сидели рядом с
потухшими сигарами во рту. Они были немного похожи друг  на  друга.  Может
быть, они потому похожи друг на друга, что и тот и другой казался серым  и
осунувшимся. Она поцеловала обоих.
   - Папа, ложись  спать,  -  сказала  она  твердо.  -  Ты  очень  скверно
выглядишь.
   - Да, пожалуй, я пойду... Все равно ничего уже нельзя сделать, - сказал
он.
   - Подожди меня, Джо, я пойду уложу папу, - сказала  она  тихо,  проходя
мимо него. Она проводила папу в его  номер,  оставила  за  собой  соседний
номер, погладила папу по голове, очень нежно поцеловала и оставила одного.
   Когда она вернулась в вестибюль, Джо сидел в той же позе  и  с  тем  же
выражением лица. Его вид чуть не свел ее с ума.
   Она удивилась своему резкому, повелительному тону:
   - Выйдем на минутку, Джо, я хочу чуточку пройтись.
   Воздух очистился после дождя. Была прозрачная весенняя ночь.
   - Послушай, Джо, кто отвечает  за  исправность  аэропланов?  Мне  нужно
знать.
   -  Дочка,  как  ты  смешно  говоришь...   Тебе   надо   выспаться,   ты
переутомлена.
   - Ответь мне на мой вопрос, Джо.
   - Ну как ты не понимаешь, Дочка: никто не  отвечает.  Армия  -  сложный
аппарат. Ошибки неизбежны. Тот или иной  поставщик  зарабатывает  огромные
деньги. Что ни говори, авиация еще находится  в  младенческом  возрасте...
Все мы, вступая в авиацию, знаем, чем мы рискуем.
   - Если бы Бад разбился во Франции, у меня не было бы  этого  чувства...
Но тут... Джо, кто-то несет  непосредственную  ответственность  за  смерть
моего брата. Я хочу пойти и поговорить с ним, вот и все. Я не стану делать
глупости. Вы все считаете меня сумасшедшей, я знаю,  но  я  думаю  о  всех
других девушках, братья которых  учатся  в  авиационных  школах.  Человек,
принимавший эти аэропланы, - изменник родины, его следует расстрелять  как
собаку.
   - Послушай, Дочка, - сказал Джо, приведя ее в гостиницу,  -  мы  воюем.
Жизнь отдельных индивидуумов не может идти в счет, сейчас не время  давать
волю личным чувствам и заниматься критикой  властей.  Когда  мы  поколотим
гуннов, у нас будет  сколько  угодно  времени  на  разоблачение  невежд  и
негодяев... Такова моя точка зрения.
   - Хорошо,  спокойной  ночи,  Джо...  Смотри  береги  себя...  Когда  ты
начинаешь летать?
   - Недели через две.
   - Как Глэдис и Банни?
   - Спасибо, очень  хорошо,  -  сказал  Джо,  его  голос  как-то  странно
дрогнул, и он покраснел. - Они в Талсе у миссис Хиггинс.
   Она легла в кровать и лежала неподвижно, охваченная спокойным, холодным
отчаянием, она так устала, что не могла заснуть.  Когда  забрезжило  утро,
она пошла в гараж и вывела свою  машину.  Она  сунула  руку  в  карман  на
дверце, чтобы убедиться,  там  ли  ее  сумочка,  в  которой  всегда  лежал
маленький револьвер с перламутровой  рукояткой,  и  поехала  на  аэродром.
Часовой у ворот отказался пропустить ее, и она послала записку  полковнику
Морриси, папиному другу, о том, что ей необходимо немедленно повидаться  с
ним. Капрал был очень любезен и предложил ей стул в маленькой  конторке  у
ворот и через несколько минут сообщил, что полковник Морриси просит  ее  к
телефону. Ода заговорила с ним, но не знала, что сказать. Письменный стол,
и комната, и капрал закружились перед ней, и она потеряла сознание.
   Она пришла в себя в штабной  машине.  Джо  Уошберн  вез  ее  обратно  в
гостиницу. Он гладил ее руку, приговаривая;
   - Ничего, ничего, Дочка.
   Она уцепилась за него и расплакалась, как  маленькая.  В  гостинице  ее
уложили в кровать и дали ей брому, и  доктор  позволил  ей  встать  только
после похорон.
   С тех пор про нее говорили, что она чуточку помешанная. Она осталась  в
Сан-Антонио. Там было  весело  и  оживленно.  Весь  день  она  работала  в
питательном пункте, а по вечерам развлекалась, ужинала и танцевала, каждый
вечер с другим офицером-летчиком. Все ее знакомые очень  много  пили.  Она
чувствовала себя, как в те времена, когда ходила  на  школьные  балы,  она
жила в ослепительно ярком тумане ужинов, и огней, и танцев, и шампанского,
и разноцветных лиц, и одинаково  деревянных  мужчин,  танцевавших  с  ней,
только теперь в ее голосе  звучала  ироническая  нотка,  и  она  позволяла
тискать и целовать себя в такси, в телефонных будках, на задних дворах.
   Однажды  вечером  она  встретила  Джо  Уошберна  на   вечере,   который
устраивала Ида  Олсен  в  честь  нескольких  мальчиков,  отправлявшихся  в
Европу. Она впервые видела Джо пьющим. Он не был пьян, но было видно,  что
он выпил очень много. Они ушли на кухню  и  в  темноте  сели  рядышком  на
ступеньки  заднего  крыльца.  Была  ясная  жаркая   ночь,   полная   звона
кузнечиков, и резкий жаркий ветер шевелил сучья деревьев. Вдруг она  взяла
Джо за руку:
   - Ах, Джо, как это ужасно.
   Джо  заговорил  о  том,  что  он  очень  несчастен  в  браке,  что   он
зарабатывает большие деньги на арендованных им нефтяных участках,  но  что
его это нисколько  не  трогает,  что  он  устал  от  военной  службы.  Его
назначили инструктором и не отпускают в Европу, и в лагере он прямо сходит
с ума от скуки.
   - Ах, Джо, я тоже хочу в Европу. Я веду здесь такую глупую жизнь.
   - С тех пор как умер Бад, ты ведешь себя  довольно  странно,  Дочка,  -
услышала она мягкий низкий протяжный голос Джо.
   - Ах, Джо, я бы хотела умереть, - сказала она и положила ему голову  на
колени и заплакала.
   - Не плачь, Дочка, не плачь, - заговорил он и вдруг начал целовать  ее.
От этих поцелуев, жестких и яростных, она беспомощно обвисла в его руках.
   - Я никого, кроме  тебя,  не  люблю,  Джо,  -  сказала  она  неожиданно
спокойно.
   Но он уже овладел собой.
   - Прости меня. Дочка, - сказал он спокойным, адвокатским голосом, -  не
знаю, что со мной случилось... Должно быть, сошел с ума... Эта война  всех
нас сведет с ума... Спокойной ночи... Вот что... ты... э-э... вычеркни все
это из памяти, понимаешь?
   Ночью она не сомкнула глаз.  В  шесть  утра  села  в  свой  автомобиль,
накачала газолину и масла и укатила в Даллас. Было яркое осеннее  утро,  в
лощинах лежал голубой туман. Сухие маисовые стебли шелестели на  желтых  и
красных осенних холмах. Она приехала домой поздно  вечером.  Папа  еще  не
ложился, в пижаме и халате он читал известия с театра войны.
   - Ну, теперь уже  скоро.  Дочка,  -  сказал  он,  -  линия  Гинденбурга
поддается. Я знаю - если наши ребята возьмутся за дело, они доведут его до
конца. - Папино лицо было изборождено морщинами, волосы  совсем  побелели,
таким старым она его еще никогда не видала. Она подогрела мясные  консервы
с супом, так как по дороге не успела поесть. Они уютно поужинали вдвоем  и
прочли забавное письмо Бестера из лагеря Меррит,  где  его  часть  ожидала
отправки в Европу. Когда она легла в кровать в своей  комнате,  она  вновь
почувствовала себя  девчонкой,  она  всегда  бывала  счастлива,  когда  ей
выпадал случай уютно посидеть и поболтать вдвоем с папой, она уснула,  как
только положила голову на подушку.
   Она осталась в Далласе и ухаживала за папой; только изредка,  вспоминая
о Джо Уошберне, начинала  чувствовать,  что  больше  не  выдержит.  Пришло
известие о ложном перемирии, потом  о  настоящем,  в  течение  недели  все
сходили с ума, точно во  время  Нью-Орлеанского  карнавала.  Дочка  решила
остаться старой девой и вести папино хозяйство. Бестер приехал домой очень
загорелый и говорил только  на  солдатском  жаргоне.  Она  стала  посещать
лекции в Южном методистском университете, занималась благотворительностью,
брала книжки из библиотеки, пекла безе; когда к ним в гости приходили юные
приятельницы Бестера, она вела себя как пожилая компаньонка.
   В День благодарения у них обедали Джо Уошберн и его жена. Старуха  Эмма
была больна, так что Дочка сама изжарила индейку. Только когда все сели за
стол, на котором горели желтые  свечи  в  серебряных  подсвечниках,  и  на
маленьких серебряных подносах лежали  соленые  орешки,  и  были  рассыпаны
розовые и багряные кленовые  листья,  она  вспомнила  Бада.  Она  внезапно
почувствовала головокружение и выбежала из-за стола. Она лежала ничком  на
кровати, прислушиваясь к их размеренным голосам. Джо  подошел  к  двери  -
узнать, что случилось. Она вскочила  смеясь  и  смертельно  испугала  Джо,
поцеловав его прямо в губы.
   - Все в порядке, Джо, - сказала она. - А у тебя как?
   Потом она сбежала в столовую и всех  развеселила,  так  что  обед  всем
очень понравился. Когда пили кофе в соседней комнате,  она  сообщила,  что
подписала контракт на шесть месяцев с Комитетом Помощи  Ближнему  Востоку,
вербовавшим добровольцев в Южном методистском университете, и  уезжает  за
границу. Папа пришел в бешенство, а Бестер сказал,  что  лучше  ей  сидеть
дома, война  все  равно  уже  кончилась,  но  Дочка  сказала,  что  другие
жертвовали собой, чтобы спасти мир от немцев, стало быть, она, несомненно,
может пожертвовать шестью  месяцами,  чтобы  оказать  помощь  нуждающимся.
Когда она это сказала, все вспомнили о Баде и замолчали.
   Собственно говоря, она еще не подписала контракта, она сделала  это  на
следующее утро, а потом подлизалась к мисс Фрейзьер, которая некогда  была
миссионершей в Китае, а теперь организовала все это дело, и  в  результате
ее на той же неделе отправили в Нью-Йорк с предписанием немедленно  отбыть
с канцелярией в Рим - первый этап ее службы. Все время, что  она  получала
паспорт и шила форменное платье, она была  так  возбуждена,  что  даже  не
замечала, какие пасмурные лица у папы и Бестера. В Нью-Йорке  она  пробыла
только один день. Когда завыла сирена, и пароход отчалил  от  пристани,  и
пошел вниз по Норт-Ривер, она стояла на палубе, ее волосы  развевались  по
ветру, она  вдыхала  сложный  запах  парохода,  порта,  открытого  моря  и
чувствовала себя двухлетней девочкой.



        НОВОСТИ ДНЯ XXXII

   ЗОЛОТОЙ ГОЛОС КАРУЗО ВОСПЕВАЕТ ПОБЕДУ ПЕРЕД УЛИЧНОЙ ТОЛПОЙ

   Айайай что за чудная война
   Как не позавидовать солдату

   от пика Умбраль к северу от Стельвио она пролегает по хребту  Ретийских
Альп до истоков Этча и Эйзака, затем по горам Рэшену и Бреннеру  и  горной
цепи Этцтальских и Циллертальских Альп, затем спускается к югу,  пересекая
Тоблах (*69)

   Пусть трубит горнист сколько хочет
   Ей-богу нам нынче не встать
   Пускай принесет нам фельдфебель
   Горячего чаю в кровать

   ЗАГИПНОТИЗИРОВАН ЖЕНЩИНОЙ ИЗ ПРОСТОНАРОДЬЯ

   общие потери, включая 318 выбывших из строя сегодня,  достигают  64305;
11760 пали на поле брани, 6193 тяжело ранено

   Айайай что за чудная война
   Как не позавидовать солдату
   За такое дело совестно брать плату

   в крестьянских избах  американцев  принимают  как  гостей,  им  отводят
лучшие комнаты, и хозяйки подают им самые лучшие начищенные  самовары  или
чайники

   в густо населенных районах празднества имели  особенно  живописный  вид
благодаря появлению союзников  в  национальных  костюмах.  Повсюду  царило
поистине карнавальное настроение

   БРИТАНЦЫ РАЗГОНЯЮТ СОВЕТЫ

   Le chef de gare il est соси
   Qui est cocu? Le chef de gars
   Sa femme elle l'a voulu
   [Начальник станции рогат.
   Кто рогат? Начальник станции.
   Так хотела его жена (франц.)]

   у нас нет никаких оснований предполагать,  что  эти  должностные  лица,
стоявшие  во  главе   солиднейшей   организации,   снабжавшей   сведениями
многочисленные органы печати во всех концах нашей страны, в  столь  важный
для родины момент забыли о лежащей на них  ответственности.  Даже  попытки
предварить события следует в этих  условиях  рассматривать  как  тягчайшую
ошибку, виновники которой должны быть привлечены к ответственности

   Есть ли у вас претензии?
   Нет, хныкать нам недосуг.
   Только зачем в нашем чае
   Постоянно плавает лук?

   МИССИС ВИЛЬСОН ПОЛУЧИЛА В ПОДАРОК БРИЛЛИАНТОВОГО ГОЛУБЯ МИРА

   и водораздел Предиля, Подланиски  и  Идрии.  От  этого  пункта  граница
сворачивает на юго-восток к Шнейбергу, выделяя весь бассейн Савы со  всеми
ее притоками. От Шнейберга она спускается к побережью,  охватывая  Кастую,
Маттулью и Волоску.



        КАМЕРА-ОБСКУРА (38)

   подписано заштемпелевано выдано на руки весь Тур пропах липами в  цвету
жарко китель прилипает к телу воротник натирает шею
   еще четыре дня тому назад дезертир прополз под  товарными  вагонами  на
станции  Сен-Пьер-де-Кор  ждал  в   станционном   буфете   когда   военный
полицейский отвернется чтобы выскользнуть  с  папиросой  во  рту  потом  в
крошечном номере  гостиницы  переправил  дату  на  старом  командировочном
удостоверении, а сегодня отпуск подписанный заштемпелеванный  выданный  на
руки сыплет искры в моем кармане точно римская свеча
   я  прохожу  мимо  канцелярии  Интендантского  управления   Эй   рядовой
застегните мундир и бегом по затененной  липами  улице  в  баню  там  есть
дворик с цветами зеленая горячая вода хлещет из медных лебединых  голов  в
цинковую ванну я раздеваюсь донага намыливаюсь  с  ног  до  головы  кислым
розовым мылом скольжу в теплую темно-зеленую ванну сквозь белую  занавеску
окна палец полуденного солнца удлиняется  на  потолке  полотенце  сухое  и
теплое пахнет паром из чемодана  достаю  штатский  костюм  одолженный  мне
одним знакомым парнем рядовой из  последнего  взвода  Санитарного  корпуса
Дяди Сэма (номер... никак не мог запомнить номер все равно я уронил его  в
Луару) с журчаньем и шипеньем стекает по фановой трубе и щедро дав на  чай
и перемигнувшись с толстой женщиной собирающей полотенца
   я выхожу в липовое благоуханье июльского послеобеда и захожу в  кафе  с
маленькими столиками на открытом воздухе где только господа офицеры  имеют
право греть свои защитного цвета задницы и в  ожидании  парижского  поезда
заказываю коньяк лицам в  военной  форме  подача  запрещается  и  уверенно
сажусь на железный стул
   никому не известный штатский.



        НОВОСТИ ДНЯ XXXIII

   ОТКАЗЫВАЕТСЯ СОЗНАТЬСЯ В УБИЙСТВЕ СЕСТРЫ, ВОЗБУЖДАЕТ ИСК

   Меня мутит
   Меня мутит
   Меня мутит с перепою

   УГРОЗА МЫЛЬНОГО КРИЗИСА

   с первыми бодрящими лучами солнца  и  возобновлением  скачек  в  Париже
возродилась нормальная жизнь. Десятки тысяч флагов всех  наций  свисают  с
веревок, протянутых от мачты к  мачте,  производя  удивительное,  поистине
сказочное впечатление

   ОБНАРУЖЕНЫ УГРОЖАЮЩИЕ ПИСЬМА

   Я тебя обожаю родная страна
   Но меня измотала война
   Я бороться не прочь коль бороться судьба
   Но какая же это борьба

   в прихожей полиция обнаружила несколько таинственного вида  пакетов,  в
каковых при вскрытии было найдено множество брошюр на еврейском, русском и
английском языках и членских билетов союза Индустриальных Рабочих Мира

   СИЛЬНЫЙ ВЕТЕР УСУГУБЛЯЕТ ОПАСНОСТЬ

   ПОКУДА ОНИ БОЛТАЮТ О МИРЕ МИРОВАЯ ВОЙНА ПРОДОЛЖАЕТ СВИРЕПСТВОВАТЬ

   агенты заявили, что аресты эти производятся по предписанию министерства
иностранных дел. Операция была произведена столь неожиданно, что никто  из
задержанных не успел взять с парохода своего  багажа.  Вслед  за  тем  был
получен телеграфный протест двух коммерсантов из Люра; груз прибыл,  мешки
оказались вскрытыми и содержали обыкновенный строительный  гипс.  Огромная
машина повисла колесами кверху на деревьях, а находившиеся в ней пассажиры
свалились с высоты двадцати футов в поток

   Боже боже война это ад
   С тех пор как встретили спиртное

   РЕЗНЯ В СЕУЛЕ (*70)

   Меня мутит с пепеперепою

   Верховный Прокурор Палмер Сообщает Что  Министерство  Юстиции  Намерено
Привлечь к Ответственности Консервных Фабрикантов

   L'Ecole du Sfalheur Nous Rend Optimistes
   [Школа несчастья сделала нас оптимистами (франц.)]

   Единство  Свободных  Народов  Обеспечит  Справедливый  Исход  Парижской
Мирной Конференции

   более чем ясно, что Лига Наций лежит, разбитая вдребезги, на полу отеля
"Крийон" и что  скромный  союз,  который  может  с  успехом  заменить  ее,
представляет собой лишь черновой набросок

   КАК ПОСТУПАТЬ С БОЛЬШЕВИКАМИ? РАССТРЕЛИВАТЬ ИХ!

   НАСЕЛЕНИЕ ГАМБУРГА СТЕКАЕТСЯ ПОСМОТРЕТЬ НА ФОРДА

   СЛУХИ ОБ ОБРАЗОВАНИИ КРУПНОГО СИНДИКАТА
   ПО РАЗРАБОТКЕ ЕСТЕСТВЕННЫХ БОГАТСТВ АЗИИ

   Когда паек урезать нам Гувер (*71) приказал
   Я даже не поморщился и слова не сказал
   Он нам урезал уголь и это нипочем
   Теперь он собирается зарезать нас живьем

   Allons-nous Assister и la Panique des sots?
   [Примем ли мы участие в панике глупцов? (франц.)]

   град камней обрушивался  на  крышу  и  разбивал  окна,  озверелые  люди
свистели в замочную скважину в то время  как  им  предстояло  принять  ряд
ответственнейших решений, которые  настоятельно  требовали  спокойствия  и
рассудительности Президент не принял лидеров демократического движения

   ЛИБКНЕХТ УБИТ ПО ДОРОГЕ В ТЮРЬМУ



        ЭВЕЛИН ХЭТЧИНС

   Эвелин переехала в  маленькую  квартирку  на  рю-де-Бюсси,  на  которой
каждый день устраивался уличный базар. В доказательство  того,  что  между
ними ничего, в  сущности,  не  произошло,  Элинор  подарила  ей  несколько
раскрашенных итальянских панелей, чтобы оживить  ими  темную  гостиную.  В
начале ноября возникли слухи о перемирии, а потом в один  прекрасный  день
майор Вуд влетел в комнату, где работали Элинор и  Эвелин,  и  вытащил  их
из-за стола и расцеловал обеих и заорал: "Наконец-то  свершилось!"  Эвелин
не успела опомниться, как повисла на шее майора Мурхауза и поцеловала  его
прямо в губы.  Управление  Красного  Креста  превратилось  в  студенческое
общежитие в ночь выигрыша футбольного первенства: ПЕРЕМИРИЕ.
   У всех каким-то образом оказались бутылки коньяка, и все запели "Долгий
путь туда ведет" и "La Madel-lon pour nous n'est pas  severe"  ["Мадлон  к
нам не строга" (франц.)].
   Она, и Элинор, и Джи Даблью, и майор Вуд  сели  в  такси  и  поехали  в
"Кафе-де-ла-Пе".
   Почему-то они все время выпевали из  такси,  и  на  их  место  садились
другие люди.  Они  хотели  попасть  в  "Кафе  де-ла-Пе",  но,  как  только
усаживались в такси, толпа останавливала их и шофер куда-то исчезал. Когда
они наконец добрались до кафе, все столы оказались занятыми и во все двери
вливались толпы  поющих  и  танцующих  людей,  Тут  были  греки,  польские
легионеры, русские, сербы, албанцы в белых юбочках, шотландец с волынкой и
множество девиц в эльзасских костюмах. Они никак не могли найти столика, и
это их раздражало. Элинор предложила пойти куда-нибудь в другое место. Джи
Даблью был рассеян и все рвался к телефону.
   Один только майор Вуд, очевидно,  получил  удовольствие.  Он  был  сед,
носил  маленькие  седоватые  усы  и  все  время  повторял:  "Сегодня   все
позволено". Он и Эвелин поднялись наверх  посмотреть,  нет  ли  свободного
места, и налетели на двух австралийцев, сидевших  на  бильярдном  столе  в
окружении  дюжины  шампанского.  Через  несколько  минут  они   уже   пили
шампанское с австралийцами. Им не удалось достать  никакой  закуски,  хотя
Элинор пожаловалась, что умирает от голода, и, когда Джи Даблью попробовал
проникнуть в телефонную будку,  он  обнаружил  там  сплетенных  в  объятии
итальянского офицера и какую-то девицу. Австралийцы были пьяны в  лоск,  и
один из них утверждал, что это перемирие,  по  всей  вероятности,  не  что
иное, как новое гнусное измышление  в  целях  пропаганды,  поэтому  Элинор
предложила попробовать поехать к ней и там закусить.  Джи  Даблью  сказал:
да, они могут  остановиться  у  Биржи,  и  он  оттуда  отправит  кое-какие
телеграммы. Ему необходимо снестись со  своим  маклером.  Австралийцам  не
понравилось, что компания уходит, и они стали хамить.
   Они долго стояли перед Оперой в центре мечущейся толпы. Уличные  фонари
были зажжены, серые очертания Оперы были обведены по  карнизам  мерцающими
язычками газа. Их толкали и теснили. Не было ни автобусов, ни автомобилей,
изредка они проходили мимо такси, застрявшего в  толпе,  словно  камень  в
потоке. Наконец они натолкнулись в каком-то переулке  на  порожнюю  машину
Красного Креста. Шофер, бывший под мухой, сказал, что он пытается  попасть
в гараж и что он их, пожалуй, сначала завезет на набережную де-ла-Турнель.
   Эвелин уже садилась в автомобиль,  как  вдруг  все  это  показалось  ей
ужасно нудным и скучным. Через минуту она уже шагала под руку с  маленьким
французским матросом в толпе каких-то людей, одетых  по  большей  части  в
польские мундиры и маршировавших за греческим флагом с пением "Брабансоны"
(*72).
   Еще через минуту она заметила, что потеряла из виду автомобиль  и  свою
компанию, и струсила. Она не узнавала  даже  улиц  в  этом  новом  Париже,
полном дуговых фонарей, и флагов, и оркестров, и  пьяных.  Она  плясала  с
маленьким  матросом  на  асфальтовой  площади  перед  церковью   с   двумя
колокольнями, потом с французским колониальным офицером в  красном  плаще,
потом с польским легионером, который немножко говорил по-английски  и  жил
когда-то в Ньюарке, штат Нью-Джерси; потом она внезапно очутилась в кольце
молодых французских солдат, которые плясали вокруг нее, взявшись за  руки.
Вся соль заключалась в том, что нужно было поцеловать кого-нибудь из  них,
чтобы вырваться из кольца. Поняв, что от  нее  требуется,  она  поцеловала
одного из них, и  все  захлопали  в  ладоши  и  закричали  "ура"  и  "vive
l'Amerique". Подоспела еще одна ватага и тоже начала плясать  вокруг  нее,
так что она в конце концов испугалась. У нее закружилась  голова,  но  тут
она заметила в толпе американский мундир. Она прорвала  кольцо,  опрокинув
при этом маленького толстого француза,  и  повисла  на  шее  американского
солдата, и поцеловала его, и все  кругом  захохотали  и  заорали  "ура"  и
"encore" [еще (франц.)]. Солдат,  по-видимому,  сконфузился,  его  спутник
оказался Полом Джонсоном, приятелем Дона Стивенса.
   - Понимаете, мне надо было кого-нибудь поцеловать, - вспыхнув,  сказала
Эвелин.
   Солдат рассмеялся и был, очевидно, доволен.
   -  Надеюсь,  вы  не  рассердились,  мисс  Хэтчинс,   надеюсь,   вы   не
рассердитесь - толпа, знаете ли, и все такое, - извинялся Пол Джонсон.
   Народ прыгал, плясал и орал вокруг них, и, прежде чем их отпустили,  ей
пришлось поцеловать и Пола Джонсона. Он  опять  торжественно  извинился  и
сказал:
   - Не правда ли, это замечательно - быть в Париже во время  перемирия  и
видеть все... не надо только сердиться на этих людей и вообще... право же,
мисс Хэтчинс, они, в сущности, предобродушные ребята. Ни драк, ничего... А
Дон сидит в кафе.
   Дон стоял в кафе за небольшой цинковой стойкой и смешивал коктейли  для
целой кучи вдребезги пьяных канадских солдат и австрийских офицеров.
   - Я не могу вытащить его оттуда, - шепнул Пол. - Он  выпил  больше  чем
следовало.
   Они извлекли Дона  из-за  стойки.  Никто  из  пьющих,  по-видимому,  не
платил. В дверях он сорвал с головы серую  фуражку  и  заорал:  "Vive  les
quakers... и has la  guerre!"  [Да  здравствуют  квакеры...  долой  войну!
(франц.)], и все закричали "ура!". Они долго бродили без  цели,  время  от
времени их окружала пляшущая толпа, и Дон целовал  Эвелин.  Он  был  шумно
пьян, и ей не нравилось его поведение, он обращался с ней так, словно  она
была  его  девушкой.  Когда  они  добрались  до  Плас-де-ла-Конкорд,   она
почувствовала усталость и предложила перейти на ту сторону реки и зайти  к
ней - дома у нее есть холодное мясо и салат.
   Когда Дон умчался вслед за компанией эльзасских  девушек,  с  пением  и
плясками шедших по направлению к Елисейским полям,  Пол  смущенно  сказал,
что, может быть, ему лучше не идти.
   - Нет уж, теперь вы должны пойти со мной, - сказала она, -  чтобы  меня
больше не целовали чужие мужчины.
   - Только не думайте, мисс Хэтчинс, что Дон  убежал  нарочно.  Он  очень
легко возбуждается, особенно когда пьян.
   Она рассмеялась, и они молча пошли дальше.
   Когда они дошли до ее дома, старуха  консьержка  вылезла,  ковыляя,  из
своей будки и пожала обоим руки.
   - Ah, madame, c'estla victoire [ах, мадам,  мы  победили  (франц.)],  -
сказала она, - но кто вернет мне моего убитого сына?
   Эвелин почему-то не нашла ничего лучшего, чем дать ей пять  франков,  и
она заковыляла обратно, певуче бормоча:
   - Merci, m'sieur, madame [спасибо, мсье, мадам (франц.)].
   Очутившись в маленькой квартирке Эвелин, Пол, по-видимому, окончательно
сконфузился. Они съели все, что у нее было, до последней  корки  черствого
хлеба, и завели довольно бессвязный разговор. Пол сидел на краешке стула и
рассказывал о своих служебных командировках. Он сказал, что для  него  это
было прямо чудом - попасть за границу и увидеть фронт и европейские города
и познакомиться с такими людьми, как она и Дон, и он надеется, что она  не
сердятся на него за то, что он не разбирается  во  всем  том,  о  чем  она
разговаривает с Доном.
   - Если это действительно мир, то я просто не знаю,  что  мы  все  будем
делать, мисс Хэтчинс.
   - Зовите меня Эвелин, Пол.
   - Я думаю, что это действительно  мир,  Эвелин,  согласно  четырнадцати
пунктам Вильсона. Я лично считаю Вильсона великим человеком, что бы Дон ни
говорил. Я знаю, что он в сто раз умней меня, и  все-таки...  Может  быть,
это была последняя война на земле, подумайте только...
   Она надеялась, что он, уходя, поцелует ее, но он только  неловко  пожал
ей руку и сказал одним духом:
   - Надеюсь, вы не рассердитесь на меня, если я в следующий своей  приезд
в Париж опять зайду к вам.


   На все время мирной конференции Джи Даблью получил в  "Крийоне"  номер,
состоявший из нескольких комнат, его белокурая секретарша,  мисс  Уильямс,
сидела за бюро в  маленькой  приемной,  а  Мортон,  камердинер-англичанин,
подавал под вечер чай. Эвелин любила,  пройдя  по  дороге  со  службы  под
аркадами рю-де-Риволи, заглянуть вечерком в "Крийон". Старенькие  коридоры
отеля были полны снующих взад и вперед американцев. В большой гостиной Джи
Даблью Мортон бесшумно разносил чай,  расхаживали  господа  в  мундирах  и
сюртуках, и в синем от  папиросного  дыма  воздухе  носились  рассказанные
вполголоса  анекдоты.  Джи  Даблью  пленял  ее  своим  серым  костюмом  из
шотландского твида с безукоризненной складкой  на  брюках  (он  больше  не
носил формы  майора  Красного  Креста)  и  своими  сдержанными,  приятными
манерами, смягченными рассеянным видом очень занятого человека - его то  и
дело звали к  телефону,  секретарша  подавала  ему  телеграммы,  время  от
времени он исчезал в  нише  окна,  выходившего  на  Плас-де-ла-Конкорд,  и
шептался там с каким-нибудь важным посетителем или на минутку  выходил  из
номера поговорить с полковником Хаузом, и все же, когда  он  передавал  ей
коктейль с шампанским, перед  тем  как  они  всей  компанией  отправлялись
обедать, в те вечера, когда он бывал свободен от  занятий,  или  спрашивал
ее, не угодно ли ей чашку чаю, она  на  миг  чувствовала  на  себе  прямой
взгляд его  голубых  мальчишеских  глаз,  в  них  было  какое-то  смешное,
откровенное, несколько насмешливое выражение, которое интриговало  ее.  Ей
хотелось узнать его поближе; Элинор, она это чувствовала, следила за ними,
как кошка за мышью. "В конце концов, - все это время,  твердила  про  себя
Эвелин, - она не имеет никакого права. Ведь между ними,  вероятней  всего,
ничего серьезного нет".
   Когда Джи Даблью бывал занят, они часто выезжали с  Эдгаром  Роббинсом,
который бил чем-то вроде помощника  Джи  Даблью.  Элинор  терпеть  его  не
могла, она говорила, что в его  цинизме  есть  что-то  оскорбительное,  но
Эвелин любила слушать его. Он говорил, что мир будет еще страшней войны  и
хорошо, что никто никогда ни о чем не  спрашивает  его  мнения,  иначе  он
наверняка сел бы в тюрьму. Любимым местопребыванием Роббинса  был  трактир
Фредди  на  Монмартре.  Там  они  просиживали  долгие  вечера  в   тесных,
прокуренных, переполненных комнатах,  а  Фредди,  носивший  большую  белую
бороду, как у Уолта Уитмена, играл на гитаре и пел. Иногда он напивался  и
угощал всех за свей счет. Тогда из задней  комнаты  появлялась  его  жена,
сварливая баба, похожая на цыганку, и ругалась,  и  орала  на  него.  Люди
вставали  из-за  столиков  и  декламировали  длинные  стихотворения  о  La
Grand'route, La Misere, L'Assassinat или пели старинные французские песни,
как, например; Les Filles de Nantes [Большая дорога,  Нищета,  Убийство...
Дочери Нанта (франц.)]. По окончании номера  все  присутствовавшие  дружно
аплодировали. Это называлось - устраивать бенефис.  Фредди  пригляделся  к
ним и, когда они появлялись, шумно  приветствовал  их  -  "Ah  les  belles
Americaines"  [А,  прекрасные  американки  (франц.)].  Роббинс  уныло  пил
кальвадос за кальвадосом, время от  времени  отпуская  едкие  замечания  о
текущих событиях и мирной конференции. Он  говорил,  что  этот  трактир  -
липовый, кальвадос - мерзкий, а сам Фредди - грязный  старый  бродяга,  но
почему-то его постоянно сюда тянет.
   Джи Даблью два раза ходил туда вместе с ними,  и  иногда  они  брали  с
собой какого-нибудь члена мирной делегации, на которого  их  знакомство  с
интимным парижским бытом  производило  огромное  впечатление.  Джи  Даблью
пришел в восторг от старинных французских песен, но  сказал,  что  в  этом
трактире ему все время хочется  чесаться,  он  убежден,  что  там  водятся
блохи. Эвелин любила смотреть на него, когда, полузакрыв глаза  и  откинув
назад голову, он слушал пение. Она чувствовала, что Роббинс  недооценивает
богатых  возможностей  его  натуры,   и,   когда   он   начинал   говорить
саркастическим тоном о "шишке",  как  он  называл  Джи  Даблью,  неизменно
приказывала ему замолчать. Она считала,  что  в  этих  случаях  Элинор  не
стоило смеяться, тем более что Джи Даблью так искренне предан ей.
   Когда Джерри Бернхем вернулся из Америки  и  узнал,  что  Эвелин  часто
встречается с Дж.Уордом Мурхаузом,  он  ужасно  возмутился.  Он  повел  ее
завтракать на левый берег в "Медичи грилл" и заговорил с ней об этом.
   - Право же, Эвелин, я никак не предполагал, что вы поддадитесь на такой
явный блеф. Этот тип не что иное,  как  обыкновеннейший  рупор...  Честное
слово, Эвелин, я вовсе не требую от вас, чтобы  вы  влюбились  в  меня,  я
очень хорошо знаю, что я вам глубоко безразличен, да и как могло  бы  быть
иначе?.. Но, черт возьми, этот рекламных дел мастер...
   - Послушайте, Джерри, - сказала Эвелин с набитым ртом, -  вы  прекрасно
знаете, что я вас обожаю... То, что вы говорите, просто-напросто скучно.
   - Вы любите меня не так, как мне бы хотелось... Но к черту, не  в  этом
дело... Вам вина или пива?
   -  Закажите  приличное  бургундское,  Джерри,  и  велите  его   чуточку
подогреть... Послушайте, ведь вы же сами написали статью о Джи Даблью... Я
читала ее в "Геральде".
   - Валяйте, валяйте, добивайте меня... Ей-богу, клянусь вам,  Эвелин,  я
брошу это гнусное занятие и... ведь это же была ординарнейшая, старомодная
болтовня, и я думал, что у вас хватит ума это понять. Черт возьми, до чего
хороша рыба!
   - Чудесная рыба... Но послушайте, Джерри,  именно  у  вас  должно  быть
побольше здравого смысла...
   - Не знаю, я воображал, что вы не похожи на  других  светских  дам,  вы
живете самостоятельно и все такое.
   - Не будем ссориться. Джерри,  давайте  лучше  веселиться,  ведь  мы  в
Париже, и война кончилась,  и  сегодня  -  чудесный  зимний  день,  и  все
здесь...
   - Война кончилась, как же! - грубо сказал Джерри.
   Эвелин почувствовала, что он ей действует на нервы, и стала  любоваться
багряным  блеском  зимнего  солнца,  и  старинным   фонтаном   Медичи,   и
нежно-лиловым кружевом обнаженных деревьев за  высокой  чугунной  решеткой
Люксембургского сада. Потом она поглядела  на  красное,  напряженное  лицо
Джерри, на его вздернутый нос и редкие, мальчишески-курчавые, уже  кое-где
седеющие волосы; она нагнулась к нему и потрепала его по руке.
   - Я понимаю, Джерри, вы видали вещи, которых я даже представить себе не
могу... Вероятно, это пагубное влияние Красного Креста.
   Он улыбнулся, подлил ей вина и сказал со вздохом:
   - Эвелин, вы самая привлекательная женщина на свете... Но, как  и  всем
женщинам, вам импонирует власть... Если главное для вас - деньги,  то  это
деньги, если слава, то слава, если искусство, то вы - пламенная поклонница
искусства... Вероятно, я такой же, но просто больше обманываю себя.
   Эвелин сжала губы и ничего не сказала. Ей вдруг стало холодно, и жутко,
и одиноко, и она не знала, что сказать. Джерри залпом выпил бокал  вина  и
заговорил о том, что он бросит свое ремесло, и поедет в Испанию, и напишет
книгу. Он не питает к себе ни малейшего  уважения,  но  быть  в  наши  дни
газетным корреспондентом -  нет,  черт  возьми,  это  уж  слишком.  Эвелин
сказала, что она ни за что не вернется в Америку, она уверена,  что  поело
войны там совсем невыносимо станет жить.
   Выпив кофе, они пошли гулять по саду. Перед  зданием  сената  несколько
пожилых господ играли в крокет в последних лучах вечернего солнца.
   - Ах, эти французы очаровательны, - сказала Эвелин.
   - Второе детство, - проворчал Джерри.
   Они бесцельно бродили по улицам, читая бледно-зеленые, желтые и розовые
афиши на киосках, взглядывая в окна антикварных магазинов.
   - И вам и мне пора возвращаться на службу, - сказал Джерри.
   - Я не вернусь, - сказала Эвелин, - я позвоню по телефону и скажу,  что
простудилась и собираюсь лечь в постель... И, кажется, я так и сделаю.
   - Не надо, лучше я тоже не пойду на службу, будем веселиться.
   Они пошли в кафе напротив  Сен-Жермен-де-Пре.  Когда  Эвелин  вышла  из
телефонной будки, Джерри купил ей  букетик  фиалок  и  заказал  коньяку  и
зельтерской.
   - Эвелин, давайте бездельничать, - сказал он, - я сегодня же пошлю моим
сукиным детям телеграмму с просьбой уволить меня.
   - Вы думаете, что так будет лучше, Джерри? Ведь,  в  конце  концов,  вы
имеете замечательную возможность поглядеть на  мирную  конференцию  и  все
такое.
   Через несколько минут она оставила его и пошла домой. Она не  позволила
ему провожать ее. Проходя мимо окна, у которого они сидели, она  заглянула
в кафе, он заказывал еще выпивку.
   На рынке рю-де-Бюсси под газовыми фонарями  царило  большое  оживление.
Пахло свежей зеленью, маслом и сыром.  Она  купила  несколько  булочек  на
завтрак и два-три небольших кекса на случай, если кто-нибудь придет к чаю.
В ее маленькой розовой и белой гостиной было очень уютно, в камине  пылали
брикеты, Эвелин закуталась в плед и прилегла на кушетку.
   Она спала, ее разбудил звонок. Это были Элинор и Джи Даблью,  пришедшие
проведать ее. Джи Даблью был вечером свободен и предлагал им пойти с ним в
оперу на "Кастора и Поллукса" (*73). Эвелин сказала, что она  себя  ужасно
чувствует, но, пожалуй, все-таки  пойдет.  Она  согрела  им  чаю,  а  сама
побежала в спальню одеваться. Она чувствовала себя такой  счастливой,  что
не могла удержаться и замурлыкала, сидя перед туалетом и глядя на  себя  в
зеркало. Ее кожа казалась белой, и на лице было то  спокойное,  загадочное
выражение, которое она любила.  Она  очень  тщательно  и  почти  незаметно
накрасила губы и уложила волосы в узел на затылке, волосы  беспокоили  ее,
они не вились и были какого-то неопределенного  цвета,  на  мгновение  она
даже решила не идти. Но тут вошла Элинор с чашкой чаю в руках и  попросила
ее поторопиться, так как им еще придется заехать  к  Элинор  и  подождать,
покуда она переоденется,  а  опера  начинается  рано.  У  Эвелин  не  было
настоящего вечернего манто, и ей  пришлось  накинуть  на  вечернее  платье
старую кроликовую шубу. На квартире Элинор их поджидал Роббинс, на нем был
довольно поношенный смокинг. Джи Даблью был в  майорском  кителе  Красного
Креста.  Эвелин  решила,  что  он  занимается  гимнастикой,  так  как  его
подбородок уже не свисал, как прежде, на тугой высокий воротник.
   Они наспех поели у "Паккарди" и выпили множество скверно приготовленных
коктейлей мартини. Роббинс и Джи Даблью были в ударе и все  время  смешили
дам. Теперь Эвелин поняла, почему они так хорошо сработались. Они опоздали
в оперу, там было чудесно - сплошное  сверкание  канделябров  и  мундиров.
Мисс Уильямс, секретарша Джи Даблью, уже сидела в ложе.  Эвелин  подумала,
как  о  ним,  должно  быть,  приятно  работать,  и  на  секунду   отчаянно
позавидовала мисс Уильямс,  даже  ее  обесцвеченным  перекисью  волосам  и
дробной скороговорке. Мисс Уильямс перегнулась к ним и  сказала,  что  они
пропустили самое интересное - только что в зал вошли президент  Вильсон  и
его супруга,  встреченные  бурной  овацией,  и  маршал  Фош,  и,  кажется,
президент Пуанкаре.
   В антракте  они  с  трудом  пробрались  в  переполненное  фойе.  Эвелин
разгуливала с Роббинсом и изредка ловила взглядом Элинор, гулявшую  с  Джи
Даблью, и чуточку завидовала ей.
   - Тут спектакль гораздо интересней, чем на сцене, - сказал Роббинс.
   - Вам не нравится постановка?.. А по-моему, постановка замечательная.
   - Да, вероятно, с профессиональной точки зрения...
   Эвелин следила за Элинор, ту как раз знакомили с французским  генералом
в красных штанах, сегодня вечером  она  была  красива  -  свойственной  ей
жесткой, холодной красотой. Роббинс попытался пробуксировать Эвелин  через
толпу к буфетной стойке, но от этой попытки пришлось  отказаться:  впереди
было слишком много народу. Роббинс  вдруг  заговорил  о  Баку  и  нефтяных
делах.
   - Это же чертовски смешно, - несколько рае повторил он. - Пока  мы  тут
сидим и ссоримся под присмотром  школьного  учителя  Вильсона,  Джон  Буль
прибирает к рукам все будущие мировые запасы нефти... Конечно, только  для
того,  чтобы  спасти  их  от  большевиков.  Англичане  забрали  Персию   и
Месопотамию, и будь я проклят, если они не подбираются к Баку.
   Эвелин скучала и думала про себя, что Роббинс опять хватил лишнего,  но
тут дали звонок.
   Когда они вошли в ложу,  там  сидел  еще  один  длиннолицый  мужчина  в
будничном костюме и вполголоса разговаривал с Джи Даблью. Элинор нагнулась
к Эвелин и шепнула ей на ухо:
   - Это был генерал Гуро.
   Свет погас, глубокая торжественная музыка заставила Эвелин  забыть  обо
всем на свете.
   В ближайшем перерыве она нагнулась к Джи Даблью  и  спросила,  как  ему
нравится.
   - Великолепно, - сказал он, и она, к своему удивлению, увидала  у  него
слезы в глазах.
   Она заговорила о музыке с Джи Даблью и человеком в  будничном  костюме,
которого звали Расмуссеном.
   В  высоком  аляповатом  фойе  было  жарко  и  слишком  людно.   Мистеру
Расмуссену удалось открыть дверь на балкон, и они вышли, оттуда видна была
вереница уличных огней, мерцавших в красноватом туманном зареве.
   - Вот когда бы мне хотелось жить, - мечтательно сказал Джи Даблью.
   - При дворе короля-солнца? - спросил мистер Расмуссен. - А по-моему,  в
те времена зимой было невыносимо холодно, и канализация, держу пари,  была
отвратительная.
   - Ах, какое это было удивительное время, - сказал Джи Даблью, как бы не
расслышав. Потом он обратился к Эвелин. - Вы  не  боитесь  простудиться?..
Вам следовало бы накинуть манто.
   - Я вам уже говорил, Мурхауз, - сказал Расмуссен другим тоном, - у меня
есть точная, информация, что они  не  смогут  удержать  Баку  без  сильных
подкреплений, а эти подкрепления им никто, кроме нас, не может дать.
   Опять зазвенел звонок, и они поспешили в ложу.
   После оперы все, за исключением Роббинса, который повез мисс Уильямс  в
гостиницу, пошла в "Кафе де-ла-Пе" выпить по бокалу шампанского. Эвелин  и
Элинор сидели на диване по обе стороны Джи Даблью, а мистер  Расмуссен  на
стуле  напротив  них.  Он  говорил  больше  всех,  то  нервно   отхлебывая
шампанского между отдельными фразами, то запуская пальцы в свои щетинистые
черные волосы. Он был  инженером  "Стандард-ойл".  Он  говорил  о  Баку  и
Махоммаре и Мосуле, о том, что англо-персидская  компания  и  "Ройал-дойч"
обходят Соединенные Штаты на Ближнем Востоке и  пытаются  навязать  нам  в
качестве мандатной области Армению, разоренную турками,  где  не  осталось
ничего, кроме полчищ голодающих, которых нужно накормить.
   - Нам, наверно, все равно придется кормить их, - сказал Джи Даблью.
   -  Бросьте,  пожалуйста,  ведь  можно  же  что-то  сделать.  Если  даже
президент до такой степени забыл об американских интересах, что  позволяет
британцам обставлять его  на  каждом  шагу,  то  ведь  можно  мобилизовать
общественное мнение. Мы рискуем потерять наше первенство в мировой  добыче
нефти.
   - Но ведь вопрос о мандатах еще не решен.
   - Дело в том, что  британцы  поставят  конференцию  перед  свершившимся
фактом... дескать, кто нашел, тому и принадлежит... В  конце  концов,  нам
было бы гораздо выгодней, если бы Баку заняли французы.
   - А как насчет русских? - спросила Эвелин.
   - Согласно принципу самоопределения, русские не имеют на Баку  никакого
права. Подавляющее большинство  населения  -  тюрки  и  армяне,  -  сказал
Расмуссен, - но, черт возьми,  я  охотней  пустил  бы  туда  красных,  чем
англичан. Разумеется, я уверен, что они бы недолго там продержались.
   - Да, я имею сведения из авторитетных источников, что между  Лениным  и
Троцким произошел раскол и что в течение ближайших трех месяцев  в  России
будет восстановлена монархия.
   Они прикончили первую бутылку шампанского, и мистер  Расмуссен  заказал
вторую. Когда кафе закрывалось, у Эвелин уже шумело в голове.
   - Давайте кутить всю ночь, - сказал мистер Расмуссен.
   Они поехали в такси на Монмартр, в "Аббатство", там танцевали  и  пели,
было полно военных мундиров, стены увешаны союзными  флагами.  Джи  Даблью
пригласил Эвелин танцевать  первую,  а  Элинор  с  довольно  кислым  лицом
согласилась подать руку мистеру Расмуссену,  который  к  тому  же  скверно
танцевал. Эвелин и Джи Даблью говорили о музыке Рамо, и Джи Даблью еще раз
сказал, что ему хотелось бы жить во  времена  Версальского  двора.  Эвелин
возразила - что может быть интересней, чем жить в  Париже  именно  теперь,
когда на наших глазах перекраивается карта Европы, и  Джи  Даблью  сказал,
что, возможно, она права. Они оба нашли, что оркестр  до  того  плох,  что
прямо невозможно танцевать.
   Потом Эвелин танцевала с мистером Расмуссеном, который сказал  ей,  что
она удивительно красива и что ему недостает в жизни близкой  женщины,  что
он всю свою жизнь провел в лесах, искал золото и производил анализы сланца
и что ему все это надоело,  и  если  теперь  Вильсон  позволит  англичанам
обжулить его и отдаст им все будущие мировые запасы нефти в то время,  как
мы выиграли для них войну, то он бросит все это дело.
   - Но разве  ничего  нельзя  сделать,  разве  вы  не  можете  ознакомить
общественность с вашей точкой зрения, мистер Расмуссен? - сказала  Эвелин,
слегка склоняясь к нему; какой-то сумасшедший бокал шампанского кружился в
ее голове.
   - Это дело Мурхауза, не мое, и с тех пор, как началась  война,  никакой
общественности вообще нет.  Общественность  покорно  делает  все,  что  ей
прикажут, и, кроме всего, она далека, как всемогущий бог...  Единственное,
что можно сделать, - это ознакомить с положением дел двух-трех руководящих
деятелей. Мурхауз - ключ к этим руководящим деятелям.
   - А кто ключ к  Мурхаузу?  -  очертя  голову  спросила  Эвелин.  Музыка
замолкла.
   - Если бы я знал, - сказал Расмуссен тихим трезвым голосом. - Уж не  вы
ли?
   Эвелин покачала головой и улыбнулась со сжатыми губами, как Элинор.
   Когда они поели лукового супу и холодного мяса, Джи Даблью сказал:
   - Поднимемся на Холм и попросим Фредди сыграть нам какие-нибудь песни.
   - Я думала, что вам там не нравится, - сказала Элинор.
   - Так оно и есть, дорогая, - сказал Джи Даблью, -  но  я  люблю  старые
французские песни.
   Элинор казалась недовольной и сонной.  Эвелин  хотелось,  чтобы  она  и
мистер Расмуссен ушли домой; если бы она могла поговорить с Джи  Даблью  с
глазу на глаз, это было бы так интересно.
   У Фредди было почти пусто и очень холодно, шампанского они не  пили,  и
никто не притронулся к заказанным ликерам. Мистер  Расмуссен  сказал,  что
Фредди похож на одного старого золотоискателя, с которым он был  знаком  в
горах Сангре-де-Кристо, и начал рассказывать длинную  историю  про  Долину
Смерти, которую никто  не  слушал.  По  пути  домой  в  старом,  пахнувшем
плесенью двухцилиндровом такси все озябли и клевали носами и молчали.  Джи
Даблью захотелось выпить чашку кофе, но все  рестораны  и  кафе  были  уже
закрыты.
   На  следующий  день  мистер  Расмуссен  позвонил  Эвелин  на  службу  и
пригласил ее завтракать, и она с большим трудом придумала отговорку, чтобы
не пойти. С тех пор мистер Расмуссен, казалось, появлялся всюду,  где  она
бывала, посылал ей цветы и билеты в театр, заезжал за ней  на  автомобиле,
посылал ей синие пневматички с нежными словами. Элинор дразнила Эвелин  ее
новым Ромео.
   Потом в Париже появился Пол Джонсон, получивший стипендию в Сорбонне, и
повадился ходить к ней под вечер на рю-де-Бюсси, он  приходил,  садился  и
молча и уныло глядел на нее. Он и мистер Расмуссен  сидели  в  гостиной  и
говорили о хлебном и мясном рынке, покуда Эвелин одевалась, чтобы  поехать
куда-нибудь с кем-нибудь другим, чаще всего с Элинор и Джи Даблью.  Эвелин
заметила, что Джи Даблью встречается с ней не менее охотно, чем с  Элинор,
это потому только, говорила она  себе,  что  хорошо  одетые  американки  -
большая редкость в Париже и что Джи Даблью приятно показываться с  ними  и
приглашать их к обеду, когда с ним обедают какие-нибудь важные люди. Она и
Элинор в последнее время разговаривали друг с другом  натянутым,  нервным,
саркастическим тоном, только изредка, когда оставались одни, они  болтали,
как в былые времена, и смеялись над разными людьми и событиями. Элинор  не
упускала случая поиздеваться над ее поклонниками.
   В один прекрасный день  к  ней  на  службу  явился  ее  брат  Джордж  в
серебряных капитанских погонах. Мундир сидел на нем  как  перчатка,  краги
сверкали,  и  он  носил  шпоры.  Он  был  прикомандирован   к   британской
контрразведке и только что вернулся из Германии, где служил переводчиком в
штабе генерала Мак-Эндрюса. Он собирался поступить  весной  в  Кембридж  и
всех называл арапами и жульем и сказал, что  еда  в  ресторане,  куда  его
повела Эвелин, просто класс. Когда он ушел, сказав ей на прощанье, что все
ее взгляды - сплошная мура, она расплакалась.
   Когда она вечером шла со службы, грустно думая о том, каким невыносимым
фатом и солдафоном стал Джордж, ей встретился  под  аркадами  рю-де-Риволи
Расмуссен, он нес клетку с заводной канарейкой. Это было чучело канарейки,
ее нужно было завести снизу, под клеткой, и тогда она  махала  крыльями  и
пела. Он задержал Эвелин на углу, и канарейка запела.
   - Я пошлю ее домой ребятишкам, - сказал он. - Я в разводе с  женой,  но
детишек я обожаю, они живут в Пасадене. У  меня  была  очень  несчастливая
жизнь.
   Потом он пригласил Эвелин  в  бар  "Риц"  пить  коктейль.  В  баре  они
встретили Роббинса с какой-то  рыжеволосой  газетной  корреспонденткой  из
Сан-Франциско. Они сидели вдвоем за плетеным столиком и пили коктейль. Бар
был переполнен.
   - Кому нужна Лига Наций, если в ней будет распоряжаться  Великобритания
со своими колониями? - ворчливо сказал мистер Расмуссен.
   - А вы не думаете, что все-таки  лучше  какая  ни  на  есть  лига,  чем
ничего, - сказала Эвелин.
   - Важно не то, как ты назовешь вещь, а кто на ней наживается, -  сказал
Роббинс.
   - Это очень циничное замечание,  -  сказала  девица  из  Калифорнии.  -
Сейчас не время быть циником.
   - Самое время, - сказал Роббинс. - Если бы мы не были циниками,  мы  бы
застрелились.


   В марте Эвелин получила двухнедельный отпуск. Элинор собиралась в  Рим,
она хотела принять участие в ликвидации тамошнего отделения, и они  решили
ехать вместе и задержаться на несколько дней в Ницце. Им  необходимо  было
согреться после сырого, промозглого Парижа. В тот вечер, когда они уложили
все вещи, и окончательно собрались в дорогу,  и  взяли  места  в  спальном
вагоне,  и  получили  на  руки   командировочные   удостоверения,   Эвелин
волновалась как ребенок.
   Мистер Расмуссен навязался провожать ее и заказал  в  буфете  Лионского
вокзала пышный обед, но Эвелин ничего не могла взять в рот,  до  того  она
волновалась от запаха дыма и перспективы  завтра  проснуться  в  теплом  и
солнечном краю. В середине обеда явился Пол Джонсон и предложил донести им
багаж. У него была оторвана пуговица  на  кителе,  и  он  имел  мрачный  и
растерянный вид. Он сказал, что ничего не будет есть, но зато выпил залпом
несколько бокалов вина. Оба они - он и мистер Расмуссен -  сидели  мрачные
как тучи, как вдруг появился пьяный в лоск Джерри Бернхем с букетом роз.
   - Вы хотите, чтобы мы ехали в Ньюкасл с собственным  углем,  Джерри?  -
сказала Эвелин. - Вы не представляете себе, что такое Ницца... Вы бы  там,
вероятно, катались на  коньках...  Чертили  бы  на  льду  этакие  красивые
восьмерки.
   - Джерри, - сказала Элинор холодным негромким  голосом,  -  вы  спутали
Ниццу с Санкт-Морицем.
   - Вы тоже спутаете, - сказал  Джерри,  -  когда  попадете  под  ледяной
ветер.
   Тем временем Пол и мистер Расмуссен взялись за чемоданы.
   - Честное  слово,  пора  двигаться,  -  сказал  Пол,  нервно  помахивая
саквояжем Эвелин, - поезд отходит.
   Они побежали через весь вокзал. Джерри Бернхем забыл  купить  перронный
билет, и его не пустили на перрон, они оставили его у турникета, он спорил
с контролерами  и  рылся  в  карманах,  отыскивая  свою  корреспондентскую
карточку. Пол внес чемоданы в купе и торопливо пожал руку  Элинор.  Эвелин
встретила его взгляд, серьезный и грустный, как у собаки.
   - Вы ненадолго, верно ведь? Осталось совсем мало времени, - сказал он.
   Эвелин хотелось поцеловать его, но поезд уже трогался. Пол  соскочил  с
подножки. Мистер Расмуссен успел только передать в окно пачку газет и розы
Джерри и уныло помахать с перрона  шляпой.  Эвелин  облегченно  вздохнула,
когда поезд тронулся. Элинор откинулась на спинку дивана и рассмеялась.
   - Ну и ну, Эвелин! До чего же они смешные, твои поклонники.
   Эвелин  тоже  не  могла  удержаться  и  рассмеялась.  Она  нагнулась  и
потрепала Элинор по плечу.
   - Теперь давай веселиться, - сказала она.
   Ранним утром, когда Эвелин проснулась и поглядела в окно, они стояли на
Марсельском вокзале. Эвелин была огорчена: ей хотелось сойти в  Марселе  и
осмотреть город, но Элинор настояла На том, чтобы ехать, не  задерживаясь,
в Ниццу, она ненавидела, по ее словам, эти  грязные  портовые  города.  Но
позднее, когда они пили кофе в вагоне-ресторане, глядя из окна на сосны  и
голые холмы и мысы, врезавшиеся в синюю гладь  Средиземного  моря,  Эвелин
опять почувствовала себя счастливой и бодрой.
   Они взяли в гостинице хороший номер и пошли по прохладным, несмотря  на
солнце, улицам, мимо раненых солдат и офицеров всех союзных  армий,  и  по
Променад-дез-Англе под серыми пальмами, и тут Эвелин почувствовала, как ее
постепенно охватывает зябкое чувство разочарования. Ей дали  отпуск  всего
на две недели, а она  проторчит  эти  две  недели  в  Ницце.  Элинор  была
по-прежнему бодра и весела и предложила зайти в большое кафе  на  площади,
где играл духовой оркестр, и выпить перед завтраком  по  рюмочке  дюбонне.
После того как они некоторое время посидели за столиком и  нагляделись  на
военные мундиры в на полчища расфранченных женщин, выглядевших  не  лучше,
чем от них можно  было  ожидать,  Эвелин  откинулась  на  спинку  стула  и
сказала:
   - Ну вот мы и приехали, дорогая моя, теперь скажи мне ради бога, что мы
будем делать.
   На следующее утро Эвелин проснулась поздно, ей  не  хотелось  вставать,
оттого что она не могла представить себе, как она проведет  день.  Лежа  в
постели и глядя на стену и на полосы солнечного света, проникавшего сквозь
ставни, она услышала в соседней комнате, где спала Элинор, мужской  голос.
Эвелин затаила дыхание и прислушалась. Это был голос Джи Даблью. Когда она
встала и начала одеваться, она почувствовала, как у нее колотится  сердце.
Она надевала свою лучшую пару тончайших черных  шелковых  чулок,  когда  в
комнату вошла Элинор,
   - Как ты думаешь, кто приехал?  Джи  Даблью  примчался  в  авто,  чтобы
повидать меня перед моим отъездом в Италию... Он говорит,  что  на  мирной
конференции невыносимая тоска, и он решил переменить климат. Идем, Эвелин,
дуся, выпей с нами кофе.
   "Она не может скрыть  своего  торжества,  до  чего  женщины  глупы",  -
подумала Эвелин.
   - Чудесно, сейчас приду, деточка, - сказала она самым своим  мелодичным
голосом.
   На Джи Даблью был светло-серый фланелевый костюм, ярко-голубой галстук,
и лицо его раскраснелось от длительного путешествия. Он был в  приподнятом
настроении. Он покрыл путь от Парижа до Ниццы за пятнадцать часов  и  спал
только четыре часа в Лионе после обеда. Они выпили  очень  много  горького
кофе с горячим молоком и решили поехать покататься.
   Была чудесная погода. Большой "паккард" плавно катился по Корнишу.  Они
позавтракали в Монте-Карло, заглянули вечером в  казино  и  выпили  чаю  в
английской чайной в Ментоле. На  следующий  день  они  поехали  в  Грас  и
осмотрели парфюмерные фабрики, а еще через день усадили  Элинор  в  скорый
поезд, отходивший в Рим. Джи Даблью решил  немедленно  поехать  обратно  в
Париж. Тонкое, белое лицо Элинор выглянуло из окна спального вагона, какой
у нее растерянный вид, подумала Эвелин. Когда поезд  ушел,  Эвелин  и  Джи
Даблью остались на перроне  пустого  вокзала,  дым  молочно  кудрявился  в
солнечных лучах под стеклянной крышей над их головой, они  поглядели  друг
на друга немного смущенно.
   - Она замечательная девочка, - сказал Джи Даблью.
   - Я ее очень люблю, - сказала Эвелин, голое ее прозвучал фальшиво,  она
это почувствовала. - Как жаль, что мы не поехали с ней.
   Они пошли к автомобилю.
   - Я сейчас уезжаю, куда прикажете завезти вас, Эвелин, обратно в отель?
   У Эвелин опять заколотилось сердце.
   - А  что,  если  мы  позавтракаем,  прежде  чем  вы  уедете?  Позвольте
пригласить вас.
   - Вы чрезвычайно любезны... А знаете, пожалуй,  можно.  Все  равно  мне
где-нибудь надо завтракать. И к тому же отсюда  до  Лиона  нет  ни  одного
приличного ресторана.
   Они завтракали в казино над водой. Море было очень синее.  Три  яхты  с
треугольными  парусами  входили  в  гавань.  Было  тепло  и  радостно,  на
застекленной  веранде  пахло  вином  и  масляным  чадом.  Ницца   начинала
нравиться Эвелин.
   Джи Даблью выпил больше вина, чем обычно. Он начал рассказывать о своем
детстве в Уилмингтоне и даже спел вполголоса несколько тактов из  романса,
написанного им  в  былые  дни.  Эвелин  была  захвачена.  Потом  од  начал
рассказывать о Питтсбурге и о  своих  взглядах  на  взаимоотношения  между
трудом и капиталом. На десерт они  ели  персики  фламбе  с  ромом,  Эвелин
очертя голову заказала бутылку шампанского. Все шло великолепно.
   Они заговорили об Элинор. Эвелин рассказала, как она встретилась с  ней
в Художественном институте и как Элинор была для нее единственным  близким
человеком  в  Чикаго,   единственной   женщиной,   которая   по-настоящему
интересовалась  тем,  чем  интересовалась  и  она  сама,  и  какая  Элинор
талантливая и какая толковая в делах. Джи Даблью рассказал, какую огромную
поддержку она ему оказала в Нью-Йорке в  тяжелые  годы  осложнений  с  его
второй женой Гертрудой и как никто не  понимал  их  прекрасной  дружбы,  в
которой не было ни тени чувственности или чего-нибудь низменного.
   - Вот как? - сказала Эвелин, неожиданно поглядев  Джи  Даблью  прямо  в
глаза. - А я была уверена, что вы любовник Элинор. - Джи Даблью покраснел.
Эвелин  испугалась,  не  хватила  ли   она   через   край.   Он   комично,
по-мальчишески собрал в складки кожу в уголках глаз.
   - Нет, честное слово,  нет...  Я  всю  жизнь  так  много  работал,  что
совершенно оставил в тени эту сторону моего существования...  В  ваши  дни
люди относятся к этим вещам совсем иначе.
   Эвелин кивнула. Его яркий румянец, казалось, перекинулся на ее лицо.
   - А теперь, - продолжал Джи Даблью, грустно качая  головой,  -  мне  за
сорок, и я уже опоздал.
   - Почему же опоздали?
   Эвелин смотрела на него, полуоткрыв губы, с горящими щеками,
   - Возможно, что нам надо было пережить войну, чтобы научиться  жить,  -
сказал он. - Мы были слишком поглощены заботами о деньгах  и  материальных
благах, нам понадобились французы, чтобы показать нам,  что  такое  жизнь.
Разве у нас в Америке вы найдете такое  дивное  окружение?  -  Джи  Даблью
размашистым жестом обвел море, столики, за которыми сидели женщины в ярких
платьях и мужчины в мундирах с иголочки, ослепительный блеск синего  света
на стаканах и серебре.
   Официант принял этот жест на  свой  счет  и  услужливо  заменил  пустую
бутылку в ведре со льдом новой.
   - Честное слово, Эвелин, вы были так очаровательны, вы  заставили  меня
забыть, что уже поздно, что мне пора ехать в Париж и вообще  все.  Это  то
самое, чего мне недоставало до встречи с вами и с Элинор... Разумеется,  с
Элинор все это было в несколько ином, более возвышенном  плане...  Давайте
выпьем за Элинор, за прекрасную, талантливую Элинор... Эвелин, женщины всю
жизнь были моим вдохновением, прелестные, очаровательные, нежные  женщины.
Некоторые  из  моих  лучших  идей  порождены  женщинами,  конечно  же   не
непосредственно, но благодаря духовному стимулу... Люди не понимают  меня,
Эвелин, в частности,  некоторые  газетчики  пишут  обо  мне  иногда  очень
обидные вещи... Да ведь я сам старый газетчик... Эвелин, позвольте сказать
вам, вы такая очаровательная, мне кажется, что вы все понимаете... Болезнь
моей жены... бедной Гертруды... Я боюсь, что она никогда  не  оправится...
Видите ли, мне в связи с этим грозят крайне неприятные осложнения...  Если
кто-либо из ее  семьи  будет  назначен  опекуном,  это  будет  равносильно
изъятию из моего дела значительной суммы, вложенной семьей Стейплов... Для
меня это чревато тяжелыми последствиями... Мне придется ликвидировать  мои
мексиканские  дела...  А  между  тем  тамошние   нефтяники   нуждаются   в
посреднике, который мог бы ознакомить  с  их  точкой  зрения  мексиканскую
публику и американскую публику... Я ставил себе  целью  доказать  крупному
капиталу необходимость... - Эвелин наполнила  его  бокал.  У  нее  чуточку
кружилась  голова,  но  она  чувствовала  себя  превосходно.  Ей  хотелось
перегнуться  через  стол  и  поцеловать  его,  чтобы  он  видел,  как  она
преклоняется перед ним и понимает его. Он продолжал говорить, с бокалом  в
руке,  так,  словно  он  произносил  речь  в  клубе  "Ротари"   (*74):   -
...необходимость заинтересовать широкую публику... Все  это  мне  пришлось
отложить, когда я почувствовал, что правительство моей родины нуждается во
мне... Мое положение  в  Париже  весьма  щекотливое,  Эвелин...  Президент
окружен китайской стеной... Я боюсь, что его советники  не  уясняют  себе,
сколь важна гласность,  сколь  важно  завоевать  доверие  публики.  Настал
великий исторический момент, Америка стоит на распутье... Если бы  не  мы,
война кончилась бы победой Германии либо  вынужденным  миром...  А  теперь
наши  милые  союзники  пытаются  монополизировать  за  нашей  спиной   все
естественные  богатства  мира...  Вспомните,  что   говорил   Расмуссен...
Представьте, он совершенно прав. Президент окружен темными  интригами.  Да
что говорить, даже руководители крупнейших трестов не  уясняют  себе,  что
сейчас надо бросать деньги без счета. Имей  я  необходимые  средства,  вся
французская пресса через неделю была бы у меня в кармане,  более  того,  у
меня такое впечатление, что даже в  Англии  можно  кое-что  сделать,  если
только толково взяться. А потом в народы всего мира  безоговорочно  пойдут
за нами, они устали от самодержавного  режима  и  тайной  дипломатии,  они
встретят с распростертыми объятиями американскую демократию,  американские
демократические деловые методы. Для  нас  существует  только  один  способ
обеспечить человечеству плоды мира - это править  им.  Мистер  Вильсон  не
уясняет себе, какие результаты может дать гласная  кампания,  поставленная
на научную основу. Да что говорить,  в  течение  трех  недель  я  не  могу
добиться у него аудиенции, а в  Вашингтоне  я  его  чуть  ли  не  запросто
называл Вудро... По его личному вызову я бросил в Нью-Йорке все мои  дела,
принес огромные личные жертвы, перебросил  в  Европу  большую  часть  моих
работников... а теперь... Впрочем, простите, Эвелин, дорогая моя  девочка,
боюсь, что я заговорил вас до смерти.
   Эвелин перегнулась к нему и погладила его руку, лежавшую на краю стола.
Ее глаза сияли.
   - Что вы, это замечательно,  -  сказала  она.  -  Правда,  хорошо,  Джи
Даблью?
   - Ах, Эвелин, я хотел бы быть свободным и любить вас.
   - А разве мы не свободны, Джи Даблью? И кроме того, война. Я вам скажу,
вся эта мещанская болтовня о браке и тому подобном просто действует мне на
нервы, а вам?
   - Ах, Эвелин,  если  бы  я  был  свободен...  Пойдемте  подышим  свежим
воздухом... Мы сидим тут уже целую вечность!
   Эвелин во что бы то ни стало хотела заплатить  за  завтрак  и  добилась
своего, хотя это ей стоило всех ее денег. Слегка пошатываясь, они вышли из
ресторана. У Эвелин закружилась голова, и она  прислонилась  к  плечу  Джи
Даблью. Он все гладил ее руку и твердил:
   - Ну, ну, теперь мы чуточку покатаемся.
   На закате они обогнули залив и заехали в Канны.
   - Ну, давайте возьмем себя в руки, - сказал Джи Даблью.  -  Неужели  вы
останетесь тут совсем одна, девочка? А что, если  вы  поедете  со  мной  в
Париж? Мы будем по дороге останавливаться в живописных деревнях, это будет
настоящая увеселительная поездка. А здесь мы неминуемо встретим  знакомых.
Я отошлю  казенную  машину  и  возьму  французскую  напрокат...  Не  стоит
рисковать.
   - Хорошо, а то Ницца начинает действовать мне на нервы.
   Джи Даблью приказал шоферу ехать обратно в Ниццу. Он завез ее в  отель,
где она остановилась, и сказал, что заедет за ней завтра в девять тридцать
утра  и  что  она  должна  как  следует  выспаться.  Когда  он  ушел,  она
почувствовала ужасный упадок  сил,  выпила  чашку  холодного,  отдававшего
мылом чая, которую ей подали в номер, и легла  в  постель.  Она  лежала  в
постели и думала о том, что она ведет себя по-свински, но  отступать  было
уже поздно. Ей не спалось, у нее зудело и  чесалось  все  тело.  Этак  она
будет завтра  отвратительно  выглядеть,  она  встала  и  начала  рыться  в
сумочке, отыскивая аспирин. Она приняла  большую  дозу  аспирина  и  опять
легла в постель и лежала абсолютно неподвижно, но ей все время  мерещились
какие-то лица, то выплывавшие из смутного полусна, то опять исчезавшие,  а
в ушах у нее звенели длинные каденции  бессмысленной  болтовни.  Временами
это было  лицо  Джерри  Бернхема,  оно  вырастало  из  тумана  и  медленно
превращалось в лицо мистера Расмуссена,  или  Эдгара  Роббинса,  или  Пола
Джонсона, или Фредди  Серджента.  Она  встала  и  долго  шагала  дрожа  по
комнате. Потом опять легла в постель и заснула и проснулась только  тогда,
когда горничная постучала в дверь и сказала, что  ее  спрашивает  какой-то
господин.
   Когда она сошла вниз,  Джи  Даблью  расхаживал  на  солнце  у  подъезда
гостиницы. Длинная низкая итальянская машина  стояла  под  пальмами  возле
клумбы с геранью. Они почти молча выпили кофе за железным  столиком  перед
гостиницей.  Джи  Даблью  сказал,  что  ему  достался  ужасный   номер   с
отвратительной прислугой.
   Как только чемодан Эвелин был снесен вниз,  они  двинулись  в  путь  со
скоростью шестидесяти миль в час. Шофер гнал как  дьявол,  под  завывающим
северным ветром, который все усиливался по мере того, пока они мчались  по
побережью. Они приехали в Марсель  одеревенелые,  покрытые  корой  пыли  и
наспех позавтракали в рыбном ресторане в конце  старой  гавани.  У  Эвелин
опять кружилась  голова  от  быстрой  езды  и  резкого  ветра  и  пыли,  и
виноградники, и оливковые деревья, и серые  скалистые  горы  неслись  мимо
нее, и изредка - как бы выпиленный ажурной пилой кусочек сланцево-голубого
моря.
   - Все-таки, Джи Даблью, война - это ужасно, - сказала Эвелин. - Но  как
хорошо, что мы живем в эти дни.  Наконец-то  в  мире  совершаются  великие
события. - Джи Даблью промычал сквозь зубы что-то насчет волны идеализма и
продолжал есть bouillabaisse [рыба, тушенная в белом  вине  (франц.)].  Он
вообще был в тот день не очень разговорчив.
   - У нас в Америке, - сказал он, - не стали бы подавать рыбу с костями.
   - Ну а как вы думаете, что будет с нефтью? - опять начала Эвелин.
   - Будь я проклят, если я знаю, - сказал Джи Даблью, - давайте-ка  лучше
тронемся, а то мы отсюда до темноты не выберемся.
   Джи Даблью послал шофера купить еще один плед, и они плотно укутались и
забились в глубь автомобиля под брезентовую крышу. Джи Даблью обнял Эвелин
одной рукой и прижал к себе.
   - Так, теперь мы как птенчики в гнезде, - сказал он,
   Они тихо захихикали от удовольствия.
   Мистраль дул так сильно, что тополя на пыльной равнине  гнулись  в  три
погибели, а потом  автомобиль  начал  карабкаться  по  извилистой  дороге,
ведущей к Ле-Бо. Из-за встречного ветра они двигались  гораздо  медленней.
Было уже темно, когда они въехали в разрушенный город.
   Кроме них, в гостинице никого не было. Там было  холодно,  и  узловатые
поленья оливкового дерева, горевшие в камине, не давали  ни  капли  тепла,
только облака серого дыма вырывались из  камина,  когда  ветер  задувал  в
трубу. Зато  они  отлично  пообедали  и  выпили  горячего  глинтвейну,  от
которого им сразу стало  лучше.  Им  пришлось  надеть  пальто,  когда  они
поднимались в свой номер. На лестнице Джи Даблью поцеловал ее  за  ухом  и
прошептал:
   - Эвелин, дорогая девочка, с вами я вновь чувствую себя юношей.
   Джи Даблью давно уже заснул, а Эвелин все лежала подле него с открытыми
глазами и прислушивалась к ветру,  потрясавшему  ставни,  завывавшему  под
крышей, улюлюкавшему над далекой пустынной равниной. В  доме  пахло  сухим
пыльным холодом. Как она ни жалась к нему, она все не могла согреться. Все
та же скрипучая карусель лиц, планов, обрывков фраз вертелась и  вертелась
без конца в ее голове, не давая ни о чем думать, не давая спать.
   Когда Джи Даблью утром обнаружил, что ему придется мыться  в  тазу,  он
покривился и сказал:
   - Надеюсь,  дорогая  девочка,  вас  не  очень  тяготит  это  отсутствие
комфорта.
   Они  переехали  через  Рону,  добрались  до  Нима,  там   позавтракали,
заглянули по дороге в Арль и Авиньон, потом вернулись  на  Рону  и  поздно
ночью въехали в Лион. Они поужинали в номере и  приняли  горячую  ванну  и
опять выпили глинтвейну. Когда официант с подносом ушел, Эвелин  бросилась
Джи Даблью на шею и начала целовать его. Она нескоро отпустила его спать.
   Утром шел сильный дождь. Они несколько часов ждали,  пока  он  пройдет.
Джи Даблью был чем-то озабочен и безуспешно пытался связаться по  телефону
с Парижем. Эвелин сидела в пустынном  салоне  гостиницы  и  читала  старые
номера "L'Illustration". Ей тоже хотелось поскорей вернуться  в  Париж.  В
конце концов они решилась ехать.
   Ливень перешел в мелкий дождик, но дороги были в ужасном состоянии, и к
вечеру они добрались только до Невера. У Джи Даблью начался насморк, и  он
все время глотал хинин, чтобы предотвратить простуду. В Невере он  взял  в
гостинице два смежных номера с общей ванной, так что эту ночь они спали  в
отдельных кроватях. За ужином Эвелин пыталась завести  разговор  о  мирной
конференции, но он сказал:
   - К чему эти деловые разговоры, мы ведь и  так  достаточно  скоро  туда
вернемся, давайте лучше поговорим о нас самих.
   Когда они подъезжали к Парижу, Джи  Даблью  начал  нервничать.  У  него
текло из носу. В  Фонтенбло  они  отлично  позавтракали.  Там  Джи  Даблью
пересел в поезд, приказав шоферу отвезти Эвелин на  рю-де-Бюсси,  а  потом
сдать его багаж в  отель  "Крийон".  Проезжая  по  парижским  предместьям,
Эвелин почувствовала себя совсем одинокой. Она  вспомнила,  как  оживленно
было несколько дней тому назад на Лионском  вокзале,  когда  ее  провожало
столько народу, и решила, что она очень несчастна.
   На следующий день она, как обычно, пошла под вечер в отель "Крийон".  В
приемной Джи Даблью не было никого, за исключением  его  секретарши,  мисс
Уильямс. Она поглядела прямо в  лицо  Эвелин  таким  холодным,  враждебным
взглядом, что Эвелин сразу же подумала - она что-то  знает.  Она  сказала,
что мистер Мурхауз сильно простужен, у него температура, и  он  никого  не
принимает.
   - Хорошо, я напишу ему записочку, - сказала  Эвелин.  -  Нет,  лучше  я
попозже позвоню по телефону. Как вы считаете, мисс Уильямс?
   Мисс Уильямс сухо кивнула.
   - Очень хорошо, - сказала она.
   Эвелин медлила уходить.
   - Я, знаете ли, только что  вернулась  из  отпуска...  Я  вернулась  на
несколько дней раньше, мне хотелось посмотреть окрестности  Парижа.  Какая
ужасная погода, правда?
   Мисс Уильямс глубокомысленно нахмурила лоб и подошла к ней на шаг.
   - Да... ужасно неприятно, мисс Хэтчинс, что мистер Мурхауз  простудился
именно теперь. У нас как раз скопилось множество весьма важных  дел.  Судя
по тому, что  делается  на  мирной  конференции,  положение  может  каждую
секунду измениться, нужна неусыпная  бдительность...  Мы  считаем  текущий
момент чрезвычайно ответственным во всех  отношениях.  Какая  досада,  что
мистер Мурхауз слег в постель именно теперь. Мы все  прямо  вне  себя.  Он
тоже вне себя.
   - Какая жалость, - сказала Эвелин. -  Надеюсь,  что  завтра  ему  будет
лучше.
   - Доктор обещает. Все же это очень неприятно.
   Эвелин все еще медлила. Она не знала, что сказать. Вдруг  она  обратила
внимание на брошку мисс  Уильямс,  украшенную  золотой  звездочкой  (*75).
Эвелин решила завоевать ее симпатию.
   - Ах, мисс Уильямс, - сказала она,  -  я  не  знала,  что  вы  потеряли
близкого человека.
   Лицо мисс Уильямс стало еще более холодным и  непроницаемым.  Казалось,
она с трудом подыскивала слова.
   - Э-э... мой брат служил во флоте, - сказала она и,  усевшись  за  свой
стол, очень быстро защелкала на машинке.
   Эвелин секунду стояла  неподвижно,  следя  за  пальцами  мисс  Уильямс,
летавшими по клавиатуре. Потом она неуверенно сказала:
   - Ах, какая жалость, - повернулась и вышла.
   К тому времени, когда приехала Элинор с  полными  чемоданами  старинных
итальянских тканей, Джи Даблью уже поправился и  встал.  Эвелин  казалось,
что в тоне Элинор появились какие-то холодные и язвительные нотки, которых
раньше не было. Когда Эвелин приходила в "Крийон" пить чай,  мисс  Уильямс
еле разговаривала с ней и в то же время всячески старалась угодить Элинор.
Даже Мортон, камердинер, тоже как будто бы  относился  к  ним  по-разному.
Изредка Джи Даблью исподтишка жал ей  руку,  но  они  ни  разу  больше  не
оставались одни. Эвелин уже стала подумывать о возвращении в  Америку,  но
ей становилось жутко при мысли, что  придется  вернуться  в  Санта-Фе  или
вообще сызнова начать жить так, как она жила прежде. Она ежедневно  писала
Джи Даблью длинные, бессвязные  записки,  в  которых  жаловалась  на  свою
несчастную жизнь, но он при встречах никогда не упоминал о них. Когда  она
его однажды спросила, почему он никогда не напишет ей  хотя  бы  несколько
слов, он коротко ответил:
   - Я никогда не пишу личных писем, - и переменил тему.


   В конце апреля в Париж приехал Дон Стивенс. Он был в штатском, так  как
ушел со службы из  Управления  восстановительных  работ.  Он  обратился  к
Эвелин с просьбой приютить его, так как у него не было ни гроша в кармане.
Эвелин боялась консьержки и  что  скажут  Элинор  и  Джи  Даблью,  но  она
испытывала такое отчаяние и  горечь,  что  ей  в  конце  концов  все  было
безразлично, она сказала: хорошо, она пустит  его  к  себе,  но  чтобы  он
никому не говорил, где он остановился. Дон издевался  над  ее  буржуазными
воззрениями и говорил, что после революции вся эта ерунда не будет  играть
никакой роли и что первого мая рабочие впервые продемонстрируют свою силу.
Он  заставил  ее  читать  "Юманите"  и  водил  на  рю-де-Круассан,  в  тот
ресторанчик, где был убит Жорес (*76).
   Однажды в ее канцелярию явился высокий длиннолицый  молодой  человек  в
какой-то форме, похожей на военную; это был Фредди  Серджент,  только  что
поступивший  на  службу  в  Помощь  Ближнему  Востоку.  Его  отправляли  в
Константинополь, и это его страшно волновало.  Эвелин  очень  обрадовалась
ему, но, проведя в его обществе, весь день,  почувствовала,  что  все  эти
старые разговоры о театре, и декорациях, и рисунке, и  колорите,  и  форме
уже не имеют для нее никакой ценности. Фредди был в восторге от  Парижа  и
детишек,  пускающих  кораблики  на  прудах  Тюильрийского  сада,  и  касок
республиканских гвардейцев, салютовавших королю  и  королеве  бельгийским,
проезд которых они случайно видели на рю-де-Риволи. Эвелин была в скверном
настроении и приставала к нему, почему он не уклонился от военной  службы,
он объяснил, что один приятель устроил его без его ведома в отдел  военной
маскировки, а политикой он вообще никогда не интересовался, и, прежде  чем
он успел что-нибудь предпринять, война уже кончилась и его демобилизовали.
Они попробовали уговорить Элинор пообедать с ними, но у нее было  какое-то
таинственное свидание с Джи Даблью и еще какими-то господами с  Ке-д'Орсе,
и она не могла пойти. Эвелин пошла с Фредди в "Opera Comique"  [Комическая
опера (франц.)] на "Pelleas" ["Пелеас" (франц.)], но все время  нервничала
и чуть не дала ему по физиономии, когда в последнем действии заметила, что
он плачет. Потом они пошли в кафе "Неаполитен" пить замороженный  оранжад,
и она окончательно ошарашила  Фредди  заявлением,  что  Дебюсси  -  старая
калоша, и он угрюмо повез  ее  домой  в  такси.  В  последнюю  минуту  она
смягчилась и постаралась быть с ним  любезной,  она  обещала  в  ближайшее
воскресенье поехать с ним в Шартр.
   В воскресенье утром было еще темно, когда  Фредди  явился  к  ней.  Они
вышли и, сонные, выпили кофе у старухи, державшей киоск в  подъезде  дома,
расположенного на другой стороне.  У  них  оставался  еще  час  до  отхода
поезда, и Фредди предложил пойти и разбудить Элинор.  Ему  ужасно  хочется
поехать в Шартр с ними обеими, сказал он; эта поездка напомнит  им  добрые
старые времена, а то ему прямо жутко становится при  мысли,  как  их  всех
раскидала жизнь. Они сели в такси и поехали на  набережную  де-ла-Турнель.
Весь вопрос заключался в том, как  попасть  к  Элинор:  парадное  заперто,
консьержки в доме не было. Фредди звонил и звонил, и наконец к  ним  вышел
разгневанный француз в халате, живший в нижнем этаже, и открыл парадное.
   Они постучали в дверь Элинор, Фредди заорал;
   - Элинор Стоддард, немедленно вставайте, вы поедете с нами в Шартр.
   Через некоторое время в дверной щели показалось лицо Элинор,  холодное,
белое и замкнутое над оглушительно голубым неглиже.
   - Элинор, у нас осталось полчаса до поезда.  Мы  едем  в  Шартр,  такси
стоит под парами у подъезда, и, если  вы  не  поедете,  мы  вам  этого  не
забудем до гробовой доски.
   - Но я не одета... Сейчас еще так рано.
   - Вы достаточно хороши и можете ехать как есть. - Фредди протискался  в
дверь и сгреб ее в свои объятия. - Элинор, вы  должны  поехать  с  нами...
Завтра вечером я уезжаю на Ближний Восток.
   Эвелин прошла за ними  в  гостиную.  Проходя  мимо  полуоткрытой  двери
спальни, она заглянула внутрь и увидела Джи Даблью. Он сидел  выпрямившись
в постели, на нем была пижама в ярко-голубую полоску.  Его  голубые  глаза
смотрели прямо сквозь нее. Что-то заставило Эвелин прикрыть дверь.  Элинор
заметила это.
   - Спасибо, дружок, - сказала  она  прохладно,  -  у  меня  там  ужасный
беспорядок.
   - Ну едемте же, Элинор... Неужели  вы  забыли  добрые  старые  времена,
точно жестокосердная Ханна? (*77) - захныкал Фредди.
   - Дайте мне сообразить, - сказала Элинор, постукивая себя по подбородку
белым указательным пальцем в заостренным ногтем. - Сейчас я вам скажу, что
мы сделаем, друзья  мои.  Раз  вы  уже  готовы,  поезжайте  добрым  старым
поездом, а я, как только оденусь, побегу в "Крийон" и спрошу  Джи  Даблью,
не отвезет ли он меня туда в авто. А потом мы все вместе вернемся. Идет?
   - Чудесно, Элинор, ты прямо душка, - сказала Эвелин певучим голосом.  -
Замечательно... Я была уверена, что ты поедешь... Ну ладно, нам пора. Если
разминемся, мы с Фредди будем ровно в двенадцать у собора. Сговорились?
   Эвелин спустилась вниз как в тумане. Всю дорогу до Шартра Фредди горько
упрекал ее за то, что она  такая  рассеянная  и  совсем  разлюбила  старых
друзей.
   Когда они приехали в Шартр, пошел сильный дождь. Они провели  в  Шартре
унылый день. Витражи, снятые безопасности ради на время войны, еще не были
вставлены.  Под  проливным  дождем  огромные  святые   двенадцатого   века
выглядели мокрыми и скользкими.  Фредди  сказал,  что  ради  одной  черной
мадонны  в  нише,  окруженной  свечами,  стоило  претерпеть  все   путевые
неудобства, но Эвелин была иного мнения. Элинор и Джи Даблью не приехали.
   - Куда им в такой дождь! - сказал Фредди.
   Почти с облегчением Эвелин заметила, что она простудилась  и  что,  как
только она вернется домой, ей придется лечь в постель. Фредди довез ее  до
дому в такси, но она не позволила ему подняться наверх, так  как  боялась,
что он там встретится с Доном.
   Дон был дома и принял в ней большое участие - уложил ее  в  постель,  и
напоил горячим лимонадом с коньяком, Карманы его были набиты деньгами, так
как  он  только  что  продал  несколько  статей  и  отправлялся   в   Вену
корреспондентом лондонского "Дейли геральд". Он собирался уехать сразу  же
после первого мая... "Если только тут ничего не произойдет", -  сказал  он
многозначительно. Вечером он перебрался в гостиницу,  поблагодарив  ее  за
то, что она оказала ему товарищескую услугу и приютила, несмотря на то что
больше его не любила. Когда он ушел, квартира показалась ей  тусклой.  Она
уже готова была пожалеть, что не  удержала  его.  Она  лежала  в  постели,
слабая и жалкая, и наконец заснула, чувствуя себя  больной,  испуганной  и
одинокой.


   Утром первого мая, когда она еще лежала в  кровати,  к  ней  зашел  Пол
Джонсон.  Он  был  в  штатском  и  выглядел  молодым,  стройным,  изящным,
светловолосым, красивым. Он сказал, что Дон Стивенс до смерти напугал его,
сегодня  бог  знает  что  может  произойти,  всеобщая  забастовка  и  тому
подобное, он хочет побыть подле нее, если она по возражает.
   - Я решил, что, пожалуй, лучше будет  не  надевать  формы,  и  занял  у
одного парня штатский костюм, - сказал он.
   - Я, вероятно, тоже забастую, - сказала Эвелин. - Мне до того опротивел
Красный Крест, что прямо кричать хочется.
   - Это было бы изумительно, Эвелин. Мы пойдем погулять и  все  увидим...
Со мной вам нечего бояться. Да и у меня будет легче на душе, если  я  буду
знать, где вы находитесь во  время  всех  этих  беспорядков...  Вы  ужасно
безрассудны, Эвелин.
   - Знаете, вам очень идет этот костюм. Пол... Я в первый раз вижу вас  в
штатском.
   Пол покраснел и смущенно сунул руки в карманы.


   - Господи, до  чего  я  буду  счастлив,  когда  я  окончательно  надену
штатское,  -  сказал  он  серьезно.  -  Пускай  даже  мне  опять  придется
работать... Эта дурацкая Сорбонна  мне  ничего  не  дает...  Должно  быть,
потому, что все стали ужасно нервными... И  мне  отошнело  слушать,  какие
боши негодяи, можно подумать, что французские профессора ни о  чем  другом
не способны говорить.
   - Ну хорошо, выйдите и почитайте книжку, а я тем временем оденусь... Вы
не заметили, у старухи напротив есть кофе?
   - Есть, - крикнул Пол из гостиной, он вышел, как только Эвелин высунула
ноги из-под одеяла. - Пойти принести вам?
   - Будьте таким милым... У меня есть бриоши и масло... Возьмите в  кухне
эмалированный молочник.
   Прежде чем начать одеваться, Эвелин поглядела на себя в зеркало. У  нее
были тени под глазами и уже намечались гусиные лапки. Холодней, чем  сырая
парижская комната, пришла мысль о том, что она стареет. Эта мысль была так
чудовищно реальна, что она неожиданно расплакалась. Залитое  слезами  лицо
старой ведьмы горестно глядело на  нее  из  зеркала.  Она  крепко  прижала
ладони к глазам.
   - Ах, я веду такой идиотский образ жизни, - сказала она вслух.
   Пол вернулся. Она слышала, как он робко хозяйничает в гостиной.
   - Я забыл вам рассказать... Дон  говорит,  что  Анатоль  Франс  намерен
принять участие в демонстрации mutilays  de  la  guerre  [инвалидов  войны
(искаж. франц.)]. Я дам вам cafay о lay [кофе с молоком (искаж.  франц.)],
как только вы будете готовы.
   - Сию минуту, - крикнула она, нагнувшись над тазом и  споласкивая  лицо
холодной водой.
   - Сколько вам лет, Пол? - спросила  она,  выходя  из  спальни,  одетая,
улыбающаяся, чувствуя, что она отлично выглядит.
   - Свободный, белый, двадцати одного года  от  роду...  Давайте-ка  пить
кофе, покуда он не остыл.
   - Вы на вид еще моложе.
   - Я достаточно стар,  чтобы  все  понимать,  -  сказал  Пол,  заливаясь
румянцем.
   - Я на пять лет старше вас, - сказала Эвелин. - Боже,  как  не  хочется
стареть.
   - Пять лет не играют никакой роли, - пролепетал Пол. Он так  нервничал,
что пролил кофе себе на брюки. - Фу ты черт, как это  глупо,  -  проворчал
он.
   - Я вам это выведу в одну секунду,  -  сказала  Эвелин  и  побежала  за
полотенцем.
   Она усадила его на стул, и стала  перед  ним  на  колени,  и  принялась
тереть полотенцем его ляжку. Пол сидел неподвижно,  красный,  как  свекла,
плотно сжав губы. Он вскочил на ноги прежде, чем она кончила свое дело.
   - Ну довольно, пойдем посмотрим, что творится на улице. Эх, если  бы  я
знал, что к чему!..
   - Вы бы хоть спасибо сказали, - произнесла Эвелин, глянув на него снизу
вверх.
   - Спасибо, простите, это очень мило с вашей стороны, Эвелин.
   Улицы имели праздничный вид. Два-три магазина в переулках были открыты,
но железные шторы на них были до половины опущены.  Был  серый  день,  они
пошли вверх по бульвару Сен-Жермен, встречая по пути  множество  праздного
народу в воскресных костюмах. Только когда  мимо  них  проскакал  эскадрон
республиканской гвардии в блестящих касках  с  трехцветными  перьями,  они
почувствовали, как напряжена атмосфера.
   За мостом, на той стороне Сены, было еще больше народу, там  попадались
отдельные кучки жандармов.
   На перекрестке нескольких улиц они увидели группу  стариков  в  рабочих
блузах, с красным флагом и плакатом: L'UNION DES TRAVAILLEURS FERA LA PAIX
DU MONDE [Единение трудящихся - залог мира во всем мире  (франц.)].  Отряд
республиканской гвардии поскакал прямо на них  с  саблями  наголо,  солнце
сверкало на касках. Старики разбежались и попрятались в подъездах.
   На Больших бульварах вокруг ружейных пирамид стояли французские солдаты
в стальных  шлемах  и  грязно-голубых  шинелях.  Уличные  толпы,  проходя,
приветствовали их, все казались добродушными и веселыми. Эвелин и Пол  уже
порядком устали: они ходили все утро. Они начали  подумывать,  где  бы  им
позавтракать. В довершение всего пошел дождь.
   Возле Биржи они встретили Дона  Стивенса,  выходившего  из  телеграфной
конторы. Он был зол и утомлен. Он был на ногах с пяти утра.
   - Если уж они  решили  бунтовать,  то  какого  черта  они  не  начинают
вовремя, чтобы можно было отправить телеграммы?..  Знаете,  я  видел,  как
полиция гнала Анатоля Франса с площади Альма.  Можно  было  бы  состряпать
замечательную  корреспонденцию,  если  бы  не  эта  проклятая  цензура.  В
Германии положение очень серьезное... Я думаю, там что-нибудь произойдет.
   - А в Париже произойдет что-нибудь, Дон? - спросил Пол.
   - Откуда я знаю?.. Какие-то ребята сорвали решетки, окружавшие деревья,
и швыряли их в фараонов на  авеню  Манжента...  Бернхем  говорит,  что  на
площади Бастилии - баррикады, только дудки,  я  не  пойду  туда,  пока  не
поем... Да я этому, впрочем, и не верю... Я конченый человек.  А  что  вы,
буржуи, ходите по улицам в такой день?
   - Стой, товарищ рабочий, не стреляй, - сказал Пол, поднимая руки вверх.
- Подожди, пока мы поедим.
   Эвелин рассмеялась. Она подумала, насколько больше ей нравится Пол, чем
Дон.
   Они долго ходили под  моросящим  дождем  по  бесчисленным  переулкам  и
наконец нашли маленький  ресторанчик,  откуда  слышались  голоса  и  пахло
пищей. Они нырнули под железную штору. Темный ресторан был  полон  шоферов
такси и рабочих. Они кое-как уселись с края мраморного столика, за которым
два старика играли в шахматы. Нога Эвелин прижалась к ноге  Пола.  Она  не
убрала ее, тогда он покраснел и чуточку отодвинул свой стул.
   - Простите, - сказал он.
   Они все ели печенку с луком, и Дон заговорил со стариками,  он  говорил
по-французски с ошибками, но бегло.  Те  сказали,  что  нынешняя  молодежь
никуда не годится, в былые дни они, когда выходили на улицу, разворачивали
мостовую и хватали фараонов за ноги и стаскивали их с лошадей. Сегодня как
будто предполагалось устроить всеобщую забастовку, а  что  они  сделали?..
Ничего... Два-три сорванца пошвыряли камни и разбили  одно  окно  в  кафе.
Разве так защищают свободу и достоинство трудящихся? Старики вновь взялись
за шахматы. Дон поставил им бутылку вина.
   Эвелин  сидела,  откинувшись  на  спинку   стула,   рассеянно   слушая,
раздумывая, пойти ли ей вечером к Джи Даблью или не пойти. Она размышляла,
женится ли на ней Пол, интересно, как это получится, если она народит  ему
кучу детей, таких же, как он, курчавых мальчишек. Ей  нравилось  сидеть  в
этом тесном ресторанчике, в котором пахло кухней, и вином, и  махоркой,  и
слушать Дона, излагавшего Полу законы революции.
   - Когда я вернусь домой, я, вероятней всего,  отправлюсь  побродить  по
Америке, наймусь батраком  или  еще  кем-нибудь  и  вообще  сам  ко  всему
присмотрюсь, - сказал Пол под конец. - А то я ни черта не  знаю  -  только
то, что люди говорят.
   После обеда они сидели, допивая вино, вдруг они  услышали  американскую
речь. Двое американских военных полицейских вошли  в  ресторан  и  пили  у
цинковой сгонки.
   -  Не  говорите  по-английски,  -  шепнул  Пол.  Они  сидели  молча   и
напряженно, изо всех сил стараясь быть похожими  на  французов,  пока  оба
защитных мундира не исчезли. Пол сказал: - Фу, до чего я испугался...  Они
бы меня наверняка замели за то, что я не в форме...  Тогда  пожалуйста  на
рю-Сент-Анн, и прощай Париж.
   - Ах, бедняжка, вас расстреляли бы на рассвете,  -  сказала  Эвелин.  -
Немедленно идите домой и переоденьтесь... Мне все равно тоже нужно зайти в
Красный Крест.
   Дон проводил ее на рю-де-Риволи. Пол скрылся в переулке, он пошел домой
переодеваться.
   - По-моему, Пол Джонсон ужасно милый мальчуган, где  вы  его  откопали,
Дон? - сказала Эвелин небрежным тоном.
   - Он несколько простоват... молодой теленочек... Но  вполне  порядочный
малый... Я познакомился с ним на Марне;  его  часть  была  расквартирована
рядом с моей. Потом он получил теплое местечко в службе  связи,  а  теперь
учится в Сорбонне... И  это  ему  определенно  необходимо...  у  него  нет
никаких социальных идей... Пол все еще верит в аиста.
   - Он, очевидно, родом из тех же мест, что и вы... я хочу  сказать  -  в
Америке.
   - Совершенно верно, его  отец  -  владелец  зернохранилища  в  каком-то
провинциальном городке... Мелкий буржуа... Мещанская среда. Но несмотря на
все, он неплохой парень.  Жалко  только,  что  он  не  читал  Маркса,  это
укрепило бы его миросозерцание. -  Дон  скорчил  смешную  гримасу.  -  Это
относится также  и  к  вам,  Эвелин,  но  в  вас  я  уже  давно  отчаялся.
Декоративное, но бесполезное растение.
   Они остановились и разговаривали, стоя на углу улицы под аркой.
   - Ах, Дон, мне ваши взгляды действуют на нервы, - начала она.
   Он перебил ее:
   - Ну пока, вот мой автобус... Не следовало бы, в сущности, пользоваться
штрейкбрехерским автобусом, но больно уж далеко идти пешком до Бастилии. -
Он поцеловал ее. - Не сердитесь на меня.
   Эвелин помахала ему рукой.
   - Веселитесь в Вене, Дон.
   Он на ходу вскочил на площадку автобуса. Эвелин еще успела увидеть, как
кондукторша пыталась столкнуть его, так как автобус был переполнен.
   Она поднялась в канцелярию и сделала вид, будто она там сидела с  утра.
За несколько минут до шести она  вышла,  медленно  дошла  до  "Крийона"  и
поднялась к Джи Даблью. Там все было по-прежнему, мисс Уильямс, холодная и
желтоволосая, сидела  за  своим  бюро,  Мортон  бесшумно  разносил  чай  и
птифуры, Джи Даблью стоял в  оконной  нише,  полускрытый  портьерой  цвета
шампань, и оживленно беседовал с каким-то господином в визитке,  Элинор  в
жемчужно-сером платье, которого Эвелин никогда раньше на  ней  не  видела,
щебетала у камина с двумя молодыми штабными офицерами. Эвелин выпила чашку
чая и перекинулась  двумя-тремя  словами  с  Элинор,  потом  сказала,  что
торопится на свидание, и ушла.
   В приемной она на ходу перехватила взгляд мисс Уильямс. Она на  секунду
остановилась у бюро.
   - Как всегда заняты, мисс Уильямс? - сказала она.
   - Я предпочитаю быть занятой, - ответила та.  -  Работа  удерживает  от
многих ложных шагов... Мне кажется, что в Париже  люди  тратят  зря  массу
времени... Я никогда не думала, что это возможно - чуть ли  не  весь  день
ничего не делать.
   - Французы больше всего ценят свой досуг.
   - Досуг - прекрасная  вещь,  если  умеешь  им  пользоваться...  Но  эта
светская жизнь отнимает у нас  столько  времени...  Люди  приходят  к  нам
завтракать и  остаются  на  весь  день,  я  прямо  не  знаю,  как  от  них
отвязаться... Все это ставит нас в чрезвычайно затруднительное  положение.
- Мисс Уильямс пристально поглядела на Эвелин. - Я думаю, у вас в  Красном
Кресте теперь не очень много работы, правда, мисс Хэтчинс?
   Эвелин сладко улыбнулась.
   - Да, мы просто наслаждаемся нашим досугом, как французы.
   Она пересекла огромную заасфальтированную Плас-дела-Конкорд,  не  зная,
что с собой делать, и свернула на Елисейские поля, где зацветали  каштаны.
Всеобщая забастовка, по-видимому, уже  кончилась,  потому  что  на  улицах
появилось много такси. Она села на скамью, и какой-то бледный как  мертвец
тип в сюртуке сел рядом и сделал попытку пристать  к  ней.  Она  встала  и
поспешно зашагала прочь.  На  Рон-Пуан  ей  пришлось  остановиться,  чтобы
пропустить    отряд    французской    конной    артиллерии     с     двумя
семидесятимиллиметровками. Бледный как мертвец тип очутился рядом  с  ней,
он протянул ей руку, а другой прикоснулся к шляпе, словно они были старыми
друзьями. Она пробормотала:
   - Фу, как это противно, -  и  села  в  фиакр,  стоявший  на  углу.  Она
испугалась, что тот тип сядет рядом, но он  остался  на  панели  и  мрачно
поглядел вслед фиакру, катившемуся за орудиями так, словно она  входила  в
состав полка. Приехав домой, она сварила себе какао на  газовой  плите  и,
одинокая, легла в постель с книжкой.
   На следующий вечер, когда она вернулась со  службы,  Пол  поджидал  ее,
одетый  в  новую  военную  форму,  в  ослепительно  сверкающих   тупоносых
башмаках,
   - Что это с вами, Пол? Вы выглядите так, словно только что  побывали  в
механической прачечной.
   - Один мой приятель-сержант служит каптенармусом... Он выдал мне  новое
обмундирование.
   - Вы несказанно прекрасны.
   - Не я, а вы, Эвелин.
   Они пошли на бульвары и пообедали у "Ноэль  Питера",  сидя  на  розовых
плюшевых скамейках среди помпейских колонн, под  аккомпанемент  скользкой,
скрипичной музыки. Пол получил жалованье и пайковые за месяц и  чувствовал
себя отлично. Они говорили о том,  что  будут  делать,  когда  вернутся  в
Америку. Пол сказал, что папа хочет, чтобы  он  служил  в  Миннеаполисе  в
конторе хлебного маклера, но он хочет попытать  счастья  в  Нью-Йорке.  Он
считал, что молодой человек должен перепробовать все, прежде  чем  взяться
за что-нибудь определенное, чтобы  точно  выяснить,  к  чему  он  наиболее
способен. Эвелин сказала, что она не знает, чем бы ей  хотелось  заняться.
Ей ничего не хочется делать из того, что она делала раньше, это она  знает
твердо, может быть, она навсегда останется в Париже.
   - Мне раньше Париж не нравился, - сказал Пол,  -  но  теперь,  когда  я
встречаюсь с вами, он кажется мне чудесным.
   Эвелин поддразнила его:
   - Что вы! По-моему, вы меня совсем не любите, вы даже виду не покажете.
   - Понимаете, Эвелин, вы  так  много  знаете  и  повсюду  бывали...  Это
страшно мило с вашей стороны, что вы вообще позволяете мне бывать  у  вас.
Поверьте, я буду вам за это благодарен всю мою жизнь.
   - Ах,  зачем  вы  такой?..  Я  терпеть  не  могу  раболепных  людей,  -
раздраженно крикнула Эвелин.
   Они продолжали есть в молчании. Они ели спаржу, запеченную в сыре.  Пол
несколько раз подряд отхлебнул вина и поглядел на  нее  с  тем  выражением
немого укора, которое она ненавидела.
   - Знаете, я сегодня  в  настроении  веселиться,  -  сказала  она  через
некоторое время. - Я  весь  день  была  ужасно  несчастна,  Пол...  Я  вам
когда-нибудь все расскажу... Вы знаете, бывает такое чувство,  когда  все,
за что вы ни возьметесь, как будто крошится у вас в руках.
   - Отлично, Эвелин, - сказал Пол и стукнул кулаком по столу,  -  давайте
веселиться напропалую.
   Когда они пили кофе, оркестр заиграл польку, и публика начала танцевать
между столиками, подбадриваемая возгласами скрипача:
   - А, полька, ааа!
   Смешно  было  смотреть  на  пожилых  господ,  плясавших  под   сияющими
взглядами   осанистого   метрдотеля-итальянца,    который,    по-видимому,
чувствовал, что наконец-то lа  gaite  [веселье  (франц.)]  возвращается  в
Paris. Пол и Эвелин совсем забылись и тоже попробовали танцевать. Пол  был
очень  неловок,  но,  когда  его  руки   обхватили   ее,   она   почему-то
почувствовала  себя  гораздо  лучше,   перестала   ощущать   то   страшное
одиночество, которое так ее пугало.
   Когда полька немножко улеглась, Пол оплатил солидный счет, и они  вышли
рука об руку, тесно прижимаясь друг к другу, как все парижские влюбленные,
и майским вечером  бродили  по  бульварам,  пахнувшим  тмином,  и  горячим
хлебом, и лесной земляникой. У них было легкомысленное настроение.  Эвелин
все время улыбалась.
   - Идем, идем, будем веселиться, - изредка шептал Пол, как бы для  того,
чтобы подбодрить себя.
   - Я только что подумала, что сказали бы мои  друзья,  если  бы  увидели
меня на бульваре под руку с пьяным солдатом, - сказала Эвелин.
   - Нет, честное слово, я не пьян, - сказал Пол. - Я могу выпить  гораздо
больше, чем вы думаете, и я ни за что больше не  останусь  в  армии,  даже
если мирная конференция ничем не кончится.
   - Ах, мне все равно, - сказала Эвелин, -  мне  все  равно,  что  бы  ни
случилось.
   Они услышали  музыку  из  другого  кафе  и  увидели  силуэты  танцоров,
мелькавшие мимо окон второго этажа.
   - Зайдем, - сказала Эвелин.
   Они зашли и поднялись в танцевальный зал, представлявший собой  длинную
комнату, полную зеркал. Эвелин сказала, что ей хочется  выпить  рейнвейну.
Они долго изучали карточку вин, и наконец Эвелин, многозначительно  искоса
поглядев на  Пола,  заказала  "Liebiraumilch"  ["Молоко  любимой  женщины"
(известная марка рейнвейна) (нем.)]. Пол покраснел.
   - Я бы хотел иметь liebe frau, - сказал он.
   - А может, она у вас есть... По одной в каждом порту, - сказала Эвелин.
   Он покачал головой.
   Когда они пошли танцевать, он очень крепко прижимал ее к себе.  Он  уже
не был таким робким, как прежде.
   - Я в последнее время чувствую себя ужасно одинокой, - сказала  Эвелин,
когда они сели на место.
   - Вы - одиноки?.. Когда вся мирная конференция бегает за  вами  и  весь
АЭК... Знаете, Дон говорил мне, что вы опасная женщина.
   Она пожала плечами.
   - Откуда Дон знает? А ведь вы, пожалуй, тоже можете быть опасным, Пол.
   Они опять пошли танцевать, и она прижалась  щекой  к  его  щеке.  Когда
музыка прекратилась, у него был такой вид, словно он вот-вот поцелует  ее,
но он этого не сделал.
   - Сегодня самый чудесный вечер в моей жизни, - сказал он. - Как бы  мне
хотелось быть тем человеком, с которым вам было бы  действительно  приятно
повсюду бывать.
   - Пожалуй, вы могли бы  им  быть,  Пол...  Вы,  по-видимому,  способный
ученик... Ах нет,  мы  ведем  себя  ужасно  глупо...  Я  терпеть  не  могу
кокетничать и флиртовать... Может быть, мне хочется невозможного...  Может
быть, мне хочется выйти замуж и иметь ребенка.
   Пол сконфузился. Они сидели молча, глядя на танцующих. Эвелин  увидела,
как молодой французский солдат  нагнулся  и  поцеловал  в  губы  маленькую
девушку, с которой танцевал; целуясь,  они  продолжали  танцевать.  Эвелин
захотелось быть этой девушкой.
   - Давайте выпьем еще капельку вина, - сказала она Полу.
   - Вы думаете? Ну что ж, давайте веселиться.
   Когда они садились в такси, Пол был  уже  совсем  пьян,  он  смеялся  и
обнимал ее. Как только они очутились в темноте на  заднем  сиденье  такси,
они начали целоваться. Эвелин на минуту отстранила Пола.
   - Поедемте к вам,  а  не  ко  мне,  -  сказала  она,  -  я  боюсь  моей
консьержки.
   - Отлично... Только  у  меня  ужасно  маленький  номер,  -  сказал  Пол
хихикая, - но ничего, мы уместимся.
   Миновав грозные взоры старика, у которого были ключи от  номеров,  они,
спотыкаясь, поднялись по длинной, холодной винтовой лестнице  в  маленькую
комнату, выходившую на двор.
   - Жизнь прекрасна, если не раскисать, - сказал Пол, он запер  дверь  на
ключ и на крючок и протянул к ней руки. Опять пошел дождь, дождь гремел  о
стеклянную крышу двора, точно водопад. Пол швырнул фуражку и китель в угол
и подошел к ней с сияющими глазами.
   Как только они легли в постель, он заснул, положив голову на ее  плечо.
Она выскользнула из кровати, чтобы потушить свет и  открыть  окно,  потом,
дрожа, прильнула к его телу, теплому и размякшему, как  тело  ребенка.  За
окном дождь низвергался на стеклянную  крышу  двора.  Где-то  в  доме  был
заперт щенок, который непрерывно отчаянно тявкал и скулил. Эвелин не могла
заснуть. Что-то запертое внутри нее скулило, как тот щенок. Сквозь  стекло
она начала различать темный  шпиль  крыши  и  трубы  на  фоне  бледнеющего
фиолетового неба, наконец она заснула.
   Весь следующий день они провели вместе. Она  позвонила  по  телефону  в
Красный Крест и сообщила, что у нее обычное недомогание, а Пол  совершенно
забросил Сорбонну. Они все утро просидели под жидкими лучами солнца в кафе
близ Мадлен и строили планы о том, что они будут делать.  Они  постараются
как можно скорей добиться отправки в Штаты, найдут себе работу в Нью-Йорке
и поженятся.  Пол  в  свободное  время  будет  готовиться  к  инженерскому
диплому. В Джерси-Сити есть одна фирма, торгующая зерном и фуражом, друзья
его отца, он уверен, что они его возьмут на  службу.  Эвелин  может  вновь
открыть свое декоративное ателье. Пол был счастлив и откровенен и  уже  не
имел прежнего виноватого вида. Эвелин все время говорила себе, что в  Поле
что-то есть, что она влюблена в Пола, что  из  Пола  кое-что  можно  будет
сделать.
   До конца мая они вели себя довольно легкомысленно. Они в несколько дней
истратили все свое жалованье, так что им пришлось  обедать  за  маленькими
общими столиками в ресторациях, битком набитых  студентами  и  рабочими  и
мелкими служащими; они покупали абонементные книжки по два франка  или  по
два франка пятьдесят за обед. В одно июньское воскресенье  они  поехали  в
Сен-Жермен и пошли гулять по лесу. У Эвелин неожиданно  начались  приступы
тошноты и слабости, и ей несколько раз приходилось ложиться на траву.  Пол
казался ужасно озабоченным. Наконец они добрались до маленького поселка на
берегу Сены. Сена,  вся  в  зеленых  и  лиловых  полосах  послеполуденного
солнца,  стремительно  неслась,  пенясь  у  низких   берегов,   обсаженных
шпалерами высоких тополей. Они переправились на другой берег на  маленьком
пароме, Эвелин прозвала старика паромщика Отец Время.  На  полпути  Эвелин
сказала Полу:
   - Знаешь, отчего это у меня, Пол? Я беременна.
   Пол вздохнул со свистом.
   - Так... Это не входило  в  мои  планы.  Какой  я,  по  правде  говоря,
негодяй, что не женился на  тебе  раньше...  Мы  поженимся  немедленно.  Я
выясню, каким образом можно  получить  разрешение  на  брак,  находясь  на
военной службе. Ничего, все в порядке, Эвелин... Но это здорово меняет мои
планы.
   Они добрались до  противоположного  берега  и  пошли  через  Конфлан  к
железнодорожной станции, чтобы  сесть  на  парижский  поезд.  Пол  казался
озабоченным.
   - А ты думаешь, мои планы от этого не меняются? - сказала Эвелин. - Это
все равно что переплывать Ниагару в бочке, понимаешь?
   - Эвелин, - серьезно, со слезами  на  глазах  сказал  Пол,  -  чем  мне
искупить мою вину?.. Честное слово, я сделаю все,  что  в  моих  силах.  -
Поезд со свистом и грохотом подкатил к перрону.  Они  были  так  поглощены
своими мыслями, что чуть не пропустили его.  Они  сели  в  вагон  третьего
класса и сидели, молча, выпрямившись,  друг  против  друга,  касаясь  друг
друга коленями, глядя в окно на парижские предместья  и  не  видя  их,  ни
слова не говоря. Эвелин сказала сдавленным голосом:
   - Мне хочется иметь малыша, Пол, придется нам пройти через все.
   Пол кивнул. Больше она его лица не видела. Поезд вошел в туннель.



        НОВОСТИ ДНЯ XXXIV

   СОКРАЩЕНИЕ МИРОВОЙ ДОБЫЧИ ПЛАТИНЫ

   IL SERAIT CRIMINEL DE NEGLIGER LES
   INTERETS FRANCAIS DANS LES BALKANS
   [Было бы преступно пренебрегать французскими
   интересами на Балканах (франц.)]

   САМОУБИЙСТВО В ТЮРЬМЕ

   котировка "Юнайтед стар сторс", составляющая в этом месяце 167 долларов
на акцию, равняется 501  доллару  за  акцию  старого  товарного  фонда,  в
результате чего нынешние акционеры получают 27%  за  акцию,  приобретенную
ранее. Как в мирное время, так и в военное акции Компании не упали в  цене
и даже увеличили дивиденды

   ШЕСТЕРО ЗАДЕРЖАНЫ НА ЧЕРДАКЕ

   Как вы их удержите на ферме
   После путешествия в Париж

   Если Уолл-стрит был заинтересован в мирном договоре  -  иными  словами,
если американские деловые круги по праву интересовались, в  какой  степени
мы вовлечены в дела, не имеющие к нам никакого касательства,  то  с  какой
стати они занимались подкупом всех болтунов и аферистов, образующих  свиту
мистера Вильсона в Париже?

   СОЮЗНИКИ ПРИЗЫВАЮТ ВЕНГЕРСКИЙ НАРОД СВЕРГНУТЬ ПРАВИТЕЛЬСТВО БЕЛЫ КУНА

   ТАЙНА СИНЕЙ БОРОДЫ - ИСЧЕЗНОВЕНИЕ 11 ЖЕНЩИН

   ENFIN LA FRANCE ACHETE LES STOCKS AMERICAINS
   [Наконец Франция покупает американские склады (франц.)]

   Как вы их прогоните с Бродвея
   Где джаз-банда гром
   Вечный содом

   весь день бульвары являли собой необычное зрелище. Террасы  почти  всех
кафе были пусты, столы и стулья  были  убраны  с  них.  В  некоторые  кафе
посетителей впускали поодиночке, и их  обслуживали  официанты,  оставшиеся
верными своему долгу, но снявшие тем не менее передники

   ПАРИЖ КРИТИКУЕТ ТРЕБОВАНИЯ ГЕДЖАСА (*78)

   дабы не обнаружить преждевременно своих симпатий, решено расформировать
для вида несколько частей; на самом же деле эти  части  в  полном  составе
передаются в распоряжение Колчака

   ИРМ ЗАМЫШЛЯЛИ УБИТЬ ВИЛЬСОНА

   Найдено 10.000 мешков гнилого лука

   НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ - БОГАТЫЙ ГРАЖДАНИН
   РАЗБИЛСЯ НАСМЕРТЬ, УПАВ С ЛЕСТНИЦЫ

   туман скрыл канонерку вс