и разделило длинную, широкую платформу на секторы света и тени. В самых незначительных мелочах видел я тайные знаки и предвестия судьбы, на милость которой отдавался: в стуке грохочущих по платформе каблуков, в треске разорвавшегося ремешка на сандалии, в монотонном дребезжании звонков, в корзинке с оранжевыми мандаринами, которую тащил мимо вокзальный торговец. Все сливались воедино, усиливая одно чувство: уезжаю, трогаюсь в путь. Вот платформа церемонно и торжественно поплыла назад. Я смотрел на нее и видел, как бесчувственный, плоский бетон озаряется отблеском движения, отъезда, расставания... Я доверял поезду. Конечно, это звучит нелепо, но как иначе мог я ощутить, что невероятное свершилось и я наконец удаляюсь прочь от Киото. Сколько раз по ночам прислушивался я к паровозным гудкам - за стеной храмового сада проходила железная дорога. И вот я сам сижу в одном из тех поездов, что днем и ночью, в одни и те же часы пробегали где-то невообразимо далеко от меня. Как же это было странно! За окном вагона показалась река Ходзугава, когда-то давным-давно вдоль этих берегов я проезжал с больным отцом. Здесь, к западу от гор Атаго и Араси, видимо изменявших направление воздушных потоков, был совсем другой климат, чем в Киото. С октября по декабрь от реки каждый вечер в одиннадцать поднимался густой туман и до десяти часов утра обволакивал всю местность плотной пеленой. Туман плыл над землей, в нем почти не бывало просветов. Над полями клубилась зыбкая дымка, жнивье отливало бледно-зеленой плесенью. По межам были разбросаны редкие деревья с высоко обрезанными ветвями. Тонкие стволы надежно защищал толстый слой соломы (у здешних крестьян это называется "паровая клетка"), и одинокие силуэты, один за другим выраставшие в тумане, были похожи на призраки живых деревьев. А иногда на почти неразличимом, размытом фоне полей возле самого окна вдруг на миг отчетливо возникала какая-нибудь огромная ива, слегка покачивая висячими влажными листьями. В момент отправления поезда моя душа трепетала от радости, теперь же в памяти вставали лица тех, кого я прежде знал и кого не было уже в живых. Невыразимая нежность охватила меня, когда я стал думать об отце, Уико и Цурукава. Неужели я способен испытывать любовь только к мертвым? - подумалось мне. О, насколько проще любить мертвых, чем живых! В полупустом вагоне третьего класса сидели те самые живые, любить которых так непросто; они болтали, дымили сигаретами, швыряли на пол кожуру от мандаринов. На соседней скамейке громко беседовала о своих делах компания пожилых людей - кажется, служащих какой-то общественной организации. Они были одеты в поношенные, висевшие мешком пиджаки, а у одного из рукава торчал клок оторвавшейся полосатой подкладки. В который раз поразился я тому, что заурядность с возрастом ничуть не ослабевает. Эти загорелые, морщинистые, широкие лица, эти охрипшие от пьянства голоса являли собой чистейший образец, квинтэссенцию человеческой заурядности. Они обсуждали, с кого можно получить пожертвования в фонд их организации. Один из стариков, совершенно лысый, не принимал участия в общей беседе, а без конца с флегматичным видом тер руки желтым от частых стирок платком. - Безобразие какое, - пробормотал он. - Вечно от этой паровозной копоти все руки черные. Ну что ты будешь делать! - Как же, как же, - обратился к нему сосед. - Вы ведь по этому поводу в газету жаловались, правильно? - Ничего я не жаловался, - покачал головой лысый. - Но вообще-то это безобразие. Против воли я прислушивался к их разговору - дело в том, что они без конца поминали Золотой Храм и Серебряный Храм. Вот уж с кого непременно следует потребовать взносов, так это с храмов, - таково было единодушное мнение. Даже Серебряный Храм - и тот гребет деньги лопатой, а что уж говорить о Золотом. Доход Кинкакудзи никак не меньше пяти миллионов иен в год, а много ли денег надо дзэн-буддистской обители - ну, там, плата за воду и электричество, туда-сюда, двухсот тысяч на все расходы с лихвой хватит. А остальные денежки известно, на что идут: послушники на холодном рисе сидят, а преподобный что ни день по веселым кварталам шикует. Да еще и налогом их не облагают! Прямо государство в государстве. Нет, с таких надо три шкуры драть! Лысый старик, все вытиравший платком ладони, дождался, пока в разговоре наступит пауза, и изрек: - Эх, какое безобразие. Его слова прозвучали окончательным приговором. На руках лысого не было и пятнышка копоти, наоборот, они прямо сияли белизной, словно только что разрезанная редька. Казалось, что не живая кожа, а лайковые перчатки. Как это ни странно, но я впервые услышал, что говорят миряне о нашей обители. До сих пор я общался только с монахами, ведь и в университете учились такие же послушники и будущие священники, как я; мы никогда не обсуждали между собой храмовые дела. То, что я услышал от соседей по вагону, нисколько меня не удивило. Все было сущей правдой. Нас действительно кормили одним холодным рисом. Настоятель действительно частенько наведывался в веселый квартал. Но мысль о том, что эти старики могут точно так же обсудить и разобрать мои поступки, заставила меня содрогнуться от отвращения. Сама мысль, что обо мне можно толковать их словами, была невыносимой. Для этого подходили только мои слова. Не следует забывать, что, даже увидев Учителя с гейшей, я не испытал и тени праведного негодования. Поэтому разговор пожилых служащих недолго занимал мои мысли, их слова растаяли, оставив после себя едва заметный душок заурядности и легкий привкус ненависти. Мои идеи не нуждались в "общественной поддержке". Я не собирался втискивать свои мысли и чувства в тесные рамки, доступные пониманию общества. Я уже говорил и повторяю снова: основой самого моего существования была убежденность, что я недоступен ничьему пониманию. Вдруг дверь вагона распахнулась, и в проходе появился разносчик, расхваливая сиплым голосом товары, что лежали у него в корзине. Я вспомнил, что с утра ничего не ел, и купил коробочку с завтраком: какую-то зеленоватую лапшу, явно приготовленную не из риса, а из водорослей. Туман рассеялся, но небо оставалось хмурым. К подножию горы Таба лепились дома; местные жители выращивали на здешних скудных почвах бумажные деревья и занимались производством бумаги. Майдзурская бухта. Это название волновало меня точно так же, как прежде, сам не знаю отчего. Все мое детство, проведенное в деревне Сираку, слова "Майдзурская бухта" обозначали для меня близкое, но невидимое море, в них звучало предчувствие моря. Впрочем, невидимую эту бухту отлично можно было рассмотреть с вершины горы Аоба, чьи склоны начинались сразу за деревней. Дважды взбирался я на самый верх. Помню, во второй раз на рейде военного порта стояла вся Объединенная эскадра. Наверное, корабли собрались вместе и теперь покачивались на якоре посреди сверкающих просторов бухты, готовясь к выполнению какого-то секретного задания. Существование эскадры вообще было окружено такой таинственностью, что иногда я даже сомневался, а есть ли она на самом деле. Вот почему флот напомнил мне стаю редких птиц, знакомых по названию и фотографиям, но никогда не виденных в жизни; не зная, что за ней наблюдают человеческие глаза, стая села на воду и наслаждалась купанием в бухте, охраняемая бдительным и грозным вожаком... Голос проводника заставил меня очнуться от воспоминаний: поезд приближался к станции "Западный Майдзуру". Прежде здесь бросались к выходу многочисленные матросы, поспешно вскидывая на плечи поклажу. Теперь же с места кроме меня поднялись всего несколько мужчин, сильно смахивавших на дельцов черного рынка. Все тут переменилось. Майдзуру превратился в иностранный порт: на каждом углу угрожающе пестрели указатели на английском языке. По улицам толпами ходили американские военные. Низко нависло небо, уже дышавшее зимой, по широкой улице, ведущей к военному порту, гулял холодный соленый ветер. Но пахло не морем, а чем-то неживым - ржавым железом, что ли. Море вонзалось узким, похожим на канал языком в самую сердцевину города; от безжизненной воды, от вытащенного на скалы военного катерка веяло миром и покоем, но слишком уж все стало чистеньким, вылизанным и гигиеничным; некогда исполненный мужественной силы и энергии порт теперь напоминал огромный госпиталь. Здесь я не собирался знакомиться с морем поближе, если, конечно, меня ради забавы не столкнет с пирса в воду какой-нибудь американский джип. Пожалуй, как думается мне сейчас, в побуждении бежать из обители таился и зов моря, но не этой укрощенной, искусственной бухты, а тех буйных свободных волн, что бились о скалы мыса Нариу в далеком-далеком детстве. Да, меня звало ярое, грубое, вечно злое море западного побережья. Именно поэтому конечной целью моего путешествия я выбрал городок Юра. Песчаные пляжи, на которых летом теснятся купальщики, давно опустели; теперь там никого - только берег и море, столкнувшиеся в мрачном единоборстве. От Западного Майдзуру до Юра было три ри, и мои ноги еще смутно помнили эту дорогу. Надо было идти на запад, вдоль отлогого берега бухты, потом пересечь железнодорожные пути, преодолеть перевал Такидзири и спуститься к реке Юрагава. Перейдя на другой берег по мосту Огава, следовало повернуть на север, а затем держаться реки, пока она не выведет к устью. Я вышел за городскую окраину и зашагал по дороге... Когда ноги отяжелели от усталости, я спросил себя: "А что там есть, в этом Юра? Зачем бреду я туда, каких ищу доказательств? И чему? Ведь там ничего нет - только берег и волны Японского моря". Но ноги упрямо несли меня вперед. Мне надо было дойти - все равно куда. Название городка, в который я держал путь, ничего для меня не значило, но странное, почти аморальное по своей силе мужество родилось в моей душе - я был готов встретить любую судьбу лицом к лицу. Временами сквозь облака ненадолго проглядывало неяркое солнце, и тогда росшие вдоль дороги могучие дзельквы манили меня отдохнуть под сенью их раскидистых ветвей, но что-то подсказывало мне: нельзя терять времени, нужно спешить. К широкой пойме реки не было пологого спуска, Юрагава вырывалась на равнину внезапно, из горной расщелины. Но здесь бег ее обильных голубых вод замедлялся, и она не спеша, словно нехотя, текла под хмурым небом к морю. Я перешел по мосту на другой берег, дорога здесь была безлюдной. Иногда мне попадались мандариновые плантации, но ни одной живой души я так и не увидел. Даже когда я проходил мимо деревушки Кадзуэ, мне встретился лишь одинокий пес, высунувший из высокой травы черную лохматую морду. Мне было известно, что неподалеку находится главная местная достопримечательность - развалины усадьбы знаменитого злодея древности Даю Сансе, но я, не задерживаясь, прошел мимо, достопримечательности меня не интересовали, да и смотрел я все время в другую сторону, на реку. Там был большой остров, заросший бамбуком. Ветви низко клонились под ветром, хотя на берегу было тихо и безветренно. На острове уместилось довольно большое заливное поле, но сейчас никто на нем не работал, только у самой воды спиной ко мне застыла фигура с удочкой в руке. Я так давно уже не встречал людей, что испытывал к рыболову теплое, почти родственное чувство. "Похоже, лобанов ловит, - подумал я. - А если так, значит и до устья недалеко". В это время бамбук зашелестел еще пуще, заглушив журчание воды, и над ним повисла какая-то прозрачная пелена - наверное, дождь. Песок на острове потемнел от влаги, а тем временем полило и на моем берегу, Я мок под холодными струями, на островке же дождь успел кончиться. Рыболов не двинулся с места, так и сидел, скрючившись над водой. Наконец тучу унесло. Заросли мисканта и высокие осенние травы на каждом повороте дороги заслоняли обзор, но я знал, что до устья уже рукой подать. Холодный морской ветер задул мне в лицо. У самого устья по речной шири было разбросано несколько пустынных островков. До моря оставалось совсем недалеко, соленая вода, наверное, уже пыталась растворить в себе поток, но река пребывала в безмятежном спокойствии, ничем не намекая на свой близкий конец. Я подумал, что так же незаметно умирает лежащий без сознания человек. Горло реки было неожиданно узким. Море, вбиравшее и поглощавшее пресноводный поток, лежало, сливаясь с мрачным нагромождением облаков в единую темную массу. Для того чтобы ощутить прикосновение моря, я должен был еще немного побродить по берегу, насквозь продуваемому порывистым ветром с полей. Ветер рисовал свои узоры по всему огромному северному морю. Поля были пустынны, и вся нерастраченная мощь воздушных потоков предназначалась только этим волнам. Таково зимнее море здешних краев - слитое с небом, подавляющее и почти невидимое. Вдали слоились пепельно-серые волны, а прямо напротив устья плавала диковинная шляпа-котелок - остров Каммури, заповедное обиталище редчайших птиц; до него было восемь ри. Я шел через поле. Огляделся по сторонам. Какие унылые, заброшенные места! В этот миг что-то очень важное открылось моему сердцу. Вспыхнуло - и погасло, прежде чем рассудок успел уловить смысл. Я остановился и немного постоял, но ледяной ветер выдувал прочь все мысли. Я снова зашагал ему навстречу. Тощие поля перемежались каменистыми пустошами, травы наполовину высохли, там же, где зелень еще уцелела, она жалась к земле, измятая и похожая на мох. Земля здесь была перемешана с песком. Раздался низкий дрожащий звук. Потом я услышал голоса - в тот самый миг, когда, повернувшись на минуту спиной к ветру, взглянул на пик Юрагатакэ. Я осмотрелся, пытаясь понять, где люди. Узкая тропинка петляла меж невысоких скал, спускаясь к морю. Я увидел, что там ведутся работы по укреплению берега. У кромки прибоя валялись бетонные опоры, Похожие на кости, их свежая белизна ярко выделялась на тусклом фоне песка. Услышанный мной странный вибрирующий звук оказался шумом работающей бетономешалки. Несколько красноносых рабочих с любопытством оглядели мою фигуру в студенческой тужурке, когда я проходил мимо. Я тоже посмотрел на них, этим контакт между членами семьи человечества и ограничился. Берег врезался в море острым конусом. Приближаясь по песку к линии прибоя, я ощущал озарение жгучей радости; мелькнувшее молнией, а затем погасшее озарение с каждым моим шагом делалось все ближе. Ветер обжигал меня холодом, руки совсем закоченели без перчаток, но какое это имело значение! Вот оно, настоящее Японское море! Здесь источник всех моих несчастий и черных мыслей, моего уродства и моей силы. Дикое, неистовое море. Волны катились к берегу одна за другой, между ними пролегали глубокие пепельные впадины. Над мрачным простором громоздились тяжелые, замысловатые тучи. Массивные и бесформенные, они были обрамлены холодной и легкой как перышко каймой, а в самой их гуще призрачно серел кусочек серо-голубого неба. Вдали над свинцовыми волнами вставали черно-красные скалы мыса. В этой картине были слиты воедино движение и неподвижность, беспрестанное шевеление темных сил и застывшая монолитность металла. Мне вдруг вспомнились слова Касиваги, сказанные в день нашего знакомства. Он говорил, что самые кошмарные зверства и жестокости зарождаются в ясный весенний день, когда вокруг зеленеет подстриженная травка и ласково светит солнце. Сейчас я стоял над яростным морем, в лицо мне дул злой ветер. Не было здесь ни зеленого газона, ни весеннего солнца. Но дикая эта природа была куда ближе моему сердцу, чем сияние тихого и ясного дня. Здесь я ни от кого и ни от чего не зависел. Ничто мне не угрожало. Можно ли назвать жестокими овладевшие мной в этот миг думы? Не знаю, но всколыхнувшееся в моей душе чувство озарило меня изнутри, высветило значение явившегося мне на поле откровения. Я не пытался охватить его рассудком, а просто замер, ослепленный сиянием идеи. Мысль, никогда прежде не возникавшая у меня, набирала силу и разрасталась до неохватных размеров. Уже не она принадлежала мне, а я ей. Мысль была такова: "Я должен сжечь Золотой Храм". ГЛАВА ВОСЬМАЯ Я шел, не останавливаясь, до железнодорожной станции "Танго-Юра". Когда-то, еще в гимназии, наш класс совершил экскурсию по тому же маршруту и вернулся отсюда в Майдзуру на поезде. Дорожка, ведущая к станции, была почти безлюдна - городок существовал за счет недолгого курортного сезона, а на остальную часть года вымирал. Я решил остановиться в маленькой пристанционной гостинице, носившей длинное название "Гостиница "Юра" для любителей морского купания". Приоткрыв стеклянную дверь, я крикнул: "Есть тут кто-нибудь?" - но ответа не дождался. Слой пыли на ступеньках, закрытые ставни, темнота внутри - все говорило о том, что гостиница давно стоит пустая. Я обошел дом вокруг и позади него обнаружил маленький садик с увядшими хризантемами. Наверху был установлен бак для воды, от него тянулся шланг душа - видимо, летом, возвращаясь с пляжа, постояльцы смывали здесь песок, приставший к телу. Чуть поодаль стоял домик, в котором, очевидно, жила семья владельца гостиницы. Сквозь закрытую дверь гремело радио, включенное на полную мощность. Громкие звуки гулко отдавались в доме, и казалось, что он тоже пуст. Я поднялся в переднюю, где валялось несколько пар обуви, подал голос и подождал. Опять никого. Тут я почувствовал, что сзади кто-то стоит. Я заметил это по тени на ящике для обуви, которая вдруг едва заметно шевельнулась, - солнце еле-еле просвечивало сквозь облака. На меня смотрела расплывшаяся от жира женщина с узенькими, терявшимися в складках глазками. Я спросил, можно ли снять комнату. Она отвернулась и, ни слова не говоря, зашагала к гостинице. Я поселился в маленькой угловой комнатке второго этажа, обращенной окном в сторону моря. Женщина принесла небольшую жаровню, и дым очень скоро сделал застоявшийся запах плесени невыносимым - комната слишком долго была заперта. Я распахнул окно и подставил лицо северному ветру. Над морем облака все водили свой неторопливый грузный хоровод, не предназначенный для зрителей. Облака двигались, словно следуя каким-то бесцельным импульсам самой породы. Но кое-где сквозь белую пелену непременно проглядывали кусочки неба, маленькие голубые кристаллы чистого разума. Моря не было видно. Стоя у окна, я обдумывал свою идею. Почему мне пришло в голову сжечь Золотой Храм, а, скажем, не убить Учителя, спрашивал я себя. Мысль уничтожить настоятеля иногда возникала у меня и прежде, но я прекрасно понимал тщетность подобного акта. Ну убью я его, а что толку - обритая голова и проклятое бессилие будут являться мне вновь и вновь, выползая откуда-то из-за ночного горизонта. Нет, живые существа не обладают раз и навсегда определенной однократностью жизни, присущей Золотому Храму. Человеку дана лишь малая часть бесчисленных атрибутов природы; пользуясь ею, он живет и размножается. Вечное заблуждение - пытаться уничтожить кого-нибудь бесследно при помощи убийства, думал я. Контраст между существованием Храма и человеческой жизнью несомненен: может показаться, что человека убить очень легко, но это ошибка, над ним ореол вечной жизни; в то же время красоту Золотого Храма, представляющуюся несокрушимой, вполне можно стереть с лица земли. Нельзя вывести с корнем то, что смертно, но не так уж трудно истребить нетленное. Как люди до сих пор не поняли этого? Честь открытия, несомненно, принадлежала мне. Если я предам огню Золотой Храм, объявленный национальным сокровищем еще в конце прошлого века, это будет акт чистого разрушения, акт безвозвратного уничтожения, который нанесет несомненный и очевидный урон общему объему Прекрасного, созданного и накопленного человечеством. От этих мыслей я даже пришел в игривое расположение духа. "Сожжение Храма даст невероятный педагогический эффект, - весело думал я. - Я продемонстрирую человечеству, что простая аналогия еще не дает права на бессмертие. Если Храм благополучно простоял на берегу Зеркального пруда пять с половиной столетий, это вовсе не гарантирует, что он будет пребывать там и дальше. Глядишь, люди наконец забеспокоятся, уяснив, что все так называемые самоочевидные аксиомы, которые они себе напридумывали, в любой миг могут оказаться несостоятельными". Вот-вот, именно так. Наше существование поддерживается за счет определенных сгустков времени. . Представьте себе, что столяр сделал выдвижной ящик для стола. Через десятилетия и века время кристаллизуется, приняв форму этого ящика, подменяет его собой. Небольшой кусочек пространства поначалу был занят вещью, но постепенно предмет как бы вытесняется сгустившимся временем. На смену материальному объекту приходит его дух. В начале средневековой книги волшебных преданий "Цукумогами" есть такое место: "В сказаниях об Инь и Ян33 говорится, что по истечении каждых ста лет старые вещи превращаются в духов и вводят в соблазн людские души. Зовутся они "Цукумогами" - "Духами скорби". Ежегодно по весне люди выбрасывают из домов ненужное старье, это называется "очищением дома". И лишь раз в сто лет сам человек становится жертвой Духов скорби..." Мой поступок откроет человечеству глаза на бедствия, приносимые "Духами скорби", и спасет от них людей. Я превращу мир, где существует Золотой Храм, в мир, где Золотого Храма нет. И суть Вселенной тогда коренным образом переменится... Все большая радость охватывала меня. Падение и крах окружавшего меня, маячившего перед моими глазами мира были близки как никогда. Косые лучи заходящего солнца легли на землю, и мир, несущий в себе Золотой Храм, вспыхнул в их сиянии, а затем медленно, но неумолимо, словно шуршащий меж пальцев песок, стал рассыпаться... x x x Моя жизнь в гостинице "Юра" продолжалась три дня. Конец ей положила хозяйка - встревоженная моим упорным нежеланием выходить куда-либо из номера, она привела полицейского. Увидев человека в мундире, входящего в комнату, я поначалу испугался, что мой план раскрыт, но тут же понял всю нелепость своего страха. Отвечая на вопросы, я сказал правду. что решил немного отдохнуть от храмовой жизни. Показал студенческое удостоверение и немедленно сполна расплатился за гостиницу. Позвонив в Рокуондзи и убедившись, что я не солгал, полицейский решил отнестись ко мне по-отечески и объявил, что лично доставит беглеца в обитель. Он даже переоделся в штатское, чтобы "не повредить моему будущему". Пока мы ждали поезда на станции, полил дождь, укрыться от которого на перроне было негде. Полицейский отвел меня в станционную контору, с гордостью пояснив, что начальник и прочие служащие - его друзья. Меня неугомонный страж порядка представил им как своего племянника, приезжавшего из Киото навестить дядю. Я подумал, что понимаю психологию революционера. Этот провинциальный полицейский и начальник станции сидели у раскаленной докрасна железной печки и весело болтали, ничуть не подозревая о надвигающемся перевороте всей их жизни, о неминуемой и близкой гибели существующих порядков. "Храм сгорит, - рассуждал я, - да-да. Храм сгорит, и мир этих людей переменится, все их извечные устои перевернутся вверх дном, нарушится расписание поездов, утратят силу законы!" Они и понятия не имели, что рядом с самым невинным видом греет руки будущий преступник - эта мысль изрядно меня веселила. Один из железнодорожных служащих, молодой жизнерадостный парень, громко рассказывал, какой фильм пойдет смотреть в ближайший выходной. Картина - закачаешься, говорил он, жалостная до жути, но действия тоже хватает. Надо же, в следующий выходной он пойдет в кино! Этот юноша, крепкий и пышущий здоровьем - не то что я, - посмотрит свою картину, потом, наверное, переспит с женщиной и вечером, довольный, спокойно уснет. Он без конца сыпал шутками, поддразнивая начальника станции, тот беззлобно отругивался. Парень ни минуты не сидел на месте - то ворошил угли в печке, то писал мелом на доске какие-то цифры. Снова соблазн жизни, зависть к живущим пытались взять меня в плен. Ведь я тоже мог бы жить, как он - не поджигать Храм, а уйти из обители, навек распрощаться с монашеством... Но темные силы с новой мощью всколыхнулись в 'моей душе и увлекли меня за собой. Я должен сжечь Кинкакудзи. Когда я свершу это, начнется невероятная, удивительная жизнь, скроенная специально по моему заказу. Зазвонил телефон. Поговорив, начальник станции подошел к зеркалу и аккуратно надел фуражку с золотым кантом. Потом откашлялся, расправил плечи и, словно выходя на сцену, шагнул на мокрую после дождя платформу. Вскоре послышался шум поезда, скользившего по рельсам прорубленного в скалах пути. Стук колес далеко разносился во влажном воздухе. x x x Мы прибыли в Киото без десяти восемь, и полицейский в штатском довел меня до ворот Рокуондзи. К вечеру сильно похолодало. Когда черные стволы сосновой рощи остались позади и угловатая громада ворот нависла над самыми нашими головами, я увидел, что у входа стоит мать. Она ждала возле знакомой грозной таблички, гласившей, что "несоблюдение вышеуказанного карается законом". В свете фонаря казалось, будто каждый волос на растрепанной голове матери стоит дыбом и что голова эта совсем седая. Маленькое личико под сбившейся прической было неподвижным. Щуплая фигурка матери вдруг стала раздуваться прямо у меня на глазах и достигла исполинских размеров. За ее спиной в открытых створках ворот чернела тьма храмового двора; на этом зловещем фоне мать, одетая в видавшее виды кимоно, которое поверху было подпоясано ветхим златотканым поясом, показалась мне похожей на труп. Я остановился, не решаясь подойти к ней ближе. Непонятно было, откуда она здесь взялась. Это потом я узнал, что, обеспокоенный моим исчезновением, настоятель известил о случившемся мать, которая, страшно перепугавшись, немедленно приехала в Рокуондзи и оставалась тут до самого моего возвращения. Полицейский подтолкнул меня в спину. По мере приближения к воротам силуэт матери сжимался, приобретая свои обычные очертания. Уродливо искаженное лицо смотрело на меня снизу вверх. Интуиция никогда меня не обманывала. Глядя в маленькие, хитрые, глубоко запавшие глазки, я подумал, что моя ненависть к матери вполне оправданна. Уже одно то, что эта женщина повинна в моем появлении на свет, вызывало ненависть; мучительное же воспоминание, о котором я уже говорил, отдаляло меня от матери и делало месть ей невозможной. Но невозможно было и оборвать связующие нас нити. Теперь же, видя это лицо, искаженное материнским горем, я вдруг почувствовал, что отныне свободен. Сам не знаю почему, но внезапно я ощутил, что матери никогда уже не удастся запугать меня. Она всхлипнула, сдавленно простонала, а потом слабо ударила меня по щеке. - Неблагодарный! Бесстыжий! Полицейский молча наблюдал, как мать осыпает меня пощечинами. В разбросанных пальцах не было силы, ногти ударялись о мою щеку мелким градом. Даже сейчас лицо матери сохраняло приниженное, молящее выражение. Я отвел глаза. Наконец она угомонилась и уже совсем другим тоном спросила: - А деньги? Где ты деньги достал на такую поездку? - Деньги? У товарища занял. - Не врешь? Ты их не украл? - Ничего я не крал. Мать облегченно вздохнула, словно это было единственное, что ее беспокоило. - Точно? Значит, ты ничего уж такого ужасного не натворил? - Нет. - Ох, ну тогда еще ладно... Попросишь прощения у святого отца. Я уже умоляла простить тебя, но ты должен убедить его, что раскаялся. Святой отец милосерден, он не станет тебя наказывать. Но учти, если ты не возьмешься за ум, твоей бедной матери останется только умереть. Так и знай! Ты меня в гроб загонишь, если не образумишься. Помни, ты должен стать большим человеком... А теперь иди и умоляй отца настоятеля простить тебя. Она пошла вперед, мы с полицейским последовали за ней. Мать забыла даже поздороваться с моим спутником. Я смотрел ей в спину, на слегка отвисший пояс кимоно. Почему мать мне так отвратительна? - думал я. Надежда - вот в чем дело. Ее уродует постоянно живущая в ней надежда, непобедимая, словно угнездившаяся в грязной коже чесотка, что без конца выходит наружу мокнущей красной сыпью. x x x Наступила зима. Моя решимость крепла день ото дня. Я без конца откладывал осуществление своего замысла, и бесконечные эти проволочки ничуть мне не надоедали. В течение последующего полугодия меня мучило совсем другое. В конце каждого месяца ко мне приставал Касиваги, сообщал мне, сколько набежало процентов на мой долг, и, грязно ругаясь, требовал уплаты. Деньги ему возвращать я не собирался. А чтобы не встречаться с кредитором, достаточно было просто не ходить в университет. Пусть никого не удивляет, что, приняв столь роковое решение, я не терзался сомнениями, не колебался и не пытался отказаться от своей идеи. Нерешительность и переменчивость исчезли без следа. Все полгода мой взгляд оставался неподвижным, прикованный к некой точке в будущем. Наверное, в этот период я впервые узнал, что такое счастье. Прежде всего, моя жизнь в обители стала легкой и приятной. Раз решив, что Золотому Храму суждено погибнуть в огне, я перестал обращать внимание на неприятности, ранее казавшиеся мне невыносимыми. Словно больной, готовящийся к скорой смерти, я был приветлив и любезен со всеми, ничто не могло лишить меня душевного равновесия. Я примирился даже с природой. Всю зиму по утрам я с глубокой симпатией наблюдал за пушистыми птичками, прилетавшими клевать ягоды падуба. Ненависть к Учителю - и та оставила меня! Я разом освободился и от него, и от матери, и от многого другого. Однако я был не настолько глуп, чтобы поверить, будто обретенное мной благополучие означает, что мир вдруг переменился - сам по себе, безо всякого вмешательства с моей стороны. Любое событие и явление можно извинить, если смотреть на него с точки зрения конечного результата. Именно такими глазами смотрел я на жизнь - на этом да еще на сознании того, что конечный результат зависит только от меня, и зиждилась моя свобода. Идея сжечь Кинкакудзи возникла у меня неожиданно, но она пришлась моей душе впору, словно сшитый на заказ костюм. Казалось, что именно к этому и стремился я всю свою жизнь. Во всяком случае, с того дня, когда отец впервые привел меня к Золотому Храму, - еще тогда семя упало в мое сердце, чтобы со временем взойти и расцвести. Подросток увидел творение, с красотой которого не могло сравниться ничто на земле. Вот она, причина, по которой я стал поджигателем! 17 марта 1950 года я закончил подготовительное отделение университета Отани. Два дня спустя мне исполнился двадцать один год. Итоги трех лет обучения были поистине впечатляющими; из семидесяти девяти студентов я вышел семьдесят девятым, мне же принадлежал и рекордно низкий балл - сорок два по-японскому. .Я прогулял двести восемнадцать часов из шестисот шестнадцати, то есть более трети всех занятий. Несмотря на это, меня благополучно перевели на основное отделение - университетское начальство руководствовалось буддийской доктриной милосердия, и неуспевающих из Отани не отчисляли. Настоятель молча наблюдал за моими достижениями. Я продолжал пропускать лекции. Прекрасную пору поздней весны и начала лета я провел, бродя по буддийским и синтоистским храмам, - благо платы за вход там не требовали. Я ходил и ходил - сколько выдерживали ноги. Помню один из тех дней. Я шел по улице мимо храма Месиндзи и вдруг увидел впереди себя студента, бредущего той же рассеянной походкой, что и я. Он свернул в старую табачную лавку, и я увидел в профиль его лицо под козырьком форменной фуражки. В глаза мне бросились насупленные брови, резкие, угловатые черты и очень белая кожа. На фуражке красовалась эмблема Киотоского университета. Студент краешком глаза взглянул в мою сторону, и меня словно накрыло густой тенью. Я интуитивно почувствовал, передо мной еще один поджигатель. Было три часа дня. Время, малоподходящее для поджога. Над асфальтом мостовой порхала бабочка. Вот она подлетела к табачной лавке и села на увядшую камелию, сиротливо торчавшую в вазе. Лепестки белого цветка по краям потемнели, будто опаленные огнем. Улица была пуста, время на ней словно остановилось. Не знаю, с чего я решил, что студент готовит поджог. Почему-то я был уверен, что это поджигатель. Он специально выбрал самое трудное время, разгар дня, и теперь твердо идет к намеченной цели. Там" куда он направляется, - огонь и уничтожение, а позади остаются поверженные в прах устои. Так думал я, глядя на маячившую впереди напряженную спину в студенческой тужурке. Именно так в моем представлении должна была выглядеть спина поджигателя. Обтянутая черным сержем, она казалась мне преисполненной гнева и несчастья. Я замедлил шаг, решив следовать за студентом. Я смотрел на эту фигуру - левое ее плечо было заметно ниже правого - и не мог отделаться от ощущения, будто вижу самого себя со спины. Студент был красивее меня, но я не сомневался, что та же смесь одиночества, злосчастия и опьянения Прекрасным направила его по моему пути. Чувство, что передо мной разворачивается картина моего будущего свершения, все крепло. Подобные фантазии легко возникают в мае, когда так светел день и так тягуч прозрачный воздух. Я раздвоился, и вторая моя половина, имитируя предстоящее деяние, показывала, как все будет, когда я решусь привести свой замысел в исполнение. На улице по-прежнему не было машин, да и прохожие словно под землю провалились. Впереди показались величественные Южные ворота храма Месиндзи. Широко распахнутые створки обрамляли богатый и многообразный мир - моему взору открылся вид на Зал Гостей, на густой лес колонн храма, на черепицу крыши, на сосны и еще на аккуратный квадрат ярко-синего неба, усыпанный мелкими облачками. По мере приближения к воротам мир, заключенный в них, расширялся, вбирая в себя каменные дорожки, пагоды и многое-многое другое. Я знал, что если пройти под широким сводом этих таинственных ворот, то окажется, что они поглотили весь бескрайний небосвод и все бесчисленные облака. Вот он, истинный храм, подумал я. Студент вошел в ворота. Обойдя стороной Зал Гостей, он остановился перед главным зданием, возле пруда, в котором цвели лотосы. Постоял немного, поднялся на каменный китайский мостик, соединявший берега пруда, и, задрав голову, стал смотреть на храм. Его-то он и хочет поджечь, решил я. Храм действительно был великолепен и вполне заслуживал чести погибнуть в огне. В такой ясный день пожар заметят не сразу. Лишь когда клубы дыма потянутся вверх, тая в себе невидимые языки пламени, лишь когда задрожит и исказится голубой небосклон, все поймут, что произошло. Студент подошел к самому храму, а я, чтобы не спугнуть его, прижался к стене. Был час, когда в обитель возвращаются нищенствующие монахи, на мощенной камнем дорожке как раз появились три мужские фигуры с широкими соломенными шляпами в руках. Согласно уставу, нищенствующие монахи до самого возвращения в свои кельи должны смотреть только под ноги и не могут разговаривать друг с другом. Молчаливая троица прошла мимо меня и, свернув направо, исчезла за углом. Студент нерешительно топтался у стены храма. Наконец он прислонился к одной из деревянных колонн и достал из кармана купленные недавно сигареты, все время беспокойно озираясь. Я догадался, что он хочет зажечь огонь, притворяясь, будто, прикуривает. Вот студент сунул в рот сигарету, нагнул голову и чиркнул спичкой. Я увидел маленький прозрачный огонек. Думаю, что и сам студент не смог бы определить, какого цвета это пламя, - солнце заливало храм с трех сторон, оставляя в тени лишь мою, восточную. Огонь жил всего какое-то мгновение. Потом курильщик отчаянно затряс рукой, и спичка погасла. Этого ему показалось мало, он бросил спичку на каменную ступеньку и еще притоптал ботинком. Со вкусом затянувшись, студент повернул назад: прошел по китайскому мостику, миновал Зал Гостей и неторопливым шагом направился к Южным воротам, за которыми смутно виднелась улица. Я остался наедине со своим разочарованием... Оказывается, никакой это был не поджигатель, а самый обыкновенный студентик. Наверное, не знал, чем себя занять, вот и вышел прогуляться. Я наблюдал за его поведением с самого начала и до самого конца, все в нем теперь было мне неприятно: и то, как боязливо озирался он по сторонам - не потому, что собирался устроить поджог, а просто зная, что на территории храма курить запрещено; и то, как мелко, чисто по-школярски, радовался он своей проделке; а больше всего то, с какой тщательностью топтал он уже погасшую спичку, - тоже мне "защитник цивилизации". Из-за этой самой цивилизации крошечный огонек спички находился под строжайшим контролем. Студентик явно считал себя лицом, ответственным за спичку, гордился тем, как надежно и старательно защищает от огня общество. То, что со времени революции Мэйдзи34 старинные храмы в Киото и его окрестностях больше не гибнут от пожаров, тоже следует отнести за счет "благ" этой пресловутой цивилизации. Если и загорится где-нибудь, сразу тут как тут пожарные: локализуют, рассекают, контролируют. Раньше было иначе. Например, храм Тионъин в 3 году эры Эйкее35 выгорел дотла, да и в последующие века не раз становился жертвой огня. В 4 году эры Мэйтоку36 произошел большой пожар в храме Нандзэндзи, уничтоживший главное здание, Зал Закона, Алмазный Зал и Дом Большого Облака. Во втором году Гэнки37 в пепел обратился храм Энрякудзи. В 21 году Тэмбун38 сгорел в огне междоусобной войны храм Кэндзиндзи. В 1 году Кэнте39 выгорел храм Сандзюсангэндо. В 10 году Тэнсе40 погиб в пламени храм Хоннодзи... В минувшие века от одного пожара до следующего было рукой подать. Тогда огонь не рассекали на части, не подавляли с такой легкостью; один очаг пожара протягивал руку другому, и иногда они сливались в единое море пламени. Такими же, наверное, были и люди. Начавшийся пожар всегда мог воззвать к своим собратьям, и его голос непременно бывал услышан и подхвачен. Храмы горели по чьей-то неосторожности, загорались от соседних строений, пылали в военных вихрях. В летописях ничего не говорится о преднамеренных поджогах, но это и понятно: если бы в древние времена и родился мой единомышленник, ему было бы достаточно просто затаиться и ждать своего часа. Рано или поздно любой храм непременно сгорал. Пожары были обильны и неукротимы. Только выжди - и огонь обязательно вспыхнет, сольется с соседним, и вместе они сделают за тебя всю работу. Поистине чудо, что Кинкакудзи избежал всеобщей участи. Пожары были в порядке вещей, разрушение и отрицание являлись непременными составляющими бытия, все возведенные храмы неминуемо сгорали - одним словом, принципы и законы буддизма безраздельно господствовали на земле. Если и случались поджоги, то акт этот настолько напоминал призыв к стихийным силам природы, что летописцам и в голову не приходило отнести свершившееся на счет чьей-то злой воли. Тогда миром управлял хаос. Но и ныне, в 1950 году, сумятицы и содома хватает. Так почему же, если в прежние смутные времена храмы сгорали один за другим, в теперешнюю, не менее лихую годину Кинкакудзи должен уцелеть? x x x Хоть я и перестал посещать занятия, в библиотеку ходил по-прежнему часто. И вот как-то в мае столкнулся на улице с Касиваги, от которого давно уже прятался. Я поторопился пройти мимо, но мой бывший приятель, весело улыбаясь, заковылял вдогонку. Мне ничего не стоило убежать от хромого калеки, и именно поэтому я остановился. Касиваги, тяжело дыша, поравнялся со мной и схватил за плечо. Помнится, шел шестой час, занятия в университете уже закончились. Выйдя из библиотеки, я специально, чтобы не наткнуться на Касиваги, прошел задами, выбрав окольную дорогу между западной стеной и крайним из бараков. Здесь был пустырь, росли дикие хризантемы, валялись пустые бутылки и бумажки. Стайка мальчишек, тайком пробравшихся на территорию университета, играла в мяч. От их звонких голосов безлюдные аудитории казались еще более унылыми - через разбитые окна барака виднелись РЯДЫ пустых пыльных столов. Я как раз миновал пустырь и уже вышел к главному корпусу, когда наткнулся на Касиваги. Остановились мы возле сарайчика, гордо именуемого "студией", - там проходили занятия кружка икэбаны. За университетской оградой начиналась аллея камфарных лавров, тень от их крон накрывала крышу "студии" и ложилась на стену главного корпуса. Красные кирпичи весело пунцовели в предвечернем свете. Запыхавшийся от спешки Касиваги прислонился к этой стене, на хищном его лице трепетала тень от листвы. А может быть, иллюзию подвижности создавал красный фон, столь мало подходивший к этим резким чертам. - Пять тысяч сто иен, - объявил Касиваги. - Общий итог на конец мая. Смотри, с каждым месяцем расплатиться будет все труднее. Он вытащил из нагрудного кармана тщательно сложенную расписку, которую всегда носил с собой, развернул и сунул мне под нос. А потом, видимо, испугавшись, что я вырву вексель у него из рук, снова сложил его и поспешно спрятал назад в карман. Я успел разглядеть лишь отпечаток моего большого пальца, ядовито-красный и безжалостно отчетливый. - Гони денежки и поживее. Тебе же, дураку, лучше будет. Расплачивайся, как хочешь, хоть из своей платы за обучение. Я молчал. Мир находился на краю гибели, а я должен отдавать долги? Я заколебался, не намекнуть ли Касиваги на грядущее деяние, но вовремя удержался. - Ну, что молчишь? Заикаться стесняешься? Чего уж там, я и так знаю, что ты заика. Стена, - он постучал кулаком по освещенному солнцем кирпичу, ребро ладони окрасилось красной пылью, - стена, и та знает. Весь университет об этом знает. Что ж ты молчишь? Я молча смотрел ему в лицо. В этот момент мяч, которым перебрасывались мальчишки, отлетел в нашу сторону и упал как раз между нами. Касиваги наклонился, чтобы подобрать его. До мяча было с полшага, и я со злорадным интересом стал наблюдать, как придвинется к нему Касиваги на своих искалеченных ногах. Непроизвольно мой взгляд скользнул вниз. Касиваги с невероятной быстротой уловил это едва заметное движение. Он стремительно разогнулся и взглянул на меня в упор. Всегда холодные глаза его сверкнули жгучей ненавистью. Подбежавший мальчишка подобрал мяч и умчался прочь. - Ладно, - процедил Касиваги. - Раз ты со мной так, то предупреждаю: через месяц я еду домой, и перед этим я вытрясу из тебя свои деньги. Так и знай. x x x В июне занятия по основным предметам закончились, и студенты стали потихоньку собираться домой, на каникулы. Десятое июня - этот день я не забуду никогда. С самого утра накрапывал дождь, а вечером начался настоящий ливень. Поужинав, я сидел у себя в келье и читал. Часов в восемь кто-то прошел по коридору от Зала Гостей к Большой библиотеке. Это был один из тех редких вечеров, которые настоятель проводил в обители. Похоже, гость направлялся к нему. Но звук шагов показался мне каким-то странным - словно дождевые капли барабанили по дощатой двери. Ровно и чинно семенил впереди послушник, а за ним медленно и тяжело шествовал гость - пол громко скрипел под его шагами. Темные анфилады комнат Рокуондзи были заполнены шумом дождя. Ливень словно ворвался в окутанные мраком бесчисленные залы и коридоры. И на кухне, и кельях, и в Зале Гостей все звуки утонули в рокоте дождя. Я представил, как небесный поток заливает Золотой Храм. Немного приоткрыв седзи, я выглянул наружу. Внутренний дворик был покрыт водой, в огромной луже блестели черные спины камней. В дверь моей кельи просунулась голова послушника - того, что поселился в храме не так давно. - К Учителю пришел какой-то студент по имени Касиваги, - сообщил он. - Говорит, что твой друг. Меня охватила тревога. Молодой очкастый послушник, в дневное время работавший учителем в начальной школе, повернулся, чтобы идти, но я удержал его. Мысль, что придется сидеть одному, мучаясь догадками о разговоре в Большой библиотеке, была мне невыносима. Прошло минут пять. Потом послышался звон колокольчика из кабинета настоятеля. Резкий звук повелительно ворвался в шум дождя и тут же затих. Мы переглянулись. - Это тебя, - сказал послушник. Я медленно поднялся. На столе настоятеля лежала моя расписка с красным оттиском пальца. Учитель показал на нее и спросил меня, стоявшего на коленях у порога кабинета: - Это твой отпечаток? - Да, - ответил я. - Что же ты вытворяешь?! Если твои безобразия не прекратятся, я выгоню тебя из храма. Заруби себе на носу. Ты уже не первый раз... - Настоятель замолчал, видимо не желая продолжать этот разговор при Касиваги, и добавил: - Я заплачу твой долг. Можешь идти. Тут я впервые взглянул на Касиваги. Он чинно сидел с самым невинным выражением лица. На меня он не смотрел. Каждый раз, когда Касиваги совершал очередную гнусность, его лицо светлело, словно приоткрывались самые сокровенные глубины его души. Один я знал за ним эту особенность. Я вернулся к себе. Послушник уже ушел. Яростно грохотал ливень; я чувствовал себя совсем одиноким и - свободным. "Я выгоню тебя из храма", - сказал настоятель. Впервые слышал я от него такие слова, такую недвусмысленную угрозу. И вдруг понял: решение о моем изгнании Учителем уже принято. Я должен спешить. Если б не донос Касиваги, настоятель нипочем бы не проговорился, и я снова отложил бы исполнение своего замысла. Я испытал нечто вроде благодарности к бывшему приятелю - ведь это его поступок дал мне силы приступить к задуманному. Ливень и не думал стихать. Несмотря на июнь, было зябко, и моя крошечная келья в тусклом свете лампочки имела вид заброшенный и бесприютный. Вот оно, мое жилище, из которого вскоре, вполне вероятно, я буду изгнан. Ни одного украшения, края выцветших соломенных матов пола почернели и растрепались. Заходя в темную комнату, я вечно задевал их ногами, но так и не удосужился заменить настил. Огонь пылавшей во мне жизни был бесконечно далек от каких-то там соломенных матов. Тесная комнатка с наступлением лета пропитывалась кисловатым запахом моего пота. Мое тело, тело монаха, пахло точно так же, как тело обыкновенного юноши, - смешно, не правда ли? Его испарения впитывались в дощатые стены, черную древесину толстых столбов, стоявших по углам кельи. Звериный смрад молодого тела сочился из всех щелей старинного дерева, покрытого патиной веков. Все эти доски и колонны казались мне каким-то животным, неподвижным и пахучим. По коридору загрохотали уже знакомые шаги. Я встал и вышел из кельи. Касиваги замер на месте, словно механическая игрушка, у которой кончился завод. Во дворе, за его спиной, высоко вздымала свой потемневший от влаги "нос" сосна "Парусник", на которую падал свет из окна настоятельского кабинета. Я улыбнулся Касиваги и с удовлетворением отметил, что на его лице впервые промелькнуло нечто, напоминающее страх. - Ты ко мне не зайдешь? - спросил я его. - Ты чего это? Никак, пугать меня вздумал? Странный ты тип. В конце концов он согласился войти и боком, весь скрючившись, уселся на предложенный ему тощий дзабутон41. Не спеша обвел взглядом комнату. Гул дождя закрыл от нас весь внешний мир плотной завесой. Струи хлестали по настилу открытой веранды, временами капли звонко ударяли по бумажным седзи. - Ты на меня зла не держи, - сказал Касиваги. - В конце концов сам виноват... Ну и будет об этом. Он достал из кармана конверт со штемпелем храма Рокуондзи и вынул оттуда купюры, три новехоньких бумажки по тысяче иен каждая. - Свеженькие совсем, - заметил я. - Наш настоятель чистюля, каждые три дня гоняет отца эконома в банк менять мелочь на банкноты. - Гляди, всего три тысячи. Ну и скупердяй ваш преподобный. Говорит, товарищу под проценты в долг не дают. А сам прямо лопается от барышей. Разочарование приятеля доставило мне немало радости. Я от души рассмеялся, и Касиваги присоединился к моему смеху. Однако мир между нами воцарился ненадолго. Касиваги оборвал свой смех и, глядя куда-то поверх меня, спросил, словно отрезал: - Думаешь, я не вижу? По-моему, приятель, ты вынашиваешь кое-какие разрушительные планы, а? Я с трудом выдержал его тяжелый взгляд, но почти сразу понял, что под "разрушительными планами" он имеет в виду нечто совсем иное, и успокоился. Ответил я, не заикаясь: - Нет. Какие там еще планы. - Да? Нет, ей-богу, чудной ты парень. Более странного экземпляра в жизни не встречал. Эта реплика несомненно была вызвана дружелюбной улыбкой, не исчезавшей с моих губ. Я подумал, что Касиваги нипочем не догадаться о той благодарности, которую я к нему испытываю, и мои губы расползлись еще шире. Самым дружеским тоном я спросил: - Что, домой едешь? - Ага. Завтра. Проведу лето в Санномия. Ну и скучища там... - Теперь не скоро в университете увидимся. - Какая разница, все равно ты на занятия носа не кажешь. - Касиваги расстегнул пуговицы студенческого кителя и зашарил рукой во внутреннем кармане. - Вот, смотри, какой я тебе на прощанье подарочек принес. Ты ведь обожал своего дружка, верно? Он бросил на стол несколько писем. Увидев на конвертах имя отправителя, я вздрогнул, а Касиваги небрежно обронил: - Почитай, почитай. Память о Цурукава. - Вы что, с ним были друзья? - Вроде того. Я-то был ему другом. На свой манер. А вот он себя моим другом не считал. Тем не менее душу выворачивал наизнанку именно передо мной. Я думаю, он не обидится, что я даю тебе его письма, как-никак три года уже прошло. Да и потом, ты был с ним ближе всех, я давно собирался показать тебе его признания. Все письма были написаны незадолго до гибели Цурукава, в мае сорок седьмого. Оказывается, в последние дни своей жизни мой друг писал из Токио Касиваги чуть ли не ежедневно. Надо же, а я не получал, от него ни строчки. Это несомненно была рука Цурукава - я узнал его детский квадратный почерк. Я испытал легкий укол ревности. Подумать только, Цурукава, такой ясный и прозрачный, оказывается, втайне от меня поддерживал тесную связь с тем самым Касиваги, о котором столь дурно отзывался, осуждая мою с ним дружбу. Я стал читать тонкие, убористо исписанные листки почтовой бумаги, разложив письма по датам. Стиль был ужасен, мысль писавшего без конца перескакивала с одного на другое, и уследить за ней было непросто. Но от неуклюжих строк веяло таким страданием, что, читая последние письма, я физически ощущал всю глубину испытываемых Цурукава мук. Я не мог удержаться от слез, в то же время не переставая поражаться тривиальности этих терзаний. Всему причиной была самая обычная любовная история: неискушенный в житейских делах юноша влюбился в девушку, жениться на которой ему запрещали родители. Быть может, Цурукава преувеличивал свою трагедию, но одно место из последнего письма потрясло меня: "Теперь я думаю, что причина несчастья моей любви во мне самом. С самого рождения моей душой владели темные силы, я никогда не ведал радости и света". Письмо обрывалось на ноте отчаяния, и мне в Душу впервые закралось страшное подозрение. - Неужели... - выдохнул я. Касиваги кивнул: - Да. Он покончил с собой. Я просто уверен в этом. Историю про грузовик придумали родители, чтобы соблюсти приличия. Страшно заикаясь - на сей раз от гнева, - я спросил: - Ты ему ответил на последнее письмо? - А как же. Но мой ответ опоздал. - И что ты ему написал? - "Не умирай". И больше ничего. Я замолчал. Моя уверенность в том, что чувства не способны меня обмануть, оказывается, была ошибочной. Касиваги нанес последний удар: - Ну как? Твой взгляд на жизнь переменился? Все разрушительные планы долой? Я понял, почему Касиваги именно сегодня, три года спустя, дал прочитать мне эти письма. Но, хоть потрясение и было велико, воспоминание о пятнах солнца и тени, рассеянных по белоснежной рубашке юноши, который лежал в густой летней траве, не стерлось из моей памяти. Образ друга через три года после его гибели коренным образом переменился, но, как это ни парадоксально, все те чувства, которые, как мне казалось, навек умерли вместе с Цурукава, теперь возродились и приобрели особую реальность. Я верю в воспоминания, но не в их смысл, а в глубинную их суть. Вера эта так велика, что, не будь ее, весь мир, кажется, раскололся бы на куски... Касиваги, снисходительно поглядывая на меня, любовался результатами хирургической операции, проведенной им в моей душе. - Ну? Чувствуешь, как у тебя в сердце что-то дало трещину и рассыпалось? Мне невмоготу смотреть, как мой друг живет, неся в душе такой хрупкий и опасный груз. Я сделал доброе дело, избавил тебя от этой ноши. - А что, если не избавил? - Брось! Ты как ребенок, который проиграл, но не желает это признавать, - насмешливо улыбнулся Касиваги. - Я забыл объяснить тебе одну очень важную вещь. Мир может быть изменен только в нашем сознании, ничему другому эта задача не под силу. Лишь сознание преобразует мир, сохраняя его неизменным. Вселенная навсегда застыла в неподвижности, и одновременно в ней происходит вечная трансформация. Ну и что толку, спросишь ты. А я тебе отвечу: человеку для того и дано сознание, чтобы вынести все тяготы жизни. Зверю подобное оружие ни к чему, он не считает жизнь источником тягот. Это прерогатива человека, она и вооружила его сознанием. Только бремя от этого не стало легче. Вот и вся премудрость. - И нет способов облегчить бремя жизни? - Нет. Если не считать смерть и безумие. - Ерунда, - воскликнул я, рискуя себя выдать, - вовсе не сознание преобразует мир! Мир преобразуют деяния! Деяния - и больше ничего! Касиваги встретил мою взволнованную реплику своей обычной холодной, словно наклеенной, улыбкой. - Так-так. Вот мы уже и до деяния дошли. Но тебе не кажется, что красота, которой ты придаешь столько значения, только и жаждет сна и забвения под надежной защитой сознания? Красота - это тот самый котенок из коана. Помнишь котенка, прекраснее которого не было на свете? Монахи двух келий потому и перессорились, что каждому хотелось взять кошечку под опеку своего сознания, покормить ее и уложить бай-бай. А святой Нансэн был человек действия. Он рассек котенка пополам и швырнул наземь. Помнишь Дзесю, который положил себе на голову сандалию? Итак, что же он хотел этим сказать? Он-то знал, что красоте надлежит мирно почивать, убаюканной сознанием. Но штука в том, что не существует личного, индивидуального сознания. Это - море, поле, одним словом, общее условие существования человечества. Думаю, что именно это хотел сказать Дзесю. А ты у нас теперь выступаешь в роли Нансэна, так, что ли?.. Красота, с которой ты так носишься, - это химера, мираж, создаваемый той избыточной частью нашей души, которая отведена сознанию. Тем самым призрачным "способом облегчить бремя жизни", о котором ты говорил. Можно, пожалуй, сказать, что никакой красоты не существует. Сказать-то можно, но наше собственное сознание придает этой химере силу и реальность. Красота не дает сознанию утешения. Она служит ему любовницей, женой, но только не утешительницей. Однако этот брачный союз приносит свое дитя. Плод брака эфемерен, словно мыльный пузырь, и так же бессмыслен. Его принято называть искусством. - Красота... - начал я и зашелся в жестоком приступе заикания. Помню, в этот миг у меня в голове промелькнуло подозрение, вне всякого сомнения нелепое, что в моем заикании повинно преклонение перед Прекрасным. - Красота - теперь злейший мой враг! - Враг?! - изумленно поднял брови Касиваги. Но удивление, промелькнувшее на его лице, тут же сменилось обычным выражением философского довольства. - Скажите, какие метаморфозы. Если ты так запел, придется мне подкрутить окуляры своего сознания. Наш дружеский, как в старые времена, спор продолжался еще долго. Дождь лил и лил. Касиваги рассказывал мне о Санномия и морском порте в Кобз, где я никогда не бывал. Он говорил об огромных судах, уходящих летом в океанское плавание, и еще о многом другом. Слушая его, я вспоминал Майдзуру. И впервые мы, двое нищих студентов, в чем-то сошлись: никакое сознание и никакое деяние, решили мы, не сравнится с наслаждением уплыть по волнам в неведомые дали. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Вероятно, не случайно всякий раз, когда я заслуживал суровой кары, настоятель вместо наказания меня чем-то поощрял. Через пять дней после того, как Касиваги приходил за своим долгом, Учитель вызвал меня и вручил деньги: плату за первый семестр - 3400 иен, 350 иен на трамвай и 550 иен на книги и канцелярские принадлежности. Деньги за первый семестр действительно полагалось вносить перед летними каникулами, но после истории с Касиваги я не думал, что настоятель сочтет нужным идти на этот расход, а если и уплатит, то не через меня, а почтовым переводом. То, что доверие это показное, я понимал, наверное, даже лучше, чем сам настоятель. Было в этих безмолвных благодеяниях Учителя что-то схожее с его мягкой розовой плотью. Обильное, насквозь фальшивое мясо, доверяющее тому, что непременно предаст, и предающее то, что взывает о доверии; это мясо недоступно разложению, оно беззвучно разрастается все шире и шире, тепленькое и розоватое... Точно так же, как при появлении в гостинице "Юра" " полицейского я испугался, что мой замысел раскрыт, теперь я затрепетал от ужаса, вообразив, будто настоятель обо всем догадался и специально дает мне денег, чтобы лишить меня только-только обретенной решимости. Я чувствовал, что, пока у меня есть такая сумма, я не наберусь мужества сделать последний шаг. Деньги надо было как можно скорее растратить. А это не такая уж простая задача для человека, никогда не имевшего за душой ни гроша. Мне нужно было спустить деньги очень быстро и притом еще каким-нибудь особо предосудительным способом, чтобы Учитель зашелся от ярости и немедленно прогнал меня из обители. В тот день я дежурил на кухне. Моя миски после "спасительного камня", я рассеянно посматривал на пустую столовую. Возле выхода высилась лоснящаяся от черной копоти колонна, на которой висел свиток с заклинанием: "Оборони нас, Господи, от пожара". Мне показалось, что в выцветшем листке бумаги томится бледный призрак плененного огня. Я увидел, как некогда веселое и могучее пламя побелело и сжалось, запертое древним заклинанием. Поверят ли мне, если я скажу, что в последнее время образ огня вызывал у меня самое настоящее плотское желание? Впрочем, что ж тут удивительного - все мои жизненные силы были обращены к пламени. Мое желание придавало огню сил, и, чувствуя, что я вижу его сквозь черную твердь колонны, он нежно поднимался мне навстречу. Как хрупки и беззащитны были его руки, ноги, грудь! Вечером 18 июня я, спрятав деньги за пазуху, потихоньку выбрался из храма и направился в квартал Китасинти, более известный под названием Пятой улицы. Я слышал, что там берут недорого и охотно привечают послушников из окрестных храмов. От Рокуондзи до Пятой улицы было пешком минут тридцать-сорок. Вечер выдался душный, луна неярко светила сквозь тонкую завесу облаков. На мне были штаны цвета хаки и свитер, на ногах - деревянные сандалии. Пройдет всего несколько часов, и, одетый точно так же, я вернусь в обитель, но откуда эта уверенность, что под прежним обличьем будет скрываться новый человек? Мне было необходимо сжечь Золотой Храм для того, чтобы я мог нормально жить, но мои действия напоминали приготовления к смерти. Я направился в бордель, словно обычный юнец, собирающийся покончить с собой, но прежде решивший непременно расстаться с невинностью. Ничего, мне можно было не беспокоиться, визит к проститутке - не более чем своего рода подпись на заранее заготовленном бланке; даже утратив невинность, я "новым человеком" не стану. Все, теперь в решающий момент между мной и женщиной не возникнет Кинкакудзи, как это неоднократно случалось прежде. В сторону мечты, я больше не надеюсь за счет женщины вступить в контакт с жизнью. Цель моего существования твердо определена, и все предшествующие действия - лишь мрачная и жестокая формальность. Так говорил я себе, и мне вспомнились слова Касиваги: "Шлюхи отдаются клиентам, не испытывая к ним любви. Им наплевать: будь ты старик, бродяга, раскрасавец или кривой - да хоть прокаженный, если это у тебя на роже не написано. Большинство мужчин такое равноправие устраивает в самый раз, и первую свою женщину они покупают за деньги. Только мне эта демократия не подходила. Чтобы меня принимали так же, как здорового и нормального, - да ни за что на свете, думал я, нипочем не унижусь до такого..." Воспоминание неприятно кольнуло меня. Но все же я не калека, как Касиваги. Пусть я заикаюсь, но, в конце концов, мое уродство не выходит за рамки обычной непривлекательности. Тут же мной овладело новое идиотское опасение: а вдруг, глядя в мое некрасивое лицо, женщина инстинктивно различит на нем печать прирожденного преступника? Я даже остановился. Голова шла кругом от беспорядочных мыслей, и мне уже самому было непонятно: то ли я собираюсь лишиться невинности, чтобы недрогнувшей рукой спалить Золотой Храм, то ли я решился на поджог, желая расстаться с проклятой невинностью. Вдруг, безо всякой связи, в ушах у меня прозвучал красивый буддийский оборот "тэмпо-каннан" - "напасти, грозящие миру", и я продолжил свой путь, бессмысленно бормоча в такт шагам: "тэмпо-каннан, тэмпо-каннан"... Вскоре яркие вывески баров и салонов патинко42 остались позади, и я оказался на тихой, темной улочке. Через равные промежутки на домах горели белые бумажные фонари. С той самой минуты, когда я выбрался за ворота храма, мне грезилось, что где-то на этой улице, прячась от всех, живет чудом спасшаяся Уико. Эта фантазия придавала мне мужества. Решившись поджечь Золотой Храм, я словно вернулся в светлую и чистую пору детства. Так отчего бы, думал я, мне не повстречать вновь тех людей, которых я знал на заре жизни. Казалось бы, только теперь начинал я жить, но, странное дело, с каждым днем меня все сильнее одолевало предчувствие несчастья, временами мерещилось, что завтра я умру, и я начинал молиться, умоляя смерть пощадить меня до той поры, пока я не сделаю свое дело. Я вовсе не был болен. Просто день ото дня ноша ответственности и разом смешавшихся параметров моего существования давили мне на плечи все сильнее. Накануне, подметая двор, я занозил указательный палец - даже такая малость испугала меня не на шутку. Мне вспомнилось, как умер поэт, уколов палец о шип розы. Обычному человеку подобная смерть не грозит. Но я теперь стал личностью выдающейся и драгоценной, поэтому любая мелочь могла оказаться для меня роковой. К счастью, ранка не загноилась, и сегодня, даже нажимая на нее, я уже почти не чувствовал боли. Разумеется, перед походом на Пятую улицу я принял все необходимые гигиенические предосторожности. Накануне я специально сходил в дальнюю аптеку, где никто меня не знал, и приобрел пачку неких резиновых изделий. Присыпанная каким-то порошком тонкая пленка имела цвет мрачный и болезненный. Вечером я решил опробовать свое приобретение. В моей келье, где на стене висел календарь Киотоского туристического агентства и нарисованная красным карандашом карикатура на Будду, где лежала раскрытая книга с дзэнскими сутрами, а на измочаленных татами валялись грязные носки, мне явился новый символ - гладкий и серый, он напоминал зловещее изваяние Будды, лишенное носа и глаз. Зрелище было отвратительным, я почему-то вспомнил древний изуверский обычай, дошедший до наших времен только в преданиях, который назывался "отсекновение беса"... Итак, я свернул на тихую улочку, освещенную вереницей бумажных фонарей. Здесь было больше сотни домов, построенных по единому образцу. Я слышал, что хозяин этого квартала иногда прячет беглецов, скрывающихся от правосудия. Говорили, у него есть специальный звонок, нажав на который, он извещает все заведения Пятой улицы о появлении полиции. Дома были двухэтажные, возле каждой двери чернело зарешеченное оконце. Вытянулись ровной полосой старые черепичные крыши, влажно блестя в лунном свете. Вход в заведение прикрывала неизменная темно-синяя штора, на которой белой краской было написано название здешнего района "Нисидзин". В дверях сидели хозяйки в белых передниках и, высовываясь из-за шторы, вглядывались в прохожих. Я не испытывал ни малейшего предвкушения удовольствия. Казалось, что я отринут законом, отбился от людей и бреду по пустыне, устало передвигая ноги. Желание сдавливало мне колени, я чувствовал его уродливый горб. "Я должен, просто обязан истратить здесь все деньги, - твердил я себе. - Хотя бы плату за университет. Тогда у настоятеля появится отличный повод выгнать меня вон". Я не отдавал себе отчета в том, что в моей логике есть странное противоречие: если я действительно так думал, это означало, что Учитель дорог моему сердцу. Видимо, основной наплыв посетителей начинался позже - на улице было совсем пусто. Стук моих сандалий разносился на весь квартал. Монотонные, зазывные голоса хозяек словно повисали в душном и влажном воздухе июньской ночи. Я вспомнил, как вскоре после войны смотрел с вершины горы Фудосан на город, и подумал, что в том море огней таился и этот квартал. Ноги вели меня к месту, где скрывалась Уико. Возле перекрестка я увидел вывеску с надписью "Водопад" и, не задумываясь, откинул синюю штору. Я оказался в небольшой комнате, пол которой был выложен плиткой. Сбоку со скучающим видом, словно дожидаясь поезда, сидели три женщины. У одной, одетой в кимоно, шея была обмотана бинтом. Остальные две были в европейском платье. Та, что с краю, спустив чулок, лениво почесывала лодыжку. Уико здесь не было. Это меня успокоило. Женщина, чесавшая ногу, услышав мои шаги, подняла голову, будто собака, которую окликнул хозяин. У нее было круглое, немного припухшее лицо, наивно, как на детском рисунке, раскрашенное белым и красным. Она смотрела на меня как-то очень доброжелательно - другого слова я не подберу. Как будто мы на секунду встретились взглядами где-нибудь на людном перекрестке и сейчас навсегда разойдемся. Эти глаза отказывались видеть желание, приведшее меня сюда. Раз Уико здесь не было, меня устраивала любая из женщин. Суеверное чувство говорило мне, что, если я стану выбирать или ждать чего-то необыкновенного, меня вновь ждет неудача. Проститутка лишена права выбирать себе клиента, так пусть и я буду в том же положении. Нельзя ни в коем случае допустить, чтобы в происходящем присутствовала хоть малая доля красоты - страшной силы, лишающей человека воли. - Кто из девочек вам больше нравится? - спросила хозяйка. Я ткнул пальцем в ту, что чесала ногу. Наверное, ее укусил комар, их тут было полно. Благодаря этому укусу между мной и женщиной возникла невидимая связь. Маленькая боль дала проститутке право стать в будущем важным свидетелем... Она встала, подошла ко мне, растянула рот в улыбке и дотронулась до рукава моего свитера. Поднимаясь по темной лестнице на второй этаж, я думал об Уико. Как же она может отсутствовать в такую минуту моей жизни? Раз Уико здесь нет сейчас, значит, я уже никогда и нигде не смогу ее найти. Она покинула этот мир - просто и обыденно, словно отправилась помыться в баню за углом. Даже когда Уико была еще жива, мне казалось, что она свободно переходит из одного мира в другой и обратно. В ту трагическую ночь она то отвергала все окружающее, то вновь сливалась с ним воедино. Возможно, и смерть явилась для нее лишь временным превращением. Лужица крови на полу галереи храма Конго была, наверное, столь же эфемерна, как пятнышко пыльцы, остающееся после бабочки, которая заночевала на вашем подоконнике. Утром вы отворили окно - и бабочка упорхнула. Посередине второго этажа находилась открытая терраса, окруженная старинной резной балюстрадой. Между перилами были протянуты веревки, на которых сушились красные нижние юбки, трусики, ночные рубашки. В темноте развешенное нижнее белье было похоже на человеческие силуэты. Из какой-то комнаты доносился поющий женский голос. Он был ровен и мелодичен. Иногда, отчаянно фальшивя, песню подхватывал мужчина. Внезапно пение оборвалось, недолгое молчание - и взрыв пронзительного женского хохота. - Ох уж эта Акико, - сказала хозяйке моя избранница. - Вечно одна и та же история. - Хозяйка недовольно повернулась к заливистому смеху квадратной спиной. Меня провели в крошечную убогую комнатку. В углу стояла тумбочка, на которой красовались две статуэтки: пузатый бог изобилия Хотэй и кошка, призывно манящая лапой. На стене висел календарь и длинный перечень правил. Свет давала тусклая лампочка. Через открытое окно с улицы были слышны шаги искателей ночных удовольствий. Хозяйка спросила, на ночь я или на время. Если на время, то это стоит четыреста иен. Я попросил принести сакэ и закуски. Хозяйка ушла, но проститутка не сделала ни шага в мою сторону. Она подошла ко мне лишь после того, как принесли сакэ. Я увидел у нее на верхней губе красное пятнышко. Наверное, расчесала еще один укус, предположил я. А может быть, просто смазалась помада. Не стоит удивляться, что в столь ответственный момент своей жизни я так дотошно разглядывал любую мелочь. Во всем, что меня окружало, я пытался усмотреть доказательство грядущих наслаждений. Я словно изучал гравюру - малейшие детали на ней были аккуратно пропечатаны, но все они находились на одинаковом от меня расстоянии, изображение оставалось плоским. - По-моему, я тебя уже видела, - сказала женщина, сообщив, что ее зовут Марико. - Нет, я раньше тут не был. - Тебе видней. Вишь, как руки-то трясутся. Я заметил, что мои пальцы, держащие чашку с сакэ, действительно дрожат. Хозяйка, разливавшая сакэ, усмехнулась: - Если он не врет, считай, Марико, тебе сегодня повезло. - Это мы скоро увидим, - небрежно обронила Марико, но в ее тоне не было и тени чувственности. Ее душа, как мне казалось, держалась в стороне от тела, словно ребенок, тихо играющий сам по себе вдали от шумной детворы. Марико была одета в бледно-зеленую блузку и желтую юбку. Ногти сияли красным лаком, но только на больших пальцах - наверное, она взяла лак на пробу у кого-нибудь из подруг. Наконец мы перешли из комнатки в спальню. Марико наступила одной ногой на постель, расстеленную поверх татами, и дернула за шнур торшера. Яркими красками вспыхнуло пестрое покрывало из набивного шелка. Спальня была обставлена куда лучше, чем "гостиная", в стене имелась даже токонома, где стояли дорогие французские куклы. Я неуклюже разделся. Марико привычным жестом накинула на плечи розовый халатик и сняла под ним платье. У изголовья стоял кувшин с водой, и я жадно припал к нему. Услышав бульканье, Марико, не оборачиваясь, засмеялась: - Ишь, водохлеб какой! Когда мы уже лежали в постели лицом к лицу, она легонько тронула меня кончиком пальца за нос и, улыбаясь, спросила: - Ты что, правда в первый раз? Торшер едва освещал темную спальню, но это не мешало мне смотреть во все глаза. Для меня наблюдение - лучшее доказательство того, что я живу. Но сегодня я в первый раз видел так близко от себя глаза другого человека. Законы перспективы, управлявшие моим видением, нарушились. Посторонний человек безо всякой робости вторгался в мой мир, я чувствовал тепло чужого тела, вдыхал аромат дешевых духов; вскоре это нашествие поглотило меня всего, без остатка. Впервые прямо у меня на глазах мир другого человека сливался с моим. Для этой женщины я был просто безымянным представителем породы мужчин. Я и помыслить не мог, что меня можно воспринимать таким образом. Сначала я снял одежду, но следом меня лишили и всех последующих, покровов - заикания, непривлекательности, бедности. Это, безусловно, было приятно, но я никак не мог поверить, что такие чудесные вещи происходят со мной. Физическое наслаждение существовало где-то вне меня. Потом оно оборвалось. Я тут же отодвинулся от женщины и лег подбородком на подушку. Обритая голова мерзла, и я слегка похлопал по ней ладонью. Вдруг нахлынуло чувство заброшенности, но плакать не хотелось. Потом, когда мы отдыхали, лежа в постели, Марико рассказывала мне о себе. Кажется, она была родом из Нагоя. Я слушал вполуха, а сам думал о Золотом Храме. Но мои мысли о нем были сегодня рассеянными и абстрактными, они утратили страстность и глубину. - Приходи еще, - сказала Марико. Я подумал, что она, наверное, на несколько лет меня старше. Ее потная грудь бьыа перед самыми моими глазами. Настоящая плоть, и не собирающаяся оборачиваться Золотым Храмом. Я робко дотронулся до нее пальцами. - Что, никогда раньше не видал? Марико приподнялась и, опустив голову, слегка тронула одну из грудей, словно приласкала маленького зверька. Плоть нежно заколыхалась, и я вдруг почему-то вспомнил закат в Майдзурской бухте. Переменчивость уходящего за горизонт солнца и переменчивость колеблющейся плоти странным образом слились в моем восприятии. На душе у меня стало спокойно, когда я подумал, что, подобно заходящему солнцу, которое непременно скроется в пене вечерних облаков, эта грудь вскоре исчезнет с моих глаз, погребенная в темной могиле ночи. x x x На следующий день я снова пришел в "Водопад" к Марико. И дело было не только в том, что денег оставалось еще предостаточно. Первый опыт физической любви оказался настолько убогим по сравнению с рисовавшимися мне райскими картинами, что я просто обязан был попробовать еще раз, чтобы хоть немного приблизиться к образу, который существовал в моем воображении. Такова уж моя натура: все действия, совершаемые мной в реальной жизни, становятся лишь верным, но жалким подобием фантазий. Впрочем, фантазии - не то слово, я имею в виду внутреннюю память, питаемую источниками моей души. Меня всегда преследовало чувство, что любые события, происходящие со мной, уже случались прежде, причем были куда ярче и значительней. То же самое я ощущал и сейчас: мне казалось, что где-то когда-то - только теперь уже не вспомнить где и когда (может быть, с Уико?) - я испытал несравненно более жгучее чувственное наслаждение. Оно стало первоисточником всех моих удовольствий, и с тех пор реальные радости плоти - лишь жалкие брызги былого блаженства. Ощущение было такое, будто некогда мне выпало счастье увидеть божественный, ни с чем не сравнимый заход солнца. Разве я виноват, что с тех пор любой закат кажется мне блеклым? Вчерашняя женщина обращалась со мной, словно я был обычным человеком из толпы. Поэтому сегодня я прихватил с собой одну книжку, купленную за несколько дней до того у букиниста. Называлась она "Преступление и наказание", ее написал итальянский криминалист восемнадцатого века Беккариа. Я прочитал несколько страниц и бросил - обычная для восемнадцатого века смесь просветительских идей и рационализма. Но на проститутку интригующий заголовок мог произвести впечатление. Марико встретила меня той же улыбкой, что и вчера. Казалось, событий минувшей ночи и не бьшо. Опять она смотрела на меня приветливо, но безразлично, словно на случайное лицо в толпе на перекрестке. Впрочем, ее тело и было чем-то вроде перекрестка. Мы сидели втроем - я, Марико и хозяйка - и пили сакэ. Сегодня я чувствовал себя уже не так скованно. - Правильно чашку держите, - одобрительно сказала мне хозяйка, - задней стороной к себе. Молодой, а обхождение знаете. - А настоятель не заругается, что ты каждый день повадился сюда ходить? - спросила вдруг Марико и, поглядев на мое изумленное лицо, рассмеялась: - Тоже мне загадка. Сейчас все парни с чубами ходят, а раз стриженный под ноль - ясно, что монах. У нас тут много вашего брата перебывало, кое-кто теперь в большие бонзы вышел... Послушай, хочешь, я тебе спою? И Марико вдруг затянула популярную песенку про девушку из порта. Во второй раз, в обстановке, ставшей уже привычной, все произошло легко и просто. Я даже испытал определенное удовольствие, но оно было далеко от воображавшегося мне райского наслаждения. Скорее, я чувствовал самоуничижительное удовлетворение при мысли о том, что предаюсь низменным страстям. Затем Марико с видом старшей сестры прочла мне целую лекцию, чем окончательно погубила все жалкие зачатки удовольствия. - Ты не больно-то шляйся по таким местам, - поучала меня Марико. - Не доведет тебя эта жизнь до добра. Я же вижу, ты парень хороший, серьезный. Вот и занимайся своим делом. Конечно, я рада, что ты ко мне ходишь, но... Ну, в общем, ты понимаешь, что я хочу сказать. Ты мне вроде как младший братишка. Наверное, Марико почерпнула эту речь из какого-нибудь бульварного романа. Произносилась она, конечно, не всерьез, а с намерением произвести на меня впечатление. Марико, несомненно, надеялась, что я расчувствуюсь, оценив ее благородство. А уж если бы я разрыдался, она вообще была бы на седьмом небе от счастья. Но я не доставил ей этого удовольствия, а просто взял и, ни слова не говоря, сунул ей под нос "Преступление и наказание". Марико старательно полистала книжонку, но, быстро утратив интерес, швырнула ее на подушку и тут же о ней забыла. Мне хотелось, чтобы Марико каким-то образом ощутила предчувствие грядущих роковых событий, услышала голос судьбы, сведшей ее со мной. Она должна была хоть как-то почувствовать свою причастность к надвигающемуся крушению Вселенной. В конце концов, это не может быть ей безразлично, подумал я. И, не в силах справиться с собой, сказал то, о чем должен был молчать: - Через месяц... Да, не позже... Через месяц мое имя будет во всех газетах. Тогда ты вспомнишь обо мне. Когда я замолчал, меня всего трясло от возбуждения. Но она встретила мое признание взрывом хохота. Грудь ее заколыхалась; пытаясь сдержать смех, Марико закусила рукав халата, но, взглянув на меня, снова прыснула и уже не могла остановиться. Думаю, она сама не смогла бы объяснить, что ее до такой степени развеселило. Наконец Марико успокоилась. - Что смешного я сказал? - задал я дурацкий вопрос. - Ой, ну ты трепач. Ну, врать здоров! - Я не вру! - Ладно, брось. Ох, насмешил! Чуть не лопнула. Ой, трепач! А с виду серьезный, нипочем не догадаешься! - снова залилась Марико. Может быть, причина ее смеха была совсем проста - ее рассмешило то, как я заикаюсь от волнения? Так или иначе, она не поверила ни единому моему слову. Не поверила. Наверное, если бы у нее перед самым носом разверзлась земля, она бы тоже не поверила. Кто знает, может быть, эта женщина уцелеет, даже когда рухнет весь мир. Марико верила лишь в те вещи, которые укладывались в ее сознании. А мир, по ее разумению, рухнуть никак не мог, ей подобное и в голову не приходило. Этим Марико напоминала Касиваги. Она и была женской разновидностью Касиваги, только без склонности к умничанью. Говорить нам больше было не о чем. Марико сидела, выставив голые груди, и тихонько напевала. Ее мурлыканье сливалось с жужжанием мух. Одна назойливая муха все кружила у нее над головой, а потом села ей на грудь - Марико только пробормотала: "Фу, как щекотно", но сгонять муху не стала. Та словно прилипла к коже. К моему удивлению, это прикосновение не внушало Марико ни малейшего отвращения. По крыше застучал дождь. Казалось, что туча повисла только над нашими головами. Шум капель был лишен объемности, дождь словно специально забрел на эту улицу и решил на ней задержаться. Так же как и я, звук дождя был отрезан от беспредельности ночи, он вжался в тесный кусочек пространства, вырезанный из темноты серым светом торшера. Муха - спутница гниения, думал я. Значит ли это, что в Марико происходит процесс гниения? Может быть, и ее недоверчивость - признак этого недуга? Категоричный, абсолютный мир, в котором живет Марико, и визит мухи - я не мог понять, в чем связь между двумя этими явлениями. Вдруг до меня дошло, что Марико уснула. Спящая женщина была похожа на труп, а на ее круглой груди, освещенной торшером, неподвижно застыла муха, будто тоже внезапно погрузилась в спячку. x x x Больше в "Водопад" я не ходил. Моя цель была достигнута. Теперь оставалось только дать настоятелю понять, что я истратил плату за обучение, и понести долгожданную кару. Однако я ни единым словом не намекал Учителю, что деньги растрачены. Я считал, что признаваться ни к чему - настоятель и так должен был обо всем догадаться. Сам не пойму, почему я все продолжал верить в могущество Учителя и надеялся почерпнуть в нем силы. Отчего необходимо было увязывать последний шаг с изгнанием из обители? Я ведь уже говорил, что давным-давно понял, насколько беспомощен наш преподобный. Через несколько дней после второго похода в публичный дом я вновь убедился, что правильно оценивал святого отца. В то утро, еще до открытия храмовых ворот, настоятель отправился на прогулку в сторону Кинкакудзи, что само по себе уже было редкостью. Мы, послушники, подметали двор. Учитель похвалил нас за усердие и, шелестя своей свежей белой рясой, стал подниматься по каменным ступенькам лестницы, ведшей к храму Юкатэй. Я поначалу подумал, что он направляется в чайный павильон отдохнуть и очистить душу. Раннее солнце еще было окрашено в резкие цвета рассвета. Плывшие в голубом небе облака отливали пурпуром, словно покраснев от стыда. Закончив подметать двор, монахи ушли в главное здание, один я отправился в обход Большой библиотеки - надо было привести в порядок дорожку к храму Юкатэй. С метлой в руке я поднялся по каменной лестнице наверх. Деревья не успели обсохнуть после прошедшего накануне дождя. На кусты выпала обильная роса, ее капли вспыхивали на солнце алым, и казалось, что ветки, несмотря на раннее лето, уже усыпаны ягодами. Розовой сеткой пламенела потяжелевшая от влаги паутина. С волнением смотрел я вокруг - все земное приобрело цвета неба. И капли, лежавшие на листьях, тоже упали с небес. Листва вся сочилась влагой, словно насквозь пропитанная сошедшей сверху благодатью. Пахло свежестью и гнилью - земля принимала и расцвет и гниение. Как известно, к храму Юкатэй примыкает Башня Северной Звезды. Но это не то знаменитое сооружение, что некогда было построено здесь по приказу сегуна Ёсимицу. В прошлом веке башню перестроили, придав ей округлые очертания чайного павильона. В храме Учителя не оказалось. Значит, он в башне. Мне не хотелось встречаться с настоятелем один на один, поэтому я крался по дорожке пригнувшись - живая изгородь должна была заслонить меня от глаз преподобного. Дверь в Башню Северной Звезды была открыта. В токонома висел на своем обычном месте свиток работы художника школы Маруяма. Под картиной стоял резной ковчежец сандалового дерева, почерневший за века, что миновали с тех пор, как его вывезли из Индии. Разглядел я и полки тутового дерева в стиле Рикю, и расписные ширмы. Однако Учителя что-то не было видно. Я непроизвольно приподнялся, пытаясь получше рассмотреть помещение. В самом темном углу, возле колонны, я увидел что-то белое, похожее на большой сверток. Приглядевшись, я вдруг понял, что это настоятель. Коленопреклоненный, он скрючился на полу, опустив голову и прикрывая лицо рукавами белой рясы. Тело Учителя застыло в неподвижности. Я смотрел на эту окаменевшую фигуру, целый вихрь чувств поднялся в моей душе. Сначала я решил, что настоятелю вдруг стало плохо, что его скрутил приступ какой-то болезни. Первым побуждением было поспешить ему на помощь. Однако я не тронулся с места. Ни малейшей любви к Учителю я не испытывал; может быть, уже завтра запылает подожженный мной Храм, так зачем же я буду проявлять лицемерное участие, рискуя к тому же заслужить благодарность преподобного, которая может ослабить мою решимость? Но вскоре я понял, что Учитель не болен. Он напоминал спящее животное, настолько низменна, настолько лишена достоинства и гордости была его поза. Присмотревшись получше, я заметил, что белые рукава слегка подрагивают, казалось, невидимая тяжесть придавила Учителя к полу. Что же на него давит, подумал я. Страдание? Или ощущение собственного бессилия? Мой слух различил притушенное бормотание, будто настоятель еле слышно читал сутры, но слов разобрать я не мог. Оказывается, душа Учителя жила своей собственной темной жизнью, о которой я не имел ни малейшего представления. По сравнению с этой мрачной бездной все мои мелкие злодейства и пороки были настолько ничтожны, что я почувствовал себя уязвленным. И вдруг я понял. Настоятель лежал на полу в позе, получившей название "ожидание во дворе". Так, преклонив голову на свой дорожный мешок, должен ожидать ночи бродячий монах, которому запретили войти в храм. Велико же, значит, смирение Учителя, если он, обладатель столь высокого сана, подвергал себя унизительному обряду, предназначенному для монахов низшего ранга. Я не мог понять, чем вызвано такое невероятное самоуничижение. Неужели смирение Учителя, покорно и приниженно мирящегося с чуждыми его естеству пороками и сквернами мира, сродни смирению травы, листьев и паутины, послушно погружающихся в цвета рассветного неба? "Это же делается для меня!" - внезапно догадался я. Да-да, именно! Он знал, что я должен подметать здесь дорожку, и специально разыграл этот спектакль! Сознавая собственное бессилие, Учитель изобрел невиданный, смехотворный способ, не произнеся ни единого слова, разбить мне сердце, вызвать во мне сострадание, заставить меня смиренно склонить колени! Глядя на униженно ожидающего Досэна, я едва не поддался чувству. Не стану скрывать, я был близок к тому, чтобы полюбить Учителя, хоть и отрицал изо всех сил саму возможность подобной любви. Но мысль о том, что я присутствую на спектакле, специально разыгранном в мою честь, поставила все на свои места. Сердце мое стало еще тверже, чем прежде. Именно в этот миг я решил, что мне нет нужды ждать изгнания из храма. Отныне я и Учитель были обитателями двух обособленных миров и никак повлиять друг на друга не могли. Ничто теперь не стояло у меня на пути. Не к чему было дожидаться сигнала извне, я имел право определить час свершения сам. Яркие краски восхода поблекли, небо заволокло тучами, и свежий солнечный свет больше не озарял влажную зелень листвы. Учитель не менял своей нелепой позы. Я отвернулся и быстро зашагал прочь. x x x 25 июня началась война в Корее. Мое предчувствие надвигающегося конца света оказалось верным. Надо было спешить. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Вообще-то первый шаг на пути к достижению цели я уже сделал. На следующий же день после визита на Пятую улицу я выдернул из заколоченной северной двери Золотого Храма два гвоздя. В первом ярусе Кинкакудзи, Гроте Прибоя, имелось Два входа - восточный и западный. Обе эти двери были двустворчатыми. По вечерам старик экскурсовод запирал западную изнутри на задвижку, а восточную снаружи на замок. Однако мне было известно, что в Храм можно проникнуть и без ключа. С северной стороны, сразу за макетом Храма, находилась еще одна дверь, которой уже много лет никто не пользовался. Она вся рассохлась, и вытащить те шесть или семь гвоздей, которыми она была приколочена к косяку, ничего не стоило. Гвозди так расшатались, что легко вынимались голыми пальцами, - вот я и вытащил два на пробу. Свою добычу я завернул в бумажку и спрятал поглубже в ящик стола. Прошло несколько дней. Никто не обратил внимания на исчезновение из заколоченной двери пары гвоздей. Вечером двадцать восьмого я незаметно вставил их на место. В тот день, когда я увидел коленопреклоненного Учителя и решил всецело положиться только на свои собственные силы, я отправился в аптеку, что находилась неподалеку от полицейского участка Нисидзин, и купил мышьяку. Сначала аптекарь подал мне маленький пузырек таблеток на тридцать, но я попросил побольше и за сто иен купил бутылочку со ста таблетками. В соседней скобяной лавке я приобрел за девяносто иен складной нож в футляре. Я немного походил перед ярко освещенными окнами полицейского участка. В дверь торопливо вошел инспектор, на нем была рубашка с открытым воротом, в руке - портфель. Никто не обращал на меня внимания. Никто не обращал на меня внимания все двадцать лет моей жизни, так что ничего странного в этом не было. Моя персона еще не представляла никакой важности. Я был одним из миллионов и десятков миллионов людей, которые тихо существуют себе в нашей Японии, ни у кого не вызывая ни малейшего интереса. Обществу нет дела до того, жив такой человек или умер, но в самом факте его существования есть что-то успокаивающее. Вот и инспектор был настолько спокоен на мой счет, что прошел мимо, даже не взглянув в мою сторону. Красный свет фонаря освещал надпись "Полицейский участок Нисидзин". Один из иероглифов выпал, и вместо него зияло пустое место.. На обратном пути в храм я думал о своих покупках, они будоражили мне душу. Хотя нож и яд я купил на случай, если надо будет себя убить, настроение было приподнятое, словно я только что женился и теперь обзаводился домашним скарбом для новой, семейной жизни. Вернувшись в келью, я все не мог насмотреться на свои сокровища. Я вынул нож из футляра и лизнул лезвие. Оно затуманилось, а язык ощутил холод металла и странный, слегка сладковатый привкус. Сладость шла откуда-то из сердцевины тонкой полоски стали, из самой ее сути. Отчетливость формы, синий блеск металла, похожий на гладь моря... Еще долго ощущал я на кончике языка чистую сладость стали. Постепенно ощущение ослабло. Я с вожделением стал думать о том дне, когда все мое тело допьяна изопьет этой манящей сладости. Небо смерти представлялось мне таким же ясным, как и небо жизни. Мрачные мысли унеслись куда-то прочь. В мире не было места страданию. Вскоре после войны в Золотом Храме установили новейшую пожарную сигнализацию. Стоило воздуху нагреться до определенной температуры, и в канцелярии храма Рокуондзи тут же срабатывал аварийный сигнал. Вечером 29 июня экскурсовод сообщил, что сигнализация не работает. Я случайно зашел на кухню и услышал, как старик рассказывает о поломке отцу эконому. Я решил, что это знак, ниспосланный мне небом. На следующее утро отец эконом позвонил на завод-изготовитель и попросил отремонтировать систему. Простодушный экскурсовод сам мне об этом рассказал. Я прикусил губу. Оказывается, минувшей ночью мне был дан редчайший шанс, а я его упустил! Вечером пришел рабочий. Все обитатели храма окружили его и с любопытством наблюдали, как он возится с сигнализацией. Однако ремонт затянулся. Рабочий не столько чинил, сколько качал головой и Цокал языком, и постепенно зрители стали расходиться. Ушел и я. Теперь мне оставалось только ждать пробного аварийного звонка, который разнесется по всей территории храма, извещая о завершении ремонта и крушении всех моих надежд... Я ждал. Храм окутали мягкие сумерки, рабочий зажег фонарь. Сигнала все не было. Наконец ремонтник прекратил работу и ушел, сказав, что закончит завтра. Однако назавтра, первого июля, он так и не появился. Особого беспокойства в храме это не вызвало - куда, в конце концов, было торопиться? Вечером тридцатого я снова отправился в магазин и купил сладких булочек и вафель с мармеладной начинкой. Я и прежде частенько сюда наведывался, чтобы купить на свои скудные карманные деньги немного хлеба, - слишком велики были интервалы между монастырскими трапезами. Но сегодня меня пригнал сюда не голод. Не собирался я и начинять сладости мышьяком. Просто снедавшее меня беспокойство требовало какого-то действия. Я возвращался с бумажным пакетом в руке и думал о том, как странно все устроено - что может быть общего между этими жалкими булками и тем поступком, на который толкает меня мое бесконечное одиночество... Временами сквозь низкие облака проглядывало солнце, и старую улицу словно обволакивало жарким туманом. По спине потаенной холодной струйкой стекал пот. Страшная вялость охватила меня. Булка и я. Какая между нами связь? Каких бы высот ни достигал мой дух, готовясь к Деянию, вечно заброшенный и одинокий желудок все равно потребует своего. Собственные внутренности казались мне облезлым, прожорливым псом, не желающим слушаться хозяина. О, как отчетливо я сознавал: душа может сколько угодно стремиться к возвышенному, но эти тупые и скучные органы, которыми набито мое тело, будут стоять на своем и мечтать о пошлом и обыденном. О чем мечтает мой желудок, я знал. О сладкой булочке и вафле. Душа могла грезить о неземной красоте алмазов, но брюхо упрямо требовало теста... Представляю, как обрадуются этим треклятым булкам люди, которые будут ломать головы, тщетно пытаясь уразуметь мои мотивы. "Смотрите-ка, он хотел есть! - воскликнут они облегченно. - Хоть что-то в нем было человеческое!" x x x И вот день настал. Первое июля 1950 года. Как я уже сказал, рабочий не явился, и было ясно, что сегодня сигнализацию не отремонтируют. К шести часам вечера последние сомнения исчезли: экскурсовод позвонил на завод еще раз, и ему ответили, что сегодня, к сожалению, у них слишком много вызовов, но завтра ремонт непременно будет закончен. В этот день Кинкакудзи посетило около ста человек, но к шести часам территория храма опустела - до закрытий оставалось всего полчаса. Поговорив по телефону, старый экскурсовод стоял возле кухни и рассеянно смотрел на огород; его работа была закончена. Моросил мелкий дождь. Он с самого утра то начинал накрапывать, то переставал. Дул легкий ветерок, и было не так душно, как обычно по вечерам. На огороде мокли грядки с тыквами, влажно чернела земля на участке, где в прошлом месяце посадили бобы. У старика экскурсовода была привычка, когда он о чем-нибудь задумывался, двигать подбородком. При этом его плохо подогнанные вставные челюсти пощелкивали. Каждый день он повторял посетителям одно и то же, но из-за этих разболтанных челюстей понимать его шамканье становилось все труднее. Сколько раз ему говорили, чтобы он сходил к протезисту, но старик ни в какую. Он стоял, смотрел пустым взглядом на грядки и бормотал что-то себе под нос. Пошевелит губами, щелкнет челюстью, потом опять невнятно зашамкает. Наверное, ворчит из-за ремонта, подумал я. Я прислушивался к этому бормотанию, и мне казалось, будто экскурсовод сетует на то, что теперь ничего уже не починить и не исправить - ни его вставных зубов, ни поврежденной сигнализации. Вечером настоятеля посетил гость, что случалось не часто. Это был преподобный Дзэнкай Куваи, настоятель храма Рюходзи в префектуре Фукуи" когда-то они с Досэном вместе учились в духовной академии. С ними учился и мой отец. Как только преподобный Дзэнкай прибыл в Рокуондзи, тут же позвонили Учителю, которого, конечно же, в храме не было. Он ответил, что вернется через час. Гость намеревался провести у нас денек-другой. Я помнил, с каким удовольствием отец всегда рассказывал о Дзэнкае, к которому относился с уважением и любовью. И по облику, и по характеру отец Куваи являл собой классический образец дзэн-буддистского монаха, мужественного и сурового. Ростом он был почти шесть сяку, лицо загорелое, брови густые. Его зычный голос рокотал, словно раскаты грома. Один из послушников зашел в мою келью и передал, что отец Дзэнкай желает со мной побеседовать, пока не вернулся Учитель. Я заколебался, опасаясь, не разгадают ли мой замысел ясные и проницательные глаза святого отца. Преподобный Дзэнкай сидел в Зале Гостей и попивал принесенное экономом сакэ, закусывая чем-то постным. Прислуживал ему один из монахов, но теперь он удалился, и подливать сакэ гостю стал я. За моей спиной была тьма и бесшумно моросящий дождь, так что картина перед отцом Дзэнкаем открывалась не из веселых: мое угрюмое лицо, а за ним - унылый, мокрый двор. Но святой отец был не из тех, кого смущают подобные пустяки. Он видел меня впервые, но говорил просто и спокойно. Как ты похож на отца. Гляди-ка, ты совсем уже взрослый. Какое несчастье, что твой отец умер так рано. В Дзэнкае была естественность, которой не хватало Учителю, и сила, которой не обладал мой отец. Почерневшая от солнца кожа, широкий нос, мохнатые сдвинутые брови делали Дзэнкая похожим на грозную маску Обэсими из театра Но. Это лицо никак нельзя было назвать красивым - слишком уж чувствовалась в нем внутренняя сила, она так и вылезала наружу, нарушая гармонию черт. Острые скулы напоминали скалистые вершины, из тех, что изображают художники Южной школы. Но, несмотря на грозный облик и грохочущий бас, в Дзэнкае угадывалась подлинная, неподдельная доброта. Доброта его не имела ничего общего с тем, что люди обычно вкладывают в это понятие, а была сродни гостеприимной щедрости ветвей какого-нибудь раскидистого лесного дерева, готового принять под свою сень усталого путника. Грубая, бесхитростная доброта. Беседуя с преподобным Дзэнкаем, я все время был настороже - боялся, что моя решимость не выдержит соприкосновения с этой всеобъемлющей силой. У меня на минуту даже закралось подозрение, не нарочно ли Учитель вызвал в храм преподобного Дзэнкая, но я тут же отмел эту нелепую мысль - станет святой отец тащиться аж из Фукуи в Киото из-за какого-то монашка. Нет, настоятель храма Рюходзи был здесь случайным гостем, он станет всего лишь свидетелем невиданной доселе катастрофы. Белый фарфоровый кувшинчик, вмещавший почти два го43 сакэ, опустел, и я, поклонившись настоятелю, отправился на кухню принести еще. Когда я нес обратно кувшин, наполненный горячим сакэ, странное побуждение овладело мной. Я никогда и ни с кем не стремился достичь взаимопонимания, но тут вдруг страстно захотелось, чтобы отец Дзэнкай - да, да, именно он! - меня понял. Наливая гостю сакэ, я взглянул на него, и по лихорадочному блеску моих глаз он сразу заметил произошедшую во мне перемену. - Что вы обо мне думаете, святой отец? - спросил я. - Что думаю? По-моему, парень ты серьезный и прилежный. Погулять, наверное, тоже не дурак. Денег, правда, у всех сейчас маловато, не то что раньше. Эх, помню, и куролесили же мы в твои годы с Досэном и твоим покойным отцом! - Значит, по-вашему, я самый обыкновенный? - Нет ничего плохого в том, чтобы выглядеть обыкновенным. Ты и будь обыкновенным, глядишь, и люди станут к тебе лучше относиться. Отец Дзэнкай был лишен тщеславия. Священников высокого ранга вечно просят высказать суждение о чем-нибудь - от произведений искусства до человеческих характеров. Обычно они отвечают уклончиво и иносказательно, боясь ошибиться и выставить себя на посмешище. За словом в карман они, конечно, не лезут, у них всегда наготове какой-нибудь дзэнский афоризм, но понять его можно и так, и этак. Преподобный Дзэнкай был из другого теста. Он говорил то, что видел и чувствовал, -