Джеймс Планкетт. Рассказы ---------------------------------------------------------------------------- OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- ОДИН ЗЕЛЕНЫЙ ЦВЕТ {x} Перевод Л. Беспаловой {* Зеленый цвет - национальный цвет Ирландии. В названии рассказа иронически обыгрываются слова старой ирландской песни: Когда иначе, чем сейчас, начнет расти трава И спрячет свой зеленый цвет весенняя листва, Тогда сменю на шапке цвет, но до тех страшных лет Велит господь, чтоб я носил один зеленый цвет. (Здесь и далее - примечания переводчиков).} К мысли подкинуть чемодан с бомбой замедленного действия в гостиницу Мерфи, чтобы взорвать участников торжественного обеда, Джозеф Недоумок пришел не в результате основательного и тонкого расчета, как сделал бы профессиональный заговорщик. Да он и не был заговорщиком. Своим простым нехитрым умом он сообразил, что чем раньше Балликонлан освободится от Мерфи, первого богача и столпа города, и Лейси, председателя Гэльской лиги {Гэльская лига была основана в 1893 году с целью возрождения почти вышедшего из употребления гэльского языка и кельтско-ирландской культуры.}, и отца Финнегана, приходского священника, а вкупе с ними и от других светочей меньшего масштаба Гэльской лиги и бывшей ИРА, тем лучше будет для Балликонлана, да и для Ирландии в целом. Раздобыть бомбу труда не составляло. Бомба хранилась у Джозефа еще со времен беспорядков, когда его брат рисковал жизнью, Мерфи же в пекло не лез, а только отдавал приказы и присваивал себе чужие заслуги. Бомбу - тяжеленную, нескладную штуковину - сварганили в сборочных мастерских Дублинской железнодорожной компании и вынесли оттуда вместе с несколькими другими бомбами, поначалу их собирались использовать против англичан, впоследствии - против самих ирландцев. Джозеф мог ее завести и свято верил, что тут все пройдет без сучка, без задоринки. Мысль подкинуть бомбу в чемодане он почерпнул из "Айриш католик таймс", где в душераздирающих выражениях описывалось подобное же преступление против испанского духовенства. Так как при этом погиб от ран один архиепископ-ирландец, газета расписала покушение в мельчайших деталях. Дело стало за чемоданом. Чемоданом Джозеф разжился у Перселла, школьного учителя. Ради Перселла, а также и всего цивилизованного мира он решил разом покончить со всей этой шайкой. Перселл относился к нему по-доброму. С такой добротой к нему не относился никто с тех самых пор, как его брата выжили из города после вполне невинной, но крайне неосмотрительной попытки убежать с дочкой Мерфи. В гражданскую войну, когда Джозефову брату и Мерфи приходилось подолгу бывать вместе, чтобы обмозговывать разные операции, молодые люди сталкивались в самое разное время дня и ночи и полюбили друг друга. И несмотря на то что Мерфи вышел в богачи и столпы города и Джозефов брат теперь был никак не пара его дочери (у него не было ни кола, ни двора), с наступлением мирного времени их привязанность не угасла. И еще долгие месяцы после изгнания любимого девушка горевала и куксилась, но в конце концов покорилась воле отца и вышла замуж за его бывшего врага, человека, который в гражданскую войну сражался против них, зато теперь стал членом местного совета и членом правительства. Ничего удивительного, что Мерфи забыл старые раздоры. На людях они готовы были перервать друг другу глотки, келейно же действовали по принципу: ум хорошо, а два лучше. Так что, когда дочка в конце концов образумилась, Мерфи мог поживиться разом в обоих лагерях. Весть о том, что и Перселл вынужден покинуть Балликонлан, опять же из-за Мерфи, произвела на Недоумка совершенно неожиданное действие. Из сумятицы обид родилось чувство цели, направления. Недоумка вдруг осенило, зачем он хранил бомбу все эти годы. Перселл стал привечать Недоумка чуть не сразу по приезде в Балликонлан. Извозчик Патрик Хеннесси дал ему знать, когда приедет учитель, и Джозеф встретил его на станции. За свою помощь он был щедро вознагражден, и с тех пор стоило Перселлу приехать в город за продуктами, как откуда ни возьмись появлялся Недоумок и следовал за ним по пятам. Перселл, со своей стороны, симпатизировал Недоумку и жалел его. Когда он видел, как Недоумок бредет по городу и дети издеваются над его заячьей губой, а лавочники шугают его от дверей, у жалостливого по натуре Перселла щемило сердце. Джозеф брился от случая к случаю, и, несмотря на вполне зрелый возраст, лицо его поросло неопрятным клочковатым пухом, как у подростка. Перселлу он казался голодным и неприкаянным. Впечатление это было обманчивым, потому что Недоумку перепадало множество мелких подачек, которые он принимал, умело скрывая свое презрение к благодетелям. - Я слышал, вы взяли Недоумка в услужение, - сказал Перселлу отец Финнеган чуть не на следующий день после этого события. - Да, отец мой. - Не уверен, что ваш выбор удачен. Во-первых, он, как вы знаете, слабоумный. - Знаю, отец мой. Но ведь сказано: "Пустите детей приходить ко мне и не возбраняйте..." - Вы говорите - не возбраняйте, Перселл? - Брови отца Финнегана сошлись на переносице. - Он не посещает мессу... Но, я вижу, вы и это не возбраняете? - Мне очень жаль, что он не ходит к мессе. Но если бы с вами или со мной обходились, как с Джозефом, неизвестно еще, хотелось бы нам идти на люди. - Ваше сострадательное сердце делает вам честь, Перселл. Но суть в другом: когда мой викарий осудил его брата за попытку соблазнить младшую дочку Мерфи, Джозеф сказал, что викарию дали на лапу. Перселл грустно улыбнулся. - Верно, - продолжал отец Финнеган. - Любой из моих прихожан мог так сказать в припадке раздражения. Зато мессу ни один из них не пропустит. - Отец Финнеган был дородный, седовласый, краснощекий. Чтобы побороть природную вспыльчивость, он завел привычку полировать нос пальцем и сейчас усиленно этим занимался. - Возможно, он не отвечает за свои поступки и, наверно, не ведает, что творит. И тем не менее его поведение предосудительно. Невзирая на все предупреждения, Перселл поселил Недоумка у себя. Они жили в домике сразу за Балликонланом, на взгорке, с которого вечерами открывался вид на отнюдь не залитый огнями город. Балликонлан лежал в долине между двумя взгорками, уже несколько веков он пятился все дальше от реки, порой норовившей выйти из берегов, чем лишил себя возможности хоть иногда да внести какое-то разнообразие в свою жизнь. В первый свой месяц здесь Перселл как-то прошел весь город из конца в конец и обнаружил, что, когда по сигналу одного гудка закрываются мельницы Мерфи, а его же пуговичная фабрика прекращает работу, жителям ничего не остается, кроме как слоняться по центральной площади, где размещено большинство пивнушек, или играть в расшибалочку на зеленой полянке, где дорога на выходе из города разветвляется. Порой железная дорога манила его за собой, и он бесцельно брел по рельсам, поднимался вслед за ними на гору, спускался на вересковые пустоши - безлюдные болотистые просторы, в которых отражалось непередаваемо унылое небо. Время от времени он заглядывал в гостиницу Мерфи, где в баре, перед тем как пойти на боковую, неизменный коммивояжер коротал часок-другой, прихлебывая виски и приводя в порядок счета. Именно в эту пору освоения города его осенила мысль основать хор. Он играл на рояле и на органе и еще в бытность свою помощником учителя в Дублине ставил с учениками оперы в честь окончания учебного года. Через учеников он залучил и кое-какую молодежь - сыновей и дочерей соседних фермеров; они же в свою очередь завербовали своих друзей из числа фабричных. Спевки - поначалу совершенно стихийные и для самого что ни на есть узкого круга - постепенно стали притягивать все больше народу. Раз в неделю в школу съезжалась молодежь, по преимуществу на велосипедах, а со временем, когда спевки стали так же стихийно завершаться танцами, на них повадились ходить и те, кто не пел в хоре. Хор разрастался как-то помимо Перселла и приковывал к себе внимание всего города. Молодежь наконец-то почувствовала, что и в Балликонлане есть куда себя девать. Какое значение имеет его хор, Перселл осознал, только получив письмо от Лейси из Гэльской лиги; Лейси от имени комитета порицал Перселла: как мог тот выбрать темой своей лекции английскую хоровую музыку, когда ирландская музыка находится в столь прискорбном небрежении. Знакомое чувство тоски нахлынуло на Перселла. Не первый год он учительствовал и не первый раз приходилось ему отражать наскоки ревнителей возрождения национальной культуры. Однако у него не хватило мужества оставить без ответа письмо, за которым стояла вся политическая машина, и он пригласил Лейси на репетицию. Он ожидал увидеть облаченного в грубый твид увальня, неистового патриота из какой-нибудь глухой деревушки на берегу Атлантического океана. Вопреки ожиданиям, перед ним предстал лощеный субъект в котелке, с озабоченным выражением лица, которое не скрадывали даже холеные нафабренные усы. На нем была безукоризненно белая рубашка с ослепительным стоячим воротничком и темный костюм. На лацкане у него золотился значок Гэльской лиги. Массивная золотая цепочка, выпущенная двумя симметричными петлями на жилет, придавала ему особую солидность. Лейси приветствовал Перселла по-ирландски, но когда тот ответил ему по-английски, у Лейси явно отлегло от души. Хор исполнил несколько песен, Лейси выслушал их благосклонно, но нетерпеливо. - Отличная работа, Перселл, - сказал он так, будто тот показал ему собственноручно сколоченный стол. - Рад, что вам понравилось, - сказал Перселл. Он встал из-за пианино и. к ужасу своему, заметил, что на его место плюхнулся молодой человек и стал одним пальцем подбирать какой-то танец. Перселл попытался было увлечь Лейси в сад, но тут путь ему преградила молодая девушка. Она ходила в хор полгода назад, но после нескольких спевок исчезла. И хотя Перселлу не терпелось увести Лейси от греха подальше, было в этой девушке что-то такое, что заставило его на миг забыть, чем чреват для них этот визит. Ее имя крутилось у него в голове, но выплыло из памяти не сразу. - Салли Магуайр, а я думал, вы совсем меня забросили, - сказал он. - Я б обязательно ходила, если б не папаша, - сказала она. И, не замечая Лейси, так дерзко и. открыто уставилась на Перселла, что он оторопел. - Ну и что же он теперь - смягчился? Она расхохоталась, закинув голову. - Я хотела списать, у вас "Мое здоровье только пей", - сказала она, словно не слышала его вопроса. - Меня не было, когда раздавали слова. Переелл велел ей взять листок из пачки. Когда она наклонилась над столом; Перселл, невольно проследив за ней взглядом, заметил у нее один синяк под правым глазом, другой - на голой руке. И опешил. Лейси, однако, не уловил, что Перселл отвлекся. - Какая досада, что ваш хор не входит в наше отделение Гэльской лиги, - продолжал Лейси тем же заученным тоном, - мистер Мерфи был бы от души рад, если бы вы присоединились к нам. Именно это он и просил меня вам передать. - Очень мило с его стороны, - сказал Перселл, - но ведь он и так владеет чуть не всем Балликонланом. - Мистер Мерфи пользуется огромным влиянием и мог бы многим вам помочь, - ответил Лейси, как показалось Перселлу, несколько смешавшись. - У него большие заслуги перед нашим народом. - Наверное, убил кучу людей? - Похоже на то. Прошел от начала до конца всю войну за независимость. Всего достиг сам. - Опасливо обшарив взглядом окружающие кусты, Лейси решился на откровенность: - Кстати говоря, я еще помню времена, когда он бегал на побегушках, пары целых штанов за душой не имел, - и ни с того ни с сего захихикал. Тут из классной донеслись звуки вальса, и Перселл вдруг отвлекся совершенно посторонней мыслью - не танцует ли с кем Салли Магуайр. Лейси весело забренчал в такт часовой цепочкой, увешанной спортивными жетонами. - Ирландская молодежь и не знает, чем она обязана таким людям, как мистер Мерфи, - скорбно продолжал он. - Они забыли о семи веках гнета. Послушайте только... вот хотя бы этот фокстрот. - А-а... прелестная мелодия, не правда ли? - Да ведь это английская мелодия, Перселл. - Немецкая. И к тому же это не фокстрот; а вальс. - Вальс, фокстрот - какая разница, - сказал Лейси. - Главное, не наша это музыка. Вот что худо. Иностранщину поощрять нельзя. Вот если б ваш хор вступил в Гэльскую лигу, мы бы проследили, чтобы вы исполняли только ирландскую музыку. Невозможно переоценить, какую роль это сыграло бы для сохранения нашего национального наследия. - В таком случае, - сказал Перселл, - вам следует организовать свой хор. - Мы пытались, - ответил Лейси, - правда, не в Балликонлане, а в других приходах. Но нельзя не признать, что молодые люди не хотят к нам ходить. - Он печально воззрился на сумрачные поля, дышавшие прохладой, на эту частицу Ирландии, которую лишь он да Гэльская лига умели любить. Чем-то его слова тронули Перселла. Он вдруг преисполнился жалостью к печальному человечку в стоячем воротничке. И пообещал в ближайшее же время разучить с хором песни Мура {Мур Томас (1779-1852)- поэт, певец и композитор, по национальности ирландец, автор сборника "Ирландские мелодии", лучшие из которых стали ирландскими народными песнями. С 1799 г. жил в Лондоне.}. У Лейси словно груз с души свалился: он понял, что не вполне запорол порученное ему дело. Когда Перселл отразил его прощальную попытку аннексировать хор, Лейси пожал ему руку и горестно справился, чем объясняется его непреклонность. - Только тем, - сказал Перселл, - что хор, по-моему, существует для того, чтобы петь, а не для того, чтобы служить сомнительным политическим целям. Лейси сокрушенно сказал: - Вам не хватает кругозора, мистер Перселл. Через неделю Недоумок передал ему письмо от Гэльской лиги. Но Перселл не стал вскрывать письма, мысли его неожиданно пошли совсем в другом направлении. - Джозеф, ты знаешь Салли Магуайр? - спросил он. - Я всех Магуайров знаю, этой гольтепы тут чертова прорва, у них домик на Нокнагеновской горушке. - Я имею в виду девушку лет восемнадцати, такую тоненькую, темноволосую. Я вчера на спевке заметил синяки у нее на лице и на руке. - Она самая, Салли Магуайр. Папаша ихний, когда на него найдет, лупцует дочек почем зря. Это, должно быть, та из магуайровских девчонок, что у Мерфи на пуговичной фабрике работает. Перселл решил, что и так достаточно выдал свой интерес к Салли Магуайр, и переменил тему. - У Мерфи, видно, денег куры не клюют, - сказал он. - Вот бы он меня научил, как их зарабатывать. - А он их не заработал, а заграбастал, хозяин. Перселл улыбнулся: - И в тюрьму не сел? - Скажете тоже, хозяин. Он ведь патриот. В беспорядки, когда случалась нужда в деньгах, у патриотов за честь почиталось ограбить банк или почту подчистую. Без денег не повоюешь, а если кто и прикарманивал сотню-другую, чтобы охотнее рисковать жизнью, на это смотрели сквозь пальцы. - Откуда тебе все это известно, Джозеф? - Брат рассказывал. Он, почитай, всю работу делал, а Мерфи себе мошну набивал. - Джозеф, а почему тебя называют Недоумком? - спросил Перселл, вскрывая письмо. - А потому, что у меня не все дома, хозяин, - простодушно ответил Джозеф. Письмо было от Лейси, он обращался к нему от имени комитета Гэльской лиги. Такие выжиги, как Мур, гласило письмо, нанесли куда больший урон ирландской музыке, нежели чужеземный гнет. Национальный идеал следует искать не в дублинских салонах прошлого века, подпавших под иностранное влияние, а в исконных песнях нашего народа, которые поются на его исконном языке. Официальная общеобразовательная программа налагает на Перселла определенные обязательства; не исключено, следовал далее намек, что им придется призвать его к порядку при посредстве отца Финнегана, члена правления школы. В письмо был вложен циркуляр с призывом прийти на собрание ведущих граждан города, имеющее целью изыскать способы повысить пенсии ветеранам ИРА, и просьбой оказать поддержку этому начинанию. Такая непоследовательность Перселла ничуть не удивила. II С тех пор как Салли Магуайр зачастила на спевки, Перселл еще больше увлекся хором. По его рыцарственным понятиям лишь чудовище способно поднять руку на женщину, поэтому все, что ему рассказывали о жизни Салли Магуайр, повергало его в ужас. Он надумал расспросить поподробнее самое Салли, и для этого поручил ей ведать нотами - так, решил он, будет проще всего познакомиться с ней поближе. Она охотно согласилась, не стала ни отнекиваться, ни ломаться и с этих пор, как он и сам заметил, все чаще занимала его мысли. Несмотря на ее вызывающе прямолинейную манеру держаться, в ней были и неуловимое очарование, и мягкость, что особенно привлекало Перселла. И хотя ему и в голову не приходило, что он может полюбить ее (он и вообще-то мало думал о любви), стоило ему поглядеть на ее темные волосы и бледное миловидное личико, как в нем пробуждалась нежность, дотоле неизведанная. Иногда он провожал ее, правда, не до самого дома. То, что отец ее поколачивал, она, как он выяснил, считала в порядке вещей. - Да это все из-за мамаши, - призналась она, когда он как-то вечером стал допытываться, отчего у нее руки в синяках и отчего она пропускает спевки. - Завела волынку: что ни вечер, мол, тебя дома нет, все дела на меня спихнула, ну а он и услышь. Он у нас крутенек. - И он вас ударил? - Отлупцевал почем зря, - сказала она. - Почему бы вашей матери с ним не поговорить? - Еще чего - тогда он и ее отлупит, - простодушно возразила Салли. - И часто это он? - Не то чтобы очень. Он долго зла не держит, так что вскорости я опять могу ходить на спевки. В одну из таких прогулок Перселл рассказал ей о том какие препоны чинит ему Гэльская лига, и о том, что решил придать их стихийным сборищам официальный характер. Они назначат комитет и будут именоваться "Балликонланским хором". - В председатели комитета я собираюсь предложить Суини. - Того, что в надзирателях служил? - Он раньше играл в полицейском оркестре. - Не по нутру мне полицейские, - не отступалась она. - Зря вы сторонитесь Суини, - сказал Перселл. - Он этих Лейси и Мерфи тоже не слишком жалует. Меня больше беспокоит, что предпримет отец Финнеган. - Будет вам палки в колеса совать. - Это я знаю, только никак не пойму, что тут причиной. - Им невмоготу, когда людям весело, - ответила она, единым махом разделавшись со всеми. Перселл уже свыкся с таким нехитрым ходом мыслей. И не стал возражать Салли. Когда они прощались, Салли сказала: - Народ у нас - хуже некуда. Наших хлебом не корми, дай только на чей-нибудь счет языки почесать. - И на чей же счет они сейчас чешут языки? Насчет хора? - Это само собой... И пусть бы их, а вот что они на ваш счет треплют... - И что же на мой счет... - А то, что вы часто домой меня провожаете. - А-а... - только и нашелся он. Поначалу отец Финнеган как будто приветствовал идею создать комитет. - Рад, очень рад, что вы обратились ко мне, Перселл, - сказал он, предлагая ему сесть. - До меня доходили слухи о ваших стихийных сборищах... - Надеюсь, не плохие, отец мой. Сдержанная улыбка: - Увы, отнюдь не хорошие. - Мне очень жаль. Перселл объяснил цель своего визита, перечислил по именам членов комитета. - Я надеялся, что вы обратитесь ко мне или к отцу Кин-нану с просьбой быть вашим председателем. - Мне жаль, но хор уже выбрал комитет. - Понимаю. Однако такие дела нельзя пускать на самотек. Я полагаю, вам известно, что в подобных случаях следует предварительно посоветоваться со мной. - Нет, отец мой. - Еще не завершив фразы, Перселл понял, что кривит душой. - Мне кажется, что вы не хотите советоваться с кем-либо из нас относительно кружка. Это что у вас - такая негласная политика - не советоваться с нами? - Вовсе нет, отец мой. Кстати говоря, мы собирались в самом что ни на есть узком кругу и запросто. Именно потому, что наши спевки приняли такой размах, мы и решили назначить комитет. Седые волосы отца Финнегана торчали колючим ежиком над его угрюмым лицом - с каждой минутой оно все сильнее темнело. - Общепризнано, что любые начинания общественного характера не мыслятся без участия человека, способного обеспечить духовное руководство. Я преисполнился глубокой тревоги, узнав, что подобная мысль даже не приходила вам в голову. - И впрямь, я совершенно упустил из виду, что и такое немудрящее общественное начинание, как хор, немыслимо без духовного руководства, отец мой. - Там, куда без разбору стекается молодежь обоего пола, необходим надзор. Одним пением дело не обойдется. Будут и танцы, и выпивка. Я уже тридцать лет священник, Перселл, и понимаю, что к чему. И вы понимаете. Вам не хуже меня известно, к чему это ведет. Когда вы заканчиваете спевки? - Около одиннадцати. Изредка позже. - Около одиннадцати. И в такую-то пору юноши и девушки идут домой по три, по четыре мили полями! Вы можете поощрять подобные прогулки. Я - нет. - При всем моем уважении к вам, отец мой, я не вполне понимаю, что изменится, если председателем нашего комитета станет священник. По правде говоря, я не понимаю, как спевки могут повлиять на нравственность молодежи нашего прихода - разве что улучшить ее, дав им какое-то занятие в свободные вечера. - А также дав им возможность встречаться, не возбуждая толков. - А разве им нельзя встречаться? - Можно, если за ними будет надлежащий присмотр. И о том судить не вам, Перселл, а мне. Перселл понял, что пора хоть в чем-то пойти на уступки. Слишком много сил сплотилось против него. Он не понимал, чем навлек на себя их гнев, но спиной чувствовал, как против него исподтишка строят мелкотравчатые козни. - Если вы скажете, к каким мерам предосторожности нам следует прибегать, отец мой, - сказал он, - мы с радостью последуем вашему совету. Отец Финнеган принял капитуляцию как должное. Он все обдумает и даст Перселлу знать. Всем своим видом отец Финнеган показывал: он настолько уверен в своих силах, что может проявить терпимость. Вскоре Перселлу пришлось вновь столкнуться с отцами города в связи с тем, что на центральной площади намеревались возвести памятник повстанцам 1798 года {Восстание против английского господства в августе - сентябре 1798 года.}. Какое отношение имел Балликонлан к восстанию, Перселлу было не вполне ясно. Однако ни у кого из собравшихся этот факт сомнения не вызвал. В председательском кресле восседал отец Финнеган. Мерфи в своей речи напомнил, что многие сыновья и дочери Балликонлана пали в героической борьбе и поэтому мы не можем забыть о крови, пролитой нашими мучениками; об этом вопиет каждый зеленый луг, каждый булыжный проулок. Не было поколения, в котором патриоты не вставали бы на борьбу за свободу родины, и не приведи господь нам дожить до того злосчастного дня, когда Ирландия забудет своих героев. Мерфи, и сам общепризнанный патриот, говорил горячо и убежденно. Разработкой проекта, разумеется, будет руководить Гэльская лига, зато почетная обязанность собирать пожертвования открыта каждому. Перселлу поручили музыкальную программу в приходском клубе, гвоздем которой должен быть его хор. После собрания Мерфи неожиданно предложил. Перселлу подвезти его. - Благодарю вас, но мне хочется пройтись, - вежливо отказался Перселл. - Я хотел: бы переговорить с вами о хоре, - сказал Мерфи. - Вы разумеется, можете рассчитывать на мою помощь. Не хочу хвастаться, но я человек влиятельный. В деловых вопросах я дока, чего не могу сказать о музыке. Жизнь прожил нелегкую, не до того было... Перселл понял, на что тот намекает, и улыбнулся. - Очень любезно с вашей стороны, - сказал он. - Но, по-моему, мы обойдемся своими силами. - Ум хорошо, Перселл, а два лучше, - сказал Мерфи. - С музыкой вы управитесь, а делами кто заниматься будет? - Комитет... по своему разумению. И лучше тут ничего не придумаешь. - Дело есть дело. Зря вы отказались от моей помощи - прокидаетесь. Кстати, мне давно хотелось поговорить с вами. Ваш хор мог бы и мне кое в чем помочь - и мы были бы квиты. В Балликонлане ни одно дело без меня не обходится. Перселл понял, что Мерфи следует ответить самым что ни на есть решительным отказом - иначе от него не отвязаться. Он собрался с духом - он знал, что обретает в лице Мерфи врага, и врага могущественного. Ему было ясно, что в их отношениях наступает решающий момент. - Вы принимаете близко к сердцу общественные интересы, мистер Мерфи, - сказал он, - и я ценю ваше участие. Но по профессии я учитель, и из своего, пусть скромного, опыта знаю, что есть только один способ помочь нашему народу - дать ему развиваться, как он хочет. Наши люди должны научиться действовать на свой страх и риск. - Значит, вы не позволите вмешиваться в свои дела, так прикажете вас понимать? - Да нет же. Просто я хочу поставить опыт, который не встретит особого одобрения, а именно помочь им добиться чего-то своими силами. III Стоя на стремянке, Перселл тянул руку к форточке, чтобы проветрить класс, когда услышал позвякивание чайных чашек, и поглядел вниз. Чаепития после спевок стали, одним из первых новшеств, введенных комитетскими дамами. Они придали их сборищам характер респектабельный, но не чересчур, а в самую меру - так, чтобы не - гпугнуть, а, наоборот, привлечь желающих. Салли Магуайр собирала ноты и складывала их стопкой на его столе; у пианино сгрудилась кучка парней, один из них пробовал подобрать популярную песенку; густой сигаретный дым, постепенно редея, поднимался кверху и клубился вокруг голых лампочек. В дальнем углу уютно бормотал кипятильник, от него шло тепло. Встречи хорового кружка - эти чашки с чаем, печенье, передававшиеся из рук в руки, немудрящие шутки, а порой и шумная возня - стали особенно дороги Перселлу с тех пор, как на их непринужденный характер стали посягать. Отец Финнеган смекнул, откуда дует ветер, и обвинил их в излишней вольности нравов; Мерфи узрел в их кружке вновь народившееся общественное объединение и пожелал прибрать его к рукам, потому что любое общественное объединение можно использовать в политических целях. Гэльская лига, когда ей не удалось убедить их, что музыка немыслима без волынок и национальных костюмов, вознамерилась придушить их кружок. Над ними разом грозно нависли и епископский посох, и клюшка. Перселл распахнул окно, холодный, несущий с собой запахи осени воздух напомнил о притихших скошенных полях и извилистых стежках, где листва, нежданно ворохнувшись, тревожит темноту. Тут он спохватился - ведь сегодня ему не только предстоит оповестить кружковцев, какую оперу выбрал по его совету комитет для постановки, но еще и провести предложение отца Финнегана, поставившего условие, чтобы их встречи не вызывали никаких нареканий по части нравственности. Темные поля, от которых исходил тучный запах только что собранных хлебов, таили в себе опасность. Теперь молодежь обяжут после репетиций расходиться домой не парочками, а гурьбой. Спустившись со стремянки, Перселл понял, что даже объявить о подобном решении и то будет до крайности неловко. Он вышел на середину класса и похлопал в ладоши. Он никак не хотел походить на учителя, но школьные замашки нет-нет да выдавали его. Наступила тишина. Перселл откашлялся. - Прежде чем мы продолжим нашу репетицию, я хочу вам кое-что сказать. Как вам известно, нас просили оказать помощь в сборе средств на памятник повстанцам девяносто восьмого года, и ваш комитет согласился к концу ноября дать в ратуше спектакль. Мы решили поставить "Пиратов Пензанса" {Оперетта английского композитора Артура С. Салливена (1842-1900) по либретто У. Гилберта. Написанная в 1879 году, оперетта до сих пор не сходит со сцены.}, оперетту с чарующей музыкой, уже одни репетиции которой, я уверен, доставят нам огромное наслаждение. Подробности мы уточним позже, но я должен вас заранее предупредить, что постановка эта труднее всего, что мы до сих пор предпринимали. Она потребует и более частых и более длительных репетиций. В связи с этим я перейду к письму, полученному мной от отца Финнегана, которое сейчас прочту. Кончив читать письмо, Перселл подошел к Суини, председателю комитета, и тот заверил его, что хор будет придерживаться предложенного распорядка. Ни одна из девушек не пойдет домой в сопровождении лица противоположного пола, Послышались смешки. Перселл понял, что такое явное недоверие еще больше сблизило молодежь. Его посетило предчувствие, что предписание отца Финнегана не будет соблюдаться. Предписание это осложняло и его жизнь. Оно мешало его прогулкам с Салли Магуайр, которыми он, не задумываясь, что тому причиной, стал очень дорожить. Ему пришлось попросить Суини хотя бы часть пути сопровождать их. - Что, я тебе в компаньонки нанялся? - спросил Суини. - Я не могу подавать дурной пример. - Бога ради, парень, ты-то хоть ума не теряй. - Да я не теряю. Но чуть что - едва не половина Балликонлана кинется со всех ног докладывать отцу Финнегану, что учитель не считается с его указаниями. - Ты же взрослый человек и сам за себя отвечаешь. - Пусть со мной обращаются как с мальчишкой, ради нашего хора я и на это согласен. Так Суини, к явной досаде Салли, стал ходить с ними домой. Как-то вечером месяц спустя Перселл, пав духом, сказал Сулни: - С пением у нас полный порядок, а вот о деньгах этого не скажешь. Прокат костюмов обойдется недешево, да и за право постановки с нас сорвут немало. Может, нам стоило бы заручиться поддержкой Мерфи? - Ну нет, - сказал Суини, - от этой шайки чем дальше, тем лучше. - Что же нам делать? - Мы заплатим за свои костюмы сами, а для тех, кому это не по карману, соберем деньги в складчину. - Это еще не все, - сказал Перселл. - Я получил письмо от Гэльской лиги. - От Лейси? - Подписал-то его Лейси, но я думаю, что за ним стоит Мерфи. Негоже, мол, нам ставить "Пиратов" - чужеземная музыка губительна для нашей культуры, культуры наших предков. - Опять же семь веков гнета. - Вот-вот. Но как ни говори, а на письмо отвечать придется. Что же такого мне им написать? - Пошли их подальше. - Я только тем и занимаюсь, и мне это уже опостылело. Опостылело обходиться во всем своими силами. Пора бы, кажется, мне и помочь. - Поставь вопрос перед комитетом, и тогда мы сами пошлем Лейси куда подальше. В конце концов спектакль почти готов и сейчас не время что-то корежить и менять. Они небось хотят навязать нам все те же ирландские мелодии. - Они говорят, что ирландские мелодии куда больше подходят для концерта памяти повстанцев девяносто восьмого года. - Мне известно, что им надобно, - раскипятился Суини. - Сборная солянка без цвета, вкуса и запаха. Я их знаю как облупленных. Комитет согласился с Перселлом. Не говоря уж о естественном желании "е- поддаться давлению и недовольстве вечными покушениями на их свободу, они действительно увлеклись музыкой. Вдобавок и радужная перспектива - огни рампы, красочные костюмы, дни, заполненные до отказа захватывающе интересными делами, - тоже весьма укрепляла их решимость. Поэтому они ответили Лиге, что спектакль почти готов и на этой стадии просто нецелесообразно что-либо менять. Как-то вечером, когда они возвращались домой после репетиции, Перселл сказал Салли Магуайр: - У Суини какое-то дело в городе. Так что мне придется провожать вас в одиночку. - Что мне теперь - плакать прикажете? Перселла удивил ее тон. - Я хотел сказать, что отец Финнеган не поощряет... - Отцу Финнегану нечего беспокоиться. Перселл улыбнулся. - Вы сумеете за себя постоять? - Вот уж нет. Перселл оторопел. И, чуть помешкав, сказал: - Я вас не понял. В ответ из темноты раздался смех: - Долго же до вас доходит. Перселл даже чуть струхнул. Комитет по сбиру пожертвований больше не давал о себе знать. Он затевал всевозможные мероприятия, футбольный матч в том числе. Матч собрал полный стадион болельщиков, но денег, как ни странно, почти не принес (балликонланцы испокон веку считали, что только дурак будет платить за вход, когда можно перемахнуть через забор). Продажа произведений местных рукодельниц в ратуше кое-какие деньги принесла. Устраивали еще и вечер национальных танцев под эгидой Гэльской лиги, и турнир игроков в вист, который с треском провалился, потому что ни одна живая душа в городе не играла в вист. Перселл в конце концов все же обратился в комитет с просьбой помочь кружку, ответ он получил через месяц. Комитет увековечения 98 года вынужден отклонить предложенный ими спектакль, как несоответствующий торжеству по духу. Комитету пришлось пригласить из Дублина драматическую труппу, которая даст в дни торжеств несколько представлений. Выбор комитета пал на любительскую труппу, успевшую зарекомендовать себя положительно как своим исполнительским мастерством, так и безукоризненно национальным характером своего искусства. Такого бурного взрыва возмущения, каким ответил хор, Перселл даже не ожидал. - Этот номер у них не пройдет, - сказал один из членов комитета. Его фраза стала знаменем, вокруг которого они сплотились. Они слишком высоко занеслись в своих мечтах, чтобы дать растоптать их враз. За последние несколько недель Балликон-лану доказали, что и здесь вполне возможно нечто такое, о чем ранее не только не слыхивали, но и помышлять не могли. С невиданным доселе небрежением к деньгам члены хора решили оплатить постановку, для чего несколько месяцев собирать деньги. Это означало, что спектакль откладывается, зато теперь они не были связаны со сбором средств на памятник, а значит и не связаны сроками. Предварительно спектакль наметили закончить к первой половине июля следующего года. Когда же после рождества объявили, что памятник откроют в первую неделю июля, день спектакля определился окончательно. На открытие в город стечется народ, и праздничная обстановка привлечет публику. Как и следовало ожидать, слухи об их планах мигом разнеслись по городу. Общественное мнение, поначалу колебавшееся, постепенно - хотя и втайне - стало склоняться в пользу хора. Мерфи не любили в городе помимо всего прочего уже потому, что он имел власть. Сплетники свели суть разногласий к одному - учитель против Мерфи. Местные считали, что учитель сильно рискует, но именно его рисковость и обеспечила ему их расположение. Как и следовало ожидать, и приходский священник и Гэльская лига встали на сторону Мерфи. Шло размежевание сил. Распускались слухи, что оперетта безнравственная и что отец Финнеган в своей проповеди обрушит на нее громы и молнии. Но воскресенья шли одно за другим, а отец Финнеган безмолвствовал. Май был на исходе, когда Перселл узнал от Салли Магуайр о первой вылазке противника. - Мерфи вводит на фабрике сверхурочные, - сказала она. Перселл не дрогнул. - Поздно спохватился. Он, конечно, осложнит нам жизнь, но мы справимся. - Что бы Мерфи ни затеял, а на репетиции я ходить не перестану. И будь что будет. - Жаль, что не все так решительно настроены, как вы, Салли, - сказал он горячо. Салли мельком глянула на него. Но ничто в его манере не выдавало пылких чувств, он по-прежнему держался как добрый отец, старший брат. Перселл отправился к отцу Финнегану. - Ходят разговоры, что вы считаете "Пиратов" опереттой безнравственной. Я принес вам либретто. - Я уже прочел либретто, - сказал отец Финнеган. - Ну и как, по-вашему, можно считать эту оперетту безнравственной? - Лично я так не считаю, но нравственные вопросы очень сложны. Прихожанам оперетта представляется безнравственной. Из этого можно сделать вывод, что так оно и есть. - Из чего же, объясните мне, бога ради, это следует? - Ну, если оперетта оскорбляет их нравственное чувство... - Да ваши прихожане о ней и знать не знают. Они не читали либретто. А большинство и слыхом не слыхали о Гилберте и Салливене. Им внушили, что оперетта безнравственная и что вы того же мнения. - Мне представляется сомнительным характер Рут. Женщина одна-одинешенька в пиратской шайке - кое-кому из моих прихожан это кажется подозрительным. - А как насчет характера учителя, выбравшего "Пиратов" для постановки, он что, тоже кажется подозрительным? Отец Финнеган пронзил Перселла взглядом и понял, что тот говорит искренне. Он отвел глаза. - Вообще-то мне либретто не кажется безнравственным, - сказал он, чуть замешкался и с таким видом, словно его только что осенило, добавил: - Раз уж вы пришли, воспользуюсь случаем и упомяну еще об одном деле. Мне сообщили, что вы проводите много времени с магуайровской дочкой. - Ну а что подозрительного находят тут? - сказал Перселл так вызывающе, что отец Финнеган поднял брови. - Думаю, что ничего. Просто сплетничают. - Зловредно сплетничают. И я знаю, кто этим занимается. - Я понимаю, что к чему, - сказал отец Финнеган уже совсем иным тоном. - Как я уже говорил, вы можете не сомневаться - я самым решительным образом пресеку клевету, от кого бы она ни исходила. Я просто хотел вас предупредить. Вы ведь не первый встречный-поперечный. Вы - учитель. И это в корне меняет дело. Вы начинаете озлобляться и против общественных установлений, и против меня. Вы ожесточаете свое сердце. Это пагубно. Впервые за все их встречи разговор пошел по-человечески. Перселл был тронут тем, что священник сам так его повернул. Он утихомирился. - Вы ошибаетесь, отец мой, я вовсе не озлобляюсь. Просто я по-своему смотрю на вещи, но это не идет вразрез с установлениями церкви и общества. Я не делал ничего дурного. - Этим кичился и фарисей. - Фарисей кичился своей праведностью, я же вынужден защищаться, я не возношусь, а оправдываюсь. - Я не сомневаюсь в чистоте ваших помыслов, - сказал отец Финнеган. И улыбнулся. - Иначе я бы прямо так об этом и сказал. Перселл улыбнулся в ответ. - Боже сохрани, отец мой. Надеюсь, до этого не дойдет. - Боже сохрани. Отношения начинали налаживаться - отношения, взаимно уважительные, и Перселл взбодрился. Впервые за много месяцев перед, ним забрезжила надежда. IV Суини вскрывал только что прибывшие ящики, с костюмами и вынимал; оттуда один костюм за другим. Перселл сверялся со списком ролей. В классной царило с трудом сдерживаемое возбуждение. Пришел кое-кто из актеров, за пианино сидел неизменный любитель и, напевая фальшивым басом, подбирал одним пальцем популярную мелодию. Не было только тех, кто работал на фабрике: их после чая неожиданно оставили на сверхурочную. За последнее время фабричная администрация сорвала таким образом несколько репетиций. Перселл уговаривал ребят подчиниться указаниям администрации и не отказываться от сверхурочной. При мысли о том, к каким беспорядкам могут привести увольнения, Перселл цепенел от ужаса. И тем не менее сегодня, как доложил ему Суини, фабричные решили уйти с фабрики ровно в восемь. - А их никак нельзя удержать? - спросил Перселл. - Разве с молодежью сговоришься, когда им что втемяшится, - отвечал Суини. - Одна надежда: господь не допустит, чтобы меня из-за их продерзостей лишили пенсии. - Флаг, вожак пиратов, - сказал Перселл, машинально ставя в списке галочку. - Вот вроде и все, теперь остались только костюмы для оркестрантов. Что вы для них заказали? В четверть девятого явились почти все фабричные. Они бросили работу. Перселл рассердился и так и сказал Суини. - Теперь неприятностей не оберешься, - заявил Суини. - Ручаюсь, по городу уже пошли разговоры. Объясняться с виновниками не имело смысла. Еще когда они распаковывали костюмы и переодевались, Перселл почувствовал, как они возбуждены, и понял, что они и с ним не посчитаются. Молодежь затеяла буйную возню, и ему не сразу удалось построить хор, которым открываются "Пираты", и начать репетицию. Репетиция далась ему нелегко, и тем не менее прошла она хорошо. Закончили они чуть не в полночь. Когда хор разошелся, Перселл, ликуя, заявил Суини, что уж теперь-то спектакль на следующей неделе состоится и ничто не сможет этому помешать. - Что будем делать с костюмами? - спросил он, окидывая взглядом класс, где были разбросаны ящики и корзинки, из которых в беспорядке торчали костюмы. - Уже поздно, я и без вас приберусь, - уговаривал его Суини. - А вы идите отдохнуть. От школы они с Салли Магуайр пошли вверх по взгорку. Знойная тьма охватила их, после бурной репетиции тихий ветерок успокаивающе обвевал лица. - Я рада, что Суини остался в школе, - сказала Салли. - Не пойму, чем вам не угодил Суини. - Да я ничего не имею против Суини, просто хочется побыть вдвоем. Чем-то ее слова взволновали Перселла. Он вдруг остро почувствовал и ее близость, и то, что они совсем одни под бурым покрывалом неба, и теплое дыхание ветра на их лицах, несущего с собой запах трав и цветов. И сказал участливо: - Салли, а вам не устроят головомойку за сегодняшнее? - Нам это нипочем, - сказала она бесшабашно. - Разве вы не понимаете, как мы дорожим хором и какая тощища была здесь, пока вы нас не собрали? - Она продела свою руку в его. - Тут от скуки помереть можно было - всю неделю не знаешь, куда себя девать. А вы приехали и не сробели потягаться с Мерфи и его шайкой. И перед отцом Финнеганом и прочими шишками тоже не спасовали. Теперь нам есть куда приложить силы, у нас есть свое дело, и они не могут ни прибрать его к рукам, ни изгадить. Нет, мы не дадим им встать нам поперек дороги. - Одного не пойму - почему бы им самим не затеять здесь какого-нибудь дела? Неужели у вас на фабрике совсем нет ничего интересного? - Куда там! Разве что мальчишки по дороге пристанут - вот и все наши развлечения. - Это неизбежная плата за красоту, - галантно сказал он. - Так, по-вашему, я красивая? - спросила она напрямик. - Еще бы! - сказал он. Почувствовал, что его ответ что-то неуловимо изменил в их отношениях, и тут же пошел на попятный. - Наш хор, - добавил он, - прославит Балликонлан своей красотой. - И мгновенно спохватился, что его занесло куда-то не туда. Еще минут десять они шли молча, но стоило им остановиться, как Салли выдернула у него руку и побежала к лестнице через изгородь, от которой лесная тропка вела прямиком к ее дому, хотя до сих пор они всегда ходили кружным путем. Простилась она с ним довольно небрежно, бросив через плечо "пока". - Пойду напрямик, - сказала она. - Спешу. - Поспешишь - людей насмешишь, - крикнул он ей вслед, но она не отозвалась. Он замер в растерянности, как вдруг послышался крик, звук падения. Перселл окликнул Салли и очертя голову кинулся к лестнице. Из-под высоченных деревьев не доносилось ни звука. Перселл встревожился. Салли все не откликалась, и он стал шарить в темноте под деревьями. - Салли, Салли, где вы? - снова и снова выкрикивал он, пока ее голос чуть не у самого его уха произнес: - Я здесь. - Бог ты мой, да вы небось ушиблись? - спросил он, наклоняясь над ней. Из темноты сначала выступили бледные контуры ее лица, затем вся ее хрупкая фигурка. Он обнял Салли за плечи. Она потянулась к нему. - Хотите меня поцеловать? - нежно спросила она. Перселл было рассердился. Но тут на него как дурнота накатило желание. Он нащупал ее губы и надолго забыл обо всем, кроме их влажной податливости. Когда же наконец он разжал руки, Салли первая вскочила на ноги и, не говоря ни слова, припустила по тропинке. - Салли! - позвал он, на этот раз совсем тихо. Но желание, которое она в нем пробудила, хоть он и тут совладал с собой, не угасло. Ее "до свиданья" еле слышно донеслось до него сквозь тихий шепот листвы. Два часа спустя он уже лежал в постели, но ему не спалось: он прислушивался к шуму дождя, неустанно колотившего по крыше, когда его всполошил стук в дверь. Он прошел через теплую, освещенную топящейся печкой кухню и открыл дверь. Сквозь пленку дождя он не смог разглядеть, кто пришел, но, когда различил Салли, у него чуть не оборвалось сердце. - Что случилось, Салли? - спросил он. Отодвинул промокшую одежду - чтобы просушить ее, Джозеф, собственно, и затопил печь - и усадил Салли. На свету он заметил, что по щеке ее расползся синяк. Она рассказала, что дома ей устроили выволочку - нечего, мол, было самовольничать и уходить с работы. Отец ее поджидал. Увидел, что у нее пальто перемазано в грязи, ну и сделал свои выводы, справедливость которых Перселл, как он ни был взбешен, не мог не признать. - Папаша задал мне трепку, а когда я в ответ двинула его разок, вышвырнул на улицу, - сказала она. Потом, будто отвечая на вопрос, добавила: - К кому еще мне было идти? Перселл растолкал Джозефа, который отнесся к случившемуся как к должному. За ужином решили, что он отдаст Салли свою кровать, а к утру придумает, как ей выбраться отсюда. Она хотела уехать в Дублин. Вынужденное решение, долгий путь под дождем настолько вымотали ее, что она покорно слушала его и безучастно соглашалась на все, что бы он ни предлагал. Салли уже давно легла, а Перселл все еще ворочался с боку на бок на раскладушке в комнате Джозефа. В жизни не попадал он в такое рискованное положение, и все же думал он по преимуществу о другом. Мыслями он вновь и вновь возвращался к Салли - ведь совсем недавно она явно пыталась его соблазнить, а сейчас она лежит всего в нескольких шагах от него в темной комнате за стеной. И вот теперь в душе его смута, она же, наоборот, безразлична и сейчас, во всяком случае, спит безмятежным сном. Он вспоминал ее голос, ее бледное лицо и то, как пленительно вдруг загорались озорством ее глаза. Пусть себе спит. Сам он почти не спал. Поутру Салли увидел почтальон. Он пришел в неурочный час, принес увесистую бандероль. Вернувшись из города, Перселл обнаружил ее на столе. Бандероль была заказная, с английскими марками. Салли с Джозефом очень сокрушались из-за своей оплошности, Перселл же, оправившись от удара, принял случившееся как должное; он понимал, что нечто подобное рано или поздно должно было произойти. Слишком легко давалась им победа. Он наперед знал, как будут развиваться события, когда местные кумушки разнесут эту новость по городу (а он понимал, что они не заставят себя ждать) и отец Салли отправится жаловаться на него отцу Финнегану. В первую голову ему нужно было найти быстрый и надежный способ отправить Салли из города, и с этой задачей он справился как нельзя лучше: спозаранку посадил Салли в специально заказанный автомобиль. Когда он прощался с Салли, поросший лесом взгорок был окутан туманной дымкой, и тут только Перселл заметил, какая тишь кругом, как солнце заливает поля в низине, как звонки птичьи голоса в чистом, свежем утреннем воздухе. Ему захотелось поцеловать Салли в память того - пусть и немногого, - что их связывало, но он постеснялся Джозефа и таксиста. Вместо этого он только пожал Салли руку и попросил писать; всю глупость и бессмысленность своей просьбы он понял лишь поздно вечером, когда в конце дня, потраченного на бесплодные мысли о том, как выйти из переплета, в который он попал, ему доставили письмо отца Финнегана. Содержание письма было ему известно наперед. Священник, видно, был не в курсе событий и, полагая, что Салли все еще находится у Перселла, призывал того не преступать законы божеские и немедленно отослать девушку к родным, а поутру явиться к священнику для беседы; отец Финнеган вынужден выполнить этот тягостный для него долг по требованию столпов города и с благословения всех, без изъятия, отцов и матерей Балликонлана. Перселл отложил письмо и вскрыл бандероль, из-за которой и разгорелся весь сыр-бор. В ней были партии для оркестра. - Джозеф, - сказал он. - Завтра первым делом отнеси этот пакет на почту и попроси отослать обратно. Когда вернешься, мы начнем укладывать вещи. Завтра вечером я уеду. - Уедете, хозяин? - Да, Джозеф. Ничего другого мне не остается. Такова воля всех, без изъятия, отцов и матерей Балликонлана. Не говоря уж о столпах города. - Вы же не сделали ничего дурного. - Выходит, что сделал, Джозеф, сделал, сам того не желая. Мне казалось - мой прямой долг организовать тут хор, чтобы молодым прихожанам было чем заняться на досуге. Но я не заручился поддержкой важных лиц, патриотов и священников, а они не дадут затеять ни одного дела, не убедившись, что план его начертан на бумаге ирландского производства, с шестой заповедью вместо водяного знака. Мерфи, к примеру, считает, что у него монополия на патриотизм. Он чистосердечно верит, что наши предки разгуливали не в штанах, а в юбках и когда не записывали стихами посещавшие их видения {Имеется в виду эшлинг (видение), классический жанр ирландского фольклора.}, играли в гэльский футбол. Эта эрудиция далась ему нелегко. Что станется с ним и его прихвостнями, если народ предпочтет всему этому оперетту и крикет? Он и ему подобные узрят здесь измену национальной идее, ибо кто, как не Мерфи, есть наш национальный идеал? Отец Финнеган полагает, что сумеет привести статистику рождаемости в соответствие со статистикой браков, если будет неусыпно гонять парочки метлой добродетели из-под наших национальных кустов. Любая попытка ему возразить приравнивается к бунту против католической церкви, ибо католицизм начинается и кончается отцом Финнеганом. Каждый священник сам себе папа. А если копнуть поглубже, окажется, что наши парни и девушки не верят ни в того, ни в другого и как нельзя лучше доказывают это своим поведением, стоит им уехать отсюда куда подальше, каковому примеру и я собираюсь последовать. И если уж Гэльская лига и впрямь собирается приохотить любовные парочки к национальному идеалу прямо под кустами, я могу подбросить им девиз: "В юбках парням куда сподручнее". Боюсь только, отцу Финнегану это придется не по вкусу. Перселл перевел дух и улыбнулся: он говорил, просто чтобы выговориться. В глубине души он был жестоко оскорблен - такого поворота событий он никак не ожидал. И Джозеф в последний раз приступил к ежевечернему ритуалу. В сгущающихся сумерках он накачивал керосиновую лампу до тех пор, пока на кухне не послышалось ее наводящее дрему гудение, под которое так хорошо думалось, - привычный, незаметный фон их вечеров. - Я уеду с вами, хозяин, - заявил он. План уже был готов. Он сложился у Джозефа сам собой, легко и без натуги, пока он накачивал лампу. На Джозефа снизошел покой. Джозеф стоял перед своей гигантской тенью, заполонившей всю стену позади него, и, устремив взгляд в одну точку, обдумывал детали, заячья губа торчала из-под носа наподобие желоба. - Куда ты поедешь? - Да я бы поехал погостить к одному человечку. Вот только чемодана нет, вещички положить не во что. - Возьми один из моих. - Какой, хозяин? - Бери любой, какой приглянется. У меня они все как на подбор, один хуже другого. Слава богу, мы с тобой путешествуем налегке. - На этот раз налегке не выйдет, хозяин. Перселл пропустил мимо ушей слова Недоумка - тот нередко нес всякую невнятицу. Едва Перселл ушел спать, как Джозеф принялся за дело. Он достал из тайника бомбу, разобрал ее на части и разглядывал каждую деталь по отдельности до тех пор, пока в памяти не всплыли забытые за давностью лет операции, за которыми они проводили ночи напролет в те незапамятные времена, когда он помогал брату, - брат сражался за Новую Ирландию, а ее нельзя было построить, не взорвав ко всем чертям Британскую империю. Потом Джозеф притащил на кухню три чемодана и, решив, что облезлый зеленый с четко выведенными на нем краской загадочными инициалами С. Д. лучше всего подходит для его целей, положил бомбу в него. Наутро, пока он сносил один за другим три чемодана к подножью взгорка, где его поджидал в своей запряженной заморенной лошаденкой полуразвалившейся пролетке Патрик Хеннесси, он успел поставить механизм бомбы на десять часов. По его расчетам, в это время вся шайка в полном сборе будет пировать в гостинице. - Вот эти два - хозяйские, - втолковывал он Хеннесси. - Их оставишь на вокзале, в зале ожидания внизу. - Идет, - сказал Хеннесси. - А вот этот, - сказал Джозеф, - ты уж не в службу, а в дружбу... - Ладно, - сказал Хеннесси. - ...по дороге на вокзал завези в гостиницу. - Это что, кого-нибудь из тех шишек чемодан? - Да нет, это одного дублинца, он сегодня будет там на обеде. Засунь чемодан в угол за пианино: я его предупредил, что чемодан будет там. Хеннесси - а он знал толк в увеселениях - сказал: - Небось фокусник приезжает? - Он самый, - сказал Джозеф. - Я сегодня спозаранку поднес ему чемодан. - Вижу, Джозеф, ты времени не теряешь - снова за старый промысел взялся. - Угу. Хеннесси доверительно склонился к нему: - Вот ты мне скажи, этот твой, что там на взгорке... - Это ты про кого? - Про кого, про кого? Про учителя, про кого же еще? Так вот, ты мне скажи... - После скажу... Вечером, пусть только поезд уйдет, и я тебе все выложу, как есть, без утайки... Только смотри чемодан пристрой в точности, как я тебе наказывал... - Пристрою, не беспокойся... Видал, как сегодня поутру с памятника простыню сдергивали? А уж народу сколько в город понавалило на него посмотреть, помереть мне на этом месте, если вру. - Им бы на такой случай лучше подальше от города держаться, - окрысился вдруг Джозеф. Патрик Хеннесси оторопел, лоб у него пошел складками. - Такого супротивника, как ты, днем с огнем не сыскать, - сказал он и хлестнул лошаденку кнутом. V Памятник - мужская фигура, свежевысеченная из камня, - не без угрозы устремлял свое тонкое копье на вполне мирные домишки напротив, подле которых играла в шарики ребятня и дворняга упоенно чесала свое лохматое пузо. Перселл на минуту задержался у памятника. Рядом на скамейке Майкл Ханниган по прозвищу Пережиток (кроме них двоих, взрослых на площади не было) посасывал в свое удовольствие трубочку, греясь под угасающим июльским солнцем. На улицах, выходящих на площадь, ряд за рядом взвивались в небо флаги, бороздя его своими пестрыми полосами. Перселл шел один, а в вышине над его головой реяли трехцветные знамена, полоскались огромные стяги, грозно возглашавшие: "Не забудем 98 год", "Нация возрождается", "Боже, благослови папу". Сквозь распахнутые окна гостиницы Мерфи лились манящие запахи - шла подготовка к банкету. Издалека, с ярмарочной площади, доносился рев усилителя, изрыгавшего патриотическую музыку. Музыка заставила Перселла еще острее ощутить, как одинок он в этот час и как одинок его путь на станцию в этот вечер - вечер, когда должен был состояться спектакль, вечер его окончательного триумфа. Никто не пришел его проводить. Даже Джозеф исчез, не попрощавшись. И теперь, когда Перселл покинул площадь, чтобы поболтаться по городу час, оставшийся ему до отхода поезда, ощущение одиночества нахлынуло на него с особой силой. Проулки ближе к станции тоже опустели, казалось, равнодушный вечерний покой снизошел и на них. Перселл развалился на зеленой скамейке и, внимая всему вокруг: и засыпающим полям, и жужжанию насекомых, и еле уловимому запаху скотины, повисшему над проулком, - закурил сигарету и снова и снова в мельчайших подробностях стал проворачивать в уме все случившееся, чувствуя себя Лиром, которого покинул даже шут. Хеннесси осторожно, как и подобает в его возрасте, слез с повозки и молча подошел к Пережитку Майклу Ханнигану. Так, не обменявшись ни словом, они обозрели памятник. - Каменотесы поработали на славу, - высказался наконец Ханниган. Он стоял, задрав голову и тяжело опираясь на палку, седые космы неряшливо свисали на загривок. - Чего это они тут понаписали? - спросил Хеннесси. Работы в этот день у него было невпроворот, к тому же для поддержания духа ему щедро подносили. - Черт его разберет, - сказал Ханниган. - Это ж по-ирландски. - Мерфи самому ни черта не разобрать, хоть он и вылез курам на смех со своим cairde gaels {Друзья мои ирландцы (гэльск.).}, когда памятник открывал. - Ну-ка погоди, - сказал Ханниган, обошел памятник и, напрягая зрение, стал вглядываться в надпись: долгий летний день уже клонился к закату. - Глянь, тут по-английски написано. - И принялся разбирать надпись: ВОЗДВИГНУТ ГРАЖДАНАМИ БАЛЛИКОНЛАНА В ПАМЯТЬ  ПОВСТАНЦЕВ, КОТОРЫЕ В 1798 ГОДУ БОРОЛИСЬ ЗА СВОБОДУ ИРЛАНДИИ И ПАЛИ В ЭТОЙ БОРЬБЕ. Сражались с Саксонцем отчизны сыны, И Слейни, и Барроу {*} обагрены {* Реки в Ирландии.} - Да, были люди. Теперь таких нет. - Все бы ничего, если б не мерзкая рожа этого выжиги, что открывал памятник, - сказал Хеннесси. - Легок на помине - вон он вылазит из машины, а с ним Лейси из Гэльской лиги. - Не вижу я их, глаза уже не те, - посетовал Хеннесси. - Небось при всем параде и медаль нацепил. - Эта парочка без медалей шагу не ступит. Небось и на ночь их не снимают, - сообщил Ханниган. - Все б ничего, только сдается мне - что тот, что другой сроду пороху не нюхивали. - Так-то оно так, а пенсии за шестнадцатый год себе отхватили, и не маленькие, - сказал Хеннесси, - и не только пенсии, а и места в городском совете тоже. Старики смотрели, как подкатывают на своих машинах новые городские заправилы. Следом за ними прибыл отец Финнеган. За ним доктор. Мерфи пожал обоим руки, они поднялись на крыльцо гостиницы, и активисты Гэльской лиги, переговаривавшиеся между собой по-ирландски, почтительно расступились перед ними. На площади появился Недоумок, и Ханниган подозвал его. Джозеф таращил пустые тусклые глаза, коротко остриженная голова его свешивалась набок, тщедушное тело скособочилось. Из куцых рукавов пиджака чуть не до локтя высовывались руки. - Небось на обед торопишься, боишься, как бы эти шишки без тебя не начали? - поддел его Ханниган. Но Джозеф, пропустив его слова мимо ушей, спросил Хеннесси: - Ты чемодан поставил, куда я наказывал? - А куда ж еще, - сказал Хеннесси. - Там в углу у пианины и поставил. - Точно? - Куда точнее - весь вечер на ногах, ношусь по лестнице вверх-вниз, а получил за свои хлопоты с гулькин нос. Ханниган, прыснув, прервал его: - Учитель твой тут недавно прошел. Это ж какое нахальство надо иметь после всего, что он себе напозволял с Салли Магуайр... У Джозефа глаза сузились щелками: - Он ничего плохого не сделал. - А я другое слышал. - Ей он ничего плохого не сделал, только себе, - не сдавался Недоумок. - Уступил ей кровать свою, когда отец ее из дому выгнал, накормил, когда у нее живот подвело. - Как бы у нее с его кормежки живот не вздуло, коли люди не врут, - фыркнул Хеннесси. И, чуть подумав, добавил: - Господи, прости меня, грешного. Старики, потоптавшись еще немного на площади, вскоре ушли. У Хеннесси завелись деньги, и ему хотелось спустить их с помощью Ханнигана. Но Джозеф не двигался с места. Он сидел, поставив локти на колени, подперев кулаками подбородок, и не спускал глаз с гостиницы. Бурный взрыв аплодисментов, выплеснувшийся из окон на площадь, приветствовал отца Фин-негана, когда он поднялся произносить речь. Каждый из нас благодарен мистеру Мерфи (начал он), председателю нашего комитета, чьими усилиями был воздвигнут памятник повстанцам девяносто восьмого года, человеку, которым может, нет, должен гордиться город Балликонлан. Гостиница Мерфи, позволю себе сказать и знаю, что не встречу возражений, едва ли не лучшая в Ирландии, фабрика Мерфи едва ли не самая современная, ибо, хоть мы и оберегаем с ревнивой гордостью наше культурное наследие, мы готовы - и иначе и быть не может - изучить и перенять все лучшее, что дал прогресс другим нациям, чья история, сложившаяся более счастливо, чем наша, позволила им поднять свою промышленность на куда более высокий уровень. Не может он также не поблагодарить бывшего надзирателя Суини, который так задушевно исполнил на рояле народные ирландские мелодии. Прекрасная музыка эта усладила слух всех присутствующих и преисполнила сердца наши гордостью: мы лишний раз убедились, что наша музыка может соперничать с лучшими достижениями мировой музыки. Да и есть ли что прелестнее наших ирландских песен и танцев? Имеются еще, правда, и такие ирландцы - да вразумит их господь (смех в зале), которым лишь бы обезьянничать английские вкусы - этим ирландцам подавай оперетты, а имеются и такие, которым подавай Баха и Бетховена - не меньше, их я назвал бы нашими долгогривыми ворогами (смех в зале), так вот для изощренных вкусов этих господ наша ирландская музыка слишком проста. Что же касается лично его (а он уверен, что все присутствующие к нему присоединятся), он готов всю жизнь слушать добрые славные ирландские мелодии и ничего другого. Дайте мне ирландские мелодии, и я отдам за них все заумные симфонии и концерты ваших Бахов и Бетховенов. Продолжая в том же духе, отец Финнеган предложил тост за Ирландию, а вечер меж тем медлил спуститься на город, и многострадальные поля Ирландии, много веков подряд удобрявшиеся кровью патриотов, безучастно ждали его прихода. Джозеф сидел так тихо, что старая дворняга, презрев опыт всей жизни, приучивший ее никому не доверять, подошла, положила морду ему на колени и грела своим теплом до тех пор, пока он решительно не оттолкнул ее. Тогда она, чтобы размяться, просеменила к памятнику - это новшество пришлось ей по вкусу - и для порядка помочилась на постамент. Псс-псс-псс - журча, полился ручеек, но уже не багровый, как некогда воды Слейни, а зеленый из-под тощей, не толще копья повстанца, собачьей ноги. Справив нужду, дворняга удалилась, оставив Джозефа вести наблюдение в одиночестве. Перселл в это время сидел один в купе и в свою очередь наблюдал, как медленно блекнут краски заката. Это зрелище обратило его мысли к Салли Магуайр. Он никак не мог решить, разыскивать ли ему ее завтра или поставить на этом крест. Он, конечно, напишет отцу Финнегану, расскажет, как все произошло на самом деле. А потом уж решит, что ему делать: впереди долгие летние каникулы. Не исключено, что он поедет в Англию. А то и еще дальше. Он поглядел на часы: было без пяти десять. До Дублина оставалось чуть больше часа. Он стащил на пол чемодан, который носильщик поставил рядом с ним, мельком поразившись его тяжести. Тот самый облезлый зеленый чемодан с загадочными инициалами С.Д., четко выведенными масляной краской. Вытянулся поудобнее, поставил ноги на чемодан и откинулся на сиденье. Поезд шел среди болот, среди безлюдных бурых просторов, испещренных унылыми топями, в которых, ненадолго задержавшись, тонули последние лучи заката. ПРОСТЫЕ ЛЮДИ Перевод М. Загота За дверью раздались шаги Тонмана Бирна, и Маллиган отвлекся, перестал слушать сидевшую напротив него женщину. Он незаметно перевел взгляд на потолок, в глазах промелькнуло облегчение. Битый час он сидел в своем убогом кабинете за обшарпанным столом, на котором теснились телефон, посеревший от пыли диктофон и несколько амбарных книг, где велась регистрация всех дел шестого отделения их профсоюза, сидел и слушал эту женщину - о том, чтобы сбежать, не могло быть и речи. Она была вдова и искала работу для сына. Маллигана она посещала далеко не первый раз. В общем-то Маллиган был человек терпеливый. За двадцать лет на посту скромного секретаря отделения он приобрел эту добродетель. И не питал никаких иллюзий. Он почти никогда не надеялся, что люди, с которыми ему приходится иметь дело, удовлетворятся вполне разумным объяснением или без боя примут чей-то отказ. Тем не менее это утро далось ему тяжело. После бессонной ночи трещала голова, потели ладони. Солнечные лучи, хотя и пробивались сквозь толстый слой пыли на окнах, слепили воспаленные глаза. На Маллигане был поношенный костюм, морщинистое лицо имело землистый оттенок. Сейчас он хотел одного: улизнуть отсюда хотя бы на десять минут в бар по соседству. Раньше он преспокойно мог по дороге забежать в бар и перехватить кружку пива. В старые времена профсоюз был невелик и секретарю отделения жилось вольготно. Не то что теперь. Правление размещалось в солидном здании в модной части города, сотрудники сидели за полированными столами с телефонами и селекторами, полы были застелены мягкими коврами. А Маллиган остался в покосившемся филиале профсоюза около порта, поближе к своим несговорчивым подопечным. Однако, зная Маллигана, руководство не оставляло его без присмотра. С него требовали отчеты. Ему часто звонили, рассчитывая, что он будет на месте. А если его все-таки не было, значит, его заместитель Тонман должен знать, куда, черт возьми, он подевался. Маллиган надеялся, что Тонман прервет их разговор, но тот, войдя, почтительно шагнул к стене и принялся ждать, когда вдова кончит, на что Маллиган давно перестал надеяться. - Я прошу только, чтобы с моим сыном поступили по справедливости, мистер Маллиган, - твердила вдова. - Но все и делается по справедливости, - в десятый раз сказал Маллиган. - Разве ваш сын не в списке? - Он уже полтора года в списке. И опять все сначала. Маллиган с убийственной вежливостью взглянул на Тонмана. - У вас какое-то дело? - почти прокричал он. Тонман, встряхнувшись, наконец-то сориентировался. - Очень срочное. - Вы слышали? - спросил Маллиган. - Придется вам нас извинить. Вдова неохотно поднялась. Когда дверь за ней закрылась, Маллиган, дав ей отойти, накинулся на Тонмана. - Позже не мог явиться, черт тебя дери! - Подожди минутку, - взмолился Тонман. - Во-первых, мне слегка не по себе... - А мне, думаешь, по себе? - бушевал Маллиган. - После забегаловки, в которую ты меня вчера затащил? Насколько помнил Тонман, все было как раз наоборот, но он не стал возражать. Он привык, что на него валят вину за все. Вдобавок имелось дело поважнее. - Я вижу, ты ничего не слышал, - сказал он. - Укладчики объявили забастовку. Лицо Маллигана, и без того длинное, еще больше вытянулось. - Только этого не хватало. - Хватало или нет, - угрюмо ответил Тонман, - а никуда не денешься. - Где они работают? - Они не работают. - Не цепляйся к словам! - заорал на него Маллиган. - Мне сегодня не до шуток. - Извини, - сказал Тонман. В облике этого здоровенного мужчины было что-то неуловимо печальное, он всегда казался запыхавшимся. - Где они бастуют - если тебя так больше устраивает. - Около бухты. - Господи! - простонал Маллиган и потянулся за мятой шляпой. Они вышли на залитую солнцем улицу. Бухта находилась у дальнего конца причала. Общественный транспорт туда не ходил. Так что придется две мили топать пешком по узким вонючим улочкам, мимо больницы для тех жертв любви, которые по бедности не могли скрыть свою болезнь от окружающих, сквозь строй жалобно ворчавших кранов, мимо позвякивавших ковшей, загрузочных помостов и дымивших судов. Маллиган зашел в бар под названием "Отдых моряка" и за кружкой с целительной жидкостью разузнал все подробности и молча обдумал положение. За три месяца это была третья забастовка в его отделении. В эту самую минуту на столе Маллигана лежало резкое письмо из исполкома по поводу неофициальных перерывов в работе. Среди прочего в письме указывалось, что причина подобных перерывов часто кроется в неспособности соответствующего работника предпринять своевременные и необходимые меры для разрешения незначительных конфликтов. Маллиган знал, что на исполком давит общественность. Пресса развернула язвительную кампанию: прежде всего страдают, как выражались газеты, "рядовые граждане". Правительство грозилось прибегнуть к законодательным мерам, если профсоюзы расписываются в собственной беспомощности. Профсоюзные вожаки произносили благонамеренные речи, уверяли, что полны решимости приструнить рабочих, которые плюют на законы. Предприниматели несколько раз грозились объявить локаут. Однако никому не хотелось делать первый шаг. Предприниматели боялись, что в знак солидарности прокатится волна забастовок. Автономные профсоюзы не спешили с действиями, которые могут побудить рабочих выйти из профсоюза. Правительство при шатком большинстве в парламенте опасалось проводить закон, который оппозиция тут же объявит попыткой ущемить интересы рабочих. - И за что на нас такая напасть? - вопрошал Маллиган. - Это же докеры, - отвечал Тонман. - Ни бога, ни черта не боятся. - С ними не могут управиться ни правительство, ни предприниматели, ни исполком. Где уж тут, черт подери, нам с тобой управиться? - Ну ладно, я пойду, - сказал Тонман. Он выгреб из кармана мелочь, озабоченно пересчитал монеты. Потом вздохнул с облегчением. - Выпей еще одну, - предложил он. - Нет, - отказался Маллиган. - Потопаю туда. А ты возвращайся и отбивайся от правления сколько сможешь. Если позвонят, скажи, что я ушел по делу, а по какому, точно не знаешь. - Понял, - заверил Тонман. - Насчет того, что прекратили работу, ни слова, - наставлял Маллиган. - Просто ушел по делу, а куда и зачем - не в курсе. - Можешь на меня положиться, - ответил Тонман. И они разошлись. В порту кипела жизнь, а в бухте все замерло. Грейферный кран повис над судном, ковш застрял на полпути между трюмом и стрелой. Крановщик в кабине мирно покуривал. Время от времени он высовывался, тщательно примеривался и сплевывал. На капитанском мостике, облокотившись на перила, застыл сигнальщик. Кучкой стояли укладчики груза. Бухту парализовало, но укладчиков это словно не касалось. Маллиган мысленно испустил тяжкий вздох: за какие грехи судьба связала его с оравой этих зубастых, несговорчивых работяг, от которых жди чего угодно? Вместе с ним к укладчикам подошел стивидор {Стивидор - ответственный за погрузку и разгрузку судов.}. - А вот и мистер Маллиган, - сказал он с облегчением. - Подожди ты с мистером Маллиганом, - перебил его Даффи, коренастый укладчик в кепке. - Сам-то с чем пришел? Маллиган не вступал в разговор. Хотел понять, что к чему. - Я опять звонил, - начал стивидор. - Кому теперь? - Заместителю главного инженера. - И что он сказал? - То же, что и инспектор. - Значит, платить он не будет. - А я им что твержу, - обратился стивидор к Маллигану. - Только попусту тратят время. - Ты ему сказал, что это окисел? - не отставал Даффи. - А как ты думаешь? - огрызнулся стивидор. Он терпеть не мог Даффи. И Маллиган его понимал. Даффи и ему был не по нутру. - А что, груз грязный? - Нет, я сказал, это вы говорите, что он грязный, - уточнил стивидор. Даффи потер подбородок. - Ты сказал, что не заплатят за грязь - работать не будем? - Да поймите, за грязь никто не заплатит. Я же вам это сказал. И инспектор сказал. А теперь и зам главного инженера. Все молчали. Стивидор решил, что нащупал слабину, и перешел в наступление. - Ну ладно, пошли, ребята. На судно. Начинайте разгрузку. Все выжидательно смотрели на Даффи, а тот глянул на крановщика и махнул рукой. - Джерри! - рявкнул он. Крановщик застопорил рычаги управления, выбросил в окошко сигарету и начал спускаться вниз. Стивидор побагровел. - Мистер Маллиган, - возопил он, - по договору о прекращении работы полагается уведомлять за неделю. Неужели профсоюз будет терпеть такое безобразие? Маллиган начал что-то мямлить, не зная, как поступить: вроде бы и надо призвать укладчиков к порядку, но ведь только начни, сразу перестанут уважать. Даффи тем временем позвал сигнальщика. Человек на мостике ожил, снялся с места и двинулся к сходням. Видя такую решимость, Маллиган произнес единственное, что ему оставалось. - Надо обговорить это дело, - сказал он стивидору. В разговоре с укладчиками выяснилось, что они требуют накинуть по шесть пенсов на каждую тонну за грязь. Маллигану пришлось спуститься в трюм и самолично убедиться в правильности их требований. Этот поступок, при его хрупком здоровье, едва не доконал его. Затем Маллиган пошел в кабинет стивидора и оттуда обзвонил все руководство компании по очереди. Наконец он добрался до главного управляющего, некоего мистера Беггса. Кажется, вспомнил Маллиган, Беггс здесь человек новый. Но все равно решил попытать счастья. - Это Маллиган говорит. - Кто?.. - Маллиган. Секретарь шестого отделения профсоюза. - Да. По тону главного управляющего можно было понять, что это имя он когда-то слышал, но не привык, чтобы ему звонили люди, находившиеся так низко на общественной лестнице. - Я по поводу укладчиков. - Простите, минуточку. Вы у них бригадир? - Нет. Я секретарь их отделения профсоюза. - То есть профсоюзный деятель? - Да, платный. - Прекрасно. Тогда, надеюсь, вы выполнили свой долг и объяснили укладчикам, что они ведут себя неподобающим образом, нарушают четко сформулированный договор между вашим профсоюзом и нашей компанией, следовательно, эта забастовка неофициальная. Такого крутого поворота Маллиган не ожидал. Он смешался. - Видите ли... да... то есть... - Вы, кажется, сами колеблетесь? - Ну, конечно, это неофициальная забастовка... - Минуту. Вы подтверждаете, что забастовка неофициальная? Так говорит человек, который заносит в блокнот все твои ответы. Маллигана прошиб пот. Он нарвался на педанта. Вот незадача. - Постойте, - начал он. - Слушаю? - Забастовка не то что неофициальная... - Иначе говоря, она официальная? Маллиган вдруг увидел членов исполкома - строгие, суровые лица. - Господи... да нет же... - Давайте остановимся на чем-нибудь одном. Извольте сказать на чем. Мы должны знать, в каком мы положении. - Хорошо. Они действуют неофициально, без ведома профсоюза. Но я звоню не поэтому. Я думал, вы согласитесь рассмотреть их требования. - Вы сказали, что забастовка неофициальная. В таком случае ваш прямой долг - предложить рабочим возобновить работу. Если они откажутся, ваш профсоюз должен исключить их из своих рядов и обеспечить нас рабочими, которые будут выполнять условия договора. Вам, как профсоюзному деятелю, полагалось бы это знать. - Понятно... - Что вы сказали? - Я сказал "Понятно". Маллиган положил трубку на рычаг. И дернул его черт вести переговоры на таком высоком уровне! Он попробовал урезонить укладчиков: - Слушайте, ребята. Я знаю, что груз грязный... - Мы тоже знаем... - Но плевать на законы тоже нельзя. Дайте нам возможность провести ваши требования обычным путем. - Как только сделаем работу, они пошлют нас куда подальше, - сказал Даффи. - Нет уж, не дождутся. - Да постойте же! По договору о прекращении работы надо уведомлять заранее. Есть определенный порядок переговоров. - Пошли они со своим порядком, - прервал его Даффи. - Тогда мне остается только вернуться и доложить правлению. - Вот и докладывайте, - весело сказал Даффи. - Ваше дело соблюдать правила. Мы вас не виним. Все согласились, что Маллиган тут ни при чем. Как-никак он с ними уже двадцать лет работает. Работник он, конечно, не бог весть какой, но все-таки свой человек. Укладчики, хоть и придерживались старых жестких методов, прекрасно понимали, что профсоюзные деятели, заседавшие на конференциях и в рабочих судах, так же далеки от Маллигана, как от них самих. К сожалению, Маллиган - лицо официальное, должен действовать как положено. Но таскать эту грязищу за те же деньги, без доплаты, только потому, что предприниматели да профсоюзные заправилы любят составлять и подмахивать всякие там документики, - нет уж, дудки. И укладчики, отдав на склад лопаты, напялили кепки, подтянули пояса и отправились в ближайший бар - обсуждать свои требования. Верный Тонман дежурил у телефона. Он напомнил Маллигану собаку, которую изображают на граммофонных пластинках - она сидит и ждет, когда раздастся голос хозяина. Из правления, как ни странно, никто не звонил; Маллиган сам позвонил туда с докладом, и все выяснилось. Докладывать было некому. Руководство в полном составе отбыло на какой-то съезд. Они отправились в бар. Тонман, пока томился в кабинете, предавался размышлениям и сейчас решил поделиться их плодами. - Плохо дело, - сказал он. - Сам знаю. Компания уперлась, и точка. Я звонил Беггсу. - Беггсу? - Это их новый управляющий. Пристал ко мне, официальная забастовка или неофициальная. - Вопрос на засыпку, - заметил Тонман. - Похоже, он нарывается. - Похоже. - Нашел время, нечего сказать. Они целый месяц американские суда разгружали. Значит, сейчас при деньгах. - Да, это я учел. Погода хорошая, попивай себе пиво и радуйся. Так что на уступки они скоро не пойдут. - А тут еще и футбол. - Футбол? Какой футбол? - Завтра на стадионе большой футбол: сборная Ирландии играет с "Арсеналом". - Только этого не хватало. Ясно, они все как один будут там. - Я так и думал, что ты упустил это из виду, - заметил Тонман. К вечеру большинство бастующих укладчиков напились. История конфликта разлетелась по прибрежным барам и задела всех за живое. Многим портовикам и морякам тоже пришлось поработать на американских судах. Помнили они и то, что завтра - важный футбольный матч. Так что неразгруженный окисел с каждой минутой становился все грязнее. Рабочим отказали в противогазах. Компания грозилась взять для разгрузки людей, не состоящих в профсоюзе. В этот напряженный момент появились вечерние газеты. В одной из них бросался в глаза заголовок: "ЗАБАСТОВКА В ПОРТУ НЕОФИЦИАЛЬНАЯ", -  УТВЕРЖДАЕТ ПРОФСОЮЗНЫЙ ДЕЯТЕЛЬ. Далее сообщалось, что "мистер Маллиган, секретарь отделения, заверил руководство компании в том, что забастовка неофициальная. Профсоюз предпримет надлежащие меры, чтобы положить конец незаконным действиям некоторых безответственных рабочих". Маллиган раскрыл газеты в своей гостиной и одновременно спальной комнате, которую занимал в обшарпанном старом здании неподалеку от филиала профсоюза. Заголовок так потряс его, что он чуть не свалился со стула. В ужасе он несколько раз пробежал заметку глазами, забыв, что на подносе стынет чай. От филиала профсоюза Маллиган решил держаться подальше. Там его наверняка будут караулить газетчики. Как выяснилось, он оказался прав. Наверняка вместе с ними нагрянет и делегация разъяренных укладчиков угля. И здесь он оказался прав. Позабыл он лишь о миссис Линч. Тем не менее она была тут как тут - стояла позади толпы. Она припомнила еще одну фирму, куда мистер Маллиган может написать по поводу ее сына. Новости в утренних газетах были хуже некуда. Тот факт, что профсоюз объявил забастовку неофициальной, вызвал серьезное недовольство среди рабочих. Рабочие считали, что профсоюз сделал заявление, не потрудившись вникнуть в их требования. Вчера вечером компания пыталась перевести судно под разгрузку в другой порт, но моряки в знак солидарности с укладчиками покинули судно. А расплачиваться за это - опять-таки ни в чем не повинным гражданам. Передовая отмечала, что профсоюз, к счастью, наконец-то решился на твердые меры. Маллиган прочитал все это за завтраком и снова улегся в постель. Там его и застал Тонман, явившийся около полудня. Маллиган натянул одеяло на подбородок, и Тонман видел лишь его перепуганные глаза. - Пришлось прийти за тобой, - сообщил он. - Тебя все ищут. - Скажи, что я болен, - буркнул Маллиган. - Вид у тебя не больной. - Бывает же, что грудь и ноги ломит, - промямлил Маллиган, - а по виду ничего не скажешь. И перед глазами пятна какие-то плавают. - Вчера ты был здоров. - Верно. Должно быть, какая-то зараза в трюме. Микроб прицепился или еще что. - Вечером моряки ушли с корабля. - Читал. Все из-за этого чертова футбола. - У нашего филиала вечером прорва народу собралась - тебя требовали. Маллиган застонал. Глаза над простыней едва не закатились. - А сегодня утром три раза звонили по междугородному со съезда в Корке. - Генеральный секретарь? - Да. Требовал отчет. - Я болен, Тонман. - И что тебе вздумалось заявить, будто забастовка неофициальная? Не твое это дело. - Да так, ляпнул, не подумав. - Вот и посадил всех в лужу, - сказал Тонман. - Попридержал бы язык, может, удалось бы выиграть время. Маллиган во всем винил Беггса. Без него все прошло бы как обычно: работа стоит, а компания публикует в газетах умеренные протесты. Профсоюз два-три дня тянет время, якобы решая, как поступить: исключить бастующих из своих рядов или признать, что их требования носили неотложный характер и, значит, они прекратили работу обоснованно. Тем временем стороны приходят к компромиссу, и конфликт гаснет, не успев разгореться. В полдень к забастовке в знак солидарности присоединились портовики. На матче сборной Ирландии с "Арсеналом" присутствовало небывалое доселе количество зрителей, ставших свидетелями победы ирландцев со счетом 3:1. Но этот результат не принес Маллигану радости. Заголовки разили наповал: НЕОФИЦИАЛЬНАЯ ЗАБАСТОВКА РАЗРАСТАЕТСЯ  ДУБЛИНСКИЙ ПОРТ В УГРОЖАЮЩЕМ ПОЛОЖЕНИИ На другой странице какой-то журналист пошел еще дальше. Статья о том, что профсоюз предпримет дисциплинарные меры, была озаглавлена так: НЕСГИБАЕМЫЙ МАЛЛИГАН  ПОЛОЖИТЬ КОНЕЦ НЕЗАКОННЫМ ЗАБАСТОВКАМ Несгибаемый Маллиган снова залег в постель и пролежал там до конца следующего дня. Он стал предметом обсуждения в кабинете министра промышленности и торговли. - Кто такой этот Маллиган? - спросил министр своего заместителя. - Какая-то мелкая сошка, - ответил тот. - Возможно, псих. - А что сообщают из штаб-квартиры профсоюза? - Ничего. Придется подождать. Они все на съезде. - Им бы все заседать... того и гляди порт закрывать придется. - Может, задумали отсидеться. - Трусы паршивые. Нашкодили, а мы расхлебывай - обычное дело. - Кстати, звонил министр юстиции. - О боже, отделайтесь от него как-нибудь. Тут и без этого пройдохи все идет кувырком. - Похоже, укладчики выставляют пикеты. Начальник полиции не знает, что делать. Строго говоря, он должен дать команду на их арест. - Тогда вообще хлопот не оберешься. Чего доброго, покинет свои посты вся полиция. - Вы правы. Но пикеты разрешено выставлять, только если забастовка официальная. Об этом сказано в законе о производственных конфликтах. - Скажите ему, пусть оставит этот закон в покое и вообще не мельтешит. Попробуйте еще раз связаться с кем-нибудь из штаб-квартиры профсоюза. - А Беггс словно того и хочет, чтобы работа встала. По-моему, он ведет себя глупо. - Да. Я скажу Буллмену, чтобы охладил его пыл. А то еще всеобщая забастовка начнется. - Сейчас не время ввязываться в серьезный конфликт. Только посмотрите, какой у вас дефицит платежного баланса. - Я на него уже полгода смотрю. Ладно, действуйте. Заместитель министра обещал сделать все, что в его силах. Но его унылый вид огорчил министра. Эти постоянные служащие народ хоть и дружелюбный, но сплошь фаталисты. Министр вздохнул и потянулся к телефону. Тяжелее всех пришлось Тонману. Целый день он провел в страхе, ожидая вызова в правление, и лишь к вечеру вышел спокойно посидеть за стаканчиком. Однако портовики, его старые кореши, не дали Тонману даже войти ни в одну из трех знакомых забегаловок - все отворачивались, стоило ему появиться на пороге. В глубоком унынии он ушел и зашагал по прибрежным улочкам. Вдоль порта через равные интервалы стояли полицейские, заменившие бастующих ночных сторожей, - кряжистые мужчины, крайне недовольные тем, что приходится работать сверхурочно. Суда безжизненно замерли у причалов, поверх слабого света прожекторов вытянулись костлявые шеи кранов. Звезды попрятались, вечернее небо грозило разразиться дождем. Окна изредка попадавшихся баров выплескивали на тротуары лужицы света. Оживленные разговоры, доносившиеся до слуха Тонмана, затихали, оставаясь позади, и он чувствовал себя бездомным. Тонман знавал и лучшие дни. Раньше он неплохо орудовал кулаками. Мог сладить один с двумя полицейскими. Мог пойти во главе рабочих и отстаивать общие интересы - тогда для переговоров требовались лишь крепкие слова да недюжинная смелость, только и всего. Теперь все изменилось. Бумажная волокита, телефонные звонки, процедурные вопросы и сферы полномочий - от всего этого у него пухла голова. А душа была добрая, преданная. И вот сейчас, неожиданно оказавшись изгоем, он ужасно страдал и время от времени даже останавливался, чтобы успокоиться. Но стоило ему остановиться, как река, и краны, и ветер, гонявший мусор, которого на портовых улочках всегда хватало, и каменные дома, и очертания нависавших из темноты огромных контейнеров - все это наполняло его такой безысходностью, что он тут же шел дальше. Наконец ноги снова завели его в бар. Там сидели моряки, но все англичане - они его едва знали. Тонман сидел и пил в одиночестве, когда к нему подошел незнакомец. - Вы профсоюзный деятель, - сказал он. С трудом отвлекшись от своих мыслей, Тонман ответил утвердительно. - Я вас вроде уже видел. Вы Маллиган? Тонман ответил отрицательно. - Знаете его? Тонман спросил незнакомца, кто он такой. - Репортер. Мне нужен материал. Эта забастовка... Тонман перебил его и спросил, не он ли случаем дал материал в газету, где впервые было напечатано, что забастовка неофициальная. - Именно я, - сказал репортер с вполне понятной гордостью. - Сейчас хочу дать продолжение. Тонман по характеру был человек обстоятельный. Он спокойно допил пиво, отодвинул кружку в сторону. Звук удара заставил моряков замолчать. Они с любопытством поглядели на растянувшегося на полу репортера, потом с почтением - на здоровенного мужчину, который умел так ловко и без шума делать такие дела. Бармен позвал двух своих помощников, и они вытащили поверженного репортера на улицу. - Он вас оскорбил? - поинтересовался бармен, протирая стакан. Но Тонман не был настроен болтать попусту. - Он хотел продолжения, - ответил Тонман. И сразу вышел. - Я имел с Буллменом долгую беседу, но дело стоило того, - сказал министр. Шел третий день забастовки, однако министр явно был в приподнятом настроении. - Есть результаты? - спросил замминистра. - Будут. Оказывается, Беггс - человек новый, из Англии. С этим Малони он явно перегнул палку. - Маллиганом, - поправил постоянный замминистра. Он был аккуратист. - Это неважно. В общем, Буллмен пропесочил Беггса: зачем припер Малони к стене, а потом еще разгласил заявление этого болвана, что они действуют неофициально? Отнял возможность потянуть резину. - Недаром он старший директор, - в голосе заместителя министра звучало одобрение. - Буллмен со всем согласился. Он слишком стар, чтобы мериться силами с докерами. - И что же будет? - Я напишу письмо с предложением обратиться в арбитраж. Компания и профсоюз напишут мне в ответ, что они согласны. - Выразив протест, надо полагать. - Безусловно. Правление компании немного побрыкается, мол, как это вмешиваются в их дела, но больше для вида. В конце концов они уступят. По-моему, к тому есть все основания. - Уступят, куда им деваться. Знаю я их. Но как профсоюз будет вести переговоры? Забастовка-то неофициальная. - Весь их исполком был в отъезде. Теперь они согласятся, что без них тут наделали дел. При таких обстоятельствах обе стороны посмотрят на это... нарушение сквозь пальцы. - Ага. Без них наделали дел. Значит, нужен стрелочник. Бедняга Маллиган. - Да он просто олух. Связал исполком по рукам и ногам, не 'имея на то ни малейших полномочий. Кстати, до меня дошло, что он слег... - А как насчет Беггса? Ведь по справедливости... - Бросьте, - мягко упрекнул министр своего заместителя. - Что такое справедливость? Заместитель министра вздохнул. - Отвлеченное понятие. Кстати, о справедливости. Снова звонил министр юстиции. Всякий раз, когда речь заходила о министре юстиции, министр промышленности и торговли терял власть над собой. - Опять этот сапожник, - процедил он. - Речь идет об оскорблении действием. Работник профсоюза в каком-то баре потрепал журналиста. Я попросил их сильно не усердствовать. - Правильно. Мученик за дело рабочего класса - это нам сейчас не нужно. Из-за чего они сцепились? - Бог их знает. Это тот самый журналист, который первым написал, что Маллиган объявил забастовку неофициальной. - И здорово ему досталось? - Кажется, перелом носа. Министр снова повеселел. - Отлично, - сказал он, потирая руки и улыбаясь неизвестно чему. На пятый день забастовка кончилась, и люди вернулись на работу. За это время профсоюз изучил причины, вызвавшие прекращение работы; министр выступил с резкими словами о том, что расплачиваться приходится простым ирландцам; правление компании признало, что в деле имелись особые обстоятельства, и удовлетворило поставленные требования. Это обошлось компании примерно в двадцать четыре фунта, потому что весь сыр-бор разгорелся из-за двенадцати укладчиков. Таким образом, опасность удалось отвести, и обе стороны сохранили достоинство. И лишь Маллиган не разделял общей радости. По вызову исполкома профсоюза и по настоянию Тонмана он поднялся с постели и предстал перед собравшимися. Члены комитета с каменными лицами встретили Маллигана, когда он вошел со своим заместителем Тонманом, как всегда скорбно сопевшим. Генеральный секретарь зачитал длинный список подобных забастовок, имевших место в отделении Маллигана в прошлом. Он осудил необдуманное заявление Маллигана о том, что прекращение работы было неофициальным. Если бы не умелое ведение дела, компания настояла бы на возобновлении работы безо всяких переговоров и профсоюз по договору был бы вынужден применить к укладчикам дисциплинарные меры и исключить их из профсоюза. По всему порту вспыхнули бы забастовки солидарности. Многие рабочие вышли бы из профсоюза, а этого только и ждут конкуренты - вокруг полно профсоюзов, жаждущих расширить свои ряды. Маллиган, заключил он, проявил полную некомпетентность и не сумел справиться с относительно небольшим отделением профсоюза. Маллиган, в своем поношенном костюме, с землистым лицом, выглядел еще более подавленным, чем обычно, и на вопросы отвечал невразумительно и путано. Потом сослался на болезнь. - Вы хотите сказать, что легли в постель, пытаясь уйти от ответственности. - Нет, я был болен. Спросите у Тонмана. - Это очень сомнительно. Боюсь, среди членов комитета в вашу болезнь никто не верит. Маллиган огляделся. На бесстрастных лицах читалось неверие. - Когда я зашел к нему, он выглядел очень плохо, - поддержал Маллигана верный Тонман. - Потому что у него душа ушла в пятки от страха. И это самое худшее. Сначала он подводит исполнительный комитет. А потом у него не хватает смелости отвечать за свои действия. Во всей этой нелепейшей истории самое неправдоподобное - болезнь Маллигана. После этих слов Маллиган уже не раскрывал рта. Но вот обсуждение кончилось, и у Маллигана спросили, хочет ли он что-нибудь сказать, прежде чем его попросят выйти. Он несколько раз глотнул, окинул беспомощным взглядом непривычно импозантные апартаменты: длинный полированный стол с пепельницами и блокнотами, портрет последнего президента профсоюза на стене напротив, ковер во всю комнату, довершавший картину изысканности и некрикливой роскоши. Потом заговорил: - Я знаю, что наломал дров. Не скажу, что я в ладах с пером и бумагой, что мастер писать отчеты. Да и дипломат из меня не бог весть какой. Тут кто-то очень громко сказал: "Вот-вот!" - и заскрипел стулом. - Все это я знаю не хуже вас. В старые времена от меня было больше пользы. Тогда приходилось иметь дело с полицией, со штрейкбрехерами. И такая работа была нам с Тонманом по плечу. В профсоюзе состояло мало народу, а сам профсоюз помещался в комнате над портовым баром. С трудом удавалось сводить концы с концами. Тонман и я часто сидели без зарплаты. Мы часто платили пособие бастующим и выходили на улицу вместе с ними, а сами не знали, удастся ли сегодня перекусить, нормально выспаться. Но мы умели сплотить докеров, я умел объяснить нанимателю, чего мы хотим, за что будем стоять до конца, пока нам не уступят. Похоже, больше мне нечего сказать. Теперь времена другие. Двадцать лет назад не было ни рабочих судов, ни согласительных комиссий. И еще скажу: наши работяги тоже другие. Они из того же теста, что и я с Тонманом. Им по душе старые методы. И не понимают они никаких договоров. Да в старые времена договоров почти и не было. Похоже, они так и живут в том, старом мире. И мне их не изменить, а уж вам - и подавно, это факт. Я знаю, сейчас они готовы меня разорвать на куски, но все равно скажу - они ребята хорошие. Лучше не бывает. Потому что они хотят, чтобы все было по совести. Больше мне нечего сказать. По пути домой Тонман заверил Маллигана, что тот говорил очень красноречиво. - Да что толку, - сказал Маллиган. - Ты себя недооцениваешь, - постарался утешить его Тонман. - Ты здорово говорил. Наверняка ты их убедил. - Дожидайся, - возразил Маллиган. - Из стеклянного глаза слезу не выжмешь. Профсоюз принял решение на три месяца отстранить Маллигана от работы, и на том дело бы и кончилось, если бы не Тонман: такая несправедливость поразила его в самое сердце. Все воскресенье он предавался мрачным размышлениям. А в понедельник вечером его снова занесло в одно из заведений, откуда его в последнее время выкурили укладчики. Он в одиночестве тянул виски, вынашивая смутное желание взять да и вытолкать всех отсюда, - это будет месть. Поначалу косые взгляды укладчиков только укрепляли это желание. Но спиртное подействовало совершенно неожиданно его охватила тоска. Молчаливый, задумчивый, он одиноко стоял у стойки и поглощал виски в огромных количествах, кал вдруг, к общему удивлению, по его мясистым щекам прокатились две слезы. - Нечего сказать, хороши, - громко произнес Тонман. Все повернулись к нему. Даффи, один из укладчиков, с трудом поднялся и подошел поближе. - Что случилось, Тонман, старичище? - спросил он. - Никакой я тебе не етаричище, - ответил Тонман. - Не разговаривай со мной. Даффи увидел, как на глаза у Тонмана навернулись слезы и медленно скатились по щекам. Даффи был ошарашен: такой человек-гора - и вдруг плачет. - Тонман, что с тобой, скажи Христа ради! - Все вы друзья до первой беды, - сказал Тонман. - Здесь таких нет. - Слова все это. Мы с Маллиганом вас раскусили. - Что ты от нас хочешь? Чтоб мы ему часы на цепочке подарили? Он же хотел нас продать! - Вранье! Это Беггс все вывернул наизнанку. - Чего же Маллиган об этом не сказал? - Не мог он. Не имел права без исполкома. Он уж третий десяток с вами нянькается, а вы в трудную минуту его бросили. - Чего ж он нам не сказал, что Беггс его околпачил? - Да не мог он. Он же заболел. Даффи пригласил его выпить. Поначалу Тонман отказался. Но после уговоров согласился. - Ну, кто старое помянет... - начал Даффи, поднимая стакан. - Легко сказать. А что будет с Маллиганом? Исполком его от работы отстранил. - Что-что? - На три месяца. У Даффи отвисла челюсть. - Ну, - проговорил он после паузы, - это вообще верх наглости. - Профсоюзы в наши дни, - заметил Тонман, - захватили бюрократы. Это были слова Маллигана. - Как это? - не понял Даффи. - Теперь профсоюзные боссы не лучше предпринимателей. На все смотрят глазами капиталистов. Это тоже была фраза из лексикона Маллигана. Тонману она очень нравилась. Даффи посерьезнел. - Придется им переменить пластинку, - объявил он. Так Маллиган снова попал в газеты. Укладчики и портовики в перерыве провели совещание и ушли с работы - требовать немедленного восстановления Маллигана. Они прошли по улицам, а возглавил шествие духовой оркестр, маршрут которого случайно пересекся с маршрутом бастующих, и музыканты пожелали внести свою лепту. Демонстранты шли с флагами. На одних было просто написано: "Никаких преследований". Другие взывали к справедливости более конкретной: "Верните Маллигана". Буллмен, старший директор компании, позвонил министру промышленности и торговли, но постоянный заместитель последнего сообщил, что министр сейчас говорит по телефону с профсоюзом. - Сказать ему, что вы согласны на переговоры? - Какие к черту переговоры? Вы что, думаете, я могу восстановить их секретаря? Не будьте дураком. Постоянный замминистра не привык, чтобы его кто-то называл дураком, пусть даже старший директор компании, и он как следует подумал, что сказать. - Я вот что хотел узнать: разрешите ли вы им вернуться на работу, если мы найдем решение, или объявите локаут или что-то в этом роде? - Я хочу, чтобы они вернулись на работу как можно скорее. Если порт будет открываться и закрываться, как какой-нибудь паршивый мелодион, мы долго не протянем. - В таком случае, - эту фразу постоянный замминистра вынашивал с той секунды, как старший директор посоветовал ему не быть дураком, - я решительно советую вам держать мистера Беггса подальше от представителей прессы. И он пошел с докладом к министру. - Бог с ним, с Буллменом, - сказал министр. - Я сейчас разговаривал с профсоюзом. Пригрозил, если эти вечные перерывы в работе не прекратятся, мы поставим их профсоюз вне закона. Они клянутся, что все уладят. - Восстановят Маллигана? - Да. Это самый простой выход. - А вы и вправду считаете, что можете поставить их вне закона? - Подождем до завтра. А что, думаю, меня поддержат. - Но ведь это недемократично? - Еще бы. Кроме права на труд у человека есть не менее важное право отказаться трудиться. В глубине души я сочувствую этому Малларки. Не стоило бы об этом говорить, но это так. - Как ни странно, я тоже ему сочувствую. А может, философы не правы и человек вовсе не разумное животное? - Кто его знает. Человек меня интересует только как политическое животное. - Что касается политики, - заметил замминистра, - будет интересно посмотреть, как профсоюзу удастся восстановить Маллигана и при этом не потерять лица. Профсоюз оказался на высоте. В печати появилось небольшое сообщение: "Злокозненные слухи о том, будто сотрудник отделения нашего профсоюза был отстранен от работы, уже взбудоражили некоторых членов профсоюза и привели к серьезным недоразумениям. Дело в том, что упомянутый сотрудник, помогавший исполкому разрешить недавний конфликт в дублинском порту, заболел и получил трехмесячный отпуск по болезни с сохранением зарплаты. Однако через некоторое время сотрудник сообщил исполкому, что чувствует себя значительно лучше и желает вернуться на работу. Таким образом, в соответствии с его личным пожеланием этот сотру