Тэцуо Миура. Рассказы Перевод Г. Ронской. Издательство "Радуга", М., 1985. OCR Бычков М.Н. Пресс-папье из окаменелого угря У меня есть одна окаменелость. Тонкая палочка длиной около сяку {Сяку - мера длины, 30,3 см.}. Это окаменелый угорь. Ни рта, ни глаз, никакого подобия плавников. На вид обыкновенная каменная палка. И если бы хозяин Красной гостиницы не объяснил мне, что это окаменелый угорь, я бы сам и не догадался. Подарила мне его одна девочка из Тохоку, а переслал хозяин Красной гостиницы. Это гостиница на горячих источниках в Асино, в горах Тахоку, у отрогов хребта Китаками. Горячие источники Асино издавна славятся своими водами, излечивающими всякие прыщи. Несколько лет назад я побывал на этих источниках. Но ездил я туда не для того, чтобы подлечить какие-то там скверные прыщи. Я хотел найти окаменелость. Окрестности Асино известны залежами окаменелостей. Вероятно, в древние времена там было дно моря. В Асино выкапывают из земли исключительно морских животных. Попадаются главным образом раковины, а также окаменелые креветки, крабы, а иногда и черепахи. И все они имеют возраст двадцать миллионов лет. Я отправился в путешествие с одной-единственной целью: хотел найти окаменелого краба с панцирем величиной с дамскую пудреницу. Однажды вечером, сидя в закусочной-сирукоя {Сирукоя - закусочная, где подают суп из красной фасоли с клецками.} в своем родном городке, я увидел там украшение из окаменелостей - на ровном камне панцирь к панцирю сидели рядышком два маленьких краба. Рассеянно разглядывая этих крабов, я подумал: "Вот крабы-супруги вышли на прогулку". И тут я заметил, что путь им преграждает небольшое возвышение, величиной с мизинец. Приглядевшись, я решил, что это, пожалуй, клешня еще одного краба. А если у этого краба была такая большая клешня, то панцирь его был не меньше дамской пудреницы. "Вот бы найти такого краба! - подумал я. - Раз уж существует такая окаменелая клешня, то можно выкопать и целого краба". - Сколько лет этой окаменелости? - спросил я у хозяйки закусочной. - Двадцать миллионов, - ответила она. - Вот это да! - У меня даже закружилась голова от такой древности. Я спросил, где она эту вещь достала. - У антиквара, - сказала хозяйка. - А антиквар где взял? - поинтересовался я. - На горячих источниках Асино, - был ответ. В то время по непредвиденным обстоятельствам я покинул Токио и жил с матерью в провинциальном городке без всякого дела. И, как водится с беглецами в провинцию, все время с ужасом думал, что надо бы срочно чем-нибудь заняться. Тут мне и пришло в голову, что можно было бы отправиться на горячие источники Асино - поискать окаменелого краба. Искать окаменелости возрастом двадцать миллионов лет, да еще в общении с природой, - разве это не подходящее занятие для человека, выброшенного из несусветной городской суеты? К тому же, если я выкопаю большого краба да снесу его к антиквару, норэн {Норэн - занавес, бамбуковая шторка перед входом в магазин с изображением торгового знака предприятия.} которого красуется у моста, я же могу получить за него кучу денег, более чем достаточную для того, чтобы снова встать на ноги. Через неделю, нахлобучив себе на голову выцветшую охотничью шапочку, я отправился на горячие источники Асино новоявленным искателем древностей. От станции К. железной дороги Тохоку надо было сорок минут ехать на автобусе, затем около получаса трястись по ущелью в повозке. Повозка была крыта выцветшим тентом, возница и лошадь дряхлы, и все же охотничий рог старого возницы несколько раз протрубил и отдался эхом в ущелье. На голове возницы была поношенная панама, а поверх нее полотенце, завязанное под подбородком. На полотенце красовался иероглиф "Тамэ". Тот же иероглиф был изображен и на спине куртки, наброшенной поверх черного платья. Я решил, что Тамэ - имя возницы, и спросил у него: - Сколько гостиниц на источниках? - Три, - сказал Тамэ-сан. - А в которой поскромнее? - В Красной гостинице, - не раздумывая ответил он. - Там только хозяин, хозяйки нет. А когда в доме нет хозяйки, особых церемоний не требуется. И он громко засмеялся, запрокинув голову. - Но, очевидно, есть горничная? - предположил я. - Нет у него никакой горничной. Как это можно держать горничную, коль хозяйки нет? - Как же он управляется один? - Да так уж... - Тамэ-сан оборвал себя на полуслове, потом нехотя добавил: - Приедете - сами увидите. Как бы там ни было, это гостиница на горячем источнике. Выехав из ущелья на равнину, возница остановился перед речкой, преграждавшей повозке путь. Через речку был переброшен висячий мостик. По нему можно было пройти на горячие источники Асино. На мосту стоял человек странного вида. Хотя дело шло к лету, на нем была красная вязаная шапочка, клетчатое юката {Юката - легкое летнее кимоно.}, подпоясанное красным поясом, на ногах гэта {Гэта - японская национальная обувь на высокой деревянной подошве.} с красными шнурками. "Не иначе как сумасшедший", - подумал я, но Тамэ-сан весело крикнул с облучка: - Эй, хозяин! Гостя привез. Странный мужчина побежал по мосту, стуча по доскам своими гэта, взял скамеечку у входа на мост и поставил ее к повозке, чтобы мне, удобнее было слезть. - Красная гостиница. Добро пожаловать! Он снял шапку, обнажив седеющую плешивую голову. Видимо, хозяин Красной гостиницы служил одновременно и зазывалой. Речка не журчала тихонько, а стремительно неслась вперед. Мы пошли вниз по течению вдоль горной тропы, скользкой от водяных брызг, и вскоре оказались у ветхого здания Красной гостиницы, прилепившегося на выступе скалы, прямо над быстрым потоком. Горная речка наполовину подмыла скалу под гостиницей. Впадала она в широкую реку, протекавшую тут же, у подножия горы, и горячий ключ бил, видимо, из песчаного берега. Я поселился в Красной гостинице, записавшись в регистрационной книге как "ученик антиквара". Хозяин гостиницы, прочитав мою запись, сказал: -Хо-хо! Молодой, а какую редкую профессию имеете. Мне не хотелось объяснять ему всех обстоятельств, я только спросил, не попадался ли ему на Глаза в последнее время окаменелый краб с панцирем величиной с дамскую пудреницу для компактной пудры. - А что это такое? - спросил хозяин. Я понял, что разговор наш затянется, и предложил продолжить нашу беседу после того, как я приму ванну. Хозяин принес мне клетчатое юката и пояс - точно такие, как были на нем. Пояс, конечно, был красным. Полотенце тоже. Я невольно засмеялся. - Я вижу, вы любите красный цвет, но не найдется ли у вас черного пояса? - спросил я. - К сожалению, такого не держим, - сказал с явной гордостью хозяин. - У нас все красное. Даже салфетки в туалете и те красного цвета... Поэтому наша гостиница и зовется Красной. "Ну и ну! - подумал я. - Даже салфетки в туалете красные. Вот это забота о лице предприятия!" Купальня Красной гостиницы находилась внизу, на берегу реки. К ней вела извилистая лестница. В густом и белом, как молоко, тумане светила маленькая, словно вишня, лампочка без плафона. В помещении не было разделения на мужскую и женскую раздевальню, не существовало и перегородок между раздевальней и купальней. Все было предельно просто. Когда я сидел в вязкой на ощупь мутно-белой воде, в купальню спустился хозяин гостиницы в одних красных трусах и предложил мне потереть спину вместо банщика. Но я, кинув взгляд на его костлявое тело с выпирающими ребрами, решил отказаться от услуг. - Не хотите ли принять ванну вместе со мной? - предложил я. Он тут же согласился. Мы уселись рядом на краю чана и некоторое время молча внимали шуму горной реки. Горячая вода по бамбуковому желобу, укрепленному на потолке, медленно стекала тонкой струей в деревянный чан, затем так же медленно бежала по бамбуковому желобу в нижний чан, служивший ванной. - Значит, это и есть ваш горячий источник? - спросил я. - Да. Раньше он не был таким. Нет, не был. Теперь вот и вода еле течет. Хозяин Красной гостиницы горько усмехнулся. Судя по его рассказу, Красная гостиница стояла на главном источнике Асино. Из поколения в поколение их семья оберегала этот источник. В его воду погружались и знаменитый Басе, и Такубоку {Мацуо Басе (1644-1694), Исикава Такубоку (1886-1912) - знаменитые японские поэты.}, и морской министр. Но после войны два односельчанина, разбогатевшие на спекуляции рисом, тоже открыли здесь гостиницы. Они так рьяно бурили берег реки, что в водоносном слое хребта что-то нарушилось, и горячий источник Красной гостиницы почти иссяк. А хозяева новых гостиниц, имея деньги, процветают и переманивают к себе гостей. Нынешний гость предпочитает не старинную вывеску, а кафельную ванну. Хозяин Красной гостиницы из уважения к односельчанам, с которыми вместе вырос, не хочет идти на ссору. Придумал только, как выделиться: сделал все вещи в доме красными, соответственно названию гостиницы. Сначала он, как бы невзначай, завел красные шнурки на гэта. Однако не прошло и трех дней, как две другие гостиницы тоже изменили цвет шнурков: Зеленая дача завела зеленые, а гостиница "Соколиное крыло" - коричневые. "Ах, вы так!" - возмутился хозяин Красной гостиницы и сделал красные пояса для юката. Но и это стало неоригинально через три дня. Тогда хозяин Красной гостиницы разозлился: "Ишь дурака нашли!" - и все вещи для гостей, а заодно и свои собственные перекрасил в красный цвет. Однако конкуренты тут же свели его старания на нет. Красная гостиница не смогла тягаться с ними и вскоре вышла из игры. Дело в том, что конкуренты облицевали свои ванны цветным кафелем, а у Красной гостиницы, к сожалению, кафеля не оказалось. - К тому же, - сказал хозяин, - эти гостиницы хлопочут теперь о том, чтобы превратить Асино в увеселительное место. Собираются открыть рестораны и пригласить гейш. Совершенно непонятно, зачем тихие горячие источники в горах превращать в шумный вертеп, наподобие городского квартала развлечений. На Зеленой даче, говорят, строят бассейн, а гостиница "Соколиное крыло" сооружает на берегу реки отдельный павильон с застекленной вышкой для обозрения окрестностей. Так что Красная гостиница оказалась прижатой к реке. Как в битве - отступать некуда. Или как в игре го {Го - японская игра типа шашек.} - прижаты к стенке. После ванны я сразился с хозяином гостиницы в го. Расставляя фишки, я объяснил ему, что такое дамская пудреница для компактной пудры. Оказалось, что видеть окаменелого краба с таким большим панцирем ему не приходилось. Однако если взяться за поиски целенаправленно, то можно и найти, добавил он назидательно. Человек никогда не должен терять надежды. И хозяин вышел, сказав, что обойдет местных стариков - может, они что знают. Через час он вернулся с поникшей головой - такую окаменелость никто до сих пор не встречал. - Ничего не поделаешь, - сказал я, - придется самому порыться. Хозяин поглядел в окно, за которым сгущались сумерки, и заметил со вздохом: - Самому порыться, говорите... Когда бы каждый мог так легко найти окаменелость, то и забот никаких не было бы. Вот если бы Камэ Таро-сан был жив... Он непременно помог бы. Вы опоздали на два года. Камэ Таро-сан был знаменитым в тех местах змееловом и искателем окаменелостей. После паводка, когда спадала вода на реке, он обязательно находил крупные окаменелости. А ядовитые змеи, говорят, замирали от одного его взгляда. Тогда он быстро хватал их кончиками пальцев за голову и мгновенно отрывал ее. Еще секунда - и белое тело змеи, лишенное кожи, описывало в воздухе дугу, как выхваченная из ножен сабля. К сожалению, Камэ Таро-сан умер от астмы в позапрошлом году. - Однако у такого знатока, должно быть, многое осталось, - сказал я. - Может, и краб найдется. - М-да... - Хозяин гостиницы склонил голову набок. - Дело в том, что после смерти Таро-сан вещами его сразу же распорядились. Хотя надо бы для верности еще и у Эрии спросить. Вдруг что-нибудь и обнаружится. Подождите до завтра. Девочка со странным именем Эрия была, по словам хозяина гостиницы, воспитанницей Камэ Таро. Ее бросила молодая женщина в желтой юбке, приезжавшая на воды вскоре после войны. Девочка была мулаткой - "дитя любви", рожденное от негра, и вторая жена Камэ Таро, как раз оставшаяся без ребенка, взяла ее на воспитание. "Женщина в желтой юбке звала дочь Эрия", - сказал хозяин гостиницы. По-видимому, девочку звали Мэри, а женщина произносила ее имя так жеманно и невнятно, что ему слышалось "Эрия". Я сказал о своем предположении хозяину, но он ответил, что теперь уже уточнить ничего невозможно, потому что девочка глухонемая от рождения. Мне не пришлось ждать до следующего дня. Когда поздно вечером я спустился к источнику с полотенцем через плечо, в горячем тумане предо мной вдруг предстала обнаженная темнокожая фигурка. Это была Эрия. Словно поджидая меня, она стояла в смелой, как у манекенщицы, позе прямо перед раздевальней. В тот миг, когда, открыв стеклянную дверь в ванную, я увидел ее, мне показалось, что это мое собственное отражение в белом тумане. Но не могло же мое отражение быть голым в то время, как я сам был в юката! И лишь заметив странную округлость груди, я опомнился, понял, что передо мной юная девушка, и собрался было лезть обратно по лестнице, как откуда-то из тумана раздался голос хозяина гостиницы: - Господин антиквар! Куда же вы? Входите, пожалуйста. Это ведь Эрия, дочь Камэ Таро. Я быстро разделся и, стараясь не смотреть на обнаженную девочку, прошмыгнул мимо нее с опущенными глазами, полагая, что так будет приличнее по отношению к хозяину гостиницы. - Эрия вам кланяется, - раздался голос хозяина из ванны. Я поспешно обернулся и, забыв, что Эрия глухонемая, сказал ей: "Добрый вечер!" Тут я впервые увидел ее лицо. Мне улыбалось коричневое белозубое личико, обрамленное распущенными волосами. В свете тусклой лампочки, словно облитые нефтью, блестели смуглые плечи. Погрузившись в ванну, я спросил у хозяина гостиницы, что ответила Эрия. Оказалось, что в их доме не осталось ни одной окаменелости. Эрия дала понять, что окаменелости лучше всего искать самому, а если хочется без всякого труда получить то, что откопали другие, то придется набраться терпения. "Остроумный ответ для глухонемой девочки, довольно ироничный по отношению к антиквару", - подумал я с горькой усмешкой и решил, что придется, видно, самому заняться раскопками. Я вылез из ванны и сказал: - Спокойной ночи! Хорошо, если бы завтра была ясная погода. Эрия вдруг схватила меня за руку и показала взглядом на свою ладошку. На ладонь падал маленький круглый пучок света. Я взглянул сквозь белый туман наверх и увидел, что это лунный свет пробился сквозь дырку на крыше. Эрия как бы говорила мне: погода завтра будет ясная. Я кивнул. Эрия тоже кивнула мне и низко поклонилась. Окаменелого краба я так и не нашел. Пять дней я бродил по ущелью Асино, старательно разыскивая окаменелости, но не только не обнаружил большого краба, но не нашел даже маленькой окаменелой ракушки. Вдобавок тяжелый ящик с инструментами так натер мне плечо, что я два дня сидел потом в ванне. Я решил, что надо пока прекратить поиски и приехать как-нибудь потом, как следует подготовившись. Сказал хозяину гостиницы, что завтра уезжаю, и попросил счет. Хозяин смущенно кланялся, будто был виноват в моей неудаче. Потом осторожно выдавил: - Видите ли, дело в том... Оказалось, Эрия хочет показать мне что-то. Нужно пройти по горной дороге над ущельем минут двадцать, и там находится то, что она хочет показать. Не мог бы я отложить отъезд до послезавтра, а завтра сходить на гору поглядеть? - Поглядеть, поглядеть, что глядеть-то? - раздраженно спросил я. Из-за сильной усталости и неудачи мне не хотелось и шевелиться. - Вот когда увидите, тогда и порадуетесь, - сказал хозяин. - Эрия еще ни разу не водила туда антикваров. Она вам доверяет, - подзадоривал меня хозяин. Ну раз уж мне доверяет глухонемая девочка - ничего не поделаешь. Придется сходить, хотя бы для расширения кругозора, решил я. И отложил отъезд на послезавтра. Хозяин гостиницы тут же воспрянул духом и теперь уж стал меня пугать: - Но только поглядеть! Трогать ничего нельзя ни в коем случае... Не то боги накажут. На другой день Эрия повела меня по горной тропе на деревенское кладбище. На кладбище, прилепившемся на скале, которая круто обрывалась в глубокое ущелье, завывал ветер. Миновав несколько могил, Эрия подошла к краю обрыва и молча указала на небольшой холмик. Странно говорить о молчании глухонемой, но в тот миг лицо ее и вправду хранило глубокое молчание, она даже затаила дыхание. Могила была скромной. На земляном холмике стоял обыкновенный камень величиной с маленькую хибати {Хибати - переносная жаровня.} для обогрева рук. Рядом дрожала на ветру узкая ступа {Ступа - здесь: деревянное надгробие в виде вертикально поставленной узкой дощечки.}, обращенная к нам белой спиной. Приминая заросли низкорослого бамбука, мы обошли могилу кругом, и тут у меня вырвался возглас удивления. Я подбежал к могильному камню и упал перед ним на колени. На гладко отполированной поверхности камня прилепилась морская черепаха величиной около сяку, с темно-коричневым панцирем. Я не поверил своим глазам, но это и вправду была окаменелая морская черепаха. Забыв поклониться усопшему, я протянул руку и коснулся черепахи, но пальцы соскользнули с гладкого панциря, и я почувствовал холод, будто кончиками пальцев дотронулся до льда. Мне ничего не оставалось, как только любоваться этим великолепным шедевром древности. Видимо, эта черепаха была самой большой драгоценностью Камэ Таро при его жизни. И, конечно, более совершенного надгробия нельзя было даже и представить на могиле такого знатока окаменелостей. Я пришел в себя от легкого прикосновения руки Эрии. "Пора возвращаться", - показала она жестом. И тут меня вдруг обуяло желание схватить этот камень и взмыть со скалы, как птица. "Вот бы украсть его!" - подумал я. Но камень уже стал надгробием другого человека! И я остановил себя: "Нет, не могу я превратиться в кладбищенского вора". Будь я настоящим антикваром, я бы, возможно, всю жизнь мучился, решая эту дилемму. Но я прекрасно понимал, каким был дилетантом. И я подумал: если я не могу сейчас вот оттолкнуть Эрию и схватить этот камень, я должен решительно забыть о нем. Более того, мне придется навсегда оставить поиски окаменелостей, потому что я все равно не встречу уже такого шедевра, даже посвятив поискам всю свою жизнь. А если этот непревзойденный экземпляр будет тихо дремать здесь на кладбище, я не смогу сосредоточиться на поисках других окаменелостей. У меня не возникнет желания искать их где-то в другом месте. Я вяло поднялся с колен и нахлобучил на голову охотничью шапочку, но внезапно налетевший ветер тут же сорвал ее и покатил вниз по склону. Потом она слетела с обрыва и исчезла. Мы подбежали к краю обрыва и, распластавшись на животах, чтобы ветер не сбросил нас, стали глядеть вниз, в ущелье. Моя шапочка, кружась на ветру, словно мотылек, медленно падала вниз, туда, где светло пенилась узкая, как пояс кимоно, горная речка. И я подумал: пусть мою шапку поскорее поглотят волны реки. В конце осени того же года я получил от хозяина Красной гостиницы письмо и небольшую посылку. Он писал следущее: "Извините, что прямо перехожу к делу. Горячие источники Асино в последнее время сильно изменились. Мне не приходилось бывать на курорте Кусацу, но все говорят, что Асино - это Кусацу района Тохоку. На Зеленой даче соорудили бассейн с горячей водой, а в гостинице "Соколиное крыло" закончили строительство павильона. Мать Эрии умерла. Она давно страдала почками. Эрию взял на попечение хозяин Зеленой дачи. Вообще-то забрать ее к себе должен был я, но хозяин Зеленой дачи оплатил похороны ее матери и, воспользовавшись этим, захватил девочку. Опять я проиграл из-за своей бедности. Такая жалость. По замыслу сына хозяина Зеленой дачи, этой весной окончившего Токийский университет, Эрию оденут в зеленые трусы и бюстгальтер, и она будет делать гостям массаж в большой ванной. Просто уму непостижимо: обнаженная Эрия массирует гостей. Чего только не выдумают эти выпускники университетов! Бассейн с горячей водой хорошо виден с крыши моего дома. На днях я лазил на крышу, чтобы починить дыру, сквозь которую просачивается дождевая вода, и видел, как этот шалопай, сын хозяина Зеленой дачи, на велосипеде привез Эрию купаться в бассейн. Они разделись и стали плавать наперегонки. Да разве Эрия уступит какому-то там выпускнику университета! К сожалению, у меня нет карманных часов, но я тут же приложил ладонь к груди и подсчитал время по ударам сердца. Сто метров Эрия проплыла за одну минуту и пять секунд. Я так разволновался, что забыл починить дыру в крыше. Так что крыша до сих пор протекает. О той окаменелости, что вы спрашивали, вестей пока нет. Но вы не огорчайтесь. Великое ждут всю жизнь. Вы должны исполниться решимости найти ее. Посылаю вам отдельной почтой подарок от Эрии. Когда Эрия разбирала вещи, чтобы переехать на Зеленую дачу, она обнаружила эту вещь в корзинке своей матери. Вещь эта, несомненно, принадлежала Камэ Таро-сан. Эрия принесла ее мне и сказала, что хотела бы послать вам на память о посещении кладбища. Я с радостью согласился отправить вам посылку, так как считаю, что если уж такую вещь кому-то дарить, то только вам. Не знаю, правда, понравится ли. Примите, пожалуйста, и, любуясь ею, развивайте свой талант". Я развернул сверток и увидел продолговатую каменную палочку темно-фиолетового цвета. Один конец ее был круглым и толстым, другой плоским и тонким. На листке бумаги, вложенном в сверток, было написано: "Это окаменелый угорь". Угорь этот служит мне теперь вместо пресс-папье. Желание искать окаменелости давно уже покинуло меня. А окаменелого угря я храню как воспоминание о моей бедной юности. Иногда поздно ночью я прикладываю его ко лбу и чувствую, как на меня находит вдохновение. Подношу камень к носу и вдыхаю запах кристаллов, оседающих по краям горячего источника, - этих "цветов горячих вод". Подношу к уху и слышу шум воды - так шумит горная река. Родина в горшке овальной формы I  В воскресенье он только и делал, что кружил по городу. Утром он выходил из дому в кедах, если был ясный день, или в резиновых сапогах и с прозрачным виниловым зонтиком, когда шел дождь, и ехал на трамвае или автобусе куда глаза глядят. В табачном ларьке покупал пачку сигарет, хотя никогда не курил, и спрашивал, нет ли поблизости многоквартирного дома. Если такой дом был, он узнавал, как туда пройти, а найдя дом, справлялся: - Не живет ли тут девушка по имени Митобэ Миса? Опасаясь, что она изменила имя, описывал ее в двух-трех словах и добавлял: - Ей восемнадцать лет. Она держит черную кошку. По-видимому, не так-то часто встречаются восемнадцатилетние девушки, живущие с черной кошкой вдвоем в многоквартирном доме, поэтому многие консьержки, бросив взгляд на его неухоженные, бурые волосы и застиранный свитер, сразу же отвечали, что такой девушки в их доме нет. Другие, перед тем как ответить, осторожно спрашивали: - А вы кто такой? - Айда Кохэй, - честно называл он себя, но не мог толком объяснить, кем он приходится Миса. - Мы из одной деревни... - бормотал он, выходил на улицу и шел дальше. Иногда он переставал понимать, что это с ним происходит, зачем он бродит по улицам, да еще в воскресенье. Почему так случилось. До сумерек, пока он ходил по городу, в его карманах скапливалось по три-четыре пачки ненужных ему сигарет. Он приносил их домой и отдавал старой консьержке, а та, думая, что он выиграл их в патинко {Патинко - игральный автомат.}, говорила льстиво: "Спасибо за подарок. По-моему, вы здорово набили себе руку". II  До того как Айда стал бродить по городу, все воскресенья напролет он качался на качелях в маленьком саду на одной из улиц Фукагава. Нет, он не раскачивался изо всех сил, стоя на доске, как это делают дети. Ему было уже восемнадцать лет, да и захоти он раскачаться повыше, все равно не смог бы этого сделать - на правой руке у него не хватало большого и указательного пальцев, и он не в состоянии был крепко ухватиться за веревку. Он садился на доску, куда дети становились ногами, брался за веревки и тихонько покачивался взад и вперед. Сидя на качелях, он думал, что это похоже на движение маятника больших стенных часов, висевших напротив учительской в их деревенской школе. А иногда, проголодавшись и ошалев от качания, он вспоминал, как плавал на лодке на пруду за деревней. На качелях укачивало, как в лодке. Когда его начинало тошнить от голода, он шел в закусочную, стоявшую под чахлым гималайским ведром в углу сада, и ел там одэн {Одэн - кусочки батата, соевого творога и пр., насаженные на бамбуковые палочки и сваренные в воде.}. Ел он всегда левой рукой, держа правую в кармане, но хозяин закусочной знал, что у него нет двух пальцев на правой руке. Однажды Айда зашел в закусочную, и одэн показался ему таким вкусным, что он никак не мог остановиться. Наконец он сказал себе: "Ну, это последний" - и схватил было вертел, как хозяин вдруг произнес: - Двести сорок иен. Он невольно вытащил руку из кармана и стал искать кошелек. - Ешьте спокойно, коль у вас есть деньги. Не спешите. - Хозяин улыбнулся. - Руку жаль. Как это случилось? Пришлось рассказать, раз уж тот увидел. - Работал на фабрике, где делают набивку для матрасов. Машиной отрезало, - сказал он простодушно. - Набивку для матрасов? - Ну да. Матрасную набивку. Берут волосы, шерсть, нейлоновые очесы, смешивают с жидкой резиной, раскатывают в виде толстого листа и режут на большие куски механической пилой. - Этой пилой и отрезало? - Да. Из-за моей рассеянности. Правда, так ему сказали хозяин фабрики и мастер, когда он очнулся. Сам же он ничего не помнил. Как было на самом деле, он так и не узнал. Мог только предположить, что пила сама вцепилась ему в руку. - Теперь уж все равно, - нахмурился хозяин закусочной. - А пальцев самых нужных нет. Неудобно, конечно? Обычно Айда не испытывал большого неудобства, но очень расстраивался, когда думал о будущем. Как можно заработать на хлеб, если даже карандаша не удержишь? О канцелярской работе он и с самого начала не помышлял, но с такой рукой невозможно ни станком управлять, ни другую работу делать, особенно тонкую. Оставался только тяжелый, грязный труд, но он не был уверен, что это ему под силу. - Так вы сейчас эту самую набивку для матрасов делаете? - Нет, я работаю в типографии. На грузовике. - Хорошо водите? - Нет, я не водитель. Помогаю сгружать и нагружать машину. Хозяин закусочной понимающе кивнул и молча показал ему свою правую руку. На ней не было безымянного пальца. - Это не пилой отрезало. Пулеметом отбило, - сказал он. На другой день хозяин закусочной спросил: - Близко живете? - Я? В Канда. - В Канда?! И оттуда приезжаете? - Да. На автобусе. Девятнадцатый номер от южного входа Токийской станции метро. - Вот, значит, как! А я думал, вы тут неподалеку обитаете. Не зря спросил. Каждое воскресенье он приезжал сюда утром и просиживал на качелях до захода солнца. - Здесь рядом знакомая живет, - сказал он, подмигнув хозяину. - Тогда почему вы всегда один? - А ее дома нет... На лице хозяина закусочной отразилось недоумение: можно, дескать, и потом зайти. Но он этого не сказал. Заметил только: - Ну и терпеливые же вы там, в Тохоку. Айда удивился, потому что никогда не говорил а хозяину закусочной, откуда он родом. - По говору понятно. Я в армии с ребятами с Тохоку служил... Все погибли. Айда молча вернулся к качелям. Отсюда ему был виден невзрачный переулок на другой стороне улицы. За вывеской одноэтажного строения у входа в переулок виднелись три окна второго этажа стоявшего позади дома, беленного известкой. То, что посередине, было окном комнаты Миса. Она поставила в комнате роскошную кровать и жила там вместе с черной кошкой по кличке Тама. Кошку Миса привезла из деревни, а кровать купила, когда стала работать в баре. Он помнил, как первый раз уселся на эту кровать. Ноги сами по себе взмыли в воздух, и он стал раскачиваться вперед и назад, точно дарума {Дарума - здесь: игрушка наподобие ваньки-встаньки.}. Айда очень удивился. Чем он там набит, этот матрас? Не думал, что кровать может быть такой мягкой. Cначала он ощутил беспокойство, а потом вдруг помрачнел. Теперь-то он понимал, что это было предчувствием беды. III  - Отныне будет так: если на окне висит красное полотенце - я еще сплю, беспокоить не надо. Миса сказала это в конце лета, когда он однажды в десятом часу утра постучался к ней в дверь. - Если белое полотенце - ко мне можно подняться. А когда никакого полотенца не видно, меня нет дома. В тот день Миса спросила из-за двери: - Это ты, Ко-тян {Ко-тян - уменьшительное от Кохэй.}? - и, помедлив немного, сказала: - Подожди в саду. До сих пор она всегда открывала ему дверь, даже если была в каком-то колыхавшемся, прозрачном, как крылья мотылька, одеянии, и при этом говорила: "Я еще сплю. Войдешь?" - "Подожду на улице", - отказывался он и ждал, когда откроется окно в комнате Миса, выходящее в переулок. А в то утро она не только не отворила ему дверь, но потом еще и отчитала его. Такого не было с тех пор, как они уехали вместе из деревни. "Может, в баре что случилось или чувствует себя плохо", - решил он, направляясь, как она велела, в сад. Немного погодя прибежала Миса с развевавшимися волосами, выкрашенными в каштановый цвет, и выпалила: - Теперь будет так... "О чем это она?" - подумал он. Оказалось, о полотенцах. - Иначе я просто свалюсь от недосыпания. Мы с тобой живем в разных мирах. И отдыхаем, естественно, по-разному. Ты должен понять меня. И беглой токийской скороговоркой, которую она уже усвоила, Миса выпалила все, что, видимо, давно уже наболело у нее на душе. Прежде ему и в голову бы не пришло, что он будет вот так стоять перед ней и выслушивать упреки. Поэтому он глядел на бледные без помады губы Миса и молчал. А когда Миса остановилась, сказал: - Я понял. Пусть будет так, как ты сказала. Только не говори, что мы живем в разных мирах. Миса молчала, опустив тяжелые, опухшие веки. Тогда он, чтобы разрядить обстановку, добавил весело, загибая оставшиеся на правой руке пальцы: - Значит, красный - стоп, белый - иди, а когда никакого сигнала - возвращайся восвояси. Ну прямо как дорожные знаки. Однако Миса даже не улыбнулась. Не глядя на него, сказала сухо: - А ты что думал? Это тебе не деревенская дорога. Разговор не клеился, так что в тот день, постояв немного на улице, они разошлись. В следующее воскресенье на окне у Миса не оказалось никакого полотенца. Это означало, что ее нет дома. "А может, она уже забыла про эти полотенца? - подумал он, стоя в переулке. - Каждый может рассердиться, если его разбудить не вовремя. Вот в сердцах и наговорила лишнего". Он понял, что не успокоится, пока не постучит к ней в дверь. Когда он поднимался по лестнице, скрипнула дверь уборной, и появился сосед Миса, Хаясида-сан, в ватном кимоно и с зубной щеткой во рту. - Миса-тян куда-то уехала, - сказал он. Ничего не оставалось, как поклониться и уйти. Значит, Миса не забыла про сигнал. В переулке он оглянулся - в окне комнаты Миса ничего не висело. "Уходи, меня нет дома", - как бы говорила Миса. Но он перешел улицу и направился в сад. Лавочек там не было, и он сел на качели. Ему был виден переулок и окно комнаты Миса. Идти было некуда. Дома его ожидал лишь тощий тюфяк в пустой комнате, и возвращаться туда не хотелось. "Лучше здесь побуду, подожду Миса", - подумал он. Миса не вернулась и к вечеру. Так было и в следующие два воскресенья. В окне не виднелось никакого полотенца, и с наступлением сумерек свет не горел. И все же через неделю он снова вышел из дома и упрямо направился в сад. По дороге он думал, что ее и сегодня не будет дома, но остановить себя и вернуться не смог. Узнать, дома она или нет, можно, только взглянув на ее окно. А вдруг дома? Вдруг на ее окне висит белое полотенце? И, влекомый этим "а вдруг", он приходил в сад и сидел там до сумерек. Это стало его постоянным занятием по воскресеньям. К середине дня он уставал качаться на качелях, но не огорчался. Хозяин закусочной сказал, что он терпеливый, но дело было не в этом. С тех пор как он приехал в Токио, все воскресные дни он проводил с Миса и другого развлечения просто не знал. Он не бездельничал в одиночестве, он ждал Миса, и это воодушевляло его. И оттого, что Миса все-таки не появлялась, у него не возникало чувство напрасно потерянного времени. Когда окно комнаты Миса начинало сверкать в лучах заходящего солнца, нос его улавливал запах похлебки из закусочной, и Айда охватывала досада. Он пытался глотать слюну до тех пор, пока на глазах не появлялись слезы. Тогда он вставал с качелей. "Быстренько проглочу порции три, и обратно", - думал он, но хозяин закусочной говорил: - Сегодня опять зря прождали. И слышать это было невыносимо. Да что ж такое, где эта Миса? Чем она занимается? Даже в воскресенье не бывает дома. IV  Однажды он вдруг подумал: "А что, если Миса вовсе покинула этот дом?" Он тихонько поднялся по лестнице. Перед дверью комнаты Миса, как сторож у ворот, сидела кошка Тама. Ну раз Тама здесь, то и Миса должна быть дома. Он успокоился. Щелкнул над головой кошки пальцами, но Тама не шевельнулась. Только мяукнула беззвучно с закрытыми глазами. Еще когда Айда жил в деревне, он не любил кошек. Тама же он решил полюбить, потому что ее любила Миса. Но из этого ничего не получилось. Наоборот, он ее возненавидел. Когда они приехали в Токио, это был совсем крошечный, чуть слышно пищавший котенок. Миса привезла его в маленькой корзинке. Он считал Тама источником всех бед для Миса. А Миса сама привезла этот источник бед с собой в город. Еще в деревне Миса завербовалась на хлебозавод, но через три месяца уволилась и стала работать в уличном киоске. Не прошло и четырех месяцев, как она ушла оттуда и нанялась официанткой в столовую. Затем была парикмахерская, кафе, закусочная, что-то еще, и теперь она служила хосутэсу {Хосутэсу - девушка, занимающая посетителей в баре (от англ. hostess - хозяйка).} в баре. За три года она сменила по крайней мере десять мест. Миса говорила, что причиной всех ее мытарств была Тама. Из-за нее, мол, Миса попадала в немилость и вылетала с работы. Ему не хотелось думать, что Миса легкомысленна, и потому он возненавидел кошку. На самом деле в Токио Миса мгновенно преобразилась, стала совершенно не похожа на ту девушку, которую он знал. Но он этого не замечал. Он думал, что виною всему не сама Миса, а кошка Тама. Считал, что Тама, пользуясь расположением хозяйки, заворожила ее и водит по городу. Правда, ему и самому не очень-то везло с работой. Сначала он устроился в закусочную, где подавали суси {Суси - приправленные уксусом и сахаром колобки из вареного риса, на которые кладут рыбу, яйцо или овощи.}, однако испытал там только стыд от насмешек и ничему путному не научился. Он никак не мог привыкнуть зычно рявкать "Пожалте!" в лицо посетителю. Айда молча кланялся ему, а после поклона говорить что-то было уже нелепо. Он так и уволился, не избавившись от своей стеснительности. После закусочной он работал в европейской кондитерской, в китайском ресторане, но всюду им лишь помыкали, а ремеслу не учили. Тогда он решил бросить торговые заведения и устроиться работать на матрасную фабрику. Однако не прошло и полугода, как он потерял там самые нужные пальцы на правой руке. Если Тама злой дух для Миса, думал он, то и за ним увязался какой-нибудь носитель зла, но он не сможет избавиться от своего злого духа, потому что тот живет в нем самом. Теперь уже Тама пошел четвертый год. Это была толстая наглая кошка. И когда он глядел на Миса, лежавшую на мягкой до жути постели с кошкой на бедре, то отводил в смутной тревоге глаза и думал: "Неужели это та самая девочка, которая приехала со мной из деревни в Токио три года назад?" V  В середине ноября, в воскресенье чуть за полдень, когда он, съев суси за прилавком закусочной в саду, уже расплачивался с хозяином, мимо прошел Хаясида-сан в очень коротком кимоно из конгасури {Конгасури - темно-синяя хлопчатобумажная ткань в белый горошек.}. Хаясида-сан, видно, ходил в баню. Волосы у него были мокрые, в руке полотенце. Айда поклонился. Хаясида-сан замедлил шаг, удивленно глядя на него. Айда еще раз поклонился Хаясида-сан по привычке, приобретенной во время работы в закусочной, и направился к качелям. - Извините... - заговорил Хаясида-сан, догоняя его. Оказалось, Миса три дня назад переехала куда-то в другой район. Айда открыл было рот, но сказать ничего не смог. В голове была пустота. - Я подумал, вы ждете ее... - сказал Хаясида-сан. - Ну, тогда всего хорошего. И Хаясида-сан направился к дому. Но Айда остановил его. - Куда переехала? - Не знаю. Она не сказала. И в доме никто не знает. Даже старичок привратник. - Хаясида-сан, не глядя на Айда, доложил еще, что недели две назад Миса радостно говорила ему, что она переезжает в большой дом. - А таких домов в Токио полнымполно. Вам она ничего не сообщала? Айда покачал головой. - Не... - сказал он по-деревенски. Он не знал, как теперь быть. - Ничего, скоро она обязательно сообщит, куда переехала. Делать нечего, придется подождать. Так я пойду. - Хаясида-сан быстро вышел из ворот сада. Айда медленно поплелся следом. В ту минуту ему и в голову не пришло, что надо было бы помахать на прощанье хозяину закусочной, потому что теперь он уже никогда, видно, не придет в этот сад. Ему почему-то стало вдруг зябко, и он поднял воротник джемпера. Он не заметил, как прошел остановку автобуса и оказался у Монмаэ Никамати. В автобус садиться не хотелось. Страшно было вернуться в пустую комнату. Потому он не торопился. Так и шел пешком. На мосту Энъебаси дул сильный ветер с реки, и ему показалось, что его вот-вот унесет в небо. Он остановился у железных перил, испугавшись, что улетит неизвестно куда, хотя это не он, а Миса улетела от него, как бумажный змей с оборванной нитью. Он дошел до Нихонбаси. Домой возвращаться все еще было рано. На тротуаре перед большим универмагом образовался непрерывный людской поток. Он поплыл в этом потоке. Перед входом виднелась вывеска: "Шедевры японского бонсая" {Бонсай - карликовое дерево, миниатюрный садик в горшке или на подносе.}. Когда он увидел иероглиф "бон", глаза его вдруг затуманились. Он вытер слезы рукавом джемпера и снова взглянул на вывеску. Такой знакомый иероглиф! На его родине Бон {Бон - праздник поминовения усопших.} справляли с тринадцатого августа, на месяц позже, чем в других местах. Когда спускались сумерки, все шли на храмовое кладбище у подножия горы и зажигали у родных могил поминальные костры из сосновых корневищ. А когда совсем темнело, на кладбищенском склоне горы мерцало более двухсот огней, и каменные ступени, ведущие к храму, казались мостом через горящее озеро. С тех пор как он уехал в Токио, он ни разу не был в своей деревне, ни на Новый год, ни на Бон. Нет, он не бежал из дома. Просто ему не хотелось туда возвращаться. После смерти отца к матери тихой сапой вселился бродячий торговец, и дом стал ему чужим. Поэтому, окончив школу, он поспешил уехать из деревни с намерением больше туда не возвращаться и вообще забыть свою деревню. Но иероглиф "бон" напомнил ему дымки от поминальных костров в роще криптомерий на кладбище. Понять значение иероглифа "сай" на вывеске он не смог и решил, что речь идет о выставке предметов, которыми пользуются во время праздника Бон в разных местах Японии. Пройти мимо такой выставки было нельзя. Однако, поднявшись на эскалаторе в зал, он увидел лишь несколько десятков горшков с миниатюрными деревьями. Они стояли на низких полках, покрытых белым полотном. Он остановился, обескураженный, перед причудливо искривленной карликовой сосной, и тут кто-то хлопнул его по плечу. - Айда-кун? Он удивленно оглянулся. Это был Цуру-сан, сторож с матрасной фабрики. "Странная встреча в странном месте", - подумал он. Цуру-сан тоже, казалось, был удивлен. - Вот уж не ожидал увидеть тебя здесь! - воскликнул он. - Ты что, любишь бонсай? Тогда-то Айда впервые узнал, что маленькие деревья в горшках называются бонсай. Они отошли в сторону, чтобы не мешать посетителям выставки, и стали разговаривать. Цуру-сан спросил, как его рука, и он незаметно вытащил руку из кармана и показал ему. Еще на фабрике а Айда испытывал симпатию к Цуру-сан, похожему на барсука, да и Цуру-сан, по-видимому, сочувствовал парню, лишившемуся сразу двух пальцев. Поскольку Айда впервые оказался на выставке бонсай, Цуру-сан предложил посмотреть ее вместе, и они отправились вдоль полок с горшками. Цуру-сан до этого уже обошел зал несколько раз, поэтому он подробно объяснял Айда особенности экспонатов и трудности, с которыми столкнулись их создатели. Он горячо дышал в ухо Айда, а тот сказал с восхищением: - Здорово же ты все знаешь! - Так я ведь много лет занимаюсь этим искусством. Правда, не настолько преуспел, чтобы выставлять здесь свои произведения, однако и у меня есть шедевры. Не веришь - пойдем покажу, - сказал Цуру-сан. Айда подумал, что лучше все-таки сохранять дерево в естественном виде, а не скручивать нарочно стволы и ветви, не создавать уродливые наросты. Хороша была японская ель с неуклюже растопыренными ветвями, три хиноки {Хиноки - кипарисовик японский.}, стоявшие рядышком. Его привлекали пейзажи, нравилось, когда несколько одинаковых деревьев росли в горшке в виде рощицы. Кэйяки {Кэйяки - дзельква пильчатая, ценное дерево семейства ильмовых.} в одном из горшков выглядели совсем как настоящая роща. Это была сама природа в миниатюре. Поэтому, когда Цуру-сан спросил после осмотра, что Айда больше всего понравилось, тот сразу сказал: - Пейзажи. - Вот как! Я так и думал, - обрадовался Цурусан. - Я тоже люблю пейзажные бонсай. И выращиваю их неплохо. Хотелось бы показать тебе. Право слово, заходи как-нибудь ко мне. У меня много разных бонсай пейзажного стиля. Цуру-сан вырвал листок из блокнота и нарисовал, как пройти от станции метро до его дома. - В следующее воскресенье сможешь? - спросил он. Предложение было неожиданным, и Айда растерялся, но потом вспомнил, что теперь ему уже не надо ехать в Фукагава и сидеть в саду, он совершенно свободен. Пока он осматривал бонсай вместе с Цуру-сан, он совсем забыл о том, что Миса бросила его и скрылась неизвестно куда. VI  Неделю он провел в бездействии. Когда Миса жила в Фукагава, время обычно тянулось бесконечно долго. Теперь же неделя промелькнула незаметно, и как-то сразу наступило воскресенье. По установившейся привычке он вышел из дома, но идти было некуда. И он отправился к Цуру-сан. Цуру-сан жил на одной из грязных улочек у плотины Аракава. Айда сразу нашел дом по плану, который оставил ему Цуру-сан. Дом находился в глубине переулка и был меньше, чем он ожидал увидеть. Он вошел во двор, и глаза его округлились от удивления - на полках теснилось множество горшочков с карликовыми деревьями. Он и не думал, что Цурусан может быть обладателем такой коллекции. Цуру-сан специально для него расставил все пейзажные бонсай на одной полке. И тут же показал их. Один из пейзажей особенно поразил Айда. В плоском, похожем на глубокое блюдо горшке овальной формы земля была насыпана в виде невысокого холма, с одной стороны он был повыше, с другой пониже. Холм зарос мхом, изображавшим траву, и среди этого мха торчало около двадцати деревцев - точь-в-точь как на южной окраине дубовой рощи в его родной деревне. Айда застыл от изумления, увидев этот пейзаж. - Ну как? Понравилось что-нибудь? - спросил Цуру-сан. Айда молча показал пальцем на кусочек своей родины в миниатюре. - А-а, дубки, - сказал Цуру-сан. - Неплохая вещь. Но и ели хороши, не правда ли? Но Айда не хотелось больше глядеть ни на что другое, кроме дубовой рощицы. Он не мог отойти от нее - так поразительно она походила на южную окраину его родной дубовой рощи. Глаза его наполнились слезами. Мысленно он был теперь на родине. - Что с тобой? - Цуру-сан хлопнул его по плечу, и Айда сразу же вернулся на токийскую улицу. Цуру-сан заглянул ему в лицо. Айда отвернулся, вытер глаза и смущенно почесал в затылке. - Совсем как в моей деревне. У нас в деревне точно такая же роща. Мы там часто играли. - Можешь взять, если уж так понравилось. Не насовсем, конечно, а на время. Впрочем, могу и вовсе отдать, но ухаживать хлопотно. А так налюбуешься вволю и принесешь, когда надоест. Будешь два раза в день поливать. Справишься, я думаю. Айда кивнул. Неожиданно для себя он получил дорогой подарок. Привез его домой на такси, хотя редко брал такси, когда был без Миса. В тот вечер он поставил горшок у изголовья постели и, лежа на животе, стал любоваться миниатюрным пейзажем. Не заметил, как и заснул. С тех пор, вернувшись с работы, он ложился у горшка и допоздна глядел на деревца. Бонсай был как бы родником овальной формы, вызывавшим воспоминания о родине. Когда он всматривался в него, воспоминания так и били ключом, словно вода из родника. Разглядывание миниатюрной рощицы стало его любимым занятием. Он воображал, что мох - это трава на склоне холма, а он, Айда, совсем еще маленький, лежит на траве. Глаза его закрыты, руки под головой, и сам он величиной с половину спички. Дубовая рощица растет и увеличивается, и вот она уже поглотила его. Слышен шелест ветра в верхушках деревьев, шум реки, голоса птиц. Вдалеке стучит молотилка, гудит колокол в храме... Он медленно открывает глаза и смотрит вверх. В голубом, ясном небе переплетаются, как ячейки сети, верхушки дубов, скинувших листья. Он встает и идет по тропинке в глубь рощи... Однажды, когда он лежал так с закрытыми глазами, его вдруг окликнул женский голос: - Ко-тян! Он поднял голову. Из-за дерева поодаль выглядывало румяное, дышащее молодостью лицо Миса. - Это ты? Ты где пряталась? - удивленно спросил он, хотел вскочить на ноги и очнулся. "Надо искать Миса", - подумал он тогда. Хаясида-сан сказал - надо ждать, пока она сама подаст о себе весточку, но теперь было ясно, что Хаясида-сан лишь успокаивал его. Миса никогда не предупреждала его, если уходила по воскресеньям из дома, а теперь-то и подавно не откликнется. Надо искать самому. Он не знал, много ли в Токио больших многоквартирных домов и сколько лет ему понадобится, чтобы обойти их все, если за день он сможет побывать лишь в двух-трех. И все же он не мог отказаться от поисков. Каждое воскресенье, покинув свой бонсай, он бродил по городу, но все было напрасно. VII  В последнее воскресенье декабря, как раз перед Новым годом, он вернулся вечером усталый от ходьбы и пошел в ближайшую баню. Болели старые раны на руке - наверно, продрог на улице. В бане он вымыл наконец голову и, освеженный и чистый, вернулся домой. За фанерной дверью раздался голос домоправительницы: - Вы спите, Айда-сан? - Еще нет, - ответил он, одернул свитер, который собирался было снять, и открыл дверь. Рядом с домоправительницей стоял незнакомый мужчина средних лет, щуплый, с моргающими глазами, в просторном на вид плаще. Домоправительница назвала мужчину следователем. Айда невольно попятился. Подумал: "Пришли взыскать за то, что он самовольно ходит по домам и наводит справки о Миса". - Айда Кохэй, не так ли? - спросил следователь совсем не строгим голосом и шагнул к двери. - Вы знаете женщину по имени Митобэ Миса? "Откуда следователю известна Миса?" - удивился Айда и сказал, что знает. На вопрос, кем он ей приходится, ответить было совсем не трудно, потому что в своих блужданиях по городу он привык к такому вопросу. - Встречались ли вы на днях с Миса? - спросил следователь, и он ответил, что не видел ее с сентября. Следователь кивнул, и Айда подумал, что допрос закончен, но следователь улыбнулся и спросил еще, где он был и что делал вчера вечером. - Вечером? Да вот здесь. - Он легонько топнул ногой по татами {Татами - толстый соломенный мат стандартного размера (около 1,5кв.м), которым застилается пол в традиционном японском доме.}. - Все время были в этой комнате? - Лицо следователя улыбалось, только глаза оставались серьезными. - И чем же вы занимались? - Чем? Глядел на пейзаж. - На что? - На бонсай. - Гм! - хмыкнул следователь и быстро оглядел комнату. - И где же он? - А вот. - Айда открыл стеклянную дверь, раздвинул дребезжащие ставни и показал на бонсай, стоявший сразу же под ногами на мокром балкончике. Следователь нагнулся и, упершись руками в колени, уставился на горшок. - Это и есть пейзаж? - Да. - Что это за деревья? - Дубы. - Дубы? Даже не подумаешь, что у них есть корни. Будто ветви натыканы. Аиду охватило раздражение. Дело принимало нешуточный оборот. Ничего не говоря, он присел на корточки и подергал один из дубков. - А девочка-то по имени Митобэ Миса умерла. Айда испуганно отдернул руку от дубка. - Отравилась газом. В старом доме в районе Мэгуро, - сказал следователь. Айда хотел встать, но ему почему-то сделалось страшно, и он остался сидеть. - Самоубийство?.. - спросил он, крепко схватившись руками за колени и глядя на бетонную стену, громоздившуюся прямо за мокрым балконом. - Письма не оставила. На самоубийство не похоже. Резиновая трубка у газовой колонки отошла - видать, во сне ногой толкнула. Очень пьяная была. Вчера же было рождество. Следователь все еще стоял нагнувшись, упираясь руками в колени. - Миса-тян одна была? - Одна. Говорят, у нее кошка жила. Так эта кошка исчезла. Дверь не была заперта. Айда обернулся, а следователь выпрямился. - Поедешь перед Новым годом в деревню, утешь там родителей Миса-тян, - сказал следователь, направляясь к двери. - Извини за беспокойство. В тот вечер Айда Кохэй исчез. Утром старушка домоправительница, заметив, что он долго не выходит, пошла поглядеть, что с ним. Постель была постлана, а его самого не оказалось. Горел свет, стеклянная дверь и ставни были открыты. В комнате все оставалось в том же виде, как накануне вечером, когда старушка ушла, пожелав постояльцу спокойной ночи. Только Кохэй не сидел на корточках перед горшком с миниатюрной рощей. В комнате она нашла джемпер и носки. В ящике для обуви стояли гэта. Значит, Кохэй ушел куда-то босиком, в одном свитере и джинсах? Позвонила ему на службу. Там ответили, что Кохэй не появлялся. Старушка обследовала ящик стола - письма не было. Он не вернулся домой ни назавтра, ни через день. Шло время новогодних отпусков, и старушка подумала, что он уехал внезапно на родину. Послала телеграмму в деревню. Через пять дней пришел ответ: "Кохэй не приезжал". Минуло десять дней, двадцать - Кохэй не появлялся. Бонсай по-прежнему стоял на балконе. Никто его не поливал, земля засохла, мох запылился и порыжел. Рощица погибла. Когда налетал пыльный ветер, маленькая бабочка, висевшая на нижней ветке одного из деревьев, тихонько качалась. И никто не заметил, что это была вовсе не бабочка. Там висел мертвый Кохэй. Я в пятнадцать лет и мое окружение Как-то однажды я написал предсмертное письмо. Не потому, что хотел покончить с собой. Просто меня мучило предчувствие, что меня могут убить. Вообще-то я несколько преувеличиваю. Я написал его скорее бессознательно, в душевном смятении - из боязни, что могу неожиданно отправиться на тот свет. Это было в мое пятнадцатое лето. Однажды на рассвете меня разбудил страшный грохот. "Уж не землетрясение ли?" - подумал я, вскочил с постели и открыл окно. Прямо перед моими глазами по небу с оглушительным ревом стремительно промчался сверкающий черный дьявол. Он мгновенно исчез за ближайшим высоким домом, а я отчетливо разглядел белые звезды, нарисованные на его брюхе. Подоткнув подол ночного кимоно, я выбрался из окна, сполз на животе вниз по цинковой крыше, пробежал вдоль стены, прыгнул в сад и нырнул в убежище. Там было так темно, что я с разбега, ничего не разбирая, пролетел прямо до конца рва и стукнулся лбом о деревянную стенку. Опомнившись, я тут же высунулся из рва и закричал, обернувшись к дому: "Воздушный налет! Спасайтесь!" Однако мне только показалось, что я кричал. На самом деле горло мое не издало ни звука. Это было примерно за месяц до окончания войны. В то время я жил на втором этаже флигеля и усердно занимался - готовился стать младшим офицером морской авиации. Летная школа, в которую я собирался поступить, находилась на одном из маленьких островов Внутреннего Японского моря. Я никогда не видел этого островка, но он раза два приснился мне во сне. На горе сверкала белая казарма, на крыше ее развевался под ветром легкий шелковый флаг. Вероятно, в моем воображении слились воедино сон и действительно виденная мною как-то издали картина аэродрома. Я мечтал окончить такую школу. "Вот стану морским летчиком, - думал я, - и не задумываясь направлю свой маленький самолет прямо на трубу вражеского корабля". Я собрался умереть. Сначала я хотел умереть как придется, но, когда стал соображать, что к чему, мне внушили, что умирать надо достойно. Вся душа моя трепетала оттого, что час моей гибели приближался. И я нисколько не боялся смерти. Ночью, лежа в постели с закрытыми глазами, я воображал себе, как буду умирать. Это были яркие картины, от которых кипела кровь и ликовала душа. Я обрушиваюсь на вражеский корабль с облаков. Туман. Просвет. Синее море. Тростниковая лодка. Игрушечный корабль. Упругий ветер. Я падаю, падаю. Фейерверк. Белые цветы. Фейерверк. Белые цветы. Клубы дыма. Вой сирены в ушах. Он нарастает. Корабль. Белый дым. Черный дым. Жерло вулкана. Огненный вихрь. Яркая вспышка. Тут за моими закрытыми веками, будто снежинки, начинают кружиться белые хлопья. Как лепестки цветов вишен. Но и как пепел. И, конечно, откуда-то из глубины души возникает песня: "Выйдешь на море - плавают трупы" {Песня японских смертников-камикадзе.}. Когда я слышу в себе эту песню, я всегда плачу и, легкий, как воздух, спокойно засыпаю. С того утра весь месяц до окончания войны наш город ежедневно подвергался налетам палубной авиации. Но дня через три мы заметили, что опасность отдалилась. Далеко на западной окраине располагался военный аэродром, а с противоположной стороны за крошечными рисовыми полями, на берегу моря, стоял военный завод. Они-то, по-видимому, и были главной целью налетов. Вражеские бомбардировщики, прилетавшие на большой скорости со стороны моря, сбрасывали бомбы на район завода, затем, проскользнув низко над городом, резко разворачивались и опять летели в сторону цехов. Сделав два-три больших круга, словно набирая в легкие воздух, они уходили на запад. Небо над городом служило им как бы местом для отдыха. Иногда с неба, после того как исчезали самолеты, на город сыпались блестящие гильзы от снарядов автоматических пушек, но они не несли с собой большой беды, так как не представляли особой опасности для жизни. Прошло десять дней, в городе ничего страшного не случилось, хотя с крыши соседнего высокого дома было видно, что от половины заводских сооружений ничего не осталось. Говорили также, что ангары на аэродроме из-за обстрела авиации стали похожи на пчелиные соты. Особенно трагическим показался мне рассказ одного рабочего о том, что на заводе была разбита цистерна с серной кислотой и огромное количество кислоты хлынуло в ближайшее укрытие, где жители скрывались от бомбежки - более двадцати человек исчезли буквально без следа. Однако людям, жившим рядом со мной, никакая опасность не угрожала. От этого становилось даже жутко. В городе царило какое-то странное веселье. Казалось, все старались как-то развеять давящую на сердце тоску. Некоторые с отчаяния даже бравировали своей удалью. Они забирались на крыши домов или высокие деревья и храбро рассказывали стоящим на земле соседям о роскошном зрелище сыпавшихся на город снарядов. Я решил никуда не выходить из своей комнаты во время налетов. Если другие старались играть с опасностью из дерзкого любопытства или по горячности, то я пытался хладнокровно плевать на нее скорее из желания погибнуть. Сначала я здорово растерялся от неожиданности, но, когда привык к бомбежкам, когда противовоздушная оборона стала плотнее и определилось, в общем, время налетов, суетиться уже было ни к чему. Самолеты врага появлялись обычно утром. Изредка они прилетали и на закате. Начинали выть сирены, предупреждавшие о воздушной тревоге. Мы вскакивали с бодрыми возгласами: "Ну вот, явились!" - и направлялись кто куда: одни в укрытие, другие в подвал высокого железобетонного дома, я же поднимался по скрипучим ступеням лестницы на второй этаж флигеля. По правде говоря, у меня в комнате было сооружено нечто вроде бомбоубежища. На полку, разделявшую по высоте стенной шкаф, я положил два татами, за фусума {Фусума - раздвижная перегородка в японском доме.} задвинул два створчатых книжных шкафа, оставив только узкую щель, чтобы протиснуться в свою нору. Таким образом, над головой у меня были татами, по бокам - доски, и нижняя часть стенного шкафа стала похожа на подпол под верандой. Я поставил туда столик, настольную лампу, перенес кое-какие вещи и мог там сколько угодно заниматься своими делами. Спокойно читал там английские книги, ломал голову над трудными геометрическими задачами, пил воду из горлышка чайника, стриг ногти, а во время налета громко распевал военные песни, стуча в такт кулаком по доскам. В тот день, как всегда, утром был налет. Я сидел в тени в углу сада и рассеянно разглядывал увядший цветок асагао, перекатывая его на ладони. В это время завыла сирена воздушной тревоги. Это был самый обычный налет. Правда, с утра было очень жарко. Направляясь к флигелю, я посмотрел вверх, и в глаза мне бросилось высокое здание, стоявшее поблизости. В лучах солнца этажи его ослепительно сверкали, как куски пиленого сахара, нагроможденные друг на друга. "А не пойти ли мне туда?" - подумал я. И, шепча про себя: "Вот возьму и пойду сейчас же туда", я вышел через заднюю калитку и быстро направился к высокому дому. Мысль пойти туда пришла мне в голову совершенно неожиданно. Почему она вдруг осенила меня, объяснить просто невозможно. Говорили, что в последние дни в подвале здания собирается много народу из ближайших домов, так как там прохладно и безопаснее, чем в укрытии. И действительно, войдя в дом, я ощутил прохладу, а в подвале и вправду стоял гул от голосов - там набилось человек тридцать. У входа я встретил соседскую девчонку Наоко. Увидев меня, она состроила гримасу и сказала: - Ну вот, наконец-то явился! - Жарко сегодня. Вот и пришел. Я присел на ступеньку темной лестницы у входа. Наоко села рядом. - Говорят, ты в стенном шкафу прячешься? Я усмехнулся. Потом мы долго молчали. Всякий раз, когда содрогалась земля, воздух в подвале как будто слегка колебался. Рокот моторов вражеских самолетов, круживших в небе, казался гудением оводов. Иногда он был похож на собачий вой. Но вот раздался сильный взрыв. За шиворот посыпался с потолка песок. Наоко придвинулась ко мне и крепко сжала мою руку. Она так и просидела, прижавшись ко мне, до конца бомбежки. Наконец все затихло. Я встал. Рука Наоко соскользнула с моего предплечья вниз, уцепилась за мои пальцы. - Вот кончится война... - сказала она, глядя на меня снизу вверх. - Ага, - поддакнул я, потому что знал, что умру раньше, чем кончится война. Я вышел из подвала и медленно побрел к дому в сияющем свете дня, от которого кружилась голова. Когда я мыл руки у колодца, во двор ввалился наш сосед Гэн-сан. - Попало-таки! - сказал он, уставившись на меня. - Сижу я в укрытии, и вдруг как рванет! Ну, думаю - попало! Хорошо, что ты жив остался. Я выпил стакан воды. - Снаряд, что-ли, угодил... - продолжал Гэнсан. Я взглянул на него. - Да нет. Это бомба. Мне неинтересно было с ним разговаривать, и я пошел к флигелю. Гэн-сан поплелся следом. "Что это он увязался за мной?" - подумал я. Гэн-сан, приказчику из рисовой лавки, было за пятьдесят, он не был моим другом. У входа во флигель я оглянулся, и мы с ним испытующе уставились друг на друга. - Надо быть осмотрительней, - сказал он. - Не знаешь, где и когда погибнешь. Положено бежать, стало быть, беги. Спасай свою шкуру. Гэн-сан сказал это, кивая головой в такт словам, и ушел через заднюю калитку. "Что это он?" - опять подумал я и в смятении поднялся по лестнице. Раздвинув фусума, я увидел вместо потолка как бы голубое полотнище. Приглядевшись, понял, что это небо. Круглое голубое небо с рваными краями, диаметром в один метр. Две квадратные доски тоскливо свисали по бокам дыры. Татами на полу были сплошь усыпаны мелкими осколками. Мне показалось, что я тихонько вскрикнул, но это был, скорее, вздох, который я произвел значительно раньше, чем удивился. Я приблизился к окну, чтобы позвать кого-нибудь, и вдруг, коснувшись рукой рамы, заметил над рукой острый, как толстая игла, отливающий серебром металлический осколок. Где-то в груди тоскливо заныло, будто разорвалось что-то. Я крикнул: "Гэн-сан!" Мне стало душно от атмосферы смерти, наполнявшей комнату, и я застыл в неподвижности. Да, Гэн-сан был прав. Это был, несомненно, снаряд из автоматической пушки. Он пробил крышу, разнес доски потолка в мелкую щепу, усыпал все вокруг бесчисленными стальными осколками. Впившись в столбы, в татами, в стены, в чайный поднос, они холодно сверкали в лучах солнца, проникавших сквозь дыру на крыше. Я стоял спиной к окну и молча оглядывал комнату, чтобы понять, что же все-таки произошло. Потом почему-то на цыпочках тихонько направился к стенному шкафу. На фусума, загораживавшей шкаф, виднелось три косых шрама, будто следы от острых когтей. Один из осколков, пробив край татами, лежавшего на полке, и оттого, видимо, замедлив свое падение, валялся на подушке, где я обычно сидел. Два других осколка глубоко впились в боковые доски шкафа. Я поднял холодный осколок, положил его на ладонь и сел на подушку, приняв обычную позу. "Что бы было, если бы я сидел вот так, как всегда?" - подумал я, и мурашки побежали по всему телу. Странное это было ощущение! Судя по следам, оставленным осколками на фусума, один из них пронзил бы мне левую сторону груди. Другой попал бы в пах с правой стороны, а третий, вероятно, рассек бы левую щеку и, проткнув, будто вертел, язык, наткнулся на зубы и застрял там. Некоторое время я сидел как во сне и представлял себе страшные картины. В тот день я лишь по чистой случайности направился не во флигель, а в подвал высокого дома. И снаряд попал в мою комнату, по-видимому, тоже совершенно случайно. Не мог же летчик целить специально в меня, получив информацию о том, что именно в этом доме находится мальчик, который собирается стать в будущем способным офицером. Думаю, что и летчик был очень молод. Возможно даже, что это был его первый вылет. В первой же атаке он сбросил бомбу точно в цель и, удивляясь сам себе, со взволнованно бьющимся сердцем незаметно залетел в черту города, а после этого, думая о том, как теперь не спеша вернется на свой корабль, где приятели поднесут ему чарку вина и он съест гору сыру, самодовольно напевая, он нечаянно нажал на кнопку. Несомненно, так оно и было. Как если бы мы, выйдя на прогулку в веселом расположении духа и мысленно рисуя радужные замки в небесах, непроизвольно пнули бы ногой камешек на дороге. Я вдруг вспомнил о Наоко. Сегодня впервые я почувствовал тяжесть ее тела и вдохнул запах пота, исходивший от нее. Я представил себя окровавленного, склонившегося над столиком, с высунутым языком, проткнутым стальным осколком, и себя же сидящего на ступеньке между Наоко и холодной бетонной стеной. Вот уж поистине прав Гэн-сан: где и когда погибнешь - неизвестно; смерть была совсем рядом, она стояла наготове с разинутым ртом. По-видимому, до сих пор я недооценивал то таинственное, что зовется случайностью или странным стечением обстоятельств. Похоже, несчастья и беды ловко минуют все препятствия и неожиданно обрушиваются на нас. Это открытие потрясло меня. Точно я краем глаза заглянул в бездонную пропасть. Нет, я не боялся умереть. Меня пугала бессмысленная гибель. В ту ночь я и написал прощальное письмо. Писал его кистью на свитке, сильно волнуясь. "Отец и мать, а также все, кто заботился обо мне! - вывел я. - Так не должно было случиться. Я не хочу подохнуть, как собака или кошка. Такая смерть для меня невыносима. Однако неизвестно, где и когда тебя убьют. Поэтому и случилось это. Вот все, что я хотел вам сказать." Я был своенравным ребенком. Таким паршивцем, что от всей души ненавидел иной раз своих близких, если мои желания не исполнялись. Получив нагоняй от матери, я, бывало, даже молился ведьме, чтобы она наслала на нее болезнь. Отцу показывал язык за его спиной, обзывал его стоеросовой дубиной. И еще много дурного помнил я за собой. Вместе со светлыми воспоминаниями о детских шалостях и наивном озорстве тяжкие воспоминания прочно засели в закоулках моей памяти; год от года они въедались все глубже, и казалось, скоро заполонят всю мою душу. Поэтому, я думал, если бы я, как мечтал, стал бы морским летчиком и погиб за родину, совершив какой-нибудь подвиг, мои грехи исчезли бы вместе с моей плотью, и тем самым я в достаточной степени искупил бы свою вину перед родителями. Сознаюсь, что у меня было тайное желание воспользоваться смертью во имя родины для того, чтобы уйти из этого мира, - я считал, что только смерть очистит мою душу. Рассказав подробно обо всех своих дурных поступках, я закончил прощальное письмо извинениями за дважды позорную смерть. Свернул письмо в трубочку и сунул в конверт. Письмо стало похоже на цилиндр. Я упаковал его в белую марлю, взятую из перевязочного пакета, и положил на столик. Теперь оно напоминало кусок кости. Мне показалось, что я смотрел на свою собственную кость, извлеченную из моего тела. "Ну вот, можно и умереть со спокойной душой", - подумал я. Вся моя пятнадцатилетняя жизнь уместилась в этом свертке, а от меня осталась лишь оболочка, как пустой кокон от вылупившейся цикады. Я открыл окно, уселся на подоконник и, болтая ногами, принялся насвистывать. Вечер был такой, что казалось, вот-вот да и упадет какая-нибудь звезда. Дней через десять как-то неожиданно окончилась война. Сообщение о конце войны я услышал в пустой прихожей фруктовой лавки, где давно уже не выставляли никаких фруктов. Более десятка соседей, собравшись под приемником, установленным на пыльной полке, настороженно слушали радиопередачу. Из приемника исходил посторонний шум, и невозможно было разобрать, что там говорили. Иногда доносились обрывки речи, какой-то голос читал что-то тихим шепотом. Когда передача кончилась, кто-то вдруг произнес над моим ухом: "Проиграли!" Я обернулся. За моей спиной стоял старый аптекарь. Он медленно открыл крепко зажмуренные глаза и посмотрел мне в лицо. Я почему-то стыдливо усмехнулся. Старик, глядя куда-то вдаль, сквозь меня, ясно повторил: "Япония проиграла". Он сказал это тихо, будто выдохнул, но неожиданность этих слов потрясла меня. Словно ледяной вихрь хлестнул по моей груди. Погасив усмешку, я кивнул старику, тихо вышел из фруктовой лавки и бросился со всех ног домой по странно притихшей полуденной улице. Не заходя в дом, я направился на задний двор клену. Его пышные ветки бросали густую тень на землю. Я сел под деревом, прислонился спиной к стволу и обхватил руками колени. За амбаром виднелось небо без единого облачка. "Какое голубое!" - подумал я и прошептал тихо: "Япония проиграла..." По спине моей пробежали мурашки. Мне стало как-то не по себе от этих слов. До того они были неожиданными. Проиграла... Значит, войне конец? Потребовалось какое-то время, чтобы осознать это. И когда до меня дошло, что так оно и есть, я удивился своей тупости. Закрыв глаза, стал слушать звуки вокруг себя. Что же означает эта оглушительная тишина? До вчерашнего дня все было совсем иначе. "Вчера и сегодня. Вчера и сегодня", - прошептал я. "Во всяком случае, теперь я наверняка не умру. Меня не убьют. Потому что война все-таки кончилась. : Но тогда что же?" - оторопело подумал я и растерялся. Стало быть, коль я не умру, мне ничего не останется, как жить. И сколько же лет я буду жить? Не один десяток лет, наверное. Не один десяток лет! Мне почудилось, что тело мое отрывается от земли и взмывает в воздух. Я никогда не думал, что мне придется жить так долго. Все мы твердо верили, что жить долго - стыдно. Жизнь мальчика недолговечна, как лепестки вишни, учили нас. И мы должны были умереть года через два-три. Десятки лет жизни! Я достал прощальное письмо из чемодана, который спрятал в дальнем углу бомбоубежища, и бросил его в огонь очага, над которым варился ужин. Я глядел на белый дым, и душа моя была как чистый лист бумаги. Смерть отдалилась куда-то далеко-далеко. Для чего теперь жить, было непонятно. Все, что происходило со мной до вчерашнего дня, казалось каким-то сном. Я забыл и о смерти, и о прощальном письме. Наоко тоже, по-видимому, забыла меня. Пятнадцать лет моей жизни утекли, как вода из бочки, у которой вдруг вылетело дно. Теперь уж их не вернуть. И ничего не оставалось, как просто плыть, не задумываясь, в бескрайнее, безбрежное пространство, внезапно открывшееся передо мной. Когда в наш город вошли оккупационные войска, я сразу же очень заинтересовался ими. Весной следующего года я поселился в доме дяди. Дела отца в послевоенной сумятице пошатнулись, и семья наша была вынуждена остаться на некоторое время в эвакуации в одной из ближайших деревень. Дядя мой держал в центре города магазин, где торговал главным образом тканями. Трехэтажное железобетонное здание магазина во время войны было реквизировано и превращено в предприятие по изготовлению деревянных маскировочных самолетов. После войны оно перешло в распоряжение оккупационных властей. Дядя собирался вновь открыть магазин, но так и не смог. Помещение магазина неузнаваемо изменилось. Его аляповато разукрасили, и оно стало местом увеселения солдат. На первом этаже открыли пивной бар, на втором - зал для танцев. Моя комната находилась на втором этаже жилого дома, находившегося за магазином. Прежде она принадлежала моему двоюродному брату. Он погиб на юге за год до окончания войны, оставив вдову Мами с двумя маленькими сыновьями. Из открытого окна комнаты было видно здание магазина, обрамлявшее узкий внутренний двор в виде буквы "П". В детстве я, помню, как-то принес во двор небольшой камешек, и дядя сильно бранил меня за это. Теперь же дворик был усыпан клочками белой бумаги, которые валялись во мху и на дне засохшего пруда, висели на ветках деревьев. В сумерках из окна справа, оттуда, где раньше была столовая, доносилась медленная музыка. Она была непривычна для моего слуха, воспитанного на военных маршах. Заслышав ее, я сразу как-то обмякал, делать ничего не хотелось, и я сидел у стола, подперев руками щеки. Через три дня после моего переезда к дяде в доме случилось небольшое происшествие. Какойто американский солдат забрался потихоньку в амбар на заднем дворе. Еще через день, вечером, опять произошло нечто подобное, и я стал тому свидетелем. В тот вечер я сидел в задумчивости за столом, как вдруг из коридора послышался тяжелый удар о стену, затем еще два подряд, донесся скрежет металла, скрип петель и тяжелые неровные шаги по дощатому полу. Медленная музыка стала слышна сильнее, и я догадался, что была взломана дверь между жилым домом и бывшей столовой. Дверь эта была крепко заперта с момента реквизиции магазина. Я встал, удивленный. Топот шагов в коридоре медленно приближался к моей комнате. Шаги остановились у моей двери, и через мгновение дверь тихо отворилась. Неожиданно я оказался нос к носу с огромным солдатом. Некоторое время мы с изумлением разглядывали друг друга. На поясе у него висел пистолет, как у обычного М.Р., {M.P. (Military Police) - военная полиция (англ.).} шея была обмотана белым кашне, и, судя по багрово-красному лицу, этот М.Р. принадлежал к самым отъявленным пьянчугам из всех американских солдат, которых я видел. Покрой его лица сильно впечатлял - казалось, все черты его колышутся вокруг орлиного носа. - Что вам угодно? - спросил я. Он небрежно показал карманным электрическим фонариком на повязку на рукаве с буквами М. Р., потом пробормотал что-то невнятное, закрыл дверь и не спеша удалился по коридору. У дверей витал слабый запах алкоголя. "Да он пьян!" - подумал я. На другой день после полудня вдова Мами и я отправились вместе со знакомым стариком переводчиком в штаб военной полиции, находившийся на третьем этаже. Мы собирались пожаловаться командиру части на хулиганские действия М. Р. Я пошел как свидетель ночного происшествия. Войдя в штаб, я тут же заметил вчерашнего безобразного американца. Он сидел за самым большим столом в глубине комнаты и, видимо, был погружен в изучение каких-то документов. Мне стало как-то не по себе от его спокойствия. Нас провели прямо к его столу. - Капитан! - обратился к нему переводчик. И, обернувшись к нам, сказал: - Это командир части. Я едва не присел на корточки. Капитан поднял глаза от документов, сощурился на вдову Мами и перевел взгляд на меня. Мы с еще большим изумлением, чем вчера, уставились друг на друга. Потом он поднял брови, решительно откинулся на спинку кресла и с усмешкой, понятной только мне, сказал: "Хелло, бэби!" Теперь, при свете дня, он выглядел значительно старше, чем прошлой ночью. Не переставая усмехаться, он обещал принять надлежащие меры и, приговаривая: "О'кэй! О'кэй!", подмигнул мне. Возвращаясь из штаба, на лестнице второго этажа я встретил женщину, похожую на Сигэ. Сигэ работала служанкой в нашем доме, когда мне было семь лет. Это была высокая, стройная женщина, и я звал ее "верзилой", а когда был не в духе, дразнил также и "лисицей", потому что у нее было продолговатое лицо с раскосыми глазами, уголки которых были вздернуты вверх. Поддерживая одной рукой подол ярко-красного открытого платья, другой скользя по перилам, женщина поднималась по лестнице. Когда между нами осталось метра два-три, она взметнула на меня взгляд и остановилась в изумлении. Я же, привлеченный обнаженными плечами и ярким платьем, лишь мельком взглянул на ее продолговатое лицо. И только спустившись на несколько ступеней, вспомнил, что где-то это лицо видел, и вдруг меня осенило: она похожа на Сигэ! Но Сигэ никак не могла очутиться здесь, в таком месте, и в такое время. Я оглянулся. Подол ярко-красного платья мелькнул в дверях штаба. Я бы, наверно, сразу же забыл про эту женщину - тогда они меня как-то мало интересовали. Однако, вспоминая иногда выражение удивления на ее лице, я испытывал легкое недоумение и даже позволял себе воображать невесть что. Хотя желание встретить ее еще раз так и не возникло. Однажды ясным днем я читал у себя в комнате, у открытого окна. Вдруг в мою комнату влетел белый сверток. Он упал на татами и рассыпался на несколько катышков в золотых и серебряных обертках, которые покатились в разные стороны. Я удивился, выглянул в окно и увидел женщину, которая смотрела на меня из окна дома напротив, отделенного от моего внутренним садиком. Расстояние, которое разделяло нас, не превышало и десяти метров, так что я отчетливо разглядел ямочки на ее щеках. "Да это Сигэ!" - подумал я. Но потом понял, что это была та самая женщина, которую я встретил на лестнице. Женщина подняла руку к лицу и помахала мне. Потом показала жестом в глубь моей комнаты, куда-то поверх моей головы, склонила голову набок и, тихонько усмехнувшись, исчезла за голубой занавеской. Не переставая удивляться, я собрал рассыпавшиеся по комнате золотые и серебряные комочки. Один из них, продолговатой формы, был завернут в тонкую белую бумагу. Я развернул бумагу, на ней женским почерком было написано: "Вы занимаетесь? Вчера я очень удивилась, увидев Вас. Душа моя наполнилась нежностью. Окно Ваше как раз напротив моего, так что теперь я каждый день могу Вас видеть. Сегодняшняя "бомба" - мое маленькое угощенье к чаю. Нана". Нана? Наверное, это ее имя для танцевального зала. Значит, эта женщина и вправду Сигэ. От этой мысли на душе у меня потеплело. Вспомнив, что прошло уже десять лет с тех пор, как я не видел Сигэ, я подумал: "Какие только чудеса не случаются с людьми". Предаваясь воспоминаниям о прошлом, я незаметно для себя разворачивал одну за другой золотые и серебряные обертки и отправлял их содержимое в рот, пока совсем не объелся сладостями. В сумерках Нана открыла окно и как бы невзначай свистнула мне. Тогда и я открыл окно. Увидев меня, Нана склонила голову набок и тихонько усмехнулась. Мы встретились глазами. На ней опять было открытое платье. А когда она повернулась ко мне спиной, я увидел, что ее распущенные волосы падали ниже плеч. "Это для того, чтобы не видна была шея, - сразу же догадался я, припомнив, что на шее у Сигэ остался багровый шрам от вскрытого нарыва. В лучах заходящего солнца Нана показалась мне немыслимо красивой. Потрясенный, я глядел на нее, не в силах отвести глаз, и тревога охватила меня. При всем моем воображении я никак не мог представить себе, что это и есть та самая Сигэ, которая когда-то в нелепых момпэ {Момпэ - женские рабочие шаровары.}, с волосами, собранными в пучок на макушке, раздувала огонь в очаге. Так продолжалось недели две. Я стал испытывать странное волнение от этих свиданий с Нана. Иногда я слегка приоткрывал окошечко в коридоре и тайком поглядывал на Нана, которая, нахмурив брови, смотрела на мое распахнутое настежь окно, не подававшее признаков жизни. Временами же мне доставляло необъяснимое удовольствие, не откликаясь на свист Нана, сидеть, понурившись, спиной к окну со сложенными на груди руками, сдерживая желание повернуться и открыть его. И вот как-то поздно вечером, не в силах избавиться от наваждения, завладевшего мной, я придумал нечто ужасное. Приоткрыв окно и убедившись, что в комнате Нана зажегся свет, я потихоньку выскользнул из своей комнаты, крадучись прошел по коридору и нажал на ручку двери, которую взломал на днях капитан американской военной полиции. Как я и предполагал, дверь бесшумно открылась, и передо мной разверзлась темнота столовой. Ужасаясь своей наглости, я вступил в эту темноту, словно меня кто-то тянул туда. Поскольку я хорошо знал дорогу, то и направился прямо к комнате Нана, ориентируясь по слабому свету, проникавшему из окон. Покрытый кафелем пол был холоден. В столовой отчетливо раздавалось шлепанье моих босых ног. Я остановился перед дверью, из-за которой пробивался свет, и прислушался на мгновение с поднятой рукой. Затем постучал три раза. - Come in! {Войдите! (англ.)} - раздался женский голос. Я тихо открыл дверь. Сладко пахнуло сигаретным дымом. Комната, которая прежде служила кухней, была теперь роскошно убрана. Нана в белом платье сидела на стуле и расчесывала волосы. - Джесси? - спросила Нана, не поворачивая головы. Прижав руку к сердцу, готовому разорваться на части, я молча стоял в дверях. Продолжая расчесывать концы длинных волос, переброшенных на грудь, Нана искоса взглянула на меня и в ту же минуту вскочила. Сверкающий гребень выскользнул из ее волос и со стуком упал на пол. Я, словно во сне, направился к ней. - Давно не виделись, Сигэ. - Я протянул ей руку, но, пораженный ее красотой, так и застыл с протянутой рукой. Нана улыбнулась. - Добро пожаловать, Осаму, - сказала она и пожала мою руку. Она назвала меня чужим именем! Я горько усмехнулся. Забыла, как зовут, - все-таки десять лет прошло. - Я не Осаму. Ты запамятовала. - Я знаю, что ты не Осаму. Но ты очень похож на него, - сказала Нана. - А кто это - Осаму? - спросил я. - Мой младший брат. Единственный родной человек, и тот погиб на фронте. Вы с ним похожи как две капли воды. Образ Сигэ, поселившийся в моем сердце, стал вдруг тускнеть. Я почувствовал, что задыхаюсь. Казалось, все вокруг странным образом преображается. И женщина, стоявшая передо мной, так похожая на Сигэ, стала на моих глазах превращаться в какую-то другую женщину. - Значит, в письме вы писали о нежности потому, что я похож на вашего брата? - спросил я. - Ну да. Я тяжело опустился на софу. Нана встала, чтобы достать из чемодана бумажный пакет. - Вот фотография брата и его последнее письмо. Юноша в летной форме, не достигший и двадцати лет, гордо стоял под банановым деревом и смущенно улыбался. Сколько раз я представлял себя именно в такой форме! Большие глаза и странно белые зубы выделялись на лице - видимо, он сильно загорел. Я посмотрел на фотографию и подумал: похож. - Правда похож? - спросила Нана. - Нисколько, - пренебрежительно бросил я. Нана весело засмеялась. - Нет, похож. Об этом может судить только тот, кто долго жил вместе с ним. Мне любопытно было взглянуть на его последнее письмо. Такое письмо в определенном смысле можно рассматривать как прощальное. Это оказалась захватанная руками открытка. По адресу я понял, что Нана было настоящим именем женщины. На открытке стоял штамп одной из военно-морских баз на острове Кюсю, но писали ее, видимо, на передовой базе южного фронта. "Дорогая сестра Нана! Наверное, теперь в Японии стоит прекрасная погода. Здорова ли ты? Дня три назад я видел тебя во сне. На мне была соломенная шляпа, а у тебя на голове красный платок. Вокруг паслось много коров и овец. Я вылетаю завтра утром. Будь здорова. Завтра мне как раз исполнится девятнадцать лет. Осаму". Я изумился беспечному тону письма. Оно было написано радостно, будто сообщало о веселом пикнике. Я вспомнил себя в годы войны, и сердце мое защемило от боли. Сколько же молодых людей пошло на смерть вот так, беспечно, будто отправляясь на пикник! - Я буду вам младшим братом, пока вам не надоест, - сказал я, глядя прямо в лицо Нана. - Да? Я рада. Нана положила руки мне на плечи и тряхнула меня несколько раз. Глаза ее сияли. "Надо уходить", - подумал я. - А я думал, вы Сигэ, - признался я, вставая с софы. - Кто это - Сигэ? - Служанка. Давно как-то у нас в доме жила. Издали вы очень на нее похожи, а вблизи значительно красивей. Нана громко засмеялась. - Странно! Оба вспомнили похожих на кого-то людей. В дверях я оглянулся. - Знаете, у Сигэ сзади на шее был шрам после операции. - Да? Не успокоишься, пока не узнаешь, что его нет? Нана усмехнулась, взяла мою руку и сунула ее под волосы. Передо мной сверкнула алмазной белизной ее шея, от лица исходил какой-то прекрасный аромат. Тонкая шея Нана была совершенно гладкой. - Ну как? Есть шрам? Не отнимая руки, я взглянул ей в лицо и улыбнулся. Я уже не видел ее губ, лоб мой стал горячим. - Спокойной ночи, - сказал я. Шлепая по полу босыми ногами в темноте столовой, я пошел к двери, ведущей в коридор. И, шагая, шептал сам себе: "Пусть не Сигэ, пусть не Сигэ!" Нана снилась мне каждую ночь. Иной раз целыми днями я только и делал, что думал о ней. Не выдержав, трижды незаметно пробирался к ней в комнату. Нана задумчиво смотрела на меня, рассказывала о брате, а на прощанье целовала у дверей в лоб. Когда я в четвертый раз прокрался в ее комнату, Нана оказалась очень пьяна. Она громко смеялась, хотя глаза ее были полны слез, и вдруг, вертя в руках пустую бутылку из-под виски, выпалила: - Лучше умереть, чем так жить! - Потом сказала: - Я научу тебя танцевать, - и, прижавшись грудью к моему лицу, затряслась вместе со мной в танце. Когда я уже собирался уходить, в дверь постучали. Нана окаменела, затем быстро обвела комнату взглядом и, со страхом глядя на меня, дрожащим голосом пригласила: - Come in! Дверь отворилась, и в комнату грузно ввалился капитан М. Р. - Джесси! - тихонько воскликнула Нана. - О! - рявкнул он удивленно, увидев меня, и мы в третий раз злобно уставились друг на друга. - Ты как сюда пролез? - резко спросил он. - Через дверь, которую вы на днях вышибли ногой, - мгновенно ответил я. Брови его поднялись, он удивленно заморгал. Нана хотела что-то сказать, но он холодно взглянул на нее и рявкнул: - Молчать! - Затем, заложив руки за спину, веско приказал мне: - Пошел вон! Я взглянул на Нана. Она стояла лицом к окну. - Сделай так, как велит Джесси, - сказала Нана пронзительным голосом. - До свидания! - бросил я ей в спину и пошел. - И больше не приходи! - крикнул в догонку Джесси. - Разумеется, не приду, - сказал я, обернувшись, и торопливо вышел из комнаты. В коридоре, закрыв за собой дверь, я долго стоял, прислонившись к ней спиной. Потом пошел в свою комнату и выглянул в окно. Света в комнате Нана не было. "Теперь уж вряд ли взгляну когда-нибудь на это окно", - подумал я. Весь вечер я промучился из-за Нана. Сначала я ничего не понимал. Потом мало- помалу начал догадываться. А когда окончательно сообразил, в чем дело, на душе стало еще невыносимей. Днем я носился, весь в поту, по стадиону под палящими лучами солнца. Вечером, купив в лавочке на окраине города дешевые сласти и пыльные фрукты, шел в парк, садился там под гинкго в кружок с четырьмя-пятью непутевыми приятелями и, отбивая такт ногой, орал во все горло военные песни. Так я выражал свое негодование тем, что Япония проиграла войну. Однажды утром в начале лета я почувствовал вдруг сильную резь в животе. Меня прохватил кровавый понос, от которого просто темнело в глазах. Я обливался липким потом от страшной боли в животе, казалось, кто-то ворочает палкой в моих внутренностях. Я знал, что со мной случится что-то плохое! У меня странная способность предчувствовать беду. Поэтому, когда я кое-как добрался до знакомого врача и услышал от него название болезни, я ничуть не удивился. Учитывая положение моего дяди, родственники поместили меня тайком в одну из больниц города. Там, в грязной палате, я и провел самый жаркий летний месяц. Это было своего рода спасением для меня. Я весь ушел в болезнь, ни о чем другом не думал. Я и вправду все забыл. А когда однажды вспомнил о Нана, меня чуть не вырвало. Однажды глубокой ночью, когда дело уже шло на поправку, я встал с постели с помощью пожилой сиделки, чтобы сходить в туалет. В зеркале, висевшем на столбе у моего изголовья, я увидел отражение чьего-то лица. "Господи! Кто это? Что за жалкий тип!" - подумал я. Щеки ввалились, глаза казались огромными, величиной с кулак. Однако, приглядевшись, я понял, что это я сам и есть. Я мрачно смотрел на свое изменившееся лицо. И тут лицо в зеркале куда-то отдалилось, и я потерял сознание. Сколько длилось мое беспамятство, не знаю, только когда я очнулся, то увидел, что лежу на полу, раскинув руки, а подо мной беспомощно барахтается пожилая сиделка. Поднявшись, я взял градусник, чтобы померить температуру. Он мелко дрожал в кончиках моих пальцев, и я увидел, что толстая красная нить протянулась от отливающего серебром конца градусника. Я поспешил стряхнуть его. Сиделка спросила, сколько набежало, но я не мог ответить. Наверное, легкий спазм мозговых сосудов, сказала женщина. Я лежал с горячей головой и рассеянно глядел на черный потолок. С потолка свисала тусклая лампочка. Черный потолок с ужасающей скоростью уносился вверх, уменьшаясь до крохотного квадрата, а затем стремительно падал вниз и накрывал всю комнату. Он становился все больше и больше, с каждым разом опускался все ниже и ниже, нависал надо мной... "Умираю", - подумал я. И тут впервые за время болезни вспомнил о смерти. Неужели вот так и умру? Умереть от болезни! Это что-то совершенно новое. До сих пор мне и в голову не приходило, что такое может случиться. Более жалкой смерти и не придумаешь! Комок подступил к горлу. - Тетушка! Карандаш и бумагу, - попросил я. С трудом перевернувшись на живот, я на обороте клочка бумаги, похожего на рецепт, карандашом, показавшимся мне странно невесомым, нацарапал: "Не хочу умирать". Сжимая карандаш в руке, растерянно огляделся вокруг. Какие это были кощунственные слова! И все же они шли из глубины души. Что же еще написать напоследок? Вцепившись покрепче в скользкий карандаш, я добавил еще одну фразу: "Глупая Нана". Я недоуменно глядел на эти две строчки. Что это? Мне нечего сказать? В глазах у меня потемнело, карандаш выпал из руки, голова тяжело уткнулась в подушку. Если подумать, то я ведь ни одного дня не жил спокойно с тех пор, как кончилась война и жизнь и смерть поменялись местами. Я лишь глазев вокруг, качаясь на волнах жизни. И тут из глубины моего потухшего сознания вдруг яростно, как никогда прежде, донеслось: Я хочу жить! Я буду жить! Спасите меня! К счастью, я выкарабкался из болезни. Потом прошло семь лет. Это были годы позора и раскаяния, но с тех пор и поныне мне никогда не приходилось видеть чье-либо предсмертное письмо или писать его самому. А ведь это же счастье! Красная юбка I  Ресаку не думал, что Хидэ, его младшая сестра, так серьезно отнесется к его приглашению и сразу же приедет в Наори. Он хотел лишь вселить маленькую надежду на будущее в сердце сестры, уже невесты, которая осталась одна в глухой деревне подле больной матери. "Не выберется ли она как-нибудь к нему в город с ночевкой - передохнуть от деревенских забот?" - написал он ей. Слова эти, подумал он, как-то ободрят сестру, у которой не было никаких радостей в жизни. Однако от Хидэ тотчас же пришла открытка. Она сообщала, что матушка отпустила ее в город на один вечер и она выезжает в субботу утренним поездом. Это было полной неожиданностью для Ресаку. Он даже слегка растерялся, хотя сам же и пригласил сестру. Растерялся он не потому, что приезд Хидэ доставил бы ему какие-то неудобства. Она бы нисколько не стеснила его. И все же внезапное появление сестры, неотлучно находившейся в деревне у прикованной к постели больной матери, напугало его. "Уж не сбежала ли она потихоньку из дома? И не разбудил ли он в ней ненароком своенравного ребенка?" Вот что всполошило его. "Но нет, - подумал он, - Хидэ не такая девушка. Она не из тех, кто позволит себе натворить что-нибудь тайком от матери". Открытка была написана карандашом, но слова будто плясали. Бросались в глаза черные, как тушь, иероглифы - наверно, то и дело облизывала грифель. Ему показалось, что он слышит, как бьется сердце его восемнадцатилетней сестры. Перечитал открытку еще раз, и душа его запела. Ресаку поспешно бросился прибирать комнату. До субботы оставалось еще четыре дня, и с уборкой можно было бы повременить, но ему не сиделось на месте. Работал он плотником на маленькой верфи на окраине порта и там же, при верфи, жил. Ютился в жалкой каморке величиной в три татами на втором этаже сарайчика, где хранились инструменты. Но именно потому, что каморка была крошечной, ее надо было тщательно прибрать. II  В субботу Ресаку вдруг проснулся ни с того ни с сего задолго до восхода солнца. В комнате было темно. На посветлевшем небе, видневшемся в незашторенное окно, тускло светили поблекшие звезды. Хидэ как раз вышла из дома, подумал он, глядя на тусклые звезды. Чтобы попасть на утренний поезд, из дома надо выйти еще затемно и спуститься по узкой тропинке до станции у подножья горы. Деревня их находилась высоко в глухих горах. Откроешь деревянную дверь позади дома - свет вырвется из сеней во тьму, и тень твоя длинно вытянется и закачается впереди тебя самого. Холодный горный воздух сразу же заберется за шиворот. Ему ясно вспомнилось ощущение холода, когда рано утром выходишь из дома, и он натянул тощее одеяло до самого носа. Однако беспокоиться за сестру, находясь в городе, не имело никакого смысла. Возможно, даже и беспокоиться-то было не о чем. Хидэ, получив от матери разрешение съездить к брату, радостно спешит сейчас на поезд. До полного рассвета было еще далеко. Он закрыл глаза и решил вздремнуть немного, но вдруг услышал какой-то звук - то ли шорох, то ли шарканье. Открыл глаза, приподнял голову - ничего не увидел, а звук пропал. "Наверно, почудилось", - подумал он. Положил голову на подушку, смежил веки и снова услышал: шур-шур... Не открывая глаз, внимательно прислушался. Непонятно было, откуда доносится звук. И у самого уха слышно, и откуда-то издали. Что же это такое? Словно кошка лакает суп из миски. Или утренний ветер поднялся на море. Налетит ветер, море в бухте чуть слышно зашумит, и волна тихонько лизнет причал верфи. Но для морской волны шорох был слишком тороплив. Он открыл глаза. Из окна было видно утреннее звездное небо. И тут он вдруг понял, что это было. Это были шаги сестры. Она торопливо спускалась с горы, шаркая кедами по горной тропинке, на которую пала ночная роса. Он удивился. Не может быть, чтобы шаги человека, идущего где-то в горах, на расстоянии многих десятков ри {Ри - единица длины, около 4 км.}, слышались так отчетливо. Закрыл глаза, и опять послышалось: шарк-шарк... Да, это шаги сестры. Он грустно улыбнулся с закрытыми глазами, подумал: "Скучаю очень по сестре, вот и чудится всякое". И проснулся вдруг среди ночи, потому что померещилось, будто она идет. Обычно он просыпался с восходом солнца, когда утренние лучи падали на его веки. Потому-то и удивился сегодня своему необычному пробуждению. Потревоженный шарканьем шагов, спать он уже не мог. Быстро вскочил с постели, оделся и вышел. Делать особенно было нечего. Он двинулся вдоль причала к соседнему заводу, изготовлявшему какие-то железобетонные конструкции. Пройдя довольно далеко, остановился, подумал: "Хорошо, что день собирается быть ясным". Море было спокойным, а небо на горизонте холодно блестело, как длинный меч, положенный набок. "Вернется Хидэ в деревню, и зима уже не за горами", - вдруг пришла ему в голову мысль, и он вздрогнул от пробравшего его озноба. III  Поезд, на который села Хидэ, прибывал на станцию Наори в одиннадцать пятьдесят. Ресаку сходил на станцию и уточнил это в тот день, когда получил от Хидэ открытку. Шел уже двенадцатый час, а он почему-то медлил. Наконец хозяин напомнил ему: "Эй! Скоро уже половина двенадцатого. Иди встречать сестру-то". Ресаку вышел с верфи и, придерживая карман джемпера, бросился бежать со всех ног. Если бы он направлялся прямо на станцию, спешить не надо было. Но ему нужно было еще заглянуть на почту и снять немного денег со сберегательной книжки. Была суббота, и почта работала не полный день, так что, встретив Хидэ, он не успел бы уже получить деньги. Он ворвался на почту, вынул из кармана джемпера сберегательную книжку и личную печать, положил ее у окошечка контролера, но печать скатилась и упала на бетонный пол. Он тут же поднял ее, обдул и просунул в окошечко. Женщина-контролер с подозрением взглянула на него. Он сильно запыхался. - Извините. Торопился очень... - сказал он, заискивающе поклонившись. - Ваше имя? - Итиномори Ресаку. Двадцать один год. Он сообщил и свой возраст, хотя никто его об этом не спрашивал, и подумал: "А зачем она интересуется именем, оно же в книжке написано". Контролер посмотрела в книжку и, нахмурив брови, стала разглядывать печать. Он забеспокоился: "Что это она нашла там странного?" - Сестра из деревни приезжает. Вот я и... - сказал он поспешно, понимая, что говорить это вовсе не обязательно. - Хорошо, что не хрустальная. Женщина мельком взглянула на него, улыбнувшись краешками губ. Это она о печати, понял Ресаку. Была бы, мол, хрустальная, раскололась бы, когда упала на пол. Он вздохнул с облегчением и застенчиво улыбнулся в ответ: где уж, мол, нам иметь хрустальную печать! - Грошовая... - сказал он, вытащил из-за пояса полотенце и вытер потное лицо. Выйдя из почты, он снова бросился бежать. IV  Хидэ, смущенно опустив глаза, прошла с перрона в тесной толпе пассажиров. Ресаку, ожидавший у киоска, увидел ее и догнал, когда она уже вышла из вокзала. "Эй" - окликнул он ее сзади. Хидэ испуганно остановилась и, жмурясь от солнца, взглянула на него. - Ну вот я и приехала, - сказала она. На глаза ее навернулись слезы. Ресаку никогда не приходилось встречать ни родственников, ни вообще кого-либо, и он не знал, что надо говорить в таких случаях. Моргая глазами, он сказал только: - Спасибо. Волосы Хидэ, как и прежде, были заплетены в косички, на ней была черная стеганая куртка, похожая на мужскую, и короткие, чуть выше колен, брючки мышиного цвета. В руке она держала тяжелый узел. - Пойдем! - сказал Ресаку и выхватил у нее узел. Округлый на вид, он оказался значительно увесистей, чем на первый взгляд. Из-за тяжести узелок на нем туго затянулся и стал как камень. - Что у тебя здесь? - обернулся Ресаку. Хидэ трусцой догнала его и сказала: - Каштаны и рис. Половина - подарок для твоего хозяина, половина - тебе. "А для чего рис?" - подумал он. Оказалось, мать велела взять, чтобы сестра не объела его. - Все заботится матушка, - засмеялся он. И, чувствуя, что лицо его как-то странно скривилось, спросил, глядя прямо перед собой: - А что, она здорова? - Здорова. Ресаку молча кивнул. Он понимал: давно болевшей матери просто не стало хуже. Даже полегчало немного, если отпустила к нему. Они пересекли площадь и вошли, как он и задумал, в кафе "Кит". Время было обеденное, народу много. К счастью, один из посетителей встал из-за стола, и они уселись рядышком на его место. - Выбирай, что хочешь, - прошептал он на ухо Хидэ и, скосив глаза на карман джемпера, похлопал по нему ладонью: о деньгах, мол, беспокоиться нечего. Хидэ взглянула на меню, приклеенное к стене, отвела глаза и, смутившись, сказала тихо: - Мне все равно. Что ты возьмешь, то и я. Под потолком висел дым от жареной сайры. И он подумал: "Если все равно, то сойдет и сайра". В деревне у них рыбу не ели. Разве что изредка бродячие торговцы приносили, но только сушеную. Свежей рыбы в деревне и в глаза не видели. Хидэ, конечно, отродясь не пробовала сайры, жаренной с солью. - Две порции сай... сай... сайры и рис на двоих! - заикаясь, крикнул хозяин кафе на кухню. Может быть, оттого, что утром Р