На него сразу навалился какой-то солдат. Минетта немного посопротивлялся, потом затих. Он слышал крик солдат, топот ног бежавших к нему людей. "Фокус удался. Могу поспорить, что удался", - подумал Минетта. Он стал дрожать и постарался, чтобы губы покрылись слюной. "Это подействует". Он вспомнил, что в как.ом-то кинофильме видел, как у сумасшедшего шла пена изо рта. Кто-то грубо схватил его и положил на койку. Это был врач, делавший ему перевязку. - Как его зовут? - спросил врач. - Минетта, - ответил кто-то. - Ну ладно, Минетта, - проговорил врач. - Хватит. Эти штучки у тебя не пройдут. - Сволочи! Не могли прикончить того япошку! - крикнул Минетта. Врач потряс его за плечо. - Минетта. Ты разговариваешь с офицером армии США, Если не послушаешь меня добром, отдам под трибунал. На какой-то момент Минетгу охватил страх, но вдруг скабрезная шутка пришла ему на память, и он истерически засмеялся. Звук собственного смеха вдохновил его, он засмеялся еще громче. "Они ничего не сделают со мной, если я буду действовать верно", - мелькнула мысль. Он внезапно оборвал смех и сказал: - Все вы сволочи, японские сволочи! В тишине Минетта вдруг услышал голос одного из солдат: - Он спятил, наверняка спятил. - А ты видел, как он схватил винтовку? Ей-богу, я думал, он перестреляет нас всех, - заметил еще кто-то. Врач задумался, а потом неожиданно сказал: - Ты притворяешься. Я давно за тобой присматриваю. - Ты япошка! - Минетта выдавил струйку слюны на нижнюю губу и хихикнул. "Здорово я его", - подумал он. - Дайте ему успокаивающего, - сказал врач, обращаясь к стоявшему рядом с ним санитару, - и переведите в седьмую палатку. Минетта уставился отсутствующим взглядом на земляной пол. В седьмой палатке, как он слышал, размещались тяжелораненые и больные. Минетта стал плевать на пол. - Ты япошка! - крикнул он вслед удалявшемуся врачу. Когда его схватил санитар, Минетта сначала весь напрягся, а потом расслабился и бессмысленно захихикал. Санитар сделал ему укол в руку, но Минетта даже не вздрогнул. "Я добьюсь своего", - подумал он. - Ну вот, Джек, пойдем, - сказал санитар безразличным тоном. Минетта встал и пошел за ним. Он раздумывал над тем, как ему вести себя дальше. Догнав санитара, он прошептал: - Ты сволочь, япошка, но я никому не скажу об этом, если дашь мне пять долларов. - Пошли, пошли, Джек, - устало произнес санитар. Минетта поплелся за ним. Когда они подошли к палатке номер семь, Минетта остановился и снова закричал: - Я не пойду туда! Там япошка! Он убьет меня! Я не пойду! Санитар ловко схватил его за руку, завел ее за спину и толкнул его в палатку. - Отпусти меня, отпусти! - закричал Минетта. Подведя его к свободной койке, санитар приказал ему лечь. Минетта сел на койку и стал расшнуровывать ботинки. "Мне лучше на время успокоиться", - подумал он. Укол начал оказывать свое действие. Минетта лег на койку и закрыл глаза. На мгновение он представил себе свой поступок и с волнением подумал о том, что произойдет в случае неудачи. Несколько раз он тяжело проглотил слюну. Все в нем кипело от радости, страха и гордости. "Мне нужно только держаться, а то меня выдворят отсюда через деньдва". Вскоре он заснул и проспал до утра. Проснувшись, он только через несколько минут вспомнил о происшедшем за минувший день и снова ощутил страх. На мгновение его охватило сомнение - стоит ли продолжать игру, но как только он подумал, что придется вернуться во взвод... "Нет. Ни за что! Надо выдержать!" Минетта сел на койке и огляделся. В палатке было еще трое. У двоих голова в бинтах, третий неподвижно лежал на спине, уставив взор в опорный шест палатки. "Это как раз тот, из восьмого отделения", - подумал Минетта, и дрожь пробежала по его телу, а потом стало смешно. В следующий момент его снова охватил страх. "Может быть, именно так ведут себя сумасшедшие - не двигаются и ничего не говорят. Может быть, я переиграл вчера". Это его встревожило. Он решил вести себя так же, как тот солдат. "Так будет лучше", - подумал он. В девять часов пришел врач. Минетта лежал неподвижно, лишь изредка бормоча что-то. Врач бросил на него быстрый взгляд, перевязал рану на ноге и, не сказав ни слова, ушел. У Минетты отлегло от сердца, но тут же он разозлился. "Им не жалко, если ты и умрешь". Он закрыл глаза и погрузился в раздумье. Утро прошло совершенно спокойно. Минетта чувствовал себя радостно и уверенно, а вспомнив обход врача, решил, что вовсе неплохо, что врач не обратил на него внимания. "Я их убедил, и они скоро отправят меня на другой остров". Минетта представил себе, как он вернется домой, какие нашивки будет носить, как пройдется по соседним улицам, будет разговаривать со встречными людьми. "Ну как, трудно было?" - спросят его. "Нет, не очень", - скажет он. "Это ты брось. Ясно, что не сладко". Он отрицательно покачает головой: "Грех жаловаться. Меня судьба миловала". Минетта усмехнулся. Вокруг станут говорить: "Этот Стив Минетта - хороший парень, нужно отдать ему должное. Чего он только не повидал, а какой скромный". "Да, было бы неплохо, - решил Минетта, - но сначала нужно еще суметь вернуться домой". Он представил себе, как будет ходить на вечеринки, какое внимание станет привлекать к себе. Девчатам, что гоняются за парнями, заполучить его будет непросто. "Рози сама будет приставать на этот раз, - подумал он. - Вернувшись, не буду утруждать себя работой. Только дураки работают изо всех сил. А что хорошего дала кому-нибудь работа?" Минетта лежал без движения уже несколько часов подряд. Палатку снова нагрело солнцем, и он погрузился в какой-то приятный теплый омут. В его сознании мелькали сцены соблазнения девушек. "Рози неплохая бабенка, - сказал он про себя. - Я женюсь на ней". Минетта вспомнил запах ее духов, сверкающие и возбуждающие ресницы. "Она подмазывает их вазелином, - решил он. - Но это неплохо, когда женщина умеет делать все эти штучки". Минетта снова было погрузился в сладострастные мечты, но тут же с досадой постарался отогнать мысли о женщинах. "Все они вполне доступны, нужно только найти слова, сказать, что любишь. Женщины глупы, всегда верят этим словам". Мысли Минетты снова вернулись к Рози, и это разозлило его. "Она обманывает меня. В письме пишет, что не танцует ни с кем, ожидая моего возвращения. Враки... Знаю я ее, она очень любит танцевать. Раз тут врет, значит, и во всем остальном тоже". Его терзало чувство ревности, и, чтобы освободиться от него, он вдруг крикнул: - Держите япошку! Это показалось ему легким делом, и он повторил крик. Санитар встал со стула, подошел к нему и сделал укол в руку: - Я думал, ты успокаиваешься, Джек, - сказал он. - Япошка! - прокричал Минетта. - Да, да, да. - Санитар вернулся к своему стулу. Минетта вскоре заснул и не просыпался до утра. На следующий день он чувствовал себя так, как будто отравился. У него болела голова, руки и ноги, казалось, окаменели. Врач прошел мимо, даже не взглянув на него, и это привело Минетту в бешенство. "Проклятые эти наши офицеры! Они думают, что армия создана только для их удовольствия". Минетта был очень возмущен. "Я ничем не хуже. Почему этот подонок может приказывать мне?" Он неуклюже повернулся на койке. "Это заговор". Минетта ощутил неясную злобу. "Весь мир - игра. Если ты не оказался наверху, то становишься тряпкой, о которую вытирают ноги. Все против тебя". Минетта вспомнил, как Крофт, осматривая его рану, засмеялся. "Ему ни до кого нет дела, ему и смерть наша нипочем". Минетту охватило такое же чувство боли, потрясения и удивления, какое он испытал сразу после ранения. Впервые Минетта понастоящему испугался. "Я не вернусь туда... Пусть меня расстреляют. - Он пошевелил губами. - Ну что это за чертова жизнь, когда не чувствуешь себя в безопасности". Минетта размышлял об этом всю вторую половину дня. За эти два дня он испытал и радость, и тоску, и злость, а сейчас начал впадать в отчаяние. "Я хороший человек, - говорил себе Минетта, - и вполне заслужил право быть сержантом, но от Крофта этого не дождешься. Он судит о человеке с первого взгляда. - Минетта зло отбросил одеяло. - Зачем зря лезть из кожи? Все равно впереди ничего не светит. Какого черта стараться просто так?" Минетта вспомнил, как однажды во время занятий ему пришлось командовать взводом. "Никто из солдат не дел?л этого лучше меня, - подумал он, - но ведь всякое желание пропадает. Я могу значительно больше, чем требуется, в этом мое несчастье. Какой толк усердствовать, если у тебя в этой армии никаких шансов?" Минетте тяжело было думать о своей испорченной жизни. "Я знаю что к чему и не такой дурак, чтобы терять время понапрасну. А если я уйду из армии, то чем займусь? Работать? Нет, я не смогу. Единственное, что меня интересует, это приударить за бабами. Минетта повернулся на постели и лег лицом вниз. "А что еще остается. - Он тяжело вздохнул. - Полак верно говорит - можно заняться бандитизмом". Эта мысль доставила Минетте удовольствие, и он представил себя в тюрьме, убийцей. От жалости к себе на его глазах появились слезы, и он нервно повернулся на койке. "Я должен выбраться отсюда. Долго ли они меня здесь продержат? Почему они не обращают на меня никакого внимания? Они должны отправить меня отсюда, иначе я действительно сойду с ума". Глупость армейских порядков всегда задевала Минетту. "Они теряют солдата только потому, что не хотят нисколько позаботиться о нем". Минетта заснул, но ночью его разбудили голоса санитаров, вносивших раненых в палатку. Время от времени он видел красный силуэт руки, прикрывавшей фонарь, а иногда луч света отбрасывал какую-то фантастическую тень на лицо раненого. "Что происходит?" Он слышал стоны раненых, и от этого по телу пробегали мурашки. Вошел врач и о чем-то поговорил с одним из санитаров. - Наблюдай за этим и сделай ему укол, двойную дозу, если он будет слишком буйствовать. -г- Слушаюсь, сэр. "Вот и все, что они умеют, - подумал Минетта. - Укол, укол. Я и сам мог бы быть врачом". Полуоткрыв глаза, Минетта смотрел на происходящее и внимательно прислушивался к разговору тех двух раненых, у которых голова была перевязана. Они говорили при нем впервые. - Санитар, - спросил один из них. - В чем дело? Санитар подошел к ним и стал объяснять: - Говорят, сегодня всю ночь действовали дозоры. Этих парней только что доставили из батальонного пункта сбора раненых. - А пятая рота участвовала, не знаешь? - Спроси у генерала. - Я рад, что мне не пришлось участвовать, - пробормотал один из раненых. - Да, от тебя теперь мало толку, Джек, - ответил санитар. Минетта перевернулся. "Жаль, что меня разбудили, черт возьми", - подумал он. Раненый, лежавший на койке в углу палатки, невыносимо храпел. Минетта закрыл глаза. "Ну и местечко", - с отвращением подумал он. Страх уступил место раздражению. Неожиданно он ясно расслышал треньканье в ночных джунглях, и его с новой силой охватил страх. Такой страх испытывают дети, когда их неожиданно будят в темноте. "Боже", - пробормотал Минетта. Если не считать приема пищи, которую ему приносили, и пользования ночным горшком, стоявшим под койкой, в течение двух с половиной суток он лежал без движения и именно поэтому стал таким неспокойным и раздражительным, "Я не вынесу этого", - сказал он себе. Раненый, который до этого лишь стонал, начал кричать, и это привело Минетту в такой ужас, что он сжал зубы и укрылся с головой одеялом. Стоны раненого напоминали звук летящей мины, а потом он снова закричал в полный голос: - Боже, спаси меня, ты должен спасти меня! Затем надолго наступила тишина. В палатке не было слышно ни звука. Вдруг один из раненых прошептал: - Еще один псих. - Какого черта нас поместили в палату для сумасшедших? Минетта вздрогнул. "Этот псих может убить меня, когда я засну". Раненое бедро, уже почти зажившее, начало ныть. "Засыпать, пожалуй, нельзя", - решил Минетта. Он беспокойно заворочался, прислушиваясь к писку сверчков и крикам животных в зарослях за палаткой. Вдали прогремело несколько выстрелов, и Минетту снова охватила дрожь. "К утру я сойду с ума", - подумал он и тихо рассмеялся над самим собой. Он ощутил пустоту в желудке, ему захотелось есть. "Зачем я только связался со всем этим!" - размышлял он. Один из вновь прибывших раненых начал стонать, а потом тяжело закашлялся. "Парню, видно, плохо, - подумал Минетта, - умрет". Ему показалось в этот момент, что смертельный исход для этого солдата почти неизбежен. Минетта боялся даже дышать, ему чудилось, что воздух переполнен заразными микробами. В темноте казалось, что все предметы вокруг движутся. "Ну и ночка, - подумал он. Сердце учащенно забилось. - Боже, только бы выбраться отсюда". Голодные спазмы в желудке усилились. Раз или два в животе у него урчало. "Поспать не удастся, наверняка не удастся". Минетту охватили муки ревности. Он представил любовные похождения Рози. Наверное, началось с того, что она одна отправилась на танцы в Роузленд, а кончилось известно чем. Минетта покрылся холодным потом, а потом с беспокойством подумал о том, как написать письмо домой. "Они не получат от меня вестей месяца два. Подумают, что меня убили. Мать будет так волноваться... А как она крутилась вокруг меня в детстве, когда мне случалось простудиться... В еврейских и итальянских семьях всегда так". Минетта постарался отвлечься от мыслей о матери и снова стал думать о Рози. "Если она не получит от меня письма, то наверняка закрутит любовь с другим". В нем закипела злость. "Черт с ней в таком случае! Обойдусь и без нее". Минетта вспомнил, как блестели у нее иногда глаза, и ему стало жаль себя. Он жаждал вновь увидеть Рози. Контуженый снова закричал, и Минетта, весь дрожа, сел на койке. "Мне надо спать! Я этого не вынесу". Он начал кричать: - Вон япошка! Я вижу его, вижу! Я убью его! Он вскочил с койки и стал ходить по палатке. Земля под его босыми ногами была холодная и влажная. Минетта опять задрожал. Санитар встал со стула и тяжело вздохнул. - Боже, что за палата! - Он взял шприц со стола, стоявшего рядом с ним, и направился к Минетте. - Ложись, Джек. - Пошел ты к черту! - Минетта все же позволил санитару проводить себя к койке. Он задержал дыхание, когда шприц вонзился в мышцу, а затем сделал глубокий выдох. - Ну и времечко, - со стоном сказал он. Солдат, раненный в грудь, снова начал кашлять, но для Минетты эти звуки казались отдаленными. Он расслабился, почувствовал себя уютно, ему стало тепло. "Укол - это отличная штука, - подумал он. - Я стану наркоманом... Нужно уносить ноги отсюда..." С этими мыслями он заснул. Проснувшись утром, он увидел, что один из раненых умер. Одеяло было натянуто ему на голову. От вида обнаженных закоченевших ног солдата Минетту бросило в дрожь, по спине пробежали мурашки. Он взглянул на тело умершего и отвернулся. В палатке стояла гнетущая тишина. "Должно быть, что-то сильно меняется в человеке, когда он умирает", - подумал Минетта. Его охватило острое любопытство, очень хотелось взглянуть на лицо умершего. Если бы в палатке никого не было, он, вероятно, подошел бы к покойнику и поднял одеяло. "Это парень, который был ранен в грудь", - - отметил Минетта про себя. Ему снова стало страшно. "Как можно оставлять людей там, где только что умер человек, лежавший на койке по соседству". Страх сковал его, и он почувствовал себя плохо. После укола у него разболелась голова, давал о себе знать голод, боль ощущалась в руках и ногах. "О боже! Я должен вырваться отсюда". Вошли два санитара, положили умершего на носилки и унесли из палатки. Никто из раненых не произнес ни слова. Минетта тупо уставился на опустевшую койку. "Еще одной такой ночи я не вынесу". Его затошнило, и он поспешно сделал несколько глотательных движений. "Убийцы!" Принесли завтрак, но Минетта не мог даже притронуться к еде. Он погрузился в раздумье. Он знал, что не сможет вынести больше ни одного дня в госпитале. Ему захотелось поскорее вернуться в свой взвод. "Вырваться отсюда любой ценой". Пришел врач. Минетта молча наблюдал, как он снял повязку с его ноги. Рана почти зажила. Виднелась небольшая розовая полоска новой кожи. Врач смазал рану обеззараживающей мазью, но повязку накладывать не стал. Сердце Минетты учащенно забилось, он почувствовал головокружение и задрожал. Собственный голос показался ему странным. - Скажите, доктор, когда я смогу выбраться отсюда? - Что? - Я проснулся утром и ничего не могу понять. - Минетта сделал удивленный вид и улыбнулся. - Я помню, что был в другой палатке, а теперь почему-то здесь. В чем дело? Врач спокойно взглянул на него. Минетта заставил себя ответить таким же спокойным взглядом, но, несмотря на все усилия, не выдержал и в конце концов как-то странно ухмыльнулся. - Как тебя зовут? - спросил врач. - Минетта. - Он назвал свой личный номер. - Можно мне выписаться сегодня? - Можно. Минетта ощутил смешанное чувство облегчения и разочарования, На какой-то миг он даже пожалел, что буйствовал. - Да, Минетта, когда оденешься, мне надо будет поговорить с тобой. - Врач повернулся, а потом бросил через плечо: - Не пытайся увильнуть. Это приказ. Я хочу поговорить с тобой. - Слушаюсь, сэр. - Минетта поежился. "В чем дело? - с удивлением подумал он. И тут же ему стало удивительно легко при мысли, что все в общем-то обошлось. - Главное - быстро сообразить, тогда любая выходка сойдет с рук". Минетта натянул на себя одежду, комом лежавшую у койки, и сунул ноги в ботинки. Солнце еще не начало припекать, и настроение у него было бодрое. "Хватит валяться". Он бросил взгляд на койку, где умер солдат, и его передернуло. "Парню повезло. Он отделался навсегда". Вдруг он вспомнил о вчерашних действиях дозоров, и настроение у него сразу упало. "Надеюсь, взвод не пошлют никуда". В голове Минетты мелькнула тень сомнения - правильно ли он поступил. Одевшись, Минетта почувствовал, что голоден. Он отправился к палатке, где находилась столовая, и обратился к первому попавшемуся повару. - Ведь ты не допустишь, чтобы человек отправился на позиции без завтрака? - спросил он. - Ладно, возьми что-нибудь. Минетта быстро проглотил остатки омлета, приготовленного из яичного порошка, и выпил немного оставшегося в десятигалонном титане теплого кофе. Привкус хлора был слишком силен, и Минетта поморщился. "Все равно что йод пить", - подумал он и, хлопнув повара по спине, сказал: - Спасибо, друг. Дай бог, чтобы у нас готовили так же хорошо. - Дай бог. Получив свою винтовку и каску в отделении снабжения госпиталя, Минетта направился к палатке врача. - Вы хотели видеть меня, доктор? - спросил он. - Да. Минетта уселся на раскладной стул. - Встать! - скомандовал врач, холодно взглянув на него. - Сэр? - Минетта, армия не нуждается в таких, как ты. Твоя выходка низкопробна. - Я не понимаю, о чем вы говорите, сэр. - В голосе Минетты прозвучала легкая ирония. - Заткнись! - резко ответил врач. - Я бы отдал тебя под трибунал, если бы там дела не тянулись подолгу, если бы это не было как раз то, чего ты добивался. Минетта молчал. Он чувствовал, что краснеет. От злости он весь напрягся и пожалел, что не может прикончить этого врача. - Что молчишь? Отвечай! - Слушаюсь, сэр! - Если еще раз выкинешь этот трюк, я добьюсь, чтобы тебя посадили лет на десять. А пока я направляю записку твоему командиру с просьбой назначать тебя в наряд в течение недели. Минетта попытался сделать вид, что несправедливо обижен, и сказал: - Почему вы издеваетесь надо мной, сэр? - Заткнись! Минетта пристально посмотрел на врача, а потом спросил: - Это все, доктор? - Убирайся! И если еще раз вздумаешь попасть сюда, то только с хорошей дыркой. Минетта, нахмурившись, тяжело ступая, вышел из палатки. Его трясло от злости. "Проклятые офицеры, - ворчал он. - Все они такие". Минетта споткнулся о корень дерева и со злостью притопнул. "Пусть только попадется мне после войны. Я покажу этой сволочи". Он вышел на дорогу, проходившую по краю территории госпиталя, и стал ждать попутной машины, чтобы отправиться к побережью. "Этот болван, наверно, даже не мог заработать себе на жизнь до войны, - проворчал Минетта и сплюнул пару раз. - Тоже мне доктор". Волна стыда охватила его. "Я так зол, прямо плакать хочется", - подумал он. Прошло несколько минут, когда на дороге появился грузовик. По знаку Минетты машина остановилась. Минетта забрался в кузов, уселся на ящики с патронами и стал горестно размышлять. "Человека ранят и как же с ним потом обращаются? Как с собакой. Им наплевать на нас. Ведь я по своей воле хотел вернуться, а он обращался со мной как с преступником. Впрочем, черт с ним. Все они сволочи". Минетта поправил каску на голове. "Будь они прокляты. Конечно, второй такой попытки не будет. С меня хватит. Если они хотят так обращаться со мной, пусть так и будет". Эта мысль принесла ему некоторое облегчение. "Пусть", - сказал он напоследок. Минетта окинул взглядом джунгли, простиравшиеся по обе стороны дороги, и закурил сигарету. "Пусть". Ред увидел Минетту во время обеда, когда взвод возвратился с работы по прокладке дороги. Выстояв очередь за едой, он уселся рядом с Минеттой и поставил весь свой обед прямо на землю. Проворчав что-то, он оперся спиной о ствол дерева и, кивнув Минетте, спросил: - Только что вернулся? - Да. Сегодня утром. - Они продержали тебя довольно долго с такой царапиной, - сказал Ред. - Да. - Минетта помолчал, а затем добавил: - Ведь знаешь как бывает, трудно попасть и трудно выбраться. - Он проглотил большой кусок венской сосиски. - Я неплохо провел там время. Ред зачерпнул ложкой немного пюре из обезвоженного картофеля и консервированных бобов. Ложка оставалась его единственным предметом из столового прибора. Много месяцев назад он забросил и нож и вилку. - С тобой там хорошо обращались? - Его раздражало собственное любопытство. - Лучше некуда, - ответил Минетта и глотнул кофе. - У меня была стычка с врачом. Я не выдержал и послал его подальше. За это заработал взыскание. А в остальном все в порядке. - Угу, - произнес Ред. Они продолжали молча есть. Ред чувствовал себя неважно. Вот уже несколько недель его все сильнее мучила боль в почках. В то утро, работая киркой на дороге, он перенапрягся. Острая боль застала его на самом взмахе. Он сжал зубы, пальцы у него дрожали. Он вынужден был бросить работу. Тупая боль в спине не прекращалась все утро. Когда прибыли машины, Ред с большим трудом забрался в кузов. "Стареешь, Ред", - насмешливо произнес Уилсон. Грузовик подпрыгивал на неровностях, и от этого боль становилась сильнее. Всю дорогу Ред молчал. Непрерывно раздавались звуки артиллерийских выстрелов, и солдаты вели разговор о наступлении, которое должно было начаться на следующий день. "Они снова пошлют нас, - думал Ред. - Надо подлечиться". На какой-то момент он позволил себе подумать о госпитале, но тут же отбросил эту мысль. "Я никогда не увиливал от дела и не стану увиливать теперь". Он неловко оглянулся. "Неделя ведь не прошла", - произнес Ред про себя. - Значит, с тобой обращались неплохо? - снова спросил он Минетту. Минетта поставил чашку с кофе и, настороженно взглянув на Ре да, ответил: - Да, все было хорошо. Ред закурил сигарету, а затем неуклюже поднялся на ноги. Пока мыл миску и ложку в бочке с горячей водой, он раздумывал, не взять ли ему освобождение по болезни. Ему почему-то стало стыдно. Наконец он решился на компромисс. Подойдя к палатке Уилсона, он сказал: - Послушай, я хочу получить освобождение по болезни. Пошли вместе? - Не знаю. Я еще не слышал, чтобы какой-нибудь доктор хорошо отнесся к нам. - Но ты ведь, кажется, болен. - Да, болен. У меня внутри все дерет. Я не могу даже малую нужду справить без жгучей боли. - Тебе нужно сделать пересадку железы от обезьяны, Уилсон хихикнул. - Да, со мной что-то неладно. - Какого же черта ты тогда ломаешься! Пошли, - предложил Ред. - Послушай, раз они ничего не находят, значит, у меня ничего нет. Эти сволочи знают только уколы да аспирин. Кроме того, мне не хотелось бы увиливать от работы на дороге. Может, я и неважный человек, но никто не скажет, что я не выполняю своей доли работы. Ред закурил и, закрыв глаза, с трудом подавил гримасу, вызванную приступом боли в спине. Когда приступ прошел, он тихо сказал: - Пошли. Мы заслужили денек отдыха. Уилсон тяжело вздохнул. - Ладно. Хотя все-таки неловко. Доложив ротному писарю, они отправились через весь бивак к палатке, в которой находился полковой пункт медицинской помощи. У палатки они увидели солдат, ожидавших осмотра. В глубине палатки стояли две койки. На них сидело с полдюжины солдат, они смазывали потертые ноги какой-то мазью. Санитар осматривал пришедших. - В этой очереди придется долго ждать, - посетовал Уилсон. - Везде очереди, - ответил Ред. - Везде жди. Знаешь, из-за этих очередей ничего не хочется делать. Пока двигалась очередь, они лениво болтали. Когда Ред подошел к санитару, он на какой-то момент потерял дар речи. Он вспомнил стариков переселенцев, их ноги, искалеченные ревматизмом, артритом и сифилисом. Их взоры казались опустошенными, они всегда были пьяны. Однажды они окружили его и просили пилюли. Теперь роли переменились. Несколько секунд Ред не мог произнести ни слова. Санитар равнодушно глядел на него. - У меня болит спина, - наконец, сгорая от стыда, произнес Ред. - Ладно, снимай рубашку. Я ничего не вижу сквозь нее, - резко сказал медик. Эти слова как бы пробудили Реда. - Если я ее и сниму, то ты все равно ничего не увидишь, - резко заявил Ред. - У меня почки болят. Медик тяжело вздохнул: - Чего вы, ребята, только не выдумаете. Иди туда, к врачу. Ред увидел очередь покороче и, ничего не ответив медику, встал в нее. Его охватила злость. "Хорошо, что мне не придется иметь дело с этим дураком", - подумал он. Вскоре к Реду присоединился и Уилсон. - Они ничего не знают. Только гоняют от одного к другому, - сказал Уилсон. Очередь Реда почти подошла, когда в палатке появился офицер и поздоровался с врачом. - Иди сюда, - сказал врач офицеру, и они стали беседовать, а Ред внимательно слушал. - У меня, кажется, простуда, - сказал офицер. - Здесь чертовский климат. Дай мне чего нибудь, но только не этого проклятого аспирина. Врач засмеялся: - У меня есть кое-что для тебя, Эд. Мы получили немного этого снадобья с последней партией грузов. На всех не хватит, по для тебя - вот. Ред повернулся к Уилсону и выпалил: - Если бы мы обратились с простудой, то получили бы наверняка слабительного. - Оп сказал это громко, чтобы офицеры слышали, и врач холодно взглянул на него. Ред выдержал этот взгляд. Офицер ушел, и врач обратился к Реду: - Что с тобой? - Нефрит. - Разреши мне самому установить диагноз. - Я знаю, что со мной, - ответил Ред. - Мне сказал доктор еще в Штатах. - Все вы знаете, чем больны. - Врач попросил Реда рассказать о симптомах болезни и слушал очень невнимательно. - Итак, у тебя нефрит. Что же я, по-твоему, должен делать? - Я не знаю, вам видней. Врач бросил взгляд на опорный стержень палатки. Его лицо выражало презрение. - Ты, конечно, не возражал бы отправиться в госпиталь? - Я пришел к вам, чтобы вы оказали мне помощь. - Слова врача привели Реда в замешательство. "Ведь я действительно пришел за этим", - подумал он. - Мы сегодня получили из госпиталя указание выявлять симулянтов. Как я могу быть уверен в том, что ты не притворяешься? - Проверьте. У вас же есть возможность сделать какие-то анализы. - Была бы, если бы не война. - Врач достал коробочку с таблетками и протянул ее Реду. - Принимай вот это и больше пей воды, а если притворяешься, тогда выброси. Ред побледнел. - Следующий! - крикнул врач. Ред повернулся и вышел из палатки. "Это последний раз, когда я обращаюсь к чертовым медикам". Он дрожал от злости. "Если притворяешься..." Он вспомнил, где ему приходилось ночевать, - на скамейке в парке, в холодных вестибюлях зимой. "Дьявольское отродье эти врачи". Ред вспомнил случай, когда солдат в Штатах умер потому, что не был вовремя госпитализирован. В течение трех дней он с повышенной температурой участвовал в занятиях по боевой подготовке, поскольку в гарнизоне действовало правило, что солдат имел право на госпитализацию только тогда, когда у него температура поднималась выше тридцати девяти градусов. Солдат умер через несколько часов после того, как на четвертый день болезни его отправили в госпиталь. У него было крупозное воспаление легких. "Они не зря так себя ведут, - думал Ред. - Они добиваются того, что ты ненавидишь их и раньше сложишь голову, чем обратишься к ним. Вот так они и держат нас в строю. Конечно, случается, что солдат умирает, но разве для армии один человек что-нибудь значит? Эти прохвосты имеют приказ свыше обращаться с нами, как со скотом. - Ред ощутил горькое удовольствие от того, что понял суть дела. - Можно подумать, что мы вовсе не люди". Мгновение спустя он понял, что его злоба объясняется также и страхом. "Пять лет назад я послал бы этого врача подальше. Взяточничество существует издавна, а в армии оно развилось еще шире. Человека заставляют есть дерьмо даже тогда, когда он помалкивает. Не протянешь и месяца, если станешь делать все, что хочется, - подумал Ред. - Но ведь нельзя же давать помыкать собой. Как найти выход из этого положения?" Из раздумья его вывел неожиданно раздавшийся голос Уилсона: - Пошли, Ред. - Ага... Они пошли. Уилсон молчал и хмурил широкий лоб. - Ред, я думаю, зря мы все это затеяли. - Да. - Мне нужна операция. - Ты ложишься в госпиталь? - Нет, - отрицательно покачав головой, ответил Уилсон. - Врач сказал, что можно подождать, пока не захватим остров. Срочности нет. - - А что у тебя? - А черт его знает, - ответил Уилсон. - Этот тип сказал, что у меня внутри все прогнило. Какой-то непорядок с этим делом. - Уилсон присвистнул и добавил: - Мой старик умер от операции, и я не хочу оперироваться. - Видно, не так плохи твои дела, - сказал Ред. - Иначе тебя сейчас же положили бы на операцию. - Ничего не могу понять, Ред. Знаешь, у меня была гоноррея пять раз, и каждый раз я сам ее вылечивал. Мой дружои рассказал мне об этой штуке, ее, кажется, называют пирдон или придион, чтото в этом роде. Я попробовал, и лекарство здорово мне помогло, а этот врач говорит, что не помогло. - Он ничего не понимает. - Конечно он сволочь, но дело-то в том, Ред, что у меня все внутри горит. Я не могу без боли даже помочиться, спина болит, а иногда даже спазмы бывают. - Уилсон в отчаянии щелкнул пальцами. - Странные вещи творятся, Ред. Ты имеешь дело с бабой, тебе становится приятно и тепло, ты млеешь от удовольствия, а потом все кончается полным развалом внутри. Я не могу понять этого, мне кажется, человек устроен неверно. Я болен почему-нибудь еще. Не может же любовь причинять человеку вред. - Может, - ответил Ред. - Да, запутано все здесь до невозможности - вот все, что я могу сказать. Просто невероятно, чтобы такая хорошая вещь кончалась так плохо. - Уилсон тяжело вздохнул. - Все в этом деле перепуталось к черту. Они пошли назад к своим палаткам. МАШИНА ВРЕМЕНИ ВУДРО УИЛСОН Непобедимый Ему было около тридцати лет - высокий ростом, с пышной шевелюрой золотисто-каштановых волос и крупными, резко обозначенными чертами на пышущем здоровьем розовощеком лице. Он носил не подходившие всему его облику очки в круглой серебряной оправе, которые придавали ему вид ученого или по крайней мере методиста. "Эту я не сравню ни с одной бабой. И никогда не забуду", - сказал он и провел тыльной стороной руки по своему высокому лбу, отбрасывая назад свисавшую на него шевелюру. В вашем сознании прочно засели такие стереотипные явления, как медленный упадок, смерть и болезнь, скука и насилие. Главная улица воспринимала кричащее безвкусное просперити не сразу, с каким-то нежеланием. На улице жарко, она запружена людьми, магазины маленькие и грязные. Мимо проходят ленивые и возбужденные девушки на тонких ногах, с накрашенными лицами. Они глазеют на кинотеатры с яркими афишами, ковыряют прыщи на подбородке, искоса поглядывают на всех своими бесстыжими бесцветными глазами. Яркое солнце освещает грязный асфальт и валяющиеся под ногами скомканные, пропитанные пылью газеты. В сотне ярдов от главной улицы - переулки. Они утопают в зелени, изумительно красивы, над головами прохожих сплетаются густо покрытые листьями ветви деревьев. Дома старые и приятные на вид. Вы пересекаете мост и смотрите на вьющийся узкой лентой ручей, грациозно обтекающий несколько отшлифованных камней; кругом краски цветущей растительности, шелест слегка колыхаемой майским бризом листвы. Немного дальше, как водится, особняк, небольшой, полуразрушенный, со сломанными ставнями окон, облезлыми колоннами и унылыми стенами, потемневшими, как зуб, в котором убит нерв. Особняк портит приятный вид улиц, придает им мрачный, мертвящий колорит. Газон в центре городской площади пустынен. На пьедестале стоит памятник генералу Джексону, он глубокомысленно рассматривает лежащие у ног кучки ядер и старинную пушку без казенной части. За памятником вдоль песчаных дорог, ведущих к фермам, тянется негритянский квартал. Там, в черном гетто, покосившись, как на ходулях, лачуги и двухкомнатные хибарки. Деревянная обшивка высохла, осыпается и мертва, по ней снуют крысы и тараканы. Шара губит все. На окраине, почти за городом, в таких же хибарах живут белые - бедняки, лелея надежду перебраться в другую часть города, где в маленьких коттеджах живут продавцы обувных магазинов, банковские служащие и высококвалифицированные рабочие. Там прямые улицы, деревья еще не очень выросли, чюбы закрывать небо. Все это омывается майским бризом, слишком легким, чтобы ослабить духоту поздней весны. Некоторые, кроме жары, ничего не чувствуют. Вудро Уилсон, которому скоро исполнится шестнадцать, вытянулся на бревне, лежащем у песчаной дороги, и дремлет. Ему жарко, по телу проходит приятная истома. "Через пару часов я увижусь с Сэлли Энн. Скорее бы этот вечер кончался. Человек может растаять на солнце". Он тяжело вздыхает и лениво передвигает ноги. "Папаша, наверное, отсыпается". Позади Уилсона на покосившемся крыльце на расшатанной пыльной кушетке спит отец. На груди сморщенная, влажная от пота майка. "Никто так не может пить, как папаша. - Уилсон хихикает себе под нос. - Я, наверное, смогу через годик или два. Черт побери, ничего не хочется делать, только бы лежать на солнце". Вот двое негритянских мальчишек ведут мула за поводок. Уилсон встает. - Эй вы, черномазые, как зовут мула? Ребята боязливо поднимают взгляд на Уилсона. Один из них, растирая ногой дорожную пыль, бормочет: - Жозефина. - Ха-ха!.. "Хорошо, что мне сегодня не нужно работать, - думает он и зевает. - Надеюсь, Сэлли Энн не узнает, что мне нет девятнадцати. Так или иначе, я ей нравлюсь, а она неплохая девчонка". Мимо проходит негритянка лет восемнадцати. Босыми ногами она поднимает небольшие клубы пыли перед собой. Бюстгальтера под кофточкой у нее нет, и свободно свисающие груди кажутся мягкими и полными. У нее круглое чувственное лицо. Уилсон пристально смотрит на нее и снова меняет положение ног. Крепкие ягодицы девушки медленно раскачиваются; он долго с удовольствием смотрит ей вслед. Он вздыхает и снова зевает. Солнце приятно греет тело. "Все-таки не так уж много надо человеку для счастья". Уилсон закрывает глаза. "А хороших и приятных для человека вещей на свете чертовски много". В мастерской по ремонту велосипедов темно. На верстаках жирные масляные пятна. Он поворачивает велосипед и осматривает ручной тормоз. До сих пор ему приходилось иметь дело только с ножными тормозами, и сейчас он в смятении. "Придется, видно, спросить у Уайли, как исправить эту штуку". Он поворачивается к хозяину и вдруг останавливается. "Можно и самому попытаться", - решает он. Прищурившись, он осматривает тормоз, пробует натяжение всех деталей, прижимает металлическую подушечку к ободу колеса. После осмотра Уилсон обнаруживает, что болт, крепящий гибкий тросик, ослаб, и затягивает его. Тормоз теперь действует. "Умный человек изобрел эту штуку", - размышляет Уилсон. Он хотел было отставить велосипед в сторону, но решил разобрать его. "Я изучу каждый винтик в этом тормозе". Час спустя, разобрав и снова собрав велосипед, Уплсон счастливо улыбается. "Ничего хитрого в нем нет". Он ощущает глубокое удовлетворение, мысленно представляя себе каждый тросик, гайку и болт ручного тормоза. "Все это простая механика, нужно только понять, как все устроено и действует". Довольный собой, Уилсон посвистывает. "Могу ручаться, что через пару лет не найдется такой вещи, которую я не смог бы отремонтировать". Но два года спустя он уже работает в отеле. Во время кризиса мастерскую по ремонту велосипедов закрывают. Единственная работа, которую он смог найти, - посыльным в отеле, в котором всего пятьдесят номеров. Расположен отель в конце главной улицы города. Работает он за чаевые. У него водится немного денег, на женщин и на выпивку хватает. Во время ночных дежурств он редко обходится без подружки. У одного из его друзей есть старый форд, и по уикэндам, если он свободен от работы, они катят куда-нибудь по песчаным дорогам. С собой у них всегда галлоновый бидон, слегка постукивающий о резиновые коврики около коробки переключения скоростей. Иногда они берут с собой девушек и в воскресенье часто просыпаются в незнакомой обстановке не в состоянии вспомнить, что произошло накануне. Однажды в воскресенье он просыпается женатым человеком. (Повернувшись в постели, он касается лежащей рядом с ним женщины). - Эй, проснись. - Он старается вспомнить ее имя. - Доброе утро, Вудро. - У нее крупное волевое лицо. Она лениво зевает, поворачивается к нему. - Доброе утро, муженек. Муженек? Он трясет головой и медленно восстанавливает в памяти события минувшего вечера. "Уверены ли вы оба, что хотите вступить в брак?" - вспоминает он вопрос мирового судьи и смеется. "Черт побери". Он изо всех сил старается вспомнить, где он встретил свою теперешнюю жену. - А где старина Слим? - Он с Кларой в соседней комнате. - Слим тоже женился? Правильно, правильно... он тоже. Уилсон снова смеется. Он начинает вспоминать все, что было минувшей ночью, ласкает жену, ему жарко... - О, ты женщина что надо... - Да и ты неплох, - отвечает она в тон ему. - Ага... На какой-то момент он задумывается. "Должен же я когда-нибудь жениться. Я смогу отделиться от отца и поселиться в том доме на Толливер-стрит, устроиться там". Он снова смотрит на нее, критически оценивая ее нагое тело. "Я знал, что делаю, несмотря на то, что изрядно выпил". Он усмехается. "Женат, а?" - Ну, давай поцелуемся, дорогая. День спустя после рождения своего первого ребенка он разговаривает с женой в больнице. - Алиса, милая, дай мне сколько-нибудь денег. - Зачем, Вудро? Ты же знаешь - я приберегала деньги. Получится так же, как и прошлый раз. Вудро, нам нужны эти деньги, у нас ребенок, надо заплатить за больницу. Он согласно кивает. - Алиса, мужчина иногда хочет выпить, я работаю в гараже как черт, мне надо немного отдохнуть и развлечься... Я говорю с тобой откровенно. Она подозрительно смотрит на него. - Ты не станешь тратить денег на женщин? - Надоело мне это до чертиков, Алиса. Если ты не веришь своему мужу, это очень плохо. Мне обидно слышать от тебя такие слова. Она подписывает чек на десять долларов, тщательно выводя свою фамилию. Он знает, что она гордится чековой книжкой. - У тебя очень красивый почерк, - замечает он. - Придешь завтра утром, милый? - Конечно. Получив деньги по чеку, Уилсон заходит выпить. - Женщина - это самая проклятая тварь, созданная богом, - заявляет он. - Когда женишься, жена как будто человек, но проходит время, и она становится совсем другой. Ты женишься на невинной девушке, прямо-таки вишенке, а она оказывается проституткой. Ты женишься на проститутке, а оказывается, она прекрасно готовит, шьет и никому другому, кроме тебя, никогда ничего не позволяет. А в конце концов она и тебе-то даже отказывает. (Смех.) Теперь я на пару дней свободный человек. Он бредет по дороге. Садится в попутную автомашину, и она мчит его по поросшему кустарником полю. Выйдя из машины, он взваливает галлон с кукурузной водкой на плечо и шагает по тропинке, извивающейся между чахлыми сосенками. Он останавливается у деревенской хижины и, толкнув дверь ногой, открывает ее. - Клара, милая. - Вудро? Ты? - Решил повидать тебя. Старина Слим не должен был уезжать на неделю, даже на работу. - А я думала, он твой друг. - Конечно, но его жена - еще больший друг. (Они смеются). Иди сюда, милая. Давай выпьем. Он быстро снимает рубашку и усаживает Клару к себе на колени. В хижине очень жарко. Тяжело дыша, Уилсон прижимает женщину к себе. - Не пей слишком много, Вудро. Ты от этого слабеешь. - Ни от чего я не слабею. Он прикладывает кувшин с водкой ко рту; струйка жидкости течет на покрытую золотистыми волосами грудь. - Вудро, ты бессовестный. Это подло обманывать жену и тратить все деньги, пока она в больнице после родов. - Алиса всхлипывает. - Я не буду тебе возражать, Алиса, но давай прекратим этот разговор. В общем-то я неплохой муж, и у тебя нет оснований так со мной разговаривать. Мне хотелось немного повеселиться, и я повеселился. Лучше прекрати свою пилежку. - Вудро, ведь я хорошая жена. С тех пор как мы поженились, я была верпа тебе, как только может быть верна женщина. А теперь у тебя есть ребенок, и ты должен утихомириться. Ты думаешь, мне легко было, когда я узнала, что ты написал еще один чек от моего имени и истратил все наши деньги? - Мне казалось, что ты будешь рада, если я хорошо проведу время. Все вы женщины одинаковые, вам нужно только, чтобы муж оставался все время рядом. - Ты ведь заразился от этой стервы. - Прекрати пнлежку. Я достал пиридина, или как он там называется, и теперь все проходит. Я уже не раз вылечивался таким способом. - От этого можно умереть. - Не болтай ерунды. - Его охватывает страх, но он быстро подавляет это чувство. - Болеет только тот, кто забился в угол и торчит там. А тот, кто получает удовольствие, тот не болеет. - Он тяжело вздыхает и гладит ее по руке. - А теперь, милая, довольно ругаться. Ты знаешь, что я люблю тебя и могу быть иногда чертовски мил с тобой. Он снова тяжело вздыхает. "Если бы человек мог делать то, что ему хочется, никогда не было бы никаких скандалов. А так я должен врать, изворачиваться. Должен идти пятьдесят шагов на юг, хотя мне хочется пройти десять на север". Уилсон идет по главной улице со своей старшей дочерью, которой уже шесть лет. - Куда ты смотришь, Мэй? - Никуда, папочка. - Ну ладно, дорогая. Он видит, как девочка жадно смотрит на куклу в витрине магазина. У ножек куклы бирка с ценой: 4 доллара 59 центов. - В чем дело? Ты хочешь эту куклу? - Да, папочка. Это его любимая дочь. Уилсоп тяжело вздыхает. - Ты, дочурка, разоришь своего папу. - Уилсон шарит в кармане и вытаскивает пятидолларовый банкнот. На эти деньги ему предстоит жить до конца недели, а еще только среда. - Ладно, пойдем купим, дочка. - А мама будет тебя ругать за то, что ты купишь мне эту куклу? - Нет, доченька, папа сумеет все уладить с мамой. Он смеется про себя. "Какая все-таки умница эта малышка". Он ласково похлопывает девочку по крошечной попке. "Какой-нибудь парень будет счастлив обнять ее в недалеком будущем". - Пошли, Мэй. По пути домой он размышляет о ссоре, которую устроит Алиса из-за куклы. "А, черт с ней. Если она начнет ругаться, покажу ей кулак - сразу успокоится. Женщину нужно припугнуть, ничего другого она не понимает". - Пойдем, пойдем, Мэй. Проходя по улице, он окликает друзей, кивает им. Девочка отстает, и он берет ее на руки. - Держи куклу, а я буду держать тебя. Так мы и пойдем. "Человек должен ко всему относиться спокойно, и тогда ему будет всегда хорошо". Остальную часть пути Уилсон проходит в отличном расположении духа. Когда Алиса начинает ругаться по поводу куклы, он грозит ей кулаком и наливает себе рюмку виски. 13 В течение недели, прошедшей после перевода Хирна в отделение Даллесона, Каммингс развил бурную деятельность. Решительное наступление на линию Тойяку, которое откладывалось целый месяц, стало практически необходимым. Характер сообщений, получаемых из штаба корпуса и штаба армии, не допускал никаких промедлений. У Каммингса были источники информации и в более высоких инстанциях. Он знал, что должен добиться какого-то успеха в ближайшую неделю или две. Его штаб в мельчайших деталях разработал план наступления, которое предполагалось начать через три дня. Однако Каммингсу план не нравился. Он мог собрать довольно значительные силы, несколько тысяч человек. Однако предстоял фронтальный удар, и не было уверенности, что это наступление будет успешнее, чем предыдущее, которое закончилось неудачей. Люди начнут наступать, но при первом же серьезном противодействии остановятся, и ничто не сможет заставить их продвигаться вперед. В течение нескольких недель Каммингс обдумывал другой план, успех которого зависел от возможности получить поддержку с моря, а такая возможность всегда была сомнительной. Он попытался осторожно узнать, получит ли поддержку флота, но ввиду противоречивых ответов на этот вопрос не принял никакого решения. Этот второй план Каммингс оставил про запас до того момента, когда возникла бы необходимость и возможность предпринять что-либо реальное и эффективное. Но именно этот план весьма интересовал его, и на совещании офицеров своего штаба он решил разработать еще несколько вариантов, которые предусматривали бы поддержку с моря. План был прост, но эффективен. Концом правого фланга линия Тойяку упиралась в побережье в одной-двух милях от того места, где полуостров соединялся с островом. В шести милях отсюда береговая черта образовывала небольшой залив Ботой. Новая идея генерала состояла в том, чтобы высадить около тысячи людей на побережье залива с задачей продвигаться по диагонали и овладеть центральным участком линии Тойяку с тыла. Одновременно Каммингс намечал нанести фронтальный удар, конечно несколько меньшими силами, с задачей соединиться с войсками десанта. Успех десанта зависел целиком от успеха высадки. Но именно эта часть плана и вызывала сомнения. В распоряжении генерала имелось достаточно десантных судов, которые выделялись ему для доставки предметов снабжения с транспортов, прибывших к острову, и на них можно было в случае необходимости перебросить десант за один прием. Но залив Ботой находился почти за пределами дальности огня его артиллерии, а воздушная разведка показала, что в бункерах и дотах на этом участке побережья насчитывается пятьдесят, а может быть, сто японских солдат. Артиллерия не заставила бы их покинуть свои позиции, не смогли бы этого добиться и пикирующие бомбардировщики. Требовался по крайней мере один, а еще лучше два эсминца, которые могли бы вести огонь почти в упор с дистанции тысячи ярдов от берега. Если бы генерал пытался послать туда батальон без поддержки с моря, то неминуемо произошло бы кровавое и губительное побоище. А побережье у залива Ботой было единственным местом в полосе пятидесяти миль побережья, где можно было высадить войска. За Ботоем густейшие джунгли Анопопея спускались почти к урезу воды, а на участках, расположенных ближе к позициям, занимаемым войсками Каммингса, скалистый берег оказался слишком крут для высадки десанта с моря. Выбора не было. Чтобы овладеть линией Тойяку с тыла, нужна была поддержка флота. В идее обхода противника с фланга Каммингса привлекал, как он говорил, "психологический момент". Личный состав десанта, высадившегося в заливе Ботой, оказался бы в тылу противника и был бы лишен возможности отступать. Свою безопасность он мог бы обеспечить только продвижением на соединение со своими войсками. Десант должен будет наступать. С большим энтузиазмом действовали бы и войска, которым предстояло нанести фронтальный удар. Каммингс по опыту знал, что люди идут в бой смелее, если считают, что их задача в выполнении общего плана легче других. Они обрадуются тому, что не попали в состав десанта, и, что еще важнее, будут считать, что из-за действий десанта в тылу сопротивление противника будет слабее и менее решительно. После того как план фронтального удара был подготовлен и оставалось только подождать несколько дней, чтобы осуществить подвоз предметов снабжения фронту, Каммингс созвал специальное совещание офицеров штаба, изложил новый план и приказал разработать его в качестве плана развития успеха и осуществить, как только представится благоприятная возможность. Одновременно он направил по инстанции заявку на три эсминца, а затем засадил штаб за работу. Быстро позавтракав, майор Даллесон возвратился в свою палатку, где размещалось оперативное отделение штаба, и приступил к разработке плана высадки десанта в заливе Ботой. Он сел за стол, расстегнул воротник и медленными размеренными движениями заточил несколько карандашей. Он сидел в глубоком раздумье, его нижняя губа отвисла. Потом Даллесон взял чистый лист бумаги и крупными буквами написал вверху: "Операция "Кодэ". Он удовлетворенно вздохнул, закурил сигару. Некоторое время он размышлял над незнакомым ему словом "кодэ". "Наверно, это значит, "код", - проворчал он себе под нос, но сразу забыл об этом. Постепенно, с трудом он заставил себя сосредоточиться на предстоящей работе. Человеку с большим воображением эта задача пришлась бы не по душе, поскольку требовалось только составить длинные списки людей и материальной части, разработать график. Эта работа требовала такого же терпения, как составление кроссворда. Однако Даллесон с охотой выполнял именно первую часть порученного ему дела, поскольку знал, что справится с этой частью запросто, а ведь существовали и другие виды работы, в отношении которых у него не было такой уверенности. Эту работу можно было выполнить, следуя положениям того или иного устава, и Даллесон испытывал от нее такое же удовлетворение, какое испытывает человек, не имеющий музыкального слуха, когда узнает ту или иную мелодию. Даллесон начал с расчета требуемого количества грузовых автомобилей для переброски войск десанта от занимаемых позиций к побережью. Поскольку фронтальная атака к тому времени уже начнется, решить, какие войска использовать для десантирования в настоящий момент, не представлялось возможным. Все будет зависеть от обстановки, но обязательно придется использовать один из четырех находящихся на острове пехотных батальонов. Поэтому Даллесон составил четыре различных варианта, выделив для каждого из них соответствующее количество грузовых автомобилей. Конечно, автомашины будут нужны и для обеспечения боевых действий подразделений, наносящих фронтальный удар, и вопрос о выделении этих машин мог бы решить начальник отделения тыла. Даллесон поднял голову и нахмурился, уставившись на писарей и офицеров, находившихся в его палатке. - Эй, Хирн! - крикнул он. - Слушаю. - Отнесите вот это Хобарту, и пусть он решит, где нам взять автомашины. Хирн согласно кивнул, взял протянутый ему Даллесоном листок и, насвистывая, вышел из палатки. Даллесон бросил ему вслед вопросительно-враждебный взгляд. Хирн слегка раздражал его. Он не мог выразить своего чувства, но ему было как-то неловко с Хирном, он чувствовал себя не очень уверенно. Ему всегда казалось, что Хирн смеется над ним, хотя никаких конкретных причин для этого Даллесон не видел. Он был немного озадачен решением генерала о переводе Хирна, но это его не касалось. Он поручил Хирну руководить работой картографов и почти совсем забыл о нем. Хирн довольно хорошо справлялся со своими обязанностями и вел себя тихо. В палатке все время находилось более десяти человек, и Даллесон не обращал внимания на Хирна, по крайней мере в первое время. Позднее Даллесону показалось, что Хирн принес с собой новые настроения. Стали раздаваться сетования по поводу скучных и ничего не значащих дел, а однажды Даллесон даже слышал, как Хирн сказал: "Конечно, старик всегда сам укладывает своих подчиненных в постель. У него нет детей, и собаки не признают его. Что же ему еще остается?" Раздался взрыв смеха, который сейчас же стих, как только все поняли, что Даллесон слышал сказанное Хирном. С тех пор Даллесона не покидала мысль о том, что Хирн имел в виду его. Даллесон потер лоб и снова повернулся к столу. Он начал разрабатывать график погрузки и выгрузки войск десанта. Работая, он с удовольствием пожевывал сигару и время от времени совал свой большой палец в рот, чтобы снять застрявший в зубах табак. По привычке он иногда поднимал голову и оглядывался, проверяя, на месте ли карты и работают ли подчиненные. Если звонил телефон, он не двигался, ожидая, пока к аппарату подойдет кто-нибудь другой. Если долго никто не подходил, он недовольно покачивал головой. Стол Даллесона стоял наискосок в углу палатки, и ему хорошо было видно всю территорию бивака. Легкий ветерок колыхал затоптанную траву под ногами, овевая прохладой его покрытое красными пятнами лицо. Майор вырос в бедной многодетной семье и считал себя счастливым, потому что сумел окончить среднюю школу. До поступления на службу в армию в 1933 году он испытал горечь несбывшихся надежд и настоящего невезения. Его усидчивость и преданность делу оставались почти незамеченными, потому что в молодости он был слишком стеснительным. Но в армии он стал отличным солдатом. К тому времени, когда Даллесон получил сержантские нашивки, он довел до совершенства все порученные ему дела и стал быстро расти в звании. Однако, если бы не началась война, Даллесон, видимо, так и остался бы старшим сержантом до увольнения. Приток призывников помог ему стать офицером, и он быстро прошел путь от младшего лейтенанта до капитана. Он умело командовал ротой на учениях, добился высокой дисциплины и хорошо показал себя на инспекторской поверке: рота маршировала отлично. К тому же многие говорили, что солдаты его роты гордятся своим подразделением. Даллесон постоянно твердил об этом, и его речи перед строем служили поводом для насмешек. "Вы, черт возьми, лучшие солдаты лучшей роты лучшего батальона в лучшем полку..." и так далее. Несмотря на насмешки, солдаты отдавали должное командиру: он всегда умел использовать избитые фразы. Естественно, его произвели в майоры. Но когда Даллесон стал майором, начались его беды. Обнаружилось, что ему редко приходится вступать в прямой контакт с рядовыми, что он общается исключительно с офицерами, и это как-то выбило его из колеи. В офицерской среде он чувствовал себя неловко. Даже будучи капитаном, Даллесон считал себя на три четверти рядовым и сожалел о тех днях, когда его простота приносила ему уважение солдат. Когда он стал майором, ему пришлось следить за своими манерами, и он никогда не был по-настоящему уверен в себе и своих решениях. Наконец он почувствовал - втайне, не признаваясь себе в этом, - что непригоден для порученной ему работы. Высокие звания тех, с кем он работал, а иногда и обязанности по службе оказывали на него какое-то гнетущее действие. Тот факт, что он являлся начальником оперативного отделения штаба, только усиливал его чувство неловкости. Начальник оперативного отделения штаба дивизии ведает оперативными вопросами и вопросами боевой подготовки. Чтобы успешно справляться с этими обязанностями, нужны ум, аккуратность, быстрота и большая трудоспособность. В другой дивизии Даллесон, видимо, не удержался бы на таком посту, но генерал Каммингс проявлял больше интереса к операциям, чем обычно это делают командиры дивизий. Было немного таких планов и операций, автором которых не являлся бы сам генерал и которыми он не руководил бы лично. При таком положении дел, когда майор оставался в тени замыслов генерала, не требовалось тех качеств, которыми надлежало обладать начальнику оперативного отделения штаба дивизии. И майор удерживался на своей должности. Перед ним был пример предшественника - полковника, который полностью соответствовал должности, но был смещен как раз потому, что начал брать на себя функции, которые генерал предпочитал сохранить за собой. Майор продолжал работать или, вернее, с трудом выполнял свои обязанности, ибо отсутствие способностей заменяла его усидчивость. Со временем Даллесон овладел механикой планирования в армии, отчетностью, которую должен был готовить, но по-прежнему чувствовал себя неуверенно. Он испытывал страх из-за медлительности своего мышления, из-за того, что на принятие решения ему требовалось много времени, особенно когда он не видел перед собой руководящего документа, а времени было в обрез. Ночи, подобные той, которую он провел с генералом, когда японцы наступали, мучили его при каждом воспоминании о них. Он знал, что не сможет так легко и быстро построить боевые порядки войск, как это сделал генерал, пользуясь полевым телефоном, и все время думал, как бы он вышел из положения, если бы генерал поручил эту задачу ему. Он всегда боялся, что окажется в ситуации, которая потребует от него значительно большего, чем то, на что он способен. Он предпочел бы любую работу, только бы не быть начальником оперативного отделения штаба дивизии. И все же майор никогда не просил о назначении на другую должность. Одна мысль об этом вызывала у него страх. Он всегда был глубоко предан своему командиру, если считал его хорошим офицером, а никто не производил на него лучшего впечатления, чем генерал Каммингс. Для майора Даллесона казалось немыслимым уйти от генерала, если только не прикажут. Если бы японцы напали на штаб, он отдал бы жизнь за генерала. Это чувство было единственной романтической черточкой во всем строе его характера и мировоззрения. Конечно, майор не был лишен и самолюбия, хотя оно было глубоко скрыто. Майор имел не больше шансов стать генералом, чем богатый средневековый купец - королем. Майору хотелось получить звание подполковника и даже полковника до окончания войны, и должность начальника оперативного отделения штаба дивизии позволяла на это рассчитывать. Он рассуждал просто: он намерен оставаться в армии, и если достигнет ранга подполковника, то после войны его, вероятно, не понизят в звании ниже капитана. Из всех воинских званий это было ему наиболее по душе, если не считать звания старшего сержанта. Самолюбие подсказывало ему, что было бы унизительно снова стать сержантом или рядовым. Так, без особого удовольствия, он продолжал выполнять свои обязанности начальника оперативного отделения штаба дивизии. Закончив составление графиков, он без всякого желания занялся приказом на марш, согласно которому батальон подлежал переброске с линии фронта к побережью. Сама по себе это была несложная задача, но, поскольку он не знал, какой батальон будет использован, то вынужден был подготовить четыре варианта приказа и выработать порядок перемещения войск, которые должны были бы занять место перебрасываемого батальона. Эта работа заняла у Даллесона почти весь день. Хотя он и поручил часть ее Личу и другому своему помощнику, нужно было их проверить, а майор делал все очень кропотливо и очень медленно. Наконец оп закончил это дело и набросал проект приказа на марш батальона после высадки в заливе Ботой. Никакого прецедента этому не было, генерал очень схематично изложил план, и оставалось много неясного. По опыту Даллесон знал, что ему нужно хоть что-нибудь представить генералу, а тот наверняка все переделает и разработает план движения подразделений во всех деталях. Даллесон надеялся избежать этого, но знал, что такая вероятность очень мала. Поэтому, обливаясь потом в жаркой палатке, он наметил путь движения по одной из главных троп и рассчитал время, которое потребуется для прохождения каждого отрезка пути. Для него эта работа была новой, и он несколько раз прерывал ее. Вытирая на лбу пот, он безуспешно пытался не поддаться охватившему его возбуждению. Монотонный гул голосов в палатке, шум, создаваемый ходившими от стола к столу людьми, мурлыканье картографов, занятых работой, - все раздражало его. Пару раз он поднимал голову от стола, устало посматривал на разговаривающих, а затем, громко крякнув, снова принимался за работу. Телефон часто звонил, и Даллесон помимо своей воли стал прислушиваться к разговорам. Случилось, что к телефону подошел Хирн и начал разговаривать с каким-то офицером. Даллесон бросил карандаш и крикнул: - Проклятие! Почему бы вам не заткнуться и не заняться делом! Эти слова явно были обращены к Хирну, который что-то пробормотал в трубку и, задумчиво взглянув на Даллесона, положил ее. - Передали документы Хобарту? - спросил Даллесон Хирна. - Да. - А что вы делали после этого? Хирн улыбнулся и закурил. - Ничего особенного, майор. Послышалось приглушенное хихиканье писарей. Даллесон встал, сам удивляясь внезапно охватившей его злости. - Прекратите ваши нахальные шутки, Хирн. (Дело принимало худой оборот. Ведь нельзя делать замечания офицеру в присутствии рядовых.) Идите помогите Личу. Несколько секунд Хирн стоял без движения, а затем кивнул, вразвалку пошел к столу Лича и сел рядом с ним. Даллесон с трудом нашел в себе силы продолжать работу. За недели, прошедшие с тех нор, как дивизия застряла на этом рубеже, Даллесон демонстрировал свою озабоченность, загружая подчиненных работой. Его беспокоило, что подчиненные работают без энтузиазма и медленно. Чтобы выправить дело, он постоянно заставлял писарей перепечатывать документы, в которых была хоть одна ошибка или исправление, а от младших офицеров требовал большей производительности труда. В этом он видел свой святой долг. Ему казалось, что если он сможет добиться четкой работы своего отделения, то и вся дивизия последует его примеру. Раздражение, которое сейчас вызвал у него Хирн, объяснялось отчасти тем, что, по его мнению, Хирн очень халатно выполнял свои обязанности. А это было опасно. Одна паршивая овца может все стадо испортить - таков был девиз Даллесона, и в Хирне он увидел такую угрозу. Впервые он слышал от подчиненного признание в том, что тот бездельничал. Если это допустить... Озабоченность не покидала Даллесона до конца дня. Он лишь в общих чертах подготовил приказ на марш и только за час до ужина отработал план боя настолько, что его можно было доложить генералу. Он отправился в палатку Каммингса, вручил ему план и стоял, переминаясь с ноги на ногу и ожидая замечаний. Каммингс тщательно изучал документы, время от времени отрывая взгляд от бумаг, чтобы сделать замечание. - У вас здесь четыре варианта приказа об отводе войск и четыре района сосредоточения. - Да, сэр. - Мне кажется, в этом нет необходимости, майор. Мы выберем один район сосредоточения за позициями второго батальона, и, какой бы батальон ни был использован для десанта, он отправится туда. Дистанция марша не превысит пяти миль, какой бы батальон мы ни выбрали. - Слушаюсь, сэр. - Даллесон быстро записывал указания генерала в блокнот. - Лучше отвести сто восемь, а не сто четыре минуты на переход морем на десантных катерах. - Слушаюсь, сэр. И дальше в том же духе. Каммингс делал замечания, а Даллесоп записывал их в блокнот. Каммингс наблюдал за ним с некоторым презрением. "У Даллесона ум - настоящий коммутатор, - подумал он. - Если ваш штепсель подойдет к его умственной розетке, он сразу даст ответ, в противном случае теряется". Каммингс тяжело вздохнул и закурил сигарету. - Мы должны тщательно согласовать этот план в своем штабе. Передайте Хобарту и Конну, что я жду вас троих у себя рано утром. - Слушаюсь, сэр! - громко ответил Даллесон. Генерал почесал верхнюю губу. Собрать офицеров должен был бы Хирн, если бы он оставался адъютантом (сейчас Каммингс обходился без адъютанта). Он затянулся сигаретой. - Между прочим, майор, - спросил Каммингс, - как у вас дела с Хирном? - Он зевнул, хотя внимание его оставалось настороже. Теперь, когда Хирн выпал из его поля зрения, генерала одолевали какие-то сомнения, какие-то неясные порывы, но он подавлял их. "Какое щекотливое дело могло бы выйти из-за этого Хирна, - подумал Каммингс. - Обратно Хирну пути нет. Это совершенно ясно". Даллесон нервно потер лоб. - С Хирном все в порядке, сэр. Правда, он слишком заносчив, но я выбью из него эту дурь. Размышляя о происшедшем, Каммингс был немного разочарован. Он несколько раз видел Хирна в офицерской столовой; выражение его лица было таким же непроницаемым, как и всегда. Маловероятно, чтобы Хирн когда-нибудь показал, о чем он думает, но все же... Наказание потеряло силу, растворилось в будничных событиях. Генералу захотелось усилить унижение, которому он подверг Хирна. Воспоминание об их последней беседе теперь уже не давало ему такого глубокого удовлетворения. Каким-то чудом он позволил Хирну легко отделаться. - Я думаю снова перевести его, - спокойно сказал Каммингс. - Как вы на это смотрите? Даллесон был смущен. Он ничего не имел против откомандирования Хирна, предложение генерала вполне устраивало его, но все же казалось ему странным. Каммингс никогда ничего не рассказывал ему о Хирне, и Даллесон все еще предполагал, что Хирн - один из любимцев генерала. Он не мог понять, почему Каммингс советуется сейчас с ним, Даллесоном. - Мне безразлично, - ответил наконец он. - Надо действительно над этим подумать. Я сомневаюсь, чтобы из Хирна получился хороший штабной офицер. "Если Даллесону Хирн безразличен, нет смысла держать его в отделении", - подумал Каммингс. - Он середнячок, - осторожно бросил Даллесон. - А в строевом подразделении? - спросил, тщательно взвешивая слова, Каммингс. - У вас есть какие-нибудь соображения по поводу того, куда его перевести? Даллесона охватило еще большее смущение. Вообще казалось странным, что генерал озабочен тем, куда послать лейтенанта. - Во второй роте четыреста пятьдесят восьмого полка не хватает офицера, сэр. Донесения о действиях дозоров всегда подписывает сержант. И в шестой роте не хватает двух офицеров. Нужен офицер и в третьей роте четыреста пятьдесят девятого полка. Ни одно из этих предложений Каммипгсу не понравилось. - А еще? - Может быть, отправить его в разведывательный взвод штабной роты? Но там нет особой необходимости в офицере. - Почему? - Там взводный сержант - один из лучших в четыреста пятьдесят восьмом полку, сэр. Я собирался поговорить с вами о нем. Мне кажется, после завершения операции ему стоит присвоить офицерское звание. Его зовут Крофт. Он хороший солдат. Каммингс задумался над тем, что в понятии Даллесона значило "хороший солдат". "Этот сержант, по-видимому, практически негра мотен, - размышлял он. - Обладает здравым смыслом, и нервы у него, наверное, совсем отсутствуют. - Каммингс снова почесал губу. - Если бы Хирн был в разведывательном взводе, я мог бы присматривать за ним". - Хорошо, я об этом подумаю. Спешить некуда, - сказал оп Даллесону. Когда Даллесон ушел, Каммингс плюхнулся в кресло и, сидя неподвижно, долго размышлял. "Как же все-таки быть с Хирном?" Желания Каммингса, обусловившие его приказ поднять окурок, не были удовлетворены, по крайней мере полностью. Кроме того, перед ним по-прежнему стоял мучительный вопрос о получении поддержки флота. Настроение Каммингса снова испортилось. В ту же ночь Хирн в течение нескольких часов дежурил по оперативному отделению штаба дивизии. Боковые полы палатки были опущены, тамбур затемнен, углы тщательно закрыты, чтобы не нарушать светомаскировки. Как всегда, в палатке было довольно душно. Хирн и дежурный писарь сидели в расстегнутых рубашках и дремали, стараясь, чтобы яркий свет переносных ламп Колмана не попадал в глаза. По их лицам струился пот. Это было удобное время для размышлений, поскольку, за исключением приема ежечасных донесений по телефону об обстановке на фронте, делать было нечего. Столы стояли пустые, их окружали закрытые шторами доски для карт. Обстановка вызывала дремоту и навевала раздумья. Время от времени, как отдаленный гром, доносились звуки выстрелов - это артиллерия вела беспокоящий огонь по позициям противника. Хирн потянулся и взглянул на часы. - Когда ты сменяешься, Стейси? - В два, лейтенант. Хирн должен был дежурить до трех. Он вздохнул, приподнялся, вытянул руки и снова плюхнулся на стул. На коленях у него лежал журнал, но, быстро перелистав его, Хирн бросил журнал на стол. Немного погодя он достал из нагрудного кармана письмо и начал медленно читать. Это было письмо от товарища по колледжу. "Здесь, в Вашингтоне, можно встретить людей с самыми различными убеждениями. Реакционеры напуганы. Как бы им ни хотелось иного, они знают, что война превратилась в народную. В воздухе пахнет революцией. Это народное движение, и они прибегают ко всем испытанным средствам подавления, чтобы помешать ее развитию. После войны начнется охота за ведьмами, но она не принесет им успеха, естественное стремление людей к свободе нельзя заглушить. Ты даже не представляешь, как напуганы реакционеры. Это последний, решающий бой для них". И дальше в таком же тоне. Хирн кончил читать письмо и пожал плечами. Бейли всегда был оптимистом, настоящим оптимистом. "Но все это чепуха. Конечно, после войны будет охота за ведьмами, но не паническая охота. Как об этом сказал Каммингс? Энертия Америки стала кинетической, и движения вспять быть не может. Каммингс ничего не боится. Наоборот, когда слушаешь его, становится страшно - настолько он спокоен и уверен. Правые готовы к борьбе. На этот раз они не испытывают никакого страха, не прислушиваются тревожно к неизбежным шагам истории. На этот раз они - оптимисты, они наступают. Этого Каммингс не говорил, но именно такая мысль сквозила во всех его доводах. Правые держат в руках колесо истории и после войны поведут энергичную политическую борьбу. Один мощный удар, одно крупное наступление - и колесо истории будет в их руках, останется за ними на этот век, а может быть, и на следующий. Конечно, это не так просто, как нет вообще ничего простого, по тем не менее в Америке есть сильные люди, люди, воодушевленные своей идеей и достаточно деловые, уверенные в реальности своих мечтаний. И исполнители для этого есть подходящие - например, такие люди, как отец, которые действуют чисто инстинктивно, не заботясь о том, куда это приведет. Таких сильных людей найдется в Америке десяток, может быть, два десятка, причем они даже не будут связаны друг с другом и не все будут руководствоваться одинаковыми мотивами. Но дело не в этом. Можно убить этот десяток людей, но на их место придут другие десять, потом еще десять и так далее. Из глубин и перекрестков истории встает прообраз человека двадцатого века, человека, способного играть роль руководителя, способного добиться того, чтобы жизнь в страхе была... нормальным положением. Техника обогнала в своем развитии психологию. Большинство людей должно быть рабами машины, а это ведь не такое дело, на которое они пойдут с радостью". Хирн с досадой ударил по письму. "Человеку нужно уничтожить бога, чтобы достичь его высот, уравняться с ним, - снова Каммингс, Д может быть,, что и не его слова?" Были моменты, когда демакрационная линия между их образом мыслей становилась неясна для Хирна. "Каммингс мог сказать эти слова. Это его главная идея". Хирн сложил письмо и спрятал его в карман. "Каков же вывод? Какова его собственная позиция?" Не раз он испытывал неодолимое желание сделать то, что способен сделать Каммингс. Да, дело, по-видимому, обстоит именно так. Если отбросить в сторону официальную мишуру, все путаные и обманчивые взгляды, к которым он привык, то, по существу, он ничем не отличается от Каммингса. Каммингс был прав. Они одинаковы, и это обстоятельство сначала породило близость, влечение друг к другу, а потом ненависть. Эта ненависть все еще существовала, по крайней мере у Хирна. Каждый раз, когда он видел Каммингса, он испытывал страх, ненависть и ту самую душевную боль, которую ощутил в момент, когда ему пришлось нагнуться, чтобы подобрать окурок. До сих пор он переживал свое тогдашнее унижение. Он никогда не отдавал себе отчета в своем тщеславии, не думал, что способен на такую ненависть, если его затронут. Конечно, он никогда никого не ненавидел так, как Каммингса. Неделя, которую он провел в подчинении Даллесона в оперативном отделении штаба, была им прожита без напряжения сил. Он быстро понял, что от него требовалось, автоматически выполнял свои обязанности, хотя все время находился в состоянии отчаяния. Спустя немного времени он начал показывать свой характер. Сегодня произошла стычка с Даллесоном, это неприятный симптом. Если суждено оставаться здесь, то он просто-напросто израсходует себя в серии мелких пустяковых стычек, которые могут закончиться только одним - еще большим унижением. Лучше всего уйти отсюда, перевестись на другую должность, но Каммингс наверняка не согласится. Гнев, который Хирн старался сдерживать всю неделю, закипел в нем снова. Пойти бы к Каммингсу и попроситься во взвод на передовую. Но ничего из этого не выйдет. Каммингс предложит ему все что угодно, но только не это. Зазвонил телефон, и Хирн поднял трубку. - Докладывает "Парагон Ред". С ноль тридцати до часу тридцати ничего не произошло. - Хорошо. Хирн положил трубку и посмотрел на записанное в блокноте донесение, обычное донесение, какие поступали ежечасно из каждого батальона. Во времена затишья на фронте сюда поступало около пятидесяти таких донесений. Хирн взял карандаш, чтобы сделать отметку в журнале, но в этот момент в палатку вошел Даллесоп. Задремавший было писарь Стейси встал и вытянулся. Видно было, что Даллесон причесывался на ходу. С лица его еще не сошел румянец после сна. Он быстро осмотрел все вокруг, глаза его замигали от света лампы. - Все в порядке? - спросил он. - Да, - ответил Хирн. Он вдруг понял, что Даллесону не дают спать заботы о предстоящих боях, и это развеселило его. - Я слышал телефонный звонок, - сказал Даллесон. - Это докладывал "Парагон Ред". Ничего не произошло. - Вы записали донесение в журнал? - Нет, сэр. - Так запишите, - сказал Даллесон, зевая. Хирну редко приходилось записывать донесения в журнал, и, чтобы не ошибиться в форме записи, он взглянул на предыдущую запись и скопировал ее. Даллесон подошел к нему и стал изучать записи в журнале. - Следующий раз записывайте поаккуратнее. "Будь я проклят, если позволю Даллесону поучать меня, как ребенка", - подумал Хирн. - Приложу все свои силы, майор, - произнес он с саркастической интонацией. Даллесон провел своим толстым указательным пальцем по записи в журнале. - За какое время это донесение? - резко спросил он. - За ноль тридцать - час тридцать. - Почему же вы тогда так записываете? Черт возьми, ведь вы же записали донесение за период с двадцати трех тридцати до ноля тридцати. Неужели вы даже прочитать не можете? Разве вы не знаете, который сейчас час? Копируя донесение, Хирн повторил и время, относившееся к предшествующему донесению. - Простите, - пробормотал Хирн, злясь на себя за допущенную ошибку. - А что еще вы собираетесь сделать с этим донесением? - Не знаю. Раньше таких обязанностей я не выполнял. - Ну тогда слушайте. Я объясню вам, - самодовольно сказал Даллесон. - Если пошевелите мозгами, то поймете, что это - боевое донесение, и поэтому, записав его в журнал и сделав пометку на карте, вы должны внести донесение в картотеку для периодических донесений, которые составляю я. Потом, когда я это донесение отправлю, а это будет завтра, вы должны собрать все донесения за минувший день и положить их в историческую картотеку. Поручите писарю снять копию с донесения и вложите ее в журнал боевых действий. Не так уж сложно для человека, окончившего колледж, правда, Хирн? Хирн пожал плечами. - Но в донесении ничего нет. Зачем же все это? - Хирн улыбнулся, наслаждаясь возможностью нанести ответный удар. - Это бессмысленно, по-моему. Даллесон пришел в ярость. Он бросил сердитый взгляд на Хирна, его розовые щеки потемнели, губы сжались. Струйка пота пробежала к глазу и скатилась на щеку. - Значит, бессмысленно. Для вас это бессмысленно, - повторил Даллесон. Подобно толкающему ядро спортсмену, который подпрыгивает на одной ноге, чтобы использовать инерцию своего тела, Даллесон повернулся к Стейси и сказал: - Для лейтенанта Хирна это бессмысленно. - Стейси неловко переступал с ноги на ногу, пока Даллесон подыскивал насмешливые слова. - Вот что я скажу вам, лейтенант, возможно, есть много бессмысленных вещей, возможно, для меня бессмысленно, что я солдат, возможно, нелепо то, что вы офицер, очень может быть, все это и бессмысленно, - продолжал Даллесон, повторяя слова Хирна. - Может быть, мне хотелось быть кем-то иным, а не солдатом, лейтенант. Может быть... - Даллесон поискал слово позлее, но вдруг, сжав изо всех сил кулак, крикнул: - Может быть, для меня было бы естественнее быть поэтом! По мере того как Даллесон выпаливал эту тираду, Хирн все сильнее и сильнее бледнел. На какой-то момент он даже потерял дар речи. Он был взбешен и поражен тем, как реагировал Даллесон на его слова. Хирн проглотил слюну, схватился за край стола. - Спокойнее, майор! - произнес он. - Что?! В этот момент в палатку вошел Каммингс. - Я искал вас, майор, и подумал, что вы здесь. Голос Каммиыгса звучал отчетливо, ясно и совершенно бесстрастно. Даллесон сделал шаг назад и вытянулся, будто по команде "смирно". - Слушаю вас, сэр. А Хирн злился на себя за то, что почувствовал облегчение, когда разговор с Даллесоном прервался. Каммингс поглаживал рукой подбородок. - Я получил сообщение от одного из моих друзей в ставке главнокомандующего. - Он говорил каким-то бесстрастным тоном, как будто дело его вовсе не касалось. - Его только что принесли из узла связи. Объяснение прозвучало неуместно. Странно, что Каммингс повторялся. Хирн с удивлением смотрел на него. "Генерал расстроен", - понял он. Хирн все еще стоял вытянувшись, он весь вспотел - настолько неприятно было ему присутствие генерала, сердце билось учащенно. Ему было трудно находиться рядом с Каммингсом. Генерал улыбнулся и закурил сигарету. - Как дела, Стейси? - спросил он писаря. - Спасибо, сэр, отлично. Это было одной из особенностей Каммингса. Он всегда помнил фамилии рядовых, с которыми ему доводилось говорить хотя бы раз или два. - Послушайте, майор. - Голос Каммингса все еще оставался бесстрастным. - Боюсь, что ваша работа над операцией "Кодэ" была напрасной. - Не дают кораблей, сэр? - Боюсь, что да. Мой приятель сообщает, что шансов почти никаких. - Каммингс пожал плечами. - Мы начнем операцию "План жер", как планировалось. Только с одним исключением. Мне кажет ся, мы должны прежде всего захватить охранение на участке девя той роты. Подготовьте приказ Тэйлору начать атаку утром. - Слушаю, сэр. - Давайте посмотрим. - Каммингс повернулся к Хирну: - Дайте мне, пожалуйста, карту, лейтенант. - Сэр? - Я сказал: дайте мне карту. - Каммингс снова повернулся к Даллесону. - Эту? - А разве есть еще? - резко спросил Каммингс. Карта была прикреплена к чертежной доске, и сверху на ней лежала калька. Доска с картой была нетяжелая, но очень большая, и переносить ее оказалось неудобно. Хирн, неся доску, не видел пола и поэтому ступал осторожно. Он вдруг сообразил, что незачем было переносить доску с картой. Каммингс мог бы подойти к ней сам, кроме того, он знал карту наизусть. - Побыстрее! - рявкнул Каммингс. В тот момент, когда Хирн приблизился к генералу, черты Каммингса предстали перед его взором как бы в увеличенном масштабе. Он отчетливо видел каждую черточку, раскрасневшееся лицо, покрывшееся потом от жары в палатке, огромные пустые глаза, ничего не выражающие, кроме презрительного равнодушия. Каммингс протянул руку. - Дайте ее мне. Отпустите. - Рука генерала коснулась доски с картой. Хирн выпустил доску из рук раньше, чем было нужно; возможно, он даже бросил ее. Во всяком случае, Хирпу хотелось, чтобы генерал уронил доску. Так и вышло. Доска ударила Каммингса по руке и с треском опрокинулась. Падая, она стукнула генерала по голени. Карта и калька оторвались. Хирн уставился на Каммпнгса, испуганный и в то же время обрадованный тем, что произошло. Он услышал свой голос, холодный и несколько иронический: - Виноват, сэр. Боль была острой. Для Каммингса, пытавшегося в тот момент сохранить осанку, она была невыносимой. К своему ужасу, он почувствовал, как у него навертываются слезы, и закрыл глаза, отчаянно стараясь удержать их. - Проклятие! - взорвался он. - Надо быть осторожнее!.. Все трое впервые были свидетелями того, что генерал повысил голос. Стейси вздрогнул. Однако крик принес Каммингсу облегчение, и он сумел удержаться от желания погладить ушибленное место. Боль постепенно утихала. И все же Каммингс чувствовал, что силы его иссякают. Приступ диареи вызвал у него судорогу. Чтобы ослабить приступ, он, не вставая со стула, наклонился вперед. - Может быть, вы приведете карту в порядок, Хирн? - Слушаюсь, сэр. Даллесон и Стейси ползали по полу, собирая куски карты, порвавшейся при падении доски. Хирн тупо взглянул на Каммингса, а затем нагнулся, чтобы поднять доску. - Больно, сэр? - В голосе Хирна явно звучало беспокойство. - Ничего, не беспокойтесь. Духота в палатке становилась все сильнее. Каммингс почувствовал головокружение. - Когда восстановите карту, займитесь тем маневром, о котором я говорил, - сказал генерал. - Слушаюсь, сэр, - ответил Даллесон, не поднимаясь с пола. Каммингс вышел из палатки. Несколько секунд он стоял, опершись об угловую стойку. Из-за промокшей одежды ночной воздух казался прохладным. Генерал оглянулся и, прежде чем шагнуть вперед, осторожно потер ушибленное место. Перед тем как выйти из своей палатки, он погасил лампу и теперь, возвратившись сюда, лежал на койке в темноте, озирая расплывчатые очертания своего жилья. Его глаза, как у кошки, отражали свет, и человек, вошедший в палатку, сумел бы увидеть их в темноте раньше, чем увидел что-нибудь другое. Голень теперь сильно ныла, и желудок слегка побаливал. Удар по ногам упавшей доски активизировал все неполадки в его организме, которые сдерживались нервным напряжением последние два месяца. Все тело охватило зудом, как будто от укусов блох. Непонятно почему Каммингс сильно потел. Такое состояние было знакомо ему, он называл его "расползанием по швам", оп пережил его в Моутэми и еще несколько раз в других местах. Он знал, что таков его организм и тут уж ничего не поделаешь. Час-другой он проводил в мучительных раздумьях, а затем, выспавшись, на следующее утро чувствовал себя освеженным и полным сил. На этот раз он принял успокоительное и меньше чем через час заснул. Когда он проснулся, было еще темно, но ему больше не хотелось спать, в голове роились мысли. Нога все еще побаливала. Немного помассировав ее в темноте, Каммингс зажег лампу, стоявшую у койки, и стал с любопытством разглядывать ссадину. "Это произошло не случайно. Хирн уронил доску умышленно. Во всяком случае, это не обошлось без злонамеренности", - размышлял Каммингс. Сердце его забилось чаще. Возможно, даже хорошо, что так случилось. Когда он приказывал Хирну принести доску, у него была какая-то настороженность, ощущение опасности и какоето предчувствие чего-то. Каммингс потряс головой. Не стоило копаться в этом. Главное понятно, а остальное неважно. Хотя он только что проснулся, его голова была удивительно ясной. Вслед за раздумьями появилось желание действовать. Он переведет Хирна. Держать его здесь опасно. Будут еще новые инциденты, новые бунтарские выходки, и, возможно, дело дойдет до трибунала, а это всегда путаный и неприятный процесс. В том случае с окурком он мог довести дело до конца, как мог бы сделать это и сейчас, но это было ему противно. Никто из вышестоящих начальников не отменил бы его решения, но оно было бы черной меткой. Хирн должен уйти. Каммингс ощущал смешанное чувство триумфа и расстройства. Он может перевести его куда угодно, но это еще Не будет значить, что он справился с этим бунтовщиком. В этом-то и загвоздка. Каммингс сощурился от света лампы, уменьшил немного ее пламя, а затем погладил рукой ушибленное место на ноге, с раздражением заметив, что его движение напоминает жест Хирна. Куда его отправить? Это не имело особого значения. Разведывательный взвод, о котором упомянул Даллесон, вполне подходящее место. Тогда Хирн останется в штабе. Каммингс будет знать все, что с ним происходит. Но этим можно заняться утром. Когда Даллесоп придет к нему с докладом об охранении противника на участке девятой роты, надо будет представить дело так, что идея перевода Хирна принадлежит Даллесону. Так будет лучше, менее заметно. Каммингс снова лег, заложив руки под голову, и устремил взгляд на опорный шест палатки. Как бы дразня его, перед взором Каммингса встала карта Аыопопея, натянутая на брезент, и он недовольно повернулся на койке, вновь ощутив прилив злости и отчаяния - как в момент, когда он получил сообщение, что, вероятнее всего, его дивизии не будет оказана поддержка силами флота. Он слишком полагался на положительное решение и теперь не мог расстаться с мыслью о высадке десанта в заливе Ботой. Возможно, существовал и другой вариант решения, даже наверняка существовал, но ему упорно шел на ум маневр, в котором сочетались фронтальный удар и высадка десанта в тылу противника. Он подумал о том, стоит ли пытаться осуществить такой маневр без поддержки с моря. Но он превратился бы в кровопролитное побоище для его людей, которым пришлось бы снова пользоваться резиновыми надувными лодками. На успех можно было рассчитывать, только если бы на побережье в заливе Ботой не находился противник. Если бы ему удалось сначала подавить береговую оборону частью сил, а затем отправить десант... Возможно, небольшой отряд мог бы ночью захватить плацдарм на берегу, а утром высадился бы десант. Но это было рискованно. Вторжение ночью... Его войска не имели опыта таких действий. Создать ударную группу для захвата участка побережья, которая заменила бы силы флота в операции? Но как осуществить этот замысел? Невозможно посылать с такой задачей роту через линию фронта, для этого потребовалось бы прорвать позиции противника. Возможно, удалось бы высадить десант в двадцати милях за позициями японцев и поставить перед ним задачу наступать вдоль побережья. Но джунгли были слишком густыми. Десанту пришлось бы в некоторых местах удаляться от берега, а за Ботоем вдоль побережья тянулся непроходимый лес. Если бы он мог... Идея, сначала неясная, теперь стала оформляться и овладела им полностью. Он встал с койки и босиком прошел по деревянному полу к столу, чтобы взглянуть на лежавшие там аэрофотоснимки. Сумеет ли рота справиться с такой задачей? Вполне возможно. Он мог бы отправить роту на десантных катерах в обход острова, приказать ей высадиться на неисследованном южном берегу, который был отделен от войск генерала Тойяку горным хребтом Ватамаи. Рота могла бы высадиться на противоположном берегу острова, пройти через перевал у горы Анака и спуститься вниз, в тыл японцам, выйти на побережье залива Ботой и удерживать плацдарм до высадки батальона. Этот маневр удался бы потому, что японцы построили береговую оборону в заливе с расчетом отражения удара с моря. Как и всегда, японские позиции имели ограниченные возможности для маневра огнем. Каммингс потер подбородок. Рассчитать время и согласовать действия было нелегко, но зато какой блестящий замысел, нешаблонный, дерзкий, а ведь Каммингс так любил это. Но не об этом он думал сейчас. Как и всегда при рождении нового плана, его ум был занят практическими деталями. Он начал быстро подсчитывать дистанции. До обращенного к японским позициям выхода с перевала по острову предстояло пройти двадцать пять миль, а оттуда еще семь миль до залива Ботой. Если не случится каких-либо задержек, рота сможет преодолеть это расстояние за три дня, даже за два, если поднажмет. Каммингс взглянул на аэрофотоснимки. Конечно, на другой стороне острова местность резко пересеченная, но вполне проходимая. У берега протянулась полоса джунглей шириной несколько миль, а затем до самого хребта и перевала - поросшая высокой травой сравнительно открытая холмистая местность. Пройти здесь можно. Задача состояла в том, чтобы найти подходящий маршрут движения через джунгли в тылу японских позиций после преодоления перевала. Если послать роту, она наверняка нарвется на засаду. Каммингс откинулся в кресле и .задумался. Нужно сначала провести разведку. Было бы слишком расточительно, слишком рискованно сковывать на неделю роту, когда замысел может оказаться неосуществимым. Лучше послать в разведку несколько человек, отделение или два. Разведчики могли бы проложить маршрут, разведать тропы в японском тылу и тем же путем вернуться назад к берегу, откуда их можно было бы подобрать на катера. Если разведчики вернутся без осложнений, можно послать роту, чтобы выполнить намеченный план. Каммингс несколько мгновений пристально смотрел на лампу. Разведывательная группа выполнит свою задачу за пять, максимум за шесть дней, и по возвращении можно выслать роту, которая выйдет к заливу три дня спустя. Для страховки он мог отвести на всё десять дней, фактически одиннадцать, поскольку нельзя было начинать раньше следующей ночи. Фронтальное наступление начнется через два дня, и к моменту высадки десанта в заливе Ботой пройдет уже девять дней. При удаче войска несколько продвинутся, но маловероятно, чтобы фронтальный удар был настолько успешен. Это означало, что расчет времени можно считать лишь условным. Он закурил сигарету. Новый план нравился Каммингсу. Кого бы он мог послать в разведку? Каммингс подумал о разведывательном взводе, но потом, припоминая, что он знает об этих людях, заколебался. Они хорошо себя показали при высадке на Моутэми на надувных лодках, но во взводе осталось мало опытных людей. Кроме того, уже долгое время взвод почти не участвовал в боях. В ту же ночь, когда японцы форсировали реку, взвод показал себя с хорошей, даже с очень хорошей стороны. Командовал взводом Крофт, о котором упоминал Даллесон. В общем, это действительно то, что нужно. Взвод невелик, и можно послать его в полном составе. Если взять другой взвод, его пришлось бы разделить, и люди были бы огорчены тем, что выбор пал на них. Неожиданно Каммингс вспомнил, что собирался на следующий день перевести Хирна в разведывательный взвод. Не очень-то правильно посылать в разведку офицера, не знающего своих подчиненных, но, с другой стороны, нельзя поручить такого дела сержанту. А Хирн достаточно умен и физически подготовлен к выполнению такой задачи. Каммингс оценивал Хирна с холодным сердцем, как если бы оценивал достоинства и недостатки лошади. Хирн справится. Возможно, у него даже есть талант командовать людьми. Затем Каммингс начал сомневаться. Новый план был сопряжен со множеством серьезных трудностей, чтобы можно было рисковать. Он даже подумал, не отказаться ли от плана. Но ведь жертва невелика - десяток-полтора людей. Если даже с ними что-то случится, не все будет потеряно. Кроме того, возможность поддержки силами флота не исключена окончательно. После начала наступления он мог бы побывать в ставке главнокомандующего и попытаться получить эсминцы для поддержки действий дивизии. Каммингс вернулся к койке и лег. На нем была только пижама, и он почувствовал озноб, может быть, от нахлынувших чувств - ожидания и душевного подъема. "Стоит попытаться. Можно послать Хирна. Если бы только удалось добиться успеха!" На мгновение он позволил себе подумать о славе, которую может принести этот успех. Он погасил лампу и поудобнее устроился на койке, устремив взгляд в темноту. Где-то вдалеке стреляла артиллерия. Каммингс знал, что не заснет до утра. Вдруг он снова ощутил ноющую боль в ноге и громко рассмеялся, удивившись звуку своего голоса в пустой палатке в этот час. Цепь его действий в отношении Хирна теперь начинала связываться воедино. "Если постараться, выход всегда можно найти. О посылке разведывательного взвода надо подумать серьезно". Идея казалась Каммингсу блестящей, но насколько она осуществима? Такая двойственность сильно затрудняла принятие решения. Каммингс был взволнован и встревожен, но наступали и такие моменты, когда ему хотелось рассмеяться почему-то. Каммингс зевнул. Посылка разведывательного взвода - хорошее предзнаменование. Слишком долго никакие идеи не приходили ему на ум, а теперь он был уверен, что в ближайшее время у него появится не одна такая идея. Какая бы смирительная рубашка ни сковывала его действия, он сумеет от нее освободиться... как сумел освободиться от Хирна. МАШИНА ВРЕМЕНИ ЭДВАРД КАММИНГС Типично американское заявление На первый взгляд он ничем не отличался от других генералов. Он был немного выше среднего роста, упитанный, с довольно приятным загорелым лицом и седеющими волосами, и все же не такой, как другие генералы. Когда он улыбался, то становился похожим на румяного, самодовольного, преуспевающего сенатора или бизнесмена с этаким покладистым характером. Но такое представление о нем удерживалось недолго. Каммингс походил на конгрессмена, и в то же время для такого сходства чего-то не хватало... У Хирна всегда появлялось ощущение, что улыбающееся лицо генерала - это застывшая маска. Городок в этой части Среднего Запада существовал с давннх пор, к 1910 году уже в течение более семидесяти лет. Но настоящим крупным городом он стал недавно. "Еще недавно, - говорили люди, - в этом городе была только почта, школа, старая пресвитерианская церковь и гостиница. Старина Айк Каммингс владел тогда универсальной лавкой. Да был у нас еще парикмахер, но недолго и куда-то уехал. А еще была в городе проститутка". И конечно, когда Сайрус Каммингс (названный так в честь старика Маккормика) бывал в Нью-Йорке по банковским делам, то времени попусту там не тратил. Люди говорили: "У них не было другого выхода, как построить завод здесь. Сам Каммингс не зря помогал Маккинли в девяносто шестом. Он настоящий торгаш-янки. В те времена в его банке, возможно, и не было большого капитала, но когда он за неделю до выборов потребовал от фермеров уплаты долгов, то округ сразу отдал свои голоса Маккинли. Сай умнее старика Айка, а ведь когда у Айка была лавочка, его трудно было провести на мякине. Конечно, нельзя сказать, что все в городе любят Сайруса, но городок наш, вернее город, в долгу перед ним - моральном и материальном". Город расположен в центре великой американской равнины. У границ города - несколько холмов, это редкость среди огромных равнинных просторов Северо-Запада. По обочинам железных дорог изредка встречаются деревья. Улицы широкие, летом распускаются дубы и вязы, скрашивая грубые очертания домов эпохи королевы Анны, отбрасывая причудливые, в виде усеченной пирамиды, тени на углы слуховых окон и крыши домов с мансардами. На центральной улице осталось только несколько зданий с фасадами, появилось множество магазинов. В город по субботам стекается много фермеров, и поэтому улицы начали мостить, чтобы повозки не застревали в грязи. Дом самого богатого человека в городе, каким является Сай Каммингс, мало отличается от других. Семья Каммингсов построила его тридцать лет назад. В то время это было одинокое строение на краю городка. Осенью и весной приходилось буквально утопать в грязи, чтобы подойти к этому дому. Но теперь вокруг выросли дома, и Сай Каммингс лишен возможности заняться перестройкой и расширением своего жилища. Некоторые изменения были внесены во внешний облик дома под влиянием жены Каммингса. Люди, знавшие семью Каммингсов, ви нили ее, модницу из восточных районов страны, женщину с претензией на культуру. Сай - человек с твердым характером, но не модник. Новые парадные двери и рамы несли на себе отпечаток французской моды. В общем, люди говорили, что это странная семья, чудной народ. В гостиной, стены которой увешаны портретами и картинами в золоченых рамах с изображением ландшафта в темных коричневых тонах, - темные шторы, коричневая мебель, камин. В гостиной собралась семья. - Этот Дебс снова мутит воду, - говорит Сай Каммингс. (Каждая черточка отчетливо выделяется на его лице, он лысоват, на глазах очки в серебряной оправе.) - Что такое, дорогой? - спрашивает его жена и снова принимается за вышивание. (Это красивая женщина, с пышной грудью, немного суетливая, в длинном платье.) - Почему он мутит воду? - А-а, - ворчит Сай. Это его обычная презрительная реакция на замечания любой женщины. - Вешать надо таких, - говорит по-стариковски дрожащим голосом Айк Каммингс. - Во время войны (гражданской войны) мы обычно схватывали таких, усаживали на кобылу и, ударив лошадь но заду, наблюдали, как она подбрасывает наездника. Сай, прошуршав газетой, отвечает: - Вешать их не надо. - Он бросает взгляд на свои руки, глухо смеется. - Эдвард уже пошел спать? Она поднимает голову, отвечает быстро, нервно: - Мне кажется - да. Он так сказал. Они с Мэтью сказали, что идут спать. (Мэтью Арнольд Каммингс - младший в семье.) - Я взгляну. В детской спальной комнате Мэтью спит, а Эдвард, мальчик семи лет, сидит в углу, протаскивая иголку с ниткой через лоскут материи. Отец подходит к нему, и тень падает на лицо мальчика. - Что ты делаешь, малыш? Ребенок поднимает голову, застыв в испуге. - Шью. Мама мне разрешила.