сорок четвертый отважился на такое рискованное дело, и Катценъямер, смерив его презрительным взглядом, грубо оборвал: - Будь добр, заткнись и постарайся больше не открывать рот. - Положим, я попрошу его открыть рот, - вмешался Навсенаплюй, - что тогда? - Тогда я закрою его силой, вот что! В глазах Навсенаплюя появился холодный стальной блеск. Он подозвал к себе Сорок четвертого и приказал: - Стой здесь! Я тебя в обиду не дам. Продолжай! Печатники заерзали на стульях, подались вперед. Лица у них ожесточились: они внутренне собирались, готовясь к бою. После короткой паузы юноша сказал ровным бесцветным голосом, будто не сознавая весомости своих слов: - Я новый подмастерье. Из-за незаслуженно плохого отношения ко мне - другого объяснения нет - эти трусы устроили заговор против мастера и хотят его разорить. Ошеломленные печатники медленно поднимались со своих мест, не сводя негодующих взглядов с Сорок четвертого. - Заговор устроили, говоришь, - повторил Навсенаплюй, - сукины дети! В мгновение ока заговорщики выхватили шпаги из ножен. - Принимаю вызов! - крикнул Навсенаплюй, со звоном обнажил длинный клинок и сделал выпад. Противники заколебались, отступили, защитник слабых не преминул этим воспользоваться и рванулся в бой с яростью дикой кошки. Печатники, собравшись с духом, пытались защищаться, но где им было устоять перед стремительным напором и натиском его атаки! Навсенаплюй выбивал у них из рук шпаги одну за другой, и вот уже всего два врага остались вооруженными - Катценъямер и Бинкс. Вдруг победитель поскользнулся, упал, и недруги бросились к нему, намереваясь прикончить. У меня все внутри похолодело от ужаса, но Сорок четвертый настиг их одним прыжком, схватил того и другого за горло, и они, разом обмякнув, ловя ртом воздух, повалились на пол. Мгновение - и Навсенаплюй был на ногах, готовый к бою, но бой кончился. Заговорщики признали себя побежденными - все, кроме двух, лежавших без сознания. Они пришли в себя минут через десять, не раньше, и сидели с ошалелым видом, полагая, вероятно, что их сразила молния; боевой дух в них угас, так что и сдаваться не было нужды. Катценъямер и Бинкс, потирая шеи, пытались припомнить, что с ними произошло. Мы, победители, взирали на них сверху вниз, военнопленные угрюмо стояли в сторонке. - Как ты их одолел? - удивлялся Навсенаплюй. - Каким оружием? - Голыми руками, - ответил я за Сорок четвертого. - Голыми руками? Ну-ка покажи руки, парень! Гм... мягкие и пухлые, как у девчонки. Бросьте шутить! Какая сила в этих ручонках? В чем тут хитрость? - Сила не его собственная, сэр, - объяснил я. - Его повелитель, маг Балтасар, дает ему силу колдовством. Вот теперь Навсенаплюй все понял. Заметив, что печатники, стоявшие в сторонке, подбирают свои шпаги, Навсенаплюй приказал Сорок четвертому отобрать у них шпаги и принести их ему. Он хмыкнул, вспомнив, как ловко Сорок четвертый разделался с врагами и наказал: - Будут сопротивляться, убеди их тем же способом. Но печатники не сопротивлялись. Когда Сорок четвертый свалил груду шпаг на стол, Навсенаплюй спросил: - Парень, ведь ты не был в заговоре, почему же ты, обладая волшебным даром, не выступил против них? - Никто бы не поддержал меня, сэр. - Веская причина. Но теперь здесь я. Подойдет такая поддержка? Будешь воевать? - Да, сэр. - Значит, решено. Я буду правым флангом армии, а ты - левым. Как тебя зовут? - Э 44, Новая Серия 864962, - ответил юноша в своей непосредственной манере. Навсенаплюй, вкладывавший шпагу в ножны, замер на месте, потом спросил: - Что ты сказал? - Э 44, Новая Серия 864962. - И это твое имя? - Да, сэр. - Бог ты мой, вот так имечко! Поскольку рукопись идет в печать, давай сократим его до Сорок четвертого, а остальное сохраним в нерассыпанном наборе и пустим за полцены. Согласен? - Согласен. - А вы, парни, подходите ближе. Сорок четвертый продолжит свой рассказ о заговоре. Давай, Сорок четвертый, не стесняйся, выкладывай все начистоту. Сорок четвертый поведал, что случилось в замке, и никто его не прервал. Когда он кончил свой рассказ, Навсенаплюй помрачнел лицом: он понял, что положение трудное, такого он и представить себе не мог; судя по всему, положение было просто безнадежное. У печатников все козыри на руках. Как ему либо кому другому спасти мастера от разорения? Печатники прочли эту мысль на лице Навсенаплюя и глазели на защитника слабых с насмешкой, которую не выражали в словах потому лишь, что не имели оружия. Навсенаплюй, размышлявший, что предпринять, чувствовал на себе их взгляды, колючие, как иголки. После некоторого раздумья он сказал: - Дело обстоит так: по закону гильдии мастер не имеет права прогнать Сорок четвертого, следовательно, это исключается. Если Сорок четвертый остается, вы отказываетесь работать, мастер не сможет выполнить контракт и разорится. Вы бьете любую карту, ясно как божий день. Признав этот факт, Навсенаплюй заговорил о деле и умолял печатников сжалиться над мастером, добрым, справедливым мастером, безупречным, щедрым мастером. Разве он виноват, что ему так не повезло? Ведь сам мастер никогда никого не обижал и, окажись он на их месте, посочувствовал бы, а вот они... Пришло время остановить защитника, иначе его речь произведет впечатление на заговорщиков; Катценъямер так и сделал. - Хватит лить патоку, кончай болтать. Мы твердо стоим на своем, а кто распустит слюни, пусть пеняет на себя. Глаза Навсенаплюя полыхнули огнем. - Вы отказываетесь работать? Очень хорошо! - заявил он. - Я не могу вас убедить, не могу заставить работать, но голод заставит! Я запру вас в типографии, поставлю стражей, а кто выйдет, получит по заслугам! Печатники поняли, что их бьют их же оружием: они знали Навсенаплюя - он свое слово сдержит, к тому ж он отнял у них шпаги и теперь стал хозяином положения. Даже у Катценъямера, внезапно получившего шах и мат, был озадаченный вид; он обычно за словом в карман не лез, а теперь не знал, что и сказать. Повинуясь приказу, заговорщики гуськом двинулись в типографию под присмотром Сорок четвертого и Навсенаплюя - он нес шпаги и поддерживал тишину и порядок. Вдруг он крикнул: - Стой! Одного не хватает! Где Эрнест Вассерман? Оказалось, тот улизнул, когда Сорок четвертый повел рассказ о том, что случилось в замке. Но вот послышались шаги - похоже, Эрнест возвращался. Он вошел, пошатываясь, бледный как полотно, рухнул на стул и простонал: - Боже мой! Печатники, позабыв о приказе, окружили Эрнеста и нетерпеливо расспрашивали, какая с ним приключилась беда. Но он был не в состоянии отвечать на вопросы и лишь повторял, дрожа и стеная: - Не спрашивайте! Я был в типографии. Боже, боже мой! Ничего вразумительного они так и не услышали - поняли только, что нервы у него сдали и он разваливается на части. Потом все устремились в типографию - впереди Навсенаплюй, за ним, оглашая топотом мрачные коридоры замка, остальные. В типографии нас ожидало зрелище, от которого впору было окаменеть на месте: станок с бешеной скоростью, точно Дьявол, выбрасывал отпечатанные листы - быстрее, чем их можно было сосчитать; они сыпались как снег, но ни одной живой души рядом не было! И это еще не все, я не рассказал и половины. Вся прочая типографская работа шла полным ходом, хотя в типографии не было ни одного печатника! Мы видели, как губка, поднявшись со своего места, погрузилась в таз с водой, проплыла по воздуху и, остановившись в дюйме над доской с использованным набором, выжала из себя воду, смочила наборную гранку и отлетела в сторону; невидимый печатник, знаток своего дела, выбросил шпоны из набора так быстро, что они градом посыпались на верстальный стол; на наших глазах набор уплотнился, литеры придвинулись ближе друг к другу. Потом примерно пять дюймов набора отделилось от общей массы и поднялось в воздух; литеры приняли вертикальное положение на невидимом безымянном пальце печатника, как на подставке; затем они переместились через комнату, задержались над наборной кассой и с быстротой молнии ударили по ячейкам - казалось, снова посыпался град. За какие-то доли секунды пять дюймов набора распределились по ячейкам, и их место заняли пять новых; через одну-две минуты в каждой ячейке лежала гора мокрого шрифта, и работа закончилась. В других случаях верстатки зависали над ящиком со шпациями; в воздухе возникали строки, набранные вразрядку и выключенные, а линейка скользила так быстро, что и моргнуть не успеешь; мгновение - и верстатка заполнена, еще мгновение - и она высыпается на наборную доску! Десять минут - набор закончен, касса пуста! Мы едва поспевали следить за всем тем невероятным, невозможным, что творилось в типографии. Все операции совершались с головокружительной быстротой и в гробовой тишине. Смотришь на неустанно работающий пресс и кажется, что шуму от него, как от толпы мятежников, но тут же спохватываешься, что это всего-навсего иллюзия - пресс не издает ни звука; и тогда душу стискивает жуткий цепенящий страх, какой всегда вызывает у человека сверхъестественная сила. Невидимки заполняли пробельным материалом промежутки между полосами, заключали формы, разбирали формы, несли под пресс вновь сфальцованные листы и извлекали оттуда старые; все вокруг пребывало в движении; невидимки непрестанно сновали взад и вперед, тем не менее не было слышно ни шага, ни произнесенного слова, ни шепота, ни вздоха - стояла самая что ни на есть неживая, гнетущая тишина. Под конец я заметил, что одной операции недостает - пробные оттиски не делаются и корректура не читается! О, это были мастера, настоящие мастера! Взявшись за дело, они выполняли его безукоризненно, и в корректуре просто не было надобности. Испугались ли мы? Еще бы! Страх парализовал нас, мы не могли двинуться с места или осенить себя крестным знамением, силы оставили нас. Мы смотрели во все глаза, как знакомые предметы проплывали по воздуху без всякой поддержки, выполняя свою сложную работу без видимой помощи, - страшное и захватывающе интересное зрелище! Мы не могли от него оторваться! Примерно через полчаса разбор шрифта, раскладка его по кассам и набор закончились. Одна за другой прекращались операции. Наконец оборвался и мощный круговорот печатного станка; невидимые руки извлекли форму, вымыли ее, невидимые руки выскребли и смазали маслом матрицу, повесили на крючок рамку. Никакого движения в типографии больше не ощущалось, все замерло, повсюду царила беззвучная пустота, могильная тишина. Она длилась несколько леденящих душу минут, потом от самой дальней кассы донесся звук - приглушенный, едва слышный и в то же время резкий, скрипучий, саркастический - скрежещущий звук линейки, которой водят по перегородкам кассы, и в лад ему - невнятное хихиканье полдюжины невидимок. "Сухой дребезжащий смех мертвых", - подумал я. Через минуту что-то холодное скользнуло мимо меня. Я ощутил на щеке не дуновение ветра, а именно холод. То, что это был один из призраков, мне не надо было растолковывать: такой сырой могильный холод от живого человека не исходит. Мы отпрянули, давая дорогу призракам. Они неторопливо прошли мимо нас, и по холоду, исходившему от каждого, мы насчитали, что их было восемь! Глава XII Мы вернулись в гостиную встревоженные и огорченные. Весть о приключившемся в типографии уже облетела весь замок, и вскоре явились бледные и перепуганные дамы и слуги; выслушав очевидцев происшествия, они лишились дара речи, что, впрочем, было не так уж плохо. Но зато развязали языки печатники. Они смело предложили выдать астролога церкви: пусть его сожгут на костре, в своей последней проделке он зашел слишком далеко. Явился и астролог; когда он услышал ужасные слова про церковь и костер, ноги у него сделались точно ватные, он плюхнулся на стул рядом с фрау Штейн и Марией и взмолился о снисхождении. Куда только подевались его гордыня и самодовольство! Уж как он юлил и притворялся, будто и не вызывал этих призраков и вообще не имеет никакого отношения к происшедшему. Казалось, он говорит чистую правду, как тут не поверить, да и вид у мага был такой несчастный, что я разжалобился, хоть никогда не любил Балтасара Хофмана, а только восхищался его искусством. Но Катценъямер, Бинкс и Мозес Хаас взялись за астролога крепко; Мария и ее мать попытались вступиться за него, но их слова никого не убедили, и астрологу их заступничество не помогло. Навсенаплюй сразил беднягу наповал самым мудрым и метким, по мнению присутствующих, замечанием: - Балтасар Хофман, чудеса сами собой не совершаются, ты это прекрасно знаешь, да и мы тоже. Ты единственный в замке способен совершить чудо. Так, во-первых, чудо свершилось, во-вторых, оно не произошло само собой, в-третьих, ты здесь. Только дурак не сообразит, что к чему. - Ну, теперь уж он не отопрется! - вскричали разом одни. - Молчит, видно, крыть нечем! - надсаживались другие. - На костер его! Бедный старик разрыдался. Разъяренные печатники бросились к нему, намереваясь схватить и выдать инквизиции, но Навсенаплюй снова проявил замечательную мудрость. - Погодите, - сказал он, - это не лучший выход из положения. Маг в отместку не снимет с замка чары, а ведь нам нужно, чтоб он их снял, верно? Окружающие шумно выразили свое одобрение. Да, что ни говори, Навсенаплюй был редкого ума человек, золотая голова. - Ну что ж, - продолжал Навсенаплюй. - Балтасар Хофман, у тебя есть шанс спасти свою жизнь. Ты счел нужным отрицать самым бессовестным образом, что причастен к колдовству. Ладно, пусть будет так. Но вот что мы хотим знать: если мы оставим тебя в покое, обещаешь ли ты, что такое не повторится? Астролог тотчас воспрянул духом, будто восстал из мертвых, и закричал, полный радости и благодарности: - Обещаю, обещаю! Это не повторится! В настроении присутствующих произошла резкая перемена. Все радовались, зловещая тень страха больше не омрачала лица печатников; они ликовали, точно приговоренные к смерти, получившие весть о помиловании. Навсенаплюй взял с мага честное слово, что он не покинет замок, а напротив - станет его охранять, потом добавил: - У заклятия была зловещая цель. Думаю, невидимки набирали и печатали чушь, чтоб израсходовать весь запас бумаги, сорвать контракт и разорить мастера. Хорошо бы кто-нибудь сходил в типографию и посмотрел, что они там натворили. Ну, кто отважится? Тишина, последовавшая за этим предложением, заполнила бы пространство в четыре акра и ушла на фут в глубину. И она все ширилась и сгущалась, ширилась и сгущалась. Наконец Мозес Хаас спросил в своей подлой манере: - А сам почему не идешь? Все невольно улыбнулись: Мозес попал в точку. Навсенаплюй изобразил на лице улыбку, но она получилась какая-то неискренняя. - Скажу откровенно: не иду, потому что боюсь, - признался Навсенаплюй. - Кто здесь самый храбрый? Почти все тотчас указали на Эрнеста Вассермана и засмеялись. Навсенаплюй приказал Эрнесту идти в типографию, но тот возмутился и презрительно сказал: - Катись ты ко всем чертям, и не подумаю. Тогда старая Катрина заявила с гордостью: - Вы позабыли про моего мальчика. Уж он-то, конечно, не струсит. Сходи, посмотри, что там творится, дитя мое. Печатники думали, что Сорок четвертый откажется, но я был уверен, что он пойдет, и не ошибся; Сорок четвертый тут же вскочил, и когда он поравнялся с Навсенаплюем, тот погладил его по голове и похвалил за смелость. Эрнест Вассерман, переполнившись злобой и завистью, поджал губы и пробурчал: - Я вовсе не струсил, просто я вам не слуга и не собираюсь выполнять вздорные приказания каждого встречного и поперечного. На сей раз печатники не засмеялись и не произнесли ни слова, но, вытащив линейки, принялись скрести ими по дереву; шум поднялся, будто завывала целая стая шакалов. Таким способом можно сломить упрямство самого упрямого осла; Эрнест Вассерман сдался и больше не подавал голоса. А Сорок четвертый явился с удивительной вестью: - Невидимки закончили работу, она выполнена в совершенстве. Контракт спасен. - Сообщите новость мастеру! - крикнул Навсенаплюй. Маргет поднялась и тотчас поспешила гонцом к дяде; он понял из ее рассказа, что спасены и честь его, и кошелек; радостное известие подействовало на него, точно бальзам, - не прошло и часа, а уж он был если не совсем здоров, то близок к выздоровлению. Ну а печатники - вы и представить себе не можете, как вытянулись у них лица, по крайней мере, у зачинщиков забастовки, - будто им поднесли горькую пилюлю. Катценъямер так и сказал: - Нам придется проглотить эту пилюлю, но извольте ее подсластить. Мы проиграли, но забастовка продолжается - ни один из нас не выйдет на работу, пока нам не заплатят за вынужденное бездействие. Печатники одобрительно захлопали. - Что значит "за вынужденное бездействие"? - поинтересовался Навсенаплюй. - Деньги за время забастовки, потраченное впустую. - Черт возьми! Вот это наглость! Мастер должен заплатить вам за время, что вы потеряли, пытаясь его разорить! Кстати, а о нем вы подумали? Кто ему оплатит вынужденное бездействие? Зачинщики забастовки презрительно хмыкнули, а Бинкс сказал, что это к делу не относится. И мы, сами понимаете, оказались в тупике. Работы было хоть отбавляй, но уроки наборщика висели на крючках в типографии, а печатники туда - ни ногой; и близко, говорят, не подойдем, пока нам не оплатят простой и пока священник не проведет в типографии духовной дезинфекции. И мастер стоял на своем: вымогательству, говорит, потворствовать не намерен. Вот и вышло, что сражение закончилось вничью. Мастер изрядно потеснил печатников, но и они кое-что за собой удержали. Это был гадкий, унизительный, но - ничего не поделаешь - факт, и печатники злорадствовали вовсю. В это время у Катценъямера блеснула мысль; возможно, она и другим приходила в голову, но он первый ее изрек. - Слишком многое здесь принимается на веру, - сказал он с усмешкой, - между тем у нас нет заслуживающих уважения свидетельских показаний, не говоря уж о доказательствах. Откуда нам знать, что контракт выполнен и мастер спасен? Вот это был удар так удар! Всем было ясно, что Катценъямер попал в цель, можно даже без преувеличения добавить - в самую точку! Дело в том, что предубеждение против Сорок четвертого было очень сильное. Навсенаплюя выбили из седла - сразу было видно. Он не знал, что сказать в ответ, - и это было видно. Лица у всех выражали разные чувства: у бунтовщиков - ликование, у их противников - растерянность. У всех, за исключением двух - Катрины и Сорок четвертого. У Сорок четвертого сделалось бесстрастное деревянное лицо, а у Катрины глаза готовы были выпрыгнуть из орбит. - Я понимаю, на что ты намекаешь, Катценъямер, скверная пивная бочка, хочешь сказать, что мой мальчик - лжец. Почему ж ты не пошел в типографию, чтоб удостовериться? Отвечай - почему сам не пошел? - Нужды нет, если хочешь знать. Мне это ни к чему. Мне безразлично, выполнен контракт или нет. - Тогда держи язык за зубами и не суйся в чужое дело! Ты не осмелишься туда пойти, вот что! Да как тебе не совестно, здоровенный подлый трус, обзывать бедного одинокого мальчишку лжецом, если у самого духу не хватает пойти и доказать, что он лжет! - Слушай, женщина, если ты... - Не смей называть меня женщиной, подонок! - Катрина грозно надвинулась на Катценъямера. - Попробуй еще раз так ко мне обратиться - на куски разорву! - Беру свои слова обратно, - промямлил задира, и многие вокруг засмеялись. Катрина обвела всех вызывающим взглядом - ну, кто отважится? Решимости у забастовщиков заметно поубавилось. Ответа не последовало. Катрина вперила глаза в Навсенаплюя. Он медленно покачал головой: - Не отрицаю - храбрости мне недостает. Катрина гордо распрямила плечи, вскинула голову. - Царица небесная не оставит меня своей милостью, - сказала она. - Посмотрю сама. Идем, Сорок четвертый! Они отсутствовали довольно долго. Когда же наконец вернулись, Катрина сказала: - Мальчик мне все показал и объяснил. Как он говорил раньше, так и есть. - Катрина снова испытующе заглянула каждому в лицо и, остановившись на Катценъямере, поставила точку. - Ну а теперь у какого подлеца хватит мужества сомневаться? Таких не нашлось. Кое-кто из наших сторонников засмеялся; Навсенаплюй расхохотался, грохнул кулаком по столу, как председатель суда, объявляющий приговор: - Дело решено! Глава XIII Назавтра день выдался хмурый. Печатники на работу не вышли и слонялись по замку, раздраженные и угрюмые. Они и между собой почти не разговаривали, только перешептывались, сойдясь парами. А общий разговор вообще не клеился. За столом, как правило, молчали. Вечером не было обычного веселого сборища. Как только часы пробили десять, все разбрелись по комнатам, и замок показался мне мрачным и пустым. На следующий день все повторилось сначала. Где бы ни появился Сорок четвертый, его всюду встречали злобными угрожающими взглядами; я боялся за него и хотел выказать ему сочувствие, но робел. Я пытался внушить себе, что избегаю Сорок четвертого для его собственного блага, но совесть моя воспротивилась. Он же, как обычно, и не подозревал о том, что на него глядят исподлобья, с ненавистью. Сорок четвертый порой бывал так же невообразимо глуп, как и умен в других случаях. Маргет сочувствовала ему и всегда находила для него доброе слово, Навсенаплюй проявлял к нему добросердечие и отзывчивость; стоило ему перехватить чей-нибудь свирепый взгляд, направленный на Сорок четвертого, он тут же бранил злоумышленника и подзадоривал его проделать еще раз то же самое, но никто не соглашался. И, разумеется, Катрина всегда оставалась верным другом Сорок четвертого. В общем, только эти трое и выражали свои дружеские чувства к нему, по крайней мере, публично. Так продолжалось до тех пор, пока заказчики не пожаловали за своим товаром. Они привезли с собой фургон, и он стоял на большом внутреннем дворе замка. У хозяина голова пошла кругом. Кто уложит книги в ящики? Печатники? Конечно, нет. Они отказались работать и заявили, что не позволят работать и другим. Навсенаплюй умолял Катценъямера помочь, но тот грубо его оборвал: - Не трать слов попусту. Контракт все равно не выполнен. - Выполнен! - взорвался Навсенаплюй. - Я сам упакую книги, и мы с Катриной погрузим их в фургон. Пусть я приму смерть от призраков или сам умру от страха - это лучше, чем видеть ваше торжество. К тому же Дева Мария, покровительница Катрины, защитит нас обоих. А может, и вы одумаетесь. Я не теряю надежды. Печатники украдкой посмеялись. Они поняли, что Навсенаплюй погорячился. Он не учел размера и веса ящиков. Навсенаплюй тотчас разыскал мастера и поговорил с ним наедине. - Все улажено, сэр. Если вы... - Прекрасно! И, признаюсь, неожиданно. Что же печатники... - Нет, не согласились, но это не имеет значения, все улажено. Занимайте гостей часа три - угощайте, поите вином, развлекайте, а я за это время погружу товар в фургон. - Спасибо, большое спасибо, они просидят в замке всю ночь. Навсенаплюй пришел в кухню и рассказал обо всем Катрине и Сорок четвертому, а я как раз оказался там и слышал его рассказ. Катрина согласилась проводить его в типографию и оставить там под защитой святой девы, пока он упакует Библии, а через два с половиной часа, когда обед подойдет к концу и гостей обнесут вином и орехами, она вернется и поможет погрузить ящики в фургон. Потом они ушли, а я остался: ни один забастовщик не отважился бы сунуть нос в кухню, и я мог побыть с Сорок четвертым наедине, не подвергаясь опасности. Потом вернулась Катрина. - Этот Навсенаплюй - настоящее сокровище, - заявила она. - Вот уж мужчина так мужчина, не чета восковой кукле, вроде Катценъямера. Уж не хотелось мне его огорчать, но не снести нам ящиков. Их пять, и каждый впору тащить на носилках, а носилки с таким грузом дай бог четверым поднять. К тому же... - Вас двое, и я за двоих управлюсь, - прервал ее Сорок четвертый. - Вы оба возьметесь за одну сторону, а я - за другую. Силы мне не занимать. - Мальчик мой, не мозоль глаза людям, вот что я тебе скажу. Только и думаешь, как бы их еще подразнить, олух ты эдакий! Мало тебе, что все они против тебя злобу таят? - Но ведь вам двоим не снести ящиков, а если ты позволишь мне помочь... - Шагу отсюда не сделаешь! - Катрина стояла, исполненная решимости, уперев руки в бока. В глазах Сорок четвертого отразилась печаль, разочарование, и Катрина растрогалась. Она упала перед ним на колени, обхватила ладонями его лицо. - Поцелуй свою старую мать и прости, - прошептала она. Сорок четвертый так и сделал, и в ее глазах, всего минуту тому назад метавших громы и молнии, заблестели слезы. - Кроме тебя у меня нет никого в целом мире, я готова целовать землю, по которой ты ходишь, разве я могу спокойно смотреть, как ты без всякой нужды губишь себя? Боже тебя упаси выходить отсюда. - Катрина вскочила и принесла пирог. - Вот, отведайте с Августом моего пирога и будьте хорошими мальчиками. Такой - с пылу, с жару - только в кухне и съешь, а иной пирог в темноте за деревяшку примешь, все зубы об него обломаешь. Мы с жадностью набросились на пирог, и беседа на какое-то время замерла. Потом Сорок четвертый сказал с легким укором: - Мама, ведь мастер дал слово, ты сама знаешь. Катрина была потрясена. Она бросила работу и задумалась. Опустилась, поджав ноги под скамейку, привалилась спиной к кухонному столу и, сложив руки на груди, уткнулась в них подбородком, несколько раз прошептала: - Да, верно, он дал слово. Наконец Катрина поднялась, потянулась к кухонному ножу и принялась с ожесточением точить его о кирпич. Легонько потрогала острие большим пальцем. - Я все поняла, - сказала она, - нужны два помощника. Навсенаплюй уговорит одного, а я возьму на себя другого. - Вот теперь я доволен! - с жаром молвил Сорок четвертый, и Катрина расцвела от счастья. Мы остались одни в уютной теплой кухне, болтали, играли в шашки и ждали, когда придет Катрина и позовет нас к столу обедать: она была для нас самым дружелюбным и приятным сотрапезником. Время шло, и в малой трапезной замка, где мастер обыкновенно принимал почетных гостей, становилось все оживленнее; когда слуга заходил в трапезную или выходил оттуда, до нас доносились взрывы смеха, обрывки песен; судя по всему, гости уже насытились. Потом, когда и мы с Катриной почти закончили обед, явился Навсенаплюй, голодный и измученный; он уже упаковал пять ящиков и был полон решимости довести дело до конца - сказал, что и куска в рот не возьмет, пока не погрузит все ящики в фургон. Катрина поделилась с ним своей задумкой - уговорами и силой раздобыть двух помощников. Навсенаплюй одобрил ее план, и они ушли. Навсенаплюй сказал, что печатники будто сгинули; наверное, попрятались на большом дворе, опасаясь, как бы кто подкупом не подбил двух грузчиков фургона помочь с переноской грузов, поэтому он предложил сначала наведаться туда. Катрина наказала нам оставаться на кухне, но мы нарушили ее запрет, как только они скрылись из виду. Потайными ходами мы пробрались на внутренний двор раньше их и затаились возле самого фургона. Вознице и двум грузчикам принесли поесть, они в свою очередь накормили и напоили лошадей в конюшне, а теперь гуляли по двору и болтали, выжидая, когда загрузят фургон. Тут появились наши друзья Катрина и Навсенаплюй и принялись тихо расспрашивать грузчиков, не видели ли они поблизости наших печатников; не успели приезжие и рта раскрыть, как произошло нечто неожиданное - в пятидесяти ярдах от нас замаячили какие-то смутные длинные тени; они гуськом двигались в нашу сторону. Постепенно в свете звезд и тусклых фонарей очертания их становились все отчетливей, и оказалось, что это люди, согнувшиеся под тяжестью груза. Вот это да! Каждый тащил на плечах по ящику! Но самое поразительное, что в первом поравнявшемся с нами мы узнали Катценъямера! Навсенаплюй был вне себя от радости и восторженно заявил, что всячески приветствует такую перемену, а Катценъямер что-то проворчал в ответ - оно и понятно: с таким грузом на плечах не до разговоров. За ним шел Бинкс! Снова похвалы и ворчание в ответ. Следующим был Мозес Хаас - подумать только! Потом - Густав Фишер! А за ним, замыкая процессию, - Эрнест Вассерман! Навсенаплюй глазам своим не поверил, так и сказал: - Не верю, не могу поверить! Неужели это ты, Эрнест? Тот послал его к черту, и Навсенаплюй успокоился: значит, глаза его не обманывают. Это любимое выражение Эрнеста, по нему его можно узнать и в темноте. Катрина словно языка лишилась - стояла, как завороженная. Лишь когда все ящики погрузили в фургон и печатники скрылись один за другим, она обрела дар речи. - Вот так штука, - молвила она. Навсенаплюй догнал печатников и предложил устроить товарищескую пирушку, но они огрызнулись в ответ, и он отказался от своей затеи. Глава XIV Фургон уехал на рассвете; почетные гости встали поздно, позавтракали, расплатились с хозяином и, распив на прощанье бутылочку, отбыли в своем экипаже. Часов в десять довольный мастер, исполненный добрых чувств, готовый на радостях всех простить, собрал печатников в гостиной и произнес речь, превознося до небес благородство людей, которые в последний момент побороли в себе желание сотворить зло, загрузили прошлым вечером фургон и таким образом спасли честь и благополучие этого дома; и он продолжал в том же духе со слезами на глазах, и голос его срывался от волнения; печатники смотрели с недоумением то друг на друга, то на мастера, открыв рты, не в силах вымолвить ни слова. Наконец Катценъямера прорвало: - Что за черт! Да ты, похоже, бредишь наяву? С ума рехнулся! Мы для тебя ничего не спасали. Мы никаких ящиков не переносили. - Тут Катценъямер совсем разошелся и ударил кулаком по столу. - Скажу больше - мы устроили так, чтобы никто другой не грузил ящики в фургон, пока нам не заплатят за вынужденное бездействие! Только представьте себе эту картину! Мастер был потрясен и минуту-две не мог выговорить ни слова, потом в грустной растерянности обернулся к Навсенаплюю: - Не приснилась же мне вся эта история. Ты сказал, что они... - Конечно. Я сказал, что они загрузили ящики... - Нет, вы послушайте! - закричал Бинкс, вскакивая с места. - ...Вон те пятеро. Катценъямер шел первым, а Вассерман замыкающим... - Наверняка знаю, как то, что моя фамилия Вас... - ...И каждый нес на плечах ящик. Тут все остальные печатники повскакали с мест, и последние слова Навсенаплюя потонули в оскорбительном хохоте, из которого вырывался лишь бычий рев Катценъямера: - До чего договорился этот помешанный! Каждый нес на плечах по ящику! А ящик-то весит пятьсот фунтов! Все подхватили заключительные слова Катценъямера как рефрен и выкрикивали их во все горло. Навсенаплюй оценил убийственную силу аргумента и сразу растерялся; печатники это заметили и набросились на него - кричали, чтоб он очистил душу от греха и умерил свою фантазию. Положение было трудное, и Навсенаплюй не пытался изобразить, будто дело обстоит иначе. - Я не понимаю, не могу объяснить, в чем тут секрет, - тихо, почти униженно признался он. - Сознаю, что человеку не под силу поднять такой ящик в одиночку, и все же - это верно, как то, что я стою перед вами, - я сказал правду: я видел вас своими глазами. Видела и Катрина. Видели не во сне, а наяву. Я говорил с каждым из пяти. Я видел, как вы загрузили ящики в фургон. Я... - Прошу прощения, - вмешался Мозес Хаас, - никто не загружал ящики в фургон, никому не удалось бы это сделать. Фургон все время был у нас под присмотром. Воображение у джентльмена так разыгралось, что он, чего доброго, скажет, будто фургон уже уехал и мастеру заплатили? - добавил он с ехидцей. Шутка была удачной, и все охотно посмеялись. - Да, мне заплатили, - без тени улыбки подтвердил мастер. - Разумеется, фургон уже уехал, - сказал Навсенаплюй. - С меня хватит! - заявил Мозес, поднявшись с места. - Игра зашла слишком далеко и ведется весьма бесцеремонно. Пошли, повторишь свои слова перед фургоном. Если у тебя хватит нахальства проделать это, следуй за мной. Мозес направился к двери, печатники толпой кинулись за ним: всем было любопытно посмотреть, что произойдет. Я заволновался. Моя уверенность в правоте Навсенаплюя уже наполовину улетучилась; поэтому я испытал огромное облегчение, убедившись, что двор пуст. - Ну а теперь что скажешь? Есть там фургон или нет? - допытывался Мозес. Навсенаплюй просветлел лицом: он вновь обрел былую уверенность. - Не вижу фургона, - сказал он удовлетворенно. - Не может быть! - хором воскликнули печатники. - Может, нет там никакого фургона. - Вот Дьявольщина! Чего доброго и мастер скажет, что и он не видит фургона? - Разумеется, не вижу, - подтвердил мастер. - Нда-а, - протянул Мозес, чувствуя, что зашел в тупик. Потом вдруг его озарила новая идея. - Послушай, Навсенаплюй, ты, кажется, глазами слаб, пошли вместе, на ощупь удостоверишься, что фургон на месте, и тогда посмотрим, хватит ли у тебя духу играть эту дешевую комедию! Они быстро прошли в глубь двора; вдруг Мозес, побледнев, остановился. - Боже правый, уехал, - прошептал он. На лицах печатников отразилось волнение. Они крадучись, испуганные и молчаливые, обошли двор, потом замерли, и у всех разом вырвался стон: - Фургона нет, он нам привиделся! Они подошли к месту, где он стоял, и, осенив себя крестным знамением, зашептали молитвы. Потом их обуял гнев; разъяренные, они вернулись в гостиную и послали за астрологом. Печатники обвинили его в нарушении клятвы и пригрозили выдать церкви; и чем больше он молил о пощаде, тем больше его запугивали; наконец они схватили мага, намереваясь выполнить угрозу, и тогда маг обещал покаяться, если ему сохранят жизнь. Кайся, сказали печатники, но, если твое покаяние неискренне, тебе же хуже будет. - О, как мне тяжко говорить об этом! О, если б мне было дозволено промолчать! Какой позор! Какая неблагодарность! О, горе мне, горе! Я вскормил змею на своей груди! Этот юноша - мой ученик. Я так любил его и в порыве своей глупой любви научил нескольким заклинаниям - теперь он пользуется ими во вред вам и на мою погибель! Я обмер; печатники бросились к Сорок четвертому с воплями: - Смерть ему! Смерть! Но мастер и Навсенаплюй ворвались в круг, оттеснили нападавших и спасли Сорок четвертого. Навсенаплюй образумил толпу такими словами: - Какой смысл убивать мальчишку? Он не источник колдовства, какой бы силой он ни обладал, он получает ее от своего господина, мага. Как вы думаете, неужели маг, если пожелает, не может обратить свои чары на Сорок четвертого, отнять у него колдовскую власть и тем самым обезвредить? Разумеется, все думали точно так же, разумеется, им это было ясно с самого начала, и они выразили свое согласие с Навсенаплюем. А он проявил еще большую мудрость: не показал и виду, что сам все знает, а дал им возможность проявить сообразительность в том малом, что осталось на их долю. Он попросил печатников помочь ему в трудном деле - придумать какой-нибудь толковый и удобный выход из этой крайности. Печатники были польщены и, хорошенько поразмыслив, разрешились идеей - надо взять с мага клятву, что он отнимет у парня колдовскую власть, а если что-нибудь подобное повторится, они передадут мага церкви. Навсенаплюй заявил, что ничего лучше и не придумаешь, и расхваливал идею, словно в ней заключалась бог весть какая мудрость; а ведь он предложил ее сам, и она пришла бы на ум любому, включая кошку; другого сколько-нибудь разумного выхода просто не было. Печатники связали мага клятвой, он дал ее не задумываясь и тем самым снова спас свою шкуру. А потом маг напустился на Сорок четвертого - корил его за неблагодарность и, постепенно распалившись, дал волю своему гневу - ну и взбучил же он беднягу, ну и пропесочил! Никогда еще я не испытывал такой жалости к человеку, думаю, и другим было жаль парня, хотя они наверняка сказали бы: поделом ему, нечего с ним миндальничать, это послужит ему хорошим уроком на будущее. И, глядишь, спасет от большой беды. А под конец маг такое устроил, что я похолодел. Величественно, как и подобает магу, прошествовал через всю гостиную, дав понять - что-то сейчас произойдет! Остановился в дверях, обернулся к нам - все затаили дыхание, - указал на Сорок четвертого длинным пальцем и произнес с расстановкой, чеканя каждое слово: - Посмотрите на него - вот он сидит перед вами - и попомните мои слова, в них мой приговор. Я заколдовал его, если он вздумает помериться со мной силой и причинить вам вред, пусть только попробует. Даю торжественное обещание - в тот день, когда он добьется своего, я в этой самой гостиной наложу на него заклятие - сожгу на медленном огне, и он на ваших глазах обратится в пепел. Маг удалился. Боже мой, какого страху он нагнал на печатников! Они побледнели и онемели от ужаса. Одно было приятно - все лица выражали сочувствие. Согласитесь, это в человеческой природе - жалеть врага, попавшего в большую беду, даже если гордость не позволяет вам подойти к нему при всем народе и открыто заявить о своих чувствах. Но мастер и Навсенаплюй подошли к Сорок четвертому, утешали его, молили поостеречься, бросить колдовство, не подвергать себя опасности; и даже Густав Фишер отважился, проходя мимо, кинуть ему доброе слово. Вскоре новость облетела весь замок, прибежали Маргет и Катрина; они умоляли Сорок четвертого о том же, и обе ударились в слезы; Сорок четвертый вдруг стал центром внимания, героем, и Эрнест Вассерман буквально лопался от зависти; по глазам было видно, как ему хотелось, чтоб и его приговорили жариться на медленном огне, коль за это причитается такая слава. Катрина не раз перечила магу и, казалось, совсем не боялась его, но сейчас решалась судьба ее любимца, и вся ее храбрость пропала. Она отправилась к магу, и обитатели замка повалили за ней всей оравой; Катрина упала перед ним на колени и заклинала мага смилостивиться над ее мальчиком, отучить его от колдовства, быть ему заступником и хранителем, спасти от огня. Все были тронуты до слез. Все, кроме Сорок четвертого. На него снова нашла дурь, и он проявил ослиное упрямство. Дурь всегда находила на него в самое неподходящее время. Катрина забеспокоилась: она опасалась, что видимое безразличие ее любимца плохо подействует на мага, а потому сама сделала за Сорок четвертого все, что полагалось по этикету: выразила почтение, заверила, что он будет отныне вести себя хорошо, и поскорей выпроводила его из комнаты мага. По-моему, никто не вызывает у людей такого жгучего интереса, как человек, обреченный на сожжение. Нам пришлось отвести Сорок четвертого к больной сестре мастера, чтобы она посмотрела на него, вообразила, как он будет выглядеть, обратившись в головешку, и содрогнулась. Больная не испытывала такого душевного подъема долгие годы, и он благотворно подействовал на ее почки, позвоночник, печень и прочие органы; привел в действие маховик - сердце и улучшил кровообращение; женщина призналась, что это зрелище принесло ей больше пользы, чем корзина лекарств, принятых за неделю. Она умоляла Сорок четвертого зайти к ней снова, и он обещал, что навестит ее, если сможет. А не сможет, так пришлет ей горстку своего пепла; в душе он был хороший парень, очень внимательный к другим. Все жаждали наглядеться на Сорок четвертого, даже те, кто раньше не проявлял к нему никакого интереса - Сара, Байка, их подружки-служанки, а также Фриц, Якоб и другие слуги. Они заботливо опекали Сорок четвертого, проявляя к нему доброту и ласку, при всей своей бедности дарили ему разную мелочь, выражали сочувствие со слезами на глазах. Он же, неблагодарный, не пролил и слезинки. Когда на него находит дурь, из него и гидравлическим прессом не выжмешь влаги, чтобы замутить зеркальце. Даже фрау Штейн и Мария преисполнились любопытства к Сорок четвертому - смотрели на него во все глаза и спрашивали, как ему живется - при таких видах на будущее, разумеется; и говорили с ним ласковей, чем прежде, намного ласковей. Просто удивительно, какую славу вдруг снискал Сорок четвертый теперь, когда над ним нависла смертельная угроза, вздумай он сойти с правильного пути. Хоть я почти все время был с ним рядом, никто из печатников не бросил на меня косого взгляда, и я уж давно позабыл про страх. А воспоминания о том ужине в кухне! Катрина вложила в него столько сил и пролила столько слез, что он получился отменно соленым и вкусным. Она приказала нам молиться всю ночь, чтоб господь не ввел Сорок четвертого во искушение, и обещала, что сама помолится за него. Мне не терпелось обратиться с молитвой к богу, и мы отправились в мою комнату. Глава XV Но когда мы пришли ко мне, я понял, что Сорок четвертый и не собирается молиться: он был полон других, мирских интересов. Это поразило и очень обеспокоило меня, ибо вызвало сильное подозрение - оно закрадывалось мне в душу и ранее, но я каждый раз отмахивался от него, - что Сорок четвертый равнодушен к вере. Я спросил его в упор, и он признался - да, равнодушен. Можете представить себе, какой это был удар для меня, как я оцепенел от ужаса, - всего не передашь словами. В ту страшную минуту в моей жизни произошел перелом, я стал другим человеком и решил посвятить свою жизнь, отдать все силы и способности, которыми меня наградил господь, спасению заблудшей души Сорок четвертого. И тогда я ощутил священный трепет, и душа моя исполнилась благодати; я понял, что господь благословил меня. Он подал мне знак, такой же верный, как если бы говорил со мной. Он сделал меня своим орудием в этом великом деле. Я знал, что он все может, и всякий раз, когда мне нужен будет совет и наставление, я стану искать их в молитве, и господь не оставит меня своей милостью; я знал... - Идея мне ясна, - сказал Сорок четвертый, легко вторгаясь в мои мысли. - Это будет что-то вроде фирмы - глава наверху, а чужие руки, загребающие жар, - внизу. И так - в каждом приходе, пожалуй, даже - в каждой семье. Попробуй найди хотя бы одного благоглупого фанатика, который без партнерства с богом (по мнению фанатика!) пытался бы спасти какую-нибудь мелкую благоглупую душонку, заслуживающую спасения не больше, чем он сам, набей из него чучело и выставь в музее - там его место. - Умоляю тебя, не произноси такие слова, они ужасны и богохульны. И к тому же несправедливы: господу дороги все его чада, и нет души, не заслуживающей спасения. Но мои слова не подействовали на Сорок четвертого. У него было веселое, шаловливое настроение, а когда он находился в таком настроении, его невозможно было заинтересовать чем-нибудь серьезным. Что бы я ни говорил, он отвечал вежливо, но с совершенно безразличным видом - о такой-де мелочи можно поговорить в другое время, но не сейчас. Он употребил именно это слово, очевидно, вовсе не вдумываясь в его оскорбительный смысл. И добавил нечто совсем непонятное: - Сейчас я живу не в этом столетии, а в другом, более интересном для меня. Ты молись, если хочешь, не обращай на меня внимания, а я позабавлюсь интересной игрушкой, если это тебе не помешает. Он достал из кармана маленькую стальную вещицу и, бросив небрежно: "Это варган, на нем играют негры", прижал ее к зубам и принялся извлекать из нее низкие вибрирующие звуки; это была чрезвычайно веселая зажигательная музыка, и в такт этой музыке он запрыгал, задергался, неистово закрутился, завертелся по всей комнате, будто хотел вызвать у меня головокружение и помешать молитве своим диким танцем; время от времени он выражал избыток радости неистовым воплем или подпрыгивал вверх тормашками и с минуту кружился в воздухе колесом, да так быстро, что у меня все сливалось перед глазами, я лишь слышал жужжанье. Но и тогда он выдерживал такт своей музыки. Это был сумбурный, неистовый языческий танец. Сорок четвертый не устал от него, а, напротив, почувствовал прилив сил. Подошел, сел рядом, положил мне руку на колено в своей подкупающей манере, улыбнулся чарующей улыбкой и спросил, как мне понравился танец. Он, несомненно, ждал похвалы, и я должен был ее высказать. У меня не хватило духу обидеть его: он так наивно гордился своей сумасшедшей выходкой. Я не смог признаться ему, что это было недостойное, отвратительное зрелище и я с трудом выдержал его до конца - нет, я принудил себя назвать его танец "дивом, самим совершенством" - бессмысленные слова, но Сорок четвертый, ждавший похвалы, принял их за чистую монету и не заметил, что у меня на душе; лицо его засветилось радостной благодарностью, он порывисто обнял меня: - Как приятно, что тебе так понравился мой танец. Я его повторю. И он, отпусти ему грехи, господи, снова вихрем закружился в пляске. Я и слова вымолвить не успел - и поделом мне. Но если рассудить, моей вины здесь не было: откуда мне было знать, что вымученную похвалу Сорок четвертый сочтет за приглашение возобновить Дьявольскую оргию? И он бесновался и бесновался, надрывая мне душу, пока у меня не потемнело в глазах и не стало мочи терпеть; я не выдержал и заговорил, умоляя его остановиться, не истязать себя. Это была еще одна ошибка. Проклятие, Сорок четвертый решил, что я волнуюсь за него! - Не беспокойся обо мне! - весело крикнул он, пролетая мимо. - Сиди себе и наслаждайся зрелищем, я могу забавлять тебя всю ночь! Я решил, что пора подыскать место, где можно спокойно умереть, и уж поднялся было, но вдруг услышал его огорченный голос: - Неужели ты уйдешь? - Уйду. - Зачем? Не уходи, прошу тебя. - А ты уймешься? Не могу спокойно смотреть, как ты сам истязаешь себя до смерти. - Даю слово, я нисколько не устал. Ну, прошу тебя, останься! Разумеется, мне хотелось побыть с ним, но если он угомонится и будет вести себя по-человечески, даст мне передышку. Какое-то время у него это в голове не укладывалось: ведь он порой бывал туп, как осел; потом наконец в его больших кротких глазах мелькнуло обиженное выражение. - Август, тебе, кажется, надоело это представление? Конечно, я был готов сквозь землю провалиться от стыда и, движимый горячим желанием поскорей загладить обиду и вновь увидеть радость на лице приятеля, чуть было не позабыл про всякую осторожность и здравый смысл и едва не брякнул, что хочу увидеть танец снова. Но удержался: ужас перед тем, что неизбежно последует за моим предложением, сковал мне язык и спас жизнь. Я ловко увернулся от прямого ответа и, вскрикнув "Ох!", принялся шарить у себя за воротом в поисках воображаемого паука. Сорок четвертый тут же позабыл про обиду и проникся сочувствием ко мне. Запустил руку мне за шиворот, провел растопыренными пальцами по шее и вытащил трех пауков - настоящих, а ведь я только сделал вид, будто у меня за шиворотом ползает паук. В такое время года - на дворе стоял февраль - как-то не верилось, что в замке водятся какие-нибудь пауки, кроме воображаемых. Мы приятно провели время, но никакой беседы о вере и боге не получилось: стоило мне подумать о чем-нибудь в этом роде, он тотчас читал мою мысль и подавлял ее той удивительной силой, которая всегда позволяла ему уловить и не дать мне высказать мысли, которые ему не нравились. Несомненно, мне с ним было интересно, уж так он был устроен - с ним всегда было интересно. Вскоре я с удивлением обнаружил, что мы уже не у меня в комнате, а у него. Я даже не заметил, когда это случилось. Изумительная волшба, но на душе у меня стало тревожно. - Все оттого, что я, по-твоему, поддаюсь искушению, - усмехнулся Сорок четвертый. - Я уверен, что так оно и есть. Ты, можно сказать, уже поддался искушению и делаешь то, что маг запретил. - Ерунда! Я подчиняюсь ему лишь тогда, когда сам захочу. А заклятиями пользуюсь, чтобы позабавиться и досадить магу. Знаю все его фокусы, да и такие, которые ему неведомы. Это мои собственные фокусы, я их купил, купил у мастера поискуснее, чем Балтасар. Когда я показываю свои фокусы, маг недоумевает: вроде бы сам повелел выполнить, внушил мне умение, а когда повелел и что внушил - не помнит, а потому теряется в догадках и волнуется - думает, что у него неладно с головой. Балтасар вынужден приписывать себе все, что я делаю: ведь он с этого начал и теперь не может выйти из игры; я же, показывая его фокусы и свои собственные, намерен создать ему славу, о которой другие второсортные маги и астрологи не смеют и мечтать. - Странная идея! Почему ты не создашь такую славу себе? - Мне она не нужна. У нас дома не терпят суеты, для меня здесь все суета сует. - Где твой... Он пресек мой вопрос. Я в глубине души мог только мечтать, чтоб мне выпала на долю слава, которую Сорок четвертый так презирал. Но он не обратил внимания на мою мечту, я вздохнул и распрощался с ней. К тому же мной овладело беспокойство. - Сорок четвертый, я наперед знаю - не создашь ты ему славу великого мага, а на себя навлечешь страшную беду, - сказал я. - Ты не готов предстать перед всевышним. Ты должен готовиться, Сорок четвертый, поверь мне. Дорог каждый миг. Мне бы так хотелось, чтоб ты стал христианином, может, попробуешь? Сорок четвертый покачал головой. - Я затоскую, - молвил он. - Затоскуешь? Почему? - Я окажусь в полном одиночестве. Я подумал, что шутка неудачная, и сказал ему об этом прямо в глаза. Но Сорок четвертый ответил, что это вовсе не шутка, когда-нибудь он вникнет в суть дела и докажет, что прав, а сейчас у него есть забота поважнее. - Прежде всего я должен еще выше поднять репутацию астролога, - пояснил он безмятежно и добавил в своей добродушнейшей манере: - У тебя есть одна черта, мне не свойственная, - страх. Ты боишься Катценъямера и его приятелей и потому не решаешься побыть у меня, сколько тебе хочется или сколько мне хочется. Но этому легко помочь. Я научу тебя превращаться в невидимку, когда тебе вздумается, при помощи магического слова. Назови его мысленно, произнести его ты не сможешь, это дано лишь мне. Прибегай к магическому слову, когда захочешь исчезнуть или стать видимым снова. Сорок четвертый молвил магическое слово и исчез. Я был так потрясен, так благодарен ему, так счастлив, что с минуту не мог сообразить, где я, и готов был на голове ходить от радости, потом увидел, что сижу у камина в собственной комнате, но, хоть убей, не помнил, как там очутился. Пока меня не сморил сон, я, как всякий другой мальчишка на моем месте, только и делал, что исчезал и становился видимым вновь, получая от этого огромное удовольствие. Я очень гордился собой, почитал себя выше любого мальчишки на свете, что было очень глупо: ведь я не изобрел это искусство, а получил его в дар, смог им воспользоваться, и в этом не было моей заслуги. Такое же чувство превосходства появилось бы у каждого мальчишки, привали ему такая удача. Впрочем, это не мои мысли, я позаимствовал их позднее, из вторых рук, откуда и берутся все мудрые мысли, если верить Сорок четвертому. И вот я в последний раз стал невидимкой и, довольный, улегся спать, так и не помолившись за приятеля, а ведь его жизнь была в опасности. Я об этом даже не вспомнил. Глава XVI Сорок четвертому даровали право ношения шпаги и тем самым причислили к благородному сословию. Повинуясь своему капризу, он и вырядился, как джентльмен. Сорок четвертый был умен, но очень неуравновешен; стоило ему заметить возможность подурачиться, он ее не упускал ни за что на свете: просто не мог удержаться и не испробовать себя в новой роли. Все вокруг его не любили, но враждебность и острая неприязнь мало-помалу смягчились за последние сутки из-за смертельной угрозы, нависшей над ним, а он решил выбрать именно это время, чтоб своим щегольским видом оскорбить печатников, показать, что он им ровня. Ведь он не просто оделся, как подобает благородному, - нет! Лучший наряд Навсенаплюя не шел ни в какое сравнение с блеском и великолепием нового облачения Сорок четвертого, а что касается остальных, он отличался от них, как царь Соломон от скромных, хоть и изящных лилий{18}. Представляете - высокие расшитые ботинки со шнуровкой, на красных каблуках, розовое шелковое трико, бледно-голубые атласные штаны по колено, камзол из золотой парчи, ослепительно-красная накидка из атласа, кружевной воротник, достойный королевы, изящнейшая голубая бархатная шляпа с длинным пером, прикрепленным к ней булавкой, усыпанной бриллиантами, шпага в золотых ножнах с рукояткой, украшенной драгоценными камнями. Таков был наряд Сорок четвертого, а выступал он точно князек, "танцующий кекуок", как он сам выразился. Красив он был, как картинка, а уж доволен собой, как властелин мира. В руке держал кружевной платочек и то и дело прикладывал его к носу, словно герцогиня. Он, вероятно, думал, что вызовет всеобщее восхищение, и каково же было его разочарование, когда печатники набросились на него с оскорблениями и насмешками, наградили обидными прозвищами и обвинили в том, что он украл свой наряд. Сорок четвертый защищался, как мог, но голос у него уже дрожал, он мог разрыдаться в любую минуту. Бедняга убеждал печатников, что наряд достался ему честным путем, благодаря щедрости его учителя, великодушного мага, создавшего его из пустоты одним-единственным волшебным словом; ведь маг на самом деле могущественнее, чем они полагают, он не показал миру и половины своих чудес; окажись он сейчас здесь, ему бы не понравилось, что оскорбляют его скромного слугу, не причинившего никому зла; окажись маг здесь, он показал бы Катценъямеру, как обзывать его, слугу мага, вором, да еще грозить при этом пощечиной. - Ах, показал бы, да неужели? Вот он идет, легок на помине, сейчас посмотрим, так ли уж дорог магу его бедный слуга! - с этими словами Катценъямер влепил парню такую пощечину, что ее было слышно на сто ярдов вокруг. Сорок четвертый, отброшенный в сторону мощным ударом, увидел мага и взмолился: - О, мой благородный хозяин, величайший маг и астролог, я прочел в твоих глазах приказ и должен подчиниться: такова твоя высочайшая воля, но умоляю, заклинаю тебя, не принуждай меня исполнить твою волю, сделай это сам, своей справедливой рукой. С минуту маг стоял молча, не сводя глаз с Сорок четвертого; мы тоже глазели на него затаив дыхание, под конец Сорок четвертый отвесил магу почтительный поклон. - Ты хозяин, твоя воля - закон, я подчиняюсь, - произнес он и, обернувшись к Катценъямеру, сказал: - Не пройдет и несколько часов, ты увидишь, какую беду навлек на себя и других. Сам убедишься, что нехорошо обижать хозяина. Вы, конечно, видели, как из-за набежавшей тучки разом мрачнеет залитое солнцем поле? Точно так же неясная угроза, словно туча, омрачила лица печатников. Ничто не действует так угнетающе, как ожидание грядущего несчастья, напророченного могущественным злым колдуном. Страх закрадывается в душу и ширится, ширится; воображение рисует все новые кошмарные картины, и вот уже страх завладевает вами целиком; вы теряете аппетит, вздрагиваете от каждого звука, боитесь собственной тени. Женщины послали старую Катрину к Сорок четвертому - может, он внемлет ее мольбе и скажет, что должно случиться, это хоть немного облегчило бы им тяжкое бремя ожидания, но Катрина не нашла ни его, ни мага. Оба так и не появились до конца дня. За ужином почти не разговаривали, никто не касался этой темы. После ужина печатники много пили в одиночку, вздыхали, машинально поднимались со своих мест, беспокойно ходили из угла в угол, снова садились, ничего вокруг себя не замечая, порой горестно вскрикивали. В десять часов никто не пошел спать: видно, смятенные души, страшась одиночества, искали поддержку и утешение в близости друзей по несчастью. В половине одиннадцатого никто не двинулся с места. В одиннадцать повторилась та же картина. Было бесконечно грустно сидеть в тусклом свете мигающих свечей, в тишине, нарушаемой лишь случайными звуками, особенно гнетущей от завывания зимнего ветра в башнях и зубчатых стенах замка. Это случилось в половине двенадцатого. Печатники сидели задумчивые, погруженные в собственные мысли и вслушивались в погребальную песнь ветра - Катценъямер, как все прочие. Послышалась чья-то тяжелая поступь, и печатники испуганно устремили глаза к двери - там стоял двойник Катценъямера! Все разом ахнули, едва не погасив свечи, и застыли, не в силах оторвать от него взгляда. Двойник был в рабочем костюме печатника и держал в руке урок. Оба Катценъямера были похожи как две капли воды - в зеркале не различишь! И в гостиную Катценъямер вошел, как мог войти только Катценъямер, - решительно, нагло, недружелюбно поглядывая по сторонам, - вошел и протянул урок подлинному Катценъямеру: - Как набирать текст - со шпонами или без шпон? Какое-то время Катценъямер не мог опомниться от удивления, но быстро совладал с собой. - Ах ты, колдовское отродье! - крикнул он, вскакивая с места, - да я тебя... И он перешел от слов к делу, ударив двойника кулаком в челюсть; такой удар-скуловорот мог раздробить любую челюсть, но двойник был цел и невредим; сойдясь носом к носу, они закружились, пританцовывая, молотя друг друга, как стенобитные машины. Окружающие глядели на дерущихся со смешанным чувством благоговейного удивления и восторга, втайне уповая на то, что ни один из них в живых не останется. Драка продолжалась с полчаса, потом оба выбились из сил и плюхнулись на стулья - окровавленные, задыхающиеся. Некоторое время они сидели молча, потом подлинный Катценъямер спросил: - Послушай, парень, ты кто такой? Отвечай! - Я - Катценъямер, старший печатник, вот кто, если хочешь знать. - Врешь! Ты что в типографии делал - набирал? - Да, набирал. - Черти бы тебя подрали! Кто тебе позволил? - Сам себе позволил. Думаю, этого достаточно. - Как бы не так! Ты состоишь в цехе печатников? - Нет. - Тогда ты - штрейкбрехер! Бей его, ребята! Печатники охотно пустили в ход кулаки и, распалившись от злобы, ругались на чем свет стоит - слушая их, можно было получить образование по этой части. Через минуту от двойника осталось бы мокрое место, но он крикнул: - Ребята, на помощь! В то же мгновение в гостиную ввалились двойники всех прочих и ввязались в драку! Игра закончилась вничью. Этого следовало ожидать: каждый дрался со своим двойником, ровней во всем, и они не могли одолеть друг друга. Потом дерущиеся сделали попытку разрешить спор поединком на шпагах, но и поединок закончился вничью. Противники разошлись в разные стороны и, обмениваясь колкостями, обсуждали обстановку. Двойники отказались вступить в цех, но и бросать работу не собирались; ни просьбы, ни угрозы на них не действовали. Переговоры зашли в тупик. Если двойники останутся в замке, печатники лишатся средств к существованию - теперь они не могли получить деньги за простой! Непоколебимость их позиции, которой они так чванились, оказалась вымыслом. Это было яснее ясного, и, чем глубже они проникались сознанием своей ненужности, тем отчетливей понимали, что это всего лишь вымысел. Положение было тяжелое и прискорбное. Вы скажете, что печатники получили по заслугам. Что ж, вы правы, но разве этим все сказано? Думаю, нет. Печатники всего лишь люди, сделавшие глупость и заслужившие наказание, но отнимать у них за это хлеб насущный было бы слишком суровой карой. Но дело обстояло именно так. Беда пришла, как снег на голову, и печатники не знали, как быть. Чем больше они толковали о ней, тем страшней и непоправимее она им казалась. А кара - несправедливой: в разговоре выяснилось, что двойникам не нужно ни есть, ни спать: за них обоих это делают печатники, но когда едят и спят двойники, печатники, черт возьми, не получают никакой пользы! И еще: печатники остались без работы и средств к существованию, но тем не менее поят и кормят за свой счет незваных гостей, штрейкбрехеров, не получая взамен - Дьявол их побери - даже благодарности! К тому же оказалось, что штрейкбрехеры не берут плату за работу в типографии - им, видите ли, она ни к чему, они и требовать плату не станут. Наконец Навсенаплюю пришла в голову идея достойного, по его мнению, компромисса, и приунывшие печатники подошли послушать, в чем она заключается. Идея была в том, чтобы двойники работали, а печатники получали плату и честно выполняли свой долг - ели и спали за двоих. Сначала все решили, что идея блестящая, но потом тучи снова скрыли небосвод - нет, такой план никуда не годился: по законам цеха, печатники не могли сотрудничать со штрейкбрехерами. От заманчивой идеи пришлось отказаться, и все приуныли пуще прежнего. Тем временем Катценъямер пытался утопить свою боль в вине, но спиртное на него не действовало - ему все казалось, что он выпил мало, хоть вино уже не шло в горло. Беда в том, что он был полупьян: двойник получил свою половину и тоже был полупьян. Катценъямер сообразил, в чем дело, очень обиделся и попрекнул своего двойника, моргавшего в блаженном забытьи: - Никто тебя не приглашал выпить, ты просто дурно воспитан. Порядочные люди так себя не ведут. Одни жалели двойника: ведь он был не виноват, другие вовсе его не жалели, им было стыдно за него, он раздражал их своим видом. Сам же двойник оставался безучастным, по-прежнему молчал и, сонно помаргивая, блаженно улыбался. Переговоры продолжались, но, разумеется, безуспешно. Положение оставалось безвыходным и отчаянным. Разговор перешел на мага и Сорок четвертого; тут же послышались призывы свести с ними счеты. Когда страсти накалились до предела, появился маг; он шел, как во сне; увидев двойников, маг остолбенел, либо искусно изобразил удивление. Печатники, глядя на него, очень рассердились. - Это твоя Дьявольская работа, - негодовали они, - нечего разыгрывать удивление. Злобные взгляды и грозный вид печатников испугали мага, он сразу с неподдельным жаром заявил о своей непричастности к этому делу; он-де отдал Сорок четвертому совсем другое распоряжение, и, окажись ученик здесь, он тотчас обратился бы в прах и пепел за то, что употребил во зло его, мага, заклятия; потом маг сказал, что должен немедленно разыскать ученика, и повернул назад, но печатники преградили ему путь. - Пытаешься улизнуть, но тебе это не удастся! - вскипел Катценъямер. - Можешь не сходя с места вызвать сюда проклятое отродье, мы это знаем не хуже тебя. Вызови его сюда и уничтожь, либо - клянусь честью! - я предам тебя святой инквизиции! Угрозы было достаточно. Бедный старик побледнел и затрясся, потом поднял руку, произнес какие-то непонятные слова, и в тот же миг - "Бум!" - ударил гром и перед нами возник Сорок четвертый, веселый, изящный, нарядный, как мотылек! Все в ужасе кинулись к магу, чтобы воспрепятствовать казни; в душе никто не желал смерти парню, они только думали, что желают; послышался крик, и влетела Катрина с развевающимися седыми волосами; на мгновение нас да и все вокруг скрыла кромешная тьма, потом взорам предстала стройная фигура в центре круга - живой факел, полыхающий ослепительно-белым пламенем; миг - и Сорок четвертый обратился в пепел, и мы снова погрузились во тьму. Из нее вырвался плач-причитание, прерванный всхлипом и рыданием. - Бог дал, бог взял... да святится имя твое!{19} Это Катрина, истинная христианка, прощаясь со всем, что имела, целовала карающую руку. Глава XVII Назавтра я почти весь день бродил по замку невидимкой - душа не лежала болтать о пустяках, а о том, что занимало всех, - тем более. Я был полон грусти и раскаяния, что свойственно всем в первые дни после утраты близкого человека; в такие дни нам хочется побыть наедине со своим горем; вспоминая о своей неверности в дружбе или любви к навеки ушедшему другу, мы мучаемся запоздалыми угрызениями совести. На моей душе таких прегрешений оказалось больше, чем я полагал. Воспоминания о них преследовали меня неотступно, я повторял с болью в сердце: "О, если бы Сорок четвертый вернулся, я был бы верен ему, я вел бы себя иначе". Сколько раз у меня была возможность помочь ему обрести жизнь вечную, а я каждый раз упускал ее, и вот теперь врата рая закрылись перед ним навеки, и в этом виноват я, где мне теперь искать утешения? Я возвращался к этой мысли снова и снова, хоть и убеждал себя, что надо думать о чем-нибудь менее мучительном, - к примеру, о том, почему Сорок четвертый поддался искусу преступить границы дозволенного, ведь он прекрасно знал, что поплатится жизнью. Разумеется, я мог ломать себе голову сколько угодно и напрасно, совершенно напрасно, ибо все равно не понимал его поступка. Сорок четвертый был легкомыслен и благоразумием не отличался - что верно, то верно, но мог ли я вообразить, что он полностью лишен всякого благоразумия и готов рисковать жизнью, лишь бы удовлетворить какой-то каприз! А чего, собственно, я добивался такими рассуждениями? А вот чего - приходится признаться - я пытался найти себе оправдание: я бросил Сорок четвертого, когда он особенно нуждался в моей помощи, я дал зарок молиться о спасении его души, да все тянул время, а потом и вовсе позабыл про него. Я метался в поисках оправдания, но каждый раз на моем пути вставал с гневным упреком дух Сорок четвертого; я все больше сознавал свою вину. Никто в замке не остался безучастным к горю Катрины, почти все пришли к ней со словами утешения. Меня среди них не было: я боялся, что она спросит, молился ли я, выполнил ли свое обещание, или начнет благодарить за молитвы; ведь Катрина не сомневалась, что я сдержу свое слово. Я сидел невидимкой, пока другие утешали ее, и каждая слеза убитой горем женщины была мне в укоризну и отзывалась болью в моем сердце. Горе Катрины было неутешно. Она плакала и, сетуя на мага, приговаривала: прояви Балтасар великодушие - оно бы ничего ему не стоило - и подожди священника, чтоб он отпустил грехи ее мальчику, теперь все было бы хорошо, он был бы счастлив на небесах, она - на земле. Так нет! Маг обрек нераскаявшегося парня на божью кару, огонь ада, а тем самым и ее обрек на вечные адские муки: она будет их терпеть и в раю, глядя, как он страдает там, в преисподней, не в силах утолить его жажду хоть каплей воды! Сердце Катрины терзало и то, что мальчик умер, не примиренный с церковью; разговор об этом каждый раз вызывал у нее новый поток слез: его пепел нельзя похоронить на кладбище, священник не проводит его в последний путь, не прочтет над ним заупокойную молитву; пепел его, как пепел павшей скотины, недостоин могилы, его просто зароют в землю. Время от времени с каждой новой вспышкой любви и отчаяния Катрина живописала, какой он был стройный и грациозный, какое у него было прекрасное юное лицо, как он был нежен с ней; вспоминала то одно, то другое, каждый пустячок, сказанный или сделанный ее дорогим, обожаемым мальчиком, ее бесценным сокровищем, память о котором священна для нее отныне и вовеки веков! Слушать Катрину было выше моих сил; я проплыл невидимкой по воздуху, а потом долго горестно бродил по замку, всюду что-нибудь напоминало мне о Сорок четвертом, бередило сердечную рану. Невероятная таинственная трагедия угнетала домочадцев; смутно предчувствуя неотвратимую беду, они бесцельно слонялись по замку и нигде не находили покоя; если и возникал общий разговор, он состоял из рубленых бессвязных фраз: все были поглощены собственными мыслями. Впрочем, если и двойников считать обитателями замка, то сказанное к ним не относится. Трагедия никак на них не повлияла, они вообще не проявляли интереса к окружающим. Двойники прилежно занимались своим делом, и мы встречали их только по пути с работы или на работу; с нами они не заговаривали, лишь отвечали на вопросы. Двойники не появлялись ни в столовой, ни в гостиной; не то чтобы они избегали нас - нет, ничего нарочитого в их поведении не было, просто они не искали встреч с нами. А мы их, естественно, избегали. Каждый раз, неожиданно встретив своего двойника, я замирал, не смел вздохнуть, а потом ругал себя за трусость, как человек, столкнувшийся со своим изображением в зеркале, которого раньше не заметил. Конечно, скрыть такое событие, как гибель юноши в таинственном пламени, вызванном колдовскими заклятиями из ада, не удалось. Новость быстро распространилась и вызвала сильное брожение в умах как в деревне, так и за ее пределами; магу было велено тотчас предстать перед судом святой инквизиции. Но он бесследно исчез. Последовал второй вызов с предписанием явиться в течение двадцати четырех часов либо нести наказание за неявку в суд. Мы сомневались, что маг откликнется на эти приглашения, если ему удастся увильнуть. Как я уже упоминал, в замке весь день царило мрачное настроение. Назавтра ничего не изменилось, все еще больше приуныли из-за приготовлений к похоронам. По церковному установлению похороны происходили в полночь; присутствовали все обитатели замка, кроме больной сестры мастера и двойников. Мы похоронили пепел Сорок четвертого на пустыре в полумиле от замка без молитвы и благословения, если слезы Катрины и наша скорбь не были своего рода благословением покойному. Ночь выдалась ветреная, вьюжная, по черному небу неслись разорванные в клочья тучи. Мы шли с факелами, неровно горевшими на ветру; предав прах земле, мы погасили факелы, воткнув их в свежий могильный холм, и оставили там недолговечным памятником ушедшему. С тяжким грузом одиночества и отчаяния на душе я вернулся в замок и вошел в свою комнату. Там сидел наш покойник! Глава XVIII Сознание покинуло меня, и я бы упал, но он поднял руку и щелкнул пальцами; это возымело действие - дурнота пропала, и я вернулся к жизни, более того, почувствовал себя бодрее и лучше, чем до тягостных похорон. Я тотчас кинулся прочь со всех ног: всю жизнь я боялся привидений и предпочел бы оказаться где угодно, но не с ним наедине. Меня остановил знакомый голос, звучавший слаще музыки для моих ушей: - Вернись! Я живой, а вовсе не привидение! Я вернулся, но мне было как-то не по себе: в голове не укладывалось, что Сорок четвертый снова жив и здоров, хоть я сам в этом убедился, и все было яснее ясного - кошке понятно. Впрочем, кошка и впрямь все поняла. Она лениво вошла в комнату, приветственно помахивая хвостом, но, увидев Сорок четвертого, выгнула спину, задрала хвост и, благочестиво мяукнув, поспешила куда-то по срочному делу; Сорок четвертый засмеялся, позвал ее по имени и что-то объяснил ей на кошачьем языке, потом почесал у нее за ухом, погладил и послал гонцом к другим меньшим братьям; не прошло и минуты, как они ввалились оравой, облепили его со всех сторон, почти скрыв из виду, и, выражая свою радость, заговорили разом - каждый на своем языке; и Сорок четвертый отвечал каждому на его языке, под конец он щедро угостил их всевозможными яствами из моего буфета (там было пусто, хоть шаром покати!), и по его приказу они разошлись, довольные. К этому времени страх мой улетучился, на душе стало спокойно и легко; я был благодарен судьбе, что Сорок четвертый вернулся, хоть и по-прежнему дивился, как такое могло случиться, умирал он на самом деле, или это был колдовской мираж? Сорок четвертый достал горячий ужин из пустого буфета. - Нет, не мираж, я действительно умер, - сказал он в ответ на мои мысли и добавил с безразличным видом: - Для меня это сущий пустяк, я проделывал такие штуки много раз. Я и не пытался принять на веру такое безрассудное заявление, но, конечно, не высказал своего мнения. Ужин был выше всяческих похвал, но блюда непривычны для меня. Сорок четвертый сказал, что они иностранные, со всех уголков земного шара. Удивительно, подумал я, но на сей раз, кажется, так оно и было. Среди прочих угощений я отведал дичь, по всей вероятности, утку, приготовленную каким-то диковинным способом, божественную на вкус. - Нырок, - пояснил Сорок четвертый. - Прямо из Америки. - А что такое Америка? - Другая страна. - Страна? - Да, страна. - А где она находится? - Очень далеко отсюда. Ее еще не открыли. Вернее, открыли, но не всю. Откроют будущей осенью. - А ты... - Бывал ли я там? Конечно, - в прошлом, настоящем и будущем. Посмотрел бы ты на Америку через четыре-пять сотен лет! Утка как раз из этого периода. А как тебе понравились двойники? Вот такая у него была манера разговаривать - мальчишеская; меня раздражали его беспечность и непостоянство, перескакивание с одной темы на другую; так пчела порхает с цветка на цветок - здесь села, там села, улетела. И всегда - только он коснется чего-нибудь интересного, тут же заводит речь о другом. Все это действовало мне на нервы, но я сдержался. - Двойники занятные, но их недолюбливают: они не хотят вступать в цех, работают даром; печатники недовольны их вторжением. В общем, дело обстоит так: двойников не любят и злятся на мага за то, что он их прислал. Сорок четвертый, судя по всему, почувствовал злобную радость. - Прекрасная идея - двойники! - заявил он, потирая руки. - Если ими разумно управлять, они натворят немало бед! Ты знаешь, при всем при том не такие уж они скучные, двойники, ведь они не настоящие люди. - Господи милостивый, а кто же они тогда? - Я объясню. Присаживайся поближе к камину. Мы вышли из-за стола с остатками божественной трапезы и уютно устроились на привычных местах по обе стороны камина; огонь ярко вспыхнул, словно приветствуя нас. Сорок четвертый потянулся к каминной доске и снял с нее штуку, которую я там никогда не видел, - тоненькую тростинку с крошечной чашечкой из красной глины на одном конце и какой-то неведомый мне сухой темный лист. Непринужденно болтая, - я с любопытством наблюдал за ним - Сорок четвертый измельчил сухой лист в порошок и высыпал его из ладони в чашечку, потом взял тростинку в рот и тронул чашечку пальцем, порошок тотчас загорелся, вверх потянулась струйка дыма; я нырнул под кровать, опасаясь, как бы чего не случилось. Но ничего страшного не произошло, и Сорок четвертый уговорил меня вернуться к огню, только я на всякий случай отодвинул свой стул подальше. Сорок четвертый, запрокинув голову, пускал к потолку - одно за другим - колечки сизого дыма; тонкие, просвечивающие, очень красивые на вид, эти колечки вращались, каждое выпущенное им колечко постепенно расширялось, и Сорок четвертый с удивительной ловкостью продувал через него следующее; он явно наслаждался этой игрой, а я - нет: мне было боязно, что он загорится изнутри и взорвется, а пострадает кто-нибудь другой, как бывает во время бунтов и разных волнений. Но мои опасения оказались напрасными, и я более или менее свыкся с его игрой, хотя дым был тошнотворный и терпеть его было невмоготу. Удивительно, как сам Сорок четвертый его выносил, да еще, похоже, получал от него удовольствие. Я мучился над этой загадкой и в конце концов решил, что мой приятель отправляет какую-то языческую религиозную службу, а потому снял шапку - не из благоговения, а из осторожности. Сорок четвертый усмехнулся: - Нет, это всего лишь порок, но отнюдь не религиозный. Он возник в Мексике. - А что такое Мексика? - Страна. - Страна? - Да, страна. - Где она находится? - Очень далеко отсюда. Ее еще не открыли. - А ты... - Бывал ли я там? Бывал, и не раз. В прошлом, настоящем и будущем. А двойники - не настоящие люди, а только видимость. Я тебе все объясню. Я вздохнул, но промолчал. Вечно он обманывает мои ожидания, мне так хотелось послушать про Мексику! - С двойниками дело обстоит так, - начал Сорок четвертый. - Ты, конечно, знаешь, что в тебе одновременно сосуществуют две личности. Одна - твоя Будничная Суть, она вечно в делах и заботах; другая - Суть Грез, у нее нет обязанностей, ее занимают лишь фантазии, путешествия, приключения. Когда Будничная Суть бодрствует, она спит; когда Будничная Суть спит, Суть Грез заправляет всем и делает что ей вздумается. У нее больше воображения, чем у твоей Будничной Сути, а потому ее радости и горести искренней и сильней, а приключения, соответственно, - ярче и удивительней. Обычно, когда их собирается целая компания, товарищей или случайных попутчиков, и отправляется в путешествие по всему свету, они великолепно проводят время. Но, как ты сам понимаешь, они лишены плоти, они - только дух. Участь Будничной Сути тяжелей, ее существование тоскливей, ей никуда не деться от плоти, плоть ее обременяет, лишает свободы; мешает ей и собственное бедное воображение. - Но послушай, Сорок четвертый, ведь двойники - из плоти и крови? - Да, но это лишь видимость, их плоть и кости - фикция, созданная магом и мной. Мы высвободили дух тех же печатников и дали их второму "я" независимое существование. - Как же так, Сорок четвертый? Они дерутся, как все люди, и раны у них кровоточат. - Мало того, они способны чувствовать. Да, это неплохая работа по оплотьнению. Мне еще не приходилось видеть лучшего телесного обличья, созданного заклинанием; но как бы то ни было, все это - мираж, и сними я заклятие, они исчезнут, как огонек задутой свечи. О, это способное племя, воображение у них неиссякаемое. Представь они, что связаны невидимыми путами, из-за которых уходит два часа на набор двух строчек, - так оно и будет; и наоборот - вообрази они, что на набор целой гранки уходит всего полсекунды, так оно и будет! Превосходная братия эти двойники, сто очков вперед дадут тысяче печатников! Если ими умело управлять, они натворят немало бед. - Но почему ты хочешь, чтобы они натворили бед, Сорок четвертый? - Только для того, чтобы укрепить репутацию мага. Стоит воображению двойников разыграться... О, сколько в нем энергии, как оно действенно! - Сорок четвертый задумался, потом молвил безразлично: - Печатники влюблены в здешних женщин, но не имеют у них успеха, а если повернуть дело так, чтобы двойники... Уже поздно, парень, пора спать - тебе, для меня времени не существует. Ты не находишь, Август, что это прекрасный сервиз? Можешь взять его себе. Спокойной ночи! - И он исчез. Сервиз был тяжелый, серебряный, богато украшенный орнаментом; на одном кубке выгравировано: "Кубок Америки", - на других - не понятные мне слова: "Нью-Йорк, Яхт-Клуб, 1903 г.". Я подумал со вздохом: может, он и на руку нечист? Через несколько дней я стер гравировку - слова, даты - и продал сервиз за хорошую цену. Глава XIX Время шло, и дел у отца Адольфа прибавилось; он теперь возглавлял комиссию, созданную для суда и последующего наказания Балтасара Хофмана, но священнику не везло: ему никак не удавалось напасть на след колдуна. Неудача приводила отца Адольфа в неистовство - он ругался последними словами, запойно пил, но это не приносило облегчения: охота на мага была безуспешной. Желая выместить на ком-нибудь свой гнев, он взялся за бедных двойников - объявил их злыми духами, бродячими Дьяволами и своей властью приговорил к сожжению на костре; но Сорок четвертый сказал мне, что не даст двойников в обиду: они-де приносят пользу, укрепляя репутацию мага. Защищал он их на самом деле или нет - неважно, но заступник у них имелся: каждый раз, когда отец Адольф приковывал двойников к столбам, они тут же исчезали, он даже не успевал поджечь костер; двойники тем временем уже трудились в типографии, ничуть не испуганные, даже не взволнованные происшествием. После нескольких осечек отец Адольф пришел в ярость и бросил свою затею: он уже стал посмешищем, все хихикали у него за спиной. Желая скрыть свою досаду, отец Адольф притворился, будто и не собирался сжигать двойников на костре, а хотел лишь припугнуть их; так и быть, он повременит с сожжением, казнь воспоследует, когда он решит, что время настало. Но отцу Адольфу мало кто верил, а Навсенаплюй выказал презрение к его притворству - взял да и застраховал своего двойника от огня. Дерзкий и в высшей степени непочтительный жест очень разозлил отца Адольфа, но он сделал вид, что его это не касается. Сорок четвертый оказался прав - двойники начали ухаживать за девушками, да так настойчиво, что вскоре оттеснили прежних ухажеров, и те остались с носом; открытая неприязнь приводила к постоянным ссорам и дракам. Вскоре замок превратился в сумасшедший дом. Взаимной вражде, казалось, не будет конца. Мастер, миротворец по натуре, пытался склонить вражд