но теперь к черту, хватит с них, и  что  если
рабочие зарабатывают несколько лишних долларов, то это значит, что военные
спекулянты зарабатывают  миллионы.  Они  сказали,  что  русские  правильно
сделали,  устроив  революцию  и  расстреляв  ко   всем   чертям   сволочей
спекулянтов, и что то же самое произойдет и у  нас,  если  у  нас  тут  не
опомнятся, и это будет самое разлюбезное дело. Трактирщик перегнулся через
стойку и попросил их не говорить так, а  то  их  еще  примут  за  немецких
шпионов.
   - Да ведь ты же сам немец, Джордж, - сказал один из парней.
   Трактирщик побагровел и сказал:
   - Имя ничего не значит... Я американский патриот. Я ведь для  вашей  же
пользы говорю, а если вам хочется попасть в клоповник, это не моя забота.
   Все же он угостил  их  даровой  выпивкой,  и  Джо  показалось,  что  он
согласен с теми парнями.
   Они выпили еще по одной, и Джо сказал, что все это верно,  но  что  тут
сделаешь? Парни сказали, что кое-что сделать можно  -  вступить  в  ИРМ  и
завести себе красную карточку и быть классово  сознательным  рабочим.  Джо
сказал, что пускай этим занимаются инородцы, а вот если  белые  организуют
партию для борьбы со спекулянтами и  сволочами  банкирами,  то  он  в  нее
вступит. Парни из Чикаго начали сердиться и сказали, что уоббли  такие  же
белые, как и он, что все политические партии - одна шваль, а все  южане  -
штрейкбрехеры. Джо чуть отступил и уже приглядывался к парням  -  которого
из них стукнуть первым, но тут трактирщик вышел из-за стойки и стал  между
ними. Он был жирен, но широкоплеч, и его голубые глаза грозно сверкали.
   - Послушайте-ка вы, продяги, - сказал он. - Вот я, например,  немец,  а
разве я за  кайзер?  Нет,  кайзер  швейнехунд  [сукин  сын  (нем.)],  а  я
социалист и шиву тут тридцать лет, имею собственный том и плачу налоги,  и
я тобрый американец, но это не значит, что мне хочется драться  за  банкир
Морган, вовсе не значит. Я тридцать лет смотрю на американских  рабочих  -
членов социалистической партии, они только то и делают, что грызутся между
собой. Каждый сукин сын тумает про себя, что он лучше  тругой  сукин  сын.
Марш отсюда, продяги... Пора закрывать... Я закрываю и иду домой.
   Один парень из Чикаго расхохотался.
   - Ладно, мы платим за  выпивку,  Оскар...  После  революции  все  будет
иначе.
   Джо все еще хотелось драться,  но  он  заплатил  последнюю  бумажку  за
круговую выпивку, и трактирщик, все еще красный после произнесенной  речи,
поднес ко рту кружку пива. Он сдунул с нее пену и сказал:
   - Если я так стану говорить, я потеряю кусок хлеба.
   Все пожали друг другу руки, и Джо вышел под  проливной  дождь.  Он  был
пьян, но чувствовал себя неважно. Он опять вышел на Юнион-сквер. Речей уже
не  было.  Модель  броненосца  потемнела.  Несколько  молодых   оборванных
парнишек укрывались под навесом палатки, где производилась запись во флот.
Джо стало мерзко на душе. Он спустился на подземную дорогу  и  стал  ждать
поезда в Бруклин.
   У миссис Ольсен было уже темно. Джо позвонил, и через  некоторое  время
она спустилась в розовом ватном халате и отворила дверь. Она злилась,  что
ее разбудили, и выругала его за то, что он пьян, но все-таки  устроила  на
ночь и утром одолжила ему пятнадцать долларов, чтобы он мог  продержаться,
покуда не наймется на  какой-нибудь  пароход  Судового  ведомства.  Миссис
Ольсен выглядела усталой и сильно постарела, она сказала, что у нее  болит
спина и что она уже не справляется со своей работой.
   Наутро Джо прибил ей несколько полок в чулане и  убрал  весь  мусор,  а
потом пошел в вербовочное бюро Судового ведомства - записываться на  курсы
командного состава. Чиновник в бюро никогда в жизни не видал моря и  задал
ему ряд дурацких вопросов и сказал, чтобы он заглянул на той неделе узнать
насчет резолюции по его заявлению. Джо рассердился и послал его подальше и
ушел.
   Он повел Джейни обедать и в театр, но она разговаривала с ним, как  все
прочие, и побранила за то, что он вечно ругается, и  он  не  очень  хорошо
провел время. Правда, шали ей понравились, и  он  порадовался,  какие  она
делает успехи в Нью-Йорке. Он никак не мог заставить себя поговорить с ней
о Делл.
   После того как он проводил ее домой, он не знал, куда ему  деться.  Ему
хотелось выпить, но он истратил с Джейни те пятнадцать  долларов,  что  он
занял у миссис Ольсен." Он пошел в один знакомый кабак на 10-й  авеню,  но
кабак был закрыт: на время войны - сухой закон. Тогда он пошел обратно  на
Юнион-сквер - может быть,  тот  парень,  Текс,  которого  он  встретил  на
площади, когда шел с Джейни, еще сидит там, и можно будет поболтать с  ним
о том о  сем.  Он  сел  на  скамью  напротив  модели  броненосца  и  начал
разглядывать его: неплохая штучка. Черт возьми, лучше бы  мне  никогда  не
ступать на палубу настоящего броненосца,  подумал  он;  тут  Текс  сел  на
скамью рядом  с  ним  и  положил  ему  руку  на  колено.  Как  только  Джо
почувствовал это прикосновение, он сразу вспомнил,  что  этот  парень  ему
никогда не нравился: глаза у него слишком близко поставлены к переносице.
   - Что ты такой кислый, Джо? Ну что у тебя слышно - получишь диплом?
   Джо кивнул, нагнулся и аккуратно плюнул себе под ноги.
   - Что ты скажешь насчет этого броненосца? Хороша штучка, верно? До чего
же нам повезло, что мы не сидим в окопах и не деремся с немчурой.
   - А мне все равно, - пробурчал Джо. - Плевать.
   -  Слушай-ка,  Джо,  у  меня  наклевывается  одно  дельце.  Правда,  не
следовало бы трепать языком, но ты свой парень. Я знаю, ты не разболтаешь.
Я две недели провалялся, у меня с желудком что-то не в порядке. Понимаешь,
я просто-напросто болен. Больше не могу  делать  никакой  тяжелой  работы.
Меня кормила одна знакомая девчонка. Так вот, сижу я как-то  на  скамье  в
этом самом сквере, а рядом со мной садится этакий  шикарно  одетый  тип  и
начинает заговаривать со мной. Я решил, что это одна из тех  "теток",  что
ищут подходящего товару, понимаешь? Ну, думаю, это ему будет стоить денег,
какого черта, что же делать; когда человек болен и не может работать?
   Джо сидел откинувшись, вытянув ноги, засунув руки в карманы, пристально
глядя на очертания броненосца на фоне домов. Текс говорил  быстро,  лез  в
самое лицо Джо:
   - На самом деле этот сукин сын оказался шпиком. Елки палки, до чего  же
я перетрусил. Тайный агент. Главный его хозяин - Берне.  Он,  оказывается,
вылавливает красных, дезертиров, немецких шпионов,  болтунов,  не  умеющих
держать язык за зубами... Так вот, подсаживается он поближе  и  предлагает
мне работу - двадцать пять  монет  в  неделю,  если  я  буду  работать  ла
совесть. А все дело - шляться по  улицам  и  слушать,  что  говорят  люди,
донимаешь? Как только услышу что-нибудь не  стопроцентное,  моментально  к
хозяину, а тот уже займется расследованием. Двадцать пять монет в  неделю,
и к тому же услуга родине, а если я засыплюсь, то  Берне  меня  вытянет...
Как тебе нравится такое дельце, Джо?
   Джо встал.
   - Мне пора в Бруклин.
   -  Погоди...  Слушай,  ты  ко  мне  всегда  прилично  относился...   Ты
подойдешь, Джо, я знаю... Если хочешь, я  сведу  тебя  с  тем  парнем.  Он
славный малый, такой воспитанный, и он знает, где достать спиртного и  баб
- только заикнись.
   - К черту, я уйду в  плавание,  вон  из  этого  г...а,  -  сказал  Джо,
повернулся и пошел к станции подземной дороги.



        КАМЕРА-ОБСКУРА (34)

   его голос был за три тысячи  миль  все  время  он  пытался  вскочить  с
кровати его щеки были ярко-розового цвета и прерывистое дыхание  Перестань
братец лежи-ка ты лучше спокойно а то мы боимся ты еще  хуже  простудишься
для того меня к тебе и приставили следить чтобы ты не соскакивал с кровати
   сводчатая точно бочка палата  вся  пропахла  лихорадкой  и  штукатуркой
карболкой  больными  итальянцами  за  окном   сирена   воздушного   налета
превращалась в кошмар
   (Местре узловая станция и лунный свет над Брентой и этапный госпиталь и
склад боеприпасов
   карболовый голубой лунный свет)
   все время он пытался вскочить с кровати Лежи-ка ты братец спокойно  его
голос был в Миннесоте дакактынепонимаешь когда человекувстатьнадо  у  меня
свиданье  важноеделовоесвиданье  надо   пойти   посмотреть   эти   участки
никогдавжизнитакдолгоневалялся вкровати Я  потеряю  депонированные  деньги
радибога или вы думаете что я и так уж банкрот?
   Тебе братец надо лежать спокойно это госпиталь  в  Местре  тебя  слегка
лихорадит вот тебе и мерещатся разные смешные вещи
   Да оставьты человекавпокое Ты с ними из одной  шайки  вотвчемвседело  я
знаю онихотятограбитьменя они думают  я  простофиля  оттогочтоядепонировал
деньги яимпокажу яснихшкурусдеру
   моя пухлая тень под сводом грузно спотыкается  и  колышется  в  красном
мерцании единственной свечки в суровой зимней госпитальной карболовой ночи
над тенью на койке приходится держать его за  плечи  валить  на  койку  он
здоровенный парень несмотря на
   (теперь уже слышны их моторы зенитные орудия начинают садить там сейчас
должно быть чудесно в лунном свете  где  не  пахнет  карболкой  и  отхожим
местом и больными итальянцами)
   откинься на спинку стула и закури  папиросу  от  свечки  он  как  будто
заснул как он трудно  дышит  так  дышат  при  воспалении  легких  я  слышу
собственное дыхание и как вода капает из крана врачи и санитары все  сидят
в бомбоубежище не слышат даже стона больных итальянцев
   господи кажется он умирает
   они выключили моторы у меня в ушах крошечные барабаны ясно оттого это и
называется  барабанными  перепонками  (наверху  в  голубом  лунном   свете
австрийский наблюдатель протягивает руку к шнурку опрокидывающему тележку)
пламя свечки стоит прямо и неподвижно
   нет пронесло вдруг бац  по  виску  Керли  проснулся  и  оконные  стекла
дребезжат наверху свечка дрогнула но не потухла  свод  шатается  вместе  с
моей тенью и тенью Керли черт возьми до чего же он сильный в голове  туман
лихорадки Тебе братец надо лежать спокойно (они-таки  опрокинули  тележку)
за окном мечутся осколки снарядов Братец ложись обратно в постель
   Даведьуменясвиданье ох  господитымойбоже  скажите  пожалуйста  как  мне
попасть обратно к своим уменясердце папа яведьничегодурного  толькорадитех
участков
   голос сползает в плач. Я  накрываю  его  одеялом  до  подбородка  опять
зажигаю свечу опять курю папиросу опять смотрю на часы должно  быть  около
десяти вечера меня сменят не раньше восьми утра
   вдалеке чей-то голос забирается выше и выше и взвивается как сигнальная
сирена айуУТУ



        НОВОСТИ ДНЯ XXV

   части генерала  Першинга  заняли  сегодня  ферму  Бель-Жуайез  в  южную
окраину леса Лож. Американцы были встречены лишь слабым пулеметным  огнем.
Это продвижение имело целью  выровнять  линию  фронта.  В  остальном  наша
деятельность на фронте ограничивалась в течение дня артиллерийским огнем и
воздушной бомбардировкой. В районе  Беллуно  оперирует  разведка,  которая
является авангардом значительных союзных  сил,  вливающихся  через  проход
Кверо в район Граппа

   МЯТЕЖНЫЕ МОРЯКИ ОТКАЗЫВАЮТСЯ ПОВИНОВАТЬСЯ СОЮЗНИКАМ

   Bonjour ma cherie
   Comment allez vous
   Bonjour ma cherie
   [Здравствуйте, дорогая,
   как вы поживаете? (франц.)]
   Как вы поживаете?

   после продолжительного совещания с военным министром и  государственным
секретарем президент Вильсон в полдень возвратился в Белый дом;  президент
был, по всей видимости, в отличном настроении, ибо события разворачиваются
именно так, как он предвидел

   Avez voas fiance? Cela ne fait rien
   Voulez vous coacher avec moi ce soir?
   Wee, wee combien?
   [У вас есть жених? Это ничего не значит, хотите
   сегодня спать со мной? Да, да, сколько? (франц.)]

   ПОМОГАЙТЕ ПРОДОВОЛЬСТВЕННЫМ ОРГАНАМ - РАЗОБЛАЧАЙТЕ СПЕКУЛЯНТОВ

   лорд Робертс, правая рука министра иностранных дел Бальфура,  прибавил:
"Когда мы победим, ответственность  за  судьбы  Америки  и  Великобритании
будет лежать не на государственных деятелях, но на всем народе". Появление
на  наших  улицах   красных   флагов   является   признаком   недопустимой
разнузданности и  антигосударственных,  анархических  настроений,  подобно
тому как черное знамя является символом всего отвратительного

   ЛЕНИН БЕЖАЛ В ФИНЛЯНДИЮ

   сегодня у нас третье октября, и я устроился очень уютно, точно  птенчик
в гнезде. В воскресенье я принимал участие в атаке и был ранен из пулемета
в ногу выше колена.  Я  нахожусь  в  тыловом  госпитале  и  чувствую  себя
отлично. Я пишу левой рукой, а правую подложил под голову

   С ФОНДОВЫМИ ЦЕННОСТЯМИ УСТОЙЧИВО НО ВЯЛО

   Когда-нибудь я прикончу горниста
   Когда-нибудь быть ему мертвецом
   Его проклятую трубу
   С размаху оземь расшибу
   И весь остаток жизни пролежу пластом



        ДОН КИХОТ ИЗ ИНДИАНЫ

   Хиббен, Пекстон, журналист, род. в Индианаполисе,  шт.Индиана,  5  дек.
1880, родители - Томас Энтрекин и Жанни  Меррил  (урожд.  Кетчем)  Хиббен;
бакалавр искусств Принстонск. ун-та 1903, маг. иск. Гарвардск. ун-та 1904.

   В те годы, когда Хиббен подрастал, все мыслящие  люди  Среднего  Запада
были озабочены: что-то было гнило в американской республике, не то золотой
стандарт, не то привилегии, не то крупный капитал, не то Уолл-стрит.
   Богатые богатели, бедные беднели, из  мелких  фермеров  выжимались  все
соки, рабочие работали по двенадцати часов в день, чтобы только-только  не
умереть с голода, доходы были для богатых, закон был для богатых,  фараоны
были для богатых;
   для того ли пилигримы  боролись  с  бурями,  осыпали  бегущих  индейцев
свинцом из шомпольных ружей
   и обрабатывали каменистые поля Новой Англии?
   Для того ли пионеры перевалили через Аппалачскую горную цепь
   с длинноствольными дробовиками за спиной,
   с пригоршней зерна в кармане куртки,
   для того ли ребята с ферм Индианы поколотили южан и освободили черных?

   Пекстон Хиббен был маленький задира, отпрыск одной из лучших  семей  (у
Хиббенов было оптовое мануфактурное дело в Индианаполисе); в школе богатые
мальчики не любили его за то, что  он  водился  с  бедными  мальчиками,  а
бедные мальчики не любили его за то, что у него были богатые родители,
   но он был первым учеником Шорт-Риджской средней,
   редактором школьной газеты,
   победителем на всех дискуссиях.
   В Принстоне он был типичным  молодым  студентом,  редактировал  "Тигр",
массу пил, не скрывал,  что  любит  поволочиться  за  девушками,  блестяще
сдавал зачеты и был бельмом в глазу у  ханжей.  Естественным  продолжением
карьеры столь блестящего молодого  человека  его  происхождения  и  с  его
положением в Обществе была бы адвокатура, но Хиббен мечтал о
   путешествиях и романтике в  стиле  Байрона  и  де  Мюссе,  комильфотных
авантюрах в чужих странах,
   и поэтому
   благодаря тому, что семья его была одной из лучших семей  в  Индиане  и
дружила с сенатором Бевериджем, он получил дипломатический пост:

   3-й секр. и 2-й секр. Американского Посольства в С.-Петербурге и Мехико
1905-06; секр. посольства и повер. в делах в Боготе, Колумбия  1908-09;  в
Гааге и Люксембурге 1909-12; в Сантьяго-де-Чили 1912 (в отставке с 1912).

   Пушкин вместо де Мюссе; С.-Петербург - романтика молодого денди:
   позолоченные шпили под платиновым небом,
   льдисто-серая, глубокая Нева, стремительно несущаяся  под  мостами,  на
которых звенят колокольчики саней;
   возвращение домой с Островов с любовницей  великого  князя,  влюбленной
красавицей, исполнительницей неаполитанских уличных песен;
   пачку  рублей  на  стол  в  высоком  зале,   сверкающем   канделябрами,
моноклями, бриллиантами на белых плечах,
   белый снег, белые скатерти, белые простыни,
   кахетинское вино, свежая, как свежескошенное сено, водка,  астраханская
икра, сиги, финская лососина, лапландская белая куропатка и самые красивые
женщины на свете;

   но то был 1905-й год, Хиббен однажды  вечером  вышел  из  посольства  и
увидел красное зарево на истоптанном снегу Невского
   и красные флаги,
   кровь, застывшую в уличных бороздах, кровь, стекающую в колеи;
   он увидел пулеметы на балконах Зимнего дворца, казаков, которые неслись
на безоружную толпу, просившую мира и хлеба и немного свободы,
   услышал гортанный грохот русской Марсельезы;
   какая-то заглохшая искра мятежа вспыхнула в старой американской  крови,
он всю ночь ходил по улицам с революционерами, попал в немилость к послу
   и был переведен в Мехико-Сити, где еще  не  было  революции,  где  были
только пеоны и попы и безмолвие больших вулканов.
   Сьентификосы (*50) выбрали его в Жокей-клуб,
   и там,  в  великолепном  здании  из  голубой  пуэбльской  черепицы,  он
проиграл в рулетку все  свои  деньги  и  помог  друзьям  допить  последние
несколько ящиков шампанского, уцелевшего от разгрома Кортеса.

   Поверенный в делах в Колумбии (он никогда не забывал, что обязан  своей
карьерой Бевериджу; он свято верил в Рузвельта, в честь и реформы и законы
против трестов, в Большую Дубинку, которая  распугает  жуликов  и  злодеев
богачей и воздаст  должное  среднему  человеку),  он  помог  инсценировать
революцию, в результате которой у боготского епископа была  украдена  зона
канала; далее он встал на сторону Рузвельта во время Пулитцерова  процесса
о клевете (*51); он был прогрессистом, верил в канал и в Т.Р.
   Его сплавили в Гаагу, где он спал на тусклых заседаниях  Международного
трибунала.
   В 1912-м  он  покинул  дипломатическую  службу  и  вернулся  на  родину
агитировать за Рузвельта,
   поехал в Чикаго и подоспел к тому моменту, когда съезд  пел  в  Колизее
"Вперед, христовы воины";  в  гуле  голосов  и  приветственных  криках  он
услышал топот русской Марсельезы,  хмурое  молчание  мексиканских  пеонов,
колумбийских индейцев, ждущих освободителя, в раскатах  гимна  он  услышал
размеренные каденции Декларации Независимости.

   Разговоры о социальной справедливости заглохли; Т.Р. оказался таким  же
ветреным болтуном, как и  все  прочие,  Лось  был  набит  теми  же  самыми
опилками, что и ДСП.
   Пекстон Хиббен выставил свою  кандидатуру  в  конгрессе  от  индианских
прогрессистов, но европейская  война  уже  отвлекла  внимание  публики  от
социальной справедливости.

   Воен. кор. "Кольерс  Уикли"  1914-15;  представ.  Ассошиейтед  Пресс  в
Европе 1915-17; воен. кор. "Леслис  уикли"  на  Ближнем  Востоке  и  секр.
Ком-та Помощи Ближнему Востоку июнь-дек. 1921.

   В эти годы он забыл про лиловый шелковый халат дипломата,  и  туалетный
прибор из слоновой кости, и маленькие тет-а-теты с великими княгинями,
   он поехал  в  Германию  в  качестве  секретаря  Бевериджа,  видел,  как
германские войска маршировали гусиным шагом по Брюсселю,
   видел Пуанкаре, проходившего по длинным, обреченным крепостным галереям
Вердена между двумя рядами озлобленных,  готовых  взбунтоваться  солдат  в
голубом,
   видел гангренозные раны, холеру, тиф, маленьких ребят со  вспухшими  от
голода животами, червивые трупы на  путях  сербского  отступления,  пьяных
союзных офицеров, гоняющихся за испуганными голыми девочками по  лестницам
салоникских борделей, солдат,  громящих  лавки  и  церкви,  французских  и
британских моряков, дерущихся пивными бутылками в барах;
   расхаживал по террасе с королем  Константином  во  время  бомбардировки
Афин, дрался на дуэли с членом французской комиссии, который встал и вышел
из зала, когда какой-то немец сел за обеденный  стол  в  "Великобритании";
Хиббен думал,  что  эта  дуэль  -  шутка,  покуда  его  друзья  не  надели
цилиндров; он пошел и дал французу выстрелить в него  два  раза,  а  потом
выстрелил в землю; в Афинах, как и всюду, он  вечно  впутывался  в  разные
истории, хилый  забияка,  вечно  готовый  постоять  за  своих  друзей,  за
обездоленных, за какую-нибудь идею,  слишком  безрассудный,  чтобы  начать
наконец класть первые камни солидной карьеры.

   27 дек. 1917 произв. в поруч. 31 мая 1919 - в  капит.;  служ.  в  воен.
учебн. лагере в Гранте; во Франции в 32-м пех.  полку;  в  фин.  отд.  Гл.
Интенд. упр.; в Гл. штабе в Упр. гл. инсп. АЭК (*52); в отставке с 21 авг.
1919; капитан Кр. Креста с февр. 1920; восстан. в  офиц.  чин.  7  февраля
1925.

   В Европе война была кровавая, грязная, тяжкая,  но  в  Нью-Йорке  война
открыла такие черные бездны гнусности и ханжества, что  ни  один  человек,
заглянувший в них, никогда уже не будет таким, как прежде;  но  в  военных
учебных лагерях все выглядело  иначе,  ребята  верили  в  завоевания  мира
Демократией; Хиббен верил в Четырнадцать пунктов (*53), он верил в  Войну,
чтобы не было больше войн.

   В составе миссии в Армении авг.-дек. 1919; представ. "Чикаго трибюн"  в
Европе; в составе Ком-та Пом.  Ближн.  Вост.  1920-22;  секр.  русск.  Кр.
Креста в Америке 1922; представ. США в Ком-те Нансена 1923; секр.  Америк.
Ком-та Пом. русским детям с апр. 1922.

   В голодный год, холерный год, тифозный год  Пекстон  Хиббен  приехал  в
Москву с Комитетом Помощи.
   В Париже все еще торговались о цене крови, ссорились  из-за  игрушечных
флагов и речных  границ  на  рельефных  картах,  об  исторических  судьбах
народов,  в  то  время  как  за  кулисами  испытанные  мастера   подрядов,
Детерлинги, Захаровы, Стиннесы, сидели тихо и спокойно и прибирали к рукам
сырье.
   В Москве был порядок.
   В Москве была работа.
   В Москве была надежда;
   Марсельеза 1905-го,  "Марш  вперед,  христовы  воины"  1912-го,  хмурая
покорность американских индейцев, пехотинцев, ждущих смерти на фронте, все
это звучало в чудовищных раскатах Марксова "Интернационала".
   Хибоен уверовал в новый мир.
   Когда он вернулся в Америку,
   кто-то раздобыл фотографию, на которой был снят капитан Пекстон Хиббен,
возлагающий венок на могилу Джона Рида; его пробовали выкинуть из Красного
Креста.
   В Принстоне на двадцатом  годичном  собрании  его  выпуска  однокашники
пытались линчевать его; они были пьяны, и,  может  быть,  это  была  всего
только студенческая шалость,  опоздавшая  на  двадцать  лет,  но  ему  уже
накинули петлю на шею,
   линчевать красную сволочь.
   Нет больше в Америке места для реформ,  нет  больше  места  для  старых
лозунгов:   социальная   справедливость,   прогресс,   восстание    против
угнетателей, демократия; наденьте намордник на красных,
   нет для них денег,
   нет для них работы.

   Член Америк. писат. лиги, О-ва участ. колон, войн, Ветеранов  зарубежн.
войн, Америк. Легиона, член  Королевск.  и  Америк,  геогр.  О-в,  кавалер
русского ордена  св.Станислава,  греческого  ордена  Спасителя,  японского
ордена  Священного  Сокровища.  Член  клубов  -  Принстонск;  Журналистов,
Гражданского (Нью-Йорк).
   Автор: Константин и греческий народ  (1920),  Голод  в  России  (1922),
Генри Уорд Бичер, американский портрет (1927).
   Ум. 1929.



        НОВОСТИ ДНЯ XXVI

   ЕВРОПА НА ОСТРИЕ НОЖА

   Tout Ie long de la Tamise
   Nous sommes allts tout les deux
   Gouter l'heare exqaise
   [Мы пошли вдвоем вдоль Темзы
   насладиться дивным часом (франц.)]

   в этих условиях не удивительно  ли,  что  ведомство  юстиции  относится
столь явно благосклонно  к  уклоняющимся  от  воинской  повинности,  столь
снисходительно к убежденным анархистам и столь безразлично к  подавляющему
большинству тех из них, которые по сей день  находятся  на  свободе  и  не
высылаются вот  уже  несколько  лет  после  того,  как  была  организована
Стальная корпорация Соед. Штатов, а Уолл-стрит старается измерить, в какой
мере разводнен капитал

   ПЕРЕД ЗАКРЫТИЕМ ОЖИВЛЕНИЕ СО СТАЛЬЮ

   Куда отсюда, братцы,
   Куда же нам идти?

   ДИКИЕ УТКИ НАД ПАРИЖЕМ

   ВОЙНА СТИМУЛИРОВАЛА ПРОИЗВОДСТВО ХИМИЧЕСКИХ УДОБРЕНИЙ

   Куда угодно лишь бы
   Из Гарлема уйти

   победный исход войны зависит в равной степени от промышленных  рабочих,
как и от солдат. Наше незабываемое достижение в День независимости,  когда
мы спустили на воду сто судов, доказывает, сколь много мы сможем добиться,
если мы возьмемся за работу с подлинным патриотическим рвением

   РАЗЛИВ СЕНЫ ВОДОЙ СМЫТЫ КУПАЛЬНИ САМАРИТЭН

   Я не знаю зачем
   И кому нужна
   К чертовой матери
   Эта война
   Но будь спокойна
   Сердце мое
   Я во всем разберусь
   И выясню все
   И тогда я мой ангел
   Мой кумир
   Привезу тебе с фронта
   Дорогой сувенир
   Привезу тебе турка
   И Вильгельма царя
   Что еще можно требовать
   От такого как я

   ПОСЛЕВОЕННЫЕ ПЛАНЫ ЭКСПЛУАТАЦИИ ВУЛКАНИЧЕСКИХ СИЛ ЭТНЫ

   ДРЕВНИЙ ГОРОД ПОГРУЖЕН В СУМРАЧНОЕ МОЛЧАНИЕ
   ДАЖЕ ВОСКРЕСНЫЕ КОЛОКОЛА БЕЗМОЛВСТВУЮТ

   Куда отсюда, братцы,
   Куда же нам идти?



        РИЧАРД ЭЛСУЭРС СЕВЕДЖ

   В Фонтенбло,  выстроившись  перед  дворцом  Франциска  I,  они  впервые
увидели  большие  серые  "фиаты"  -  санитарные  автомобили,  которыми  им
предстояло  править.  Скайлер  вернулся  и  сообщил  о  своей   беседе   с
шоферами-французами, которые сдавали им эти  машины,  -  они  злились  как
черти, потому что теперь их опять  отправляли  в  окопы.  Они  спрашивали,
какого черта американцы не сидят дома и не занимаются собственными делами,
а вместо этого лезут сюда и захватывают все  теплые  местечки.  В  тот  же
вечер отряд был размещен в крытом толем  и  вонявшем  карболкой  бараке  в
маленьком городке в Шампани. Оказалось, что  сегодня  как  раз  4-е  июля,
поэтому квартирмейстер распорядился дать им шампанского к ужину,  а  потом
явился генерал с белыми моржовыми баками и произнес  речь  о  том,  что  с
помощью  Amerique  heroique  будет  обеспечена  la  victoire  [героическая
Америка; победа (франц.)], и  предложил  тост  за  le  president  Вильсон.
Командир отряда Билл Никербокер встал, слегка  нервничая,  и  провозгласил
тост за  la  France  heroique,  l'heroique  Cinquieme  Armee  [героическая
Франция, героическая пятая армия (франц.)] и la victoire  к  рождеству.  О
фейерверке позаботились боши, устроившие воздушный налет, и все  помчались
в бомбоубежище.
   Как только они спустились вниз,  Фред  Саммерс  заявил,  что  тут  дико
воняет и что он хочет выпить, и вместе с Диком пошел  искать  какой-нибудь
кабачок; они крались вдоль стен домов,  чтобы  не  попасть  под  случайный
шрапнельный осколок зенитных орудий. Они нашли кабачок,  полный  табачного
дыма и французских пуалю,  распевавших  "Мадлон".  Все  закричали  "ура!",
когда они вошли, и к ним потянулась  дюжина  рук  со  стаканами.  Тут  они
впервые закурили "Капораль ординер", и все наперебой угощали их, так  что,
когда кабак закрылся и фанфары проиграли сигнал,  заменявший  у  французов
вечернюю зорю, они пошли, слегка пошатываясь, по темным как могила улицам,
в обнимку с двумя пуалю, которые обещали довести их до  их  барака.  Пуалю
говорили, что la guerre - это une saloperie, а la victoire  -  это  -  une
sale blague [война - это гнусность, а победа - грязные враки (франц.)],  и
жадно спрашивали, не знают ли les americains каких-либо подробностей о  la
revolution en Russie [революция в России (франц.)]. Дик сказал, что  он  -
пацифист и готов стоять за все, что положит предел  войне,  и  они  весьма
многозначительно пожали друг другу  руки  и  заговорили  о  la  revolution
mondiale [всемирная революция (франц.)]. Когда они  уже  лежали  на  своих
походных кроватях, Фред Саммерс  внезапно  приподнялся  и,  закутавшись  в
одеяло, сказал своим курьезным, торжественным тоном:
   - Ребята - это не война, а гнуснейший сумасшедший дом.
   Было еще двое  ребят  в  отряде,  которые  любили  выпить  и  поболтать
по-французски: Стив Уорнер, гарвардский  студент,  и  Рипли,  первокурсник
Колумбийского  университета.  Они  стали  шляться  впятером,  отыскивая  в
окрестных деревнях трактиры, где  можно  было  достать  яичницу  и  pommes
frites [жареный картофель (франц.)], и обходили по вечерам все  estaminets
[кабачки  (франц.)];  их  прозвали  гренадиновой  гвардией.  Когда   отряд
перевели на Voie Sacree [Священная Дорога (франц.)] под Верден  и  на  три
дождливые  недели  разместили  в  разрушенной   деревушке,   именовавшейся
Эриз-ла-Птит, они поставили свои кровати  рядом,  в  одном  углу  ветхого,
полуобвалившегося амбара, куда их загнали. Дождь шел днем и ночью; днем  и
ночью грузовики с солдатами  и  снарядами  ползли  по  глубокой  и  жидкой
дорожной грязи по направлению к Вердену. Дик обычно сидел на своей кровати
и смотрел в открытую дверь на пляшущие, залепленные  грязью  лица  молодых
французских солдат, отправлявшихся  в  наступление,  пьяных,  отчаявшихся,
оравших a bas la guerre, mort aux vaches, a bas la  guerre  [долой  войну,
смерть фараонам, долой войну (франц.)].  Однажды  Стив  вошел  в  амбар  в
мокром дождевике, лицо его было бледно, глаза сверкали, и он сказал тихо:
   - Теперь я знаю, как во времена террора выглядели повозки,  на  которых
везли осужденных на казнь, вот так они и выглядели, эти повозки.
   Наконец их перевели на линию огня, и тут Дик с облегчением заметил, что
он трусит не больше других.  Когда  им  впервые  дали  наряд,  он  и  Фред
заблудились в истерзанном снарядами лесу и пытались поворотить  машину  на
невысоком пригорке, голом, как поверхность луны, как вдруг три снаряда  из
австрийской 88-миллиметровки стеганули по ним, точно три удара  бича.  Они
сами не помнили, как выкатились из автомобиля и залезли в овраг, но, когда
редкий, голубой, пахнувший миндалем дым рассеялся, оба они лежали на брюхе
в грязи. Фред окончательно расклеился, и Дику пришлось обхватить его рукой
и все время шептать ему на ухо:
   - Пойдем, милый, надо идти. Пойдем, Фред, сейчас мы их одурачим.
   Все это дело показалось ему очень смешным, и  он  всю  дорогу  смеялся,
пробираясь в более спокойную часть леса, где перевязочный пункт догадались
устроить прямо перед батареей,  так  что  при  каждом  орудийном  выстреле
раненые чуть не слетали от сотрясения с носилок.  Приняв  на  перевязочном
пункте партию раненых и сдав ее в распределитель, они вернулись к своим  и
показали им три дыры от шрапнельных осколков в боковой стенке автомобиля.
   На  следующий  день  начались   наступление   и   контрнаступление,   и
заградительный огонь, и большая газовая атака; в течение трех  дней  отряд
работал по двадцать четыре часа в сутки, и в конце концов у всех  началась
дизентерия и расстроились нервы. У одного парня оказался нервный шок, хотя
он вообще так трусил, что его никуда не посылали, и его пришлось отправить
в  Париж.  Двух-трех   пришлось   эвакуировать   по   случаю   дизентерии.
Гренадиновая гвардия отделалась довольно легко, если не считать, что  Стив
и Рипли хватили однажды ночью на  П-2  лишнюю  порцию  горчичного  газа  и
блевали каждый раз, как брали что-нибудь в рот.
   Суточный отдых  они  проводили  в  маленьком  садике  в  Ресикуре,  где
находилась их база. Никто, кроме них, по-видимому, не знал о существовании
этого  сада.  Сад  примыкал  когда-то  к  розовой  вилле,  но  вилла  была
превращена в прах и пыль, словно  на  нее  наступил  огромный  сапог.  Сад
остался нетронутым, он был только слегка запущен и зарос сорной травой,  в
нем цвели розы и летали бабочки, и пчелы  жужжали  солнечным  полднем  над
цветами. Сперва они принимали пчел за отдаленные arrivees и, заслышав  их,
ложились на живот. В середине сада был фонтан  с  цементным  бассейном:  в
этот бассейн они залезали, когда немцам приходило  в  голову  обстреливать
шоссе и близлежащий мост. Бомбардировка происходила регулярно три  раза  в
день,  а  в  промежутках  залетали  случайные  снаряды.  Кто-нибудь   один
становился в очередь у походной лавки и  покупал  дыню  с  юга  Франции  и
бутылку шампанского за четыре франка пятьдесят. Они стаскивали рубашки  и,
если светило солнце, поджаривали спины и плечи и сидели в сухом  бассейне,
поедая дыню и распивая тепловатое, отдающее сидром шампанское и беседуя  о
том, как они вернутся в Штаты и начнут издавать  подпольную  газету  вроде
"La Libre Belgique" и покажут людям истинное лицо войны.
   Больше всего полюбился Дику в  саду  нужник,  напоминавший  нужники  на
фермах Новой Англии, с чистеньким деревянным  стульчаком  и  отверстием  в
виде полумесяца в двери; в солнечные дни в него, жужжа, влетали и вылетали
осы, устроившие себе под потолком гнездо. Там он часто  сиживал,  когда  у
него болел живот, прислушиваясь к тихим голосам товарищей, беседовавших  в
высохшем бассейне. Их голоса наполняли его  счастьем  и  родным  чувством,
когда он стоя подтирался старыми  пожелтевшими  листками  "Petit  Journal"
["Маленький журнал" (франц.)] за 1914 год, все еще  висевшими  на  гвозде.
Однажды он вышел к товарищам и, застегивая ремень, сказал:
   - Знаете, я подумал, как было бы чудно, если бы  мы  могли  перестроить
клеточки нашего тела таким образом, чтобы превратиться в  какое-то  другое
существо... Очень уж противно быть человеком.  Я  бы  хотел  быть  кошкой,
славной, уютной домашней кошкой, греющейся у камина.
   - Хорошенькое дело, - сказал Стив, потянулся за своей рубашкой и  надел
ее. Туча заслонила солнце, и вдруг стало холодно.  Вдали  мерно  громыхали
пушки. Дик внезапно почувствовал себя одиноким и  озябшим.  -  Хорошенькое
дело,  когда  человек  начинает  стыдиться  своей  принадлежности  к  роду
человеческому. Но, клянусь вам, я стыжусь, клянусь вам, я стыжусь,  что  я
человек... Какая-то большая волна надежды должна подхватить меня  -  может
быть, революция, - чтобы я вновь обрел самоуважение...  Господи,  мы  ведь
всего-навсего вшивые, жестокие, порочные, тупые, бесхвостые обезьяны.
   - Ну ладно, если ты хочешь вновь обрести самоуважение,  Стив,  а  также
уважение всех нас, прочих обезьян, то не сбегаешь ли ты в  зону,  пока  не
стреляют, и не купишь ли ты  нам  бутылку  шампанской  водички?  -  сказал
Рипли.


   После штурма высоты 304  дивизия  была  отведена  en  repos  [на  отдых
(франц.)] на две недели за Бар-де-Дюк, а  потом  на  спокойный  участок  в
Аргоннах, носивший название Парижской Печи, где французы играли с бошами в
шахматы на передовой линии и где противники постоянно  предупреждали  друг
друга, когда подводили мину под неприятельский окоп. В свободное время они
ходили в брошенный жителями и оставшийся нетронутым город  Сент-Менехуд  и
ели там свежий паштет, суп из тыквы и  жареных  цыплят.  Когда  отряд  был
распущен и всех отправили обратно в Париж, Дику ужасно жалко было покидать
тихие осенние аргоннские леса. Все санитарные части, которые  до  тех  пор
были прикреплены к французской армии, вливались в армию США. Все  получили
по экземпляру приказа по отряду; Дик Нортон произнес перед ними  речь  под
дождем снарядов, ни разу не выронив монокля из глаза, приветствовал  их  в
качестве  "джентльменов  добровольцев",  и  так  кончилось   существование
отряда.
   Если не считать случайных снарядов Большой Берты, в  Париже  было  этим
сентябрем тихо и приятно. Туман препятствовал  воздушным  налетам.  Дик  и
Стив Уорнер сняли очень дешевую комнату  за  Пантеоном;  днем  они  читали
по-французски, а вечером бродили по кафе и распивочным. Фред  Саммерс  уже
на второй день по прибытии в Париж добыл себе работу в Красном  Кресте  за
двадцать пять долларов в неделю и постоянную любовницу. Рипли и Эд Скайлер
сняли себе довольно стильную квартирку над  Генри-баром.  По  вечерам  они
обедали вместе и спорили до хрипоты, что им теперь делать.  Стив  говорил,
что поедет домой и заявит, что он -  "сознательно  уклоняющийся",  черт  с
ними со всеми; Рипли и Скайлер говорили, что им  все  равно,  что  делать,
лишь бы их  не  призывали  в  американскую  армию,  и  мечтали  попасть  в
иностранный легион или эскадрилью имени Лафайета.
   Фред Саммерс сказал:
   - Ребята, эта война - величайшее и гнуснейшее  жульничество  двадцатого
века, я - за, и да здравствуют сиделки из Красного Креста!
   К концу первой недели у него уже были  две  службы  в  Красном  Кресте,
каждая по двадцать пять долларов в  неделю,  и,  кроме  того,  он  был  на
содержании у пожилой француженки, владелицы большого дома в Нейи. Когда  у
Дика  вышли  деньги,  Фред  достал  для  него  небольшую  сумму  у   своей
содержательницы, но саму ее никому не показывал.
   - Не хочу, ребята, чтобы вы знали, до чего я опустился, - говорил он.
   Однажды Фред Саммерс явился к  завтраку  и  сообщил,  что  он  всех  их
устроил на работу. Итальяшки, объяснил он, совсем раскисли после Капоретто
и никак не могут отучиться отступать. Решено послать  к  ним  американский
отряд Красного Креста -  может  быть,  это  поднимет  им  настроение.  Ему
временно поручили формирование отряда, и он всех их  внес  в  списки.  Дик
немедленно заявил, что говорит по-итальянски и чувствует  себя  призванным
поднять настроение итальянцев, словом, наутро они все явились в канцелярию
Красного Креста, как  только  она  открылась,  и  были  по  веем  правилам
зачислены в состав 1-го отряда Американского Красного Креста в Италии. Они
еще две-три недели проболтались в Париже в ожидании отправки; тем временем
Фред Саммерс откопал в кафе за  площадью  Сен-Мишель  какую-то  загадочную
сербскую даму, которая все хотела научить их курить  гашиш,  а  Дик  завел
дружбу  с  одним  вечно  пьяным  черногорцем,  который  служил  до   войны
буфетчиком в нью-йоркском баре и обещал, что все  они  получат  ордена  от
короля Николая Черногорского. Но в тот самый день, когда король должен был
принять их в Нейи на предмет вручения орденов, отряд отправили в армию.
   Колонна, состоявшая из двенадцати "фиатов" и восьми "фордов",  покатила
на юг по гладкому макадаму через лес Фонтенбло, а потом на  восток,  среди
темно-красных холмов средней Франции. Дик самостоятельно правил "фордом" и
был до того занят  своими  ногами,  пытаясь  вспомнить,  когда  и  на  что
нажимать, что почти не замечал пейзажа. На следующий день  они  перевалили
через горы и спустились в  долину  Роны,  в  богатый  край  виноградников,
платанов и кипарисов, пахнувший вином, и осенними розами,  и  югом.  Когда
они подъезжали к Монтелимару, война и все их волнения относительно тюрьмы,
и протеста, и мятежа показались им дурным сном из прошлого столетия.
   В тихом и розовом белом городке они отлично поужинали белыми грибами  с
чесноком и крепким красным вином.
   - Ребята, - все время  твердил  Фред  Саммерс,  -  это  не  война,  это
форменная куковская экскурсия.
   Они роскошно выспались в гостинице в просторных кроватях под  парчовыми
балдахинами, и, когда утром уезжали, крохотный школьник побежал за машиной
Дика, крича "Vive l'Amerique!", и сунул ему коробку отличной нуги местного
производства. Это была страна молочных рек с кисельными берегами.
   В тот же день они подъехали к  Марселю,  и  вся  колонна  расстроилась;
дисциплина  падала;  шоферы  останавливались  у  каждой  винной  лавки  на
солнечных шоссе и пили и играли в кости. Представитель  отдела  пропаганды
Красного Креста  и  корреспондент  "Сатердей  ивнинг  пост"  -  знаменитый
писатель Монтгомери Эллис - надрались до потери  сознания  и  оглушительно
орали и ревели в штабной машине в то время, как маленький, жирный поручик,
побагровевший и запыхавшийся, носился на каждой остановке  взад  и  вперед
вдоль  колонны  и  истерически  отдувался.  В  конце  концов  они  кое-как
собрались и стройной колонной въехали  в  Марсель.  Только  они  выстроили
машины на главной площади и ребята расселись в барах и кафе, выходивших на
площадь, как одному парню по имени Форд пришла  в  голову  блестящая  идея
заглянуть в газолиновый бак со  спичкой,  и  машина  взлетела  на  воздух.
Местная пожарная команда примчалась молнией и, когда  машина  N_8  сгорела
дотла, стала поливать из кишки прочие машины. Скайлер, лучше всех в отряде
говоривший по-французски, был вынужден оторваться от беседы с  продавщицей
папирос в кафе на углу и обратиться к брандмейстеру с мольбой,  чтобы  он,
Христа ради, перестал брызгаться.
   Разбухшая еще на одного человека - некоего Шелдрейка, знатока  народных
танцев, служившего ранее в знаменитом 7-м отряде, -  гренадиновая  гвардия
пышно поужинала в "Бристоле". Остаток  вечера  они  провели  в  променуаре
"Аполло", в котором было столько petites feinmes [девицы (франц.)] со всех
концов света, что  они  даже  не  поглядели  на  сцену.  Повсюду  шел  дым
коромыслом и было полно женщин: на шумных,  ярких  центральных  улицах,  в
кафе и кабаре, в черных потных ущельях портовых переулков - смятые кровати
и моряки, и черная кожа, и коричневая кожа, колыхающиеся  животы,  висячие
бело-красные груди, трущиеся ляжки.
   Поздно ночью Стив и Дик очутились одни в маленьком ресторанчике;  перед
ними стояла яичница с ветчиной и кофе. Они были пьяны, их клонило ко  сну,
и они сонно переругивались. Когда они расплатились, подавальщица,  пожилая
женщина, сказала им, чтобы они положили чаевые на край стола, и  они  чуть
не свалились со стульев, когда она спокойно подняла юбки и поймала  монеты
между ногами.
   - Вот это трюк так трюк, черт ее подери...  Форменный  автомат,  -  все
твердил Стив, и эта история показалась им дико смешной, такой смешной, что
они зашли в утренний трактир и попытались рассказать  буфетчику,  что  они
видели, но тот не понял ни слова и  написал  им  на  клочке  бумаги  адрес
одного заведения, где они могли хорошо провести время, une maison  propre,
convenable et de haute moralite [почтенный, пристойный, высоконравственный
дом (франц.)].
   Потом они, задыхаясь от смеха, качаясь и спотыкаясь,  ползли  вверх  по
бесконечной лестнице. Дул адски холодный ветер. Они стояли перед  каким-то
потешным на вид собором и смотрели  вниз  на  гавань,  пароходы,  огромные
пространства платиновой воды, замкнутой пепельными горами.  "Ей-богу,  это
Средиземное море".
   Они протрезвели от холодного,  пронизывающего  ветра  и  металлического
блеска зари и вернулись в отель как раз вовремя  -  они  успели  разбудить
товарищей,  спавших  пьяным  сном,  и  первые  явились  к  перекличке   на
автомобильную стоянку. Дику до того хотелось спать, что он забыл, как надо
орудовать ногами, и налетел на шедшую впереди машину  и  разбил  на  слоем
"форде" фары. Жирный лейтенант выругал его пронзительным голосом и отнял у
него "форд" и посадил его в "фиат" к Шелдрейку,  так  что  ему  весь  день
нечего было делать; он  только  изредка  просыпался  и  взглядывал  то  на
Корниш, то на Средиземное море, то на красные крыши городов и  бесконечную
вереницу пароходов, ползших на восток вдоль  берега  из  боязни  подводных
лодок, в сопровождении какого-нибудь случайного  французского  эсминца,  у
которого все трубы были не там, где надо.
   На итальянской границе их приветствовали толпы школьников с  пальмовыми
листьями и корзинами, полными апельсинов,  и  кинооператор.  Шелдрейк  все
гладил бороду, и раскланивался, и  отдавал  честь  на  крики  "Evviva  gli
americani!" [Да здравствуют американцы! (итал.)], покуда  ему  не  угодили
апельсином в переносицу так, что у него  чуть  не  пошла  кровь  из  носу.
Другому шоферу чуть не выбили глаз пальмовой  веткой,  брошенной  каким-то
восторженным жителем Вентимильи. Прием  был  пышный.  Вечером  в  Сан-Ремо
итальянцы бегали за ребятами по улицам, жали им руки и поздравляли  с  иль
президенте Вильсоном; кто-то украл все запасные шины с грузовика и чемодан
представителя отдела пропаганды Красного Креста, оставленный им в  штабной
машине. В кабаках их невероятно чествовали и надували при  размене  денег.
Evviva gli aleati! [Да здравствуют союзники! (итал.)]
   Весь отряд на чем свет стоит ругал  Италию,  и  резиновые  спагетти,  и
уксусное  вино,  кроме  Дика  и  Стива,  которые  вдруг  стали  любителями
итальяшек и купили себе грамматику на  предмет  изучения  языка.  Дик  уже
навострился довольно ловко имитировать итальянскую речь  -  в  особенности
перед служащими  Красного  Креста,  -  прибавляя  ко  всем  известным  ему
французским словам букву "о". На  все  прочее  ему  было  наплевать.  Было
солнечно, вермут оказался чудным пойлом, города, и  игрушечные  церкви  на
пригорках, и виноградники, и кипарисы, и синее море казались декорациями к
какой-то    старомодной    опере.    Здания    имели     театральный     и
курьезно-величественный вид;  на  каждой  голой  стене  сволочи  итальяшки
намалевали  окна,  и  колоннады,  и  балконы   с   жирными   тициановскими
красотками, свисающими через  перила,  и  облака,  и  полчища  толстозадых
херувимов с ямочками.
   Вечером колонна расположилась на  главной  площади  какого-то  забытого
богом пригорода Генуи. Дик, Стив и Шелдрейк пошли в кабак выпить; там  они
очутились в обществе корреспондента "Сатердей ивнинг пост", который вскоре
набрался и заговорил о том, как он  завидует  их  прекрасной  внешности  и
полнокровной юности и идеализму. Стив придирался к  каждому  его  слову  и
гневно утверждал, что молодость - это самая поганая пора жизни, и что  он,
черт бы его побрал, должен быть рад и счастлив, что ему  сорок  лет  и  он
пишет о войне, а сам не воюет. Эллис добродушно заметил, что  они-то  ведь
тоже не воюют. К величайшему неудовольствию Шелдрейка, Стив отрезал:
   -  Конечно,  мы  не  станем  воевать,  мы,   черт   побери,   embusques
[окопавшиеся (франц.)].
   Дик и Стив удрали из кабака и помчались, как лани,  чтобы  Шелдрейк  не
успел догнать их. За углом они увидели трамвай с надписью "Генуя", и  Стив
вскочил в него, ни  слова  не  говоря.  Дику  ничего  не  оставалось,  как
последовать за ним.
   Трамвай обогнул квартал и выехал на набережную.
   - Клянусь Иудой, Дик, - сказал Стив, - этот проклятый город горит.
   За черными остовами лодок, вытащенных на берег,  стоял  столб  розового
пламени, похожий на гигантскую керосиновую лампу; широкое зарево лежало на
воде.
   - Слушай, Стив, уж не заняли ли Геную австрийцы?
   Трамвай грохоча летел дальше;  кондуктор,  взимавший  с  них  плату  за
проезд, казался совершенно спокойным.
   - Inglesi? [Англичане? (итал.)] - спросил он.
   - Americani [американцы (итал.)], - сказал Стив.
   Тот улыбнулся и похлопал их по плечу и  сказал  что-то  про  президента
Вильсона, чего они не поняли.
   Они сошли с трамвая на большой площади, окруженной огромными  аркадами,
в которых завывал резкий, сладковато-горький ветер. Франтоватые господа  в
пальто разгуливали по  чистеньким  мозаичным  тротуарам.  Город  был  весь
мраморный. Все фасады, обращенные к морю, розовели от зарева.
   - Тенора, баритоны и сопрано уже на сцене, сейчас начнется спектакль, -
сказал Дик.
   Стив пробурчал:
   - А хор, по-видимому, будет представлен австрийцами.
   Они продрогли и зашли выпить грогу  в  сияющее  никелем  и  зеркальными
стеклами кафе. Официант сообщил им на ломаном английском языке, что  горит
американское нефтеналивное судно,  наскочившее  на  мину,  горит  вот  уже
третий день. Длиннолицый английский офицер, стоявший у  стойки,  подсел  к
ним и рассказал, что он приехал в Геную с секретной  миссией;  отступление
было позорнейшее;  оно  до  сих  пор  еще  не  приостановилось;  в  Милане
поговаривают о том, что придется отходить  за  По;  сволочи  австрийцы  не
заняли всю  сволочную  Ломбардию  единственно  потому,  что  стремительное
наступление дезорганизовало их и их  армия  находится  почти  в  таком  же
поганом состоянии,  как  и  сволочи  итальянцы.  Сукины  дети  итальянские
офицеры все еще болтают об укрепленном  четырехугольнике,  и  если  бы  за
итальянской линией не стояли французские и английские войска,  то  они  бы
уже давным-давно продались немцам. Да и во французских войсках  настроение
довольно кислое. Дик рассказал ему, как у них крадут инструменты, стоит им
на  секунду  отвернуться.  Англичанин  сказал,  что   воруют   тут   прямо
неслыханно; он как раз разыскивает следы целого вагона  солдатских  сапог,
исчезнувшего где-то между Вентимильей и Сен-Рафаэлем; в  этом  заключается
его секретная миссия.
   -  Целый  груженый  вагон  испарился  в  одну   ночь...   Неслыханно...
Поглядите-ка на этих типов  -  вот  за  тем  столиком;  каждый  из  них  -
австрийский шпион, каждый в отдельности... Но  сколько  бы  я  ни  лез  на
стены, арестовать их нельзя... Какая-то дерьмовая мелодрама, прямо  как  в
Друри-Лейне. Хорошо еще, что вы, американцы, подоспели.  Если  бы  не  вы,
немецкий флаг уже сегодня развевался бы над Генуей.
   Он вдруг поглядел на  часы-браслет,  посоветовал  им  купить  в  буфете
бутылку виски, если им хочется еще выпить, потому что сейчас кафе закроют,
сказал "будьте здоровы" и исчез.
   Они опять очутились в пустынном мраморном городе и поплелись по  темным
переулкам и каменным ступенькам улиц; зарево пожара на нависающих  над  их
головой стенах домов становилось все ярче и багровей по мере того, как они
приближались к морю. Несколько раз  они  сбивались  с  пути;  наконец  они
добрались до набережной и увидели мачты столпившихся в гавани фелук, и  за
ними багровые гребни колеблющихся волн, мол и за молом -  пламенную  глыбу
нефтеналивного судна. Возбужденные и пьяные, бродили они по городу...
   - Ей-богу, этот город старше, чем мир, - все твердил Дик.
   В то время как они разглядывали у подножия какой-то лестницы мраморного
льва, похожего на собаку и отполированного на протяжении веков  до  блеска
человеческими руками, их окликнул американец и спросил, знают ли они, куда
идут  в  этом  проклятом  городе.  Это  был  молодой  парень,   матрос   с
американского парохода,  доставившего  партию  мулов.  Они  сказали,  что,
конечно, они знают,  куда  идут,  и  угостили  его  коньяком  из  бутылки,
купленной в кафе. Они сели на каменную балюстраду рядом со львом,  похожим
на собаку, и разговорились, дуя  коньяк  из  бутылки.  Матрос  показал  им
шелковые чулки, взятые с горящего нефтеналивного судна, и  рассказал,  как
он обставил одну итальянскую девку: как  только  она  заснула,  ему  стало
противно - и он смылся.
   - Эта война - сущий ад, верно? - сказал он; все трое начали хохотать.
   - Вы, ребята, кажется, славные парни, - сказал матрос. - Они  дали  ему
бутылку, и он отхлебнул из нее. - Вы прямо орлы, - прибавил он глотая. - Я
вам скажу,  что  я  думаю,  да...  Вся  эта  проклятая  война  -  сплошная
спекуляция, все насквозь - вранье и гнусность с начала до  конца.  Чем  бы
она ни кончилась, ребята, наш брат  все  равно  вытянет  сволочной  конец,
верно?  Вот  я  и  говорю,  никому  нельзя  верить...  Пускай  каждый  сам
заботится, как ему лучше подохнуть... Вот и все, верно?
   Они прикончили коньяк.
   С диким ревом: "К черту  все!"  -  матрос  со  всего  размаху  шваркнул
бутылку  о  голову  каменного  льва.  Генуэзский  лев  продолжал  спокойно
смотреть в пространство остекленелыми собачьими глазами.
   Вокруг них скопилась толпа мрачных зевак, собравшихся  посмотреть,  что
происходит, так что они поторопились смыться; матрос  на  ходу  размахивал
шелковыми чулками. Они нашли его  судно,  пришвартованное  к  пристани,  и
долго жали друг другу руки на сходнях.
   Теперь  пришел  черед  Дику  и  Стиву  брести  десять  миль  пешком  до
Понте-Дечимо. Замерзшие и сонные, они шагали до тех пор,  пока  у  них  не
подкосились ноги; остаток дороги они проехали  на  итальянском  грузовике.
Когда они добрались до своей площади, булыжник и  крыши  автомобилей  были
покрыты инеем. Дик с шумом улегся на койку рядом  с  койкой  Шелдрейка,  и
Шелдрейк проснулся.
   - Что случилось? - спросил он.
   - Заткнись, - сказал Дик, - какого черта ты будишь людей?
   На следующий день они отправились в Милан - огромный холодный  город  с
непомерно большим собором, похожим на подушку  для  булавок,  с  галереей,
набитой народом, с ресторанами, с девками, с газетами, с чинцано и горьким
кампари. Опять начался период ожидания; почти  весь  отряд  сидел  круглый
день в задней комнате ресторана "Кова" и без конца дулся в кости; потом их
перевели в местечко, именуемое Доло  и  расположенное  на  замерзшей  реке
где-то на венецианской равнине. Чтобы  попасть  в  элегантную,  украшенную
резьбой и фресками виллу, в которой  их  разместили,  нужно  было  перейти
через  Бренту.  Рота  британских  саперов  минировала  мост  и  готовилась
взорвать его, как только опять  начнется  отступление.  Они  обещали  1-му
отряду, что, покуда отряд не переправится, они не  взорвут  мост.  В  Доло
нечего было делать; стояла суровая зимняя погода; в то  время  как  прочие
ребята из отряда сидели вокруг печки и выколачивали друг из друга деньги в
покер, гренадиновая гвардия варила себе пунш на керосинке, читала Боккаччо
по-итальянски и спорила со Стивом об анархизме.
   Дик часами ломал себе голову, как  ему  пробраться  в  Венецию.  Случай
подвернулся: жирный лейтенант был озабочен тем, что в отряде нет  какао  и
что комиссар Красного Креста  в  Милане  не  шлет  отряду  консервов.  Дик
заявил, что Венеция - один  из  величайших  мировых  рынков  какао  и  что
непременно  следует  послать  туда  за  какао  кого-нибудь,  кто   владеет
итальянским языком; и в одно  морозное  утро  Дик,  вооруженный  до  зубов
бумагами и печатями, вступил в Местре на палубу крошечного пароходика.
   Лагуна была затянута тонкой пленкой льда, которая  рвалась  с  шелковым
треском по обе стороны узкого носа; Дик стоял на носу, перегнувшись  через
поручни, и глазами, полными слез от резкого ветра, смотрел на длинные ряды
свай и светло-красные здания, которые возникали из зеленой воды  бледными,
похожими на  мыльные  пузыри  куполами  и  четырехугольными,  островерхими
башнями, вонзавшимися в цинковое небо. Горбатые мосты,  затянутые  зеленой
тиной  ступени,  дворцы,  мраморные  набережные  были  пусты.  Только   на
миноносцах, стоявших на якоре в Канале-Гранде, царило оживление. Дик забыл
про какао, бродя по уставленным памятниками  площадям  и  узким  улицам  и
набережным, вдоль покрытых льдом каналов большого мертвого города, который
лежал на лагуне, хрупкий и пустой, как сброшенная змеиная кожа.  С  севера
за пятнадцать миль доносилось громыхание пушек на Пьяве. На обратном  пути
выпал снег.
   Еще через несколько дней  их  перевели  в  Бассано  за  Монте-Граппа  и
разместили в вилле  в  стиле  позднего  Ренессанса,  сплошь  размалеванной
купидонами, ангелами и искусственными портьерами.  За  виллой  под  крытым
мостом день и ночь ревела Брента. Тут они проводили время, перевозя солдат
с обмороженными ногами, дуя горячий  пунш  в  Читтаделле,  где  помещались
базовый госпиталь и публичные дома,  жуя  резиновые  спагетти  и  распевая
"Туманная, туманная роса" и "С гор спустился черненький  бычок".  Рипли  и
Стив решили заняться рисованием и круглый день  срисовывали  архитектурные
детали и крытый  мост.  Скайлер  практиковался  по-итальянски,  беседуя  с
итальянским лейтенантом о Ницше. Фред  Саммерс  поймал  триппер  от  одной
миланской дамы, которая, по его словам, несомненно, принадлежала  к  одной
из лучших миланских семей, так как ездила в карете и сама подцепила его, а
не он ее, и  почти  все  свободное  время  варил  себе  домашние  лечебные
снадобья вроде вишневых косточек в крутом кипятке. Дик начинал чувствовать
одиночество и грусть, ощущал потребность в  личной  жизни  и  часто  писал
письма на родину. Но когда получал ответные письма,  ему  становилось  еще
тоскливей, лучше бы уж он их вовсе не получал.
   "Вы должны понять, что со мной происходит, - писал он супругам Терлоу в
ответ на восторженные каракули Хильды  о  "войне,  чтобы  не  было  больше
войн". - Я не верю больше в христианство и поэтому не могу спорить, исходя
из него, но вы или по крайней  мере  Эдвин  -  верующие,  и  он-то  должен
уяснить себе, что, уговаривая молодых людей идти в этот дикий, сумасшедший
дом, именуемый войной, он всеми доступными  ему  средствами  разрушает  те
принципы и идеалы, в которые верит. Как сказал тот парнишка, с которым  мы
ночью столкнулись в Генуе, все это вранье,  грязная  биржевая  спекуляция,
предпринятая правительством  и  политиканами  ради  собственных  корыстных
интересов, все - гнусность с начала до конца. Если бы не цензура, я мог бы
рассказать вам вещи, от которых вас бы стошнило".
   Потом вдруг резонерское настроение проходило, и все фразы о  свободе  и
цивилизации, клубившиеся в его голове, начинали казаться ему глупыми, и он
зажигал керосинку и варил пунш и беззаботно болтал со Стивом о  книгах,  и
живописи,   и   архитектуре.   Лунными   ночами   появлялись   австрийские
бомбардировщики и не давали им  спать.  Иногда  Дик  выходил  из  убежища,
обретая горькое удовольствие в том, что рисковал  жизнью,  хотя,  впрочем,
убежище тоже не было надежным прикрытием от бомб.
   Однажды  в  феврале  Стив  прочел  в  газете,  что  умерла  абиссинская
императрица Таиту. Они справили поминки. Они выпили  весь  наличный  запас
рома, и вопили, и причитали до тех пор, пока весь отряд не решил, что  они
сошли с  ума.  Они  сидели  кружком  у  открытого,  залитого  луной  окна,
закутавшись в одеяла,  и  пили  теплое  забальоне.  Несколько  австрийских
аэропланов, жужжавших над ними, внезапно выключили моторы и сбросили бомбы
прямо перед ними. Затявкали зенитные  орудия,  и  на  лунно-туманном  небе
засверкала шрапнель, но они были так пьяны, что ничего не  заметили.  Одна
бомба с громким плеском упала в Бренту, а другие озарили все  пространство
перед окном красным, прыгающим светом и  потрясли  виллу  тройным  ревущим
раскатом. С потолка посыпалась штукатурка. Они услышали, как с  крыши  над
их головой покатилась черепица.
   - Смотрите-ка, нас чуть было не кокнули, - сказал  Фред  Саммерс.  Стив
запел "Отойди от окна, свет души моей", но прочие заглушили его  фальшивым
"Deutschland, Deutschland uber alles" ["Германия, Германия превыше  всего"
(нем.)]. Они вдруг опьянели до бесчувствия.
   Эд Скайлер встал на стул  и  начал  декламировать  "Erlkonig"  ["Лесной
царь" (нем.)], как вдруг Фельдман, сын швейцарца - содержателя  гостиницы,
бывший теперь начальником отряда,  просунул  голову  в  дверь  и  спросил,
какого черта они развлекаются.
   - Подите-ка лучше в убежище, механик-итальянец убит, а у одного солдата
на шоссе оторвало ноги... Сейчас не время дурачиться.
   Они предложили ему выпить, и он  ушел  в  бешенстве.  После  этого  они
взялись за марсалу. Время от времени Дик поднимался в серых предрассветных
сумерках и, спотыкаясь, шел  к  окну  блевать;  лило  как  из  ведра,  под
мерцающим дождем пенящийся поток Бренты казался очень белым.
   На следующий день Дику и Стиву пришлось ехать по  наряду  в  Рову.  Они
выехали со двора в шесть, головы у них были как воздушные шары, и они были
чертовски довольны, что им  удалось  улизнуть  от  грандиозного  скандала,
разыгравшегося в отряде. На участке Рова  все  было  спокойно,  надо  было
только эвакуировать нескольких больных воспалением легких и венериков,  да
еще двух-трех бедняг, простреливших себе ноги  и  подлежавших  отправке  в
госпиталь под конвоем; но в офицерском собрании, где они  обедали,  царило
большое оживление. Tenente [лейтенант (итал.)]  Сардиналья  находился  под
домашним арестом за то, что нагрубил Colonele [полковник (итал.)],  и  уже
два дня сидел у себя в комнате и тренькал на мандолине марш, сочиненный им
самим и прозванный "Маршем медицинских полковников". Серрати рассказал  им
об этом, хихикая в кулак, покуда они ждали в собрании прочих офицеров. Все
началось с кофейной мельницы. На все офицерское собрание были  только  три
мельницы, одна для полковника, другая для  майора,  третья  переходила  по
очереди от одного младшего офицера к другому; так вот, на  прошлой  неделе
они дурачились  с  одной  bella  ragazza  [хорошенькая  девушка  (итал.)],
племянницей того фермера, у  которого  они  квартировали.  Она  ни  одному
офицеру не позволяла поцеловать себя и прямо-таки полезла на стену,  когда
они ее ущипнули за зад, а полковник  страшно  рассвирепел,  в  особенности
когда Сардиналья предложил ему пари на шесть лир, что он  ее  поцелует,  и
шепнул ей что-то на  ухо,  и  она  позволила  ему  поцеловать  ее,  и  тут
полковник побагровел и сказал ordinanza  [денщик  (итал.)],  чтобы  он  не
давал кофейной мельницы tenente, когда наступит его очередь, а  Сардиналья
дал  ordinanza  по  морде,  поднялся  страшный  скандал,  и  в  результате
Сардиналья  сидит  под  домашним  арестом,  и  сейчас  американцы   увидят
замечательный спектакль, прямо как в цирке. Тут им быстро пришлось сделать
серьезные лица, потому что в офицерское собрание вошли, громыхая  шпорами,
полковник, майор и два капитана.
   Ordinanza вошел, отдал честь и веселым тоном сказал: "Pronto spaghetti"
[спагетти готовы (итал.)], и все сели за  стол.  Некоторое  время  офицеры
молча ловили  губами  длинные,  масляные,  облитые  томатным  соусом  нити
спагетти,  винные  бутылки  переходили  из  рук  в   руки,   и   полковник
только-только откашлялся, чтобы рассказать очередной анекдот, над  которым
всем полагалось смеяться, как вдруг откуда-то сверху донеслось  треньканье
мандолины. Полковник побагровел и, вместо того чтобы  рассказать  анекдот,
сунул себе в рот намотанные на вилку спагетти. По случаю воскресенья  обед
тянулся необычайно долго; за десертом кофейная мельница была вручена  Дику
в знак внимания  к  gli  americani,  и  кто-то  достал  бутылку  "стрега".
Полковник приказал ordinanza позвать bella ragazza, чтобы она выпила с ним
стаканчик "стрега"; ordinanza, как показалось Дику, был не в  восторге  от
этой  идеи,  но  все-таки  привел  ее.  Она  оказалась   красивой   полной
деревенской девушкой с оливковым цветом лица. С горящими щеками она  робко
подошла к полковнику и сказала: большое спасибо, но она, простите, не пьет
крепких напитков. Полковник сгреб ее и усадил к себе  на  колени  и  хотел
заставить пить из его стакана, но она стиснула свои прекрасные, белые, как
слоновая кость, зубы и не захотела  пить.  Кончилось  тем,  что  несколько
офицеров схватили ее за руки и стали щекотать, а полковник вылил ей стакан
на подбородок. Все расхохотались, кроме ordinanza, который стал белый  как
мел, и Дика и Стива, которые  не  знали,  куда  деваться.  Покуда  старшие
тискали и щекотали ее и залезали ей  руками  за  пазуху,  младшие  офицеры
держали ее за ноги и шарили  по  бедрам.  Наконец  полковник  справился  с
приступом смеха и выговорил:
   - Баста, теперь она меня должна поцеловать.
   Но девушка вырвалась и выбежала из комнаты.
   - Поди приведи ее, -  сказал  полковник  ordinanza.  Через  минуту  тот
вернулся, стал "смирно" и сказал, что нигде не может найти ее.
   - Молодец, - шепнул Стив Дику.
   Дик заметил, что у ordinanza трясутся колени.
   - Ах, не можешь? - заревел  полковник  и  толкнул  ordinanza;  один  из
лейтенантов  подставил  ногу,  и  ordinanza   споткнулся   и   упал.   Все
расхохотались,  но  тут  полковник  лягнул  его  в  задницу,  и  он  опять
растянулся на полу. Офицеры  заревели  от  восторга,  ordinanza  пополз  к
выходу, а полковник побежал за ним,  поддавая  его  ногой  то  справа,  то
слева, как футболист поддает мяч. Все офицеры развеселились и распили  еще
бутылочку. Когда они выходили, Серрати, хохотавший вместе с прочими,  взял
Дика под руку и шепнул ему на ухо:
   - Bestie... Sono tutti bestie [Животные... Все они - животные (итал.)].
   Когда прочие офицеры  ушли,  Серрати  повел  их  наверх  к  Сардиналье;
Сардиналья был высокий, длиннолицый молодой  человек,  он  любил  называть
себя  футуристом.  Серрати  рассказал  ему  обо  всем,  что  случилось,  и
прибавил, что американцам, он боится, было противно.
   - Футуристу ничто не должно быть противно, кроме слабости и глупости, -
напыщенно сказал Сардиналья. Потом сообщил им, что ему удалось выяснить, с
кем путается bella ragazza. С ordinanza!  Ему  это  противно,  сказал  он;
лишнее доказательство того, что все женщины - свиньи. Потом он попросил их
присесть на его койку, он им сыграет "Марш медицинских  полковников".  Они
сказали, что марш замечательный.
   - Футурист должен быть  силен  и  ничем  не  гнушаться,  -  сказал  он,
продолжая тренькать  на  мандолине.  -  Вот  почему  я  преклоняюсь  перед
немецкими и американскими миллионерами.
   Все рассмеялись.
   Дик и  Стив  пошли  за  feriti  [раненые  (итал.)],  которых  надлежало
эвакуировать в госпиталь. За конюшней, где они оставили  свои  автомобили,
они наткнулись на ordinanza; он сидел на камне, обхватив голову руками, по
его грязному лицу тянулись дорожки высохших слез.  Стив  подошел  к  нему,
похлопал по плечу и подарил пачку египетских сигарет, которые раздавали  в
ХСМЛ. Ordinanza стиснул руку Стива, казалось, он вот-вот поцелует  ее.  Он
сказал,  что,  когда  война  кончится,  он  уедет  в  Америку,  где  живут
цивилизованные люди, не такие животные, как тут. Дик  спросил,  куда  ушла
девушка.
   - Ушла, - ответил он. - Andata via [ушла (итал.)].
   Когда они вернулись в отряд,  там  все  было  перевернуто  вверх  дном.
Пришел приказ - Севеджу, Уорнеру, Рипли и Скайлеру  немедленно  явиться  в
штаб, находившийся в Риме, на предмет отправки в Штаты. Фельдман отказался
объяснить им, что произошло. Они сразу же  заметили,  что  все  ребята  из
отряда поглядывают на них подозрительно и начинают нервничать,  когда  они
заговаривают с ними, за исключением Фреда Саммерса, который заявил, что он
ничего не понимает, но так или  иначе  все,  что  происходит,  -  сплошной
сумасшедший дом. Шелдрейк,  перенесший  свой  чемодан  и  койку  в  другую
комнату, вошел с видом "яжевамговорил" и сказал, что он слышал разговоры о
"призыве к мятежу" и что тут был офицер  из  итальянской  контрразведки  и
расспрашивал про них. Он пожелал им счастья и сказал, что, в общем,  очень
жалко. Они покинули отряд, ни с кем не попрощавшись. Фельдман отправил  их
вместе с их чемоданами и портпледами на грузовике в Виченцу. На вокзале он
вручил им литеры до Рима, сказал, что, в общем, очень  жалко,  пожелал  им
счастья и поспешно ушел, не подав им руки.
   - Сукины дети, - проворчал Стив, - можно подумать, что мы прокаженные.
   Эд Скайлер с сияющим лицом читал воинские бумаги.
   - Товарищи и братья, - сказал он, - мне хочется произнести речь... Ведь
это  же  грандиозная  афера...  Уясняете  ли  вы  себе,  джентльмены,  что
происходит?  Происходит  то,  что  Красный  Крест,  известный  также   под
названием  курицы,  несущей  золотые  яйца,  предоставляет   нам   даровую
экскурсию по Италии! Мы можем явиться в Рим хоть через год.
   - Подождем, пока в Риме не произойдет революция, - предложил Дик.
   - Вступим в Рим вместе с австрийцами, - сказал Рипли.
   К перрону подошел поезд. Они ввалились в  купе  первого  класса;  когда
явился кондуктор и попробовал объяснить им, что  их  литеры  действительны
только для проезда во втором классе, оказалось, что  они  не  понимают  ни
слова по-итальянски, и ему пришлось оставить их  в  покое.  В  Вероне  они
сошли, чтобы сдать вещи в багаж и отправить их в Рим. Уже вечерело, и  они
решили прогуляться по городу и переночевать в гостинице. Наутро они  пошли
посмотреть античный театр и большую, персикового цвета, мраморную  церковь
Сан-Дзено. Потом они сидели в кафе на вокзале, покуда не  подошел  римский
поезд. Поезд был битком набит офицерами в бледно-голубых и  бледно-зеленых
шинелях; когда поезд подошел к  Болонье,  им  надоело  сидеть  на  полу  в
проходе, и они решили осмотреть падающую башню,  они  поехали  в  Пистойю,
Лукку, Пизу  и  вернулись  во  Флоренцию,  на  главную  магистраль.  Когда
кондуктора качали головами над их литерами, они объясняли, что их ввели  в
заблуждение и они по незнанию языка сели не в тот поезд. Во Флоренции  шел
дождь и было холодно, и все здания казались копиями тех  зданий,  что  они
видели в Америке; начальник станции насильно усадил их в римский экспресс,
но они улизнули в противоположную дверь и поехали в пригородном  поезде  в
Ассизи. Оттуда в повозке, взятой на весь день, они поехали в  Сиену  через
Сан-Джиминьяно, полный башен, точно Нью-Йорк, и в одно прекрасное весеннее
утро очутились наконец в соборе в Орвието перед фресками Синьорелли (*54),
сытые по горло живописью и архитектурой, и оливковым маслом, и чесноком, и
пейзажами. Они проторчали там  весь  день,  разглядывая  огромную  фреску,
изображающую Страшный суд, распивая отличное вино и нежась  на  солнце  на
площади перед собором. Когда они приехали  в  Рим,  на  вокзал  близ  бань
Диоклетиана, они здорово перетрусили, сдавая свои  паспорта;  они  страшно
удивились, когда чиновник просто поставил печать и вернул их, сказав:
   - Per il ritorno [для возвращения (итал.)].
   Они пошли в гостиницу и привели себя в порядок, потом собрали все  свои
деньги и устроили грандиозный кутеж - первоклассный обед, вино фраскати  и
асти на десерт, варьете и кабаре на Via Roma, где  познакомились  с  одной
американкой, которую прозвали "баронессой"; она обещала показать им город.
К концу вечера ни у кого из них не осталось денег на то, чтобы  поехать  к
"баронессе" или к одной  из  ее  очаровательных  приятельниц,  поэтому  на
последние десять лир они взяли извозчика и  отправились  смотреть  Колизей
при лунном свете. Огромные руины под убывающей луной, надписи  на  камнях,
имена, пышные римские имена, старик  извозчик  в  клеенчатом  цилиндре,  с
зелеными  моржовыми  усами,  рекомендующий  всевозможные  публичные  дома,
мощные арки  и  колонны,  нагроможденные  в  ночи,  звучное  слово  "Рим",
уходящее торжественными аккордами в прошлое,  -  когда  они  легли  спать,
головы их кружились, Рим пульсировал в их висках так,  что  они  не  могли
заснуть.
   Наутро Дик встал, покуда его товарищи еще спали мертвым сном, и пошел в
Красный Крест; он вдруг начал нервничать и волноваться  так,  что  не  мог
даже  позавтракать.  В  канцелярии  его  принял  дородный  майор-бостонец,
заправлявший, по-видимому, всеми делами, и Дик спросил его напрямик,  что,
черт побери, случилось. Майор закашлялся,  захмыкал  и  повел  разговор  в
весьма учтивом тоне, как полагалось людям с университетским  образованием.
Он заговорил о некоторой несдержанности и  о  чрезмерной  чувствительности
итальянцев. Словом, цензуре не понравился  тон  некоторых  его  писем,  et
cetera, et cetera. Дик сказал, что он ощущает  потребность  изложить  свою
точку зрения и что, если Красный Крест полагает, что он не выполнил своего
долга, то его следует предать военному  суду,  он  сказал,  что,  как  ему
кажется,  в  его  положении  находится   множество   людей,   исповедующих
пацифистские взгляды, но - поскольку родина находится в состоянии войны  -
готовых оказать ей посильную помощь, но это не  значит,  что  он  верит  в
войну, он просит, чтобы ему позволили изложить свою  точку  зрения.  Майор
сказал, что ну да, конечно, я вас вполне понимаю et cetera, et cetera,  но
что молодые люди должны понимать, как важно быть сдержанным et cetera,  et
cetera, и что  теперь  вся  история  выяснилась  самым  удовлетворительным
образом, всему виной простая несдержанность - словом,  инцидент  исчерпан.
Дик все повторял, что он просит, чтобы ему позволили изложить  свою  точку
зрения, а майор все повторял, что инцидент исчерпан et cetera, et  cetera,
покуда  все  это  не  показалось  Дику  чуточку  смешным,  и  он   покинул
канцелярию. Майор обещал посодействовать его переводу  в  Париж,  если  он
пожелает  работать  в  тамошнем  отделении.  Дик  вернулся   в   гостиницу
разочарованный и злой.
   Рипли и Скайлер куда-то ушли, и Дик со Стивом  отправились  бродить  по
городу, разглядывая солнечные улицы, пахнущие подгорелым оливковым маслом,
и вином, и древним камнем, и купола церквей в стиле барокко, и колонны,  и
Пантеон, и Тибр. У них не было ни гроша в кармане ни  на  завтрак,  ни  на
вино. Они протомились  весь  день,  угрюмо  вздремнули  на  теплой  травке
Монте-Пинчио и вернулись в гостиницу голодные и подавленные; в номере  они
нашли Скайлера и Рипли в  самом  блаженном  настроении,  дувших  вермут  с
содовой.  Скайлер  случайно  встретился  со  старым  другом  своего  отца,
полковником Андерсоном, приехавшим ревизовать Красный Крест,  поведал  ему
все свои горести и обратил его внимание  на  некоторые  злоупотребления  в
миланском отделении. Полковник Андерсон угостил его завтраком и  коктейлем
в Отель-де-Рюсси, одолжил ему сотню долларов и устроил на службу  в  отдел
пропаганды.
   - Словом, товарищи и братья, Evviva Italia  и  сволочи  alleati,  мы  в
порядке.
   - А как насчет нашего послужного списка? - безжалостно спросил Стив.
   - Ах, забудь про него, siamo tutti  Italiani...  [мы  все  итальянцы...
(итал.)] Кто в наше время может быть пораженцем?
   Скайлер всех угостил обедом, повез в штабной машине в Тиволи и на озеро
Неми и под конец усадил в парижский  поезд,  устроив  им  литеры,  которые
полагались по меньшей мере капитанам.
   Как только они приехали в Париж, Стив отправился в канцелярию  Красного
Креста и заявил, что хочет, чтобы его отправили домой.
   - К черту, я заявлю, что уклоняюсь по моральным соображениям.
   Рипли поступил во французское артиллерийское училище в  Фонтенбло.  Дик
снял дешевый номер в маленькой гостинице на  Иль-Сен-Луи  и  круглый  день
мотался по всем высшим инстанциям  Красного  Креста.  Хайрам  Хелси  Купер
сообщил ему имена всех нужных людей в весьма осторожном письме,  посланном
в ответ на каблограмму Дика из Рима. Высшие инстанции посылали его одна  к
другой.
   - Молодой человек, - сказал ему лысый  сановник  в  роскошном  кабинете
отеля "Крийон", - ваши воззрения свидетельствуют о вашей безрассудности  и
трусости, но они не играют никакой роли. Американский народ  поднялся  для
того, чтобы покончить с кайзером. Мы напрягаем все нервы и всю энергию для
того, чтобы достичь цели; всякий, кто станет на пути  исполинской  машины,
созданной энергией и преданностью сотни миллионов патриотов с  благородной
целью  спасения  цивилизации  от  гуннов,  будет  раздавлен  как  муха.  Я
удивляюсь такому безрассудству со стороны человека с высшим  образованием.
Не шутите с огнем!
   Наконец его направили в военную  контрразведку,  где  он  встретился  с
одним  товарищем  по  университету   -   неким   Сполдингом,   -   который
приветствовал его с кислой улыбкой.
   - Старик, - сказал он, - в такие  дни  мы  не  можем  руководствоваться
личными симпатиями, не  правда  ли?..  Я  считаю,  безусловно,  преступным
позволять себе роскошь иметь личные мнения, безусловно, преступным.  Нынче
время военное, и все мы должны исполнять наш долг, а такие люди,  как  вы,
только поддерживают в немцах решимость  воевать,  такие  люди,  как  вы  и
русские.
   Начальник Спеллинга имел чин капитана и  носил  шпоры  на  ослепительно
начищенных крагах; это  был  строгий  на  вид  молодой  человек  с  тонким
профилем. Он подошел к Дику, приблизил свое лицо к его лицу и заорал:
   - Что бы вы сделали, если бы два гунна напали на  вашу  сестру?  Вы  бы
дрались с ними или нет?.. Или вы жалкий, трусливый пес?
   Дик пытался объяснить, что он жаждет вновь заняться тем делом,  которым
занимался до сих пор, что он хочет пойти на  фронт  с  Красным  Крестом  и
желает изложить свою точку зрения. Капитан шагал взад и вперед, бранясь  и
крича, что всякий, кто после объявления войны президентом продолжает  быть
пацифистом,  есть  преступник  или,  что  еще  хуже,  дегенерат,   и   что
американский экспедиционный корпус не нуждается в  подобных  типах,  и  он
позаботится, чтобы Дика отправили  в  Штаты  и  запретили  возвращаться  в
Европу в каком бы то ни было качестве.
   - АЭК - не место для трусов.
   Дик махнул на все рукой и пошел в канцелярию Красного  Креста  добывать
себе проезд в Штаты; ему дали литер на "Турень", уходивший из Бордо  через
две недели. Эти  две  недели  он  провел  в  Париже,  добровольно  работая
санитаром в американском  госпитале  на  авеню  Буа-де-Булонь.  Был  июнь.
Каждую ясную ночь бывали воздушные налеты, и, когда ветер дул  со  стороны
фронта, слышен был орудийный гром. Немцы наступали, линия фронта подошла к
Парижу так близко, что раненых эвакуировали прямо в базовые госпитали. Всю
ночь тяжело  раненные  лежали  на  носилках  на  широких  тротуарах  перед
госпиталем, под  свежей  зеленью  деревьев;  Дик  помогал  таскать  их  по
мраморным лестницам в приемный покой; однажды ночью его назначили дежурить
у двери операционной, и он двенадцать часов подряд выносил  ведра,  полные
крови и гноя, из которых иногда торчала раздробленная кость или часть руки
или ноги. Сменившись, смертельно  усталый  и  разбитый,  он  побрел  домой
ранним, пахнущим земляникой парижским утром, вспоминая  лица  и  глаза,  и
мокрые от пота волосы, и сведенные, облепленные кровью и грязью пальцы,  и
жалкие голоса, выклянчивающие сигарету,  и  клокочущие  стоны  раненных  в
грудь.
   Как-то раз  он  увидел  в  витрине  ювелирной  лавки  на  улице  Риволи
карманный компас. Он зашел в лавку и купил  его;  внезапно  в  его  голове
созрел план купить штатское платье, бросить военную форму  на  пристани  в
Бордо и бежать через испанскую границу. Если ему повезет - а  при  наличии
всех старых удостоверений и литеров, завалявшихся в его нагрудном кармане,
ему это предприятие наверняка удастся, - он  перейдет  границу,  а  потом,
когда будет в стране, свободной от этого кошмара, решит, что  ему  делать.
Он даже заготовил соответствующее письмо к матери.
   Покуда он укладывал в рюкзак книги и прочее добро и тащил его на  спине
по набережной на Орлеанский вокзал, в  голове  неотступно  звенела  "Песня
времен порядка" Суинберна:

   Где трое за правду встанут,
   Там три царства падут во прах.

   Черт возьми, надо написать стихотворение: людям  нужны  стихи,  которые
поднимут их на  борьбу  с  каннибальскими  правительствами.  Сидя  в  купе
второго класса,  он  так  явственно  воображал  себе,  как  будет  жить  в
спаленном солнцем испанском городке, рассылая  по  всему  миру  манифесты,
призывающие юношество к восстанию против мясников, и поэмы, которые  будет
публиковать подпольная печать всего мира, что не обращал  внимания  ни  на
парижские предместья,  ни  на  проплывающие  за  окном  голубовато-зеленые
летние поля.

   Пусть взовьется наш флаг боевой
   Алым вестником лучших времен,
   Ничего, что редеет наш строй,
   Что все меньше знакомых имен.

   Казалось, даже  грохочущие  колеса  французского  поезда  пели,  словно
марширующая колонна в унисон произносила тихие слова:

   Где трое за правду встанут,
   Там три царства падут во прах.

   К полудню Дик проголодался и пошел в вагон-ресторан - в  последний  раз
как следует поесть. Он сел за столик напротив красивого молодого  человека
в форме французского офицера.
   - Господи, Нед, ты ли это?
   Блейк Уиглсуорс по-старому откинул голову назад и рассмеялся.
   - Garcon! - крикнул он. - Un verre pour monsieur [Человек!  Стакан  для
мсье (франц.)].
   - Сколько ж ты прослужил в эскадрилье Лафайета?
   - Недолго... Меня оттуда выкинули.
   - А как насчет военного флота?
   - Тоже выкинули, эти идиоты решили, что у меня  тебеце...  Garcon,  une
bouteille de champagne [человек, бутылку шампанского  (франц.)].  Куда  ты
едешь?
   - Сейчас расскажу.
   - А я возвращаюсь домой на "Турени". - Нед опять откинул голову назад и
рассмеялся, его губы произнесли четыре слога: - бе-ли-бер-да.
   Дик заметил, что, хотя его осунувшееся лицо было очень бледно, кожа под
глазами и у висков была воспалена, а глаза блестели чуточку слишком ярко.
   - Я тоже, - услышал он свой голос.
   - Я попал в переделку, - сказал Нед.
   - И я, - сказал Дик, - да еще в какую.
   Они подняли стаканы, поглядели друг другу в глаза  и  рассмеялись.  Они
сидели в вагон-ресторане весь вечер, болтали,  пили  и  приехали  в  Бордо
пьяные до бесчувствия. Нед истратил все свои деньги в  Париже,  и  у  Дика
тоже  почти  ничего  не  было,  поэтому  они   продали   свои   постельные
принадлежности и обмундирование двум  только  что  прибывшим  американским
поручикам, с которыми познакомились в "Кафе де-Бордо". Совсем как в добрые
старые бостонские дни, бродили они из бара в бар и искали, где бы  выпить,
когда закрылись все рестораны. Почти всю ночь  они  провели  в  элегантном
maison publique [публичный дом (франц.)], где все  было  затянуто  розовым
атласом,  беседуя  с  мадам,  высохшей  дамой  с  длинной  верхней  губой,
придававшей ей сходство с ламой, в черном вечернем платье с блестками; они
ей понравились, и она уговорила их остаться и угостила луковым супом.  Они
так заговорились с  ней,  что  совсем  забыли  про  девочек.  Она  была  в
Трансваале  во  время  бурской  войны  и  говорила  на  каком-то  забавном
южноафриканском английском жаргоне.
   - Vous comprenez [вы понимаете (франц.)], мы имели  отличных  клиентов,
что ни гость, то офицер,  масса  шику,  декорум.  Эти  джонни...  как  они
куролесили... чертовски шикарно, можете себе представить. У нас  было  два
salons, один salon - английские офицеры, один  salon  -  бурские  офицеры,
очень  элегантно,  за  всю  войну  ни  одной  драки,  ни  мордобоя...  Vos
compatriotes les americains ce n'est pas comme ca, mes amis. Beaucoup  [Не
то что  ваши  соотечественники-американцы,  друзья  мои.  Много  (франц.)]
сукиных детей, напиваются, дерутся, блюют, naturellement il y a  aussi  de
gentils garcons comme  vous,  mes  mignons,  des  veritables  [разумеется,
попадаются и славные  мальчики,  вроде  вас,  детки,  настоящие  (франц.)]
джентльмены. - И она похлопала их по щекам своей жесткой рукой, украшенной
кольцами. Когда они собрались уходить, она расцеловала их и  проводила  до
выхода, приговаривая: - Bonsoir,  mes  jolia  petits  [добрый  вечер,  мои
красавчики (франц.)] джентльмены.
   За все время плавания они ни разу не были  трезвыми  после  одиннадцати
утра; была тихая туманная погода; они были очень счастливы. Однажды ночью,
стоя в одиночестве на корме подле маленькой пушки, Дик полез в  карман  за
сигаретой и вдруг нащупал что-то  твердое  в  подкладке  пальто.  Это  был
карманный компас, с помощью которого он хотел перейти испанскую границу. С
виноватой миной он выудил его из кармана и бросил за борт.



        НОВОСТИ ДНЯ XXVII

   РАНЕНЫЙ ГЕРОЙ ВОЙНЫ - АФЕРИСТ. СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ ЖЕНЫ

   Среди грохота грома и криков ура
   Неподвижно стоит милосердья сестра
   Точно роза Ничьей Земли

   по свидетельству многих тысяч людей, собравшихся на торжество спуска на
воду и бывших очевидцами  катастрофы,  помост  просто  опрокинулся,  точно
гигантская черепаха, и увлек всех стоявших  на  нем  в  воду,  достигавшую
глубины 25 футов. Катастрофа произошла за четыре минуты до начала спуска

   Ох этот жуткий Парижский бой
   Боже мой что он сделал со мной

   НАЧАЛО БРИТАНСКИХ ОПЕРАЦИЙ НА АФГАНСКОЙ ГРАНИЦЕ

   ведущая роль в мировой торговле, которая, судя по всему, ныне  перейдет
к  Соединенным  Штатам,  будет  в   значительной   степени   зависеть   от
осмотрительного и умелого развития и эксплуатации американских портов

   Отпустите домой отпустите домой
   Посвист пуль пушек гром как в аду
   Не пойду я на фронт ни за что не пойду
   Пусть меня поскорее домой отвезут
   А не то меня немцы убьют

   вы предприняли крестовый поход против игрушек, но даже  в  том  случае,
если все германские игрушки будут конфискованы и уничтожены, конечная цель
- уничтожение "германского импорта - не будет достигнута

   ЗАДЕРЖКА 20 ПОСЕТИТЕЛЕЙ НАХОДИВШИХСЯ В КАФЕ

   В ПЕРЕЖИВАЕМЫЙ НАМИ КРИТИЧЕСКИЙ МОМЕНТ
   КОГДА ЕСТЬ ВСЕ ОСНОВАНИЯ ОПАСАТЬСЯ ВОЛНЕНИЙ СОЦИАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА
   ВСЯКОГО РОДА ПРОТИВОПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЕ СБОРИЩА ДОЛЖНЫ БЫТЬ ЗАПРЕЩЕНЫ

   Я так еще молод боже мой
   Отпустите меня домой

   Несмотря на Воздушные Налеты в Нанси Кипит Ночная Жизнь

   ПОЛИЦИЯ РАЗЫСКИВАЕТ ТАТУИРОВАННУЮ ЖЕНЩИНУ

   ТРУП В ЧЕМОДАНЕ

   ЖЕНА ФРОНТОВОГО БОЙЦА ИЗБИТА ПОКЛОННИКОМ

   Молодой человек Признался, Что  Он  Взял  Деньги,  Чтобы  Содействовать
Производству Одного Запасного Офицера. Эти люди были, по  всей  видимости,
китайскими купцами из Иркутска, Читы и других городов  и  отправлялись  на
родину в Харбин для того, чтобы вложить заработанные ими  деньги  в  новые
предприятия

   Ох этот жуткий Парижский бой
   Боже мой что он сделал со мной

   Toujours la femme et combien
   [Вечно - женщина и сколько (франц.)]

   300.000 РУССКИХ ДВОРЯН УБИТЫ БОЛЬШЕВИКАМИ

   Американские,  Британские  и  Французские  Банкиры  Принимают  Меры   к
Ограждению Интересов Иностранных Вкладчиков
   эти три юные дамы прибыли во Францию тринадцать месяцев  тому  назад  в
качестве первой  фронтовой  концертной  труппы.  Накануне  вечерней  атаки
Шато-Тьерри они устроили в трех  километрах  от  линии  огня  концерт  для
американских частей, использовав в  качестве  эстрады  платформу  тяжелого
морского орудия.  Засим  они  были  командированы  на  отпускной  пункт  в
Экс-ле-Бен, где в течение всего дня исполняли обязанности  подавальщиц,  а
вечером развлекали солдат и танцевали с ними

   Там мужчин совсем не видать
   Не узнает там сына любимого мать
   Кто хочет вернуться в родную страну
   Тот не должен идти на войну



        КАМЕРА-ОБСКУРА (35)

   две кошки цвета горячего кофе с  молоком  с  аквамариновыми  глазами  и
черными как сажа мордочками  постоянно  сидели  на  подоконнике  прачечной
напротив   маленькой   молочной    где    мы    обычно    завтракали    на
Монтань-Сент-Женевьев    забившейся    между    старинными     сплющенными
аспидно-серыми домами Латинского квартала над крутыми  узкими  уличками  в
уютном тумане крошечные улочки светящиеся разноцветной штукатуркой набитые
бесконечно малыми барами  и  ресторанами  магазинами  красок  и  старинных
гравюр  кроватями  биде  выдохшимися  духами   микроскопическим   шипением
топленого масла.
   Берта разорвалась не громче хлопушки близ того  отеля  в  котором  умер
Оскар Уайльд мы все побежали вверх по лестнице глядеть не горит ли дом  но
старуха у которой подгорело сало рассердилась как черт.
   все большие новые кварталы близ Триумфальной арки были  безлюдны  но  в
растрепанном  желтообложечном  Париже  Карманьолы  Предместья  Сент-Антуан
Коммуны мы пели

   Suis dans l'axe
   Sais dans l'axe
   Suis dans l'axe du gros canon
   [В меня целит, в меня целит,
   в меня целит большая пушка (франц.)]

   когда Берта попала в Сену началась concours de peche  [азартная  рыбная
ловля (франц.)] на маленьких  ярко-зеленых  яликах  все  старые  бородатые
рыбаки вылавливали сетями рыбешек оглушенных взрывом



        ЭВЕЛИН ХЭТЧИНС

   Эвелин перебралась к Элинор на  набережную  Де-ла-Турнель,  в  шикарную
квартиру, которую та каким-то образом получила. Это была мансарда  серого,
облупленного дома, построенного при Ришелье и переделанного  при  Людовике
Пятнадцатом. Эвелин не уставала смотреть сквозь нежное  плетение  чугунной
балконной решетки на Сену, на игрушечные пароходики, которые ползли против
течения и тащили на буксире покрытые лаком баржи с кружевными  занавесками
и геранью на окнах зеленых и красных палубных домиков, и на островок прямо
напротив их дома, и на воздушные очертания контрфорсов,  головокружительно
возносящих свод Нотр-Дам над деревьями маленького парка. В  канцелярии  на
рю-Риволи  они  весь  день  наклеивали  в  альбом  фотографии  разрушенных
французских ферм и осиротелых детей и голодающих  младенцев;  эти  альбомы
отсылались в Америку, где они фигурировали во время сбора пожертвований на
Красный Крест. Потом они приходили домой и почти каждый вечер пили  чай  в
оконной нише за маленьким столиком стиля будь.
   После чая она шла на кухню и  следила  за  стряпней  Ивонны.  Пользуясь
консервами и  сахаром,  которые  им  выдавались  в  комиссариате  Красного
Креста, Ивонна создала целую систему товарообмена, благодаря которому стол
им почти ничего  не  стоил.  Эвелин  сначала  пыталась  запретить  ей  эти
операции, но та ответила целым потоком аргументов: может быть, мадемуазель
думает, что президент Пуанкаре, или генералы, или министры, ces salauds de
profiteurs, ces salauds d'embusques [эти подлые  военные  спекулянты,  эти
подлые герои тыла (франц.)] обходятся без бриошей? Это система D, ils s'en
fichent des particuliers des pauvres gens... [они плюют  на  штатских,  на
бедняков (франц.)] Так вот, ее барышни будут есть то же  самое,  что  едят
эти старые верблюды-генералы; будь на то  ее  воля,  она  поставила  бы  к
стенке  всех  окопавшихся  генералов  и  министров  и  бюрократов.  Элинор
сказала, что перенесенные  страдания  повлияли  на  рассудок  старухи,  но
Джерри  Бернхем  сказал,  что  помешанная  не   она,   а   все   остальное
человечество.
   Джерри Бернхем был тот самый маленький краснолицый американец,  который
выручил ее в первый вечер ее пребывания в  Париже,  когда  к  ней  пристал
полковник. Впоследствии они часто смеялись над этой историей. Он работал в
"Юнайтед пресс" и каждые два-три дня являлся в канцелярию за сведениями  о
деятельности Красного Креста. Он знал  все  парижские  рестораны  и  водил
Эвелин обедать в Тур д'Аржан и завтракать  в  таверну  Никола  Фламеля,  а
после завтрака они гуляли по  старым  улицам  Марэ  и  оба  опаздывали  на
службу. Когда они вечером усаживались за удобный спокойный столик в  кафе,
где никто не мог  подслушать  их  (все  официанты  были,  по  его  словам,
шпионами), он поглощал огромное количество коньяку  и  содовой  и  изливал
перед  ней  душу  -  ему  отвратительна  его   профессия,   в   наши   дни
корреспонденту никогда ничего не удается увидеть, у него сидят на шее  три
или  четыре  цензора,  и  ему  приходится  отсылать  заранее  обработанные
корреспонденции, в которых каждое слово -  бесстыдная  ложь,  человек,  из
года в год  занимающийся  этим  делом,  теряет  всякое  уважение  к  себе,
газетный работник и до войны был, в сущности,  обыкновенной  рептилией,  а
теперь для этой твари и название не  подберешь.  Эвелин  пыталась  утешить
его, говорила, что, когда война кончится, он напишет книгу вроде "Огня"  и
расскажет людям всю правду.
   - Война никогда не кончится... Слишком  выгодная  штука,  понимаете?  В
Америке наживают капиталы, англичане наживают капиталы, даже французы - вы
поглядите, что делается в Бордо, Тулузе и Марселе, - наживают капиталы,  а
сволочи политиканы все до  одного  имеют  текущие  счета  в  Амстердаме  и
Барселоне, сукины дети.
   Он хватал ее за руку, и ронял  слезу,  и  клялся,  что,  если  все  это
кончится, он  вновь  обретет  самоуважение  и  напишет  гениальный  роман,
который он носит в себе, - он это чувствует.
   Как-то поздней осенью Эвелин пришлепала в  туман  и  слякоть  домой  со
службы и  увидела,  что  Элинор  пьет  чай  с  французским  солдатом.  Она
обрадовалась, увидев его, так как постоянно жаловалась, что ей  совсем  не
приходится встречаться с французами, у них бывают одни комитетчики и  дамы
из Красного Креста,  которые  действуют  ей  на  нервы;  прошло  несколько
секунд, прежде чем  она  узнала  в  этом  солдате  Мориса  Милле.  Она  не
понимала, как она могла сходить по  нему  с  ума  даже  в  юные  годы:  он
выглядел таким пожилым и изношенным и в своем  грязном  синем  кителе  был
похож на старую деву. У него были густо-лиловые круги под большими глазами
с длинными девичьими  ресницами.  Но  Элинор  он,  по-видимому,  и  сейчас
казался очаровательным, и она жадно впивала его болтовню о l'elan  supreme
du  sacrifice  и  l'harmonie  mysterieuse  de  la   mort   [высший   взлет
жертвенности и мистическая гармония смерти (франц.)]. Он служил  санитаром
в тыловом госпитале в Нанси, стал  очень  религиозным  и  почти  разучился
говорить по-английски. Когда они спросили его о его занятиях живописью, он
пожал плечами и ничего не ответил. За ужином он ел очень мало и пил только
воду.  Он  сидел  до  поздней  ночи,  рассказывая  о  чудесных  обращениях
неверующих, о соборовании на передовых позициях, о юноше Христе, явившемся
ему на перевязочном пункте среди раненых во время газовой атаки. Apres  la
guerre [после войны (франц.)] он уйдет в монастырь. По всей вероятности, в
траппистский (*55). Когда он ушел,  Элинор  сказала,  что  это  был  самый
одухотворенный вечер в ее жизни. Эвелин не спорила с ней.
   Морис пришел еще один раз до конца своего  отпуска  и  привел  с  собой
молодого писателя, работавшего на Ке-д'Орсе (*56), -  высокого,  румяного,
молодого, похожего  на  английского  школьника  француза  по  имени  Рауль
Лемонье.  Он,  по  всей  видимости,  охотней  говорил  по-английски,   чем
по-французски. Он два года пробыл на фронте, служил альпийским стрелком  и
был уволен в бессрочный отпуск не то из-за легких, не то из-за  того,  что
его дядя был министром, он сам  точно  не  знал  -  из-за  чего.  Ему  все
наскучило, говорил он. Впрочем, он любил играть в теннис  и,  кроме  того,
каждый день ездил в Сен-Клу  и  занимался  там  греблей.  Выяснилось,  что
Элинор всю осень только и мечтала о теннисе. Он сказал, что  ему  нравятся
англичанки и американки за их любовь к спорту. А тут, во  Франции,  каждая
женщина воображает, что все только и мечтают сию же минуту лечь  с  ней  в
постель.
   - Любовь - скука, - сказал Рауль.
   Он и Эвелин стояли в  оконной  нише,  болтая  о  коктейлях  (он  обожал
американские напитки), и смотрели, как на Нотр-Дам и  на  Сену  опускаются
последние лиловые волокна сумерек, а Элинор и Морис  сидели  в  темноте  в
маленькой гостиной и говорили о святом Франциске Ассизском. Она пригласила
его к обеду.
   На следующее утро Элинор сказала,  что  она,  вероятней  всего,  примет
католичество. По дороге  в  канцелярию  она  затащила  Эвелин  в  Нотр-Дам
слушать мессу, и обе они поставили  по  свечке  за  здравие  Мориса  перед
довольно неприятной с виду, как показалось Эвелин, девой Марией неподалеку
от главного входа. Все же  там  было  очень  импозантно,  скорбные  голоса
священников, и  свечи,  и  запах  холодного  ладана.  Она  надеялась,  что
бедняжку Мориса не убьют.
   Вечером  Эвелин  пригласила  к  обеду  Джерри  Бернхема,  мисс  Фелтон,
вернувшуюся из Амьена, и майора Эплтона,  который  жил  в  Париже  и  имел
какое-то  отношение  к  танкам.  Обед  был  отличный,   жареная   утка   с
померанцами, хотя Джерри, злившийся на Эвелин за то, что она слишком много
разговаривала с Лемонье, напился, и пересыпал свою речь ругательствами,  и
рассказывал  об  отступлении  под  Капоретто,  и  заявил,  что   союзникам
приходится туго. Майор Эплтон сказал, что об  этом  не  следует  говорить,
даже если это правда, и побагровел.  Элинор  тоже  страшно  возмутилась  и
сказала, что за подобные разговоры его следовало бы арестовать,  и,  после
того как все ушли, она серьезно поссорилась с Эвелин.
   - Что о нас подумает этот молодой француз? Милая Эвелин,  ты  прелесть,
но  у  тебя  вульгарнейшие  друзья.  Я  просто  не  понимаю,  где  ты   их
откапываешь. Эта Фелтон  выпила  четыре  коктейля,  кварту  Божоле  и  три
стакана коньяку. Я сама считала.
   Эвелин расхохоталась, и они обе начали хохотать. Тем  не  менее  Элинор
сказала, что они ведут слишком богемный образ  жизни,  что  это  нехорошо,
все-таки война, и в Италии и России  такое  ужасное  положение,  и  бедные
мальчики в окопах, и тому подобное.
   В эту зиму Париж постепенно наполнялся американцами в военной  форме  и
штабными автомобилями и консервами со складов  Красного  Креста,  и  майор
Мурхауз, оказавшийся старым приятелем Элинор, прибыл прямо из Вашингтона и
встал во главе отдела пропаганды Красного Креста. Все говорили о  нем  еще
до того, как он приехал, так как  до  войны  он  был  одним  из  виднейших
нью-йоркских специалистов по рекламному делу. Не было человека, который не
слышал бы о Дж.Уорде Мурхаузе. Когда пришло  известие  о  его  прибытии  в
Брест, в канцелярии  поднялась  страшная  суматоха,  и  все  нервничали  и
гадали, на кого обрушится удар.
   В то утро, когда он приехал, Эвелин прежде всего заметила,  что  Элинор
завилась. Затем, перед  самым  обеденным  перерывом,  весь  личный  состав
отдела пропаганды был  приглашен  в  кабинет  майора  Вуда  знакомиться  с
майором Мурхаузом. Он был довольно крупный мужчина с  голубыми  глазами  и
очень светлыми, почти белыми волосами. Военная  форма  отлично  сидела  на
нем, а пояс, портупея и краги  сверкали,  как  зеркало.  Эвелин  он  сразу
показался искренним и привлекательным, что-то в нем напоминало ей отца, он
ей понравился. Он казался  молодым,  несмотря  на  двойной  подбородок,  и
говорил с легким южным акцентом.  Он  произнес  краткую  речь  о  значении
работы, проводимой Красным Крестом  в  целях  поднятия  духа  гражданского
населения и бойцов, и о том, что отдел пропаганды ставит  себе  две  цели:
стимулировать в Америке сбор пожертвований и информировать публику о  ходе
работы. Вся беда в том, что публика недостаточно осведомлена  о  ценнейших
достижениях  работников  Красного   Креста   и,   к   сожалению,   склонна
прислушиваться к критике  германофилов,  делающих  свое  дело  под  маской
пацифизма,  и  всевозможных  смутьянов,  всегда  готовых  все  порицать  и
критиковать; американский народ и обездоленное  войной  население  союзных
стран должны знать о блистательных подвигах самопожертвования, совершаемых
работниками Красного Креста, - подвигах по-своему не менее  блистательных,
чем жертвенный подвиг наших дорогих мальчиков в окопах.
   - Даже и в настоящий момент, друзья мои, мы находимся под огнем,  и  мы
готовы принести высшую жертву во имя того, чтобы цивилизация не исчезла  с
лица земли. - Майор Вуд откинулся на  своем  вращающемся  кресле,  которое
пискнуло так громко, что все вздрогнули, и многие посмотрели в  окно,  как
бы ожидая, что в него влетит снаряд Большой Берты. - Теперь вы  понимаете,
- сказал майор Мурхауз, повысив голос и сверкнув голубыми глазами, - какие
чувства мы должны внушить  публике.  Стиснутые  зубы,  собранные  в  кулак
нервы, решимость довести дело до конца.
   Эвелин была невольно захвачена этой  речью.  Она  искоса  взглянула  на
Элинор, та казалась холодной и была похожа на лилию - такой  точно  вид  у
нее, как когда она слушала  рассказ  Мориса  о  явлении  Христа  во  время
газовой атаки. "Никогда не знаешь, о чем она думает", - сказала Эвелин про
себя.
   Вечером, когда Джи Даблью (так Элинор называла майора Мурхауза)  пришел
к ним пить чай, Эвелин почувствовала, что за ней внимательно наблюдают,  и
постаралась не ударить лицом в грязь; это и  есть  "финансовый  советник",
она внутренне усмехнулась. Он был мрачен и мало говорил  и  был,  по  всей
видимости, неприятно поражен, когда они ему рассказали о воздушных налетах
в лунные ночи и  о  том,  что  президент  Пуанкаре  ежедневно  собственной
персоной обходит, разрушенные, дома и выражает  соболезнование  уцелевшим.
Он сидел у них недолго и уехал в штабной машине на совещание  с  какими-то
важными лицами. Эвелин показалось, что он нервничал и был чем-то  озабочен
и охотней всего остался бы у них. Элинор вышла с ним на площадку  лестницы
и некоторое время не возвращалась. Эвелин  пристально  поглядела  на  нее,
когда она вошла в комнату, но на ее  лице  было  обычное  выражение  тонко
изваянного спокойствия. У Эвелин чуть было не сорвался с языка вопрос, кто
он ей, этот Мурхауз, он ее... ее...  -  Она  не  могла  найти  подходящего
слова.
   Элинор некоторое время молчала, потом покачала головой и сказала:
   - Бедная Гертруда.
   - Кто это?
   В голосе Элинор прозвучала жесткая нотка:
   - Жена Джи Даблью... Она в санатории, у нее нервное расстройство... Эти
волнения, дорогая моя, эта ужасная война.
   Майор  Мурхауз  уехал  в   Италию   реорганизовать   отдел   пропаганды
Американского Красного Креста, а спустя две-три недели Элинор получила  из
Вашингтона предписание  перейти  на  работу  в  римское  отделение.  Таким
образом Эвелин осталась в квартире вдвоем с Ивонной.
   Была холодная скучная зима, и сослуживцы по Красному Кресту действовали
Эвелин на нервы, но она  не  бросала  службы  и  умудрялась  даже  изредка
развлекаться по вечерам с Раулем, который заходил за  ней  и  водил  ее  в
какую-нибудь petite  boite  [маленький  трактир  (франц.)]  или  в  другое
скучное, как он всегда говорил, место. Он водил ее в  "Noctainbules",  где
можно было выпить после полицейского часа, или  в  какой-нибудь  маленький
ресторанчик на Монмартре; однажды холодной лунной  январской  ночью,  стоя
под портиком Сакре-Кер, они наблюдали налет цеппелинов.  Париж  лежал  под
ними, холодный и мертвый, крыши домов  и  церковные  купола  были  как  бы
изваяны  из  снега,  а  шрапнель  мерцала  в  небе,  точно  иней,  и  лучи
прожекторов были щупальцами огромных насекомых, ползущих  сквозь  молочную
тьму.  Через  равные  промежутки   вспыхивало   багровое   ревущее   пламя
зажигательных бомб. Один раз им удалось разглядеть в  небе  две  крошечные
серебряные сигары. Казалось, что они летят выше луны.
   Эвелин почувствовала, что рука Рауля, лежавшая на ее талии,  скользнула
выше, и его ладонь легла на ее грудь.
   - C'est fou, tu sais... c'est fou, tu sais... [это  безумие,  знаешь...
(франц.)] -  говорил  он  певучим  голосом,  он,  казалось,  совсем  забыл
английский язык.
   После этого они перешли на французский, и Эвелин  решила,  что  безумно
любит  его.  Когда  по  улицам  промчалась  breloque   [пожарная   машина,
оповещающая население о конце воздушного налета (франц.)], они пошли домой
по темному, безмолвному Парижу. На каком-то углу к ним подошел  жандарм  и
попросил Лемонье предъявить документы. Он с трудом прочел  их  при  мутном
синем свете уличного фонаря, Эвелин стояла затаив дыхание,  чувствуя,  как
стучит ее сердце. Жандарм вернул бумаги, откозырял, пространно извинился и
удалился. Никто из них не произнес ни слова, но Рауль, по-видимому, считал
делом решенным, что спать пойдет к ней. Они быстро шли по холодным  темным
улицам, их каблуки гулко стучали по булыжнику. Она  висела  на  его  руке,
было что-то напряженное, что-то электризующее и беспокоящее в том, как  на
ходу соприкасались их бедра.
   Дом, в котором она жила, был одним  из  немногих  парижских  домов,  не
имеющих  консьержки.  Она  открыла  дверь  своим  ключом,  и  они,  дрожа,
поднялись по холодной каменной лестнице. Она  шепнула  ему,  чтобы  он  не
шумел, а то проснется служанка.
   - Как это скучно, - шепнул он, его теплые  губы  коснулись  ее  уха.  -
Надеюсь, ты не очень соскучишься.
   Поправив прическу перед туалетом, перенюхав  с  видом  знатока  все  ее
флаконы, спокойно и без всякого смущения  разглядев  себя  в  зеркале,  он
сказал:
   - Очаровательная Эвелин,  хочешь  быть  моей  женой?  Это  можно  будет
устроить, знаешь. Мой дядя, глава семьи, обожает американцев.  Разумеется,
все это будет ужасно скучно, бракосочетание и тому подобное.
   - О нет, это не в моем вкусе, - шепнула  она  из-под  одеяла,  дрожа  и
хихикая.
   Рауль бросил на  нее  гневный,  оскорбленный  взгляд,  очень  церемонно
пожелал ей спокойной ночи и ушел.
   Когда под ее окном зацвели  деревья  и  цветочницы  на  базарах  начали
продавать белые и желтые нарциссы, наступившая весна заставила ее особенно
остро ощутить свое одиночество в Париже. Джерри Бернхем уехал в Палестину,
Рауль Лемонье больше не показывался, майор Эплтон  заходил  к  ней  всякий
раз, как приезжал в город, и оказывал ей всяческие знаки внимания,  но  он
действовал ей на нервы. Элайза Фелтон была шофером санитарного  автомобиля
при американском госпитале на авеню Буа-де-Булонь и по воскресеньям, когда
бывала свободна, заходила к Эвелин и отравляла ей жизнь  жалобами  на  то,
что Эвелин вовсе не та свободная  язычница  в  душе,  за  которую  она  ее
вначале принимала. Она говорила, что никто ее не любит и  что,  даст  б