Роберт Музиль. Мечтатели Драма в 3-х действиях ---------------------------------------------------------------------------- Перевод И. Федоровой Die Schwarmer Schauspiel in drei Aufzugen 1921 M89 Роберт Музиль. Малая проза. Избранные произведения в двух томах. Роман. Повести. Драмы. Эссе. / Пер. с нем., пред. А. Карельского, сост. Е. Кацевой - М.: "Канонпресс-Ц", "Кучково поле", 1999. Том 1. OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru ---------------------------------------------------------------------------- Действующие лица Томас Мария, его жена Регина, сестра Марии Ансельм Иозеф, муж Регины; профессор университета и высокий чин в академической администрации Штадер, владелец сыскного бюро "Ньютон, Галилей и Штадер" Г-жа Mеpтенс, канд. фил. Горничная. Действие происходит в доме, который отошел к Томасу и Марии по наследству и расположен недалеко от большого города. Все персонажи пьесы - люди молодые: от 28 до 35 лет; исключение составляют г-жа Мертенс - она немного постарше - и Йозеф, которому за 50. Кроме этих двоих, все персонажи пьесы внешне очень привлекательны, как бы мы себе эту привлекательность не представляли. Самая красивая - Мария: высокая, смуглая, крупная; движения ее напоминают бесконечно медленную мелодию. Томас, напротив, невысокий, стройный, крепкий и жилисто-поджарый, как хищник; лицо его, тоже хищное, лобастое, в остальном почти не привлекает к себе внимания. У Ансельма лоб твердый, низкий, широкий, как туго натянутая лента; чувственная часть его лица просто завораживает. Он выше и крупнее Томаса. Регина смугла и темноволоса, внешность ее с трудом поддается определению - мальчик, женщина, химера из сна, своенравная сказочная птица. Г-жа Мертенс - незамужняя особа с добродушной, похожей на школьный ранец физиономией; от долгого сидения в обителях учености эта дама обзавелась весьма широкой задницей. Йозеф - человек высокого роста, сухощавый, с большим угловатым кадыком, который все время ходит вверх-вниз над слишком низким воротом сорочки; еще одна примечательная черта Йозефа - усы, видом напоминающие плавники, блекло-каштанового цвета. Штадер был когда-то смазливым юнцом, теперь это весьма ретивый деловой человек. ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ Сцена представляет гардеробную в первом этаже дома; большая, закрытая сейчас раздвижная дверь ведет в спальню. Вторая дверь - входная - на противоположной стене. Большое, до самой земли, окно выходит в парк. При постановке сцена должна создавать впечатление равно и реальности, и грезы. Стены из холста, двери и окна - прорези в нем; рамы, притолоки и косяки нарисованы; эти поверхности не жесткие, а зыбкие и в небольших пределах подвижные. Пол в фантастических цветных узорах. Мебель напоминает абстракции вроде проволочных моделей кристаллов; она реальна и употребима, но возникла как бы путем кристаллизации, которая порою на миг приостанавливает поток впечатлений и вдруг выделяет какое-то одно. Вверху стены переходят в летнее небо, по которому плывут облака. Ранний предполуденный час. Регина с письмом в руке сидит в кресле, в нетерпении подвинутом к двери спальни, и тихонько барабанит по филенке костяшками пальцев. Г-жа Мертенс растерянно стоит лицом к ней, ближе к середине комнаты. Регина. Значит, вы и правда не суеверны? Не верите в тайные силы личности? Мертенс. А как вы это себе представляете? Регина. Да никак. В детстве и в отрочестве у меня был ужасный голос, впору вообще не говорить громко; но я твердо знала: придет день - и я так запою, что все рот раскроют от удивления. Мертенс. И что же, запели? Регина. Нет. Мертенс. Ну так вот. Регина. Не знаю, что и ответить. Вам никогда не случалось испытывать необъяснимых, загадочных ощущений? Ну, когда, например, почему-то кажется, что нужно скинуть туфли и облачком проплыть по комнате? Раньше я часто приходила сюда, когда это была мамина спальня. (Показывает на спальню Томаса и Марии.) Mepтенс. Но зачем, скажите, ради Бога? Регина (пожимая плечами и резко стуча в дверь). Томас! Томас!! Выходи же наконец! Письмо от Йозефа принесли. Томас (из-за двери). Сейчас, Каркушенька, сейчас. Слышен скрип ключа. Томас открывает дверь и видит Мертенс. Ой, тогда еще секундочку, я думал, ты одна. (Снова закрывает дверь). Мертенс (подойдя к Регине, сердечно). Скажите, что, собственно, вы хотите всем этим доказать? Регина. Доказать? Но, милая моя, зачем бы я стала что-то доказывать? Мне это совершенно безразлично. Мертенс (с мягким упорством). Я имею в виду, ну, когда вы говорите, что иногда вновь видите вашего первого мужа, который несколько лет назад умер в этой комнате. Регина. Тогда вы скажите, почему мне нельзя видеть Йоханнеса? Мертенс (с деликатным упорством). Так ведь он умер? Регина. Да. Его смерть не подлежит сомнению и официально удостоверена. Мертенс. В таком случае этого быть не может! Регина. Я не собираюсь ничего объяснять! Просто у меня есть силы, которых у вас нет. А что? У меня есть и недостатки, которых у вас нет. Мертенс. По-моему, вы говорите все это наперекор внутренней убежденности. Регина. Я не знаю, какова моя убежденность! Знаю только, что всю жизнь поступала наперекор собственной убежденности! Мертенс. Ну, это же несерьезно. Здесь постоянно рассуждают о силах, которые лишь здесь людям и свойственны! Дух этого дома - бунт против всего, что вполне удовлетворяет остальной мир. Входит Томас, еще не закончивший свой туалет; одежда его вполне соответствует погожему летнему утру. Покамест на него не обращают внимания, и он занимается всякими утренними мелочами. Регина. О, я вам вот что скажу: в мир каждый человек приходит полный сил для самых невероятных переживаний. Законы его не связывают. А потом жизнь все время заставляет его выбирать из двух возможностей, и он все время чувствует: одной недостает, все время недостает - невыдуманной третьей возможности. Вот он и делает все, что угодно, ни разу не сделав то, что хотел. А в результате становится бездарью. Mepтенс. Можно мне еще раз взглянуть на письмо? Наверняка все дело в нем. Регина (отдает ей письмо; Томасу). Йозеф... приедет сюда. Mepтенс. Что вы говорите? Вправду? Pегина. У Йозефа все всегда вправду. Томас (с большим, но, по-видимому, не неприятным удивлением). Когда? Регина. Сегодня. Томас (глядя на часы). Тогда он, наверно, будет здесь еще до полудня. (Глубоко вздохнув.) Н-да... скоро. Мертенс. Я убеждена, его превосходительство Йозеф требует всего лишь прямодушия и малой толики деликатности. Вы спокойно (явно стараясь уколоть Томаса), не оскорбляя его чувств, изложите ваше требование развода. И когда исчезнут последние остатки лживости перед этим человеком - которого вы на деле никогда не воспринимали как мужа, - все призраки сами собой оставят ваши нервы в покое. Вы же были святая! Вам ведь незачем выдумывать, будто вы изменили мужу с покойником! (Энергично хватается за письмо, читает.) Томас и Регина отходят немного в сторону. Томас. Вы опять говорили о Йоханнесе?! Регина. Она считает, что я вру. Томас. Она не понимает, для нее это реальный факт. Регина. Но это и есть реальный факт! Томас (обнимая ее за плечи и легонько постукивая пальцем ей по лбу). Каркушенька, Каркушенька! Маленькая, ковыряющая в носу фантазерка, ты ведь и ребенком ужасно дулась, когда врала или таскала сахар, а потом получала от мамы взбучку. Регина. Все почти реально. Может, куда реальнее, чем... Томас (не давая ей договорить). Тут ты заблуждаешься: это полнейшая реальность! Ты заблуждаешься; вдобавок совершенно безразлично, делаешь ли ты это или только терпишь. (Садится перед ней и по-братски бездумно обнимает ее колени.) Я теперь тоже вечно заблуждаюсь. Но чем больше ощущаешь это, тем сильнее сгущаешь краски. Знай натягиваешь на голову собственную кожу как этакий темный капюшон с прорезями для глаз и для дыхания. Мы с тобой, Регина, прямо как родные брат и сестра. Регина (слабо протестуя). Да ты же всегда был самый настоящий брат - черствый, бесчувственный, тебя ничуть не трогало, чт_о_ со мной творится. Томас. Чувства на расстоянии, Регина, как и у тебя. Регина (высвобождаясь). Красиво сказано... (Ворчливо.) Но что это значит? Томас (в той же позе, энергично). Не столь отчетливо конкретные, как у Ансельма! У него-то во весь горизонт, будто сполохи! Я предпочитаю мнимую черствость. (Замечает, что Мертенс, кончив читать, хочет высказаться. К Мертенс.) Ну, что пишет Йозеф? Как там его превосходительство, владыка науки и ее служителей, очень злится на нас? Регина. Грозит лишить тебя должности и будущего, если ты не выставишь нас из дома. Мертенс. Его превосходительство не имеет такого права! Доктор Ансельм привез вас в дом вашей сестры и своего друга, где вы все вместе провели детство, - против этого никто возразить не может. Его превосходительство имеет право только на истину. Вот эту истину вы и скажете ему прямо в глаза; а что вы лично твердо рассчитываете после развода выйти за доктора Ансельма (опять явно стараясь поддеть Томаса), ему и в самом деле знать не обязательно. Регина. Йозефа на другой лад не настроишь, он не рояль. Мертенс. Бесконечная самоотверженная верность долгу, справедливость, любовь - все гуманные чувства на вашей стороне. А он - человек. Доверьтесь тому, что так много значит для всех людей, и вы не пожалеете! Хотя, похоже, с точки зрения господина доктора здесь ничего особенного нет. Томас (лицемерно). Напротив, я целиком с вами согласен. Пойди мы с самого начала по этому пути, ничего бы не случилось. Мертенс (0 ажитации). Но почему же вы сразу так не подумали? Почему написали письмо, в котором попросту потешались над всем этим и поддразнивали его превосходительство, а в результате он прислал такой ответ?! Томас. Потому что был идеалистом. Mepтенс. Простите, господин доктор, я не дерзну усомниться, что вы идеалист - ученый вашего ранга не может не быть им. Но каждый человек, в том числе его превосходительство Йозеф, добр и способен понять благородные побуждения, и мне кажется, идеалист должен убедить его, должен хотя бы попытаться; я... мне кажется, идеалист - это... ну, словом, человек с идеалами! Томас (с издевкой). Мадемуазель Мертенс, милая, идеалы - самые заклятые враги идеализма! Идеал - это мертвый идеализм. Истлевшие останки... Мертенс. О-о-о! Дальше слушать незачем, все ясно: вы опять насмехаетесь, надо мной тоже! (Она еще прежде постучала в дверь и ждала ответа. Теперь уходит с обиженно-высокомерным видом.) Томас (мгновенно переменив тон). Ты здесь единственная, с кем я могу говорить, не опасаясь превратных толкований: скажи, что у вас с Ансельмом не так? Регина (строптиво). Почему не так? Томас. Вы оба знаете, что с вами что-то не так. Ты перестала мне доверять? Регина. Да. Томас. И правильно!.. Когда-то мы считали себя новыми людьми! А что в итоге получилось?! (Хватает ее за плечи и трясет.) Регина! Ведь получилось-то посмешище!! Регина. Я на миропорядок не замахивалась. Это вы без меня! Томас. Ладно, ладно. Ансельм, Йоханнес и я. (По-прежнему взволнованный воспоминаниями.) Мы все ставили под сомнение: чувства, законы, авторитеты. Все вновь было сродни всему, и одно могло превращаться в другое; бездны между противоположностями мы засыпали, отверзая их во взаимосвязанном. Человеческое было в нас заложено во всей его исполинской, невостребованной, вечной возможности созидания! Регина. Я всегда знала, что в замыслах обязательно есть какая-то фальшь. Томас. Да-да, ладно. Мысли, счастливые мысли, которые гонят сон, не дают усидеть на месте, несут тебя, как лодку, подхваченную течением, - такие мысли наверняка в чем-то фальшивы. Регина. А я тем временем молила Господа даровать мне одной что-нибудь необычайно прекрасное, такое, что вам никогда в голову не придет! Томас. И что получилось? Регина. Что ты хочешь этим сказать? Ты достиг всего, чего хотел! Томас. Ты хоть представляешь себе, как это легко? Поначалу все идет медленно, с раскачкой, а потом - ускоренно падаешь вверх! На наклонной плоскости одинаково легко двигаться и вверх, и вниз... Через полгода, если вовремя не разругаюсь с Йозефом, я стану ординарным профессором. За всю мою жизнь я не знал ничего более постыдного, чем успех. А теперь выкладывай: что там за история с Йоханнесом? Регина. Вы все - мастера говорить, это вас выручает. Я так не хочу. Моя правда жива, только пока я молчу. Томас. И без того не поймешь, по какому случаю вы уезжаете в путешествие - по случаю свадьбы или по случаю помолвки, а вы еще и покойника с собой приглашаете! Pегина. Я не хочу говорить об Йоханнесе!! Томас. Но ты же никогда не любила его так... безмерно? А нынче? Нынче он прямо идеал!.. У Ансельма есть в этой истории вполне определенный умысел - какой именно?! Регина. Ансельм ничего не делает без определенного умысла. Томас. Да-а?! Вначале-то было не так? А теперь, когда его слушает Мария, он просто невыносим. И все, что он делает, это своего рода душевный обман?! Регина (спокойно). Да, обман. Томас (растерянно смотрит на нее; потом нарочито сухо). Ну хорошо. И какой же в этом смысл? Регина. Мало того, вот увидишь, при Йозефе он вообще притихнет. Будет твердить, будто мы приехали к вам только потому, что здесь умер Йоханнес. Томас. Увидим, дойдет ли таким манером до крайности. Регина. Он вовсе не хотел, чтобы все так кончилось. Томас. А чего же он хотел? Pегина (с легким презрением, которого Томас не, замечает). Я ведь его соблазнила! Томас. Ты - его?! Господи, ты же никогда ни за кем не бегала! И за Йозефа пошла, как другие принимают постриг! Регина. Он неимоверно разволновался, когда мы вдруг снова обрели друг друга. Томас (поспешнее, чем ему бы хотелось). Ему плохо жилось? Регина. Ему всегда плохо живется. Если он не может приблизиться к какому-то человеку, то сразу делается как ребенок, который потерял мать. Томас. Да-да-да... Братские чувства ко всему миру. Всемирный любимец. Он и перед Марией такого разыгрывает. Регина (невольно вкладывая в свои слова страстное предостережение). Другой человек для него - как одержимость, как болезнь! Он полностью отдает себя в его власть и тотчас должен поставить промежуточное сопротивление! Томас. Что?.. Сопротивление? Регина. Не понимаешь. А я не умею объяснить. Ну, сопротивление. Гадкое чувство. Чтобы замахнуться на что-нибудь скверное. Томас. А вот разные нелепости для тебя бесспорная реальность; ты всегда была такая: чем больше чувствовала, что тебе не поверят, тем реальнее воспринимала это сама. Но он-то не говорит о бесспорной реальности, он твердит одно (передразнивая многозначительный тон): так могло бы быть... В избытке чувства. Намекает на необычайные переживания. Окружает себя и свою жизнь тайной. Регина, ему есть что утаивать? Регина (близко подойдя к нему; настойчиво). Он будет сломлен и пойдет на отчаянные поступки, если ты станешь ему мешать! Если вынудишь его хоть чуточку отступить от образа, какой он строит перед Марией! Томас. Но ведь ты не веришь, что он искренен? Регина. Нет, конечно, это фальшь! Томас. Ну так что же?.. Говори! Регина. И все-таки он искренен. (В порыве отчаяния.) Ты разве никогда не слыхал фальшивого пения с искренним чувством?! Отчего же человек с фальшивыми чувствами не может чувствовать искренне? Не думай, что у него это просто самовнушение, в пику тебе! Поверь, человек способен убить себя ради чувства, которое не принимают всерьез!! Люди много чего не принимают всерьез, и все-таки это их жизнь, возьми хоть нас. Томас (упрямо). Посмотрим, что будет, когда явится Йозеф. (Другим тоном.) Как хочешь, Регина, а я останусь при своем: мы все близки друг другу, как две стороны игральной карты. Регина (страстно, с насмешкой, страхом и предостережением). Не надо приносить себя в жертву! Гони нас прочь! Ты слишком сильный, чтоб понять слабых. И слишком... чистый, чтоб разглядеть обман. Томас. А он? Он ведь тоже! Регина, он ведь не умеет лгать! Только... Входят Мария и Мертенс; ждут, Мария с письмом в руке. правдивость у него... очень уж замысловатая. Когда-то давно антиподом правды в нем, как и реальности во всяком духовном существе, стала не ложь, а скудость! Pегина (с упорством). Да, возможно, ты прав; пусть будет, как он хочет. Мария (мягко и медленно). По-моему, нужно както подготовиться к приезду Йозефа. Томас (не сразу оторвавшись от своих мыслей, с легкой насмешкой). Ах да, конечно, Йозеф, нужно подготовиться. Мария. Он может явиться в любую минуту. Ты разве не читал его письмо? Томас. Нет, забыл. (Поворачивается к Регине.) Мария. Оно у меня. Йозеф пишет, что едет поговорить с тобой. По его словам, позволяя Ансельму и Регине жить здесь, ты попустительствуешь обольщению и супружеской измене... Мертенс (Марии). Но о супружеской измене тут и речи нет, я свидетель. Mapия. И если ты не положишь конец этой непонятной ситуации в твоем доме, он сделает свои выводы. Мертенс. Я свидетель, что для женщины, которой совесть велит хранить верность покойному, и для мужчины, который с такой добротой заботится о страждущей, столь... э-э... примитивные поступки просто немыслимы. Мария. Да-да, конечно. Но ведь Томас фактически сам вложил ему в руки это оружие. (Томасу.) Он полагает, что в личной беседе ты, как человек спокойный и рассудительный, поймешь... Томас. Слушайте, а почему бы нам не уехать? К примеру, на экскурсию? Мария. Вечером мы все равно вернемся, и он будет ждать. Регина. Он правда может тебе навредить? Томас. Конечно. Pегина (с удовлетворением, какое испытывают и в неприятностях). Значит, определенно навредит; не стоит его недооценивать. Пока внешне все было благоприлично, он, как ягненок, терпел все капризы, отвращение, сцены. Пожалуй, счастье всегда представлялось ему неким усилием. Пусть оно даже утомительно, он готов примириться; а может, все это ему непонятно, и наоборот, до некоторой степени всерьез. Но от малейшего публичного скандала он будет отчаянно защищаться! Мария. Он уже сейчас зовет ее женой Потифара. Мертенс. Мученица! Жертва собственной тонкой натуры! Регина. Но он ведь и про Ансельма говорит, что... Мария. Тут он сам себе противоречит, потому что одновременно подозревает измену, да? Регина. Про Ансельма он говорит, что тот поневоле целомудренный... (Выхватывает у Марии письмо.) Томас. О-о! Мария. Регина, как ты неделикатна! Регина. Так ведь это его слова! Что-де Ансельм поневоле целомудренный распутник. Томас. Любопытно, однако. (Забирает у Регины письмо.) Почему сразу-то не сказали? Мария. В письме нет слова "распутник"; Йозеф только и говорит, что они друг друга соблазнили и запутали. Регина. А еще там написано: обманщик! Томас. Обманщик?.. (Ищет нужное место.) Регина. На третьей странице. Томас. Неспособный любить обманщик. Вампир. Авантюрист. Откуда он это взял? Регина (по-гномъи вздернув плечи). Да ниоткуда... Мария. Наверно, не стоит так негодовать на него. Он бесспорно уязвлен ревностью, вот и возводит напраслину, чувствуя, что до Ансельма ему как до звезды небесной!.. Томас. В конце концов Ансельму без малого тридцать пять, а чего он достиг? Мария. Помнится, он был приват-доцентом, как и ты. Томас. Ровно год, и когда - восемь лет назад! Потом он оставил доцентуру и как в воду канул. Кстати, то, о чем пишет Йозеф, странным образом имеет некую псевдовероятность. (Со злорадством еще раз просматривает те же фрагменты письма.) К Йозефу он подобрался под видом этакого середнячка; участливого друга, полного симпатии ко всему миру; скромного идеалиста... Но мы-то знаем, каков Ансельм был раньше; так какой же он теперь - на самом деле? Мария. Ты бестактен! Томас. Госпожа Мертенс так почитает Ансельма, что вовсе этого не слышит. Мария. Он - выдающийся человек! Томас (ехидно). О, разумеется. Вероятно. У него есть идеи! Конечно... Но... есть ли у него идеи? Настоящие? Не только те, какими нынче сыплет каждый второй? Это уже вопрос, и нелегкий. (Пародируя глубокомыслие.) Испытывает ли он сильные чувства? Что ж, страсть, все равно какая, набирает силу под стать человеку, которым она овладевает. Мертенс. Он едва не покончил с собой, когда отъезд, казалось, готов был сорваться! Томас. Правда? Так-таки едва не покончил? Главное - способность чувства к метаморфозе; оборванная веревка была пуповиной многих великих произведений, и лишь глупец просто вешается по-настоящему. Регина. Но... обманщик? Томас. В том-то и заключено визионерство; обманщик тоже едва не вешается; первый шаг у великих и у обманщиков одинаков. Mepтенс. О, боюсь, подобные рефлексии отражают лишь вашу предубежденность против доктора Ансельма. Томас. Ошибаетесь, сударыня; я человек дурной и никогда не заслуживал иметь друга, но он у меня был - Ансельм. Мария (подводя итог). Ансельм, бесспорно, человек выдающийся, и зачем, в самом деле, сразу пускаться в бесполезные сравнения? Достаточно того, что ты натворил своим письмом. Mepтенс. Его превосходительство ссылается на ваши собственные слова! Мария. Именно ты внушил ему, что они от него сбежали. Томас. Неуверенные люди от уверенного! Мария. Ладно, Томас, я не собираюсь затевать спор, но самое позднее через три часа Йозеф потребует решения. Что же будет? Томас. Ничего. Мария. Ничего? Мертенс (в один голос с Марией). Ничего! Томас. Все разъяснится. Ансельм и Регина, конечно, никуда не уедут. Мария. Значит, ты поговоришь с Йозефом? Ансельм наотрез отказывается. Томас (обескураженно). Ансельм отказывается?.. (Почти кричит.) Он отказывается! (Смотрит на Регину, которая вместе с Мертенс идет к выходу.) Pегина (с насмешкой). У него есть сопротивления! Мария (намереваясь опять скрыться в спальне). А то письмо написал ты. Томас. Что ж, в таком случае я устрою Йозефу торжественную встречу! Мария, Мертенс, Регина (опять останавливаясь). Торжественную встречу?! Томас (мрачно). Да, торжественную встречу, черт побери, чтобы создать ему подходящее настроение. Сколько есть опустевших коконов, из которых некогда выпархивали мотыльки человеческого восторга, все вокруг него развешу! Негритянские тамтамы, сосуды для божественного хмеля, плащи из перьев, в которых самцы танцуют перед самками! Mapия (в дверях). Но он взбешен. И наверняка решительно разделается с тобой, если ты и дальше станешь вести себя так глупо! (Уходит.) Томас смотрит на Регину, делает несколько шагов к ней, но так как она, сама того не замечая, медленно идет вместе с Мертенс к выходу, он поворачивает назад и нехотя следует за Марией. Мертенс (останавливаясь у двери). Правота за вами. И вы никак не должны допускать, чтобы с вами обошлись несправедливо. Помешайте этой торжественной встрече! Регина. Если Томас вобьет себе что-то в голову, его не обуздаешь. Мертенс. Тогда надо отсюда бежать! Регина. Ради Ансельма Томас поставил на карту все свое будущее. Мертенс. А разве этот превосходный человек не достоин много большего? Но доктор Томас все вам испортит. Умоляю вас, не поддавайтесь его влиянию, давайте уедем вместе с АН седьмом! Регина. Ансельм не хочет уезжать. Мертенс. Понимаю, он человек чести, не хочет бежать. Тогда пусть сам поговорит с его превосходительством Йозефом; он ведь изумительно владеет словом. Регина. Зачем? Я же не выйду за Ансельма, это исключено. Мертенс. Ах, какое малодушие! Неужели вам непонятно, что доктор Ансельм отказывался говорить с его превосходительством только потому, что ваш кузен Томас нанес ему обиду? Доктор Томас все вымораживает своими теоретическими рассуждениями. Регина (таинственно). Но, милая моя, вы разве не замечаете? Ничегошеньки не замечаете? Мертенс. Что я должна замечать? Регина. Тсс! Тише! (Осторожно высовывается из окна - посмотреть, не подслушивает ли Ансельм.) От него нигде не скроешься - гляди в оба!.. Вы разве не замечаете, что Ансельм любит Марию? Мертенс. Что вы говорите! Это преступно! Ваша сестра! Жена его единственного друга! Нет-нет! (Хватает Регину за плечо.) Регина! Ах, при всем вашем уме - и эти глупые, глупые фантазии! Регина. Но почему бы нет? Что здесь особенного? Mepтенс. Что особенного?! Не говорите таких ужасных вещей! Регина. Вы безумно преувеличиваете: перед ним новый человек - он охвачен любопытством, ну, быть может... взволнован. Но что я говорю - новый человек! Ведь только по случайности на Марии женился не он, а Томас. Mepтенс (забыв о негодовании). Я думала, это вы тогда по случайности вышли за Йоханнеса, а не за него. Регина. Или не за Томаса, у нас это было почти все равно. Теперь же в собственном его костюме, который он своими руками отдал, разгуливает другой - вот уж мистика так мистика. И вообще, тут не какая-то глупая интрижка, что берет начало с бабы; нет, тут все начинается где-то в нем самом, а потом бурно перекидывается на женщину!.. Да! То-то и оно!.. О любви и речи никогда нет! Телесная встреча фантазий - вот что это такое! Фантастическое преображение... (Скользя взглядом по комнате в поисках сравнения.) ...стульев... занавесей... деревьев... А посредине - человек! Mepтенс. Ну что вы, не надо так, успокойтесь! Доктор Томас испускает флюиды, которые вам явно во вред. Давайте-ка перед завтраком немного прогуляемся. (Тянет вяло упирающуюся Регину за собой. У выхода - за разговором они снова очутились в комнате - опять останавливается.) А госпожа Мария? Регина. Моя сестра? Эта глупая толстая кошка выгибает спинку, когда ее гладят. Уходя, пропускают в дверь Горничную, которая ставит на стол поднос с завтраком, стучится в спальню и опять выходит из комнаты; входят Томас и Мария. Томас (у окна, глубоко дыша). Я проснулся, хотел поговорить с тобой, включаю свет - ты лежишь с открытым ртом, вся расслабленная... Мария. Чудовище, почему ты меня не разбудил? Оба принимаются заканчивать свой туалет. Томас. Да, почему? Потому что едва не стал на колени, будто отшельник! Ты лежала такая большая, некрасивая, безгласная. И я растрогался. Мария. Уж и поспать спокойно нельзя. Томас. Когда вообще не бываешь один... Mapия. И много лет состоишь в браке: да, да, да! Право, я этого больше не выдержу! Томас. После стольких лет в браке и ходишь как бы все время на четырех ногах, и дышишь в две пары легких, и каждую мысль думаешь дважды, и время между серьезными делами вдвойне забито всякими пустяками - вот и мечтаешь иной раз стать этакой стрелой в разреженном воздушном пространстве. И вскакиваешь ночью, пугаясь собственного дыхания, которое только что было ровным и спокойным - без твоего участия. Но подняться не можешь. На колени и то по-настоящему не встаешь. Вместо этого чиркаешь спичкой. И оказывается, рядом еще некто из плоти и крови. Именно это и есть любовь. Мария (заткнув уши). Сил моих больше нет слушать. Томас. Ты даже ненависти ко мне никогда не испытываешь? Мария (сразу опуская руки). Я? Ненависти? Томас. Да, самой настоящей ненависти. Мне было показалось, нынче утром. Ты шла босая, несла свое тяжелое тело, а я стоял на пороге, маленький, до боли жалкий, и моя небритая щетина, колючая и ломкая, топорщилась в дверном проеме. Ты, верное, ненавидела меня тогда, как нож, который вечно тебе мешает? Mapия (с горечью, спокойно и уверенно). Это конец любви. Томас (восторженно). Нет, подлинное начало! Пойми же: любовь - единственное, чего между мужчиной и женщиной не бывает вообще. Как особого состояния. Реальное переживание предельно просто - пробуждение. (Оживленно.). Я наблюдал, как ты подрастала рядом со мной, наблюдал по-братски, но, разумеется, не с тем сочувствием, какое питал к себе самому. Потом я наблюдал - ты уж извини! (Ироническим жестом намекает на ее рост.) - как ты все росла, росла... Обгоняя меня. И однажды настал миг, когда ты явилась передо мною огромная, неохватная как мир. Это был удар молнии, хмельной дурман. Все, что меня окружало - облака, люди, планы, - было еще раз окружено тобой, вот так же сквозь удары сердца матери слышно биение сердца ребенка. Свершилось чудо открытия и единения. (С меньшим пылом.) Или как уж там принято говорить. Мария. А сегодня кажется, будто мечтали мы в сточной канаве. Томас. Если угодно, да. Мы вновь просыпаемся и обнаруживаем, что валяемся в сточной канаве. Массы жира, скелеты, заключенные в чувствонепроницаемую кожаную оболочку. Восторг улетучивается. Но в итоге будет то, что из всего этого сделаем мы. Подлинная человеческая пикантность именно такова, все прочее - преуменьшающая гипербола. Мария. Я хотела только одного: чтоб ты добился успеха. И когда, усталый от непомерной нагрузки, ты приходил в спальню в два, в три часа утра, по-детски сердитый, я тебя понимала. В чем заключалась твоя работа, я не знала, но это было и мое счастье, моя человеческая ценность; я была уверена: в этом неведомом была часть меня. А теперь все по-другому. Ты ушел прочь, избавился от меня. Томас. Потому что видеть не могу, как ты ползешь прямиком в медовую ловушку! Мария. Что ты такое говоришь! Томас. Он обольщает тебя. Ведь он тщеславен и не может отказаться от твоего благодарного восхищения. Мария. От его преувеличений мне иной раз просто жутко становится. Томас. Однако же эта омерзительно слащавая белиберда действует на тебя. Мария. Я не такая дура, чтоб постоянно талдычить "любовь! любовь! ". Но представь себе, у меня тоже порой бывает ощущение, что не мешало бы сделать из своей жизни что-то получше этой косной рутины! Томас. Порой? С тех пор как здесь появился Ансельм. Он не дает тебе понять меня. Мария (взяв себя в руки, подходит к нему). Но ты же сам прямо-таки бредил им, когда его здесь не было, да и когда он уже был здесь! Ты говорил: у него есть то, чего нам не хватает! Томас. И что же это? Мария. Нелепый вопрос! Мне всего хватало. А теперь, видишь ли, тебе что-то взбрело в голову, и ты решил опять выставить его плохим; исключительно ради пробы сил, такой уж ты уродился. Томас. Ну-ну, скажи, какой я уродился. Мария. Ни капли живого сочувствия другому. Все у тебя идет не от сердца - вот что удручает! Томас. Значит, от головы? Мария (возбужденно). Нет, я в самом деле больше не могу! О, эта вечная "работа" и вечные игры с реальностью! Добился признания, так и живи себе тихо-спокойно. Неужели этого мало? Томас. Ты же попросту повторяешь... Увы, сейчас я тебе не отвечу. Его святейшество изволили явиться! В оконном проеме до пояса виден Ансельм. Ансельм. Как нынче почивали? Мария (неприветливо). С чего бы такая церемонность? Ансельм. Вы, наверное, спите как сама земля. Мария. Что вы имеете в виду? Так же крепко или всегда вполглаза? Ансельм. Мне представляется, что, когда вы спокойно лежите, вокруг вас растет кольцо зеленых гор. Небольшая смущенная пауза. Мария. Томас меня разбудил, сегодня он был на редкость беспокоен. (Смущенно.) Нет... то есть... хотя в конце концов почему бы не сказать и так? Ансельм (иронически). Ну разумеется, почему бы и нет?.. Что тут такого? Томас. А что ты думаешь насчет Йозефа? Мария. Регина все ж таки вряд ли успела показать ему то письмо. Ансельм. Н-да. Я с Региной еще не говорил. Томас. Она где-то здесь. Это ее очень взволновало. Мария (видя, что Анселъм как будто бы собирается уйти). Нет-нет. Письмо у меня. Для начала прочтите. (Отдает Ансельму письмо.) Томас на некоторое время уходит в спальню, оставив дверь открытой. Ансельм заглядывает в письмо, но тотчас перестает читать и смотрит на Марию. Читайте же. Ансельм влезает в окно Ансельм. Вам случалось когда-нибудь видеть сны, в которых человек хорошо знакомый, бесконечно ласковый и нежный, вдруг предстает чужим, этакой сплошной мешаниной требовательных желаний и чувства собственности? Mapия. А потом перед тобой взбудораженная куча палой листвы, и что-то под ней в любую минуту может взорваться? Ансельм. Ладно, Мария; раньше, когда вы были девушкой Марией, я был вашим другом, а теперь вы носите имя Томаса, и я взорваться не могу. Mapия. И при этом вы беспрестанно смотритесь в зеркало! Ансельм (застигнутый врасплох). Думаете, я себя вижу? Господи, ну да, конечно, как пятно в зеркале. Глаза - это руки, ни разу в жизни не мытые; оттого-то они сохраняют грязную привычку трогать все подряд. И воспрепятствовать невозможно! Иногда мне хочется прокалить их, чтобы, очистившись от всех прикосновений, они сберегали только ваш образ. Мария. Господи Боже, Ансельм! Ансельм. Да, вам смешно, по-вашему, это преувеличение, каких хороший интеллигентный вкус избегает. Экий спесивый блюститель. Ох и побледнеет этот сверхинтеллигентный вкус, коли глаза впрямь зашипят на раскаленной стали! И, разбежавшись каплями, испарятся! Мария. Фу! Опять вы смакуете эти мерзости! Ансельм (с жаром). Я бы, не дрогнув, повернул нож и в вашем сердце! Если б мог однажды вернуть вас с порога. Где женщины расстаются с корсетом. С заемной "опорой". Со здравым смыслом вьючного животного, который все сносит - детей и больных, мужчин и безрассудное убийство на кухне. Mapия. Да читайте же наконец! У вас правда есть что обсудить, и срочно. Ансельм (смягчившись от ее решительности). Как все-таки замечательно, что вам никогда не удается застать меня врасплох. Я заранее знаю все, что вы сделаете. Заранее ощущаю это в себе как болезненно набухшую почку. Мария. Разумеется, простенькие идейки здравого смысла угадать несложно! Ансельм. Я не хочу необыкновенных переживаний! Самые глубокие переживания - будничные, нужно только освободить их от привычности. (Тихо.) Вот этого он не знает. А вы теперь не знаете себя. Измельчали под его влиянием. Мария. Вы уже слышали мой ответ: я люблю Томаса. Ансельм. Я не спрашиваю, любите ли вы его; на этот вопрос ответа вообще нет!.. (Сдерживаясь.) Решайте сами, может быть, здесь то, о чем я вам сейчас расскажу. Однажды меня захватила, заворожила... ива. На просторной лужайке только и были - я и одно это дерево. И я еле устоял на ногах, ибо то, что так сиротливо сплелось и завязалось узлом в его сучьях, этот страшный ровный поток жизни, я чувствовал в себе, но мягким, податливым, текучим. И я упал на колени! (Секунду тщетно ждет от Марии отклика.) Вот и все мои чувства. И к вам тоже. Мария. Ансельм... подобные преувеличения мало что стоят. Ну почувствовали вы это, так ведь даже ниц не пали по-настоящему. Ансельм. Вот как?! Томас и вправду начисто лишил вас глубины. Мария. Вы безобразно относитесь и ко мне, и к Регине. Ансельм. Люди вроде вас, которых уже ничто не повергает ниц, не вправе делать упреки! Я бы многого в жизни мог достигнуть, но каждый раз приходилось от всего отказываться. Ведь когда веришь, неизбежно спотыкаешься. Но ведь и живешь, только пока веришь! Мария (боязливо и тревожно). Читайте! Томас хочет с вами поговорить. Ансельм. Лучше я расскажу вам одну историю: когда я был монахом... Мария. Что-что? Вы были монахом? Ансельм. Тише!! Томас ни под каким видом не должен об этом знать! Мария. Но, Ансельм, вы же рассказываете небылицы. Ансельм. Вам я никогда не расскажу небылицу. Это было в Малой Азии, у подножия горы Акусиос. В маленькое незастекленное оконце я видел из кельи море... Мария (протестующе). Читайте, читайте!.. Ансельм не желает, но, слыша приближающиеся шаги Томаса, все же заглядывает в письмо. Чем вы только не занимались, пока мы все жили здесь. (Вновь принимается за свой туалет.) Входит Томас. Томас. Еще не закончил? Мария. Прочтите последний раз... Ансельм пытается поймать ее взгляд, чтобы скрепить мир, заключенный через эту крохотную поддержку, но она прячет глаза. Ансельм уныло пожимает плечами, потом быстро просматривает письмо. Томас хочет устроить Йозефу торжественную встречу и еще больше его разозлить. А я не хочу, чтобы мы себя так вели. В конце концов Йозеф наш близкий родственник, а там видно будет! Томас (мнимо шутливым тоном). Я хочу послушать Ансельма! (Садится, смотрит на Ансельма.) Напряженная пауза. Ансельм, все больше нервничая, медленно поднимает голову; в глазах его теплится решимость. Ансельм. Твое письмо все испортило. Томас. Та-ак, мое письмо... Но ты же с ним согласился. Мария. Тогда пускай Томас и попробует все исправить! Ансельм. Нет, Томасу нельзя говорить с Йозефом, я не допущу! Томас (настороженно). Значит... ты сам поговоришь с ним? Ансельм (бросая письмо). Я не могу. Томас. В самом деле? Не можешь? (Испытующе смотрит на Марию.) Мария. Вы что же, всерьез намерены стерпеть все Йозефовы упреки?! Ансельм. Не знаю, что вам ответить. Суть в том, что я обманщик, так? Томас. Так. Ансельм. А в самом деле... разве я не обманщик? Разве же всякий человек... который жаждет захватить другого... и захватить во много раз сильнее, чем руками, понимаете?.. и убедить его (с нажимом), хотя в своей правоте никто до конца не уверен... разве же всякий человек не обманщик? Мария (нехотя, пока Томас невольно проверяет ее впечатление). Чрезмерная впечатлительность! Ансельм (начиная нервничать). Я сам не знаю, чего я хотел - спасти Регину или насолить Йозефу. Иногда бываешь великодушным и дерзким, как во сне. Теперь я жалею. Мария (завороженно). О чем вы жалеете, Ансельм? Говорите, пока не поздно! Ансельм. Я не знаю, что ответить Йозефу. Правота, которая идет от сердца, необычайно заразительна. Оставьте вы меня. Mapия. Да говорите же. Ансельм. Дело сделано, окончательно и бесповоротно. Один раздавил другого, как вредное насекомое. Сапогом. И вдруг этот другой поднимается. А немного погодя стоит в нас на той же высоте, что и в себе, как в сообщающихся сосудах! Перетекает в нас и нас же оттесняет! Ни в коем случае нельзя недооценивать (как бы с опаской), ведь тут он себя и покажет, этот другой человек! Томас (напряженно следивший за реакцией Марии). Тогда остается одно: не мудрствуя лукаво, сделать самую что ни на есть тривиальную вещь - оказать на Йозефа небольшой практический нажим. Наймем сыщика и хорошего адвоката; какая-никакая слабинка и у Йозефа найдется. Mapия (с ужасом). Ты готов прибегнуть к таким средствам?! Томас. В свое время Йозеф кое в чем мне признался. Давно-давно. Сыщик нужен исключительно для раскапывания подробностей, ну а если Йозеф даже и чист душой (с язвительным, намеком), факты можно сопоставить и увязать. Факты охотно свидетельствуют не в пользу души. Разве нет, Ансельм? Мария. Но это же низость! Йозеф всю жизнь делал тебе только добро! Томас. И я ему тоже, по мере сил! Я и теперь искренне ему благодарен и в иной ситуации с радостью сделал бы для него доброе дело. Мария. Я тебя не узнаю. Если ты не порядочный человек, я уж и не знаю, кто тогда. Томас. Кто? Ансельм. Потому что он от сыщика откажется. Мария. Томас, это просто нервный срыв! Такими вещами не шутят! Ты ведешь себя как последний мерзавец! Томас. Ансельм, что тут особенного? Нельзя мне, да? Стало быть, я мерзавец? Я мерзавец, и мне нельзя? Ансельм. Ты прекрасно знаешь, что я согласен с Марией! Эта твоя затея совершенно безответственна и недопустима. Томас. Сыщик - всего лишь символ того, как мало нас трогают идиотские хитросплетения, без которых он жить не может. А раз не трогают, можно смело ими воспользоваться! Mapия. У Томаса сразу крайности! Ансельм (с иронической скромностью). О, пожалуй, он прав. Понятно: когда таишь в себе Нового Человека, деликатность ни к чему. Томас. Значит, не можешь? Мария. Томас, если ты способен это сделать, у тебя и вправду нет никаких человеческих чувств! Томас (улыбаясь, но лишь с трудом заставляя себя говорить шутливым тоном). Ансельм, коль скоро в этой истории одному из нас двоих суждено остаться мерзавцем, ты им быть не можешь! (Чтобы не потерять самообладания, уходит в соседнюю комнату; дверь остается открытой.) Ансельм (язвительно). Наверно, реформаторы должны быть бесчувственны; тому, кто намерен повернуть мир на сто восемьдесят градусов, задушевная связь с ними противопоказана; допустима лишь умозрительная. Мария. Но вы же ехали сюда именно ради встречи с ним! Ансельм. И потом, настает время отречься от самого себя. Освободиться, вырваться - так кузнечик оставляет пленную лапку в руке сильнейшего. Mapия. Я вас не понимаю. Ансельм (улыбаясь). Мне страшно. Мария. Это в конце концов только слова. Ансельм (серьезно). Мне действительно страшно. Мария. Слова! Ансельм.Я боюсь каждого, кому не умею внушить веру в меня, кто, как я чувствую, ничего от меня не получает и мне тоже ничего не дает. Мария. Но вы-то чего хотите? Ансельм. Уже и сам не знаю! Томас не дает мне опомниться. Mapия. Я хочу, чтоб вы поговорили с Томасом начистоту. Вы же мужчина, в конце-то концов! Ансельм. Не знаю, как вы себе его представляете, этого "мужчину". Не выказывать слабость - еще не признак силы. Я не могу! Мария. Стало быть, вы действительно боитесь Йозефа? Стало быть, вы боязливы? Ансельм. Да. Когда я не вызываю чувств и потому не могу чувствовать сам, я жутко боязлив, сверхъестественно боязлив. Мария (насмешливо). А если вы чувствуете? Ансельм. Затушите сигарету о мою руку. Мария. Это куда больнее, чем может выдержать столь чувствительный человек. Ансельм. Если тушишь медленно, это правда больно. (Хватает Марию за запястье.) Мария. Что вы себе позволяете?! (Пробует вырваться.) Пустите! Все равно ведь пустите в последнюю минуту... И нечего на меня так смотреть! Я не боязлива... Нет, не такой уж вы и сильный. Ну все, пошутили и будет! Ансельм (не выпуская ее). Вы ошибаетесь, я не добряк. И не трус от сердечной слабости... Сломив сопротивление Марии, он прижимает к своей ладони горящий кончик сигареты, которую она держит в руке. Лицо у него фанатично-азартное и едва ли не чувственно-восторженное, у Марии - сердито-растерянное. (Пытаясь обратить все в шутку.) Вот видите, если понадобится, я прыгну в огонь. Мария. Как же так можно! Ансельм (не спеша стряхивая с ладоней и одежды крохотные угольки). Да, как можно?! Я не добрый дух. Томас, уже полностью одетый, возвращается из спальни и замечает: что-то произошло. Томас. Что такое? Что у вас стряслось?.. Молчание. Мне знать не положено? Мария (упрямо, обоим). Не понимаю, почему вы не способны выпутаться из этого положения. Томас. Ну что, сыщика все по-прежнему отвергают?.. Мария пожимает плечами. Так я и думал. (Секунду-другую беспомощно стоит перед ними, хочет уйти, но возвращается. Смотрит на Ансельма.) Вот смотрю на тебя и сразу вижу: ты и все же не ты! Ансельм, мы опять, как много лет назад, сидели вдвоем чуть не ночь напролет, забыв о времени. И ты соглашался со мной. В том числе и касательно сыщика! Нечаянно возникает маленькая смущенная пауза. Мария (как бы удивляясь, что сразу этого не сказала). Но можно ведь и передумать. Ансельм. Налетел на меня как ураган - ну и уговорил! (С нескрываемым, отвращением.) А я не могу постоянно жить в мире, где все охаивают и презирают! Томас. Сказать, что ты под этим прячешь? Как иной прячет отсутствие пальца? Жизнь у тебя не удалась - вот и все! Другого никто и не ждал! Ансельм (резко и насмешливо, к Марии). Он всегда жил в своих идеях. Безраздельный владыка бумажного королевства! Отсюда чудовищные излишки самоуверенности и самоуправства. Зато стычки с людьми воспитывают скромность и самоограничение. Томас. Ансельм?! Разве Йозеф выдумал то, о чем пишет в письме? Или это все мои инсинуации? Смотрят друг на друга. Ансельм. Конечно, выдумал. Томас (резко, нетерпеливо). Мне в общем безразлично, какими разоблачениями он там грозит! Любое из них вполне возможно! Мария (протестующе). Томас! Томас (пресекая протест и как бы вызывая Ансельма на откровенность). Есть люди, которые всегда только и знают, что бы могло быть, тогда как другие, вроде сыщиков, знают, что имеет место. Зыбкая неопределенность против твердой уверенности. Привкус возможной перемены. Безадресное чувство - ни симпатии, ни антипатии - меж возвышенным и привычным в мире. Ностальгия, но без родины. Тут все возможно. Мария. Ну вот, опять теории! Ансельм. Да, теории. Меткое слово - прямо в точку. Но как страшно, когда теории вмешиваются в жизнь и смерть. (Нервничая, снова берет в руки письмо.) Томас (горько, обвиняюще, все более страстно). Хорошо, пусть это теории. В юности мы тоже развивали теории. В юности мы знали, что все, ради чего старики "всерьез" живут и умирают, по идее давно стало анахронизмом и жуткой скучищей. Что ни одна добродетель и ни один порок не сравнятся фантастичностью с эллиптическим интегралом или летательным аппаратом. В юности мы знали, что происходящее в реальности совершеннейший пустяк по сравнению с тем, что могло бы произойти! Что весь прогресс человечества заключен в том, что не происходит, а только мыслится, - в человеческой неуверенности и пылкой увлеченности. В юности мы чувствовали: у страстного человека вообще нет чувства, есть только безымянная сила, неистовая, как ураган!! Ансельм (тоже взволнованно). Да, а теперь я просто знаю, что все это были ошибки юности. Деревья существуют, но ветер их не сотрясает. Этим идеям недостает толики смиренного признания, что все идеи ошибочны и как раз поэтому люди теплые, эмоциональные должны в них верить! Томас. Смиренный! Ансельм! Ты - смиренный! Ансельм, Ансельм! Ансельм. Ты вообще-то понимаешь, что это такое? Томас. Смиренный желает быть последним, то бишь первым от конца! (От возбуждения разражается смехом.) Так ведь и Йозеф пишет о твоем смирении и человеколюбии! Он что, выдумывает? Ансельм. Йозеф несправедлив! Несправедлив! Но даже в этом он - человек! Томас. Но ты же любишь Регину? Или ради Йозефа мучаешь ее неизвестностью, заставляешь страдать?! Мария. Да, Ансельм, в этом есть доля правды. Томас (еще раз пытаясь его пронять). Ансельм! Какая-то часть тебя отпугивает людей, лишает их всякого желания поделиться с тобой, что-то тебе дать. Они просто не могут этого сделать. Ледяной холод убивает альтруизм, он как дыхание умирающего. И такое есть в каждом. А другая часть тебя опять-таки взывает к ближнему. Пусть даже к нечеловеку! Выходит, в самой-то глубине - боязнь остаться неправым. И чего же мы достигли? Сидит в кабинете этакая обезьяна с камнем в руке и обдумывает, как лучше всего расколоть орех. Не задаваясь ни единым вопросом, касающимся высшего человеческого счастья. А не то, вроде как ты, оскопившись, превращают мозг в гротескное подобие женского лона, которое так и жмется ко всему крепкому и прочному. Ансельм, в юности мы легко это выдерживали, ведь юность не размышляет о смерти. Позднее утешались краткосрочными векселями - работой и успехом. Но проходило еще немного времени, и в тебе вдруг впервые оживала мысль, что никогда не бывает ни три часа, ни четыре, ни двенадцать, просто вокруг тебя безмолвно восходят и заходят созвездия! И ты впервые замечал: что-то в тебе, неведомое для тебя самого, следует за ними, словно прилив и отлив. И аскет обвивал канатом свое сердце, а другой конец, захлестывал за самую большую звезду, которую видел ночью, и так пленил себя. Сыщик же глядел на следы, ему незачем обращать лицо вверх. Но мне? и тебе? Когда ты искренен, хотя тебе внимает Мария? Ансельм, одиночка - чудак, двое - новое человечество! (В изнеможении умолкает.) Пауза. Мария (наконец тоже завершив свой туалет, оживленно). Оба вы чудаки! До меня только сейчас дошло, какие вы упрямцы. Вы хоть словечком о Йозефе перемолвились?.. Оба удивленно оборачиваются к ней, точно услыхав голос из другого мира. (Смеясь.) Ансельм-то совсем присмирел. Вам бы все же поговорить с Томасом начистоту - тогда он откажется от своего символического сыщика! Томас (еще в полной растерянности). Конечно, откажусь. Мария (продолжая). А Ансельм обжегся. Ансельму больно. Надо приложить что-нибудь холодное. (Прикидывает, из чего бы сделать повязку.) Ты ступай, ступай, он скоро придет, прямо в твою комнату. Ансельм (с вымученной уступчивостью). То-то в нем и опасно, что он всех убеждает. Томас. Так нужно, Ансельм? (Вопросительно смотрит на Ансельма, который заставляет себя утвердительно ответить на этот взгляд. И все же неуверенно и горько.) Неужели? Ладно, я подожду. Марию ты разочаровывать не станешь. (Уходит.) Ансельм тотчас вырывает у Марии руку, которую она не успела как следует перевязать. Ансельм. Я к нему не пойду. Мария. Что вы сказали? Ансельм. Что я к нему, конечно же, не пойду. Мария. Больше я с вами не разговариваю. Ансельм (беззаботно). Он еще в детстве был всезнайкой. Но я не хотел ему отвечать! Не обязан я отвечать! (Торжествующе.) Не обязан, Мария!! Не обязан. Я могу закрыть глаза, заткнуть уши, задраить все люки и упрятать в потемках все, что знаю; а великий взломщик с двумя своими ломиками - рассудком и заносчивостью - пускай беснуется и стучит снаружи... Мария делает недовольную мину и не отвечает. Я скорее уеду, чем впущу его! Мария. Вот и уезжайте! Так будет лучше всего. Ансельм. Едемте со мной! Мария. Что вы сказали? Ансельм. Уедемте вместе. Мария ошеломленно смотрит на него. Пауза. Мария. Вы с ума сошли! Что вы опять придумали? Ансельм (немного помолчав, другим тоном). Разумеется, вы поняли мое предложение превратно, так я и думал. Mapия. Я даже не пытаюсь понять. Я осталась, потому что хочу здесь прибрать. Если желаете сказать еще что-то, извольте; полагаю, у вас нет намерения обидеть меня. Ансельм. Не знаю, обидит ли вас, если я скажу, что люблю Томаса больше, чем вы. Ведь мы с ним очень похожи. Теперешний его срыв - всего-навсего подражание мне. А моя враждебность, пожалуй, идет от страха за себя. Но вы-то бесполезно страдаете от него и сами себе в этом не признаетесь. Мария. Страдает он! Это сильный человек, который всегда добивался, чего желал, утратил уверенность в себе. Ансельм (ревниво). Томас все умеет, но только не страдать! Мария. Ужасно, когда видишь все это, а помочь ничем не можешь. Ансельм. Вы-то могли бы. Мария. Я? Ах, Ансельм, тут зоркость вас подводит! Я ничегошеньки не понимаю в этих нечеловеческих идеях. Ансельм. Есть одно средство. Мария. Ну так говорите скорее. Ансельм. Я уже сказал. Мария (помолчав). Но это же мечтания, прожектерство. Пауза. Ансельм. По-вашему, я оспариваю превосходство Томаса, чувствую себя рядом с ним умственно ущербным? Мария. Говорят, вам пришлось уйти из университета, из-за стычек? Ансельм. Я сделался невыносим. Мне бы жить в эпоху инквизиции! Если какой-то человек придерживается иного мнения, я вижу звериный оскал каменного идола. Кто понимает, разглядит за ним бесстыдную решимость утопающих, которые дерутся из-за места в лодке. Мария. Но люди ведь не могут не иметь разных мнений! Ансельм. Наверно, у меня просто не хватает терпения. Ах, Мария, нам обоим не хватает на него терпения. Мне необходимо чувствовать, что для кого-то я - самое главное, решающее. А не то я чувствую себя отверженным. Томас способен обходиться без людей, но согласитесь, это же чудовищно! Мария. Тут вы, пожалуй, отчасти правы; в Томасе есть что-то нечеловеческое, я ему сто раз говорила. Ансельм (быстро подхватывая). Он всех презирает. И верит только силе поднятого камня, ведь именно такова сила его разума; ох уж этот разум, что ныне правит миром. Силы, действующие между людьми, от лица к лицу, между ласточками осенью, неизъяснимые силы тепла и румянца, силы доброжелательного или враждебного сосуществования, которые есть даже между лошадьми в конюшне... пожалуй, ему знакомы... (Насмешливо.) конечно, знакомы. Но истинам, которые можно постичь лишь в секунды потрясения, которые, как искры, пробегают между двумя людьми, - этим истинам он не верит. Mapия. Я прекрасно понимаю, что вы имеете в виду. Но и в ваших словах есть что-то неуловимое, исчезающее, как только пытаешься вникнуть в суть. Что-то нереальное, недостоверное. Ансельм. Именно в вас эти силы благословенно изобильны. Всякое движение вашего тела идет от них, лучится ими. Я не преувеличиваю, Мария, порой я так полон ими, что просто боюсь, как бы мои руки, ноги, лицо ненароком не начали повторять ваши движения и вашу мимику, как травы, растущие на дне стремнины. Мария. Однако вы преувеличиваете, да еще как! Ансельм. Но это же самое натуральное! Сама человеческая природа! Не принижайте себя! Вы знаете, разум вообще не может ничего постигнуть, даже лежачий камень, зато любовь постигает все. В анонимном приближении и сродстве. А отношения мужчины и женщины всего-навсего частный случай, важность которого непомерно завышена. Но Томас отучил вас думать об этом. Признайтесь, он угнетает вас до потери сознания. Что значат для вас его понятия и соображения! Mapия. О, это всегда увлекательно и полезно! Ансельм. О! Правда? Но вы куда глубже, чем он, связаны с людьми и вещами. Я ведь помню, какая вы были! Мария. Юношеские глупости. Ансельм. Томас терпеть не мог эти ваши силы, он вообще не терпит никакой силы, кроме своей собственной. Теперь ему их недостает. И в этом его трагедия, причем он обо всем догадывается, мне ли не знать. Mapия. А чего, собственно, вы хотите? Ансельм. Ну что особенного, если вы вдруг уедете со мной и с Региной? Мария. Но зачем? Ансельм. Втайне. Этакий нежданный удар - единственное, что может его встряхнуть и заставить крепко задуматься. Иначе он сам себя уничтожит. Мария. Но что скажет Регина? Ведь она мечтает, чтобы все поскорее уладилось и вы поженились! Ансельм. Да ничего она не скажет! Ладно, придется открыть вам еще один секрет, Мария: я никогда не обещал Регине чего-то большего, нежели дружба. Мария. Но зачем тогда было все это затевать?! Разве о другом хоть когда-нибудь говорили? Ансельм. Я хотел помочь ей! Знаете, почему Йозеф называет меня обманщиком? Потому что не понимает, что, помогая Регине отойти от него, я не люблю ее в узком, будничном смысле этого слова. Мария. Так ведь он и говорит: Потифар? Ансельм. Потому что каким-то образом догадался. А я просто хотел, чтобы она вновь научилась жить, хотел пробудить в ней чувства, повесить на нее тяжелые гири, вытащить из призрачного вакуума, в котором она очутилась. Мария. Так ведь история с Йоханнесом уж и вовсе чистейшая химера, призрак?! Ансельм. Потому-то и Томас зовет меня обманщиком! Вынужден признаться и в этом. Я терпел, чтобы защититься! Регина считала за благо понимать меня превратно; она дошла до предела. А мне было страшно, что человеческие узы опять обернутся этой судорогой: вот и пришлось переключить все на Йоханнеса. Каков бы он ни был, он не я! Мария. Сколько вы натерпелись! Ужас! Ансельм. Видно, по слабости характера. Эта история началась еще до меня. Регина общалась с покойным Йоханнесом как с живым святым-заступником. Только ни от чего он ее не защитил, ни от чего! Она ведь из тех, у кого нет подлинных связей с другими людьми. Чувства у нее сидят в голове, как у Томаса. Такие люди вечно впадают в крайности! Пожалуй, меня тогда тронула жалкая беспомощность этой выдумки. Но я как раз и решил потихоньку-полегоньку отучить ее от этого наркотика, а тут Томас возьми и вмешайся. Женитьба, письмо Йозефу, сыщик - теперь вы можете себе представить, что он натворил. Мария. Пока что отнюдь не полностью с вами согласна, Ансельм, хотя, пожалуй, начинаю кое в чем угадывать логику, которой до сих пор не понимала. Ансельм. Во всей этой истории Томас беспощадно рассудочен, а ведь в Йозефе он борется именно с такой беспощадной рассудочностью, но только в Йозефе! Mapия. В самом деле, отчасти вы правы, чуточку правы... Требуется хорошая встряска, иначе его не остановишь... А вы правда были в монастыре? Ансельм. Почему вы спрашиваете? Да, был. Мария. Потому что вы, Ансельм, всегда должны говорить мне правду! Я умру, если теперь между нами всеми не будет полной правды! Ансельм. Мария, даже если б хотел, я не мог бы вам солгать; перед вами я как на исповеди! Мария. И все-таки вы должны с ним поговорить. Ансельм. Не могу! Я готов пойти навстречу человеку, жаждущему понимания, но говорить с Томасом я не могу. Сами расскажите ему обо всем, а? Вы сумеете передать ему, о чем мы с вами говорили?! Или на пути от ваших уст к его уху слова потеряют силу?! Вы должны уехать отсюда тайком, внезапно. Он станет вас искать. Место, которое он определил вам своей волей, опустеет. Вы будете сами по себе. Это единственное, что способно заставить его одуматься! Мария. Знаете ли вы, что вам грозит опасность стать дурным человеком? Желая добра, вы не ведаете сомнений в выборе средств. Ансельм. Какой там выбор средств! Я же чувствую, что вы отыщете правильное решение своими внутренними силами! Выбор средств - это все равно что стрелять из пистолета по солнцу! Ах, Мария, я ничтожней дурного человека; ученый, потерявший ученость, и человек, снова и снова ошибавшийся в выборе средств. Только вы способны нам помочь. Мария. Ансельм, мы непременно поговорим об этом еще раз. И о Регине тоже. Но вы обещаете мне после поговорить с Томасом?.. Ансельм молчит. О да, обещаете! Тогда идемте в парк. Ансельм поворачивается к другой двери. Нет-нет, не туда. (Показывает на спальню.) Так ближе. Только закройте глаза, здесь ужасный беспорядок. Думаю, поговорив начистоту, мы сумеем по-настоящему помочь Томасу. Ансельм (с затаенной яростью и злобой). Ах, я бы предпочел, чтобы вы в окно вылезли! Не хотите? Вам бы пришлось согнуться, и скрючиться, и подобрать юбки, так что и не поймешь, вы это или не вы, как при несчастном случае! Но вы слишком прекрасны, чтобы рискнуть. Мария. Ну что вы опять придумали? Ансельм. Что вы много лет спали здесь!! Мария. Чепуха! Закройте глаза! Давайте мне руку! Уходят. С минуту сцена пуста. Регина (входя). Если вы правда так думаете, идемте сюда, здесь нам не помешают. Мертенс. О, я знаю, вы едва ли сможете довериться чужому мужчине, для вас это немыслимо. Лучше, чем я, вас никто не поймет! Я-то знаю, каково это - замыкаться в себе, душенька моя, нежная моя святая! Регина. Томас, кажется, толковал о сыщике?.. Ох, мне это так не нравится! Мертенс. Конечно, это нехорошо, очередная холодная идея доктора Томаса! Вы же видите! Регина. Устанавливать факты! Наблюдать! И что из этого? Глупость какая-то. Мертенс. Может быть, вам этот человек все же пригодится: он настоятельно требовал вас. (Делает знаки кому-то стоящему за дверью.) С виду он весьма заурядный, но лицо вполне симпатичное. Я оставлю вас одних. (Пропускает в комнату Штадера и уходит.) Штадеp входит - присматриваясь, прислушиваясь, принюхиваясь. Некогда это был миловидный юноша, теперь - деловой мужчина. Одет в строгий костюм, какие носят состоятельные ученые, однако на шее - маленькая черная бабочка, как у артиста. Войдя, он придает своему лицу брюзгливое, стариковское выражение и поправляет большие синие очки, словно только что их надел. Регина. Вы из... бюро? Садитесь, пожалуйста. Садятся. Штадер медлит, откашливается. Поскольку ему не удается ориентировать внимание Регины в нужном направлении, он снимает очки и делает естественное лицо. Штадер. Все-таки эти ископаемые, старомодные средства по-прежнему действуют безотказно! Надел очки, чуть изменил выражение лица - и все, в простой ситуации вполне достаточно! Итак, вы меня не узнаете. Peгина. Я что-то не понимаю... (Пристально смотрит на него.) Штадер расплывается в широкой улыбке. Что вы имеете в виду? Штадер. Не помните? Регина. Н-нет. Ах да... Вы служили у нас лакеем? Штадер. Гм... н-да, ну конечно, я служил лакеем... Штадер, Фердинанд Штадер... Фердинанд - помните? Правда, на досуге я уже тогда был кое-чем получше - певцом и поэтом. Регина. Помню. Вечером вы пели в маленьких кафе, вопреки всем запретам. Мне это нравилось. Штадер. Сколько раз вы посылали мне воздушные поцелуи и говорили: ах ты... Регина. Ой, давайте без пошлостей! Штадер. Без пошлостей? Зубами и всеми десятью пальцами вы теребили мои волосы и приговаривали: ах ты, виртуоз... ах... Господи, про виртуоза помню, а дальше вдруг забыл! Ну, как это... ин... ин... Регина. Ах, инженю... простая душа... Боже мой! (Закрывает лицо руками.) Впору сквозь землю провалиться! Штадер. Успокойтесь. Вы, конечно, обошлись со мной очень несправедливо, когда вот так просто взяли и... ну, в общем, я хотел сказать "вышвырнули". Я ведь никак не думал, что дама из общества способна поступить таким образом. Но я на вас не в обиде. Потому что в итоге вы направили меня на путь истины. А как раз истине я и обязан своей успешной карьерой! Вы не ошиблись, называя меня виртуозом, я всегда помнил эти ваши слова, они были мне опорой, и ваши теперешние попытки забрать их назад будут бесполезны. Я никогда не был просто лакеем, да вскоре тогда и бросил это занятие. Кем я только не работал! И препаратором, и тапером, и учителем, и фотографом, и даже собачником; я всегда был на все руки, хоть и не предполагал, что найду себя в таком деле. Должен сказать, тут мало одной строгости анализа, необходима еще и толика артистизма. Ведь нынче я владелец крупнейшего современного института расследований. Регина. Расследований? Штадер. Я имею в виду институт сыска. Регина. Вы хотите денег?! Сколько же? У меня ничего нет. Штадер (с достоинством). Умоляю вас, считайте мое отношение к вам сугубо рыцарским! Я всего лишь хотел просить вас о небольшом одолжении. (С мягкой снисходительностью исправляя ее ошибку.) Нет-нет, речь не об этом; а вы все ж таки не изменились. Мой институт расследований - на сегодняшний день крупнейший и современнейший: "Ньютон, Галилей и Штадер". Раньше его бы наверняка назвали "Бюро Аргус", но, памятуя обо всем, чем я обязан современной науке, я включил имена ее основоположников в название фирмы. Регина (растерянно). Э-э... но тогда, значит, вы тот самый сыщик, о котором говорил мой кузен Томас? Штадер. Ваш кто? Кто такой Томас?! Регина. Мой кузен, доктор Томас... ну, вы же сейчас в его доме! Он говорил, что хочет пригласить сыщика. Штадер (очень обеспокоенно). По делу его превосходительства, вашего супруга, и некоего доктора Ансельма Морнаса? Регина. Вероятно, да! Штадер (в чрезвычайном волнении). У него есть детектив! И не я! Это конец! Регина. Но я вовсе не уверена, что он уже нанял детектива. Штадер. Стало быть, пока неясно?! Вы должны немедля устроить мне встречу с ним. Я - детектив его превосходительства, но я готов продать все мои секреты, даже подарить, лишь бы он меня выслушал! Пожалуйста, предложите ему мои услуги, не откажите в любезности! Регина. Но это невозможно. Штадер. Невозможно? Вы думаете, из-за... Что было, то прошло. У мужчин есть интересы поважнее. Послушайте, мой институт работает по новейшим научным методикам. Мы обращаемся к графологике, патографике, наследственности, теории вероятности, статистике, психоанализу, экспериментальной психологии и прочая. Отыскиваем научные элементы преступления; ведь все происходящее в мире подчинено законам. Вечным законам! Они - основа доброго имени моего института. На меня работает великое множество молодых ученых и студентов. Я не спрашиваю о нелепых подробностях того или иного дела, дайте мне официальные сведения о человеке - и я скажу, что он должен был сделать в данных конкретных обстоятельствах! Понимаете? Современная наука и детективика все больше сужают сферу случайного, хаотичного, якобы индивидуального. Случайностей не бывает! Фактов тоже! Есть только научные взаимосвязи... Вот что получилось из вашего "маленького неаполитанца", из вашего "уличного певца"!.. Его превосходительство, ваш супруг, привлеченный высокой репутацией, какую наш институт имеет среди специалистов, оказал нам честь, предложив выполнить некое поручение. И я почел своим долгом тщательнейшим образом выполнить поручение лица, занимающего столь высокое положение в научном мире: вот письменный отчет. (Гордо показывает толстую папку, которую не выпускает из рук.) Регина. Отчет? Неужели вы хотите сказать, что... О ком?! Штадер. Конечно, наряду с упомянутыми современными методиками мы используем и слежку, и подкуп, и женщин, и алкоголь, и прислугу, и выкрадывание улик - словом, все классические методы сыскной науки. Хотите взглянуть? (Открывает папку.) Вот почтовая открытка, посланная доктором Ансельмом Морнасом портному, речь в ней идет о заказе зимнего костюма. Обратите внимание, открытка написана в августе, что подтверждается датой на почтовом штемпеле, а также тем обстоятельством, что здесь перед нами так называемая прямая целевая ориентация, в чистейшем виде, и вводить портного в заблуждение нет никакого резона. Регина (вконец смутившись). Не понимаю, но какие же отсюда следуют выводы? Штадер. О-о!.. Заказ зимнего костюма в августе может означать многое - предусмотрительность; бережливость, потому что летом зимние ткани дешевле; отсутствие шика, потому что ткани следующего зимнего сезона в продажу еще не поступили; в-четвертых, тайное намерение. Педантично предусмотрительным его не назовешь, бережливым - тоже, в отсутствии шика вроде бы упрекнуть нельзя, значит, что остается? Тайна. Человек перед вами весь как на ладони!.. Анализ содержания согласуется с анализом почерка. Вы только посмотрите на этот устремленный вверх крючок: явный авантюризм. Приземистое "и" - тайные страсти. О, какое удовольствие вот так играючи "раскладывать" перед собою всю сокрытую человеческую сущность. Взгляните сюда! Удвоенная черта - мысль о самоубийстве! А в середине буквы чуть что не наползают одна на другую - вагабундизм; это почерк человека, который иногда исчезает, пустив слух, что решил умереть. Я даже не останавливаюсь на том, что иные слова у него прочитываются совсем не так, как надо, я и без того знаю, он страстно хочет жить. Волосяные линии поднимаются вертикально! В целом у него ощущение, что он жить не может без особы, с которой встретится зимой в этом костюме. Pегина. А знает ли он эту особу? Штадер. Это вы! Регина. Откуда вам это известно? Штадер. Как доверенное лицо его превосходительства я ведь не могу не знать, когда доктор Ансельм впервые появился в доме. (Смотрит на свои часы.) Простите, времени у меня в обрез; вот, благоволите взглянуть на этот документ, и все. Регина. Мой почерк! Штадер. Совершенно верно. Это ваша расходная книга. Я в свое время прихватил на память. Регина. И что же по ней можно увидеть! Штадер. Я ее лично проанализировал. Надо сказать, научный анализ лишь подтвердил то, что я уже знал. (Листая книгу.) Бессердечная. Долго спит. Сумасбродка. Короче говоря... (Со спокойным, давно заготовленным торжеством.) ...с научной точки зрения личность отнюдь не полноценная. И еще... (Наконец отыскав нужное место, показывает ей, но так, чтобы она не могла выхватить книгу.) А здесь написано "Фердинанд" и рядом: "двоеточие, маленький неаполитанец". Или вот: "Йоханнес, когда ты вернешься?"! Регина. Отдайте. Штадер. И не подумаю. (Дружелюбно.) Кстати, я тут немного подслушал, не сказать чтобы специально, но дама, которая была с вами, воскликнула: "Святая!". Вы что, так до сих пор и продолжаете? Ведь в свое время вы мне рассказывали, что-де ваша любовь предназначалась, собственно, покойному господину Йоханнесу, а меня вы дарили ею лишь как своего рода заместителя. Я тогда был в полном восторге. Наивный мальчик... извините, что я смеюсь, вы рассказывали все это мне, будущему "Ньютону и Штадеру", и я вам верил. Однако ж выдумка была красивая, она-то позднее и сделала меня психологом. Правда, этакие странности не всякий поймет. А если их повторяют слишком часто, да еще примешивают к делу весьма недостойных лиц - вас ждут серьезные неприятности! А между прочим, вы знаете, что ваш теперешний жених уже состоит в браке и развода у жены не требует, чтобы не пришлось жениться на вас. Регина (успев взять себя в руки). Да, знаю. Штадер. Я установил сей факт, подвергнув анализу его письмо к законной супруге, где это написано черным по белому. Pегина. Я хочу взглять на это письмо. Покажите. Штадер (пряча письмо в папку и тщательно ее запирая). Вы же его порвете. Регина. Итак, вам поручено выведать все обо мне? Штадер. Как его превосходительство господин профессор, так и я всю свою зрелую жизнь служим истине, хотя и по-разному! Регина (вставая). Вы мошенник! И ничего вам не известно! Я знать вас не знаю! Готова заявить под присягой, хоть сейчас, хоть немного погодя. Штадер. Я показал вам далеко не все, у меня есть и другой материал. У вас ничего не пропало? Pегина. А что у меня могло пропасть? Штадер. Записная книжка, например? Маленькая желтенькая книжица, в ней вы записали свою историю и историю доктора Ансельма. Регина. Но она же у меня!.. Штадер. То-то и оно, что не у вас. Регина. Она в чемодане, я точно помню. Штадер. Возможно. Однако не только среди простых натур, в благоприличном обществе тоже... Короче говоря: даже в научных кругах попадаются ловкачи!.. Оставим это. Сами видите, вспыльчивостью нас не удивишь. Я на вас не в обиде. Регина (приняв решение). Хорошо, оставим!! Штадер. Истина всегда объект нападок, но она выше их. Регина. Если истина такова, то она страшный грязный человечий капкан... Смотрю на вас - ведь сущее привидение! Вот так же могли бы стоять... я подумаю и назову вам точную цифру, а вы приобщите ее к делу. Как бы вам объяснить, что по правде всего этого никогда не было?! Штадер (недовольный таким поворотом разговора). В объяснениях нет нужды. Регина. Но это же было по правде! Вы не помните?! Забыли уже мою собачью преданность? Штадер (успокаивая). Все давно миновало. Регина. Так просто вам не уйти! Я видела вас прежнего, видела и потом - такого же, но в промежутках мне было просто невмоготу от омерзения к вам. Штадер. Да-да-да, в подобных обстоятельствах неизменно слышишь что-нибудь в таком духе. Регина. Но я ведь без конца перед вами унижалась! Иной раз, когда я одна в комнате, мне и на собственный шкаф смотреть невмоготу; иной раз я замечаю, как он меняется и корчит рожи. Тогда надо быстренько его открыть и глянуть внутрь, не то бы я и его стала звать Йоханнесом. Штадер (предостерегающе, но и с решимостью добиться своего). Могу вам только посоветовать, доверьтесь вашему кузену, профессору Томасу. Ему вполне можно довериться. Я слышал, высочайшая репутация в научном мире, а вдобавок прекрасно разбирается в людях! У ученых господ это редкость; именно человеку моей профессии случается воевать с их пренебрежением. Конечно, с их стороны это несправедливо, потому что детектив в наше время ничуть не ниже исследователя, а пожалуй, и выше, если учесть, что он изучает людей. Так или иначе без поддержки тут не обойтись. (Встает.) Мне необходимо увлечь его великой идеей. Не сомневайтесь, общение со мной отнюдь не оскорбляет вашего достоинства. Я прошу совсем немного: мягко и сердечно обратите внимание профессора Томаса на мою скромную персону, дескать, он не пожалеет, если завяжет со мной постоянный контакт. Сделайте так - и все останется строго между нами тремя! Регина. Нет, не сделаю. Мне это уже не по силам. Штадер. Регина, не надо так! Тогда вы плохо со мной обошлись, однако на отступное, которое вы мне дали, я основал мой институт. Я желал вам добра. Но с той минуты, как услышал о профессоре Томасе, я себе места не нахожу. Я на все способен! Во мне горячая кровь артиста! Без нее я бы в сыскном деле не преуспел. Ну же, будьте человеком! Pегина. Я не хочу! Штадер. Но ведь я могу очень и очень вам навредить! Регина. Пожалуйста. Вы же знаете, какова я по правде; я у вас в руках. Так вот: отдайте эту папку его п ревосходительству. Штадер. Извольте, но неужели у вас нет ни капли стыда? Ведь это все будут подробно рассматривать в суде! Если вы еще не начисто растеряли стыд, то не станете так себя компрометировать! Ну, может, хоть страх-то у вас остался?! Регина. Слушайте, "Фердинанд": внутренне можно быть не менее святым, чем кони солнечного бога, а внешне - под стать вашим досье. И эту тайну ваш институт никогда не раскроет. Совершаешь поступок, и внутреннее его значение абсолютно не совпадает с внешним. Но со временем внутреннее как бы исчезает, остается только внешнее. И нет сил все это изменить! Штадер. Ну, я лично под присягой мог бы только заявить, что вы всегда производили впечатление человека трезвого и реалистичного. Регина. О? Да, вы правды. В этом весь ужас. Но вам пора уходить, здесь больше оставаться нельзя. Штадер. Да, мне в самом деле пора, поезд ждать не будет. (Делает последнюю попытку.) Профессор Томас в опасности! Мрачные тучи сгущаются над его головой. Вы ведь не догадываетесь, что написано в письме, которое вы только видели: Ансельм здесь не ради вас, он здесь затем, чтобы сманить жену у друга! Регина. Вот как? Прошу вас сюда. Там будет дверь в ванную, потом в коридор и еще несколько ступенек... лучше я вас провожу. (Идет впереди.) Штадер (на пороге спальни). Я сейчас еду к его превосходительству. И отдам ему папку. Но прежде меня еще можно отыскать на станции. Да и потом, наверно, тоже... Ничего не понимаю! Мужская логика тут отказывает. Я думал, вы сделаете все возможное, чтобы получить эту папку. (Уходит.) С минуту сцена пуста; затем в другую дверь входит Ансельм. Осторожно осматривается, быстро подходит к двери спальни и, прислонясь к косяку, с благоговейным видом погружается в созерцание. Внезапно он отскакивает назад, точно застигнутый на месте преступления, и пытается взять себя в руки: ничего, мол, не произошло. Регина возвращается через спальню, входит и оказывается с ним лицом к лицу. Ансельм. Ты была в комнате? Регина. Нет, вошла с улицы, но ты не сразу меня заметил. Ансельм. Да-да, я тебя искал, ушел от нее и искал, а тебя нигде не было. Регина. Это неправда. Ансельм (с удивлением смотрит на нее; потом спокойно). Мария? Вот уж придумала! Она меня забавляет. Регина. Она ждет тебя? Ансельм. Вообще-то я пришел за ее шалью, ну и пускай подождет. Я для нее романтический герой, от которого требуется средневековая куртуазность; крупные женщины в большинстве не очень понятливы. Регина (притворно). Ты видел, как она ест? Жует медленно, точно корова. И ужасно любит цветистые беседы, просторные словесные лужайки для пастьбы, а ты по этой части просто волшебник. Ансельм (стараясь перещеголять ее; а так как после предшествующих страстных сцен с Марией находится в полярно противоположной стадии духовного отвращения, говорит поначалу гораздо убедительнее.) Да, без лирики она никак не может, лирика для нее будто сливочный крем. Просто зло берет. Томас после нее сух и прекрасен, как ветер пустыни. Знаешь, по-моему, коли на нее найдет стих, она с легкостью оставит мужа, ведь этакие увесистые души - шутка ли, восемьдесят с лишним килограммов! - если уж падают, то кулем. Регина. Ты был бы рад увидеть ее такой? Глядя на нее, ужас до чего хочется как-нибудь ее подперчить, чтоб до потолка скакала, а потом сказать: Милая Мария, вы купаетесь в гигиеническом аромате добродетели, как больничный санитар в чистом запахе карболки, - этакие прыжки вам не подобают! Ансельм. Не скачите так, старуха добродетель! Вот бы увидеть тогда ее лицо. Регина. Помнишь, какие у нее были тощие ноги, а штанишки у этой пай-девочки вечно сидели мешком. Теперь этого не увидишь, но с первого же дня, как мы сюда приехали, я все время спрашиваю себя: а что, ноги у нее по-прежнему тощие? Ансельм (сдаваясь). С утра до ночи вместе... Давайте не будем говорить о ней, меня трясет при одной мысли. Регина. Ну вот, ты лжешь! И как! Ансельм. Да смог ли бы я так о ней говорить? Регина. Ой, не надо! Ты ведь отзываешься о людях хорошо, только пока они тебе безразличны. Но стоит тебе что-то к ним почувствовать, и ты сразу же начинаешь поливать их грязью, чтобы спрятать свои чувства. (Резко умолкает.) Пора в дорогу! Ансельм (невольно). Почему?! Регина. Пора в дорогу, Ансельм! Мы уезжаем! Спасаемся бегством! Чтоб Йозеф нас уже не застал. А ты увяз, не можешь расстаться с Марией. Ансельм. Ну, незачем сразу так малодушничать. (Размышляет.) Наоборот, ты должна бы уговорить Марию присоединиться к ним. Pегина. И что? Ансельм. Если мы будем жить вдвоем вне этого дома, твой муж устроит нам кучу неприятностей; а вот если ты уедешь вместе с сестрой, он ничего сделать не сможет. Регина. Да?! Выбрось это из головы. Я больше не намерена вас прикрывать. Ансельм. Стало быть, ты воображаешь, будто вырвала у меня тайну. Ну да: сестра у тебя замечательная! Замечательная и пресная, как вода. И пахнет словно гладильная мастерская; если угодно, так же затхло. Pегина. А я? Ансельм. Собственно, Йозеф тоже замечательный человек. Мы позволили себе глянуть на него сверху вниз. Н-да, эти люди вызывающе неповоротливы, и душевно, и умственно. Но вот что я тебе скажу: непривычное переживание - это всего лишь привычка наизнанку. Даже в воловьей упряжке жизнь и то богаче, чем в голове у Томаса, и кучер, уснувший возле лошадей, знает о мире больше, чем ты и он! Регина. Итак, я должна вернуться к Йозефу? Ансельм. Господи, я имею в виду, для начала надо вырваться на свежий воздух. Здесь мы никогда не отвяжемся от этих прокисших историй с Йоханнесом. Тут как в комнате наутро после попойки. Регина. Стало быть, очертя голову нырнуть в "замечательную" свежую воду! А я не хочу. Лучше уж покончить с собой. Слышишь? Но не из-за тебя. Ансельм. Так говорит любая женщина, решив, что ее бросили! Регина. Сколько ж я вытерпела унижений! Это ты долго вынашивал? Ансельм. О чем ты? Регина. Не ты ли вынул из чемодана нашу маленькую желтую книжицу и отложил ее для Йозефа? Ансельм. Так ты знаешь? Я мог бы отпереться, ведь ты всегда все разбрасываешь. Но не стану. Да! Я это сделал, так как уже понимал, что мне с тобой предстоит. Ты меня совсем замучила. Шагу ступить не даешь! Не под силу мне тебя спасти, не под силу. Твои чертовы слабости перевернули вверх дном все казематы моей души!! Pегина. А перед Йозефом ты готов предстать нагишом? Эти замечательные люди, похоже, возымели над тобой большую власть. Раньше тебе казалось невыносимо, если кто-то знал про тебя хоть самую малость, как будто ты сразу становился его рабом. Ты ведь предпочитал возвести на себя напраслину, лишь бы не признаться в чем-то и вправду хорошем. Ансельм. К тому времени, когда Йозеф это уразумеет, мне бы хотелось убраться куда подальше. Сменю имя и начну все сначала. Я хочу начать все сначала, пойми! Я должен начать все сначала! Ты меня не удержишь! Регина. Ага, ты решил начать новую жизнь. В тот самый день, когда сам поставил себе синяк под глазом и чуть не плакал. (Таинственно передразнивает его.) "Чудо, что я нашел тебя! Это поразило меня, как чудо... Я такого не переживу - лучше смерть!" Ансельм. Да, какой был день! Я чувствовал, что надо спасаться. Мы были так непостижно едины. Моя жизнь так повторялась в тебе. Ты стояла на моем пути как мое второе "я", а кругом трепетала зыбкая тишина, и внезапно мы скользнули в этот океан, что был внутри и вокруг нас, и я вдруг ощутил: случись кораблекрушение, до берега доплывет лишь один из нас... Как пошло все это звучит сейчас. Как унизительны эти тщетные потуги. Pегина. О, я запомнила каждое слово и смогла повторить их сыщику, так что Томас и Йозеф сегодня же все узнают. Ансельм. Что такое? Ты бредишь? Регина. Здесь был один человек, как раз перед твоим приходом. Детектив, в прошлом лакей. Когда-то он был моим любовником и бросил меня, наверно, тоже ради неких высших мужских целей! Обо мне он знает все; гораздо больше, чем требуется, чтобы вооружить Йозефа; у него все собрано в толстой папке, а остальное я сама ему сказала. Впрочем, он и о тебе знает много больше, чем ты хотел открыть Йозефу, чтобы отдать меня в его власть. У него твои письма к жене, твои исповеди. Он знает всю твою жизнь. А чего не знал, я ему сообщила. Ансельм. Ты сошла с ума. Надо немедля заткнуть этому сыщику рот. Куда он подевался? Регина. Нет! Пусть Йозеф все узнает! Ансельм. Что значит "нет"?! Ты хочешь, чтоб мы оба ползали тут как жабы, перед Томасом и Марией? Регина. Да! Ансельм. Из-за дурацкой ревности! Из-за любовной интрижки, черт подери! Ты вообще соображаешь, что делаешь? Все эти глупости, которые только в темноте и возможны между двумя людьми, теперь, когда они давным-давно себя исчерпали, должны стать всеобщим достоянием?! Регина. Ансельм, ты отступаешься. Ты выдал Йозефу не меня, а нас обоих! Ведь тогда у тебя хватило смелости. Ты сумел вырваться из каземата рассудка! Сразу, как только приехал! Когда я спросила, как сложилась твоя жизнь, ты прямо сказал: не жизнь, а сплошные унижения. И из тяжелых туч воспоминаний, из этого козлиного стада, вонючее блеянье которого застило мне небеса, грянула молния: терпеть унижения - это и есть мы! Ансельм. Не говори "мы"! И незачем льнуть ко мне, словно я - это ты! Ненавижу твои унижения!.. Да-да, помню, ты рассказала мне историю про Йоханнеса и я тебя поддержал. Pегина. А верил ты в нее не больше, чем я. Ансельм. Он несказанно меня растрогал! Этот призрак, который вечно следит, как ты отдаешься другим, был наш призрак. Страх перед одиночеством. Регина. И страх перед не-одиночеством. Перед чужим взором. Перед грязью! Ты разве не дрожал всю жизнь, лежа в засаде, и не бросился, как щука, чтобы вырвать у них кусок плоти, прежде чем они тебя поймают? Робкий ты, пугливый. Каждый человек в ужасе подходит к своему собрату, как рыба к покойнику. И у каждого вокруг море! Ансельм. Ты заразила меня этими своими фантазиями! Я только так на все и смотрел. Будто все симпатии, вся первозданная природа - это лишь страх и погибель. Регина. Но у тебя-то сердце замирает всего-навсего от страха перед Томасом и Марией. И от стыда за все, что ты наделал. Ох и скотина же ты! Ансельм! Мы же нереальны! Врем ли мы, нет ли, добры ли мы, испорченны ли - мы живем ради какой-то цели, которую не можем правильно понять. Ты это знал и пожертвовал всей нашей реальностью. В тот единственный миг, когда у тебя хватило смелости! Ансельм. Все, с меня довольно. То, что так вопиет против рассудка, невозможно сох ранить навеки. Оно сейчас нестерпимо лживо и неестественно. Где этот сыщик?! Регина (глядя на часы). Не знаю. Ансельм. А, ты просто-напросто гнойная рана, которая не желает заживать! Регина. Когда-то у тебя хватило смелости. Опять вернуться к прежнему? Давай лучше пойдем на унижения. Если нет сил стать другим, не притворяться, значит, ты уже не человек. Ансельм. Где сыщик?!! Говори сейчас же!! Регина. Шаль, Ансельм! Ищи шаль. Ты ведь пришел за Марииной шалью! Ансельм. Я хочу знать, где сыщик!!! Регина (снова глядя на часы). Та-ак, вот ты и опоздал. Йозеф уже на станции, и сыщик прямо на платформе вручает ему папку. (Не выдержав, начинает плакать.) Занавес. ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ На сцене кабинет Томаса. Стены в странных узорах книжных корешков. На заднем плане сбоку - большое открытое окно. Парк. Сгущаются сумерки. Поначалу горит только небольшая лампа. При постановке этой сцены действуют те же принципы, что и в первом действии. Только мебели здесь мало и она весьма громоздка - душевно тяжеловесна. Поверху и даже кое-где среди книг - звездная ночь. Ансельм (отходя от открытого окна). Как шумят деревья. Впору подумать: не море ли это? Мария. Мы ждем напрасно, Томаса что-то задержало. Ансельм. Почему он на самом деле поехал в город? Мария. Он не сказал. Поговорил с Йозефом и сразу уехал. Ансельм. Встреча была жалкая - а еще праздник называется! От ворот парка и до своей комнаты Йозеф шел по аллее разочарования! По аллее компаративного столетия! Почему тогда Томас не расставил в кустах граммофоны, чтобы они нашептывали любовные клятвы на давным-давно мертвых языках?! Муляжи прекрасных женщин, распадающиеся во прах от первого же взгляда?! Не выпустил на волю своих мышей и лягушек?! Не вывесил в приемной рентгеновский портрет красавицы Регины?! Не увил деревья кишками?! Мария. Фу, мерзость! Как вам не надоест в этом копаться! Ансельм. Это от злости! Захоти я думать как Томас, не веря в бессмертный компонент, - я бы сумел еще лучше. Без конца изрыгал бы грязь! (Снова идет к окну.) Мария. И так уж с лихвой хватило. Только все без толку, он сам чувствовал, но был рассеян. Виноваты вы, Ансельм! Вы же обещали заранее с ним поговорить. Ансельм (оборачиваясь, на полпути к окну). Вы говорите, Йозеф вообще не обратил внимания на весь этот антураж, вообще ничего не заметил? Мария. Он сразу сказал: я имею кое-что тебе сообщить, и это в корне изменит твою позицию. Впечатление было такое, будто он ничего не видел и не слышал. Ансельм. Он сказал: "кое-что _важное_"? Мария. Не помню. Вероятно, да. Ансельм. Он ведь мог сказать: _ужасное_. Или: _отвратительное_... Мария. Перестаньте себя терзать! Чего ради вы мне-то внушаете, что в этой папке недостойные вещи? Напрашивается подозрение... будто вы хотите меня подготовить... Ансельм. А после Томас вас отстранил? Нельзя было этого допускать! Мария. Не горячитесь. Йозеф хотел говорить с ним. Ансельм. Папка получена от детектива? Томас должен был рассказать нам о ее содержимом, прежде чем ехать в город и заниматься выборочной проверкой правильности информации! Мария. Но кто говорит, что он занят именно этим? По-моему, предполагать такое нелепо и недостойно! Ансельм (пренебрежительно). Он завидует! Мария. Трусит он сверх всякой меры, вот что. Ансельм. Он завидует моим идеям. И выбрал чисто филистерский путь: задумал меня уничтожить, обвинив в аморальности! Мария. Потому только, что вы секретничаете. Ансельм. Дайте мне папку! Mapия. Я не имею права. Ансельм. Она здесь, в столе? Мария. Да. Но ключ от ящика у Томаса. Ансельм. Откройте ящик! Мария. Тайком, не поговорив с ним, я ничего делать не стану. (Сердито встает, идет к открытому окну.) Ансельм (у стола). "Не стану, не стану"! Мы в потемках, в безымянном кошмаре - сделайте, как я говорю! Mapия. Я не хочу брать на себя вину! Ансельм. Кружной путь требует мужества. Бездействуя, вы как раз и будете виноваты. Мария. Это же воровство! Ансельм. По-вашему, все, что ни делаешь, непременно должно быть названо, да еще и вслух. Томасова беда! А действовать надо, не рассуждая, не думая, даже не понимая, - просто делать, и все. Нынче никто действовать не умеет. Мария отворачивается, но тотчас же опять устремляет взгляд на него. Мария. Где Регина? Ансельм (упрямо). Не знаю... Нет, знаю: сидит запершись в своей комнате. Мария. До сих пор? Плачет и кричит? Никого не впускает? Ансельм. Наверно. Мария. Прислушайтесь!.. По-моему, я и раньше слышала крики, (? смятении отходит от окна.) Это невыносимо - деревья шумят, так бестолково. Ансельм. Как вода! Мария. Нет, ветер пробегает по ветвям, будто ногами, - бежит, бежит. Ужасно бестолково. Ансельм. И все же это происходит? На свете много чего происходит. Будто в пространстве кругом развешаны часы и на всех разное время. Мария. Бежит, бежит, не переводя дух, слышите! Прямо страх берет. Ансельм. Верно, еще и страх берет! Почему этот листочек, падая, пролетел мимо окна? Не воображайте, что кому-то сие известно. Повсюду на два-три шага впереди - ответ, а дальше - туман. Каждую секунду к вам плывут претензии, факты с красными, зелеными, желтыми огнями и сиренами туманных горнов. Решения надвигаются и уходят в туман. (Обхватывает голову руками.) Господи, моя жизнь, если вдуматься, так в ней полным-полно таких огней! Мария. Что это за приступ у Регины? Ансельм. Малодушие. Нервы... Необузданное бессилие! Mapия. А попросту говоря - истерия! Ансельм. Или распущенность. Не могу я об этом думать! Мария. Вы наверняка знаете: всему виной только эти записки? Ансельм. Видимо, их у нее выкрали, а они ее компрометируют. Mapия. И что там написано? Ансельм. Я не читал. Mapия. А о вас? О вас... там ничего нет? Ансельм. Ну, разве что какие-нибудь пустяки. Или выдумки, которых я не знаю. Mapия. И, стало быть, они здесь, в ящике? Ансельм. Я же все вам сказал. Мария, вооружившись связкой ключей, пытается отпереть замок. Стемнело, и Ансельм, чтобы ей было лучше видно, включает полный свет. Мария (вдруг замирает). Давайте я с ним поговорю. Ансельм (резко). Нет!.. Вы должны действовать тайком. Должны уехать. Принять решение, схватить его покрепче, чтоб никуда не делось. Представьте себе: в непроглядной черной пустоте вы сжимаете вашу прекрасную руку и вдруг ощущаете в ладони нечто вполне материальное, неожиданное и чудесное! Мария. Неестественно это все. (Снова умолкает.) Даже если б вы сказали, что мы будем жить вместе как муж и жена, я и тогда могла бы поговорить с Томасом. А так вроде ничего не делаешь, и все-таки это ужасно... Неужели нам нельзя быть просто друзьями? Ансельм. Да я ведь ничего и не требую! Поймите, глядя на вас, я еще мальчишкой, чистым, простодушным ребенком, переполнялся счастьем, оно охватывало все мое существо, никакого спасу не было. Это чувство намного сильнее, чем... у мужчины - у мужчины оно локализуется и прорывается, как нарыв. Mapия (с волнением). Не могу отделаться от мысли, что все это происходит по одной простой причине: вы за что-то ему мстите!.. Ансельм. Поверьте, я пришел в его дом не ради этого. Если хоть кто-то на всем белом свете, точно далекий огонь маяка, заставляет меня грезить о родных пенатах, так это он. Если чье-то лицо заключало в себе силу всех человеческих лиц... Но ненависть? Да, может, и ненависть, вопреки всему! Ненависть - может, как раз поэтому? Порой мне кажется, зло можно причинять только тем, кого любишь; иначе оно столь же грязно, как любовь, которую мужчины несут в бордель! Мария. Не дело - говорить о любви, пока вас обуревают яростные, грязные и злые чувства! Ансельм (с отчаянием). Но как? Как мне это назвать?! Без людей невозможно! Человек не может так вот просто висеть в сетях собственных мыслей, как Томас! Ему нужно побеждать, быть любимым, вдохновляться! Сообща достигать успеха! Это же мучительная потребность?! Не быть одиноким, Мария! Быть одиноким - значит не видеть выхода. Угодить в невыносимую путаницу истин, желаний, чувств! Имейте же снисхождение к обману, злу, лжи, которые понадобились, чтобы унять неописуемый страх, совершенно вам незнакомый. Мария. Тише! Лучше прислушайтесь, кажется, она опять кричала? Ансельм. Она кричит без передышки, только слышно не все время. Мария. Но ей нужна помощь. Отчего вы ей не поможете? Ансельм. А вы?.. Mapия. К чему вы меня склоняете? Вы совершенно переменились! Уже и меня втянули; я ему сказала, что вы его друг. Ансельм. Иногда я кажусь себе беглецом, который неудержимо катится в пропасть. Но подумайте сами, сколько горя и страданий существует в мире каждую минуту! Целый океан горя и неуверенности, в котором все мы едва не захлебываемся, - разве так уж важно, завершится ли это, одно из многих, грубо или мягко? Важно лишь, какое место оно займет в нашей мозаике. Мария. Вы полагаете, что состояние Регины не ухудшится, если мы уедем втроем? Ансельм. Да, но эту папку необходимо уничтожить. Тогда все преувеличенные эмоции потихоньку улягутся. Постепенно произойдет обособление; вы как бы выпрямитесь, я вам обещаю. Мария. Слышите? Опять! Ансельм (страстно хватает ее руку). Вы ведь тоже чувствуете, как она страдает! Как она цепляется коготками, точно котенок, которого хотят утопить! Вместе подходят к окну. Мария. Как бы она не наложила на себя руки. Ансельм (сжимает ее пальцы). Думаете, такое возможно?! Ну да, я ведь ухожу от нее! И чувствую ее мнимые права на меня, будто ее сердце, ища выхода, трепыхается в моем. Прислушиваются. Мария. Что она кричит? Ансельм. "Йоханнес". Мария. Бред какой-то. Ансельм. Ничего подобного. Она зовет меня. Она всех звала Йоханнес. Увертка такая. Уловка, навязанная правдой! Похоже, больше ничего не слышно. Мария высвободила руку и вернулась к столу. Она довела его до самоубийства, вы же знаете; он ведь совершенно потерял веру в себя, поскольку Регина твердила, что любит его исключительно как сестра. Мария (опять пробуя замок). Регина? Любит как сестра?! Вы это серьезно? Ансельм. Да, в ту пору она была именно такая. А он был крайне впечатлителен, куда ранимее, чем Регина. Мария. По-моему, Регине ранимость вообще не свойственна; иначе разве она бы выдержала все то, о чем вы мне рассказали? (С досадой.) Ни один ключ не подходит. Ансельм. Попробуйте этот. (Дает ей еще один ключ.) Мария. Нет-нет. Больше не стану. Ансельм (тщетно сам пробуя ключ). Возьму-ка я ножик. (Открывает перочинный нож.) Мария. Давайте лучше бросим это занятие. Ансельм (отстраняя ее). Нет, я хочу попробовать! (Пытается взломать замок.) Мария (стараясь помешать ему). Перестаньте, я больше не хочу! (Вздрагивает, точно от жуткого крика.) Ну вот опять!.. Оба прислушиваются. Нет, это дверь. Томас! Кошмар. Ступайте. Вы слышите? Шаги. Ансельм быстро прячет нож. Mepтенс (врываясь в комнату). Господи! Я от мадам Регины, она меня не впускает! Да вы послушайте! Мария. Ох, я так испугалась!.. Да-да, мы тоже слышали, но что делать-то? Вызывать врача? Mepтенс. Нет, она не хочет. Ансельм. Ясно, что не хочет; все должно кончиться само. Mepтенс (отойдя к окну). И правда слышно. (Резко поворачивается к Ансельму.) Доктор Ансельм! Я вас спрашиваю: что же, вы один не слышите, как Регина плачет? Ансельм (раздираемый болью и самоиронией, вне себя). Да она ведь поет. И не врала: поет мерзость! Не унижение перед свиньями и нимфоманию. Не слабость, и фальшивые увертки, и суеверия, и болезнь, и дурные поступки. Это можно только спеть. На обычном языке именно так и было! Mepтенс (едва не онемев от возмущения и удивления). Доктор Ансельм?! Ансельм. Мужчины для нее никогда не имели ни малейшего значения, я точно знаю! Она уморила Йоханнеса и вышла за Йозефа - будто управляющего наняла. Но в один прекрасный день начала думать, что непременно загладит хотя бы отчасти свою вину перед Йоханнесом, швыряя другим мужчинам то, в чем отказывала ему. Что ж, иных после смерти и к лику святых причисляли, а желание зачастую становится отцом идеи. Mapия. Да замолчите, наконец! Mepтенс. Вы пользуетесь вымыслами сверхчувствительной женской совести! Ансельм. Вы же любите ее? Значит, должны понять: еще ребенком она пряталась в саду, когда мы все разговаривали, заползала под куст и пихала себе в рот землю, камушки или червяков, ковыряла в носу, пробовала на вкус выделения из глаз и ушей. И думала: когда-нибудь из всего этого выйдет что-то совершенно необыкновенное! Что с вами? Вам дурно! Вы же любите вашу святую. Вашу святую Потифару?! Мужчины - это ведь то же самое, просто - тайна, которую приемлют телом! Mepтенс. Вы клевещете! Ансельм (в нервозном отчаянии). А вы не мучьте меня! По-вашему, я не хочу ей помочь?! Если б только знать - как! Мертенс. Не пустит в комнату - лягу под дверью!.. И я еще сдуру вообразила, что наконец-то вижу утонченную эротическую деликатность! (Уходит.) Мария. Как вы могли говорить так грубо! Ансельм (взволнованно расхаживая по кабинету). Хватит с нее. Больше она с нами не поедет, при всей ее любви к Регине. Нет, все ж таки добродетель - штука до крайности неаппетитная! Мария. Но кто вам дал право так компрометировать Регину?! Ансельм. А зачем она устраивает такой ажиотаж? Зачем поднимает вокруг поездки сюда столько шума? Mapия. А разве тайком лучше? Ансельм. Да! Сто раз "да"! Вместо того чтобы в открытую ратовать за какую-то необычайную справедливость, я всегда предпочту втайне совершить несправедливость; так достойнее. Томас все делает в открытую. Рассудочные натуры всегда откровенны. Но я способен лгать просто потому, что ужасаюсь довольству постороннего человека, свято верящего, что он меня понимает. И не отвяжешься - сверх меры темпераментная женщина и та меньше липнет, а тут словно ненароком увяз в трясинных мозгах! Мария (содрогаясь от воспоминания). Особа, которая так забывается, - самое омерзительное, что только есть на свете. Ансельм (меняя тон). О, не надо упрощать, не настолько все просто. Когда умер Йоханнес, Регина неделями ничего почти не ела; сгрызет за день одно-два печеньица, и все. Таяла на глазах, хотела добиться неземного с ним единения. Очень это было красиво, очень впечатляюще. Пылкая страсть. Она любила, но не его, а просто - любила. Сияла! Однако затем явилась реальность, которая - на радость Томасу! - всегда права; эти тысячи и тысячи часов, которые человек должен как-то провести и как-то проводит. И каждый оставляет по крохотной оспинке: видишь, было и прошло. И вдруг все лицо начинает от них безмолвно кричать: конченый человек! Вы даже не догадываетесь, сколько людей гибнут оттого, что умудряются жить! Но мы теряем время, вы ведь хотели попытаться открыть замок. Мария. Договаривайте, тогда я вам отвечу. Ансельм(с минуту глядя на нее недоверчиво-испытующе). Да! Я это могу понять!.. Я знал, что вы этого ждете. Могу понять, что в ту пора всякая измена, которую она совершала в своей жизни, казалась ей преданностью в сравнении со всем другим. Всяк