традальческим. - Я бы
хотел послушать о любви возвышенной и настоящей.
     Любиньски  посмотрел на него  изучающе,  будто бы  видел  его впервые в
жизни. То  же самое впечатление  было и у пани Басеньки. Ей  показалось, что
этим изучающим взглядом он видит ее кем-то другим, не той, которой она была.
И сам он из-за этого взгляда показался  собственной жене каким-то совершенно
новым человеком.
     -  Хорошо, - согласился он с  тайным  удовлетворением.  Они выпили чай,
который она  им  подала. И,  совершая  обычные  движения, которые  при  этом
делаются - насыпая сахар,  помешивая ложечкой, поднося стакан ко рту и ставя
его на  блюдечко,  они и сами стали обычными; впечатление  перемены улетело,
как сон.
     А потом писатель Любиньски округлыми предложениями своей плавной  прозы
поведал им о  весенних сумерках и  заброшенном  охотничьем  домике,  который
возвышался  на  берегу старого  пруда. Стажер попросил  у  лесничего ключ и,
открыв этот домик, зажег свечу на сбитом из досок  столе. Поджидая Луизу, он
уселся на деревянные нары,  покрытые сенниками, и  ждал так какое-то время -
может, четверть часа, может, дольше.  Наконец до его ушей долетел негромкий
кашель  во  дворе, а потом -  звук шагов на покрытой гравием дорожке.  Тогда
стажер встал с нар и широко распахнул объятия...
     Действительно, в трех  километрах от лесничества Блесы, в глубине леса,
была огромная впадина,  похожая на  овальную миску. Когда-то  там  разводили
карпов, и для сторожей  построили деревянный сарай. Однажды, очень дождливой
весной,  вода прорвала  запруду  и  лесным  ручьем  утекла в недалекое озеро
Бауды,  а карпов  выловили  и съели.  Вскоре  деревянную  сторожку  повалили
осенние  ветры, превратив  ее  в  груду  трухлявых  досок.  И вот  она  была
отстроена силой писательского воображения в  виде охотничьего домика. Внутри
были размещены нары  и стол, а на столе оказалась свеча, которая должна была
придать блеск любви...)
     ...Прекрасная Луиза  открыла двери охотничьего домика,  внезапный порыв
ветра погасил свечу на столе. В темноте  Луиза  прижалась к стажеру, который
начал расстегивать пуговицы на ее блузке, а потом ухватил губами съежившиеся
от желания  соски  обнаженных  грудей. Через минуту оба  легли на деревянные
нары,  она расстегнула его рубашку  и  припала  щекой к  груди,  слушая  его
учащенное дыхание.
     Они оставались  так  на протяжении нескольких  мелодичных  и  несколько
барокковых фраз разбойничьей повести.
     Наконец, стажер поспешными  движениями сбросил  с себя одежду и  белье.
Позже, не обращая внимания на  несмелое сопротивление Луизы, освободил ее от
юбки  и трусиков. Они  оказались совершенно  нагими  на  шершавом  сеннике в
темноте охотничьего домика.
     - "Влажный  и  мясистый  конец языка начал блуждать по каждому закоулку
его кожи, -  читал  писатель Любиньски. - Ее  правая  рука  скользнула между
волосатых мужских бедер. Его  охватило желание  такое сильное,  что он мощно
схватил ее в объятия, чтобы войти в нее. Но она..."
     В  этом  месте голос  писателя Любиньского  дрогнул, на щеках  появился
легкий румянец.  Он  почувствовал, что снова,  так  же,  как утром, когда он
писал  эту  сцену,  он  оказался  подвешенным между  взлетом  и падением.  А
поскольку  он  был  человеком  образованным  и  бегло владеющим  несколькими
языками, то он  только  кашлянул, как бы проглотив слюну, и дальше читал уже
по-немецки:
     -  "Sie  verstand.  Uberstieg  ihn  stattdessen,  hockte  breitbeining,
entblosste ihren fleischigen Venusberg... Raffiniert langsam liess sie seine
Eichel ein  bisschen in  ihre  saftige  Lustspalte eingleiten.  Gleichzeitig
schob sie  ihre trotzig  gespannten Bruste auf  ihn zum gedruckt, vielleicht
hart gebissen, zu werden".
     Неожиданно Любиньски сообразил, что его жена знает немецкий, а художник
Порваш,  возможно,  только  притворяется,  что  не  знает,  а  уж  наверняка
прекрасно  владеет  этим  языком  старый  Шульц  и   много  других  людей  в
Скиролавках. И если бы кто-то прочитал то, что он сейчас вслух произносит  в
своем доме, он не смог бы никому в деревне посмотреть в глаза.  Откашлявшись
еще раз, он читал дальше по-французски:
     -  "Alors...  brusquement... elle laahe  la bride  a  ses  instincts. -
Vas-y, enfonse-le, en-fonce-le tout... Elle hurlait  prestque. Il la penetra
durement,  se  vautra dans son vagin  et-roit, chaud, crispe. Ayant  presque
perdu connaissance sous leffet de  1excitation, elle saffala, se cramponna a
lui, enlacsa ses mollets de ses jambes racees sans sarreter de travallier du
bas ventre pour lui donner Ie maximum de plaisir".
     Французский писателя Любиньского был прекрасным,  ведь он  учил  его  с
детства,  им  хорошо  владел его  отец, исследователь  французской культуры,
говорила  по-французски  его  мать  -  преподаватель  французского  языка  в
университете.  Обоих  их уже  не  было  в  живых,  но  писателю  Любиньскому
показалось  вдруг,  что, выговаривая  эти  французские фразы,  он  совершает
преступление против собственных  родителей. 0н видел гнев  в  глазах  отца и
отвращение на лице матери.  Тогда он  кашлянул в  третий раз,  как бы глотая
слюну, и дальше читал по-английски:
     -  "This  knowledge  goaded  her  still more.  With  a  quick  movement
manipulation she got him on top  of her.  Happily cooing and whimpering, she
folded her legs around his back, nipping with her "fucking scissors" that he
could  not get out of. He was strong and persistent, and she could  not keep
back her first thundering orgasm, which made her cunt work as an independent
muscle, friendly massaging his prick..."
     Любиньски  хотел  снова проглотить слюну, но во рту его  было  сухо. На
листе  бумаги,  который  лежал  перед ним, тянулась  еще длинная  цепь слов,
сложенных во фразы, но ему захотелось замолчать. Впрочем, скорее всего, он и
не смог бы ничего выговорить.
     Лицо  пани  Басеньки  выражало растерянность, она  не ожидала,  что муж
начнет писать разбойничью повесть аж на  четырех языках.  Порваш знал только
польский, хоть  бывал в Лондоне, и уж наверняка - в Париже.  Но прочитанного
Любиньским начала любовной  сцены хватило воображению Порваша, чтобы  позже,
сквозь  чужие слова,  представить  себе  картину того, что  произошло  между
прекрасной  Луизой  и  стажером.  Внезапно  перед  глазами  художника  снова
появились щуплые ягодицы пани Альдоны и  ее раскрытая, розовая, пульсирующая
похотью чашечка. Ни с того ни с сего художника охватило такое бешенство, что
он громко крикнул Любиньскому:
     -  Свинство!  Говорю  вам, что  это  свинство!  Никакая  это не  любовь
возвышенная и настоящая!
     Порваш выбежал из  мастерской писателя и остановился  только у себя,  в
крытом шифером домике. Запыхавшись, он упал на топчан  и долго лежал на нем,
спрятав лицо  в подушку. Хоть и чувствовал он  себя человеком, свободным  от
мужских амбиций, но он не вполне понимал, что  ему  дальше  делать  со своей
свободой.





     <b>О том,
     как Порваш нарисовал Клобука, о тирании свободы
     и разнице между равенствами</b>


     С началом мая деревья  в Скиролавках только начали зеленеть, над полями
с  рассвета  до сумерек  заливались  жаворонки,  в  лесах  появились  первые
ландыши.  Почти в  каждой усадьбе  воняло  навозом,  потому  что  из  хлевов
вывозили на поля прицепы, полные перегноя, который надо было быстро запахать
под картофель. Зато в других местах пахло  преимущественно олифой. Любиньски
по  нескольку  часов   в  день  проводил  возле  своей  яхты,  чистя  корпус
электрической циклевочной  машинкой. Пани Басенька штопала  хлопчатобумажный
грот, обматывала концы снастей, пришивала новые  раксы к  фоку,  с нежностью
вспоминая  минуту, когда в первый  раз  белую  яхту писателя и  ее  довольно
грязные в ту пору паруса она увидела с помоста дома отдыха, где она загорала
в  весьма скупом наряде. Она была менее стыдлива, чем ее подруга Бронислава,
и при виде яхты со светловолосым мужчиной у руля и  не  подумала надеть верх
купальника, и даже села, чтобы одинокий яхтсмен мог  полюбоваться прекрасной
формой ее груди. Может, именно поэтому писатель Любиньски и обратил внимание
на пани Басеньку,  а не  на  Броньку, хоть та и была красивее.  По-видимому,
отсутствие  стыда окончательно повлияло на  то, что Басенька, а не  Бронька,
стала пани Любиньской и поселилась  в Скиролавках. Удивительно все это, если
принять  во внимание тот  факт, что  именно  Бронька,  а  не Басенька начала
вскоре выступав  со стриптизом  в одном  из ночных ресторанов  столицы.  Обе
переписывались,  и  Бронька каждый  раз  обещала  навестить  Басеньку  в  ее
деревенском доме, что чрезвычайно радовало друзей писателя, людей,  которые,
как мы об этом откуда-то знаем, ценили прелесть женского тела.
     Доктор  Ян Крыстьян Неглович тоже  чистил и красил свою яхту;  пациенты
видели  в его седеющих волосах  частички пыли и  чувствовали  запах  льняной
олифы,  которой он пропитывал  корпус, мачту, бом, внутреннюю  часть кабины.
Прилив  творческих сил выказывал и Богумил Порваш, часами сидя за мольбертом
в  своей мастерской с  видом  на озеро. А так  как и художник  мыл  кисти  в
льняном  масле,  мужчины в Скиролавках, в  зависимости  от своего положения,
распространяли либо запах навоза, либо  запах  льняной олифы,  что в  других
местах  могло  пробуждать  у  женщин  неприязнь,  но  в  Скиролавках  к  ним
относились ни хуже, ни лучше, чем обычно.
     В  середине мая,  закончив  одну  из  своих  картин,  Богумил  Порваш с
удивлением  заметил, что в тростниках,  которые  он  изобразил своей кистью,
можно  было  рассмотреть какое-то чудное создание, напоминающее  петуха  или
курицу. Это создание  - петуха или курицу -  было  видно, если посмотреть на
картину под определенным углом. Так случилось, что Богумил Порваш, сам о том
не зная и как бы мимоходом, нарисовал Клобука. Даже жарко сделалось Порвашу,
когда  он начал раздумывать над этим. Ведь  когда он  смотрел на  прибрежные
тростники  из  своего  окна.  Клобука  среди  них  он  не  видел.  А   когда
поворачивался  к  полотну,  на  котором  старался изобразить эти тростники с
максимальной точностью,  Клобук был.  Откуда  он взялся  на  картине, раз  в
настоящих  тростниках Порваш  не  смог  его  высмотреть? Зачем  он  сидел  в
тростниках,  вызванных к жизни  кистью  художника, и  поглядывал на  Порваша
большими,  выпуклыми  глазами?   Что  пробудило   к  жизни  на  картине  эту
нескладную, похожую на курицу птицу?
     То  нечто,  что  породило Клобука, - подумал Порваш, - было  творческим
воображением, пробужденным голодом  и страхом.  Порваш экономно распоряжался
запасами  финансов, полученных от пани Альдоны за картины,  редко  покупал в
магазине что-нибудь  из еды,  а когда  от  голода у него  случались судороги
желудка, он в пору ужина шел  к  Любиньскому или к Турлею.  С голодом  легко
было справиться, но что делать со страхом?
     С  отъезда  Альдоны  прошло  уже много  дней,  и  понемногу исчезал  из
артистической  памяти   Порваша  вид  щуплых  ягодиц.  С  облегчением  думал
художник, что он освободился от тяжести позорного прошлого, когда он водился
с проститутками, а также в каком-то смысле и от будущего, то есть от мужских
амбиций  - покорять все более  честных и  добродетельных  женщин.  Мало  кто
знает,  однако,  что,  освободившись  от  какой-либо тирании, хотя  бы  и от
диктатуры  мужских  амбиций,  и  добившись полной  свободы,  человек  тут же
попадает в очередное рабство. Мало кто понимает, как может тиранить свобода,
каким суровым бывает ее диктат из-за того, что она не дает никакого диктата,
а точнее  - что  она  приказывает быть  свободным. Этот приказ лишает  воли,
парализует, ограничивает, не позволяет никому  и  ничему подчиняться, потому
что каждое подчинение - это одновременно и покушение на свободу. И рождается
страх, почти такой же, как тот, который сопутствует тирании. Это страх перед
необходимостью выбора,  потому  что  каждый выбор несет с собой  ограничение
свободы.  И поэтому  действительно  свободными  могут быть только  некоторые
люди.  Их  свобода  бывает  вписана в состав  имеющихся у них  генов,  и это
приводит к тому, что они уже рождаются свободными и  остаются свободными всю
свою  жизнь, даже  в  подземных казематах тиранов, даже с руками, скованными
цепью.  Свободу  можно  понимать  и как  определенное  юридическое состояние
человека, но и как определенное состояние человеческого духа. И именно это -
настоящая свобода.
     Какой же свободы добился Богумил Порваш, если после отъезда Альдоны, со
дня на день, очень медленно, начало  в  нем  рождаться и усиливаться чувство
страха? Рисуя свои тростники у озера, все свободный и свободный, он, однако,
ощущал  голод,  как  каждый человек,  и,  как  у каждого здорового  мужчины,
рождались  в  нем мужские  желания.  В  пору  ужина он шел  к  Турлею  или к
Любиньскому  для  того, чтобы утолить голод,  но и для того, чтобы  украдкой
погладить  мальчишечий  задик пани Халинки или  задеть торчащие цыцушки пани
Басеньки. Голод он  мог утолить,  но, едва  он бросал  взгляд на Халинку или
Басеньку,  тут же его воображение художника  воскрешало  в памяти вид щуплых
ягодиц Альдоны. А тогда его охватывал страх, и желание вытекало из него, как
кровь из тела  самоубийцы,  который перерезал себе вены. Такой  же страх  он
ощущал, когда,  направляясь  в  магазин за  сигаретами,  встречал Юстыну или
какую-нибудь другую  красивую  женщину. Тотчас  же он видел  в  ней Альдону,
подозревал в ней Альдону, под ее платьем высматривал ненасытную жажду. Страх
удваивался,   становился  огромным,  пробуждал  у  Порваша  опасения,   что,
освобождаясь от мужских амбиций, он, может быть, вообще освободился от всего
мужского,  и теперь в  присутствии  любой  женщины  ему  будет сопутствовать
страх.
     Клобук не случайно появился на  картине. Эта таинственная и легендарная
птица возникла из движений кисти и руки, которой двигал не разум  Порваша, а
засевший  в нем голод  в прямом  смысле  этого  слова и великий  страх перед
потерей всего  мужского. Другого  объяснения  этому явлению  Порваш  не  мог
найти,  а поскольку он пока не находил и лекарства для преодоления страха  в
себе, то, повернув картину  с Клобуком к стене, чтобы не смотреть на нее, он
двинулся к магазину купить чего-нибудь съестного.
     Время было послеобеденное. Возле магазина,  как обычно, сидели на лавке
и пили пиво плотник Франчишек Севрук, Хенек Галембка, Антек Пасемко,  Франек
Шульц  и  старый  Эрвин  Крыщак.  Богумил  Порваш купил банку  фрикаделек  в
томатном соусе, а так как со вчерашнего вечера у него ничего не было во рту,
при виде еды у него начались в желудке судороги, и  он присел на лавку рядом
с другими,  открыл банку и,  не обращая  внимания на то,  что поступает не в
соответствии   со   своим   высоким  положением  художника,   пальцами  стал
вылавливать  круглые  фрикадельки из стеклянного  сосуда и жадно их глотать.
Плотник  Севрук  доброжелательно  спросил  его,   не  хочет   ли  он  запить
фрикадельки  глотком  пива  из бутылки, из которой он,  Севрук,  уже немного
отпил.
     - Давайте, пане Севрук, - буркнул художник. -  Что с  того, что вы  уже
пили  из этой бутылки. Сейчас  у нас  равенство, никто не должен возвышаться
над другими.
     Он  глотнул из  Севруковой бутылки и дальше стал  вылавливать из  банки
коричневые фрикадельки.
     - Это верно, что у нас сейчас царит равенство,  - согласился с Порвашем
старый Эрвин Крыщак, - но когда-то тоже было равенство, только не такое, как
сейчас.
     И рассказал возле магазина такую историю.
     - Помню такое лето, что пшеница у князя Ройсса из Трумеек, у которого я
служил, выросла, как лес. В сентябре начали молотить, подтянули локомобили к
стогам,  и  три дня пшеница  в мешки  сыпалась.  Дни были  солнечные,  но не
жаркие,  в самый  раз для  такой работы. Князь Ройсс  велел поставить  возле
стога свое плетеное кресло и присматривал  за нашей работой. О чем он думал,
когда вот так  сидел и на нас смотрел, бог весть. Но на третий день он велел
прервать  молотьбу и приказал  своему лакею  созвать  пред свое обличье всех
баб, которые  были заняты на молотьбе. Пообещал каждой  по центнеру пшеницы,
если они  встанут  вокруг стога,  юбки  забросят на голову и  голые  задницы
выставят  на белый свет. В  те года бабы обычно трусов не носили,  а тем,  у
кого они были, князь велел их снять,  чтобы каждая голым задом могла светить
из-под  стога.  Так  и  сделали,  потому что  бабы  от  природы  любят  себя
показывать, а если за это еще дают центнер пшеницы, то в желающих недостатка
не было. А тогда князь Ройсс собрал перед свое обличье всех работников. "Кто
опознает зад своей  бабы, - сказал  он  нам,  - тот получит от  меня бутылку
водки.  А кто опознает всех, тот  со мной в саду,  в холодке, выпьет бутылку
французского шампанского".  И  так началась забава, а писку при этом было, а
смеху, а  радости  без меры, великий  пан был этот князь.  Придумывал всякое
этакое, как никто на свете. Веселый был человек  и к людям по-хорошему, хоть
и князь. Кто узнал  голый зад своей бабы, тот получил бутылку водки, и князь
его похвалил.  А кто не  узнал или  с другой бабой перепутал, на  того князь
кричал, что он лучше знает задницы чужих женщин,  чем  собственной. Пришла и
моя очередь. Иду я вокруг стога мимо выставленных ко мне голых бабьих задниц
(а  скажу вам, что в жизни столько сразу  не видел) и отгадываю. Этаж... той
принадлежит, та - этой. Так дошел  до последней. И  тут остановился. Задница
была вроде  как высохшая, белая, а вокруг этого дела рыжие  бакенбарды.  "Не
знаю, пане  князь,  чья  это ж..."  - рад-нерад я ему  признался, жалея, что
бутылку шампанского с князем не выпью. Но князь хлопнул радостно  в ладоши и
сказал:  "Выпьешь ты со мной шампанского,  Эрвин, потому  что  глаз  у  тебя
верный. Этот  зад принадлежит пани княгине,  а это значит, что она никому из
вас  его не  показывает,  или  дает в  потемках!" Ох, что  тут было  смеху и
радости! В тот день мы уже молотить не стали, только все  пили водку, а  пан
князь взял меня в сад  и выпил со мной  бутылку французского шампанского. Из
этого  ясно, что  и тогда было  равенство,  если какой-то мужик мог  увидеть
голый  зад  самой  княгини.  Сейчас  таких  забав  не устраивают,  начальник
Параметр,  наверное, не позволил бы своей жене  под стогом платье  на голову
задирать.  И  сейчас  есть  равенство, хоть абсолютно другое. Например,  пан
Порваш пьет из одной бутылки с плотником Севруком, чего князь Ройсс  никогда
бы  себе не  позволил. Французское шампанское каждый  из нас пил  из  своего
бокала...
     По  мере  того  как  Крыщак тянул свою  повесть, по лицу Антека Пасемки
начали пробегать странные судороги, а рот ему перекосила гримаса отвращения.
Когда Крыщак  закончил  свой  рассказ, Антек  Пасемко  раскричался,  брызгая
вокруг слюной:
     - Никакое это было не равенство, а обыкновенное свинство! Да, свинство!
Забавлялись вы  по-свински с бесстыдными девками! Тошнит меня, когда я слышу
такие истории.
     У  Порваша  тоже  застряла в  горле последняя круглая  фрикаделька.  Он
проглотил ее с трудом, стеклянную банку с томатным соусом поставил под лавку
и,  не  попрощавшись,  двинулся  к  своему  дому.  На  ходу  он  то  и  дело
покачивался, как пьяный, или словно его что-то ослепляло.
     В творческом воображении художника  рисовалась  картина  желтого  стога
пшеницы и  бессчетное количество выставленных голых женских задниц. Были там
белые,  желтоватые, похожие формой  на лиру, вертикально перерезанные темной
чертой,  разделяющей  ягодицы.  Виднелись  ему  темные  клочки,  обрамляющие
интимные места, восковые бедра, рыжеватые бакенбарды пани княгини. А все это
заслонял  ему несколько  затуманенный  образ щуплых  ягодиц пани Альдоны.  И
страх - огромный страх -  схватил  Порваша за  сердце. Он  едва не попал под
машину  доктора, и тот аж два раза  должен  был нажать  на гудок, прежде чем
Порваш с середины дороги сошел на обочину.
     Неглович  увидел   побледневшее  лицо  художника,  остановил  машину  и
выскочил из нее, обеспокоенный: - Что случилось, пане Порваш?
     - Я чувствую себя  больным, доктор. Очень больным.  Не знаю.  - отчего,
вдруг нарисовал  Клобука.  У  меня  кружится  голова  и в  желудке судороги,
вытекает из меня интерес к женщинам. Без причины меня охватывает тревога,  я
чувствую страх перед неизвестным. Хочется мне спрятаться  в мышиную нору или
удрать куда-нибудь на край света. Что делать, доктор? Что я должен сделать?
     Неглович долго и в молчании смотрел в лицо Порваша  и наконец заявил  с
шутливой серьезностью:
     - Медицина знает разные случаи, пане Богумиле. Что до меня, то я думаю,
что  вы страдаете  сельской депрессией. Клиницистам вообще неизвестно  такое
недомогание, но мы, скромные  сельские лекари, часто с ним сталкиваемся. Вам
нужно на короткое время сменить обстановку, погрузиться в шум и зачерпнуть в
легкие  немного выхлопных газов. Вы  должны на  какое-то  время поселиться в
какой-нибудь  маленькой тесной комнатке с тонкими стенами, чтобы  вы  хорошо
слышали  ссоры  соседей,  плач маленьких детей,  бормотание  телевизора. Вам
необходимо  принудительное присутствие других людей, существование  в толпе,
несколько  пинков  в трамвае и в  автобусе,  толчков  локтями  в  очереди за
сигаретами. Но  прежде всего  вы  должны  научиться  смирению перед жизнью и
светом. -  Да,  да, да, трижды да, -  соглашался с ним Порваш.  Лицо доктора
осветила радостная улыбка. - Ну видите, пане  Богумиле, что нет  повода  для
огорчения. В больших городах люди страдают от депрессии цивилизации, и тогда
единственное,  что  им можно  посоветовать - чтобы они  купили себе домик  в
деревне.  Мы же  иногда поддаемся  депрессии  сельской, и  время  от времени
должны выбираться  в какой-нибудь большой город. У  меня тоже  бывают  такие
желания. Как вы думаете, пане Порваш,  не  стоило бы нам с вами  выскочить в
какой-нибудь отель, сделать несколько глубоких  вдохов выхлопными газами? Не
вижу ничего  плохого  в том, что вы вдруг нарисовали Клобука. Беспокоит меня
только то, что этот факт вас испугал. С большой охотой я куплю у вас картину
с Клобуком, если вы не запросите за него очень дорого.





     <b>О том,
     что только с виду легко отличить женщину от мужчины</b>


     Большой  страх сопровождал  Порваша по  дороге в  "Новотель",  где  они
договорились встретиться с доктором  Негловичем. Но едва он увидел сияющую в
майском солнце белую коробку отеля с обширным паркингом, бассейном, широкими
окнами ресторана  и  красной  надписью "Гриль", он тут  же  представил  себе
чудесную  мягкость гостиничного дивана, вкус хорошо  прожаренного бифштекса,
красивых  девушек  у  стойки бара -  и  страх  бесповоротно  исчез,  он даже
почувствовал  радостное  возбуждение.  У Порваша было  при себе шесть  тысяч
злотых, которые он  получил от доктора за картину с Клобуком (шесть -  число
совершенное), в  отеле он собирался провести с доктором день или два, и не в
работе, в размышлениях или диспутах о жизни и о мире, а в удовольствиях, и у
него возникло впечатление, что страх и беспокойство, которые были его уделом
в Скиролавках, сейчас исчезли, как плохой сон. Прав был Неглович,  установив
у него сельскую депрессию, раз достаточно было выехать из окутанной туманами
деревни, высунуть нос из дремучих  лесов,  и  возвращалась радость и желание
жить.
     "Новотель" находился  в  трех  километрах  от  города, между  озером  и
высокой насыпью железной дороги. Рядом пробегало оживленное шоссе. Порваш не
собирался делать никаких покупок в городе и крутиться по улицам, раз и здесь
-  из-за  большого  количества  проезжающих  автомобилей  и  поездов,  из-за
присутствия  многочисленных  постояльцев  отеля   -  он  мог   подвергнуться
целительной  терапии.  С  удовольствием  он  убедился  в  том,  что  "газик"
Негловича  уже стоит  на  паркинге  перед  отелем,  так  как  доктор  выехал
несколько раньше, чтобы кое-что купить в городе. "А может, он уже флиртует с
какой-нибудь  девушкой",  -  подумал  Порваш   ревниво  и  даже  с  чуточкой
отвращения,  потому  что, как каждый мужчина из  Скиролавок, даже  если он и
расстался с большими амбициями,  он  не  без зависти  относился  к  легенде,
которая окружала доктора в связи с его легкостью общения с женщинами.
     Шло  уже к  вечеру. Сутки  пребывания в  отеле  стоили  дорого,  время,
проведенное здесь,  капало деньгами,  как  плохо  закрученный  кран.  Порваш
быстро  запарковал  свою  машину  возле  автомобиля  доктора  и с  маленьким
баульчиком в руке поспешил  к стеклянным  дверям,  которые услужливо  открыл
перед  ним  швейцар  в  коричневой ливрее.  Богумил Порваш умел вести себя в
таких  ситуациях,  поэтому швейцара он едва  удостоил взглядом,  зато  более
внимательно посмотрел в сторону бара и  кафе, убеждаясь в том,  что красивых
женщин  там не видно. Он  не  показал, однако, своего разочарования,  смелым
жестом положил баульчик на конторку администратора и попросил номер.
     - Вы хотите с видом на озеро или на железнодорожную насыпь?  - спросила
крашеная молодая женщина в коричневой униформе.
     Туристический  сезон  еще  не начался,  в отеле  было  много  свободных
комнат, и ей доставляла удовольствие возможность быть любезной.
     -  С видом  на  озеро? Никогда! Ни в коем  случае!  -  Порваш  не сумел
справиться с раздражением.
     -  Вид в самом деле очень красивый. Возле берега колышутся тростники, -
соблазняла она.
     -  Никогда!  Вы слышите?  - все больше  злился  Порваш. - Никаких озер,
никаких тростников.  Я  хочу видеть  проезжающие  поезда. Много поездов. Как
можно больше. Пусть стучат колесами, свистят, бренчат, грохочут. Хочу видеть
шоссе с сотнями автомашин. Я должен вдыхать выхлопные газы.
     Он замолчал и  поборол  свое  раздражение.  Она  могла принять  его  за
сумасшедшего  и вообще не  дать ему номер. Развязно облокотившись  локтем  о
конторку, он объяснил, обращая в шутку свои ранее сказанные слова:
     - В Париже я жил  на чердаке и три месяца, видел  из окна только глухую
стену соседнего дома с потеками влаги. Этот вид я потом перенес на  полотно,
потому что я - художник. За это полотно я получил множество денег. Теперь, к
сожалению,  я живу в деревне. Прошу извинить меня, что я  так повысил голос,
но люди из деревни страдают неврозами.  Тишина, одиночество, оторванность от
мира,  вид озера  и колышущихся  тростников очень плохо действуют на нервную
систему.  Впрочем,  мой  друг,  доктор  Неглович, объяснит  вам  это  лучше.
Кажется, он тоже тут остановился. В каком номере?
     - Ах, пан доктор Неглович,  - улыбнулась она  лукаво. - Я его  знаю. Он
часто у нас бывает в зимний сезон. Но он не нервный, хоть и живет в деревне.
     - Не знаю, как он ухитряется не быть нервным,  - пожал плечами художник
Порваш. Она дала ему ключ  от комнаты  223  и сообщила, что  доктор занимает
комнату 319.
     В небольшом помещении с белой мебелью Порваш небрежно бросил на большой
диван свой баульчик и,  подойдя к окну, с удовольствием убедился в  том, что
видит высокую,  покрытую  травой железнодорожную насыпь,  по  которой  в тот
момент  проезжал окутанный дымом локомотив с несколькими товарными вагонами.
Стук  колес  музыкой зазвучал в  ушах  Порваша,  а  вид  движущихся  вагонов
приковал все его внимание. Он захотел, чтобы локомотив пронзительно свистнул
или хотя бы затрубил басом, но ничего такого  не произошло.  С  неподдельным
огорчением  он наблюдал,  как  грязные вагоны исчезают за рамой  окна  и над
насыпью остается только пустое небо.
     Он  вошел   в   ванную   и   задержался  перед  огромным  зеркалом  над
умывальником. Сначала ополоснул руки, потом  влажной ладонью пригладил  свои
буйные  черные  волосы.  Он  оценил  себя внимательным  взглядом  и пришел к
выводу,  что  выглядит  великолепно.  Как  обычно,  он  был  одет  в  черную
облегающую  рубашку, отстроченную белыми нитками,  на бедрах его был широкий
пояс  с  блестящей пряжкой.  Черные бархатные  брюки  плотно  охватывали его
бедра,  даже  малонаблюдательная женщина  должна была  заметить,  в  которой
штанине он держит свою мужественность. Он только еще  расстегнул три верхние
пуговицы  на  рубашке,  чтобы  увидели  свет черные  завитки его  волос,  и,
подготовленный таким образом, направился этажом выше, в комнату доктора.  Но
на  площадке, где  стояла никелированная пепельница  на высокой  ножке,  а с
полки  на  стене  свисал  из горшочка  вечнозеленый  плющ,  он  остановился,
пораженный внезапным возвращением чувства страха. Он вдруг  представил себе,
что через час или два познакомится с какой-нибудь девушкой и дело дойдет  до
тех движений, которые он должен будет выполнять, чтобы  достичь наслаждения.
Он почти чувствовал на своих губах губы той девушки. Неизвестно почему, .это
показалось ему отвратительным, как прикосновение большого, голого  слизняка.
Но одновременно мысль об  этом моменте вызвала  болезненное пульсирование  в
штанине,  потому  что месяц  уже прошел с  того дня,  когда  он простился  с
Альдоной, и с тех пор у него не было никакой  женщины. И страх прошел так же
внезапно, как  появился. Доктор  сидел в  кресле и  читал газету.  - Вы тоже
взяли комнату с видом на железнодорожную насыпь, - с удовлетворением заметил
Богумил Порваш, подходя к окну.
     - Она  дешевле, чем комната с видом на озеро,  - объяснил доктор.  -  В
нашей деревне  ходят легенды  о моем богатстве, но  я,  наверно,  не  должен
скрывать от вас, что я почти так же беден, как писатель Любиньски.
     -  Ах, так? -  опечалился  Порваш. - В таком  случае  мы тут  не  много
совершим. Отель чертовски  дорог. И все здесь,  наверное, дорого стоит. Даже
девушки.
     - Но вы же не думаете, что меня интересует любовь за деньги? - изумился
доктор.
     - Это только так говорится, - махнул рукой Порваш и начал нервно ходить
по комнате. - У меня в жизни было много женщин, доктор. В Лондоне я жил даже
с мулаткой. Поэтому поверьте моему опыту: из всех категорий женщин лучше те,
кто  берет деньги. Я  рад,  что послушался  вашего совета и  приехал сюда. Я
чувствую прилив жизненных сил, и меня  охватила радость жизни. Как жаль, что
у нас так мало денег!
     Доктор сложил газету и встал с кресла, заметив с шутливой серьезностью:
- У меня такое впечатление,  что вы в последнее время слишком много работали
и слишком мало ели.  Не соблазняет  ли  вас тарелка хорошего  супа,  жареный
шницелек, немного шампиньонов? Я вам должен напомнить, что не только склонял
вас  к выезду из деревни, но  прежде всего  рекомендовал  вам занять позицию
смирения по отношению к жизни и миру. Что же мы получим  от  витальных сил и
от  радости  жизни, если будем тратить  их  вместе с  деньгами?  Воздержание
иногда бывает лучше, чем действие, голодному обед  вкуснее. Тот, кто слишком
жадно  ест  и плохо пережевывает  пищу, через какое-то  время получает  язву
желудка. Больше смирения, дружище.
     Говоря все это, доктор надел на  себя мохеровый свитер с вырезом в виде
сердечка. Поправил  воротничок белой рубашки.  И так они оба сошли по мягкой
дорожке в холл, миновали его и оказались в той части, где был кофейный бар и
гриль, а за стеклянной стеной виднелась голубая ширь озера. Художник почти с
отвращением отвел от него взгляд и направил его на бар, где с потолка стекал
желтый свет круглых ламп и мигали разноцветные рекламы заграничных сигарет.
     В  баре было пустовато. Только столик  на двоих возле  стеклянной стены
занимали женщина в годах и молодая девушка, сидящая спиной ко входу.
     -  Сядем здесь, - решил Порваш, указывая на  столик, откуда можно  было
видеть обеих женщин.
     Спустя  секунду появился официант в черном фраке, с черной бабочкой под
шеей  и подал им  два  меню. Порваш заглянул в свое - и  тогда в  первый раз
почувствовал колотье в висках. Потому что он не нашел блюда, более дешевого,
чем несколько тюбиков хорошей краски.
     Доктор  заказал бифштекс на  решетке,  хорошо прожаренный, с картофелем
фри и  салатом из  квашеной  капусты -  белой  и  красной. А Порваш -  зразы
по-охотничьи  с  гречневой  кашей,  потому  что  они  были  немного  дешевле
бифштекса. Порваша все огорчал вид  пустых столиков и  табуретов у бара. Ему
не хватало гортанного смеха  возбужденных девушек, тишина, как молотом, била
ему в виски. Казалось, что  из-за  стеклянной стены до него доносится шелест
тростников, колышущихся над берегом  озера. Ел он,  не  чувствуя  вкуса,  не
сводя глаз с тех двух женщин у окна, а потом, когда те заплатили по счету  и
встали со стульев, почти приклеил взгляд к их ягодицам.
     Это скорее всего  были мать  с дочерью,  так  явно  было сходство  в их
чертах - у молодой четких, а у старшей как  бы немного размягченных жиром на
щеках. Старшая была низенькой, с огромным бюстом,  подчеркнутым обтягивающим
свитерком-блузочкой, младшая  же, похоже, семнадцатилетка, казалось, достает
до  потолка  своей  маленькой  головкой.   Свободный  свитер  спадал  с  нее
складками, не скрывая, однако,  что в нем содержится плоская грудная клетка.
Ноги у нее были худые и длинные в потертых джинсах, которые  врезались между
маленьких ягодиц.
     К  радости Порваша, они не ушли из ресторана, а перебрались  на высокие
табуреты возле стойки бара, заказав кофе.
     -  Эта  младшая действительно  хороша,  - отметил художник.  Доктор же,
казалось,  был занят исключительно прожевыванием своего бифштекса. "Обжора",
-  с презрением подумал о нем художник Порваш. У него уже прошла охота есть.
Он  представил  себе,  что  эта  молодая девушка голая  под  свитером,  глаз
художника  видел  ее  ребра  на хилой  грудной  клетке,  маленькие  груди  с
малюсенькими малинками сосков. Он представил нагие длинные  девичьи ноги, по
которым можно  часами  водить  ладонью от лодыжек до паха. Его почти охватил
запах пота молодого тела.  А когда  девушка оперлась локтями о бар,  выгнула
спину  колесом  и высунула  за  краешек  табурета  маленький  задик,  Порваш
вздохнул:
     - У меня было в  жизни  множество женщин. Помню в Лондоне одну мулатку,
которая  отличалась  очень  низким голосом и пела  в  достаточно  элегантном
ресторане  на  Пикадилли Циркус.  Больше  всего  меня возбуждали  ее  сильно
заросшие  волосами ягодицы  и интимные моменты, когда она говорила: "Ложись,
мой маленький, и я сделаю тебе приятное".
     - Да,  да, - покивал седеющей головой доктор Неглович. - Медицина знает
разные случаи. - Что вы имеете в виду?
     - Многие мужчины рассказывают, что у них  было много женщин, но если по
правде, мало кто может отличить женщину от мужчины.
     - Что  вы  такое говорите, доктор? - рассердился Порваш. - Что касается
меня, то я уже с первого взгляда отличаю женщину от мужчины. И поверьте мне,
у меня было их в жизни великое множество.
     - Я  верю вам,  пане Порваш.  Но  ведь  вы не представляете мне никаких
доказательств  этого.  Если  я не ошибаюсь, целью  вашего приезда сюда  была
своеобразная  душевная  терапия.  Я  рекомендовал  вам  больше  смирения  по
отношению к жизни и миру.
     -  У меня было множество женщин, - упрямо повторил художник. - Это были
женщины  белые,  черные,  мулатки.  Одна  из  них,  та  самая,  с волосатыми
ягодицами, говорила мне: "Ложись, маленький, я сделаю тебе приятное".
     -  Я  вас понимаю,  -  согласно  кивнул доктор.  - А  однако,  как  ваш
терапевт, я должен обратить ваше внимание на  то, что мужчина - как жаждущий
путешественник в пустыне.  Вокруг - фата-морганы и миражи, и  нигде не видно
источника, из  которого  можно было бы напиться воды. А как легко наткнуться
на  источник  отравленный  или  высохший.  Говорю  вам  правду,  что  тысячи
опасностей подкарауливают мужчину, и иногда только его глупость,  невежество
или  недостаток  образования  позволяют ему как-то брести  по  этой пустыне,
которая зовется  жизнью.  Он напоминает  слепца, который,  не подозревая  об
опасности, беззаботно шагает над самой  пропастью,  и,  диво,  иногда  может
дойти до цели. Чаще, однако, он  падает вниз и гибнет. Мир  устлан скелетами
мужчин, которые шли на зов своих страстей.
     - У меня в жизни  было множество женщин... - повторил Порваш, но доктор
перебил его пренебрежительным взмахом руки.
     - Только (виду  женщину легко отличить от мужчины. А в самом деле, если
углубиться в проблему,  то иногда  отличить ее  от мужчины бывает необычайно
трудно, я  даже  рискнул бы утверждать,  что это невозможно. - Вы хотите мне
внушить, что это  не  были женщины? -  Да нет. Не  ловите  меня на слове.  Я
только говорю, что женщину только на  вид легко отличить от мужчины, поэтому
столько  мужчин похваляются, что обладали множеством женщин. Для большинства
людей,  пане Порваш,  -  и это люди  не какие попало,  а  разные литераторы,
пишущие  книжки, философы,  профессора  университетов, юристы - важно, что у
данной человеческой особи записано в метрике или в удостоверении личности. А
по  существу,  руководствуясь  такими  указаниями,  мы  совершаем  фатальную
ошибку. Откуда  берется запись  в метрике? Вот рождается новое  человеческое
существо, и акушерка информирует  родителей: "Родилась девочка". Восхищенный
папочка  приподнимает пеленку своего новорожденного ребенка,  видит чудесную
щелочку  между  ногами  и  что есть духу  бежит в загс, чтобы записать,  что
родился ребенок женского пола. - Так оно и есть, - поддакнул художник.
     - И это фатально, пане коллега. Потому что каждое человеческое существо
обладает хромосомами. Вы слышали про них? - Учил в школе.
     -  Ну вот. И эти  хромосомы, когда  чиновник в  загсе  записывает,  что
родилась особа  женского пола, аж  за животы  держатся  от смеха. Мало того,
пане Порваш. У них нет не только животов, но  нет  и совести. И бывает  так,
что  через два, три или четыре годика  у этого  существа, определенного, как
"женского пола", няня или бабуся  замечают  маленький пенис, прорезывающийся
из той чудесной щелки. Потому что хромосомы, пане Порваш, перестали хихикать
и  взялись за свою  вредную  работу. Полбеды,  если что-то подобное  заметят
вовремя и побегут к  врачу, хуже, если няня или бабуся  никому  не пикнут об
этом  ни  слова. А еще хуже, пане Порваш, когда эти возмутительные хромосомы
делают свою  кротиную работу  способом,  невидимым  для  глаза. Врача,  пане
Порваш, мало интересует, какой пол записан в метрике человеческого существа.
Для врача,  пане Порваш, важен "пол хромосомный". А что вы можете сказать  о
хромосомном поле той  мулатки  с  волосатыми ягодицами? Или  что  вы  можете
сказать мне  о  хромосомах тех двух пань,  которые сидят в баре? Какой у них
хромосомный пол?
     - Думаю,  что соответствующий,  - захихикал художник  Порваш. -  На это
указывает бюстик у старшей и тонкие черты лица  у младшей, хотя признаю, что
жопка у нее, как у мужчины.
     -  Эх,  пане  Порваш. Мужчина -  как путешественник  в пустыне,  вокруг
только миражи и фата-морганы. Я уже  говорил вам, что эти хромосомы не имеют
не только животов,  но и совести. К  сожалению, еще хуже с этой точки зрения
бывают  гонады, о которых вы,  наверное,  никогда  и  не  слышали. - Правда,
как-то не  слышал, - признался  Порваш.  - Но они  о  вас слышали.  Да,  они
слышали о каждом из нас. Скажу  больше, - они живут в каждом  из нас. А  это
ужасно изменчивая скотинка. Кто-то там записывает в загсе, что родилось дитя
женского пола,  а  эти  гонады аж корчатся от смеха, хоть вы их сатанинского
смеха не услышите, потому что даже не  знаете, что существуют  какие-то  там
гонады.  А  это ни больше  ни меньше очень  специфические  клетки, а  скорее
половые  железы,  которые  влияют  на  выработку  яйцеклеток  у   женщины  и
сперматозоидов у мужчины, и вообще решают, становится ли кто-то женщиной или
мужчиной.  И эти  гонады,  пане  Порваш, иногда  умудряются  попадать в  так
называемую  "дисгенезию", попросту спячивают. И тогда человеческое существо,
записанное в загсе как "женского пола", не имеет менструаций, не хватает ему
и вторичных, и третичных половых признаков. Поэтому мы,  врачи, отличаем еще
и  "гонадальный пол". Но и это еще не все, коллега и приятель. Слышали ли вы
о гормонах? Ну так, это хорошо.  Это  даже очень хорошо.  Гормоны определяют
развитие первичных,  вторичных  и третичных  половых  признаков человека. Но
бывают  гормоны  мужские,  и  бывают  гормоны  женские.  Человек  должен  их
вырабатывать,  чтобы  стать   мужчиной   или   женщиной.  И  вырабатывать  в
определенных  пропорциях  и в определенном возрасте. И вы  думаете, что  эти
гормоны послушны записям, которые сделал чиновник  загса? Они вообще понятия
не имеют,  что существует какой-то чиновник  загса, и из заверенного круглой
государственной печатью существа женского пола способны сделать мужчину. Мы,
врачи, отличаем еще и  "гормональный пол". Внимательно ли вы присмотрелись к
этой молодой паненке в баре, к той, о которой вы соизволили заметить,  что у
нее маленькая жопка?
     - Чудесная девушка. Высокая,  длинноногая, - причмокнул губами художник
Порваш,  хотя  в  висках  у  него  снова начало  стучать, и  на мгновение он
почувствовал страх.
     - И  снова эти миражи и фата-морганы, - Неглович печально покачал своей
седеющей головой. -  Надо  знать, пане Порваш,  что у женщины при недостатке
эстрогенов,   то  есть   женских  гормонов,  хрящи  длинных  костей   поздно
отвердевают,  отсюда  и  высокий рост.  Вы догадываетесь,  что  эта  девушка
выработала немного женских  гормонов, а значит, с точки зрения гормонального
пола она пока не является женщиной, так, чем-то на  грани  между  женщиной и
мужчиной,  чем-то, что, наверное, станет женщиной,  но еще не стало в полном
смысле этого слова.  Как я  уже говорил, женщину  от мужчины  легко отличить
только по виду, а  по существу это проблема очень сложная. Надо вам .знать и
то, что мы отличаем и "хроматиновый пол",  который определяется наличием или
отсутствием  телец Барра  в ядрах  клеток.  Хромосомный  пол и  хроматиновый
составляют так называемый "генетический пол". Положа руку на сердце могли бы
вы сказать  мне: эти две дамы, сидящие на  табуретах в  баре,  имеют  тельца
Барра в ядрах своих клеток?
     - Вздор,  - буркнул художник Порваш. -  Пусть бы мне позволили  снять с
этой старшей платье  и колготки,  а с младшей ее вытертые джинсы, и  я бы уж
знал, женщины это или мужчины.
     - Как же вы в себе уверены, пане Порваш! Сделав это, вы бы смогли самое
большее определить "генитальный пол" обеих этих особ. А ведь о том, является
ли кто-то мужчиной или женщиной, говорит вовсе не вид половых органов, а то,
что  мы  называем "пол внутренних  половых органов".  Не  упаковка  важна, а
содержимое посылки. Не капот автомобиля имеет наибольшее  значение, а мотор,
скрытый под капотом. Ну, а вдруг окажется, что у этой  женщины  слепой загиб
влагалища?  И  что вы тогда  с  ней  будете  делать?  У  женщины может  быть
красивый, округлый  задик, бюстик и все,  как говорят,  на своем месте, или,
если применить врачебный язык,  она  представляет собой женский фенотип, но,
на  милость Божью, кто  же  может вам поручиться,  что в  ней  не скрывается
комплекс  феминизирующих ядер? И по существу хоть она выглядит  как женщина,
но на самом деле не женщина.
     Доктор Неглович старательно отрезал себе  кусочек бифштекса, жевал  его
минутку в молчании, потом проглотил и продолжил:
     -  Мы забыли о  самом важном, пане Порваш. О  том, является ли кто-либо
мужчиной или женщиной, прежде  всего говорит "психический пол", а стало быть
- психическое  ощущение собственного пола.  Это ощущение  позволяет личности
психосексуально  ориентироваться.  Другими  словами,  если  вы  когда-нибудь
захотите  заняться какой-нибудь  женщиной, не надо  судить ни по ее внешнему
виду,  ни  по  поведению,  надо  попросту  подойти,  вежливо  поклониться  и
спросить: чувствуете ли вы себя женщиной, а что касается меня, то я чувствую
себя мужчиной. И таким способом вы избежите множества разочарований.
     У  художника  Порваша все сильнее стучало  в  висках, а к  тому же  его
начинало слегка  подташнивать. Он знал,  почему  -  всякая  физиология, а  в
особенности  физиология женщины,  наполняла  его отвращением.  В юности  его
сестры  достаточно  бесцеремонно  обходились   со   своим  бельем  во  время
менструаций, испятнанные  трусы  валялись  по  всем  углам.  В такие  минуты
маленький Порваш чувствовал омерзение, терял аппетит, у него болела  голова.
Потом, когда он  стал взрослым, достаточно было,  чтобы какая-нибудь близкая
ему  девушка сообщила ему, что у нее менструация, как он тут же отдалялся от
нее, не в силах подавить отвращения. У  него было слишком буйное воображение
художника, чтобы оно не навязывало ему объемный и цветной вид этих хромосом,
гонад,  телец  Барра,  каких-то  там хроматин,  которые возникли перед  ним,
похожие на испятнанные трусики, разбросанные по всем углам квартиры.
     - У  меня в жизни было много  женщин,  -  неизвестно,  почему он упрямо
возвращался к этой теме.
     -  В  этом нельзя быть уверенным на сто процентов,  - серьезно  ответил
доктор. - Как я уже упоминал, женщину достаточно трудно отличить от мужчины.
Для  примера напомню вам о той мулатке, у которой был  низкий голос, которая
пела в ресторане на Пикадилли Циркус. Ягодицы у нее сильно заросли волосами,
и она говорила вам:  "Ложись, мой  маленький, я  тебе сделаю приятное".  Эти
оволосенные ягодицы тотчас же наводят врача на  мысль: не имеем ли мы в этом
случае дело с явлением, которое называется "хирсутизм". Припомните поточнее,
может быть, и лоно у нее было сильно оволосенным,  волосы доходили  у нее до
пупка, покрывали  и  ложбинку между грудями, она время от времени брилась, а
вам говорила: "Ложись, моя маленькая, я тебе сделаю приятное"?
     - Нет, - решительно возразил художник. - Я уверен, что она говорила мне
"Ложись, мой маленький".
     - На каком языке она вам это говорила? - спросил Неглович.
     - По-английски, конечно, - возмутился Порваш. - Я ведь говорил вам, что
это было в Лондоне.
     - Вы ведь не знаете английского.
     - Не знаю, - согласился Порваш. - Но, черт возьми,  даже не зная языка,
я смогу отличить, то ли мне говорят "мой маленький", то ли "моя маленькая".
     - Ну что ж, - вздохнул доктор. - Может быть, вы и правы.  Но я, однако,
хочу   вас   предостеречь,  чтобы  вы   не  руководствовались  исключительно
метрикальным  полом или внешним видом какого-нибудь человеческого  существа.
Сколько же женщин  только  с  виду женщины, потому  что страдают отсутствием
влагалища  и  матки или  недоразвитием  матки. Бывают  и  такие,  у  которых
существует перегородка между маткой и влагалищем, половые органы заросшие, и
так  далее,  и тому подобное.  Стоит  вспомнить  и  о таких, у которых матка
бывает двурогая или двойная, как  встречается и двойное  влагалище, но вы не
думайте,  пане  Порваш,  что   с  такой  женщиной  вы  бы  получили  двойное
удовольствие.  Я  уже несколько  раз  говорил, что  мужчина  -  как одинокий
путешественник  в  пустыне, он  видит  миражи  и  фата-морганы, и нигде  нет
источника, из которого можно было бы напиться чистой воды. Я помню, когда-то
я воспылал  страстью к  одной  женщине,  которая,  как  мне  казалось,  была
женщиной в  полном смысле этого  слова. Я пригласил ее на вечер, а когда нам
пришлось танцевать оберек с  подскоками, эта женщина  вдруг  остановилась  и
сообщила мне, что выронила вещи, которые и составляли предмет  моей страсти.
И не воображайте, пане Порваш, что женщина может выронить  эти вещи так, как
кто-то  роняет  монетку  в  двадцать злотых  из  дырявого  кармана,  хоть  и
некоторое сходство, конечно, есть. Тем не менее для меня это было неприятным
сюрпризом. Виноваты в этом плохие  акушерки, которые во  время родов идут по
легкому пути...
     На лбу художника Порваша  выступил пот. Тошнота подкатилась  к горлу, а
боль в висках пульсировала все сильнее и быстрее.
     - Принесите, пожалуйста, немного минеральной, - велел доктор официанту,
заметив бледность на лице  Порваша  и пот на его лбу. - У меня в  жизни было
много женщин, - снова начал Порваш. Доктор перебил его:
     - Необычайно  захватывающим явлением,  пане  коллега,  бывает  проблема
интерсексуальности. Пока  женщина  носит платье и  рейтузы,  все  кажется  в
полном порядке. Еще лучше, если она носит брюки и коротко стриженные волосы,
так как в этом случае разочарование у мужчин бывает меньшим. Но ведь  всегда
надо принимать во  внимание вероятность встретить даму  с аномалиями половых
хромосом  или  приобретенными  половыми  расстройствами,  особу,  у  которой
произошло изменение  психического пола  или  такую, у которой  под  влиянием
гетеросексуальной деятельности гонад  или  надпочечников  уже после рождения
проявились вторичные  половые  признаки, присущие противоположному полу. Что
же  можно  узнать о дамах, сидящих в кофейном баре на табуретах, если только
посматривать на них  незаметно и сбоку? Может быть, какая-то из них скрывает
в  себе  как  ткань яичников,  так и ткань  яичек?  В  таких  случаях всегда
гонадальный  пол не  совпадает с  полом генитальным. И  если вы  захотите на
минутку подойти к одной из  этих  дам,  имейте в  виду эти  коварные гонады,
дорогой приятель.
     Официант принес бутылку минеральной воды, и художник Порваш жадно выпил
стакан, потом налил себе  другой. Ощущение тошноты на минуту прошло, но боль
в висках не уступала. Доктор же тянул дальше:
     - Не хочу отравлять вам жизнь, вспоминая о  явлении, которое называется
"вирилизм"; как само название указывает, это определение происходит от слова
"вир", то есть муж, мужчина, супруг.  Но вирилизм касается женщин. Не каждая
женщина, пане Порваш, которая гордится замечательным  оволосением, как мы об
этом уже говорили, пробуждает у врача энтузиазм и радость. Мы знаем явление,
называемое   "гипертрихиозис",   которое   свидетельствует  о   неправильной
деятельности желез  внутренней секреции. И  не каждый мужчина,  пане Порваш,
который гордится замечательным оволосением на  груди, спине  и многих другие
частях тела, может быть сверхмужчиной.  Потому  что может оказаться,  что он
вовсе не мужчина, или бывает им очень редко.
     Художник Порваш заметил, что взгляд доктора устремлен  на его грудь, на
черную  рубашку, где в том месте,  в котором художник не застегнул пуговицы,
гордо пушились завитки его мужского оволосения. И торопливо, как бы стыдясь,
Порваш застегнул пуговки на своей рубашке.
     -  О,  пусть  вас  не  огорчают  волосы  на  груди,  пане   коллега,  -
примирительно сказал  доктор.  - Правда, чрезмерное  оволосение, как  я  уже
говорил, связано с деятельностью желез внутренней секреции, но врачам до сих
пор не удалось установить основных причин этого явления. А впрочем, разве вы
чрезмерно оволосены? Настоящие поводы для  беспокойства у вас были  бы в том
случае, если бы вы вообще не имели волос.
     Снова художника замутило. Он вдохнул  побольше воздуха,  чтобы подавить
тошноту.
     А доктор закончил  еду  и  закурил  сигарету.  Он  приветливо улыбнулся
Порвашу и, понимающе прищурив глаз, спросил его:
     -  Ну, скажите правду.  Которая из тех дам в кофейном баре нравится вам
больше?
     - Младшая, - прошептал Порваш.
     - Черт возьми, - удивился доктор.  - А я-то думал,  что как художник вы
ищете  в  женщине прежде  всего прекрасное.  -  Она  щуплая и высокая. У нее
длинные ноги...
     -  А  ваше  эстетическое  чувство? -  спросил  доктор.  - Разве красота
женщины  не  есть результат прекрасных и правильных пропорций всего  тела? В
последнее  время я постоянно  встречаю в  повестях восторги авторов красотой
длинноногих женщин. Неужели этим авторам не известное том,  что у  правильно
сложенной женщины  ширина  расставленных  рук должна  равняться ее  росту, а
длина верхней части тела должна быть такой же, как длина нижней  части тела?
Другими  словами,  если  у женщины  очень  длинные  ноги,  а  следовательно,
несколько более короткое туловище,  то  она  попросту  плохо  сложена. Такая
женщина может . радовать глаз какого-нибудь там писаки, но огорчает врача и,
наверное, скульптора.
     - Эта девушка некрасива? - забеспокоился Порваш.
     -  Она  не  может  быть  красивой,  потому что  она  плохо  сложена,  -
подтвердил  доктор.  -  Вы  уже  забыли  о том,  чему  вас  учили в Академии
искусств,  так  же", как меня учили в Медицинской академии. У  правильно, то
есть красиво, сложенной женщины размер полуокружности таза бывает только  на
пять сантиметров меньше, чем  ширина  плеч, у  мужчины он  меньше на  десять
сантиметров.  Говоря  попросту, у  женщины  должно быть на  пять сантиметров
меньше в  бедрах, чем в плечах, а у мужчины - на десять сантиметров.  А если
женщина выглядит  так, как эта девушка,  и в бедрах она  уже, чем в  плечах,
так,  на  глазок, сантиметров на одиннадцать,  то надо заключить,  что у нее
мужское  телосложение.  Я уже  говорил вам,  что  рост  женщины  зависит  от
количества  выработанных в организме  эстрогенов,  или  женских гормонов.  И
теперь я  у вас спрошу: действительно  ли  вы хотели бы пойти  в  постель  с
женщиной,  сложенной,  как  мужчина,  и  к  тому же  -  не вырабатывающей  в
необходимых количествах женских гормонов?
     - Но, доктор... - охнул художник.
     -  Тут  нет никакого  "но", пане коллега,  - твердо заявил Неглович.  -
Обратите  внимание, что девушка, которая вам  понравилась,  обладает, как вы
правильно  заметили, необычайно  длинными  ногами  и  относительно  коротким
туловищем. Длинные  у нее и руки.  А  надо помнить, что когда  длина  нижней
части тела женщины бывает большей, чем длина верхней, а ширина расставленных
рук больше, чем рост, тогда мы говорим, что такая особа имеет евнухоидальное
сложение. Конечно, я не  хочу этим сказать, что  эта паненка -  это какой-то
женский евнух,  но  если принять  во  внимание то, как  мало  она  произвела
женских гормонов...
     - Хватит! Хватит! - крикнул Порваш.
     Боль в висках  стала невыносимой. Порваш, даже  не  заплатив по  счету,
вскочил  из-за  столика  и, почти шатаясь, пробежал  через бар, взобрался по
лестнице, сунул ключ в замок своей комнаты и, как мертвый, упал на диван.
     Доктор  Неглович  с  удивлением  покачал   головой.   Потом  он  позвал
официанта,  заплатил  по счету  за обед свой и Порваша, а потом, старательно
вытерев рот  салфеткой, встал из-за столика и  энергичным шагом  двинулся  к
двум женщинам. Прежде чем сесть рядом с ними на высокий табурет, он галантно
поклонился старшей и младшей и сказал:
     - Я - доктор Ян Крыстьян  Неглович из Скиролавок. Пани позволят, если в
их обществе я выпью чашечку черного кофе?





     <b>О том,
     что пережил художник Порваш, и о науке, происходящей из грызения ногтей</b>


     Богумил Порваш проснулся, когда  за  окнами отеля уже стемнело.  Он  не
чувствовал  ни  головной  боли, ни тошноты. В ванной  он умылся, прополоскал
рот, снова расстегнул пуговки на своей черной  рубашке  и по мягкой дорожке,
осторожно, как кот, который вышел на охоту, подошел к дверям комнаты доктора
Негловича.
     К  сожалению, никто не ответил  на его стук. Тогда  он поспешил вниз, в
холл,  где перед цветным телевизором сидела компания преимущественно пожилых
женщин и мужчин. Зато в баре на высоких табуретах сидели три молодые девушки
и через соломинки тянули из стаканов какой-то яркий напиток.  Все три были в
брюках  и  джинсовых курточках  заграничного  происхождения,  курточки  были
расстегнуты,  виднелись  глубокие   декольте   светлых   блузочек,   которые
наполовину открывали грудь. Две девушки были блондинками, третья брюнетка; у
этой ровик  между  грудей был  самым глубоким и  из-за  этого она показалась
Порвашу  наиболее  привлекательной. Среди  таких девчат Порваш  провел  свое
детство  и раннюю молодость, они не  пробуждали в нем  страха,  как  женщины
порядочные,  такие,  как Альдона.  При их виде он почувствовал что-то  вроде
доверчивости, как  будто внезапно возродилась в нем радость и уверенность  в
себе, вернулись и жизненные силы. Он подошел к брюнетке и коротко спросил: -
Сколько?
     Паненка с  глубоким  ровиком  между  грудей подарила ему  что-то  вроде
улыбки и тут же соскочила с табурета. - Для вас - три тысячи.
     Это была сумма, которую в Скиролавках платили  за двух поросят. - А что
значит  -  для  меня?  - сказал он подозрительно. - Потому что вы  молодой и
будете меньше требовать, - сообщила она уже  без  улыбки. - С пожилых я беру
пять. Кроме того, сезон еще не начался, и работы у меня не слишком много.
     Порваш без единого слова повернулся и пошел к администратору. Он бурлил
гневом, его  гордость была глубоко уязвлена. Эта гостиничная девка, наверно,
сумасшедшая, раз просит столько денег за такую мелкую услугу! За такую же он
получал от пани Альдоны тоже по три тысячи, но еще должен был прибавить свою
картину, "Тростники у озера", хоть никогда больше этого не повторится.
     -   Доктор  Неглович  находится   в  комнате   316,   -   сообщила  ему
администраторша. - Он просил, чтобы я вам  об этом сказала, если вы будете о
нем спрашивать.
     Через четыре  ступеньки перепрыгивал художник  Порваш,  когда  бежал по
лестнице на третий этаж. Он промчался через весь длинный коридор, потому что
этот номер находился почти в самом конце.
     Он постучал  согнутым пальцем. И через минуту в  открытых дверях увидел
молоденькую  девушку,  ту самую,  которая  с матерью была в  баре, когда они
обедали. Она  действительно  была  высокая,  может быть,  даже немного  выше
Порваша; стояла в дверях сгорбившись, в небрежной позе, с лицом, на котором,
казалось, гостит сон.
     Она пробормотала  что-то по-английски. Но  даже  не посмотрела на него,
будто бы ей было неинтересно,  кто и зачем пришел. Художник Порваш смутился,
решив, что он постучался не туда.
     - Я ищу доктора Негловича, - пробормотал он. Тогда  из глубины  комнаты
до него донесся громкий голос доктора:  -  Входите, пане  Порваш. Мы  вас  с
нетерпением  ждем.   Девушка  отступила,  пропуская  художника  в  маленький
коридорчик, куда навстречу ему вышла другая женщина, мать этой девушки.
     Она  едва   доставала  художнику  до   подбородка,  была   кругленькая,
толстенькая, с выпуклым животиком и огромным бюстом,  который  распирал верх
ее безрукавого платья и бодал  пространство, как  два  тупых рога. Рот у нее
был маленький, влажный, лоб гладкий, глаза карие,  веселые и наблюдательные,
а  короткие черные волосы скручивались в искусно завитые пружинки. С первого
взгляда она напомнила Порвашу распушившуюся синичку, подвижную попрыгушку.
     - Какой милый молодой человек, - закричала эта дама, протягивая Порвашу
теплую ручку с острыми длинными ногтями. - Вы не обманули нас, доктор, когда
говорили, что у вас тут, в отеле, очаровательный приятель, - ..
     Доктор Неглович сидел на удобном диване, который в случае необходимости
мог  служить  второй  кроватью.  В руке  он  держал  чашку черного  кофе, на
подносе,  стоящем  на  длинном  столике  у   стены,  Порваш  увидел  бутылку
французского коньяка, три рюмки, три бутылки кока-колы, какие-то бутерброды,
печенье.  Видимо,  только  что  этот  поднос  прибыл  сюда  из  гостиничного
ресторана. Доктор  встал, поклонился обеим  пани  и  представил  им Порваша,
говоря:  -  Это  художник,  который  продает свои картины аж  в  Париже, пан
Богумил Порваш. А эти две очаровательные дамы прибыли из далекой Канады. Это
Зофья Хробот,  -  поклонился  он  старшей женщине, - и Дженни Хробот,  -  он
указал на молоденькую девушку. - Они  приехали, чтобы навестить родные края,
а может быть,  и найти мужчину, достойного руки пани Зофьи, которая уже год,
как вдова. Обеспеченная вдова, у нее есть фабрика вафель вблизи Торонто.
     Когда доктор окончил презентацию, Дженни хотела  пойти в уборную, но ее
остановил строгий голос матери.
     -  Дженни, вернись! Ты уже третий  раз  идешь  в уборную.  Мой  муж,  -
заявила пани Хробот,  как будто это  могло объяснить поведение дочери, - был
анабаптистом.  Он все  время повторял  мне: "Есть  время обниматься и время,
чтобы уходить из  объятий". Но в нашей  жизни было больше уходов из объятий,
чем самих объятий. Может быть, поэтому Дженни и уродилась такой нервной.
     Дженни  встала у  окна,  глядя в  темноту ночи,  на невидимое озеро. От
девушки  исходило какое-то удивительное безволие, ее длинные руки, казалось,
бессильно висят вдоль боков, и хоть глаза ее были открыты, казалось, что она
дремлет, глядя во мрак за окном. Зато у ее матери, похоже, был избыток сил и
жизнелюбия - и за дочку, и, может быть, даже за умершего мужа.
     - Садитесь, выпейте, пане Порваш, -  она решительно подтолкнула Порваша
к дивану, к месту возле доктора. - Вот ваша рюмка. И  бутерброд  на закуску,
печенье вот грызите.
     Порваш  выпил рюмку коньяку и сразу заметил,  что голые предплечья пани
Зофьи  Хробот  кругленькие,  как скалки,  а  гладкая  кожа переливается, как
необычайно  нежный  материал.  Но  Порваша притягивала  Дженни;  он  не  мог
оторвать глаз от ее задика, маленького, как у зайца. Он, однако, помнил, что
говорил ему  доктор, - эта девушка обладала мужским телосложением,  только в
малых количествах вырабатывала женские гормоны, что вызвало ее высокий рост.
Может  ли  паненка  с  небольшим  количеством  женских  гормонов  и  мужским
телосложением  быть полноценной  женщиной,  а не  одним  из  тех  миражей  и
иллюзий, которые ждут мужчину в пустыне, называемой жизнью? Он с облегчением
вздохнул, когда задик Дженни исчез из его поля зрения -  паненка уселась  на
диван,  ладони  заложила между худеньких  ног, свесила голову  и,  казалось,
засыпала.
     А  пани Зофья  с оживлением,  то наливая Порвашу коньяк, то подавая ему
бутерброд  или печенье, делилась своими впечатлениями о родной стране. Месяц
она была у своих далеких родственников,  через неделю возвращалась с дочерью
в Канаду. Последние две недели перед отъездом она решила провести в отеле.
     Дженни  снова хотела  пойти в уборную,  но  и в  этот раз  ее остановил
повелительный  голос пани Зофьи, которая удобно уселась  возле доктора, так,
что тот оказался зажатым между ней и Порвашем. Подогретый коньяком, художник
распространялся  о своих картинах, о бароне  Абендтойере, толстое  и горячее
бедро пани  Зофьи все сильнее напирало на бедро доктора, а ее ухоженная рука
то и дело как бы невзначай опускалась на колено Негловича. Тогда доктор брал
руку  пани  Зофьи со  своего  колена,  галантно  целовал,  несколько  дольше
удерживал, пока не начал присматриваться к ней с необычайным любопытством.
     -  Что  вы такого увидели на моей  руке, доктор?  - забеспокоилась пани
Зофья Хробот. - Вы интересуетесь хиромантией?
     - Боже упаси, - ответил  доктор  Неглович, возвращая пани Зофье ее руку
так, как  это делает человек некурящий,  когда  его угощают  сигаретой. - По
врачебной привычке  я всегда осматриваю у  людей ногти, потому  что не  одну
тайну можно по ним узнать.
     -  Правда?  -  удивилась пани  Зофья,  поднося к глазам  свои руки  и с
любопытством к ним присматриваясь.
     Сделал это  и  художник Порваш, убедившись, что под  ногтями  он  носит
следы разных красок.
     - Ногти, милая пани, - сказал доктор, - по-латыни называются "унгуес" и
являются  гладкими   роговыми   пластинками,  которые  растут  со  скоростью
миллиметра  в сутки. У  здоровых людей  они имеют  розовую  окраску и бывают
заметно выпуклыми  поперек. Ногти правой руки  более широкие, чем  ногти  на
левой руке, у  левшей - наоборот.  Таким образом,  посмотрев на ногти, сразу
можно сказать, владеет ли кто-то  лучше  правой или левой  рукой. Коричневая
окраска  ногтей  случается  у  беременных женщин,  во  время  климакса,  при
увеличении  щитовидной железы, а также  при  циррозе  печени.  А покраснение
тканей  под ногтями мы наблюдаем  у людей, страдающих сердечными  болезнями,
при  неполном  смыкании  клапанов.  Желтая окраска  ногтей  наблюдается  при
желтухе,  бледно-розовая - при малокровии, темно-красная  - при полицитемии.
Окраска,  приближающаяся  к   черной,  бывает  при  диабете  или  возрастном
уплотнении  артерий нижних конечностей,  так как у человека есть ногти и  на
ногах. Белые  пятнышки на ногтях, или,  как  говорят в  народе,  "цветение",
случается  у  тех, кто страдает  гормональными расстройствами, а  также  при
авитаминозах. Большое значение  имеют  поперечные  полоски шириной  до  двух
миллиметров  цвета  тумана,  с  расплывчатыми краями.  Они появляются  после
перенесенного сыпного тифа и при экземе. Ногти длинные и  узкие мы встречаем
у людей с астеническим  телосложением, а  короткие  и  широкие  -  у особ  с
пикническим.  Увеличение  ногтей происходит при  акромегалии и при некоторых
болезнях  нервной системы, как и при кровоизлиянии в мозг. Уменьшенные ногти
мы замечаем при поражении нервов, при эпилепсии. Бывают ногти так называемые
"загаркокые",   которые   свидетельствуют   об   определенных   заболеваниях
организма,   а   бывают   "ложечкообразные",   которые,   в  свою   очередь,
свидетельствуют о совершенно других болезнях. Мы  встречаемся  с утолщениями
ногтевой  пластинки,  с  ногтями,   похожими  на  когти,  которые  некоторые
литераторы  называют   "ястребиными".  Это   явление   может  быть   вызвано
акромегалией,    тромбозным   воспалением   вен,    расстройством    системы
кровообращения  и  старческим  увяданием.  Мы  знаем  ногти  в  крапинку,  с
поперечными бороздками, ломкие, с истонченной пластинкой. Впрочем, каждое из
этих  проявлений имеет  свою  причину. О человеческих ногтях  можно говорить
бесконечно,  можно только пожалеть,  что так редко  удается о них почитать в
какой-нибудь современной повести.
     Пани Зофья  подала  доктору  свои  ладони, как песик  лапки,  когда  он
выполняет команду "служи!".
     - Откройте же мои самые  глубокие тайны, доктор,  - попросила она  чуть
боязливо.
     Доктор  немного отодвинулся от пани Зофьи, чтобы освободить  свою ногу,
прижатую толстым бедром, взял ее руки в белые пальцы и сообщил:
     -  Ногти  ваши  имеют  нормальную  форму  и толщину.  Лак,  которым  вы
пользуетесь, выпущен лучшей в мире фирмой, не трескается и не  облезает. Это
неопровержимо свидетельствует о том,  что вы - женщина, которая  может  дать
счастье  каждому,  даже самому  требовательному мужчине. И вообще, эта  рука
мила для глаза и приятна на ощупь.
     Говоря это,  доктор  оставил  ладонь  пани  Зофьи,  поднялся  с дивана,
приблизился  к  Дженни  и  без  разрешения  поднял  ее   ладонь,   настолько
безвольную, как будто она принадлежала кукле.
     Ногти  Дженни  он  осматривал  недолго.  Потом  что-то  сказал  девушке
по-английски,  а  та,  покраснев,  тут  же вырвала  из его руки свою ладонь,
встала с дивана и пошла в уборную.
     - Что он ей сказал? -  спросил пани Зофью заинтригованный Порваш. - Ах,
ерунду,  -  пожала  она пухлыми  плечами.  -  Доктор заверил Дженни, что она
здорова и не должна волноваться из-за состояния своих нервов.
     Этот ответ  не удовлетворил любопытства Порваша, и он насел на доктора:
- Скажите нам, какие ногти у Дженни.
     - У нее ногти обгрызенные, - объяснил доктор. А потом наклонился к пани
Зофье, говоря:
     - Разрешите, я откланяюсь. Уже поздно, а я люблю рано  ложиться  спать.
Пани Хробот поймала Порваша за руку.
     - Но вы здесь останетесь, правда?
     Неглович вышел из комнаты, Дженни не возвращалась из уборной. У Порваша
на шее оказались пухлые руки пани Зофьи, и он услышал ее горячий шепот:
     - Вы  ведь не покинете  одинокую женщину, пане  художник? Мой  муж  был
анабаптистом и говорил, что есть время обниматься и уходить из объятий, но в
моей с ним жизни больше было уходов от объятий.
     На  своей  впалой  грудной  клетке  Порваш вскоре почувствовал  тяжесть
стянутых твердым бюстгальтером грудей  пани Зофьи, которая отняла  одну руку
от его шеи  и свои  когтистые пальцы всунула в декольте  черной  рубашки, до
боли  щипля завитки  его  черных волос. Художник догадывался, что ждет его в
объятиях женщины, которая так долго уходила от объятий,  но  мысль о фабрике
вафель, о  выездах  за  границу, о великолепии аэропортов приглушила  в  нем
страх. Смелым жестом он сунул левую руку между обтянутых тонкими  колготками
толстых бедер пани Зофьи, а правой обнял ее и прижал к себе.
     Но  тогда  пани   Зофья  с  необычайной  для  небольшой  женщины  силой
оторвалась от Порваша и заявила:
     - Я жажду объятий, но только после свадьбы. Потому  что тогда нам будет
интереснее обниматься.
     Богумил  Порваш  встал  с дивана, молча  поклонился и  быстро  вышел из
комнаты. Он вдруг осознал, что не терпит вкуса вафель, и, покупая мороженое,
всегда старательно его вылизывал,  а вафли выбрасывал. Неизвестно, почему он
вдруг  заскучал  по  своему домику,  крытому шифером, по берегу озера Бауды,
поросшему тростником, по  мастерской,  наполненной  тишиной  и одиночеством.
"Смирения, - вспомнил он слова доктора, - вам нужно больше смирения".
     Он направился в свою комнату, но повернул и сошел вниз, в бар. Он знал,
что так сразу заснуть не  сможет,  и  еще немного алкоголя может ему  в этом
помочь. - Рюмку водки, - попросил он.
     В баре было  людно,  пожилые пани и пожилые панове, досмотрев программу
телевидения, искали,  как и он, дорогу к сну через капельку алкоголя. Порваш
не  заметил ни брюнетки с глубоким  ровиком  между грудей,  ни  ее подружки,
крашеной блондинки. С удивлением он убедился, что занял  место возле третьей
из них, тоже  блондиночки, молодой  курносой девушки, похоже,  еще  не очень
опытной  в своей профессии, потому что  она была  слишком  ярко накрашена, с
искусственными  ресницами, не слишком старательно приклеенными к  векам. Она
тоже вспомнила Порваша.
     -  Напрасно  вы обиделись  на  мою подругу Иолю,  -  обратилась  она  к
художнику.  - Она  ничего  плохого  не  имела в  виду, когда сказала, что вы
будете не  таким требовательным и поэтому она возьмет с вас  дешевле,  чем с
других. Вы молодой и выглядите очень прилично, зачем бы  ей заламывать цену?
Вы даже не представляете себе, какими требовательными  бывают  пожилые типы.
Мало того, что они делают это гораздо дольше, чем молодые, так  некоторые из
них требуют,  чтобы  девушка при них  разделась догола. Ужасно, правда?  Я в
жизни  ничего  подобного не сделала и, наверное,  никогда не  сделаю, всегда
раздеваюсь  только  немного, в  темноте  или  под  одеялом.  Вы не  могли бы
поставить мне стакан томатного сока?
     Порваш выпил рюмку водки, заказал следующую и стакан томатного сока для
курносой девушки.
     - Правда, поверьте  мне,  напрасно  вы рассердились на Иолю, - говорила
она   оживленно,  хоть  художник  молчал.   -  Может  быть,  вы  тоже  очень
требовательный,  но ведь не настолько, чтобы девушка должна была раздеваться
догола. Именно это  имела в виду  Иоля,  когда сказала вам,  что не  возьмет
слишком дорого. Девушка должна себя уважать, ведь если она  себя  уважать не
будет, то  и никто  не  будет.  Нашу хорошую  репутацию  чаще  всего  портят
студентки, они идут  в номер к мужчине, который им понравился или за хороший
ужин. Они себя не уважают. Нельзя делать такие вещи  даром или за  ужин. Они
же  разные  болезни  разносят,  которые  потом  мужчин  от  нас  отпугивают.
Например,  мы с Иолей каждые  десять дней обследуемся у  врача, обязательно.
Если  хотите,  могу  показать справку из поликлиники, это вызывает  у мужчин
доверие, и так и должно быть. Уверенность и доверие. Я  уверена,  что получу
то, что  мне  причитается,  а мужчина верит мне, что с ним ничего плохого не
случится. Она отпила немного томатного сока и продолжала:
     - Совсем напрасно вы  обиделись  на Иолю. Она  не хотела сказать ничего
плохого.  Это правда,  что сейчас не  сезон  на девушек,  чего  ради она  бы
заламывала цену? Вы  сами  видите, что в  отеле в основном супружеские пары,
трудно  что-то заработать.  Зря  нас сюда привез  с Побережья один знакомый.
Сказал: езжайте со мной, там вас ждет много работы. А это неправда, вы  сами
видите, какая тут обстановка. Пусто и тихо. Со вчерашнего дня у меня не было
ни одного клиента. А вы не знаете, где я?
     - Не понимаю, - буркнул  Порваш. - Вы не знаете, что с вами происходит?
-  Да  нет,  -  рассмеялась  она  очень   громко.  -  Попросту   я  не  имею
представления, в каком я городе. Один знакомый  нас сюда  привез, а я его об
этом не спросила. Порваш выпил вторую рюмку водки.
     - Ну,  ясно, вы тоже не знаете, что это за город,  -  вздохнула  она. -
Видите ли,  я  не занимаюсь этим  непрерывно. Зимой я  работаю  в  цветочном
магазине, и только  весной, когда  сезон начинается, еду  с  девушками  куда
глаза глядят. Но этот  отель не очень хорошее место, тут  еще, похоже, сезон
для  девушек  не начался. Иоля сказала вам правду, а вы почему-то обиделись.
Может  быть,  вы  очень требовательный, но по вас  этого не  видно. Иоля вам
понравилась, но  она уже  нашла  клиента. Я бы тоже не взяла больше, чем три
тысячи, я  ведь честная  девушка  и не  могу просить пять,  если тут  еще не
начался сезон, а вы не выглядите требовательным. Но вы должны помнить, что я
стыдливая, уважаю себя и не разденусь догола.
     Порваш  заплатил за свои две водки, за томатный  сок, и  его как ветром
сдуло  из бара. Он пошел к дверям комнаты  доктора, чтобы сказать  ему,  что
чувствует себя уже вылечившимся, что в нем уже появилось огромное количество
смирения  по отношению  к жизни  и к  миру, и  поэтому  уже завтра  он хочет
вернуться в Скиролавки. Почти с нежностью он думал о пани Халинке, а также о
пани Басеньке, на которых до сих пор он смотрел немного свысока, не проявляя
к ним никакого мужского интереса, обижал, привозя девушек из других мест.
     На дверях комнаты доктора,  возле  ручки,  висела  табличка на  четырех
языках. Было на ней написано: "НЕ БЕСПОКОИТЬ".
     Он повернул к  себе и тотчас  же  лег на широкий диван, счастливый, что
лежит на нем  один, без какой-то  там Иоли,  без  какой-то  пани Хробот  или
курносой девушки из  бара. Он понимал, что  настоящая  свобода  - это только
возможность выбора, а он уже выбрал. Скиролавки.
     В это  время в комнате доктора,  на  его диване, сидела Дженни Хробот и
рукой с  обгрызенными ногтями  нежно гладила  седые виски Негловича, который
уже лежал под одеялом, потому что, когда она пришла к нему, он уже засыпал.
     -  Мама говорила вам,  что  мой  отец  был анабаптистом, - рассказывала
Дженни,  - и  у  него  были  очень  строгие  правила.  С  десяти лет  он мне
привязывал руки к кровати толстыми веревками, чтобы я не могла грешить.  Это
потому я стала такая нервная и возбудимая. Вы в  самом деле вычитали все это
по моим ногтям?
     -  Да, - подтвердил  доктор. - Ведь если  у молодой девушки ногти почти
все обгрызены, и только один, на указательном пальце, старательно опилен, то
в  чем заключается  ее  секрет?  Напрасно  ты так близко  к сердцу  все  это
принимаешь, Дженни.  Когда ты выйдешь замуж, все будет  как  надо. Ты  плохо
делаешь, что думаешь: мол, ты не  такая, как остальные девушки, хотя,  это я
тебе говорю, ты ничем от них  не отличаешься. Твоя мама знает, что ты ко мне
пришла?
     -  Конечно.  Я сказала  ей,  что  должна  вас навестить, потому  что вы
напомнили мне отца, по которому я скучаю.
     Сказав это,  она тоненько,  по-девчачьи  захихикала,  так как  она была
очень возбудима.
     Это  правда,  что  у  девушки  очень высокий  рост  бывает  результатом
выработки  недостаточного количества  женских гормонов, хрящи костей  поздно
отвердевают, и человеческое существо выстреливает вверх, как мачтовая сосна.
Но правда  и то, что с такой  девушкой мужчина может получить  удовольствие,
как со всякой другой.
     В этот вечер в Скиролавках солтыс  Ионаш  Вонтрух навсегда рассорился с
Антони Пасемко. Хоть и были они оба убеждены, что землей владеет Сатана, но,
по мнению одного из них, путь в Царствие Небесное  лежал через милосердие, а
по мнению другого - через справедливость.
     И хотя оба эти факта - и тот в отеле, и этот в Скиролавках, были такими
разными и случились в отдаленных друг от друга местах, упомянуть о них надо,
потому что, как говорят, у каждого свое счастье.





     <b>О том,
     что порядочная женщина не должна быть стыдливой, как продажная девка</b>


     Трудно  сказать, когда и от кого люди в  Скиролавках узнали  о том, что
пережили Порваш и доктор Неглович во время вылазки в город. Скорее всего это
сам  художник Порваш в один прекрасный день с возмущением рассказал тем, кто
обычно сидел перед магазином, что девки в "Новотеле"  берут  с мужчин аж три
тысячи злотых.
     - Это значит, что скоро будет конец света, - заявил Эрвин Крыщак. Когда
на самого Эрвина Крыщака время от времени нападала мужская охота,  он крал у
своих невесток  курицу с подворья и шел с ней к Поровой. Три тысячи злотых в
то время платили за нескольких поросят.
     - Может быть,  они дают  иначе, чем  наши женщины? - задумался  плотник
Севрук.
     - Иначе? Они, кажется, даже раздеваются  в  темноте или под  одеялом, -
молодой Галембка в своем возмущении был заодно с Эрвином Крыщаком. - Пойти с
такой женщиной - это то же самое, что поймать в канаве старую Ястшембску.
     Настолько удивительные новости в деревне не спрячешь под снопы соломы в
сусеке,  не  засунешь  под черепицу,  как  скворца. Узнали  об  этом женщины
молодые и пожилые, женщины простые  и  те,  которые из-за своего образования
считали  себя более  сложными  натурами, чаще  мылись и даже  трусики меняли
каждый день.
     За  три  тысячи  злотых  пани Басенька  должна  была  сшить три  платья
обыкновенных  или  одно подвенечное.  Ничего удивительного  в  том,  что она
однажды вечером налегла на своего мужа, чтобы он ей все объяснил.
     - Как ты думаешь, Непомуцен, почему  они берут аж три тысячи с мужчины?
Это просто невероятно. Знаешь, сколько я должна сидеть за машинкой за  такую
сумму?
     Писатель Любиньски глубоко задумался над  этим вопросом  и  наконец так
сказал жене:
     - Жаль, что ты не читала Зигмунда Фрейда. По мнению Фрейда, цифра "три"
- это символ мужских половых органов. Думаю, что  именно поэтому они берут с
мужчины аж три тысячи.
     - Это они читали Фрейда? - засомневалась  пани Басенька.  - Не  знаю. И
это  не  имеет значения,  - начал раздражаться Любиньски. -  В таких делах в
счет идет подсознание, а не приобретенные знания.
     Пани  Халинка Турлей  через какое-то время  одолела  глубокую обиду  на
Порваша за  то,  что  он поехал с доктором в город  и там, в каком-то отеле,
пускался во все тяжкие с девушками легкого поведения. Возвращаясь с  работы,
из школы, она  наткнулась на художника, идущего в магазин, и напрямик задала
ему вопрос.
     - Поведение у них легкое, - мрачно подтвердил Порваш, - но зато тяжелые
деньги  они  берут  с  мужчины. И  стоит  знать о  том,  пани  Халинка,  что
раздеваются они в темноте или под одеялом, такие они стыдливые.
     - Что такое?  - Смех  пани Халинки  зазвенел, как школьный  звоночек. -
Другими словами, ничего интересного вы не увидели.
     - Даже не пробовал, - честно признался Порваш. - С чего бы я тратил три
тысячи  злотых  на что-то  подобное? Откуда бы  я  взял такую  сумму, если в
последнее время мне даже на кисти и краски не хватает?
     Еще  раз звонко рассмеялась пани Халинка и пошла домой, вертя маленьким
задиком, который напомнил Порвашу панну Дженни. Но пани Халинка была намного
ниже  ростом,  это значило,  что хрящи длинных  костей отвердели у нее рано,
она,  стало быть, вырабатывала нужное количество  женских гормонов.  Раз она
уже  несколько лет  была женой лесничего  Турлея и  даже родила ему ребенка,
наверное, она  не была одной из тех иллюзий, фата-морган и миражей,  которые
подкарауливают мужчину на его жизненном пути.
     Один  раз, подавая доктору обед, и Гертруда Макух завела разговор о его
поездке в отель, потому что все, что касалось интимных переживаний доктора с
женщинами, очень ее интересовало.
     - Поверь мне, Гертруда,  что мне нечего тебе сказать по этому поводу, -
заявил доктор. - Да,  я пообедал в гостиничном ресторане, это был бифштекс с
картошкой фри и салатом. Он был пережаренный, жесткий,  а  кроме того, очень
дорогой.  Честно  тебе скажу, что дома обед  бывает  самым  вкусным  и самым
дешевым.
     Эту воодушевляющую новость Гертруда  Макух тут  же  понесла  в деревню,
налево  и направо повторяя слова доктора, который хоть и  был в  "Новотеле",
где девки просят с  мужчины аж три  тысячи злотых,  но, вернувшись, признал,
что дома бывает вкуснее и дешевле.
     К сожалению, слова доктора разнеслись по  деревне слишком поздно, когда
в  разных семьях  из-за гостиничных  девок уже  начались  ссоры. И  не  одна
одинокая женщина, незамужняя  или вдова, чувствовала  себя обиженной, что до
сих  пор давала  даром то, за что  другие брали столько  денег.  В некоторых
семьях женщина ложилась вечером в постель с такой болезненной гримасой,  как
будто приносила мужу какую-то великую жертву, а те, которые были посильнее в
арифметике,  даже  заснуть не могли, высчитывая, сколько раз они  отдавались
мужу задаром и какой дом,  хлев,  сарай, какой  инвентарь можно  было иметь,
если бы  каждый раз получать по три тысячи злотых. Не одна женщина  - хоть и
приземистая была, и обвисшие груди  у  нее были, и большой  живот она  перед
собой носила - с тех пор гордо  держала голову, сознавая, какая сокровищница
у нее  под юбкой. И уже  не стало прежнего счастья в Скиролавках, жаловались
мужчины на женщин, потому  что, жена ли, любовница ли, но отдавались они все
время как бы из милости, и по этой причине абы как и небрежно, чувствовалась
в них глубоко укрытая и невысказанная обида.
     Возгордилась  и Порова. Когда у  нее появился Эрвин  Крыщак с  курицей,
украденной у невесток, она сказала ему, что за курицу он может самое большее
на нее посмотреть, а если хочет чего-то еще, пусть принесет двух поросят или
подсвинка,  который стоит  три тысячи.  Даже жалко было  смотреть  на  этого
почтенного старца, который так и сидел возле магазина  с курицей под мышкой,
такой же осовелый, как эта курица. Приятели угощали его пивом, но он пить не
хотел, ни в какие разговоры не вмешивался, не рассказывал забавных историй о
князе Ройссе. Жалели его чужие люди, сочувствовали  ему женщины, которые шли
в магазин  за  покупками  и вроде бы  одна  из  них, из обычного милосердия,
хотела ему дать то,  за что Порова запросила аж  двух поросят. Эрвин Крыщак,
однако, отказался,  потому что даже старому  мужчине не нравится, когда его,
как нищего,  одаряют милостыней. Боль и  отчаяние Крыщака не давали  покоя и
его невесткам,  так, что одна из них шепнула ему в сторонке, чтобы он унес у
них  не слишком  большого поросенка для Поровой, раз  уж  обычной  курицы ей
недостаточно.  Но он ужаснулся  такому преступлению, потому что была  у него
своя мужская честь.
     И так сидел Эрвин Крыщак на лавке  перед магазином, с опущенной головой
и с курицей под мышкой, и у завмага Смугоневой, как она ни посмотрит на него
в окно, даже слезы на  глаза наворачивались. Из-за  этой  обиды и сочувствия
охватил ее великий гнев - впрочем, всем уже надоели ссоры в домах, в полевых
кустах  и  лесопосадках -  и, когда перед магазином  остановился  автомобиль
доктора, а сам он вошел, чтобы купить сигарет, Смугонева уперла руки в  боки
и грозно спросила Негловича, правда ли это, что они  с паном Порвашем были в
"Новотеле" и тамошние девки просили с них по три тысячи злотых.
     Глядя  в красное  от  гнева и обиды лицо Смугоневой, доктор понял,  что
дело тут серьезное. И он сказал ей и другим женщинам в магазине:
     - Это правда, что тамошние  девушки стоят аж три тысячи злотых, но  это
вместе  с лечением  у хорошего врача, которое длится  от  нескольких дней до
нескольких  месяцев.  Может   быть,  и  еще  дороже,   если  кто-то  захочет
пользоваться заграничным лекарством.
     - Слышите, женщины? -  обрадовалась Смугонева. - Вот вам правда о  трех
тысячах. Глупые сплетни вы разносите, вместо того, чтобы спросить обо всем у
умного человека. Осмелев от доброты доктора, Смугонева еще  спросила, правда
ли,  что девушки в "Новотеле" раздуваются в темноте или  под одеялом  за эти
три тысячи вместе с лечением у хорошего доктора.
     - Да,  это правда, -  покивал  доктор своей  седеющей  головой. - И тут
нечему удивляться,  мои  дорогие. Честной женщине,  замужняя  она  или  нет,
незачем стыдиться своего мужа  или жениха. Поэтому она и раздевается у  него
на  глазах.  Другое дело - женщина  легкого  поведения, у  которой постыдная
специальность. Такая девушка, сгорая от стыда, обнажается или в темноте, или
под одеялом, что само собой понятно.
     Разъяснение  доктора  очень  понравилось  женщинам,  да  и  мужчинам  в
Скиролавках. Вся эта  запутанная  история была представлена доктором  ясно и
доказательно. И в самом деле, разве порядочный человек стыдится того, что он
делает? И слыханное ли это дело, чтобы кто-то впотьмах шел в свой садик?
     С тех  пор в  Скиролавках, если  какая-нибудь  женщина  или  девушка не
хотела при мужчине раздеться догола, о  ней говорили,  что она стыдлива, как
девка из "Новотеля".





     <b>О том,
     что дома обед бывает вкуснее и дешевле</b>


     Быстро забылось  дело  с  тремя тысячами злотых - другое, новое событие
оказалось неизмеримо более важным.
     Председательница кружка сельских хозяек, толстая жена лесника Видлонга,
привезла  из Барт почетный диплом  женщинам села за коллективное выращивание
гусей.  Если по правде, то гусей  выращивали в  прошлом году, потом  женщины
перессорились и коллектив распался, но  диплом они получили только сейчас, и
по этому случаю решили в сельском клубе устроить женскую вечеринку.
     Видлонгова принесла огромный противень со сдобным пирогом, жена Кондека
-  жареного  гуся,  невестка  Крыщака  - двух  жареных уток, другие  женщины
сложились на три литра  чистой водки. Маленькие столы составили и накрыли их
большой  льняной скатертью, расставили на них еду и питье,  и  так, в  конце
мая, ранним вечером,  начались в сельском клубе приятные бабьи посиделки. Не
первые,  впрочем,  и,  по-видимому,  не  последние, потому  что  женщины  из
Скиролавок любили время  от времени собраться в  своей собственной компании,
поесть, выпить,  поболтать в отсутствие мужчин. Мужчины - что тут скрывать -
в это время  предпочитали сидеть по домам,  а  если кому-то надо было пройти
мимо клуба, он прокрадывался потихоньку, чтобы его не увидели через  окно  и
не затащили  в клуб, унижая его мужское достоинство. Было дело, Шчепан Жарын
дал женщинам втянуть себя в клуб, думая, что бабья водка на вкус точно такая
же, как мужская, но когда они,  подгуляв, начали бесстыдно и  без разрешения
его змею вытягивать наверх, он удрал  от  них с  ширинкой, лишенной пуговиц.
Отсюда - урок для мужчины, что неплохо с одной женщиной выпить водочки, но с
толпой женщин - господи упаси.
     Во главе  огромного стола сидела и командовала застольем Зофья Видлонг,
жена лесника.  Ей  было  пятьдесят  лет,  и она была очень толстая. В  гмине
Трумейки ни у одной женщины не было большего зада, в автобусе она платила за
один билет, но занимала два места; только очень  маленький ребенок мог возле
нее  примоститься. Над  большим  животом возносился  крутой  навес  огромных
грудей.  Даже в Бартах  ни в одном  магазине  не  было  достаточно  большого
бюстгальтера для Видлонговой - так же, как не существовало обуви для больших
стоп Плотника Севрука. И по  необходимости Видлонгова сама сшила себе что-то
вроде двух  мешков  для своих  верхних излишеств, но  то и дело то левая, то
правая  грудь  выскакивала  из  лифчика  и  съезжала  на  живот,  и  руки  у
Видлонговой были  без  передышки  заняты запихиванием какой-либо  из  них  в
надлежащее  место. Несмотря на свои пятьдесят лет и полноту,  а может  быть,
именно  благодаря  ей, лицо  она  сохранила  гладким, без морщин,  с  нежной
розоватой  кожей. При этом губы у нее были толстые, красные, глаза голубые и
веселые, волосы светлые и очень пышные. На лицо она считалась симпатичной, а
избыток тела  у  женщины не  каждому мужчине кажется  недостатком.  И,  хоть
лесник Видлонг  жаловался, что  с  такой  обширной женщиной трудно  в  одной
кровати хорошо выспаться, и плоской, как доска,  жене дровосека Стасяка, как
об этом перешептывались,  сделал  ребенка, другие  мужчины,  у  которых были
худые жены, с удовольствием поглядывали на Видлонгову. В очереди  в магазине
они охотно становились за ней, чтобы, вроде бы случайно, рукой  или  животом
прикоснуться к ее заду.
     Видлонгова родила четверых детей,  дочь и  троих сыновей,  уже  живущих
своими семьями, только младший был еще в армии. Некоторые женщины завидовали
Видлонговой, что она  избавилась  от детей,  а вместе с  ними - от хлопот  и
обязанностей, а у нее из-за этого  болело сердце.  Не потому, что она любила
своих детей больше, чем другие женщины,  а потому,  что всю жизнь она должна
была тяжко работать  и сильно бедствовала. Она мечтала - когда родила детей,
занималась их  воспитанием,  маленьким хозяйством,  ухаживала  за  коровами,
свиньями, птицей, потому что зарплата лесника  была небольшой, а  Видлонг не
принадлежал к  числу расторопных людей (не  он,  а  она должна была ругаться
из-за  казенных  лугов  в  лесу,  из-за  каждого  куска  земли,  положенного
лесникам) - она мечтала,  что когда дети  вырастут, с их помощью она создаст
что-то  вроде  могучей империи  в окрестных лесах  и будет  там безраздельно
царствовать.  Свою  дочь она  собиралась  выдать за  лесничего из  соседнего
Урочиска, чтобы иметь  влияние на зятя-лесника  и  во время дележки пахотных
земель самый урожайный участок заграбастать. А дочка вышла замуж за шахтера.
Старший  сын  выучился   на  лесника,  но,   вместо  того,   чтобы   принять
освободившееся  лесничество  в Блесах, принадлежащие ему земли  и луга,  два
сарая  и большой хлев,  уехал в Бещады. Второй сын  и не думал оставаться  в
лесу и пошел  рабочим на судоверфь. Третий, самый  младший,  который в армии
был, познакомился с богатой девушкой откуда-то издалека и решил поселиться у
нее,  в  ее большом хозяйстве. Так  Видлонгова  осталась  при  своих мечтах,
которым  не суждено  было сбыться,  без какой-либо власти и влияния. Так же,
как  раньше, она должна была каждый год воевать за  хороший  луг в лесу,  за
каждый клочок лучшей  земли, чтобы прокормить коров,  свиней и  бесчисленную
птицу.  Она уже не была  такой  бедной, как когда-то, могла и от своих детей
что-то получить, если бы захотела, но,  если правду  сказать, не  хватало ей
только  чуточки  власти  в  окрестных лесах,  а именно  этого она достичь не
могла.  А зачем ей нужна  была эта власть, пусть даже косвенная, через зятя,
сыновей, их  друзей и знакомых - она и сама не понимала. А может  быть, и не
хотела понимать,  хоть  хорошо помнила, какой она была  смолоду хорошенькой,
кругленькой  бабенкой,  и у  каждого  был на  нее аппетит. То  один  старший
лесничий, то другой не раз  говорил  ей, когда  весной делили пашни и  луга:
"Придете, Видлонгова, сегодня вечером в  молодняк в квадрат 112". И она шла,
потому  что  хотела  получить  хороший луг,  плодородную  землю.  Домой  она
возвращалась, вся сгорбленная от унижения и заплаканная, несмотря на то, что
луг  ей  потом всегда доставался  наилучший, а  земля - самая  урожайная. Но
своим простым умом она поняла, что самая большая сила на свете - это власть,
она дает человеку могущество  и деньги. Чтобы, однако,  с этой властью она -
такая  простая женщина - сделала, если бы получила ее через зятя  и сыновей,
она  себе  не представляла. Но жаждала ее,  каждой  малости,  хотя  бы этого
руководства кружком сельских хозяек в Скиролавках.
     Она  считалась  женщиной аккуратной - это ее  когда-то ставил в  пример
другим доктор Неглович, что, несмотря на ее годы и четверку  детей, он у нее
не нашел ни одной язвочки. Она была и хозяйственной: каждое лето принимала у
себя дачников, неких супругов Туронь, готовила для них вкусные обеды и умела
чисто  подать. И  вот этой женщине, с такими  взглядами и  таким характером,
выпало, что у нее на сорок четвертом году жизни прекратились месячные.
     Причины  этого она усматривала  в факте, что  они у нее  рано пришли, в
десять лет, и вот быстрее, чем другим, ей пришлось с ними расстаться. Однако
доктор Неглович объяснял, что такие случаи  для медицины не вполне ясны и не
до конца изучены.
     Неприятная это вещь для  женщины. Не у одной из них сразу же появляется
ощущение, что  она стала чем-то совершенно бесполезным,  какой-то развалиной
или трухлявым пнем.  Другой начинает казаться,  что это старость входит в ее
тело,  и уже навсегда, до самой  смерти,  там устраивается. Поэтому у многих
вдруг появляется удивительное беспокойство, неуравновешенность, склонность к
скандалам,  раздражительность, а  также  разные  видения, вызванные  глубоко
скрытой тоской.  Так бывает: у одной сильнее, у другой слабее, но не всегда.
Видлонгова приняла  свою  судьбу  спокойно,  с  улыбкой на красных губах,  с
безмятежностью в голубых  глазах. Разве что  еще немного поправилась, лифчик
должна была сшить себе  чуть больший, и  чаще, чем это бывало раньше, любила
выпить водочки, если находила для этого подходящий случай.
     И сейчас, командуя женщинами из Скиролавок на их вечеринке, она раз  за
разом поднимала свой стаканчик, полный водки, и  других к тому же призывала.
Но никому не  надо было специальных приглашений, чтобы съесть  кусок  жирной
гусятины, утиную ножку обгрызть, сдобного пирога  себе отрезать и запить это
все напитком, после которого женщине становится веселее.
     Не  нужно  было заставлять  Зофью Пасемкову  - она не становилась после
водки веселее, а еще больше сжимала свои тонкие губы, будто бы внутри  у нее
что-то болело. Пила  и быстро ела  Хелена Зентек,  жена  лесоруба,  худая, с
желтыми пятнышками на лице. Ела быстро,  но с трудом, потому что, хотя она и
тридцати  лет еще  не прожила,  но, родив пятерых детей, потеряла почти  все
зубы, и ей нечем было  как следует  кусать гусиное и  утиное мясо. Мешало ей
есть и то, что время от времени она должна была засунуть жирную от яств руку
себе  под  платье и поскрести внизу  живота, потому что у нее там  постоянно
чесалось. Против этого зуда доктор Неглович дал ей когда-то специальную мазь
и велел выбрить лоно, что на какое-то  время подействовало, но, когда волосы
отросли, зуд вернулся.  Муж Хеленки, лесоруб Зентек, не согласился повторить
лечение, потому что предпочитал, чтобы и у него зудело, лишь бы не кололось.
     Жена  солтыса  Ионаша  Вонтруха  только  губы  смачивала  в стаканчике,
отщипывала  понемногу  гуся  и  пирога  -  вера  ее  мужа  не  позволяла  ей
излишествовать, учила покорности и воздержанности не только в разговорах, но
и в  еде и  в питье. Жена  Кондека пила, но  не ела, словно бы хотела другим
женщинам дать понять, что с тех пор, как священник Мизерера вернул ее мужа в
стадо  верных, у  нее  нет  недостатка в  еде  и  ей нет нужды объедаться на
женской вечеринке.
     Иначе  было  с Люциной Ярош, женой лесоруба. Она  удобно  расселась  на
стуле по  правую  руку  Видлонговой, широко  расставила  свои  кривые  ноги,
выпятила большой  живот и быстро выпивала стаканчики,  которые  ей  наливала
Видлонгова.  А  эта предупредительность  лесничихи  вытекала  из факта,  что
Видлонговой  было  интересно,  откуда Люцина  Ярош  в  последнее время берет
деньги, ни у кого не  занимая,  как она делала всю жизнь. Ярош  ведь не стал
зарабатывать  больше, чем раньше, Люцина не стала  хозяйственней - а  однако
уже ни у кого в деревне не занимала. Водка могла склонить ее к признанию, но
Ярошова после трех стаканчиков стала на диво  неприступной и даже язвительно
говорила  другим: "Глупая ты баба", так,  будто бы  на нее  снизошла  тайная
мудрость.
     Видлонгова подливала и в стаканчик  жене дровосека  Стасяка,  чтобы еще
раз услышать  от  нее  признание, что шестого ребенка ей смастерил  ее  муж,
Видлонг. Она совсем не собиралась устраивать из-за этого  скандал мужу - что
бы  это  дало спустя столько времени?  И  не было у нее ревности, что он мог
завести   романсе  кем-то  таким,   как  Стасякова,   и  получать  от  этого
удовольствие. Не в том дело, что Стасякова была не в ладах с языком и только
какое-то  "хрум-брум-брум" слетало с  ее  губ с  интонацией  возражения  или
одобрения, ведь детей не болтовней делают; но была Стасякова  страшно худой,
при этом  маленького  роста, с животом таким же  большим  и выпуклым,  как у
Ярошовой.  С двадцати  лет  у нее появился такой живот, она  утверждала, что
вода у нее там накапливается, но каждый раз  врач устанавливал беременность.
После рождения  ребенка живот,  однако, не  опадал, только убывало  волос на
голове, зубов, крючковатый нос еще больше искривлялся. И запах неприятный от
нее шел, будто бы сала  или куриного  помета, хоть кур Стасякова не держала.
Что нашел в  ней лесник Видлонг -  пусть  теперь Стасякова  расскажет, пусть
признается, что это было по пьянке или темной ночью.
     Стоит  упомянуть и  о  присутствии Рут  Миллер, младшую дочку  которой,
Ханечку, задушили на лесной поляне за домом доктора. В деревне рассказывали,
что когда-то Рут была необычайно красивой и гордой, но ничего от ее красоты,
а  тем  более от гордости,  не осталось. Красоту  уничтожили  время,  труд и
бедность, а гордости  - как она сама об  этом  упоминала - ее лишил какой-то
чужой человек  в  морозную зиму, сдирая с ее рук рукавички. Две дочери Рут -
Берта и Анемари -  жили за границей, может  быть, и в достатке,  потому  что
время  от  времени  присылали матери  какой-нибудь дорогой подарок. Еще трех
девочек она  родила  от  лесоруба  Янаса,  с  которым  двадцать лет  жила не
расписываясь, а потом Янаса убило в лесу деревом. После него ей остались три
девочки и пенсия. Две дочки вышли замуж за мелиораторов и жили с матерью под
одной  крышей.  Мелиораторы  дома  бывали  редко, но каждый  раз, когда  они
приезжали, возникали скандалы и новые дети. Это правда, что из-за этой толпы
ребятишек у Миллеровой всегда воняло: когда один слезал с горшка, то садился
другой,  а вдобавок  обе дочери  не рвались  к работе,  курили  сигаретки  и
смотрели в  окно,  поджидая  своих  вечно  пьяных  мелиораторов.  С младшей,
Ханечкой,  Миллерова  связывала  самые большие  надежды, потому что  та была
красивой, как когда-то  она сама, хорошо  училась в школе и  обещала вырасти
прекрасной  панной. Но это ее  задушил преступник без  лица, и матери только
мысль  о мести заполняла пустоту, которая после нее осталась. Сорок пять лет
было Рут Миллер, но где ей было равняться с пятидесятилетней Зофьей Видлонг.
Она была  уже старой женщиной  с  клочками не то седых, не то  серых  волос,
сгорбленная, с почерневшим  и  сморщенным лицом, дрожащими руками и охрипшим
голосом. Только черные  глаза не утратили блеска, а после каждого стаканчика
водки  в них  все сильнее разгорался огонек - может быть, от жажды отомстить
за дочку, а может, просто от ненависти к другим людям.
     В  вечеринке участвовала  и вдова Яницкова, и  ее дочка, хромая Марына,
которая от Антека Пасемко родила внебрачного  ребенка. Были и другие - всего
почти двадцать женщин, столько их из всей деревни выращивали в прошлом  году
гусей. Можно было  бы  много о них  рассказывать.  Однако  всех  этих женщин
вместе и каждую в отдельности описал Любиньски в своей новой повести о любви
прекрасной  Луизы. Среди этих  женщин  выпало Луизе жить, и это их детей она
должна была учить.
     Гигантскими были старания  писателя Любиньского,  чтобы  докопаться  до
правды об этих женщинах и перенести ее на страницы книги.
     Вместо  Басеньки он ходил  в магазин и  стоял с  женщинами в очереди  у
прилавка, прислушиваясь к их разговорам, присловьям, шуточкам. Заговаривал с
этими женщинами  по дороге и  заводил с  ними долгие беседы о  жизни, иногда
даже в  халупах  навещал. В дискуссиях с Негловичем он  не  мог  нахвалиться
удивительным разумом этих простых женщин, меткостью их замечаний, хоть почти
ни  одна  носа  не  высовывала  из  деревни.  Его  восхищали их  язвительные
характеристики  других  людей,  коварство  ума,  хищность и алчность,  почти
звериная  привязанность к детям  и одновременно полное отсутствие  заботы  о
них, потому что  даже  сука больше  заботится  о щенятах, чем  они  о  своем
потомстве. И только одно его огорчало  -  что у  него недостаточно  таланта,
чтобы  на  страницах новой книжки нарисовать  их образы, отразить  сложность
характеров,   граничащую  с  глупостью   меткость  высказываний,   настырную
любознательность  и злобу  к другим. И таким  он был невоздержанным в  своих
восторгах,  что однажды доктор  спросил его, может  ли он назвать по имени и
фамилии такую женщину в Скиролавках, у которой он, Любиньски, без отвращения
выпил  бы  стакан молока  или  без брезгливости лег бы спать  в ее  постель.
Помрачнел  писатель, потому что действительно  мог назвать только нескольких
таких женщин. А позже пани Басенька сказала ему, как женщины насмехаются над
ним, повторяя: "Со сколькими женщинами в деревне писатель разговаривал, а ни
одной  ему не удалось уделать". И  тогда писатель Любиньски понял, как тонка
граница  между  простотой  и  примитивностью, между  сознательной  жизнью  и
прозябанием. Он  почти  заплакал  над судьбой прекрасной Луизы, учительницы,
которой выпало жить среди подобных женщин. Тут же он описал, как она должна,
была остерегаться, чтобы даже взглядом не выдать свое чувство к стажеру, как
петляла  между плетнями и среди  перелесков, прежде чем пришла на  встречу в
охотничий домик  около  старого  пруда. Магазин Смугоневой, где  его  раньше
восхищали женские шуточки, в его воображении уподобился  огромной бойне, где
женские  языки, как  острые  ножи,  четвертовали каждое  событие  и  каждого
человека,  вытягивали  из  него  жилы,  распарывали  внутренности,  солили и
перчили, превращали в фарш, пока это событие или этот человек не становились
мертвыми, лишенными души, хоть живой  и здоровый человек жил по соседству, и
спустя час ему говорили: "День добрый".
     Сейчас они пили и  ели, и ни одной даже в голову  не пришло, что кто-то
их  может описать или увидеть другими, нежели они сами себя видят. Наступила
глубокая ночь,  опустело блюдо  с мясом, противень  с  пирогом  и  бутылки с
водкой. Одна за другой они начали выскальзывать из клуба, где в конце концов
осталась одна Зофья Видлонг и занялась уборкой после вечеринки. Она  обещала
завклубом,  жене начальника почты Кафтовой, что помещение  оставит  в полном
порядке, закроет его и ключ занесет ей на квартиру возле почты.
     В это время художник Порваш закончил при электрическом свете работу над
новой картиной,  полной  тростников  у озера. И  снова,  как  в прошлый раз,
убедился,   глядя  на   свое  произведение   немного  сбоку,  что   из  гущи
зеленовато-рыжих  палок  высовывается  к  нему  черная  остроконечная голова
Клобука.  Пораженный,  он полез  в карман передника за  сигаретами, но нашел
только  пустую смятую пачку. Ему хотелось  курить, сильно, страстно, и, даже
не  снимая  с себя  передника, запачканного  красками, и не закрывая дом  на
ключ, забыв о позднем  времени, он  зашагал к клубу, который бывал открыт