- Дай-ка это мне. Лоскуток и нитки летят в мусорную корзину. - Подойди сюда, Лиззи. Мальчик становится свидетелем спора родителей о себе. Спор ведется резким шепотом, чтобы не разбудить спящего малыша. - Я пе допущу, чтобы он вел себя по-бабьи. Ты не должна пичкать его этими книгами, не должна приучать к этим бабьим... штучкам. (Лапта и перчатки для бейсбола пылятся на чердаке.) - Но я ничего... ничего ему не говорила. - Разве не ты дала ему шитье? - Прошу тебя, Сайрус, оставь его. От пощечины лицо мальчика краснеет. Мальчик сидит на полу, слезы капают ему на колени. - Ты должен вести себя как мужчина, понял? Только когда родители уходят, он начинает размышлять над происшедшим. Ведь мать дала ему нитки и сказала, чтобы он потихоньку занялся шитьем. Служба в церкви закончилась. "Мы все дети господни, плоды его сострадания, призванные стать на земле проводниками божьей добродетели, сеять семена братства и доброжелательства". - Прекрасная проповедь, - говорит мать. - Да. - А он прав? - спрашивает Эдвард. - Конечно, - отвечает Сайрус. - Только ты должен осторожно воспринимать все. Жизнь - штука не простая. На других никогда не рассчитывай. Добивайся всего сам. Человек человеку волк, вот как в жизни получается. - Значит, он был не прав, папа. - Я этого не сказал. Прав он, прав и я. Только в религии ты действуешь так, а в делах - они менее важны - по-другому. И все же это христианский образ действий. Мать поглаживает его по плечу. - Это была прекрасная проповедь, Эдвард. - Почти все в городе меня ненавидят, - говорит Сайрус. - Они ненавидят и тебя, Эдвард. Тебе это полезно знать уже сейчас. Больше всего им ненавистен успех, а ты наверняка преуспеешь. И они, даже не любя тебя, станут лизать тебе сапохи. Мать с сыном укладывают краски и мольберт, а затем прохладным весенним вечером отправляются в обратный путь после поездки за город. - Хорошо провел время, Эдди? - Ее голос сейчас, когда они одни, звучит как-то необычайно взволнованно, необычайно тепло. - Очень, очень хорошо, мама. - Когда-то давно-давно я мечтала иметь сынишку, отправиться с ним за город и рисовать, вот как мы с тобой. А сейчас давай-ка я научу тебя петь смешную песенку. - А как выглядит Бостон? - спрашивает он. - О, это большой город, грязный, холодный. А люди там всегда одеты строго. - Как папа? Она смущенно улыбается. - Да, как папа. Но ты ничего ему не рассказывай о том, что мы делали сегодня. - А разве мы сделали что-нибудь плохое? - Нет. А теперь пошли домой. И ничего ему не говори. Это секрет. Внезапно в нем пробуждается ненависть к ней, и все время, пока они идут обратно в город, он молчит, насупившись. Вечером он рассказывает все отцу и с каким-то наслаждением и страхом слушает, как родители ссорятся потом. - Я хочу сказать тебе, что с мальчишкой виновата во всем ты, настраиваешь его не так, как нужно, неправильно воспитываешь. Ты никогда не могла смириться с нашим отъездом из Бостона, не так ли? И здесь нам, по-твоему, не совсем хорошо. - Прошу тебя, Сайрус... - Черт побери, я отправлю его в военную школу. Он достаточно вырос и может сам заботиться о себе. В девять лет мальчишка должен начинать размышлять над тем, как следует вести себя, чтобы стать мужчиной. Айк Каммингс одобрительно кивает: - Военная школа - это отлично. Мальчик любит слушать рассказы о войне. Решению отдать мальчика в военную школу предшествовал разговор Сайруса с городским врачом. "Послушайте, мистер Каммингс, - сказал врач, - сейчас ничего не поделаешь, я ничего не могу придумать. Если бы он был постарше, я посоветовал бы отвезти его в заведеньице Сэлли, и пусть бы он там прошел науку". Расставание с домом в десять лет, поезд, прощание с пыльными дорогами на окраине города, с мрачными особняками, запахом отцовского банка, бельем на веревках. - Прощай, сын, всего тебе хорошего. Слышишь? Он с безразличием отнесся к решению отца, но теперь едва заметно вздрагивает от прикосновения руки к его плечу. - Прощай, мама. Она плачет, и это вызывает у него неприязнь; сострадания почти нет. - Прощай. Он уезжает. С головой окунается в школьную жизнь. Чистка пуювиц, заправка койки... В нем происходят перемены. У него никогда не было друзей среди ребят. И теперь он равнодушен к товарищам, но не застенчив. Акварельные краски и такие книги, как "Маленький лорд Фаунтлерой", "Айвенго" и "Оливер Твист", его почти не интересуют, он по ним не скучает. Он переходит из класса в класс лучшим учеником, увлекается легкой атлетикой и занимает третье место в школе по теннису. Как и отец, он пользуется уважением товарищей, хотя его не любят. Бывают, конечно, и неприятные моменты. Вот во время субботнего утреннего осмотра он стоит вытянувшись, сомкнув каблуки у своей койки, пока мимо шествует начальник школы, сопровождаемый свитой офицеров-преподавателей. Каммингс смиренно ждет, что скажет начальник курса. - Каммингс, - обращается к нему старший кадет. - Да, сэр. - Обратите внимание на бляху своего ремня. - Слушаюсь, сэр. Каммингс смотрит вслед старшему кадету с двойственным чувством, болезненно неприятным и отчасти даже радостным оттого, что его заметили. Загадочный вундеркинд, он выделяется тем, что не участвует в некоторых специальных мероприятиях, характерных для частной школы, в которой учатся мальчики. Девять лет воздержания в казарме, жизнь в общих комнатах, постоянные заботы о содержании в порядке формы одежды и личного снаряжения, напряженность маршей, бессмысленные каникулы. Каждое лето он на полтора месяца уезжает к родителям, но видит в них чужих людей, не испытывает никаких чувств к своему брату. Мать, госпожа Сайрус Каммингс, приводит его в уныние своими воспоминаниями о родных местах. - Помнишь, Эдди, как мы отправлялись на холм и рисовали? - Да, мама. По окончании школы он получает звание старшего кадета. Дома, появившись в форме, он производит небольшой фурор. Люди знают, что он поступает в Вест-Пойнт, и указывают на него девушкам, с которыми Каммингс вежлив, но холоден. Он выглядит привлекательно, не очень высок ростом, но статен, лицо умное, соленое. Отец вступает с ним в разговор. - Ну, сын, ты готов поступить в Вест-Пойнт? - Думаю, да, сэр. - Гм. Ты доволен, что был в военной школе? - Я старался как мог, сэр. Сайрус удовлетворенно кивает. Ему нравится мысль о Вест-Пойнте. Он давно решил, что в банке его заменит маленький Мэтью Арнольд, а этого странноватого напыщенного парня лучше держать подальше от дома. - Это неплохо, что мы пошлем тебя в Вест-Пойнт, - говорит Сайрус. - Но... - От сильного возбуждения Эдвард не находит слов; когда он разговаривает с отцом, ладони у него покрываются потом. - Конечно, сэр. (Он знает, что именно такой ответ хотел бы услышать Сайрус.) Да, сэр. Я надеюсь на успех в Вест-Пойнте. - Так и будет, ведь ты же мой сын. - Деловито покашливает и похлопывает сына по спине. - Конечно, сэр. - Затем Эдвард спешит уйти, это его обычная и основная реакция. Летом, после Двух лет обучения в Вест-Пойнте, он встречает девушку, на которой ему предстоит жениться. Он не приезжал домой уже два года, потому что у него не было длительных каникул, которые позволили бы совершить такую поездку, по по дому он не скучал. На этот раз в каникулы он отправляется в Бостон навестить родственников матери. Город приводит его в восторг. После первого краткого разговора с родственниками о городе их манеры - настоящее откровение для него. Сначала он очень вежлив, сдержан, понимает, что пока не узнаешь, какие ошибки недопустимы, свободно разговаривать нельзя. Но иногда происходят и волнующие события. Он прогуливается по улицам Бикэн Хилла, с удовольствием поднимается по узким тротуарам к Стейт Хаузу и, замерев, наблюдает за игрой огней на площади Чарльза, что в полумиле дальше, внизу. Медные и чугунные сигнальные кольца на дверях действуют на него интригующе. Он с интересом разглядывает узкие двери, прикладывает руку к шляпе, приветствуя пожилых, одетых в черное женщин, благосклонно, с некоторой тенью сомнения улыбающихся его форме кадета. "Вот это мне нравится!" - Я влюблен в Бостон, - говорит он несколько недель спустя своей кузине Маргарет. С ней у него уже установились близкие дружеские отношения. - Неужели? - спрашивает она. - Город становится каким-то жалким. Отец как-то говорил, что мест, куда можно пойти, остается все меньше и меньше. (У нее несколько удлиненное лицо, от него веет приятным холодком. Нос чуть великоват, кончик слегка вздернут.) - Ох уж эти ирландцы, - не без раздражения поддакивает он и тут же смущается от сказанного, так как сознает, что его слова банальны. - Дядя Эндрю всегда жалуется, что они забрали власть себе. Позавчера он сказал" что здесь сейчас, как во Франции. Ты ведь знаешь, он был там. Карьеру теперь можно сделать только на дипломатической или военной службе, но и там есть свои минусы. - Поняв свою ошибку, быстро добавляет: - Ты ему очень нравишься. - Я рад. - Ты знаешь, странно, но несколько лет назад, - говорит Маргарет, - дядя Эндрю совершенно не переносил пехотинцев. Скажу тебе по секрету, - она смеется, берет его под руку, - он всегда предпочитал флот. Он говорит, что у моряков манеры лучше. - В общем, да. На какое-то мгновение он теряется. Их вежливость и то, что его приняли в их семье как родственника, он видит в новом свете. Он пытается припомнить и с новой точки зрения пересмотреть все разговоры, которые велись при нем. - Но ты не придавай этому значения, - говорит Маргарет, - ведь люди двулики. Страшно подумать, но мы считаем правильным и принимаем только то, что считается правильным и принято у нас в семье. Меня буквально потрясло, когда я впервые поняла это. - Тогда со мной все в порядке, - облегченно говорит он. - Нет, нет, ты ничего не думай. - Она начинает смеяться, и он после некоторого колебания присоединяется к ней. - Ты всегонавсего наш дальний родственник с Запада. Мы просто не привыкли к этому. - На ее продолговатом лице на какое-то мгновение отражается веселье. - Серьезно, до сих пор мы знали только флотских. И Том Гопкинсон, и Тэтчер Ллойд, ты, кажется, встречал его, оба они моряки, и дядя Эндрю хорошо знает их отцов. Но и ты правишься ему. По-моему, он когда-то увлекался твоей мамой. - Это уже лучше. - Они снова смеются, усаживаются на скамейку и бросают камешки в реку. - Ты очень жизнерадостна, Маргарет. - О, я ведь тоже двулика. Если бы ты знал меня лучше, то сказал бы, что я страшно капризна. - Уверен, что не сказал бы. - Ты знаешь, я плакса. Я по-настоящему расплакалась, когда мы с Мино проиграли гонку на лодках два года назад. Это было глупо. Отец хотел, чтобы мы выиграли, и я испугалась, что он станет ругаться. Здесь нельзя и шагу ступить - всегда найдется причина, по которой то одно, то другое делать нежелательно. - На какое-то мгновение в ее голосе появляется горечь. - Ты на нас не похож, ты серьезен и кажешься таким солидным. - Ее голос снова звонок и весел. - Отец сказал мне, что ты второй по успеваемости в классе. Это неприлично. - А середнячком было бы прилично? - Только не тебе. Ты будешь генералом. - Не верю. - В эти недели пребывания в Бостоне он научился говорить особым тоном, более высоким тембром, чуть-чуть размереннее. Он не мог найти слов, чтобы передать свое впечатление от города. Все здесь казались ему совершенными. - Ты просто смеешься надо мной. - Он слишком поздно спохватывается, что произнес банальную фразу из речевого обихода жителей Среднего Запада, и это на какой-то момент выводит его из равновесия. - О нет. Я уверена, что ты станешь большим человеком. - Ты мне нравишься, Маргарет. - Иначе и быть не могло, после того как я наговорила тебе столько комплиментов. - Она снова смеется, а потом добавляет искренне: - Не исключено, что мне хочется понравиться тебе. В конце лета, когда он уезжает, она крепко обнимает его и шепчет на ухо: - Жаль, что мы не обручены, а то я поцеловала бы тебя. - И мне жаль. Впервые оп подумал о ней как о женщине, которую можно было бы полюбить. Мысль об этом немного смутила его, он почувствовал некоторую опустошенность. В поезде на обратном пути она перестает быть для него живой, беспокоящей индивидуальностью, становится лишь центром в круге приятных воспоминаний о ее семье, об оставшемся позади Бостоне. Рассказывая однокашникам о своей девушке, он испытывает новое для себя приятное чувство тождественности. "Это очень важно - иметь свою девушку", - решает он. Он все время что-то познает и уже начинает понимать, что его ум должен работать на ралных уровнях. Есть вещи, о которых он думает как об объективно существующих, ситуации, в которых он должен добираться до сути; есть вещи, которые он относит к "глубоколежащим" - матрас, покоящийся на облаке, и ему вовсе не обязательно докапываться до его ножек; но есть и такие вещи и ситуации, о которых он должен говорить и в которых он должен поступать, учитывая тот эффект, который его слова и действия произведут на тех, с кем он живет и работает. Это последнее правило он усваивает на уроке военной истории и тактики. (Чисто убранная комната с коричневыми стенами, доска и скамейки для слушателей, расставленные в строгом, проверенном временем порядке, как шахматы.) - Сэр, справедливо ли будет сказать, - он получил разрешение говорить, - что Ли как полководец лучше Гранта? Я знаю, что их тактика сравнению не подложит, но Грант лучше знал стратегию... Какое значение может иметь тактика, сэр, если... более сложное дело маневрирования войсками и их снабжения... поставлено как следует? Ведь тактика - это только часть целого. В таком случае не был ли Грант лучшим полководцем? Ведь он стремился учесть все. Грант не выделывал особых трюков, но зато умел продумать весь спектакль до конца. Взрыв смеха в классе. Каммингс совершил тройную ошибку - вступил в спор с преподавателем, показал себя бунтарем и позволил себе пошутить. - В следующий раз, Каммингс, потрудитесь излагать свою мысль более кратко и четко. - Слушаюсь, сэр. - В данном случае вы не правы. Опыт всегда важнее всяких теоретических выкладок. Никакой стратег не может заранее предвидеть все аспекты стратегии, они изменчивы - так случилось под Ричмондом, так происходит сейчас в окопной войне в Европе. Тактика всегда имеет определяющее значение. - Преподаватель пишет на доске. - И еще, Каммингс... - Да, сэр? - Поскольку в лучшем случае к двадцати годам вы будете командовать батальоном, вам лучше заняться пока стратегическими проблемами взвода, а не армии. Слышатся приглушенные смешки, а когда слушатели замечают в глазах преподавателя одобрение, раздается громкий, обидный для Каммингса смех. Каммингсу долго еще припоминают это событие. "Эй, Каммингс, сколько часов тебе потребуется, чтобы взять Ричмонд?", "Говорят, тебя, Эд, посылают советником к французам. Если как следует продумать план атаки, линию Гинденбурга можно прорвать". Этот случай многому научил Каммингса. Помимо всего прочего, он наконец понимает, что его не любят, не будут любить, что ему нельзя допускать ошибок, нельзя подставлять себя под удар всей стаи, что ему нужно терпеливо выжидать своего часа. Оп болезненно переживает случившееся и не может удержаться от того, чтобы не написать обо всем Маргарет. Он жаждет расплатиться за нанесенную ему обиду. Ведь существует мир, мир Маргарет, о котором смеющиеся над ним люди не имеют никакого представления. Когда он заканчивает учебу, в журнале "Гаубица", издаваемом кадетами, под данными о его успеваемости появляется приписка: "Стратег". И как бы желая смягчить удар, который так не вязался с праздничным и сентиментальным настроением последних дней учебы, кто-то добавил: "О человеке судят не по словам, а по делам". Краткосрочный отпуск он проводит с Маргарет. Объявление об их помолвке. Торопливая поездка на транспорт, уходящий в Европу, на фронт. Каммингс работает в отделе планирования штаба главнокомандующего и живет в уцелевшем крыле дворца. Он занимает пустую, чисто убранную комнату, которая когда-то принадлежала горничной, но он об этом и не подозревает. Война доставляет ему удовольствие, позволяет избежать удручающе скучной возни со всякого рода формулярами, скрупулезной работы по составлению графиков передвижения войск. Звуки артиллерийских выстрелов являются для него приятным сопровождением работы, а голая, потрескивающая под колесами земля подчеркивает значение выводимых им цифр. Был даже такой момент, когда сама война предстала перед ним в ярком свете, когда он понял ее сущность. Вместе со своим начальником в чине полковника, шофером-рядовым и двумя другими офицерами он отправляется в инспекционную поездку на фронт. Поездка носит характер пикника, они берут с собой бутерброды и горячий кофе в термосах. Правда, захватывают с собой и консервы, хотя и не знают, пригодятся ли они. Они едут на автомашине по тыловым дорогам к фронту. Автомашина подпрыгивает на выбоинах и воронках от снарядов, разбрызгивает грязь. Примерно в течение часа они едут по опустошенной равнине. Серое вечернее небо озаряется только вспышками артиллерийских выстрелов и тусклыми мигающими огнями сигнальных ракет, подобных вспышкам молнии в знойный летний вечер. Они подъезжают к гряде невысоких холмов, едва скрывающих из виду горизонт, останавливаются здесь, примерно в миле от границы, а потом медленно идут по ходу сообщения, который после утреннего дождя на полфута заполнен водой. На подходе ко второй линии траншей ход сообщения принимает зигзагообразную форму и становится глубже. Каждые сто ярдов Каммингс поднимается на бруствер и осторожно вглядывается в туманную даль ничейной земли. В траншеях вторых эшелонов они останавливаются, располагаются в блиндаже с бетонными перекрытиями и почтительно слушают разговор между своим полковником и командиром полка, обороняющего этот участок фронта. Командир полка пришел сюда из-за предстоящего наступления. За час до темноты артиллерия начинает обстрел позиций противника, снаряды ложатся все ближе и ближе к вражеским окопам, и наконец последние пятнадцать минут огонь сосредоточивается на этих окопах. Немецкая артиллерия открывает ответный огонь, и с интервалом в несколько минут шальные снаряды рвутся неподалеку от наблюдательного пункта, где находится Каммингс. Заговорили минометы, гул выстрелов усиливается, заполняет все вокруг, так что людям, чтобы услышать друг друга, приходится кричать. "Время! Вон они пошли!" - кричит кто-то. Каммингс поднимает бинокль к глазам, смотрит через щель в бетонной стене. В сумерках люди, выпачканные в грязи, выглядят серебристыми тенями на серебристо-серой равнине. Снова начинается дождь. Люди с трудом двигаются вперед, после каждой перебежки падают прямо в грязь, пятясь назад, сползая на животе по свинцово-серой жиже. Немцы насторожились, отвечают бешеным огнем. Участились вспышки и звуки выстрелов с их стороны, и наконец огонь становится таким яростным, что у Каммингса притупляются чувства - он воспринимает эти вспышки только как ориентир, к которому стремится наступающая по равнине пехота. Люди двигаются медленно, нагнувшись вперед, как бы преодолевая силу встречного ветра. Каммингс поражен медлительностью происходящего, какими-то сонливыми движениями людей при перебежках. Казалось, атака развивается без всякого плана, а люди действуют совершенно произвольно, перемещаясь, будто плавающие в бассейне листья, потревоженные брошенным камнем. И все же общее движение вперед было заметно. Все муравьи в конечном итогe всегда ползут в одном направлешш. Каммингс видит через бинокль, как один солдат сначала бежит вперед, потом падает, встает и снова бежит. Это все равно что наблюдать за толпой с высоты многоэтажного дома или выделять взором одного щенка из общей массы постоянно передвигающихся щенят в витрине зоологического магазина. То, что движущаяся масса людей состоит из подразделений, воспринимается с трудом. Солдат падает, вздрагивает, лежа в грязи, и Каммингс переводит свой бинокль на другого. "Они в немецких траншеях!" - кричит кто-то. Каммингс бросает быстрый взгляд вверх, видит, как несколько солдат, выставив штыки вперед, прыгают через бруствер окопа. Солдаты похожи на разбегающихся с шестом наперевес прыгунов. Кажется, что они двигаются медленно, и Каммингса удивляет, почему так мало солдат следует за храбрецами. У него на языке вопрос: где же остальные? Но в это время раздается радостный возглас командира полка: "Они захватили траншею! Молодцы! Они захватили траншею!" У командира в руках телефонная трубка, он быстро выкрикивает какие-то приказы. Немецкая артиллерия начинает обстрел только что занятой траншеи. Колонны солдат медленно двигаются в сумерках по поглощенному тишиной полю, обходя тела убитых и струйкой вливаясь в немецкие траншеи. Почти совсем темно; на востоке, где горит какое-то здание, небо приобрело розоватый оттенок. Каммингсу уже ничего не видно в бинокль, он убирает его и в изумлении молча смотрит вперед на поле боя. Оно кажется ему нетронутым, необычным, таким, какой он представляет себе поверхность луны. В воронках блестит вода, на ее слегка рябой поверхности длинные тени от трупов убитых. - Ну как? - спрашивает его полковник. - Это было... Он не может найти слов. Слишком грандиозное, слишком потрясающее зрелище. Длинные, сухие описания боев, которые он читал в учебниках, теперь всплывают у него в памяти, но его мысли... он сейчас способен думать только о человеке, отдавшем приказ на наступление. Он вызывает у него восхищение. Какая воля! Какая ответственность! (Не находя более красочного слова, он использует военную терминологию.) Сколько людей, и кто-то командует ими, отдает им приказы, решает их судьбу. В темноте он растерянно смотрит на поле боя, пораженный зрелищем, равного которому ему никогда раньше не приходилось видеть. "На что только способен человек... Командовать всем этим!" У Каммингса перехватывает дыхание от нахлынувших на него чувств. Каммингс возвращается с фронта капитаном (временное звание), его повышают и снижают в звании в одном приказе, ему присваивают звание первого лейтенанта (постоянное звание). Затем - женитьба на Маргарет при молчаливой оппозиции ее родителей, короткий медовый месяц, и они поселяются в одном из армейских гарнизонных городков, приятно проводят время на вечеринках и на субботних танцах в офицерском клубе. Какое-то время их супружеские отношения причудливы. Он должен покорить ее, выпить ее до дна, готов растерзать ее на части и поглотить без остатка. В течение месяца или двух этот лейтмотив ослаблен их обоюдной неопытностью, непривычкой к интимностям, но вскоре это проходит. И полгода, почти год их супружеская жизнь течет бурно и напряженно, доходит до того, что он, обессиленный, рыдает у нее на груди. - Ты любишь меня? Ты моя? Люби меня. - Да, да. - Я разорву тебя, я тебя съем. Ты будешь вся моя, вся, вся... Он и сам удивляется тем словам, которые произносит в эти минуты. Маргарет в полном восторге, расценивает его поведение как настоящую любовь. Она вся цветет, ее фигура приобретает округлые очертания. Но так продолжается недолго. Год спустя она со всей очевидностью понимает, что оп страшный эгоист, что он борется с самим собой даже в минуты физической близости, и что-то отмирает в ее душе. Она освободилась от власти над собой, оставив семью, величавые улицы Бостона, оставила их только ради того, чтобы оказаться под его еще более ужасной властью, выполнять его еще более ужасные требования. Они это понимают, но вслух этого не говорят. Тем не менее супружеская жизнь Каммингсов меняется, приобретает черты легкого и лицемерного товарищества, не имеющего прочной связующей основы. Любовные ласки становятся редкостью, а если это и случается, то каждый из них чувствует себя изолированным от другого. Он отступает от нее, зализывает свои раны, старается вырваться из замкнутого круга. Общение с внешним миром приобретает для них все большее значение. Она увлекается хозяйством, кропотливо ведет подсчет всех плюсов и минусов от приемов гостей и визитов в гости. Они всегда тратят часа два на то, чтобы составить список приглашенных на ежемесячно устраиваемый прием. Однажды они целую неделю размышляли над тем, можно ли пригласить к себе в дом генерала, подробно разбирая все "за" и "против", и пришли к выводу, что это было бы неэтично, могло бы повредить им, даже если бы генерал пришел. Но несколько дней спустя капитан Каммингс снова возвращается к этому вопросу, просыпается на следующее утро с ясным сознанием того, что в приглашении генерала для него есть шанс, который нельзя упустить. Они планируют все очень тщательно и выбирают субботу, когда генерал не работает и почти наверняка не будет занят. От денщика генерала Маргарет узнает о том, какие кушанья любит генерал. На танцах она в течение двадцати минут разговаривает с женой генерала и обнаруживает, что генерал знаком с одним из друзей ее отца. Они посылают приглашение генералу, и он его принимает. Неделя перед приемом проходит в хлопотах и волнении, на самом приеме Каммингсы чувствуют себя напряженно. Генерал входит, останавливается у закусочного столика, с аппетитом начинает поглощать копченую индейку, креветки, которые Маргарет специально заказывала в Бостоне. В итоге прием удается, и генерал добродушно улыбается Каммингсу, довольный восемью рюмками шотландского виски, мягкой с оборками мебелью (он ожидал увидеть более грубую), приятным, острым вкусом креветок, поглощаемых между рюмками спиртного. Прощаясь, он похлопывает Каммингса по плечу, целует Маргарет в щечку. Напряженность исчезает. Младшие офицеры и их жены начинают петь. Но все утомлены, и прием быстро заканчивается. В тот вечер они поздравляют друг друга. Каммингс испытывает удовлетворение. Но Маргарет все портит. У нее удивительная способность все портить. - Ты знаешь, Эд, я не понимаю, какой во всем этом смысл. Следующее звание быстрее ты не получишь, а к тому времени, когда встанет вопрос о рекомендации тебя для присвоения звания генерала, старый хрыч окочурится. (У нее появилась привычка выражаться вульгарно.) - Нужно позаботиться о своей репутации заранее, - быстро отвечает он. - О, это так далеко еще. Мне кажется, что мы поступили глупо, пригласив его. Без него было бы гораздо веселее. - Веселее? Есть вещи поважнее, чем веселье. - Ему кажется, что он захлопнул за собой дверь. - Боюсь, что ты скоро станешь скучным человеком. - Оставь меня в покое! - почти крикнул он, и она утихла, видя, что он разъярен. В их отношениях так бывает част о, и вот опять так случилось. - Я не знаю, что на тебя иногда находит, - бормочет он. Есть у него и другая жизнь. Некоторое время он - завсегдатай компании любителей выпить в офицерском клубе, играет в покер, несколько раз завязывает связи с женщинами. Но все они - повторение Маргарет с той лишь разницей, что заканчиваются унижением для него. Поэтому год или два спустя он держится одиноко, посвящает себя командованию своими подразделениями. В этом у него есть талант. Он полностью отдается делу, даже по ночам, лежа в постели, думает о том, как лучше поступить с тем или иным подчиненным, как эффективнее управлять людьми. Весь день он проводит со своей ротой, руководит подразделениями, высылаемыми на работу, устраивает постоянные смотры. Его рота - лучшее из подразделений гарнизона. Перед казармами роты гораздо чище и прибраннее, чем у других. По субботам утром одно отделение от каждого взвода выделяется для прополки травы перед казармами. Он находит лучшую пасту для чистки медной фурнитуры и отдает приказ, обязывающий подчиненных пользоваться только этой пастой. В ежедневных проверках чистоты отхожих мест он наиболее инициативен. Однажды утром во время такой проверки он становится на колени, снимает унитаз, и взвод, ответственный за уборку, получает от него разнос за то, что в сточной трубе он обнаруживает грязь. При каждой проверке чистоты в казарме он обязательно ходит с иголкой, которой проверяет, нет ли пыли в трещинах ступеней на лестнице. В соревнованиях по гимнастике, которые проводятся в гарнизонах каждое лето, команда его роты всегда выходит победительницей. По его приказу тренировки начинаются еще в феврале. Пол в ротной столовой моется горячей водой после каждого приема пищи. Инициатива в роте всегда в руках Каммингса. Однажды перед большим субботним смотром, когда ожидалось прибытие генерала, он отдает распоряжение старшине роты, чтобы запасные ботинки каждого солдата, обычно стоящие под койкой, были вычищены и чтобы у них были промазаны жиром подошвы. Рассказывали о случае, когда он брал винтовки у солдат да строевом плацу и проверял, нет ли пыли на боевой пружине. В роте постоянно шутили, что "старик" подумывает отдать приказ о снятии ботинок перед входом в казарменные помещения. По общему мнению старших офицеров, капитан Каммингс - лучший младший офицер в гарнизоне. Во время пребывания в гостях в семье своих родителей Маргарет устраивают допрос. - Ты собираешься обзаводиться детьми? - Нет, пока не думаю, - смеясь, отвечает она. - Я боюсь, Эдвард может заставить ребенка драить свою коляску. - Но ведь прошло уже семь лет! - Да, срок достаточный, но... в общем я не знаю. - Вряд ли разумно откладывать это дело надолго. Маргарет тяжело вздыхает. - Мужчины - странный народ, очень странный. Их не поймешь. - Мне всегда казалось, - вступает в разговор тетка, - что тебе лучше было выйти замуж за известного нам человека. - Это глупо. Эдвард будет знаменитым генералом. Все, что требуется, - это война. И тогда я буду чувствовать себя как Жозефина. - (Строго.) Нет необходимости дерзить, Маргарет. Я полагала, что годы замужества сделают тебя более... женственной. Не умно было выходить замуж за человека, о котором ты ничего не знала. Я всегда подозревала, что ты вышла за Эдварда именно по этой причине. (Многозначительная пауза.) Жена Тэтчера Рута уже беременна третьим ребенком. - (Маргарет злится.) Интересно, буду ли я такой же ворчливой, как ты, когда доживу до твоих лет. - Боюсь, что ты всегда будешь ехидной, дорогая. На субботних танцах в офицерском клубе Маргарет все чаще напивается допьяна. Бывают моменты, когда ей не так уж далеко до измены мужу. - Капитан, я вижу, вы совсем одиноки, - замечает жена одного из офицеров. - Да. Боюсь, что я немного старомоден. Война и... (Ее муж получил офицерское звание после 1918 года.) Я часто сожалею, что не научился хорошо танцевать. (Манеры, так выгодно отличающие Каммингса от остальных офицеров, как раз на стадии становления.) - А ваша жена хорошо танцует. - Да... В другом конце зала Маргарет окружена мужчинами. Она громко смеется, опираясь рукой на руку лейтенанта. Каммингс смотрит на жену с ненавистью и презрением. Из словаря Вебстера: ненависть - имя сущ., сильное чувство неприязни, недоброжелательства. Это чувство, проскальзывающее в отношениях большинства супругов, становится доминирующим у Каммингсов. Оно приобретает формы молчаливой войны. Ссор нет. Взаимных оскорблений пет. Они часто переезжают из гарнизона в гарнизон. Теперь он весь уходит в самообразование. По ночам читает в гостиной. Так происходит пять-шесть дней в неделю. Он старается восполнить недостаток своих знаний. Сначала он сосредоточивается на философии, затем на политэкономии, социологии, психологии, истории и даже литературе и искусстве. Он с жадностью поглощает все это, и благодаря феноменальной памяти и способностям усваивать прочитанное, преобразует полученные знания в нечто новое, свое, удовлетворяющее его извращенное мышление. Это прорывается в редких интеллектуальных беседах, которые случаются в гарнизоне. "Я нахожу Фрейда стимулирующим, - говорит он. - Его идея состоит в том, что человек - никчемная сволочь, и надо найти только способ, как лучше им управлять". Иногда он беседует с солдатами своей роты. "Мне нет нужды говорить вам, насколько плохи дела. Некоторые из вас служат в армии именно из-за этого. Но хочу отметить, что могут произойти перемены и нам придется сыграть важную роль. Если вы читаете газеты, то знаете, что во многих странах идет мобилизация. Могут произойти важные перемены, и в таком случае ваш долг повиноваться приказам правительства, которые я доведу до вас". К 1934 году майор Каммингс начинает все больше интересоваться международной жизнью. "Я считаю, что Гитлер не простой выскочка, - доказывает Каммингс, - у него есть кое-какие идеи, да и политик он неплохой. Он очень умело ведет игру с народом Германии. Линия Зигфрида - для них это все". 1935 год знаменуется тем, что Каммингс вводит некоторое новшество в пехотной школе в Форт-Беннинге. В 1936 году его считают самым многообещающим старшим офицером из числа слушателей военного колледжа в Вашингтоне. О нем начинают говорить в вашингтонском обществе, он заводит дружеские отношения с несколькими конгрессменами, встречается с самой важной хозяйкой вашингтонского салона. Он чуть ли не становится советником вашингтонского общества по военным вопросам. Каммингс продолжает расширять связи. Сомнения, внутренние противоречия отступают перед той сосредоточенностью, с которой он трудится. Летом 1937 года, находясь в тридцатидневном отпуске, он наносит визит брату своей жены, который проводит свой отпуск в штате Мэн. С ним Каммингс подружился за время своей службы в Вашингтоне. Однажды днем в лодке происходит такой разговор. - Ты знаешь, Эдвард, я никогда не соглашался со своей семьей, а она всегда была против брака Маргарет с тобой. По-моему, их отсталые взгляды вызывают сожаление, но тебе должно быть все понятно. - Конечно, я понимаю, Мино. - Моя сестра - чудесная женщина. - Ты прав. - Мне жаль, что я не знал тебя раньше, несколько лет назад. Ты бы наверняка подошел нашему министерству. Я наблюдал за твоим ростом, Эдвард. Мне кажется, что, если потребуется, ты сумеешь продемонстрировать и восприимчивость и такт. Ведь ты умеешь, как никто другой, быстро понять суть дела. Жаль, что теперь уже поздно. - Я иногда думаю, что вполне справился бы с этим делом, - соглашается Каммингс. - Но через год-два я стану подполковником, и тогда продвигаться будет легче. Возможно, не скромно так говорить, но через год после этого я, наверное, стану полковником. - Гм... Ты знаешь французский? - Да. Я выучил язык там, во Франции, в семнадцатом году, и еще не забыл. Мино потер подбородок. - Знаешь, Эдвард, возможно, это вообще присуще правительственным учреждениям, но в них существует множество различных мнений. Как-то недавно я долго размышлял над тем, нельзя ли тебя послать во Францию на один маленький поединок, конечно, как офицера. Ничего официального. - А что же именно, Мино? - О, ничего конкретного и особенного. Просто побеседовать с некоторыми персонами. В министерстве есть люди, пытающиеся изменить нашу политику в отношении Испании. Не думаю, чтобы они добились успеха, но если бы им удалось что-нибудь, это было бы ужасно. Это было бы равносильно предоставлению Гибралтара России. Меня беспокоит Франция. Пока французы занимают выжидательную позицию, вряд ли мы предпримем что-нибудь сами. - И моя задача - добиться, чтобы французы остановились на выжидательной позиции? - Нет, задача не столь велика. Я располагаю своего рода гарантиями - финансовыми контрактами, которые можно использовать с целью оказания небольшого давления там, где нужно; не следует забывать, что во Франции можно купить любого, у каждого рыльце в пушку. - Но отпустит ли меня начальство? - Мы посылаем военную миссию во Францию и Италию. Я могу связаться с этой целью с военным министерством. Мне придется дать тебе небольшой инструктаж, но не бойся - сложного ничего нет. - Да, все это очень интересно, - говорит Каммингс. - Своего рода махинация... - Опустив весла, Каммингс задумывается и не заканчивает фразы. - Нам, наверное, пора возвращаться, - говорит Мино. Кабинет несколько меньше, чем он ожидал, в нем больше кожи, он более неопрятный. Карта Франции покрыта карандашными пометками, угод ее загнут, как у зачитанной книги. - Я должен извиниться за эту обстановку, - говорит мужчина. (У него легкий акцент, излишняя старательность в произношении.) - Когда вы впервые упомянули о характере нашего дела, я счел нужным встретиться здесь. Особой тайны нет, но на бирже вы привлекли бы к себе внимание. Везде шпионы... - Я понимаю. Встретиться с вами - дело не простое. Наш общий знакомый предложил господина де Вернэ, но мне кажется, он слишком далеко, чтобы решать этот вопрос. - Вы утверждаете, что будут кредиты? - Больше чем достаточно. Хочу только подчеркнуть, что это неофициально. Есть устная договоренность. - Устная? Устная? - Договоренность с компанией "Ливей кэмикл", что она вложит свои капиталы в те французские фирмы, которые сочтет полезными. Незаконного ничего нет. Вполне законная сделка, но доход, по-моему, вполне достаточен, чтобы удовлетворить "Братьев Саллевуазье" и дать вам возможность провести любые необходимые "урегулирования". - Договорились. - Мне, конечно, потребуются еще некоторые подробности о том, что вы предпримете. - О, майор Каммингс, я гарантирую вам голоса двадцати пяти членов палаты депутатов. - Мне кажется, было бы лучше, если бы до голосования дело не дошло. Есть и другие пути. - Я считаю, что нет необходимости раскрывать вам свои пути решения проблемы. - Господин Саллевуазье, человек с вашими взглядами, конечно, должен понимать, что огромные масштабы сделки, предлагаемой компанией "Ливей кэмикл", потребуют, чтобы вы были более конкретными. Решение создать дочернюю фирму во Франции обдумывалось давно. Вопрос в том, кто ее получит. У меня есть полномочия при условии, что вы дадите мне необходимые финансовые гарантии, заключить сделку с "Братьями Саллевуазье". Если вы не можете дать мне более определенных заверений, то, к сожалению, мне придется обратиться к кому-то другому, к кому именно - я сейчас как раз и обдумываю. - Было бы жаль, майор Каммингс. - Мне тоже. Саллевуазье неловко ерзает в кресле, смотрит через узенькое оконце на мостовую. - Есть различные пути. Например... я дам вам гарантии, документы и рекомендательные письма позже - у меня есть друзья в Ле Кагуляр, которые могли бы повлиять на определенные фирмы, поскольку выполняли для них некоторые задания в прошлом. Эти фирмы в свою очередь могли бы в случае необходимости контролировать решения семидесяти пяти членов палаты депутатов. - Он поднимает руку. - Я знаю, что вы предпочитаете обойтись без голосования, но такого человека, который устроил бы это для вас, нет. Я могу гарантировать только результаты голосования. Многие члены палаты депутатов имеют возможность влиять на руководителей министерства. - Он делает паузу. - Политика - вещь сложная. - Я понимаю. - Есть несколько радикальных социалистов, занимающих видные посты в министерстве иностранных дел, на которых я могу повлиять. Мне известно, что о них можно приобрести нужную информацию. Они будут послушны. Есть десяток журналистов, несколько людей во французском банке, в моем распоряжении их досье. Группу социалистов возглавляет профсоюзный деятель, с которым у меня договоренность. Все эти связи могут пригодиться. Вы видите, что я не одинок. Я могу заверить вас, что ничего не будет сделано в течение полутора лет. Дальше - это вопрос истории, и никто не может оттягивать кризис до бесконечности. Их беседа длится несколько часов, они вырабатывают первые условия своего соглашения. Когда Саллевуазье уходит, Каммингс улыбается. - В конечном итоге то, что мы делаем, полезно и для Франции и для Америки. Саллевуазье тоже улыбается. - Конечно, майор Каммингс. Типично американское заявление, не так ли? - Вы покажете мне досье, которые у вас есть. Завтра. Хорошо? - Хорошо. Месяц спустя, когда возложенная на него часть задания выполнена, Каммингс отправляется в Италию. Там он получает телеграмму от Мишг "Предварительные итош удовлетворительны Сработано отлично. Поздравляю". Он разговаривает с итальянским полковником как ЧЛРН военной миссии. - Я хотел бы, господин майор, чтобы вы поинтересовались нашей работой по борьбе с дизентерией в ходе кампании в Африке. Мы нашли новые профилактические меры борьбы с этой болезнью, на семьдесят три процента эффективнее, чем прежние, - говорит полковник. Легняя жара изнурительна. Несмотря на лекции итальянского полковника, Каммингс страдает поносом и сильно простуживается. Он проводит тяжелую неделю в постели, чувствует себя смертельно усталым. Поступает письмо от Мино. "Мне неловко портить твое хорошее настроение, вызванное успехом отлично выполненной работы в Париже, но есть нечто такое, о чем я не могу умолчать. Тебе известно, что Маргарет была у меня в Вашингтоне последние две недели. Мягко выражаясь, она вела себя очень странно У нее такая пресыщенность жизнью, которая никак не вяжется с ее возрастом. Признаюсь, мне трудно иногда бывает поверить, чю она моя сестра. Мне жаль тебя, а то бы я попросил ее оставить мой дом. Жаль портить тебе твой своеобразный отпуск в Риме, но, если можно, подумай о возвращении. Повидайся с монсеньером Труффенио и передай мой привет". Его охватывает ненависть. Наверное, дает себя знать усталость. "Надеюсь, она не наделает шума", - чертыхаясь, думает он. В ту ночь ему снится страшный сон, он просыпается весь в поту. Впервые за год или два он думает об отце, вспоминает его смерть несколько лет назад, но понемногу волнение его затихает. После полуночи он по какому-то наитию встает с постели и выходит на улицу, долго бродит и наконец напивается допьяна в каком-то баре в темном переулке. Какой-то человек маленького роста похлопывает его по плечу. - Господин майор, пойдемте вместе домой. Он медленно плетется за итальянцем, почти не представляя себе, куда и зачем они идут В каком-то переулке маленький итальянец и его подручные набрасываются на него, выгребают все содержимое карманов, а самого оставляют на улице. Он просыпается от ярких лучей солнца в пропахшем отбросами переулке Рима. Ему удается добраться до гостиницы, не обратив на себя особого внимания. В номере он раздевается, принимает душ и до конца дня лежит в постели. У него такое чувство, будто его разрывают на части. - Должен признаться, ваше преосвященство, я долгие годы восхищаюсь политикой католической церкви. Ваше величие - в широте ваших идей. Кардинал склоняет голову. - Я рад предоставить вам аудиенцию, сын мой. Вы проделали большую работу. Я слышал о вашей деятельности против антихриста в Париже. - Я трудился для блага своей страны. (Каммингс нисколько не смущается произнося эти слова.) - Это благое дело. - Я знаю, ваше преосвященство... В последнее время я чувствую какое то беспокойство... - Возможно, вы готовитесь к важной перемене. - Так мне иногда кажется... Я всегда восхищаюсь политикой вашей церкви. Он идет через огромный двор Ватикана, долго смотрит на собор святого Петра. Служба, на которой он только что присутствовал, растрогала его. "Может быть, мне нужно переменить веру". На борту лайнера по пути домой он с удовольствием читает в газете, купленной на судне, что компания "Ливей кэмикл" начала переговоры с фирмой "Братья Саллевуазье". - Хорошо возвращаться домой. Надоели и любители лягушек, и итальяшки, - говорит ему один из офицеров миссии. - Да. - Эта Италия - отсталая страна, хотя говорят, что Муссолини сделал много для нее. И вес же ничего не изменилось. Католические страны, видимо, всегда будут отсталыми. - Вероятно. Несколько минут его мысль работает четко. То, что произошло в переулке в Риме, - сигнал опасности, и он должен быть осторожен в будущем. Такое не должно повториться. "Скоро я буду полковником. Я не могу допустить, чтобы такое повторилось". Каммингс тяжело вздыхает: - Я многое узнал. - И я тоже. Каммингс смотрит на воду, потом медленно переводит взгляд вверх, к горизонту. Подполковник... полковник... бригадный генерал... генерал-майор... генерал-лейтенант... полный генерал? "Если скоро начнется война, все будет в порядке". А потом... Политика еще важнее. После войны... Но ему пока не следует определять своей политической позиции. В истории возможно столько крупных поворотов. Но главным путем к власти в Америке всегда будет антикоммунизм. "Нужно держать ухо востро", - решает Каммингс. ХОР Что такое рана, стоящая миллион долларов? Раннее утро. Уборная в кустах в конце лагеря. Брезента на крыше нет. У боковых стенок вкопаны шесты, на которых висит по рулону туалетной бумаги, прикрытой от дождя пустыми консервными банками. Галлахер. В такое паршивое утро хочется даже, чтобы тебя зацепила пуля. Уилсон. Беда в том, что нельзя знать заранее, куда она попадет. Стэнли. Если бы можно было, я в армии не задержался бы. Галлахер. Все равно. Нет на теле такого места, где бы рана, пусть даже стоящая миллион долларов, не принесла бы боль. Стэнли. Иногда мне кажется, что я согласился бы потерять ногу и на этом кончить. Уилсон. Если потеряешь ногу, беда будет в том, что когда пойдешь к какой-нибудь красотке и неожиданно появится ее муж, то как же сумеешь убежать? (Смех.) Мартинес. Тогда, может быть, лучше остаться без руки? Стэнли. Нет, это еще хуже. Я никогда на это не пошел бы. Кто же тебе даст работу, если ты без руки или, не приведи господи, без двух? Галлахер. Ха-ха! Тебя будет содержать правительство. Мартинес. Надо получить рану, но так, чтобы не умереть, - вот в чем вся загвоздка. Нужна только рана, а ведь тебя может и убить. Это как повезет. Стэнли. Вот именно. (Пауза.) Для такого, как Риджес, получить рану, стоящую миллион долларов, значило бы остаться без головы. (Смех.) Галлахер. Что касается Рота и Гольдстейна, то, даже если бы они получили рану в голову, разницы бы никто не заметил. Стэнли. Да перестаньте вы об этом. Меня дрожь продирает. Галлахер. Судьба на стороне армии. Нельзя рассчитывать, что отделаешься легким ранением. Стэнли. Я готов на ранение ноги в любое время. Подписался бы под таким делом хоть сейчас. Мартинес. И я. Это не так уж трудно сделать. Толио прострелили локолъ, и он был таков. Уилсон. Вот это да. Скажу вам, друзья, я даже забыл, как выглядит это дерьмо - Толио. Но я никогда не забуду, что ему удалось демобилизоваться из-за ранения в локоть. (Они продолжают разговор.)  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ * ЛОВУШКА И ПРИЗРАК 1 Взвод Крофта отправился в разведку во второй половине следующего дня. За несколько часов до наступления темноты люди заняли свои места в десантном катере. Он быстро обогнул полуостров и направился к западной оконечности Анопопея. Волнение на море было довольно сильным. Хотя рулевой вел катер в миле от берега, судно сильно качало, через носовую сходню то и дело захлестывали волны, по палубе перекатывалась вода. Катер был небольшой, похожий на те, на которых они высаживались при вторжении. Он был плохо оснащен для такого плавания, в котором предстояло обойти почти половину острова. Солдаты разместились на койках, укрылись плащпалатками и приготовились к неприятному путешествию. Лейтенант Хирн немного постоял у рулевой рубки на корме, глядя вниз, в трюм, где разместились солдаты взвода. Он был немного утомлен; всего через час или два после того, как Даллесон сообщил ему о назначении в разведывательный взвод, ему передали приказание отбыть для выполнения задания. Остаток дня ушел на проверку обмундирования и вооружения людей, получение продуктов, изучение карт и распоряжений, отданных Даллесоиом. Он действовал автоматически, умело, скрыв на время свое удивление и радость в связи с переводом из штаба Каммингса. Он закурил сигарету и снова бросил взгляд на людей, заполнивших квадратное помещение трюма. Тринадцать человек вместе с их оружием, вещевыми мешками, патронными лентами и ящиками втиснулись в помещение длиной тридцать футов и шириной восемь футов. На дне трюма были расставлены армейские койки. Утром Хирн попытался получить десантную баржу с встроенными по бортам койками, но это оказалось невозможным. Теперь койки заполнили почти все пространство в трюме. Солдаты сидели ни них поджав ноги, чтобы уберечься от перекатывающейся по палубе воды. Укрывшись плащ-палатками, солдаты вздрагивали каждый раз, когда на них летели брызги от волн, разбивавшихся о носовую сходню. Хирн всматривался в лица людей. Он поставил перед собой задачу сразу запомнить фамилии подчиненных. Это, конечно, не означало знания самих подчиненных, но необходимость составить хотя бы представление о характере каждого из них была. Он иногда разюварпвал с некоторыми из них, шутил, но этого было недостаточно, и он понял, что не обладает большими способностями к такому общению. Он мог бы добиться большего путем наблюдения. Единственный недостаток этого метода заключался в том, что процесс наблюдения был медленным, а утром предстояло высадиться и начать выполнять задачи разведки. А в этом деле знать людей было необходимо. Наблюдая за лицами солдат, Хирн испытывал внутреннюю неловкость. Вот так же, с чувством готовности к схватке, легкой вины и стыда, он проходил мимо трущоб, чувствуя на себе враждебные взгляды людей. Конечно, ему было трудно не отвести глаз, когда кто-нибудь из подчиненных останавливал свой взгляд на нем. У большинства были грубые лица, взгляд пустой, чуть холодный и далекий. Вместе они казались неприступными и твердыми, как будто лишенными всех излишков веса и чувств. Кожа на лицах загрубела, стала жесткой, на руках и ногах было много следов от царапин и укусов в джунглях. Почти все перед выходом побрились, по лица были какие-то помятые, обмундирование непригнанным. Хирн взглянул на Крофта, одетого в чистую рабочую форму. Тот сидел на койке и точил нож на точильном камне, который он достал из кармана. Крофта Хирн знал, пожалуй, лучше других, точнее говоря, он провел с ним некоторое время утром, обсуждая поставлеыную взводу задачу. Фактически же он не знал о Крофте ничего. Крофт слушал его, кивал головой, поплевывал в сторону и, если необходимо, отвечал короткими отрывистыми фразами, как будто бормоча что-то себе под нос. Крофт, несомненно, хорошо руководил взводом, он был решителен и умен, и Хирыу вполне резонно казалось, что тот относится к нему с неприязнью. Хирн понимал, что их взаимоотношения будут трудными, поскольку Крофт знал больше его, и если он, Хирн, будет неосторожен, это поймет скоро и весь взвод. Почти с восхищением Хирн наблюдал, как Крофт точит свой нож. Тот работал, что-то нашептывая, глядя на лезвие ножа, которое водил по точильному камню. Было что-то застывшее в его лице, в складках сжатых губ, сосредоточенность во взгляде. "Крофт действительно крепкий орешек", - подумал Хири. Катер поворачивал, наползая бортом на волны. Набежавшая волна качнула катер, и Хирн покрепче схватился за поручень. Хирн знал немного и сержанта Брауна. Курносый нос, веснушки и рыжеватые волосы делали Брауна похожим на ребенка. Типичный американский солдат - именно таких рисовали в клубах табачного дыма на рекламных рисунках. Он очень походил на улыбающихся солдат, которых изображали в рекламных объявлениях, только был немного меньше ростом, пополнее и посуровее. Хирн решил, что у Брауна странное лицо. Если приглядишься, замечаешь у него следы тропических язвочек, грустный и отчужденный взгляд, морщины на коже. Он выглядел удивительно старым. Но то же самое можно было сказать обо всех ветеранах. Их легко было отличить от других. Вот, к примеру, Галлахер, который, видимо, и всегда так выглядел, но он пробыл во взводе тоже долго. Или Мартинес, который казался более хрупким, более чувствительным, чем остальные. Его правильное лицо было нервным, он все время мигал, когда в то утро разговаривал с Хирном. Именно его, казалось, можно было выбрать для рекламы первым, но все же он, по-видимому, был хорошим человеком. Мексиканцу нужно было быть таким, чтобы стать хорошим сержантом. Или Уилсон и тот, которого они называли Редом. Хирн наблюдал за Волсеном. У него было грубое лицо человека, прошедшего через многие испытания, и эту грубость еще более оттеняла необыкновенная голубизна его глаз. Его смех звучал надсадно и саркастически, как будто все было ему противно и иным не могло быть. Волсен был, видимо, тем человеком, с которым стоило поговорить, но вместе с тем он казался неприступным. Эти люди взаимно дополняли друг друга и вместе выглядели крепче и грубее, чем поодиночке. Когда они лежали на койках, их лица казались единственным живым предметом в трюме. Их полевая форма была старой, вылинявшей до бледно-зеленого цвета, а борта катера от ржавчины стали внутри коричневыми. Ни цвета, ни движения в трюме не было, взгляд привлекали только солдатские лица. Хирн отбросил окурок. Слева, не более чем в полумиле, виднелся остров. Береговая полоса была узкой в этом месте, кокосовые деревья росли чуть ли не у самой воды. За ними рос кустарник, густое переплетение корневищ, виноградных лоз и других растений, деревьев и листвы. Дальше от берега виднелись высокие, прочно осевшие на землю холмы, вершины которых терялись в покрывавших их лесах. Очертания холмов были резкими, прерывистыми и пустынными и вместе с голыми пятнами скал напоминали шкуру бизона, когда он линяет летом. Хирн оценил силу сопро!ивления этого участка суши. Если рельеф в месте их высадки завтра окажется таким же, то придется здорово попотеть, преодолевая это препятствие. Неожиданно сама идея разведки с тыла показалась Хирну фантастической. До него опять донесся мерный стук двигателей катера. В разведку его послал Каммингс, и поэтому можно было сомневаться в задаче взвода, не доверять тем мотивам, по которым Каммингс решил выслать его. Хирну казалось невероятным, что Каммингс перевел его на эту должность по ошибке. Не может быть, чтобы генерал не знал, что Хирна такой перевод вполне устраивает. А может быть, решение о его переводе исходило от Даллесона? Хирну это показалось сомнительным. Он легко мог представить себе, как Каммингс подсказал эту идею Даллесону. А задание на разведку, весьма вероятно, явилось итогом размышлений генерала о переводе его, Хирна, в разведывательный взвод. Тем не менее посылка разведывательного взвода представлялась Хирну расточительством. Хпрн давно понял, какую злобу мог затаить Каммингс, но не мог представить себе, чтобы тот решился целую неделю обойтись без взвода только по соображениям личной мести. Он мог отомстить легче и проще. Кроме того, Каммингс был слишком хорошим военачальником, чтобы допустить расточительность. Возможно, он считал разведку эффективным маневром. Хирна беспокоило только то, что генерал мог и не сознавать, почему он в действительности принял такое решение. Конечно, казалось маловероятным, чтобы они смогли пройти тридцать - сорок миль по диким джунглям и горам, пройти через перевал, разведать тылы японцев и возвратиться. Чем больше раздумывал Хирн, тем труднее казалась ему задача. Он был неопытен, и задача, возможно, была легче, чем он считал. И все-таки она казалась ему сомнительным предприятием. Самолюбие Хирна было отчасти удовлетворено тем, что ему поручили командовать взводом. Что бы ни думал Каммингс, эта должность нравилась Хирну больше других. Он предвидел беспокойства, опасности, неизбежные разочарования, но по крайней мере это было настоящее дело. Впервые за много месяцев у него снова появились какие-то простые и ясные желания. Если бы он справился с делом, если бы все обернулось, как он хотел, у него был бы налажен контакт с людьми. Хороший взвод. Он удивился. Это был слишком наивный, слишком идеальный подход к делу с его стороны. А с другой стороны - смехотворный. Хороший взвод... для чего? Чтобы действовать немного лучше в системе, которую он презирал и внутренний механизм которой открыл перед ним Каммингс? Действовать потому, что данным взводом командует он, что взвод - предмет его забот? Но это типичный подход собственника. И элементы такого подхода с его стороны налицо. Патернализм! "Правда состоит в том, что он не готов для нового общества Каммингса, в котором все пускается в обращение и ничто не является собственностью", - подумал Хирн и улыбнулся. Ладно, разобраться во всем этом он сумеет позднее. Пока же важно одно: для него так будет лучше. Ему понравилось большинство людей во взводе, поправилось сразу и инстинктивно, и, как это ни странно, ему захотелось понравиться им. Пользуясь приемами, которые Хирн подсознательно перенял от некоторых офицеров и своего собственного отца, он даже попытался дать понять им, что он, мол, свой парень. Существовал определенный метод установления дружеских отношений, которым легко пользоваться в отношениях с американцами. Можно было прикинуться другом и оставаться в глубине души сволочью. Хирну хотелось пойти даже немного дальше. Зачем все это нужно? Чтобы доказать что-то Каммингсу? Хирн задумался ненадолго, а затем решил, что все это чепуха. К черту самоанализ. Раздумья никогда не приносят пользы, если у тебя нет глубоких знаний, а он, Хирп, находился во взводе слишком короткое время, чтобы делать какие-то выводы. Прямо под ним, лежа на двух соседних койках, разговаривали между собой Ред и Уилсон. Хирн спустился вниз в трюм. Он кивнул Уилсону. - Ну как твои ребята? - спросил он. Примерно час назад под общий смех Уилсон взобрался на борт катера и уселся там на корточки по большой надобности. - Неплохо, лейтенант, - тяжело вздохнув, ответил Уилсон. - Буду благодарить бога, если завтра у меня все обойдется. - Нет такой болячки, от которой не избавил бы галлон болеутоляющего средства, - пробормотал Волсен. Уилеон покачал головой, добродушное выражение его сменилось озабоченностью, явно не соответствовавшей нежным чертам его лица. - Надеюсь, что тот дурак доктор окажется не прав и мне не придется оперироваться. - А что с тобой? - спросил Хирн. - Болит до чертиков внутри, лейтенант. У меня там скопился гной, и доктор сказал, что придется оперировать. - Уилсон снова покачал головой. - Я никак не пойму, - тяжело вздохнув, продолжал он, - мною раз я подхватывал триппер и вылечивался. Ведь его вылечить - раз плюнуть. Катер закачался на волнах, и Уилсон закусил губу от внезапной боли. Ред закурил сигарету. - Ты веришь этим мясникам?.. - Он сплюнул за борт, посмотрел, как плевок мгновенно исчез в пене забортной струи. - Врачи только и знают давать пилюли да хлопать тебя по плечу для успокоения, а когда попадают в армию, то у них и вовсе остаются только пилюли. Хирн засмеялся. - Это ты, Волсен, по своему опыту судишь? - спросил он. Ред ничего не ответил. Снова тяжело вздохнув, Уилсон произнес: - Плохо, черт возьми, что нас послали сегодня. Когда требуется что-то делать, я всегда готов. Назначайте меня в наряд, посылайте в разведку - это не имеет значения, только не хочется болеть, как сегодня. - Ничего, поправишься, - подбодрил его Хирн. - Надеюсь, лейтенант, - согласился Уилсон. - Я по натуре не лентяй, любой скажет, что я работаю, а не валяю дурака, но в последнее время эта болячка заставляет меня думать, что я никуда не годен, не могу делать того, что делал раньше. - В такт словам Уилсон махал рукой, и Хирн заметил в лучах солнца рыжеватые волосы на запястье. - Может, в последнюю неделю я и вынужден был немного повалять дурака, так что Крофт меня совсем заел. Тяжело сознавать, что друг, с которым прослужил в одном взводе два года, считает, что ты увиливаешь от работы. - Успокойся, Уилсон, - пробормотал Ред. - Я скажу этому заразе рулевому, чтобы поаккуратнее вел катер по волнам. - Рулевой катера был одним из солдат саперной роты. - Я скажу ему, чтобы он высадил тебя поаккуратнее. - В голосе Реда прозвучал сарказм, даже какое-то, презрение. До Хирна дошло, что Волсен не сказал ему ни слова за все время его разговора с людьми. А почему Уилсон рассказывает ему, Хирну, все это? Для оправдания? Хирн этого не думал. Все время, пока Уилсон говорил, его голос звучал как-то абстрактно, будто он сам себе объяснял что-то. Уилсон вел себя так, будто Хирна и не было рядом, а Волсен, казалось, презирал его. Ну и черт с ними. Нечего им навязываться. Хирн потянулся и зевнул, а потом сказал: - Спокойнее, ребята. - Хорошо, лейтенант, - пробормотал Уилсон. Ред ничего не сказал. Он устремил свой сердитый и раздраженный взгляд на Хирна, снова взбиравшегося по трапу в рулевую рубку. Крофт кончил точить нож и, пока Хирн и Уилсон разговаривали, прошел к укрытому месту у носовой сходни. Стэнли, поняв, что там можно лучше укрыться, последовал за ним. Действительно здесь было намного удобнее: хотя днищевая обшивка намокла, борт в носовой части был повыше, брызги скатывались к корме, и луж не было. Стэнли без умолку болтал: - За каким хреном они приставили к нам офицера. По-моему, никто лучше тебя не справится со взводом. Они должны были бы произвести тебя в офицеры, а не посылать к нам этого новоиспеченного лейтенанта. Крофт пожал плечами. Назначение Хирна возмутило его гораздо больше, чем он предполагал. Он командовал взводом так долго, что теперь ему было трудно привыкнуть к мысли, что над ним есть начальник. В тот день, когда появился Хирн, Крофт несколько раз, прежде чем отдать приказ, был вынужден напоминать себе, что он уже не командир. Хирн был его врагом. Это не было чем-то осознанным до конца, но именно такое отношение к Хирну чувствовалось во всем, что делал Крофт. Почему-то он поставил в вину самому Хирну тот факт, что его назначили в разведывательный взвод, и инстинктивно презирал его за это. Положение осложнялось еще и тем, что Крофт не мог признаться себе в своей враждебности к лейтенанту, ибо слишком долго воспитывался в армии в духе подчинения старшим. Да и как он мог бы изменить положение? "Если ты ничего не можешь сделать, молчи" - это был один из его немногих девизов. Он не ответил Стэнли, но внутренне испытывал удовольствие от его слов. - Мне кажется, я знаю человеческую натуру, - сказал Стэнли, - и могу дать голову на отсечение: было бы несравненно лучше, если бы взводом командовал ты, а не какой-то сопляк, которого нам навязали. Крофт сплюнул. "Стэнли хитрец и подхалим, - подумал он. - Но если человек во всех других отношениях ничего, то это не страшно". - Может быть, - согласился он. - Возьми, к примеру, это наше задание. Дело это трудное, и нам нужен опытный человек. - А что ты сам, лично, думаешь об этом задании? - спросил Крофт и резким движением нагнулся, чтобы не попасть под лавину брызг. Стэнли понял, что Крофту нужен положительный, а не отрицательный ответ. Но он знал, что отвечать нужно осторожно. Если проявить энтузиазм, Крофт не поверит, поскольку никто во взводе не радовался заданию. Стэнли провел пальцем по усам, которые все еще были жиденькими и неровными, несмотря на уделяемое им внимание. - Не знаю. Кто-то должен был пойти, а раз так, то почему бы и не мы? По правде говоря, Сэм, - решил соврать Стэнли, - хотя это и похоже на хвастовство, но я не сожалею о том, что это дело поручили нам. Без дела устаешь, хочется потрудиться. Крофт погладил подбородок. - Ты в самом деле так считаешь? - Ага. Конечно, я не всякому сказал бы это, но это как раз то, что я думаю о задании. Не без намерения Стэнли коснулся больного места Крофта. После целого месяца хозяйственных работ и несения караульной службы Крофт горел желанием участвовать в каких-нибудь активных действиях. Он согласен был на любое трудное разведывательное задание. А это... Замысел этого задания произвел на него сильное впечатление. Хотя Крофт этого и не показывал, он сгорал от нетерпения. Самая нудная часть задания заключалась в этих вот часах на катере. Всю вторую половину дня Крофт обдумывал различные маршруты движения, пытался представить характер местности в районе действий взвода. Хорошей карты глубинных районов острова в штабе не было, он видел лишь составленную на основе аэрофотоснимков, но хорошо запомнил ее. Теперь, когда ему напомнили, что командовать взводом и руководить действиями людей будет не он, Крофт снова почувствовал возмущение. - Ну ладно, - сказал он. - Скажу тебе, генерал Каммингс очень неплохо все это задумал. Стэнли согласно кивнул: - Ребята все время обсуждают, как выполнить задание получше, но самое главное и трудное было, конечно, все это придумать и рассчитать. - Да, конечно, - сказал Крофт. Он перевел взгляд на беседовавших Уилсона и Хирна и, почувствовав какую-то ревность, подтолкнул локтем Стэнли: - Посмотри. Подсознательно Стэнли скопировал манеру речи Крофта. - Думаешь, что Уилсон подлизывается? Крофт тихо и холодно засмеялся. - Черт его знает. Последнее время он все увиливает от работы. - Интересно, он действительно болен или просто притворяется? - спросил Стэнли с ноткой сомнения. Крофт покачал головой. - Верить Уилсону нельзя. - И мне так всегда казалось. Стэнли был доволен. Браун говорил, что никто не может ужиться с Крофтом. Он просто не знал, как этого добиться. Крофт не такой уж плохой парень, только к нему нужно найти подход. Неплохо иметь дружеские отношения с сержантом, который старше тебя по должности. И все же Стэнли чувствовал себя очень напряженно все время, пока разговаривал с Крофтом. В первые недели своего пребывания во взводе он вел себя так с Брауном, теперь - с Крофтом. Стэнли никогда не говорил с ним без цели. Однако это был автоматический процесс. Он не делал этого сознательно. Чем плохо согласиться с Крофтом? В данный момент он сам верил в то, что говорил. Его мозг срабатывал с такой быстротой, что он иногда сам удивлялся своим словам. - Да, Уилсон странный парень, - пробормотал он. - Ага. На мгновение настроение у Стэнли упало. Может быть, потому, что дружбу с Крофтом он начал завязывать слишком поздно. Что это могло ему дать теперь, когда во взвод пришел лейтенант? Одной из причин, почему он отрицательно отнесся к Хирну, была надежда занять место Крофта после производства того в офицеры. Он не мог представить себе Мартинеса или Брауна в качестве взводного сержанта. Его устремление было туманным и не составляло его конечной цели. У Стэнли вообще не было какой-либо одной цели. Его мечты всегда были туманны. Крофт и Стэнли, разговаривая, и в самом деле ощущали что-то общее, какое-то сходство во взглядах, и это влекло их друг к другу. Крофт успел привязаться к Стэнли. "Этот парень не так плох", - думал он. Палуба вздрагивала от удара катера о волны. Солнце почти село, на небе сгущались облака. Дул прохладный ветерок, Крофт и Стэнли встали поближе друг к другу, чтобы прикурить. Галлахер перешел в нос катера. Он молча встал рядом с Крофтом и Стэнли. Его худое угловатое тело слегка дрожало. Они прислушивались к шуршанию воды у борта катера. - То жарко, то холодно, - пробормотал Галлахер. Стэнли улыбнулся ему. Он считал, что с Галлахером надо быть тактичным - ведь у него умерла жена, и это сделало его раздражительным. Вообще же Галлахер вызывал у него неприязнь, злил его, потому что рядом с ним он чувствовал себя неловко. - Как чувствуешь себя, дружище? - тем не менее спросил Стэнли. - Хорошо. На самом деле Галлахер пребывал в угнетенном состоянии духа. Серое небо еще более усугубляло его скорбное настроение. После смерти Мэри он стал необыкновенно чувствителен к капризам погоды, все время находршся в меланхолии, того и гляди заплачет. - Да, да. Все хорошо, - повторил Галлахер. Сочувствие Стэнли вызвало у него раздражение, он понимал его фальшь. Галлахер стал теперь более проницательным. Он задумался, зачем он подошел к ним, и хотел было вернуться к своей койке, но здесь было теплее. Палубный настил в носовой части скрипел, Галлахер недовольно проворчал: - Долго еще они будут мариновать нас здесь? После небольшой паузы Крофт и Стэнли снова заговорили о задании на разведку, Галлахеру этот разговор был неприятен. - Нам крупно повезет, если мы выберемся из этого дела живыми, - резко сказал он. Разговор о задании пугал его. Он снова представил себя убитым и лежащим на поле боя. В спине вдруг сильно заныло. Ему все еще виделся мертвый японский солдат, убитый Крофтом и лежавший в молоденькой зелени. Стэнли не обращал на Галлахера никакого внимания. - Как ты считаешь, что делать, если мы не пробьемся через перевал? - спросил он Крофта. "Это важно знать", - подумалось ему. Вдруг он станет командиром взвода? Все может быть. В его воображении возникали разные картины, но он заставил себя не думать о том, кто, может быть, погибнет, а кто останется в живых. - На войне, если нельзя что-то сделать одним способом, надо всегда иметь наготове другой, - ответил Крофт, как бы советуя. Он сам удивился своим словам, ибо почти никогда не давал советов. - Так что бы ты сделал? Стал бы проходить через гору? - Я не командир. Командует лейтенант. Стэнли состроил гримасу. Находясь рядом с Крофтом, он всегда чувствовал себя менее опытным и не пытался этого скрывать. Не задумываясь над этим, он полагал, что Крофт станет лучше относиться к нему, если он не будет слишком самоуверенным. - Если бы я комэндоЕал взводом, то поступил бы именно так, - добавил Крофт. Галлахер слушал их невнимательно и почти не различал слов. Их разговор о задании раздражал его. Будучи мнительным, он старался не нарушать определенных табу и боялся говорить о бое. Настроение у него было все еще подавленным, он представлял себе действия взвода как страшное испытание физических и душевных: сил. Ему опять стало жалко самого себя, и на глазах у него навернулись слезы. Чтобы не расплакаться, он со злостью сказал Стэнли: - Ты все чего-то ждешь от этого? Скажи спасибо, если голова останется цела. На этот раз они не могли оставить слова Галлахера без внимания. Стэнли вспомнил о том, как совершенно случайно был ранен Минетта, и снова почувствовал испытанный им тогда страх. Его уверенность была поколеблена. - Ты слишком много треплешься, - сказал он Галлахеру. - Не твое собачье дело. Стэнли угрожающе шагнул к Галлахеру, но тут же остановился. Тот был намного меньше его, и драка с ним не принесла бы славы Стэнли. Он понимал, что такая драка равносильна схватке с калекой. - Послушай, Галлахер. Я переломлю тебя пополам, - сказал он. Стэнли не сознавал этого, но именно так выразился Ред в то утро, когда они высаживались на побережье. Галлахер не шевельнулся. Он боялся Стэнли. Крофт с безразличным видом наблюдал за ними. Его тоже возмутили замечания Галлахера. Он никогда не забывал о стремительном броске японцев через речушку, и иногда ему снилось, как на него, беспомощно лежащего на камнях, обрушивается огромная волна воды. Он никогда не связывал этот сон с ночным боем, но догадывался, что он свидетельствует о его скрытой слабости. Галлахер действовал ему на нервы. Крофт на миг представил себе свою смерть. "Думать об этом - глупо", - решил он, но не смог сразу отделаться от этой мысли. Крофт всегда воспринимал смерть других как какую-то закономерность. Когда во взводе или роте кого-нибудь убивало, он испытывал своеобразное суровое и спокойное удовлетворение, считая это неизбежным. Сейчас ему показалось, что колесо может наехать на него. Крофт никогда не был таким слепым пессимистом или фаталистом, как Ред или Браун. Он не верил, что, чем дольше человек участвует в боях, тем меньше остается у него шансов выжить. Крофт просто считал, что судьба сама распоряжается - быть человеку убитым или нет, но почему-то всегда автоматически исключал себя из числа тех, кто может оказаться под ударом судьбы. Сейчас он взглянул на вещи иначе. Драка так и не состоялась. Стэнли и Галлахер молча стояли у носовой сходни, ощущая под тонкой железной палубой зловещую мощь океана. Подошел Ред. Стэнли и Крофт снова заговорили о разведывательном задании. Реда этот разговор тоже возмущал. У него побаливала спина, и это выводило его из себя. Нудная беспорядочная пачка на волне, теснота на катере из-за коек и людей, даже просто голос Стэнли - все злило его. - Знаешь, - доверительно говорил Стэнли Крофту, - я не хочу сказать, что рад этому заданию, но зато у нас будет опыт. У меня самое низшее унтер-офицерское звание, но я понимаю свой воинский долг, и мне необходим опыт, чтобы научиться успешно его выполнять. Эта напыщенная речь Стэнли разозлила Реда, и он презрительно фыркнул. - Смотри в оба, - сказал Крофт. - Большинство солдат во взводе, как овцы, смотрят только в землю. Ред тяжело вздохнул. Он презирал Стэнли за карьеризм, но в то же время чуть-чуть завидовал ему. Он представлял себе, как тот с течением времени поднимется по служебной лестнице, но разве в этом счастье? "Любому из нас нужно для счастья одно - не оказаться в числе убитых. Зачем мне быть сержантом? - спрашивал он себя. - Если в твоем взводе кого-то убивают, ты никогда не можешь отделаться от мысли об этом. Не хочу ни от кого получать приказы и не хочу, чтобы кто-нибудь давал мне их. - Он посмотрел на стоявшего на корме Хирна и почувствовал, как глухая злоба подступает к самому горлу. - Черт бы побрал этих офицеров! Кучка студентов, думающих, что они идут на футбольный матч. Этот сопляк рад такому заданию". Стэнли был смешон ему, вызывал в нем иронические чувства. И это прорвалось. - Эй, Стэнли! Ты думаешь, тебе дадут "Серебряную звезду"? Стэнли посмотрел на него озлобленно: - Заткнись, Ред. - Подожди, подожди, сынок, - не унимался Ред. Он громко рассмеялся и повернулся к Галлахеру: - Ему дадут "Пурпурную дырку". - Слушай, ты! - сердито сказал Стэнли, стараясь, чтобы в юлосе звучала угроза. Он знал, что Крофт наблюдает за ним. - А-а-а, - фыркнул Ред. Ему вовсе не хотелось вступать в драку. Даже когда боль в спине утихала, он все равно чувствовал себя слабым и вялым. Неожиданно ему пришло в голову, что за несколько месяцев, проведенных на Анопопее, он и Стэнли во многом изменились. Стоили пополнел, стал более самоуверенным. Ред же исегда чувствовал усталость и заметно похудел. И все-таки из гордости он сказал: - Ты откусываешь кусок, который не можешь проглотить, Стэнли. - Ты что, в одной компании с Галлахером? Галлахера снова охватил страх. Он не хотел ввязываться. Все последнее время он был замкнут и пассивен. Даже периодические вспышки гнева не выводили его из состояния пассивности. И все же сейчас он не мог отступить. Ред был одним из лучших его друзей. - Реду ни к чему моя компания, - пробормотал он. - Вы, наверное, думаете, что сильнее меня, потому что пробыли в армии немного дольше, - сказал Стэнли. - Возможно, - ответил Галлахер. Стэнли понимал, что должен дать отпор Реду, чтобы не потерять уважение Крофта, но чувствовал, что не может этого сделать. Насмешка Реда снова повергла Стэнли в состояние неуверенности. Он вдруг понял, что его пугает даже мысль о бое. Глубоко вздохнув, он сказал: - Сейчас не время, Ред. Но когда мы вернемся... - Ладно. Пошли мне тогда письмецо. Стэнли стиснул зубы, но слов для ответа не нашел. Он перевел взгляд на Крофта, но тот был безучастен. - Я хотел бы, чтобы вы, ребята, попали в мое отделение, - сказал он Реду и Галлахеру. Те громко засмеялись. Крофт разозлился. Ему хотелось увидеть драку, но он понимал, что это было бы плохо для взвода. Стэнли ему не понравился. Сержанту следует знать, как держать в узде рядовых. Крофт сплюнул за борт. - В чем же дело? Уже все закончилось? - спросил он холодно. Бесцельный разговор раздражал его. Все замолчали, снова наступила тишина. Напряжение спало, как падает намокший лист бумаги под тяжестью своего веса. Все, кроме Крофта, втайне почувствовали облегчение. Однако мысли о том, что их ждет впереди, навевали уныние. Каждый погрузился в свои собственные переживания. Вдали виднелась возвышавшаяся над островом гора Анака. В наступающих сумерках она была похожа на огромного серого слона, вздыбившегося на передних ногах. Гора почему-то казалась мудрой и мощной, а ее огромные размеры внушали страх. Галлахер зачарованно смотрел на нее, захваченный невыразимой красотой зрелища. Даже Крофт был взволнован. Гора притягивала его. Ему никогда раньше не доводилось видеть ее вот так, во всей красе. Ее скрывали поросшие густой растительностью утесы горного хребта Ватамаи. Сейчас Крофт внимательно разглядывал ее вместе со всеми отрогами, испытывая безотчетное желание взобраться на ее вершину. А Реду было только тоскливо. Слова Крофга глубоко задели его. Вид горы почти не вызывал у него никаких особых эмоций. Но стоило ему отвернуться, как им овладевал страх, тот самый страх, который рано или поздно испытали сегодня все солдаты взвода. Как и другие, Ред думал, не станет ли эта разведывательная вылазка такой, в которой счастье изменит ему. Гольдстейн и Мартинес разговаривали об Америке. Случайно их койки оказались рядом, и они всю вторую половину дня пролежали, укрывшись плащами. Гольдстейн чувствовал себя почти счастливым. Он никогда раньше особенно не дружил с Мартинесом, а теперь они болтали уже несколько часов, и их взаимное доверие росло. Гольдстейн всегда бывал необыкновенно доволен, когда ему удавалось с кем-то подружиться. Он был очень доверчив. Одной из главных причин его жалкого положения во взводе являлся тот факт, что дружеские отношения с другими солдатами, как правило, были недолговечными. Те, с кем он подолгу дружески и серьезно разговаривал, или оскорбляли его, или не обращали на него внимания уже на следующий день после разговора. Гольдстейп не мог понять этого. Он делил людей на две категории: друзья и недрузья. Он не мог постичь никаких вариаций или отступлений от этого. Он был несчастлив от того, что постоянно чувствовал, что друзья изменяют ему. И все же он никогда по-настоящему не отчаивался. По натуре он был активным и весьма положительным человеком. Если его чувства больно задевали, если еще один друг оказывался ненадежным, Гольдстейн болезненно переживал, но в конце концов оправлялся и шел своим путем дальше. Неудачи в установлении дружеских отношений во взводе заставили его быть более хитрым, более осторожным во всем, что он говорил или делал. И все же природная доброта и сердечность мешали Гольдстейну выработать какие-то средства защиты. При первом намеке на дружбу он готов был позабыть свои прошлые неудачи и печали и ответить на нее со всей искренностью и теплотой. Сейчас ему казалось, что он вполне понимает и знает Мартинеса. Если бы его спросили, он заявил бы, что Мартинес - прекрасный парень. Молчаливый, но хороший парень. Очень демократичен для сержанта. - Знаешь, в Америке, - говорил Мартинес, - человеку предоставлены очень большие возможности. - О, да! - Гольдстейн закивал головой в знак согласия. - Я собираюсь завести собственное дело. Я много размышлял над этим и понял, что человек должен что-то придумать и сделать, если хочет чего-то добиться. Можно многое сказать об устойчивых заработках и обеспечении, но я предпочитаю быть сам себе хозяином. Мартинес согласно кивнул. - Когда имеешь собственное дело, можно немало заработать, да? - спросил он. - Иногда удается. Мартинес задумался. Деньги. Ладони его рук слегка вспотели. Он вспомнил об одном владельце публичного дома по имени Исидро Джуанинес, который приводил его в изумление, еще когда Мартинес был совсем ребенком. Он вспомнил, как Исидро держал в руках толстую пачку долларовых банкнотов. - После войны я, может быть, демобилизуюсь. - Конечно, тебе это нужно сделать, - сказал Гольдстейн. - Ты ведь умный человек, и на тебя можно положиться. Мартинес вздохнул. - Но... - Он не знал, как выразить свою мысль. Мартинес всегда стеснялся упоминать о том, что он мексиканец, и считал дурным тоном говорить об этом. Вдруг собеседник увидит в этом намек на то, что его винят в отсутствии хорошей работы для него, Мартинеса? Кроме того, Мартинесу всегда хотелось надеяться, что ею примут за настоящего испанца. - Но у меня нет образования. Гольдстейн соболезнующе покачал головой. - Да, это препятствие. Мне тоже хотелось окончить колледж, отсутствие диплома всегда сказывается. Но для бизнеса прежде всего нужна смекалка. Я лично считаю, что бизнес основан на честности и порядочности. Все великие люди добились своего положения благодаря этим качествам. Мартинес согласно кивнул. Он подумал о том, сколько нужно места очень богатому человеку, чтобы хранить свои деньги. Он представил себе богатый хардероб, разнообразные кремы для чистки обуви, галс!уки ручной работы, много изящных и обаятельных блондинок. - Богатый человек может позволить себе что угодно! - восхищенно произнес Мартинес. - Будь я богатым, я помогал бы другим. И... мне лично много не нужно: достаток, хороший дом и небольшие сбережения. Ты Нью-Йорк знаешь? - Нет. - Лично я предпочел бы жить в пригороде, - сказал Гольдстейн, покачивая головой. - Там отлично, хорошие люди, культурные, воспитанные. Я не хотел бы, чтобы мой сын рос в таких условиях, как я. Мартинес глубокомысленно кивнул. У него никогда не было определенных убеждений или стремлений, и он всегда чувствовал себя неловко, когда разговаривал с человеком, у которого была какая-то система взглядов и какие-то определенные планы. - Америка - хорошая страна, - произнес он искренне, охваченный вспышкой подлинного патриотизма. Впервые за многие годы оп снова подумал о том, что хотел бы стать летчиком, но тут же устыдился этого. - В школе я научился хорошо читать, - сказал он. - Учитель считал меня способным. - Я уверен, что так и было, - убежденно ответил Гольдстейн. Волнение на море уменьшилось, и брызги попадали на палубу реже. Мартинес обвел взглядом помещение катера, прислушался к гулу голосов вокруг и, пожав плечами, сказал: - Долго мы путешествуем. Галлахер вернулся к своей койке рядом с койкой Мартинеса и молча лег. Гольдстейн чувствовал себя неловко. Он не разговаривал с Галлахером уже более месяца. - Удивительно, что никого не укачало, - произнес наконец Гольдстейн. - Эти катера не очень-то удобны для путешествий. - А Рот и Вайман? Их ведь укачало, - сказал Мартинес. Гольдстейн горделиво повел плечами. - А мне ничего. Я привык к морю. У моего друга на ЛонгАйленде была парусная шлюпка, и летом мы с ним часто выходили в море. Мне это очень нравилось. - Он вспомнил о заливе и об окружавших его белых песчаных дюпах. - Там было очень красиво. Знаешь, по красоте местности Америка превосходит все страны. - Чего ты хвалишься, братец? - неожиданно хмуро произнес Галлахер. Гольдстейн решил, что, видимо, такова уж манера вести разговор у этого человека. Ничего плохого он сказать этим не хотел. - А ты, Галлахер, когда-нибудь плавал на парусных шлюпках? - спросил Гольдстейн мягко. Галлахер приподнялся на локте. - Я иногда выходил на каноэ по реке Чарльз неподалеку от Еест Роксберри. Мы катались с женой. - Он сначала произнес эту фразу, а потом подумал, что зря это сделал. Выражение его лица сразу же изменилось, стало скорбным. - Прости, - тихо сказал Гольдстейн. - Ничего. - Галлахер почувствовал легкое раздражение от того, что ему посочувствовал еврей. - Ничего, ничего, - добавил он рассеянно. - У тебя ведь есть сын, а? - неожиданно спросил он. Гольдстейн кивнул и с готовностью ответил: - Да. Ему сейчас три года. Вот посмотри фотокарточку. - Гольдстейн не без труда повернулся на койке и достал из заднего кармана брюк бумажник. - Это не очень хороший снимок, - извиняющимся тоном сказал он. - А на самом деле он один из самых хорошеньких ребятишек, каких только можно себе представить. Дома у нас есть большой снимок, его сделал фотограф-профессионал. Лучшего снимка я не видел. За него можно было бы дать приз. Галлахер внимательно посмотрел на снимок. - Да, красивый парнишка. - Он был немного потрясен, ему стало неловко. Галлахер снова взглянул ыа снимок и тяжело вздохнул. В письме домой после смерти Мэри он просил прислать ему фотокарточку ребенка. С тех пор он с нетерпением ожидал получения этого снимка, ставшего для него жизненной необходимостью. Он точно не знал, но предполагал, что на снимке увидит сына. - Да, действительно красивый парнишка, - сказал он грубовато и, преодолевая смущение, спросил: - А каково это - иметь ребенка? Гольдстейн чуть задумался, как бы стараясь дать наиболее точный ответ. - О, это - много... радостей. - Он чуть было не сказал "радостей" по-еврейски. - Но и хлопот порядочно, конечно. Приходится много заботиться о них, и материальные трудности бывают. - Само собой, - кивнул Галлахер. Гольдстейн продолжал говорить. Он чувствовал некоторое смущение, поскольку Галлахер был тем человеком во взводе, которого он больше всех не любил. Теплота и дружественность, которую он испытывал по отношению к нему сейчас, приводили его в замешательство. Говоря о своей семье, Гольдстейн чувствовал разлуку и одиночество. Он припомнил идиллические картины семейной жизни. Ночь, кмда он и жена, лежа в постели, прислушивались к посапыванию сына. - Дети - это то, ради чего стоит жить, - сказал он искренне. До Мартинеса вдруг дошло, что ведь и он отец. Впервые за многие годы он вспомнил про беременность Розалн, и его передернуло при этом воспоминании. Уже семь лет? А можетг восемь? Он потерял счет. "Черт побери", - выругался он про себя. С тех пор как он распутался с этой девицей, он помнил ее только как источник хлопот и забот. Сознание, что у него есть ребенок, тешило его тщеславие! "Черт возьми, значит, у меня все в лучшем виде, - сказал он про себя. Ему стало смешно. - Мараинес делает ребенка и сбегает". Он радовался своей мужской силе и привлекательности. То обстоятельство, что ребенок был рожден вне брака, только льстило его самолюбию. К Гольдстейну он относился терпимо, чувствовал к нему некоторую привязанность. До этого вечера он немного побаивался его и даже стеснялся. Однажды они поспоршш, и Гольдстейн не согласился с ним. Когда случалось так, что с ним не соглашались, Мартинес вел себя как напуганный ученик, которому учитель делает выговор. Он никогда не чувствовал себя свободно из-за того, что был сержантом. Поэтому сейчас он буквально купался в теплых словах Гольдстейна. Он уже больше не считал, что Гольдстейн презирает ею после того спора. "Гольдстейн неплохой парень", - подумал Мартинес. Он снова вспомнил, что находится на слехка покачивающемся и медленно идущем навстречу волнам катере. Стало почти совсем темно. Мартинес зевнул и, свернувшись калачиком, поглубже забрался под плащ. Ему захотелось есть, и он стал лениво размышлять, открыть банку с пайком или полежать спокойно. Мысль о предстоящих действиях в разведке испугала его и прогнала сонливость. "Не надо думать об этом, не надо думать", - повторял он про себя. Неожиданно он осознал, что Галлахер и Гольдстейн прекратили разговор. Он взглянул наверх и увидел, что почти все стоят на своих койках или, уцепившись руками за борт, смотрят куда-то направо, в сторону. - Что там? - спросил Галлахер. - Наверное, закат, - ответил Гольдстейн. - Закат? - Мартинес взглянул на небо. Оно было почти совсем темным, покрытым свинцовыми дождевыми тучами. - Где закат? - Он встал, оперся ногами на боковые стойки койки и посмотрел на запад. По густоте красок закат был прекрасен и величествен - такое зрелище можно наблюдать только в тропиках. Небо, кроме узкой полоски у горизонта, было черным - надвигалась дождевая туча. Солнце скрылось за горизонтом, оставив после себя яркий свет в том месте, где небо встречалось с морем. Отраженные водой лучи образовали красочный веер, похожий на подкову бухты, необычной бухты, расцвеченной ярким спектром оранжевых, желто-золотых и яркозеленых тонов. Над самым горизонтом тянулась узкая лента ярко-красных облаков, похожих на толстые колбаски. Казалось, что там у горизонта находится какой-то сказочный остров, такой, какой люди никогда не сумели бы даже вообразить. Это была библейская обетованная земля, с золотыми песками, виноградниками и цветущими деревьями. Люди смотрели на нее как зачарованные. Остров казался им раем или, может быть, владением какого-то восточного монарха, он манил и будоражил. Это продолжалось недолго. Постепенно чарующее видение начало исчезать в ночи. Золоиле пески померкли, стали серо-зелеными, потом совсем потемнели. Остров погрузился в воду, ночь смыла розовые лавандовые холмы. Вскоре остался один серо-черный океан, темное небо и мерный шум свинцовых с сединой волн. Черный мертвый океан был холоден, нес на себе печать ужаса и смерти. Люди чувствовали, как он нагоняет на них страх. Он словно готов был поглотить их. Они вернулись к своим койкам, стали устраиваться на ночь, и долго еще не могли успокоиться. Пошел дождь. Катер врезался во тьму, идя всего в сотне ярдов от берега. Над людьми навис страх перед предстоящими действиями на берегу. О борта катера мрачно бились волны. 2 Взвод высадился рано утром на южном берегу Анопопея. Дождь прекратился еще ночью, и утро было свежим и прохладным, солнце заливало пляж. Люди толкались несколько минут на песке, наблюдая, как катер отходит от берега, направляясь в обратный путь. Пять минут спустя катер уже был в полумиле от берега, но расстояние казалось значительно меньше. Солдаты разведывательного взвода смотрели вслед удаляющемуся катеру и завидовали экипажу, который к ночи вернется на бивак и сможет получить горячую пищу. "Вот бы такую работу", - подумал Минетта. Мысль о том, что они теперь на пеисследованном побережье, мало кого беспокоила. Джунгли позади выглядели в общем знакомыми. Берег, покрытый мелкими ракушками, был пуст. Солдаты разбрелись по всему участку, курили и смеялись в ожидании начала перехода, довольные тем, что можно просушить одежду на солнце. Хирн находился в некотором напряжении. Через несколько минут предстояло отправиться в путь протяженностью сорок миль по незнакомой местности, из них последние десять миль - по тылам японцев. Хирн и Крофт изучали изготовленную по аэрофотоснимкам карту, разложив ее на песке. Показывая на карту, Хирн предложил: - Мне кажется, сержант, лучше всего пока пойти вверх вот по этой реке. - Он указал на устье ручья, вытекавшего из джунглей в нескольких сотнях ярдов от места высадки. - А потом пойдем через джунгли. - Другого пути нет, насколько я могу судить, - ответил Крофт. Хирн был прав, и это слегка раздражало его. Он потер подбородок. - Но потребуется значительно больше времени, чем вы предполагаете, лейтенант. - Возможно. Слова Крофта не очень понравились Хирну. "Он, конечно, много знает, но сам никогда ничего не подскажет. Проклятый южанин. Он похож на Клеллана", - подумал Хирн и постучал пальцами по карте. Он чувствовал, как под ногами уже нагревается песок. - По джунглям идти не больше двух миль. Крофт недоверчиво кивнул. - Такой карте верить нельзя. По этой речке мы, может, и выйдем куда нужно, но полностью полагаться на это нельзя. - Он сплюнул в песок. - Остается единственное: двинуться в путь, а там видно будет. - Правильно, - сказал Хирн решительно. - Давайте трогаться. Крофт взглянул на солдат. - Эй, ребята, трогаемся! Солдаты взвалили рюкзаки на спину и подогнали ремни так, чтобы они не врезались в плечи. Минуту или две спустя они выстроились в колонну и с трудом пошли по песку. Когда подошли к устью реки, Хирн приказал остановиться. - Разъясните взводу, куда и для чего мы идем, - сказал он Крофту. Крофт пожал плечами и заговорил: - Мы пойдем вверх по реке, пока можно будет идти. Вероятно, не раз придется вымокнуть в воде. И если кому-нибудь это не нравится, пусть выскажется сейчас, отведет душу. - Он поддернул свой рюкзак немного повыше. - На реке японцы нам встретиться не должны, но это не значит, что можно идти как стадо баранов и смотреть только себе под ноги. Будьте начеку. - Он внимательно осмотрел всех солдат, изучая каждого из них, и остался доволен тем, что никто не выдержал его взгляда. Крофт облизнулся, как бы размышляя, что еще сказать. - Хотите что-нибудь сказать им, лейтенант? Хирн потрогал ремень карабина. - Да. Солдаты, - произнес он без всякого пафоса, - я не знаю вас, и вы не знаете меня. Может быть, вы и не хотите знать меня... - Несколько человек засмеялись, но Хирн неожиданно для всех только улыбнулся на это. - Тем не менее я с вами, отвечаю за вас, нравится вам это или нет. Лично я счптаю, что мы найдем общий язык. Я постараюсь быть справедливым, но запомните, что, когда вы устанете и будете едва волочить ноги, я прикажу идти вперед, и вы, наверное, станете проклинать меня. Все это так, но не забывайте, что я устану так же, как и вы, и буду ненавидеть себя, может быть, больше, чем вы. - Раздался дружный смех, и на какой-то момент Хирн почувствовал себя оратором, который полностью владеет слушателями. Испытываемое им от этого удовлетворение было удивительно сильным. "Еще бы, сын Билла Хирна", - с гордостью подумал он. - Ну хорошо, а теперь в путь. В голове колонны шел Крофт, которого очень разозлила речь Хирна. Все в ней было неправильно. Командиру взвода не стоило панибратствовать. Крофт не мог уважать командира взвода, который старается понравиться своим подчиненным. Такое поведение он считал никому не нужным. Река посредине течения казалась глубокой, а у берегов вода едва покрывала камни на дне. Взвод двигался колонной из четырнадцати человек. Вскоре джунгли над ними сомкнулись сводом, а после первого поворота реки образовали своеобразный тоннель со стенами из густой листвы и скользкой вязкой тропой внизу. Солнечный свет едва пробивался через густые переплетения листьев и веток, виноградных лоз и деревьев и приобретал бархатистый зеленоватый оттенок. Лучи вихрились и метались, как это бывает, когда они преломляются в маленьких окошечках кафедрального собора. Кругом джунгли, темные, наполненные таинственными звуками. Запахи влажного папоротника, гниющих растений, аромат растущей зелени били в нос и вызывали неприятное чувство, близкое к тошноте. - Черт побери, ну и вонь здесь, - проворчал Ред. Они жили в джунглях так долго, что, казалось, успели привыкнуть к запахам, но за ночь, пока плыли на катере, отвыкли. Вскоре все взмокли от пота, хотя прошли всего несколько сот ярдов. Вокруг ремней рюкзаков по рубашкам расползлись темные влажные пятна. От шедших в голове колонны каждый шаг требовал необычайных усилий: джунгли выплескивали на них всю скопившуюся на листьях влагу. Ботинки, несмотря на влагоотталкивающее покрытие, постепенно начали промокать, брюки до колен пропитались жидкой грязью. Рюкзаки стали казаться очень тяжелыми, руки и спина затекали от напряжения. Каждый нес до тридцати фунтов продуктов и постельных принадлежностей, две фляги с водой, десять обойм с патронами, две-три гранаты, винтовку, два тесака. Общий вес груза достигал фунтов шестидесяти на человека, то есть веса очень тяжелого чемодана. Большинство людей почувствовали усталость после первых же сот ярдов пути. К моменту, когда было пройдено около полумили, все ужасно устали и едва переводили дыхание. Вскоре река превратилась в ручей, и полоска мелководья сократилась до узкой ленты у самого берега шириной со ступню. Они взбирались теперь на гору. Миновали несколько водопадов. Приходилось идти не по каменистому, а по песчаному дну, а потом и вовсе по жидкой грязи. Люди старались держаться ближе к берегу, но очень скоро движению стала мешать растительность. Они продвигались теперь вперед значительно медленнее. За поворотом реки колонна остановилась - надо было осмотреть дорогу впереди. Джунгли тут спускались к самой реке, и Крофт, поразмыслив немного, двинулся к середине течения. В пяти ярдах от берега он остановился. Вода доходила ему до пояса, течение было быстрым. - Придется держаться у берега, лейтенант, - сказал он и начал пробираться вперед по краю течения, держась руками за ветки. Вода почти полностью скрывала его ноги. Люди с трудом двинулись вдоль берега вслед за Крофтом. Следующие несколько сот ярдов они шли, держась за свисавшие ветки кустов, с трудом прокладывая себе путь против течения. Винтовки все время соскакивали с плеч, едва не падая в воду, а ноги тонули в грязи. Рубашки стали такими же мокрыми от пота, как брюки. Подобным образом они двигались до того места, где река снова стала шире и глубина ее уменьшилась. Течение уже не было таким быстрым, и люди стали продвигаться быстрее, идя по колено в воде. После еще нескольких поворотов они вышли на широкую плоскую скалу, которую река обходила. Здесь Хирн приказал остановиться на отдых. Люди повалились один за другим на камень и несколько мпнут лежали молча без движения. Хирн был слегка встревожен. Он слышал биение своего сердца, его руки дрожали от усталости. Лежа на спине, он видел свой часто вздымавшийся и опускавшийся живот. "Я никуда не гожусь", - подумал он. Это была правда. Ясно, что и в следующие два дня, особенно в первый из них, придется нелегко. У него слишком долго не было физической нагрузки. Но этот недостаток устранит время. Он знал свои силы. Хирн стал уже привыкать к трудному положению человека, ведущего за собой людей. А ведь первому всегда труднее. Сколько раз он останавливался, услышав неожиданный шум или шорох, когда какое-нибудь насекомое стремительно пролетало мимо него. Иногда встречались пауки величиной с грецкий орех, со щупальцами длиной с палец. Такие вещи всегда выводят из равновесия, пугают, особенно когда знаешь, что находишься в необитаемом месте. Каждый шаг дальше в джунгли давался со все большим трудом. Крофт никак не показывал своей усталости. "Этот Крофт - настоящий мужчина, - думал Хирн. - Надо быть начеку, а то окажется, что фактически взводом опять командует Крофт". В то же время Хирн сознавал, что Крофт знал больше, чем он, и не соглашаться с ним было бы глупо.