дник с завтрашнего дня приступает к своим обязанностям". Вместе с Тонманом и Маллиганом победу в тот вечер праздновали многие укладчики. На следующее утро снова зашевелились краны, загромыхали по булыжникам влекомые лошадьми повозки, в пыльных трюмах замелькали лопаты. Медное солнце не без труда продралось сквозь затянувшую небо дымку. От утренней тишины остались лишь обвисшие флаги на судах да маслянистая чернота реки. Маллиган шел на работу. Его уже ждала миссис Линч. Он предложил ей сесть, приготовился ее слушать. Чувствовал он себя ужасно. Время от времени всплывала мысль: где Тонман? Посетительница говорила, а он с растущим нетерпением ждал, когда же наконец раздадутся на лестнице тяжелые шаги. ПОЛКРОНЫ Перевод М. Загота Продавец в книжной лавке оказался человеком подозрительным. Засунув руки в карманы серого халата, он буравил тебя понимающим взглядом так, что ты сразу чувствовал себя в чем-то виноватым. - Учебник по алгебре Холла и Найта, - смущенно пробормотал Майкл. Продавец холодно, оценивающе посмотрел сначала на книгу, потом на Майкла. "Загнать хочет. Утащил из дома, чтобы деньги просвистать на кино и сигареты", - говорил его взгляд. Рука потянулась к книге. - Шиллинг, - сказал он, поцыкав языком. - Мало, - сказал Майкл. - Она стоит дороже. Дайте хоть три шиллинга. Продавец повертел учебник в руках, делая вид, что рассматривает его. Он заметил, что спортивная куртка Майкла была ему мала, а брюки так коротки, что манжеты были отвернуты. - Имя и адрес? - спросил продавец, будто по рассеянности. То и другое было написано на обороте обложки. Но вдруг они наведут справки и дома узнают, куда делась книга? - Это еще зачем? - возмутился Майкл. - Вы что, думаете, я ее украл? - Полагается спрашивать, - сказал продавец. - В это время года пропадает много книг. К тому же, - добавил он, - вдруг твоя мамочка и знать не знает, что ты продаешь книгу. - Он сказал "мамочка" нарочно, чтобы уязвить Майкла. - Ну, хорошо, - сказал он. - Полтора. - Она стоит дороже, - упрямо настаивал Майкл. Продавец протянул ему книгу. - Забирай, - сказал он равнодушно. - Полтора, и ни пенса больше. На том дело и кончилось. Вчера вечером Майкл не сомневался, что достанет хотя бы полкроны {Полкроны - два с половиной шиллинга.}, поэтому и договорился встретиться с Энн Фокс на вокзале. Вместе с ее братом Марком он ездил на велосипеде приятеля купаться в Песчаную бухту, а когда они вернулись, она ждала их на крыльце. Пригнувшись к рулю, на который он повесил одежду и полотенце, Майкл не мог оторваться от ее карих глаз, голых коленок, его будоражил исходивший от собственного тела запах соли и свежести. Он бы многое отдал, чтобы познакомиться с ней поближе. Достать полкроны ему тогда казалось пустяком. И еще он думал: какая же она красивая! И эта мысль вдруг так захватила его, что Энн даже спросила: "О чем это ты задумался, Майкл?" Он так и не нашелся, что ответить. С мыслью о полкроне он проснулся и сегодня, когда утром, раньше, чем обычно, мать разбудила его, положив ему руку на плечо. Ей надо отвезти маленькую в бесплатную амбулаторию, и она хочет пойти пораньше, занять очередь. - Майкл, сынок, - позвала мать. - Вставай! Было без четверти восемь, но даже в этот ранний час солнце в спальне так слепило, что было трудно открыть глаза. Он сказал, что идет, а сам уткнулся в подушку. В половине девятого мать снова позвала его. - Отец давным-давно ушел, - сказала она. - Ты же обещал сегодня встать рано. Но он отдернул плечо - показать, как ему противно ее прикосновение. Весь последний год в нем нарастала ненависть к матери. - Иду, иду! - буркнул он сердито. - Уходи и оставь меня в покое. Когда она закрыла за собой дверь, он нарочно повернулся на другой бок. Будет надоедать - ничего от него не добьется, пусть так и знает. Но через некоторое время он поборол раздражение - никуда не денешься, придется просить у нее денег - и поднялся. Мать, уже в пальто и шляпе, поставила перед ним завтрак - чтобы сэкономить на масле, она поджарила ломтики хлеба. Малышка лежала в коляске. Остальные дети жили сейчас у замужней сестры матери, в деревне. Он сказал: - Сегодня мы едем на пикник. Дашь мне полкроны? - Полкроны, - повторила она удрученно. - Я ведь дала тебе деньги на карманные расходы в субботу. - По-твоему, полтора шиллинга - это деньги? На минуту она смешалась. Потом предложила: - Может, попросишь у кого-нибудь велосипед? - Мы собрались в Брей, - сказал он. - Все едут трехчасовым поездом. - Но ведь можно встретиться с ними прямо там? Встретиться с ними там? И объяснить, что со школой покончено, да вот работу никак не найдет, и поэтому - что поделаешь? - в карманах всегда пусто. Он швырнул хлеб через стол. - Оставь себе свои паршивые полкроны, - сказал он, встал и пошел в ванную. - Майкл, - крикнула она вслед. - Ты же знаешь, были бы деньги, я бы тебе дала. Он не ответил. Мать с обидой выкрикнула: - Я ведь дала тебе два шиллинга на той неделе. Но он громко хлопнул дверью. А позже услышал, как мать сама спустила коляску по лестнице. Майкл запихнул книгу обратно в карман. Солнце висело над высокими домами, над летней толпой и пекло его непокрытую голову. Даже под полосатыми маркизами у магазинов на Графтон-стрит было невыносимо жарко. В воздухе пахло кофе, хотелось есть, корзины цветочниц пестрели красными и желтыми цветами. Неподалеку от парка святого Стефана две девчонки на велосипедах взглянули на него с интересом. Одна - лакомый кусочек, но Энн все равно лучше. Об Энн он так никогда бы не подумал. Энн Фокс лучше всех. Она не такая, как другие. Она бы не вела себя, как... нет, нет, она бы ничего такого себе не позволила. Но если он не поедет в Брей, возможно, провожать ее увяжется Дорган. Дорган легко сходится с девчонками, и если он узнает, что ему нравится Энн, обязательно сам за ней приударит. Такие штучки Дорган любит. Он мастак приврать ребятам о своих "подвигах" и преподносит все так, что не хочешь, а поверишь. Пусть только сболтнет что-нибудь про Энн, подумал Майкл, шею ему сверну. Все, конечно, подумают, что это он от зависти, но при чем тут зависть? Просто Энн ничего такого себе не позволила бы. Она хорошая девчонка, и он ей тоже нравится. Как она смотрела на него вчера на крыльце, как закидывала назад голову, чтобы была видна ее нежная тонкая шея, как смеялась его словам, всем видом показывая - ей с ним интересно. Так хорошо было стоять вчера на высоких ступеньках под золотисто-зеленым вечерним небом, подернутым облачками, и договариваться о встрече. И вот все летит кувырком из-за несчастных двух с половиной шиллингов. Отец и мать сидели за столом. Майкл тихонько прошел мимо и незаметно поставил книжку на полку. Сестра спала в коляске. Лицо вымазано какой-то белой мазью. На платье и одеяле - крошки сдобной булочки. Он сел на свое место, и мать сразу же вскочила принести ему обед. Из-под скатерти свисали кисточки зеленого выцветшего покрывала. Скатерть порядком износилась, и в самом центре ее была дыра, но когда накрывали на стол, на дыру ставился горшок с папоротником, и, в общем, ничего не было заметно. Он украдкой взглянул на отца, - как бы к нему подкатиться насчет денег? - но увидел, что тот не в духе... определенно не в духе. Лицо у отца было потное, щеки отвисли. Несмотря на жару, он был в темном костюме и рубашке с крахмальным воротничком - такая работа, ничего не поделаешь. Он служил в конторе "Джошуа Брайт и сын, торговцы лесом". В хорошем настроении отец любил рассказывать про себя разные истории, и каждая кончалась словами мистера Брайта: "Кавана - вы просто кудесник. Уму непостижимо, как вам удалось все уладить. Теперь я ваш должник", или что-то в этом роде. После этих историй хотелось им обоим дать пинка под зад. Но сегодня Брайта в повестке дня не было. Было что-то другое. - Сколько раз я тебе говорил, - начал отец, - берешь бритву, вымой ее и насухо вытри. Это же каким поросенком надо быть, чтобы оставить бритву в таком виде. Я никогда не запрещал тебе пользоваться бритвой, хотя, убей бог, не знаю, что ты там бреешь, но ты, будь добр, вытирай ее. Он вспомнил, что и вправду не вытер бритву. Положил ее на умывальник, чтобы смочить волосы водой - брильянтина не было, - и, естественно, забыл помыть ее, не то что забыл, просто из-за матери было плохое настроение. - Бритва? Не брал я твою бритву, - бессмысленно и дерзко соврал он. Отец повернулся к матери. - Вот оно, твое воспитание, - сказал он. - Ему соврать - раз плюнуть. Если он так и собирается сидеть... Мать поспешила помирить их, но лишь подлила масла в огонь: - Может, ты сам ее утром оставил, ты ведь так торопился. - Правильно, - закричал отец, и его нож и вилка со звоном упали в тарелку. - Защищай его. Пусть обманывает отца, пусть ему дерзит. Да с вами тут психом станешь! - Можешь думать что хочешь, - стоял на своем Майкл, - бритву я не брал. - Майкл, - вмешалась мать. - Тогда это, наверное, кошка, - по-детски съязвил отец, - или, может, бритва вылезла из футляра сама. Только я тебе вот что скажу: больше ты к ней не притронешься. Придется завести собственную. - А как, не подскажешь? - Купить. Пора научиться самому зарабатывать. - То-то я вижу, ты здорово научился в свое время - столько зарабатываешь, прямо лопатой деньги гребешь. Он встал из-за стола. Когда выходил в соседнюю комнату, мимо его уха пролетела чашка и вдребезги разбилась об стену. От неожиданности он даже подскочил. - Наглый щенок! - прогремел за спиной голос отца. Он быстро запер за собой дверь. Он вышел, когда убедился, что отца нет. Мать вынула из духовки обед Майкла, куда она его сунула, чтобы не остыл. Ее глаза еще не просохли от слез. Таких скандалов раньше не бывало. - Кушай, сынок, - сказала она. - Не знаю, как дальше жить будем. - Не хочу я есть. - Нехорошо так отвечать отцу. Ты должен его уважать. Деньги ему нелегко достаются. - Зато уж свое он держит крепко. Мать промолчала. Потом сказала: - Ты же знаешь, я бы дала полкроны, если бы были. Разве тебе в чем-то отказывают, когда есть деньги? - Небось на пирожное для сестры нашлось. - Грошовая булочка. Как тебе не стыдно, Майкл! Эти слова по необъяснимой причине пробили его защитную броню и больно ранили. - Не суйся не в свое дело, - огрызнулся он. В парке святого Стефана дети под присмотром нянь кормили уток из бумажных пакетов. В небольшом прудике с искусственными фонтанчиками, выбрасывавшими в знойный воздух жемчужные струйки воды, ребятишки пускали кораблик. Майкл, засунув руки в карманы, слонялся по парку. Они, должно быть, уже садятся в поезд. "Куда это Майкл Кавана запропастился?" - говорят девочки, недовольно покачивая головой, а парни отвечают: "Да ладно вам, явится он, давайте садиться". Они поедут в Брей и будут там купаться, потом валяться в папоротниках. Ребята купят девочкам мороженое и лимонад, а девочки приготовят чай с бутербродами для ребят. В зарослях папоротника устроится и Энн. А ему придется целый день смотреть на незнакомых людей, которые дремлют на скамейках, прикрывшись газетами, да на цветы, которые хоть и нарядно ярки, но ко всему равнодушны. Памятник Мангану {Манган - ирландский поэт XIX века.} напомнил: "Я мог подняться в воздух голубой, я мог идти... лететь... я мог..." Черт, как же дальше? Выучился, называется! Пока сдаешь выпускные экзамены, еще что-то помнишь, а теперь приходится скрести в затылке: "Черт, как же дальше?" Вот он ушел из школы и читает объявления: "Солид, фир. треб, младший служащий с отл. свидет. об ок. шк., знакомый с бухгалтерским делом. Начальная зарплата - 15 ш. в неделю. Хорошие перспективы". Очередь вместе с остальными. Не заикайся, ох, ну что ты запинаешься, и думай, ради бога, думай. Сохраняй спокойствие и почтительно улыбайся. Самообладание - это девять десятых успеха. Мать до утра гладила и штопала его костюм. И молилась святому Антонию (святой Антоний, помоги ему получить работу. Милый и добрый святой Антоний, прошу тебя, помоги моему мальчику). Отец советовал, как лучше себя вести. Сними шапку, поучал он, и улыбайся, непринужденно и любезно. Не ерзай и не сиди на краешке стула, но это, конечно, не значит, что нужно класть ноги на стол. Отец переговорил с Гасси Галлахером, у которого якобы появились большие связи после того, как он преуспел в аукционном деле. Мать то и дело поглядывала на них. - Делай, как советует отец, - говорила она. Когда она поздно гладила по вечерам, ее волосы в беспорядке спадали на лицо, дыхание становилось прерывистым, а на белом лбу выступала испарина. Ожидая своей очереди, он, как идиот, бубнил себе под нос какую-то ерунду, вроде: "Когда Ришелье пришел к власти, перед ним стояла задача построить французский флот". В детстве, когда его посылали в магазин, он вот так же повторял, чтобы не забыть: пинта молока, банка фасоли, буханка хлеба и полфунта маргарина, и сказать, что маргарин для пирогов. (Это была ложь, но совсем невинная: ведь так велела сказать мама.) Но в конце концов работа всегда доставалась другому, например, Харту или Джо Эндрюсу. Джо Эндрюс мало что знал о Ришелье, зато он знал кого-то из отборочной комиссии, повлиятельнее Гасси Галлахера или святого Антония. За зиму его знания ослабели, весной они изрядно привяли, а под жарким июльским солнцем и вовсе зачахли, а на смену им пришло нечто новое: созерцание женщин, долгое безделье, быстро преходящие желания, тягучие минуты похоти и бесконечная унизительная нужда. Он сел на одну из скамеек, расставленных вдоль тихой аллейки в отдалении друг от друга. Мать дура, а отец просто скряга. Раз в неделю они ходят в кино и собирались как раз пойти сегодня. Остальные вечера они сидят дома, ничего, посидят и сегодня, братья и сестра в отъезде, а он... черта с два он будет караулить сестру. Пусть поймут, что его не переупрямишь. Он их проучит. На его правой щеке, от носа к уголку губ, вспыхивала тонкая белая полоска. Время от времени Майкл тер лицо руками, пытаясь унять нервную дрожь, но бесполезно - она поднималась изнутри. Над головой у него пышно цвел миндаль, а напротив рос ракитник "золотой дождь". С нависающих над землей веток грациозно стекала листва. Около дерева сидел старик с девочкой. Седой, лицо спокойное, жилет пересекали две золотые цепочки. На одной висели часы. Ими играла девочка. Она подносила часы к уху, слушала и смеялась. "Тик-так, тик-так", - подражал тиканью старик. Иногда он наклонялся к девочке, чтобы потрепать ее по подбородку или улыбнуться ей. Но вот девочке надоело играть с часами, она сунула руку в карман старика и вытащила оттуда очки, белый носовой платок и серебряную монетку. Очки и платок ей не подошли, а монетку она оставила. Подбросила ее, монетка сверкнула на солнце, упала и, мелодично зазвенев, покатилась. Потом покружилась на месте, шлепнулась на землю и замерла. Старик - его возраст выдавала лишь дряблая, выступавшая из-под белого крахмального воротничка шея, а оживленное лицо вовсе не казалось старческим - улыбнулся Майклу, как бы приглашая его полюбоваться детскими забавами. Но Майкла переполняла ненависть. Он ненавидел девочку за то, что глупый, потакающий детским прихотям старик дал ей для забавы драгоценный кусочек серебра. От рифленых ребер монеты достоинством в полкроны исходили сила и спокойствие. На эти деньги можно заплатить за девушку в поезде и угостить ее мороженым или купить сигарет - покурить после купания, а вечером, на обратную дорогу, - рыбу с жареной картошкой и есть из бумажного пакета вместе с ребятами. Монетка летала вверх и вниз, и Майкл алчно следил за ней. Иногда она отлетала далеко, эта яркая, хоть и маленькая звезда, и девочка семенила за ней. Несколько раз монетка зигзагами катилась в сторону Майкла. Игра продолжалась долго, и старик, потеряв к ней интерес, начал клевать носом. Майкл глянул в один конец аллеи, в другой. Вдалеке садовник осматривал клумбу. Поблизости никого не было. Но встать, схватить монетку и смыться - это слишком рискованно. Не ровен час, девочка закричит или старик откроет глаза совсем некстати. Прищурившись, Майкл внимательно следил за монеткой. Украсть полкроны - смертный это грех или простительный? Грех считается смертным при трех условиях: 1) человек совершает тяжкий проступок, 2) он прекрасно сознает, что делает, 3) он не испытывает угрызений совести. Конечно, украсть у бедняка - это смертный грех, но украсть у богача - это уже грех простительный, все зависит от того, насколько тяжка содеянная несправедливость. Впрочем, смертный, простительный - какая разница? Он уже бывал нечист на руку, и эти грехи всегда были смертными и убивающими душу, к тому же со дня последней исповеди прошло уже восемь месяцев. Машинально он чуть не произнес: "Каюсь во всех своих грехах". Когда в полутемной церкви священник закрывал дверь на задвижку, он не спрашивал: "О чем это ты задумался?", он говорил: "Ну, сын мой". Язык прилипал к гортани, от стыда лицо заливал пот, но приходилось выкладывать все начистоту. Если тебя поймали с поличным, значит, ты (не очень приятное слово) - вор. Монетка упала и покатилась прямо к нему. Майкл не спускал с нее глаз. Сверкая на солнце, монетка по дуге подкатывалась к нему слева. Майкл осторожно вытянул ногу и остановил ее. Потом быстро взглянул на старика, но тот продолжал дремать. Тогда Майкл нагнулся и поднял монету. - Уходи, - прошептал он девочке, когда та подошла. - Проваливай. На ее мордашке застыл вопрос. Вот бы сейчас по этой мордашке ногой! Но ее изумление испугало Майкла. Едва девочка заплакала, как он вскочил и сказал: - Не плачь. Сейчас поищем в траве. Когда к ним подошел старик, Майкл усердно обшаривал бордюр. - Бедняжка, - сказал старик. - Да что случилось? - Она потеряла монетку. Кажется, укатилась сюда. Они искали довольно долго. Майкл все время отворачивался от старика. В груди громко стучало сердце. Он боялся, что старик заметит, как оно бьется о ребра, как кровь пульсирует на шее, услышит, как оно кричит: "Вор! Вор!" - так громко, что не услышать нельзя. Девочка снова захныкала, и старик успокоил ее, обещав купить мороженое. А монету придется оставить для подметальщика, сказал он Майклу. "Что с возу упало, то пропало", - грустно, но вполне добродушно заключил он, уходя. Наконец старик с девочкой скрылись из виду, и Майкл уселся на скамью. Он понятия не имел, который час, надо было спросить этого старого дурака, пока он не ушел. Они направились к вокзалу, но Майкл не решился идти туда - не хватало еще раз на них наткнуться. Пожалуй, старику... еще " захочется поболтать. Где он живет? Ходит ли в школу? Что собирается делать дальше? Парню, начинающему жизнь, найти подходящую работу нелегко. Майкл будет мямлить, заикаться. Попробуй ответить внятно на эти вопросы! Их задают просто из любезности, но у Майкла все винтики в голове тотчас разлаживаются, начинают хаотически звякать, греметь и отказываются работать. Он никогда не мог найти ответов. И боялся, что если старик заговорит с ним, он выпалит ему напрямик: "Я забрал ваши полкроны и назад не отдам. Делайте что хотите". Поэтому он проторчал в парке еще полчаса, а потом пошел в другую сторону, решив добраться до вокзала окольным путем. Прошел мимо университета, где Марк скоро начнет учиться на врача. Марк всегда при деньгах. Ему никогда не придется прикрывать ногой полкроны, оброненные ребенком в городском парке. На улице было так тихо, что он слышал эхо собственных шагов, да и сами дома, казалось, мирно спали. В воздухе висела залитая солнцем тишина, пахло пылью. Он подумал о прохладном море, об Энн Фокс в красном купальнике - как она поднимает свои округлые руки и с них блестками стекает прохладная вода. Вот она в ситцевом платье, сгибая точеные колени, взбирается на вершину холма, и от нее веет морем. Найти их будет не просто. Вершина холма заросла папоротником - валяйся где хочешь. Может, она там вместе с Дорганом? Придется все облазить. Майкл быстро зашагал по ступенькам, хотя понимал: раньше, чем указано в расписании, поезд все равно не уйдет, и встречу с Энн не ускоришь. Но, поднявшись наверх, он остановился как вкопанный. Из помещения кассы, держа за руку девочку, выходил старик. Девочка хотела взять у него билеты. Вина и страх непреодолимым барьером стояли на его пути. Повинуясь инстинкту, Майкл сразу повернулся и зашагал прочь. На углу парка он прислонился к колонне, на которой некогда крепилась декоративная цепь, огораживавшая тротуар, и простоял так довольно долго. Майкл знал, что уже седьмой час, потому что появилось много людей на велосипедах, к тому же он чувствовал пустоту в желудке. Зря он не стал обедать. Майкл смотрел в небо - золотистое и спокойное, с редкими облаками, - и вдруг рядом с ним оказалась мать. Она ходила по магазинам и сейчас толкала перед собой, коляску с сестрой. Конечно же, это мать! Но Майкл едва кивнул ей. Пусть видит, какой он несчастный. Пусть знает, что ему негде приткнуться, кроме как на углу улицы, что ему некуда смотреть, кроме неба. Ей это будет тяжело, и поделом. Раньше Майкл любил родителей. Когда он был маленький, пока не появились другие дети, на этом самом углу они с матерью часто ждали отца, с собой у них была фляжка с чаем, бутерброды и горячие булочки с изюмом. Обычно они шли в парк, садились на траву и устраивали пикник. Но сейчас он их ненавидел. Ему не о чем было с ними говорить. Он их ненавидел уже давно, но они не хотели это замечать. Мать стояла и ждала. Потом сказала: - О чем это ты задумался, Майкл? Энн Фокс вчера сказала то же самое, а сейчас она валяется в зарослях папоротника с Дорганом. Майкл надулся и ничего не ответил. Чуть погодя мать окликнула его, уже более настойчиво: - Майкл! Он что-то буркнул в ответ и дернул плечами. - Сестренка заболела, - начала она, снова пытаясь умиротворить его, смягчить, растопить лед между ними. - Я, наверное, вечером никуда не пойду. Можешь сходить в кино вместо меня. Помирись с отцом за чаем и пойдите вместе. - Чего это я буду с ним мириться? - спросил он. - Ну вас всех! Она робко сказала: - Не очень-то вежливо ты говорил с отцом за обедом. - А он что, говорил вежливо? Тут Майкл посмотрел на нее и, пораженный, увидел слезы в ее глазах. Но она отвернулась и пошла. Он поплелся следом, не желая идти рядом с ней. Голодный и несчастный, он глядел на приземистую колокольню методистской церкви, на небо - как море на картинках, - усеянное барашками облачков. В море купаются прелестные, стройные девушки. И ноги у них точеные, стройные и красивые. Он перевел взгляд на ноги матери. Какие худые! На матери были дешевые, немодные шерстяные чулки желтоватого цвета, сморщившиеся на икрах, штопаные-перештопаные, растянутые. Один край подола висел над ними чуть ниже другого. Он смотрел, как медленно, едва передвигая ноги, идет мать. Кажется, никогда раньше он не замечал, какие у нее ноги. Сейчас его словно громом поразило. К горлу подступил ком. Надо сказать что-то грубое, иначе как защититься от этой неожиданно нахлынувшей боли? Худая фигура матери маячила впереди, руки толкали коляску. - Идем побыстрей, - сказала она бодро, - отец, бедняга, должно быть, нас заждался. Господи, слезы-то она хоть вытерла? Он не хотел, чтобы ее видели в таком состоянии. Она ускорила шаг и сразу задышала тяжелее. - Я купила тебе яйцо к чаю, - добавила она. Желание нагрубить пропало. Яйцо к чаю. Он чуть не рассмеялся. И внезапно захотелось потянуться к матери рукой, погладить ее, извиниться. Но нужные слова не приходили. Он лихорадочно пытался их найти. Куда там - от этих поисков шум в голове только усиливался. Вдруг пальцы нащупали в кармане украденные полкроны. Краска стыда и презрения к себе медленно залила щеки Майкла. Эти деньги неожиданно утратили ценность. На них не купишь то, что хочешь. Потому что он сам толком не знает, чего хочет. Он с трудом сдерживал слезы. Теперь он смотрел на мать с огромной нежностью, жалостью, любовью. Но все же что-то в нем - гордость, а может, ужасная застенчивость - не позволяло ему заговорить с ней или хотя бы пойти рядом. Так они и шли домой: она, ни о чем не догадываясь, - впереди, а он, умеющий выразить словами лишь злость и раздражение, молча плелся сзади. ФОРЕЛЬ Перевод Л. Беспаловой Форель висела посреди горной речки - там, где солнце золотило прозрачную воду. Чуть впереди из речки выступал валун, на воде, зыбящейся вокруг него, качались, норовя оторваться, отражения деревьев, но с места так и не трогались. Кольцо гор тонуло в знойном мареве. Это была рыба-великан среди измельчавших рыбешек горной речки. Глаза у форели были сторожкие, нижняя челюсть хищно навострена. Пока Денис следил за рыбой - удочку он и не пытался закинуть: слишком низко свисали над речкой ветви деревьев, - рыба, круто повернув, ушла вниз по речке и залегла под берегом. Перед уходом Денис отметил, куда она залегла. Вечером он повез Хелен в местный бар. Когда его мотоцикл подкидывало и заносило на колдобинах немощеной дороги, она крепко обнимала его за пояс. Через несколько миль они выехали на мощеную дорогу и остановились там, где свет, лившийся из двух окошек бара Флаэрти, прорезал тьму, поглотившую горы и вересковые пустоши. Здесь их приветствовали как старых знакомых. Жарко топился камелек, торфа явно не жалели, и не так для тепла - в летний вечер в нем не было недостатка, - просто местность была пустынная, а в топящемся камельке чувствовалось что-то располагающее к веселью, компанейству. Струйки дыма, порой минуя дымоход, уплывали в зал, разнося горьковатый запах. У Флаэрти их принимали за брата и сестру. Так пошло от самого Флаэрти, с первого же их вечера тут. - Вы будете жить там, у Гленби в домике? - спросил Флаэрти. - Поживем недельки две-три. - А не скучно вам будет там одним? - сказал Флаэрти, прищурившись, - он разливал выпивку. - Зато там можно вдосталь поудить, поплавать. Флаэрти только пренебрежительно махнул рукой. - Парню такая жизнь, может, и по нраву, а вашей сестре небось захочется и поплясать, и с людьми повидаться. Флаэрти наклонился к керосиновой лампе: ее поставили поближе к кассе, чтобы было удобно отсчитывать сдачу. Вторая лампа свисала с потолка. У Дениса мелькнула мысль: не хочет ли Флаэрти таким манером выведать у него, кем они приходятся друг другу, и он оставил его слова без ответа. Флаэрти не стал продолжать разговор. Денис - его мысли по-прежнему занимала рыба - отнес стаканы на стол в углу и сказал: - Я сегодня видел в реке форель. Мудрее ее нет рыбы в здешней речке. - Почему ты так думаешь? - Она больше всех. - Разве та, что больше, всегда мудрее? - У форелей - всегда. - Почему? - спросила Хелен. Брови ее взлетали так высоко, когда она задавала вопросы, что волей-неволей приходилось отвечать серьезно. - Потому что она прожила дольше всех. - А может, она просто-напросто хитрее, только и всего, - сказала Хелен. - Наверное, она объедает всю рыбу в речке. Денис рассмеялся и сказал: - Этой лет двадцать, разве что чуть меньше, но дни ее сочтены. Я ее поймаю. - Как? - Еще не знаю. Надо подумать. - Зачем ты хочешь ее убить? Это нехорошо. - А зачем она убивает? - рассудительно возразил Денис. - Она не может жить иначе, а ты можешь, - ответила Хелен. - И потом, ты хороший, а хорошие не хотят убивать. Когда она склонялась над столом, ее волосы казались того же цвета, как виски в стакане. А глаза ее, живые, прелестные, убеждали, что для нее это не пустые слова. Он следил, как мотылек колотится о лампу на потолке, стремясь навстречу погибели. Слова Хелен заставили его задуматься. Действительно, почему? Пытаясь доискаться до причины, он вертел в руках стакан. Почему он хочет ее убить? У него в памяти четко запечатлелся миг, когда он увидел рыбу. Перед ним вставало кольцо гор, поросший деревьями берег, вода, зыбящаяся вокруг камня, а посреди речки, едва заметно шевеля плавниками, замерла поразительно крупная форель. - Это царь-рыба, - не сразу ответил Денис, - и любой порядочный языческий охотник тебе скажет: кого ни убей, хоть царь-рыбу, хоть царь-птицу, ее сила отойдет к тебе. - Полоумный, - сказала Хелен. Но он заставил ее улыбнуться. И не только: его слова возбудили ее, и желание током пошло от одного к другому. Он порывисто накрыл ее руку своей, но она сказала чуть дрогнувшим голосом: - Не надо, Денис. Он вспомнил, что у Флаэрти им полагалось вести себя, как брату и сестре, и неохотно отдернул руку. С начала отпуска они спали вместе всего раз. Потом на несколько дней им пришлось разойтись по своим комнатам. - Когда? - спросил он. - Завтра вечером. - Точно? - Конечно, - нежно сказала она. Сейчас ему казалось, что он никогда не дождется завтрашней ночи. Он вздохнул и стал разглядывать зал. После напряженного дня в теле ощущалась приятная тяжесть, от долгого пребывания на солнце лицо и руки покалывало. Вошел новый посетитель, пристроился у камелька, поставил на колени мелодион. Его попросили сыграть. Денис поспешил подать знак, чтобы им принесли еще по стаканчику, - не хотелось потом прерывать музыку. Едва раздались первые звуки, все замолкли, а Хелен откинулась на спинку стула и сказала блаженно: - Прелесть какая! Они засиделись в баре допоздна, не в силах оторваться от музыки и топящегося камелька. Ночью ему снилась рыба. Он стоял на берегу речки, деревья нависали прямо над его головой, ночь мягко накрывала его своим куполом, речка бесшумно струилась, в ее черноте то там, то сям неожиданно вспыхивали огненные сполохи. Где-то внизу залегла рыба, ее хвост не прекращал своего непрерывного, еле уловимого движения. Она бодрствовала, глядя перед собой недреманным оком, премудрая, всеведущая. Во сне ему виделись рыба; он сам; ночь. Наутро он копал червей, когда внезапно послышался шум автомобиля. Он бросил лопату и поглядел направо - туда, где над легкой аркой моста вилась дорога. Поначалу он увидел только полоску горной дороги. Немощеной песчаной дороги, усеянной осколками слюды, отсвечивавшими на солнце. Потом по ней проехала машина и затормозила где-то поблизости. Взбираясь по тропинке среди зарослей папоротника, Денис узнал Кэру по спине еще до того, как тот обернулся. - Денис! - Кэру тянул к нему руку. Денис пожал ее. - Я увидел твой мотоцикл на дороге, - объяснил Кэру. - И узнал его по номеру. - Пойдем к нам, мы снимаем здесь домик, - сказал Денис. - К нам? - переспросил Кэру, улыбаясь. - Я здесь с Хелен, - сказал Денис. По лицу Кэру было видно, как им все сильнее и сильнее овладевает подозрение, причем такое, которое и в мыслях держать не подобает. - Вы живете там одни? - Да, вдвоем, - не стал отпираться Денис. Он шел впереди, на ходу рассказывая о том, как они тут устроились, какие погожие стоят дни и сколько они платят хозяину, но все время мысленно уповая: пусть сегодня, хотя бы в порядке исключения, Хелен оденется путем, а не выйдет к дверям полуголая. Вопреки его ожиданиям, Хелен лежала в палисаднике одетая, по меркам Кэру, явно легкомысленно. Денис сказал Хелен: - Познакомься, это Роберт Кэру. - Я о вас наслышана, - улыбнулась Хелен. Кэру он сказал: - А это Хелен. - А-а-а, - протянул Кэру. От растерянности он не нашелся, что еще сказать. - Вы как раз поспели к ленчу, - сказала Хелен. Денис извинился перед Кэру и прошел за Хелен на кухню. - За что только такая напасть? - Что нам до него? - ответила Хелен. - Он уже восемь лет, как обручен с моей сестрой Морой. Вся наша семья от него в восторге - такой он положительный. - Надо же - солнце светит вовсю, а он с зонтиком. Умора. - Теперь он сочтет, что его долг христианина - доложить обо всем родителям. Экая жалость, что ты... То есть, что он тебя в таком... - Да он свалился как снег на голову. - Но ты и виду не подала, что он застал тебя врасплох. - Просто не успела. Это было так внезапно, хорошо еще, что он на меня не наступил. - Да ладно, - сказал Денис, смирясь. - Все равно ничего не изменишь. Хелен пришла в голову мысль отправить Дениса и Кэру на прогулку в горы. Мысль эта осенила ее после того, как, промаявшись с Кэру весь ленч, они показали ему домик. Кэру заглядывал в спальни, нырял в стенные шкафы, дивился мехам, встроенным в просторный камин, чайнику, свисавшему на цепях с балок. Держался он любезно, и все же чудилось, что его подспудное неодобрение оставляет следы на всем, чего он ни касается. Поначалу Кэру нисколько не соблазнился прогулкой, но вдруг ни с того ни с сего передумал. Хелен собрала им еду и наконец выпроводила из дому: Кэру долго мешкал - никак не мог решить, брать с собой зонтик или не брать. Они заверяли его, что дождя не будет, требовали, чтобы он посмотрел, какое ясное сегодня небо - ни ветерка, ни облачка. - На всякий случай лучше возьму, - заявил наконец Кэру, взвесив все "за" и "против". - Дело твое, - сказал Денис. Они долго карабкались по крутому склону, поросшему сосняком, Кэру снял сначала пиджак, потом развязал галстук и отстегнул воротничок. Денис пропустил его вперед - пусть задает темп. Зонтик, подтяжки, рубашка без воротничка с торчавшей на шее, ненужной теперь запонкой - все раздражало Дениса. Но он забыл о них, стоило им углубиться в лес и деревья, высокие и стройные на нижних отрогах, поднялись вместе с ними вверх и окутали их зеленым сумраком. И снова его мыслями завладела форель. Утром у него созрел план. На закате он спустится к реке, к тому самому месту, которое заприметил еще вчера. Подождет, пока совсем не стемнеет и не заглохнет, не забудется шум его шагов. Для наживки он выкопал червя, смертоноснее приманки не было на реке - грязного цвета червя, который сворачивался на крючке в клубок, но стоило забросить его в воду, как он выворачивался напоказ белым брюхом. Если забросить червя осторожно - так, будто тот сам собой свалился с нависших над рекой веток, - перед этим форели не устоять. Как-то раз, когда у него вышли все мушки, он наживил червя, не возлагая на него особых надежд, и так совершенно случайно ему открылась заключенная в нем страшная сила. Уму непостижимо, почему при бесконечном природном разнообразии от большинства приманок практически никакого толку, эта же действует без промаха. Жизни не хватит, чтобы классифицировать все живые существа на одном акре земли. Он хотел было поделиться этой мыслью с Кэру, но вовремя удержался. Кэру еще, чего доброго, узрит тут доказательство всемогущества божия. Часа через два они вышли из лесу. Лес резко обрывался. Только что их окружали мрак и тишина, и вот уже на них обрушились яркие краски и ослепительный свет. В море зарослей вереска и утесника островками торчали выветрившиеся, рыхлые валуны. Эта слепящая глаза пестрина оглушила их своей внезапностью, как громкий крик, Денис даже замер на месте, но не столько глядел по сторонам, сколько вслушивался - даже о форели на время забыл. Чуть повыше по склону, у ручейка, стекавшего из узкой расселины, раскинулась зеленая лужайка - она так и манила полежать на ней. Они решили сделать здесь привал. Кэру раскрыл зонтик и спрятался от солнца. - Я как знал, что он пригодится, - сказал он. Невысказанные вопросы витали в воздухе. Кэру под черным зонтиком выглядел нелепо, как гигантская летучая мышь, вылетевшая на яркий свет. Денис приподнялся на локте и сказал: - Отсюда виден наш дом. - Где он? - спросил Кэру и тоже приподнялся. - По ходу русла, потом влево, ближе к низине. Кэру увидел их дом. Домик с ослепительно белыми стенами и ярко-красными переплетами окон, с ухоженным палисадником и молодым плодовым садом лепился к склону горы. - Очень красиво, - нехотя признался Кэру, видно было, что в душе его смута. Денис решил положить конец таким натянутым отношениям - они были ему тягостны - и с полуусмешкой сказал: - "Покойны шатры у грабителей и безопасны у раздражающих бога". Кэру шмыгнул обратно под зонтик - точь-в-точь так потревоженная улитка прячется в свой домик. - Я думаю о твоих родителях, - сказал он многозначительно. - Чем меньше они будут знать, тем меньше будут беспокоиться. Кэру забрал эти слова с собой под сень зонтика, долго размышлял там над ними и решил переменить тактику. - Надеюсь, Денис, ты не сердишься, что я завел этот разговор. Я ведь в некотором роде член семьи. - Ничуть, - сказал Денис. Он не видел Кэру. Солнце слепило ему глаза, огромный черный зонт совсем закрыл Кэру, так что казалось, будто его голос доносится из глубокой пещеры. - Вот уж чего никак от тебя не ожидал, - начал Кэру, но Денис не захотел прийти к нему на выручку. - Я вовсе не хочу сказать, будто ты согрешил... с... Денис подождал. Похоже, Кэру не решится произнести имя Хелен. Так оно и есть. - ... этой девушкой. Но нельзя забывать о соблазне. Что скажут твои отец и мать, узнай они об этом? Твой брат Джон стал священнослужителем. Подумай, как тяжело будет у него на душе, узнай он, что ты живешь с юной девушкой в уединенной местности. Денис ничего не ответил. Он следил за речкой, за ее быстрым течением - как стремительно она бежит, как неотступно хранит верность руслу, как бурливо покорна силам, противоборствовать которым не хочет, чтобы не замедлять свой бег. - Подумай и о Море. Мы собираемся пожениться. Мы любим друг друга. Что, по-твоему, она бы сказала, предложи я ей поехать отдыхать вместе, вот как ты с этой девушкой? Денис сорвал травинку. Здесь на горе росла тонкая, мягкая, чуть не серебристого цвета трава. А внизу в долине трава - темно-зеленая, сочная. Мора и Кэру были уже восемь лет как помолвлены. Если они и любят друг друга, то, видать, не слишком пылко. - А тебе никогда не хочется? - спросил Денис. - Не хочется чего? - Уехать куда-нибудь вдвоем? - Так и будет, - ответил Кэру внушительно, - когда обстоятельства позволят и мы сможем просить изволения божьего на наш брак. И снова Денис с трудом удержался от улыбки. Кэру говорил так, словно объявлял о решении основать дело "Роберт и Мора, компания с ограниченной ответственностью". Соответствующие меры будут предприняты. - Но не раньше? Кэру высунул голову из-под зонтика. - Да будет позволено тебе напомнить, ты говоришь о своей сестре, - сказал он. - Знаю, - сказал Денис. - Мора - добрая католичка. И никогда не допустит ничего подобного. - Вот именно, - сказал Денис. - Вы оба не допускать умеете куда лучше, чем любить. Кэру, подтянув колени к подбородку, зажал между ними зонтик и предался размышлениям. А чуть погодя удрученно сказал: - Я плохо выражаю свои мысли, ты же, напротив, красно говоришь, но за твоими словами ничего не стоит. Во всяком случае, для меня за ними ничего не стоит. Тем не менее ты не можешь не признать, что живешь во грехе... во всяком случае, что при таких обстоятельствах до греха недалеко. - Этого я не отрицаю, - невозмутимо признал Денис. - То-то и оно! - вырвалось у Кэру. Чистосердечное признание Дениса извлекло Кэру из-под зонта, и он предложил перекусить. Денис знал, что речь идет об отсрочке, не более того. Они занялись чаем. Кэру принес воды, набрал сучьев. Денис смастерил из сучьев треногу, подвесил на нее манерку. Кэру встал на четвереньки и, едва не упершись носом в землю, стал раздувать костер. Денис развернул бутерброды. Бутерброды, приготовленные Хелен. Мысль эта почему-то его радовала. Он привалился к валуну и забыл обо всем, кроме того, что его окружало. Перед ним простирался поросший папоротником каменистый склон, ниже, там, где начинался сосняк, зелень буйным потоком низвергалась в долину. Он и не предполагал, что существует столько оттенков зеленого цвета. Чтобы классифицировать все эти оттенки, тоже не хватит жизни. Там, за горами, был мир, населенный родителями и священниками, мир, где предубеждение и необходимость в едином оплоте оборачивались волей общества и вели войну с желанием отдельного человека. От общества не скрыться. Общество - вот оно и сейчас у него под боком, раздувает костер. Общество спросило: - Как ты определяешь, когда вода вскипела? Денис не без труда переключился. - Прислони ложку ручкой к боку манерки, и ты почувствуешь вибрацию, - сказал Денис. Кэру последовал его совету. Лицо его озарилось улыбкой, мимолетной, но на этот раз неподдельной. - И правда. Просто не верится. Он снял манерку с огня, отвинтил крышку. Кэру сказал, что в лесу естся совсем по-иному. Наверное, потому, что нагуливаешь аппетит. Еще одно свидетельство преимущества жизни на открытом воздухе. Все это он вещал из-под зонта, куда снова залез. Тем временем мысли Дениса были заняты только одним. - Ты им скажешь? - спросил он. - Значит, я разбередил твою совесть? - Наверное, слегка разбередил, но не в этом дело. Ты их только растревожишь, а это ничего не изменит. - А вдруг это на тебя подействует? - Не подействует. - Никогда не поверю, что ты захочешь их огорчить. - Это от тебя зависит, - отрезал Денис. - Денис, - сказал Кэру, отставляя чашку. - Я хочу тебе кое-что сказать. Ты не поинтересовался, что привело меня в эти края. И где я взял машину. - Верно. - Дело в том, что меня уволили. Фирма, где я работал, закрылась. Мы с Морой жили в вечном страхе, что рано или поздно так и случится. - Поэтому вы оба так долго откладывали свадьбу? - Я - поэтому. Что до Моры, то она готова была рискнуть. - Ты веришь в бога. Но не слишком на него полагаешься. - Он даровал нам предвидение и осмотрительность. Нельзя, чтобы его дары пропадали втуне. Дениса пронзила жалость к Кэру и сестре - восемь лет они ждали, но их долготерпение так и не было вознаграждено. - Очень жаль, что ты потерял работу. Я думал, тебя отпустили на несколько дней из конторы - передохнуть. - Мне подвернулась возможность получить другую работу, и я попросил приятеля одолжить мне машину. По правде говоря, мне как раз сегодня назначили приехать туда для предварительной беседы. Но теперь уже слишком поздно. Я опоздал. Денис вгляделся в Кэру, у него мелькнула мысль - уж не рехнулся ли тот. - Неужели ты так задержался только для того, чтобы поговорить со мной о Хелен? - Я остановился, просто чтобы с тобой поздороваться. Но когда я узнал, что тут творится, я почел своим неотложным долгом поговорить с тобой. - Ну и поговорил бы, зачем же было тратить весь день? - Поначалу я так и собирался. Но потом понял, что от разговора на ходу не будет проку. Вот я и думал, если провести с тобой весь день... - Кэру вздохнул. Он был неподдельно удручен. - Скажи, мои слова хоть как-то на тебя повлияли? - Ты смутил мой покой, не без этого, - признался Денис, - но что касается Хелен, тут все останется по-прежнему. - И тебе не стыдно продолжать такую жизнь, изо дня в день гневя господа? Я отказываюсь тебя понимать! - Мы с тобой разные люди, - сказал Денис. - Честно говоря, я не верю в бога. Я верю в то, что нас окружает - горы, валуны, речки. Человеку подобает жить в таких вот местах, как это, и радоваться жизни. Только и всего - ничего ни до, ни после этого не будет. Природа знать про тебя не знает и ничего от тебя не ждет. Так что и тебе нет до нее дела. Он сам удивился своим словам. До сих пор он всерьез не думал о таких вещах. Кэру молчал. - Извини, - сказал Денис. Кэру и на это ничего не ответил. Вид у него был жалкий, разочарование отпечатлелось у него на лице. А перед мысленным взором Дениса вновь встала рыба, и не только рыба, но и все вокруг: валун, зыбящаяся вокруг вода, нависшие над речкой деревья, смотрящие на них горы. Хорошо бы успеть на речку, когда Кэру уедет. Чуть погодя, подгоняемый нетерпением, которое он, как мог, старался скрыть, Денис сказал: - Нам пора назад. Когда они вновь спустились на дорогу, Кэру не захотел зайти в дом. Разворачивая машину, он сказал: - Да будет тебе известно, я ничего не стану им говорить, прежде всего из-за Моры. У нее и без того хватает огорчений. - Как ты ей объяснишь, почему не поехал устраиваться на работу? - Я ей не сказал об этой работе. Тогда она не находила бы себе места от беспокойства. А меня ведь могли и не взять. - Подвернется что-нибудь другое, - сказал Денис. Он не слишком в это верил. Возраст Кэру начинал работать против него. И свойства его характера, при всей их положительности, были самые заурядные и в глаза никак не бросались. К нему надо было присмотреться. - С божьей помощью, - сказал Кэру, отъезжая. Позже, когда Денис натягивал сапоги, Хелен сказала: - Ты что, на речку собрался? В голосе ее звучала растерянность. - Попытаюсь взять эту форель. Хочу спуститься к речке прежде, чем стемнеет. - Да оставь ты ее в покое. Она обняла его за плечи. В комнате царил полумрак. Руки ее манили, отвлекали. В ее голосе, одни интонации которого его будоражили, ему послышалось желание. Но он мягко высвободился из ее рук. У них вся ночь впереди. - У меня есть план, - сказал он, не прекращая сборов. По его тону она поняла, что своего решения он не переменит. И вышла из комнаты. Дэн О'Салливен, ближайший их сосед, стоял в дверях своего дома, когда Денис шел к реке. Дом у Дэна был маленький, крытый рифленым железом, залитым битумом. Некогда белые стены от непогоды стали такого же грязно-желтого цвета, как спесиво выступающие куры, бродящие по грязи у крыльца. - На рыбную ловлю собрались? - крикнул ему Дэн. Денис поднял удочку и помахал ею в воздухе. - Скоро смеркаться начнет, - снова крикнул Дэн. Денис задрал голову, оглядел небо. За чернеющими на глазах облаками небо полыхало огнем. К тому же и ветер крепчал. Спину сквозь свитер пронизывал холод. - Посижу, пока не начнется дождь, - ответил Денис, чтобы поддержать разговор, и углубился в лес. В лесу оказалось темнее, чем он ожидал. Поначалу лес шел негустой, с частыми прогалинами. Дальше начиналась чаща, ему приходилось то и дело нагибаться, чтобы продраться сквозь нее. Тем не менее он быстро шел вперед, ощупью находя дорогу в полумраке, сосредоточенно вслушиваясь в журчание речки, которое с каждым шагом становилось все громче. Все же он вздохнул с облегчением, когда вышел наконец к речке и вдобавок неподалеку от заветного места. Увидел, как зыбится вода вокруг камня влево вверх по течению речки. Как он ни старался, а все же, подходя, наделал шума. Несколько раз поскользнулся на раскисшей земле, теряя равновесие, хватался за ветки, и они с треском ломались. Он наживил приманку, закурил сигарету, присел на корточки, тишина и сумрак обступили его. Сердце его тревожно стучало, но он понимал, что должен обуздать свое нетерпение. Надо ждать - замереть, затаиться. Поначалу густая пелена мошкары скрывала от него речку. Дым разогнал мошкару. Река сопротивлялась наступлению сумерек. Она копила свет, как скряга. Когда тьма поглотила все окрест, река начала выдавать от своих щедрот свет - каплю за каплей, блик за бликом. Она была настороже. Она не желала погружаться во тьму. Тьма для нее означала гибель. Как-то вечером, когда Дэн О'Салливен возвращался с ними от Флаэрти, от выпитого он впал в тоску и остановился на кладбище - ему захотелось показать им, где похоронены его отец и мать. Светила луна, влажные стебли высокой пахучей травы ласкались к их рукам. Дэн сказал, что когда-то, давным-давно, его отец, мать и шестеро братьев и сестер счастливо жили-поживали в их маленьком домике. Потом братья и сестры один за другим уехали в Америку, а он остался с отцом и матерью. Потом умер отец. За ним мать. И он остался один. Первое время по ночам он томился без сна в своей одинокой постели и молил отца и мать поговорить с ним. Никакого ответа, ничего. Он думал, они боятся ослушаться господа бога, и молил господа позволить хотя бы одному из них прийти к нему хоть на краткий миг. Он просил господа снизойти к его безысходному одиночеству. И снова - ничего, никакого ответа. Ночь за ночью он молился, и ночь за ночью в наступавшей между молитвами тишине слышал лишь тиканье часов да шорох пепла в угасающем очаге. Но однажды ночью ему стало невмоготу, он встал и оделся. Его потянуло на кладбище. Он стоял у могилы отца и матери и просил их поговорить с ним. И снова ничего не услышал в ответ, ничто не шелохнулось на сельском кладбище, вокруг не было ничего, решительно ничего. И, вслушиваясь в это ничто, которое не отвечало, как ни проси, ни моли, ни рыдай, он впервые подумал: если ничего нет, у чего же он просит? Он разговаривает ни с чем. Если б был на свете бог, он разрешил бы отцу и матери прийти к нему, если б были его родители, они бы пришли к нему вопреки воле божьей, потому что они услышали бы, как он взывает к ним, поняли его тоску: ведь он был им дороже всего. Он не роптал на бога. Бога не было. Он не роптал на отца и мать. Их тоже не было. Той ночью, на кладбище, он узнал, что за пределом лет, отпущенных каждому из нас, нет ничего - только тишина и пустота. Мы думаем, что есть бог на небесах, а нет ни бога, ни небес. Вот о чем рассказал им Дэн О'Салливен. Денис докурил сигарету и, забывшись, чуть было не швырнул ее в реку. Спохватился и бросил ее себе под ноги, где она с минуту тлела, потом, зашипев, погасла - ее постепенно засосало в грязь. Несмотря на окружающую тьму, речка мерцала, а когда набирающий силу ветер колыхал верхушки деревьев, гладь ее почти беззвучно подергивалась рябью. В реку неуклюже плюхнулась крыса. Денис следил за тем, как она наискосок переплывает реку, воздев мордочку к небу. Он вдруг остро почувствовал, как он оторван здесь от всего. Перед ним текла река, позади на полмили простирались заросли вереска, густое переплетение листвы, каменные ограды и деревянные заборы, небо тяжелым темным пологом накрыло все окрест, ветер гнул ветки. Пожалуй, пора приступать к делу. Он приспустил леску и завел над рекой конец удочки, пока по лесу за его спиной вновь не загулял ветер. Он заметил, как ветер набирает силу, рассчитал, когда он домчит до реки, - и точно, вот уже ветер ревет в ветвях над его головой. Когда речка вновь подернулась рябью, он забросил насадку около берега. Секунда-другая - ничего. Потом удочку слегка дернуло и чуть не сразу же сильно рвануло. Леска скользнула между пальцами и вдруг замерла. Сердце у него бешено колотилось. Рыба, если это она дергала леску, не сорвалась с крючка. Она ушла на дно. Денис положил удилище и оснастил леску несколькими грузильцами - леска туго натянулась. Он снял одно грузильце, но не дал леске провиснуть. Леска цеплялась за дно, минуты тянулись одна за другой, и снова - ничего. Но тут натяжение ослабло. Денис потихоньку потянул удилище вверх. Едва рыба выглянула из воды, как он сильным рывком вывел ее на берег. Рыба шлепнулась в грязь и в ужасе взлетела в воздух. Денис хватанул рыбу кулаком, вдавив ее глубоко в грязь, и сам растянулся рядом. Прикончить рыбу было нечем, поэтому он волочил ее за собой, шаря рукой по грязи. Нащупал сломанный сук и бил, бил рыбу по голове, не в силах остановиться. Наконец рыба затихла. Он взял рыбу под жабры, разобрал как можно тщательнее удочку и впотьмах стал пробираться сквозь заросли вверх по склону, пока не выбрался на прогалину. Здесь он остановился, его сотрясала дрожь. Вокруг ветер раскачивал деревья, а прямо перед ним обломанная резким порывом ветра ветка, продравшись сквозь густую путаницу листвы, тяжело обрушилась на землю. Колючки куманики изодрали ему лицо, руки. Кровь на его руках смешалась с кровью и слизью рыбы. Из жабр и разинутой пасти рыбы все еще сочилась кровь. У рыбы был вид убиенной жертвы. Ночью Хелен сказала: - Хорошо, что Кэру нас не выдаст. - Угу, - сказал Денис. Он давно молчал, лежал подле нее в темноте, сложив на груди руки. Они казались ему чересчур гладкими, чужими. - Я хочу сказать - ужасно было б неприятно. Слова ее не доходили до него. Он прислушивался к вою ветра. В неистовом порыве он проносился над горой, лесом, над кладбищем, над их домом. Над рекой и валуном. И уносился дальше - в пустоту. - Ты о чем-то задумался. - О ветре. Хоть бы он стих. - К утру уляжется, - сказала она. Он замер. Чуть спустя она сказала: - Что ж, спокойной ночи, милый. Слова ее звучали вопросительно. Он знал, чего она ждет, но не находил в себе отклика. - Спокойной ночи, - нежно сказал он. Когда он закрыл глаза, все началось сначала. Над его головой свисали ветки, морща речную гладь, порывисто налетал ветер, рыба разевала пасть, из нее шла кровь. Это был и Кэру, и Дэн, и Хелен. И Мир. И пронзительный крик. Но крик в ничто. И неужто даже роптать не на кого? Он протянул руку, коснулся Хелен. Она спала. ДЖЕЙНИ-МЕРИ Перевод М. Загота В то утро подморозило; Джейни-Мери, одетая в заношенное линялое платьице, повернула на Николас-стрит и устало прислонилась к витрине. Головенка опустилась на грудь, грязные, нечесаные волосы закрыли лицо. Джейни-Мери обхватила себя тонкими ручками - так все-таки теплее. Там, за углом, остались дома Каннинга - прихваченные инеем крохотные садики, скрипучие ворота, которые обжигают холодом. Она обошла все дома, все до одного. Местным жителям ее робкий стук был хорошо знаком. Кто-то даже проворчал: - Опять девчонка Карти пришла, можешь не открывать. На этой неделе уже два раза являлась - хорошего понемножку. А те, кто отвечал на стук, встречали ее сурово. В полуоткрытую дверь высовывались сердитые и недовольные лица. Скажи маме, пусть отправляет тебя в школу, возмущались они, а то взяла моду - посылает ребенка попрошайничать. У них своих ртов хватает, дай бог свою ораву прокормить, вон их сколько! Здесь же, на Николас-стрит, была школа, и дети с ранцами уже шли на занятия. Чей-то ранец раскрылся, и Джейни-Мери увидела несколько книжек, завернутый в бумагу завтрак, бутылку молока. Школа... Исчерканная непонятными знаками доска, Джейни-Мери запинается, что-то мямлит, ухмыляющиеся лица ребят... Иногда в школу приходил отец Бенедикт. Он задавал вопросы по катехизису и угощал детей конфетами. У этого громадного человека было больше чутья, нежели интеллекта, а к детям он питал больше любви, чем к наукам. Как-то раз он обратил внимание на Джейни-Мери - она сидела за последней партой одна. И вдруг над ней нависла его массивная фигура. На парту легли конфеты в бумажках. - Как тебя зовут, дитя мое? - Джейни-Мери Карти, отец мой. - Я отец Бенедикт из ордена августинцев. Где ты живешь? Отец Бенедикт протиснулся под крышку парты и сел рядом с ней. И Джейни-Мери сразу стало спокойно и тепло. Она без запинки ответила: - В домах Каннинга. Он принялся ее расспрашивать, а учительница, несколько смущенная его присутствием, продолжала вести урок. - Значит, твой папа работает на скотобойне? - Нет, отец мой, папа умер. Отец Бенедикт кивнул и потрепал ее по плечу. - Мы должны с тобой подружиться, Джейни, - сказал он. - Давай попросим твою маму, чтобы она чаще посылала тебя в школу, а? - Давайте, отец мой. - Тогда мы сможем видеться чаще, верно? - Верно, отец мой. - Ты всегда будешь ходить в школу? - Я бы хотела, отец мой. Они разговаривали еще какое-то время, сидя в неудобных позах за партой, так что головы их почти соприкасались. Прощаясь, он дал ей еще несколько конфет. Позже учительница в наказание забрала их у Джейни-Мери и раздала в награду хорошим ученикам. Теперь она стояла и думала об отце Бенедикте; отвлек ее нищий старик, проходивший мимо: - Ты плачешь, девочка? Что случилось? Джейни-Мери подняла голову и с открытым ртом уставилась на него - она и не думала плакать. У горбуна нищего был нос картошкой, башмаки просили каши. А вокруг на улице - лес ног: рабочие не спеша направлялись на заводы и фабрики, какие-то пожилые женщины семенили из церкви после мессы. - Ты вроде не в себе, малышка, - сказал нищий. - Тебе что, плохо? - Нет, мистер, - с удивлением ответила она. - Я иду в монастырь святого Николая, может, там будут давать хлеб. Меня мама послала. - Поздненько она тебя послала. Монахи вот-вот уйдут молиться. И тут же, словно услышав эти слова, колокол в августинском мужском монастыре пробил три раза. Долгий раскатистый звон поплыл над пульсирующей улицей, и люди останавливались, снимали шапки и крестились. Джейни-Мери быстро глянула вверх. Над высокими домами поблескивал купол церковной колокольни, на фоне высвеченных солнцем облаков летел по небу тонкий позолоченный крест. Утром мать напутствовала ее: - Ищи, моя милая, ищи, и воздается тебе за усердие твое. А уж если совсем не повезет, иди к монастырю святого Николая - там сегодня раздают благословенный хлеб. Джейни-Мери круто повернулась и побежала по улице. Но двери монастыря уже были закрыты, и ожидающие разбились на группки. Девочка неуверенно заозиралась по сторонам. Из разговоров она поняла: святые отцы ушли молиться. Вернутся через час. Наконец-то можно идти домой. Она устала, и ее босые ноги еле двигались по промерзшей мостовой. Может, хлеба добыл Джонни - он ведь ходил по домам и предлагал щепу для растопки? А может, хоть немного припрятала мама? Иногда она так делала, чтобы Джейни-Мери знала: в доме пусто, надо расшибиться, а хлеб достать. Джейни-Мери пробиралась по заваленному битым кирпичом пустырю - раньше здесь стояли дома - и следила, как подпрыгивает и удлиняется на бугристой земле ее тень. Близилась зима, и солнце светило тускло, небо было затянуто туманной дымкой, кое-где виднелись пушистые белые облака. Повсюду на пустыре валялись проржавевшие консервные банки, осколки цветного фаянса, они пригодились бы для игры, да некогда их сейчас собирать. Дети часто приходили сюда играть в "магазин"; камешками они выкладывали на земле квадраты - это и были магазины. Бывало, войдет Джейни-Мери в такой квадрат и в секунду преображается. Да и пустырь уже не пустырь, а оживленная улица, цепочка камешков - сверкающие витрины. Лицо Джейни-Мери само собой становится торжественным. Когда дети играют, у них появляется такая спокойная торжественность. Но вот она вышла из волшебного квадрата - и это снова та же продрогшая и голодная Джейни-Мери, которая вдобавок не сумела добыть хлеба. А на нее так надеется мама! - Ничего не принесла, - сказала она, глядя на маму. - Хлеба никто не дал, а дяденька сказал, что святые отцы выйдут только через час. Она с надеждой оглядела комнату, но увидела на столе лишь несколько хлебных крошек. Неубранным сором они лежали на засаленной цветастой скатерти. В центре стола возвышался эмалированный кувшин, вокруг него сгрудились невымытые чашки. Только здесь, дома, Джейни-Мери вдруг поняла, сколько шагов она намерила за сегодняшнее утро. И ни за одной дверью ее не встретили приветливо. Мама сердито заговорила: - Раз так, сиди без хлеба. Небось и не думала его искать, дрянь эдакая! Пройти по улице и заглянуть к монахам - неужели на это два часа надобно? А у нас животы подвело. И Джонни бы так и ушел носить щепу на голодный желудок, не припрячь я для него кусочек. Небось и не думала ничего искать! Эмаль на кувшине была отколота в трех местах. Трещины расползались паутиной, словно чернильные кляксы, которые так марали ее тетрадки. По боку каждой чашки тянулась желтоватая полоска - следы чая. Стол вдруг поплыл перед глазами, а голос мамы доходил словно издалека. Хорошо бы сесть, мелькнуло в голове Джейни-Мери. - Шляешься, - продолжала браниться мама. - Вечно шляешься со своими подругами. Дождешься, я тебе пошляюсь. Отправляйся назад, вот что. В доме все равно хоть шаром покати. Иди к монахам и жди, что дадут, как подобает доброй христианке. Да сумку возьми с собой. Пока хлеба не получишь, ни о чем другом и думать не смей. Джейни-Мери стояла, стиснув перед собой кулачки, и снизу вверх смотрела на мать. Господи, неужели придется снова идти за хлебом? - Я просила, - сказала она. - Во всех домах просила. - Значит, плохо просила, - отрубила мать. - Проси, пока не дадут, - и, круто повернувшись, вышла из комнаты. Джейни-Мери поплелась в угол за сумкой. Наклонилась поднять ее, и тут кухня закачалась и потемнела. Когда Джейни-Мери была уже в дверях, мать крикнула ей вслед: - Не глазей по сторонам, не будь недотепой. Уж ты не перетрудишься, это точно. Всем достанется, только моя уйдет с пустыми руками. И вот она снова бредет по старым кривым улочкам, а вокруг - карусель колес и ноги, ноги, ноги. Дома круто вздымались над Джейни-Мери, совсем крошечная рядом с ними, она еле волочила по мостовой грязные босые ноги. В этот час в магазинах на Николас-стрит было полным-полно женщин, они торговались из-за каждого пенни. Продавцы в белых халатах проворно нагибались над мраморными прилавками, предупредительно склоняли голову и с готовностью поднимали карандаши, сновали между прилавком и полками, бросали товар на весы, а потом слюнявили огрызок карандаша и сосредоточенно черкали на бумаге какие-то цифры. Бывало, Джейни-Мери останавливалась и смотрела, как они работают, но сейчас она прошла мимо, не повернув головы. Губы у нее затряслись - это по улице прогрохотал трамвай; рельсы блеснули на солнце, но блеск был тусклый, холодный. Ничто не грело и душу. Только катились друг за другом трамваи, шлепали по мостовой подошвы, а над домами, на шпиле монастыря святого Николая, сиял тонкий крест. В день благословенного хлеба святые отцы всегда устанавливали перед монастырем деревянный прилавок. Возле него стояли два монаха и наблюдали за тем, как собирается очередь. Глаза Джейни-Мери то и дело застилала пелена, но она внимательно оглядела все вокруг - отца Бенедикта не было видно. Хлеб еще не приносили, хотя очередь росла на глазах. Джейни-Мери пристроилась в хвост, стараясь держаться поближе к стенке. У стены удобнее - тут так просто из очереди не вытолкнут. Сперва было очень холодно, но вот подошли еще люди, и воздух потеплел. Все, как и ожидала Джейни-Мери, запаслись корзинками и шалями, драными сумками и ветхими пальто; скоро люди окружили ее плотным кольцом. Были здесь и мужчины - старики пенсионеры и безработные. - Много, наверное, не дадут, - говорил кто-то в очереди. - Утром тут такая толпища собралась - ужас! - Эй, черт бы вас побрал, полегче там! - сердился другой голос. - Зачем напираете? - Тихо, тихо, ребенка раздавите! Этим разговорам не было конца. Сперва люди рьяно бранились. Потом стали сердиться - сколько можно стоять? Они недовольно переминались с ноги на ногу. То и дело сплевывали и шумно вздыхали. Джейни-Мери стало страшно - она возле самой стены, и вдобавок все на три головы выше ее. Она почувствовала себя такой слабой, ей захотелось выбраться из очереди. Но вокруг, куда ни глянь, - плотная стена тел, а внизу - сплошь ноги, даже земли не видно. Она попробовала посмотреть наверх, но не смогла. Только через час на ступенях появился отец Бенедикт. - Отец Бенедикт, да благословит его бог, - послышалось в очереди. - Раз он здесь, задержки не будет. Толпа заколыхалась, Джейни-Мери оторвали от земли, и она потеряла свое место в очереди. Теперь она оказалась за сутулым мужчиной в потасканном пальто и в подбитых гвоздями ботинках. Воротник его пальто был усыпан жирными хлопьями перхоти. От пальто шел дурной запах, но Джейни-Мери больше тревожило другое - его ботинки. Они неуклюже топали по мостовой совсем рядом с ее босыми ногами. Гвозди с ромбовидной шляпкой опоясывали каблуки двойным кольцом. Джейни-Мери даже наклонилась, лишь бы не терять ботинки из виду, лишь бы уберечься от них. Она не могла отвести от них глаз. "Выпустите меня", - попросила она стоявшего рядом мужчину, но, даже услышь он ее, все равно помочь ничем бы не смог. Она пыталась привлечь к себе внимание, но люди о ней позабыли и знай перемалывали то, что и так всем было известно. - Теперь уже скоро, - говорили они, подталкивая стоявших впереди. - Уже скоро. Прошло немного времени - и все оживились, очередь забурлила. - Смотрите, смотрите! - кричали они. - Принесли! Джейни-Мери снова оказалась в воздухе. Почва снова ушла у нее из-под ног, дыхание перехватило - люди давили на нее со всех сторон. От испуга она вцепилась в воротник, усыпанный перхотью, и захныкала. Сквозь водоворот рук и плеч она увидела отца Бенедикта, его мощный торс возвышался над сдавившей ее толпой. Она звала его, но он не услышал. - Тут же ребенок, - кто-то наконец заметил ее. - Хватит напирать, черт подери, ребенка раздавите. Какой-то мужчина хотел поддержать ее, но толпа неожиданно увлекла его в другую сторону. Его рука хватала воздух где-то слева от нее. Толпа раздалась, и Джейни-Мери соскользнула вниз. - Отец Бенедикт! - еле слышно позвала она. - Отец Бенедикт! Тут мужчина впереди споткнулся, и подбитые гвоздями ботинки обрушились прямо ей на ноги. Джейни-Мери пришла в себя в монастырской приемной - она лежала на диване. Над ней склонились отец Бенедикт и один из послушников. Кто-то укрыл ее пледом. У противоположной стены уютно светился электрический камин, над ним в золоченой раме висело изображение сердца Христова. Ноги онемели, были какие-то тяжелые, и картина плыла перед глазами. Зато в приемной тепло и не надо рыскать по улицам. Тут она вспомнила о хлебе, о словах матери. Джейни-Мери дернулась, хотела что-то сказать, но не услышала собственного голоса - так шумело в ушах. Послушник повернулся к отцу Бенедикту. - Вы вовремя поспели, - сказал он. - С ней что-нибудь серьезное? - Только ноги, - ответил отец Бенедикт дрогнувшим голосом. - Видите - следы гвоздей... ПАУТИНА Перевод Л. Беспаловой Когда грузовик черно-пегих {Черно-пегие - английские карательные отряды, принимавшие участие в подавлении ирландского национально-освободительного движения в начале 20-х годов XX в. Носили желтовато-коричневую форму с черными ремнями.}, вместо того чтобы и дальше ехать вдоль берега, свернул в город, Обормот околачивался у углового дома. Он весь вечер проторчал на углу, греясь под нежарким октябрьским солнцем, да и тут он хоть и переполошился, а уйти не ушел. Когда грузовик, едва не задев его, проехал мимо, он сощурил глаза, а голову наклонил чуть влево - считал, сколько раз грузовик повернет. Грузовик притормаживал, газовал, снова сбрасывал обороты. Он катил к дому Фредди. К тому времени, когда грузовик остановился, Обормот уже молотил в дверь одного из домов, окнами на море. Дом безмолвствовал. Обормот сунул палец в рот, оглянулся через плечо. В полумиле от него, посреди изрытого лужами пляжа, двое мужчин копали червей. На таком расстоянии их пригнувшиеся тела казались совсем маленькими. За ними виднелась вспененная полоса прибоя, а за ней на самом конце волнореза - казармы, куда, собственно, и полагалось сейчас катить грузовику. Обормот стал протискиваться через полуприкрытое окно. Нил стоял в ногах разворошенной постели. Револьвер в его руке был нацелен на окно. Лицо его застыло в напряжении, но рука не дрожала. - Я все слышал, - сказал он. - Передай Лютому. Обормот кивнул, метнулся через переднюю. В кухне миновал миссис Райан. Она держала каравай хлеба и нож, в лице у нее не было ни кровинки. Миссис Райан провожала его испуганным взглядом, когда же он, перемахивая через ограду заднего двора, задел ее сапогами, она испустила стон. Вернувшись, он застал ее в мужниной комнате вместе с Нилом. В комнате царил несусветный кавардак: Райан весь вечер чудил и не давал прибираться. У кровати стояла чашка с остывшим чаем, к которому он так и не притронулся, лежал засыпанный пеплом бутерброд. Из-под одеяла виднелись только голова яйцом и истаявшая желтая физиономия. - Не жилец я на этом свете, Лютый. Вот-вот помру, - заныл Райан. - Все мы вот-вот помрем, - сказал Лютый. - Небось как в воскресенье к Тобину идти, ты и думать забываешь, что помирать собирался. Он дал знак Нилу, а сам отошел к окну. - Вынимай добро, - приказал он, не оборачиваясь. Нил наклонился над отцом. - Папка, - попросил он. - Ты уж встань. Ты что, не слыхал разве, куда они поехали? - Как не слыхать? Слыхал, конечно. В казармы они поехали, куда еще? - Да ты что! - прервал его Нил. - Они ж к Фредди поехали! Отец упрямо сжался в комок. Исчахшими руками он стягивал рубашку вокруг шеи. - За что на меня такая напасть? - взывал он. - И чего вас сюда принесло? Револьверов совать к себе под матрас больше не дам. На мне живого места нет - весь матрас буграми, столько вы под него понапихали. Нил подхватил его под мышки и переставил на пол. Пока они сворачивали матрас, старик стоял сгорбившись у кровати, его била дрожь. Ворот он придерживал левой рукой, а когда его сотрясал кашель, смущенно одергивал подол правой. - Лютый, - канючил он. - Что ж, мне так мои оставшие дни и спать на ваших треклятых револьверах? - Давай, давай. Вынимай, да поживей! - прикрикнул Лютый. Он чуть высунулся из окна - поглядеть, что творится. Квартал запрудили грузовики, дом сотрясало от их грохота. Вдруг Лютый замер. - Обормот, - шепнул он. - Открывай люк. Нилова мать осенила себя крестным знамением. Обормот кинулся из комнаты. Солдатские башмаки громко затопали по мостовой, а тем временем с прибрежной дороги к дому с грохотом свернул еще один грузовик. Дом окружали. Лютый подал знак, и Нилова мать поплелась за ними во двор. - Поставишь крышку на место, - сказал ей Лютый. - Поднимай ее не спеша, не колготись. Поверх поставишь стул и лоханку. Расплескай воду, будто ты стирала. Нил переглянулся с матерью. Она прикусила губу. - Как скажете, мистер Бранниган, как скажете, - приговаривала она. Солнечные лучи пригревали дворик, мусорный ящик в углу отбрасывал длинную тень. Лютый пропустил вперед Нила и Обормота. Ловко спрыгнул вслед за ними в ход. Нил проехался плечом по осклизлой стене, Обормот брезгливо сморщил нос. Крышку неслышно поставили на место, и солнечный квадрат, мало-помалу уменьшаясь, и вовсе исчез. Они побрели вперед, осторожно ступая в зловонной тьме. Когда грузовик остановился у дома Фредди, йа улице не было ни души, кроме девчушки с белым кувшином, поставленной на стреме. Даже старики, которые вечно торчали на подоконниках, перемывая кости соседям, и те исчезли вместе со своими псами. От полукружья сырости у недомытого крыльца поднимался легкий парок, там и сям украдкой отодвигались занавески. Девчушка безмятежно брела по улице. Фредди и Фила Тобина она разыскала в баре позади лавки. - Чего тебе? - спросил Фил. - В твоем доме солдаты. - Она еле переводила дух. - Я бежала всю дорогу. - Тебя видели? - Видеть-то видели, да не заприметили. Я вроде как за молоком шла. Фил Тобин мял фартук в руках. Пальцы у него были толстые, короткие. Фартук на его необъятном животе казался носовым платком. Фредди погладил девчушку по голове. - Молодчина, - сказал он. - Бери молоко, неси его домой и помни - никому ни слова. Его одолела тревога. - Помни, - терпеливо втолковывал он. - Ни слова. Девчушка, кивнув, юркнула в дверь. Фил дернул Фредди за рукав. - Пошевеливайся, бога ради, - сказал он. - Они вот-вот будут здесь. - Правда твоя, они времени даром не теряют, - ответил Фредди. Пройдя извилистым коридором, они спустились по каменной лестнице в подвал. Уже в подвале Фил сказал: - Так я и думал. Кто-то нас продал. - Почему ты так думаешь? - Меня не проведешь, - сказал Фил Тобин. - Разве что нас увидели, а так, кроме тебя и Райайов, никто и знать ничего не знал. - Люди распускают языки, - сказал Фил. Фредди бросил взгляд на загромождавшие погреб бочки, на зарешеченный люк, выходивший в проулок. В углу валялись матрас, скатанные одеяла. Фредди нагнулся, вытащил револьвер. Фил все комкал в руках фартук. Его цветущее, румяное, как наливное яблоко, лицо скукожилось, побледнело. - Хоть убей, не пойму, чего тебя сюда принесло? - начал он. - Приказ, - сказал Фредди, выпрямляясь. - Так что не задавай вопросов. Он встал прямо против двери. - Шел бы ты в лавку, - сказал он. - Если меня найдут, скажешь, что я влез через люк. Фил закрыл дверь и ушел, раздраженно побрякивая ключами, Фредди расположился на матрасе и стал ждать. Солдаты перевернули весь дом. Кляли на чем свет стоит мать Фредди, которая на все их расспросы отвечала молчанием. Уволокли с собой, как он ни упирался, отца Фредди. Произвели обыски и в других домах. Но вот уже спустилась ночь, а солдаты еще рыскали по городу, и все понапрасну. Когда они дошли до конца подземного хода, солнце уже спустилось, и запах моря, как бывает по вечерам, чувствовался сильнее. Из заросшего папоротниками отверстия заброшенного водостока открывался во всю ширь берег: слева - маяк рядом с казармами, посреди - мили две чернильно-лиловой воды, справа - вереница фонарей на прибрежной дороге, тусклыми желтыми пятнами маячивших сквозь моросящий дождь. Терраса и Нилов дом, откуда шел ход, тоже остались справа. В отцовой спальне горел свет. Нил никогда бы не спутал его ни с каким другим. Когда он мальчонкой заигрывался и ночь застигала его на берегу, он шел по еще мокрому после отлива песку прямиком на свет из отцовского окна. Они стояли неловко пригнувшись, чувствуя, как их обволакивает сырость, а Нил все смотрел на свет, падавший из отцовского окна. - Кто-то нас продал, - неожиданно злобно сказал он. - Какой-то гад. - Правда твоя, - легко согласился Лютый. - Вот только кто? - Откуда мне знать, - сказал Нил. - А только кто-то продал. И снова уставился в темноту. - Они к Фредди поехали, я считал, сколько раз грузовик повернул. - Язык у Фредди подвешен что надо, - сказал Лютый, - а так он младенец младенцем. Ему лишь бы к мамке поближе. - Небось теперь и сам не рад, - сказал Нил. - Только ему что говори, что не говори - все равно как об стенку горох. Лютый стиснул губы, глаза его смотрели куда-то вправо, но, казалось, ничего не видели. Он думал сразу обо всем. Ниловы глаза бегали, обшаривали осклизлые стены, вглядывались в темноту. - Если они догадаются искать нас здесь, нам каюк. Отсюда нам не уйти. Лютый недобро усмехнулся. - Как сюда пришли, так и уйдем. На крайний случай у нас всегда есть такой выход. - Этому не бывать, - сказал Нил. - Через мой дом мы не пойдем. И думать об этом позабудь. - Это кто тут приказывает? - Плевал я на приказы, - взорвался Нил. - Такого приказа ты не отдашь. Лютый так сжал губы, что они сошлись в тонкую черту. - Это кто говорит? - невозмутимо спросил он. - Я говорю. Мамка дома, а папка хворый, нежилец он. Случись что, он враз помрет. Лютый недобро усмехнулся. Втянул щеки так, что кожа на тугих скулах побелела. Но настаивать не стал. - Пока не узнаем, что там в городе, мы отсюда ни ногой, - сказал он. Холод пробирал их до костей, дождик редко сеялся на потемневший песок. На этих пустынных просторах, где все звуки обычно разносились далеко, сегодня привычные шумы были еле слышны. На темных улочках раздавалось эхо: грузовики снимались с места, переезжали от дома к дому - и снова все замирало. Нил присел - хотел получше оглядеть подземелье, которое начиналось под его домом. Попытался угадать - ушли солдаты из их дома или нет и что поделывают отец с матерью. Его длинное землистое лицо казалось измаявшимся, встревоженным, но живые глаза блестели как всегда. Напротив него скрючилась приземистая фигура Лютого. Это он привлек Нила и Обормота в Движение. На уроках по возрождению родной речи Лютому было далеко до Нила, а как дошло до военных действий, командиром стал Лютый. Это он додумался обследовать полузаброшенный ход и предложил устроить там арсенал. Лютый умело продул ствол револьвера - чем еще он мог доказать, что ученье не прошло для него даром. Нил смотрел, как гаснут одно за другим окна в прибрежных домах. Вскидывался при каждом неурочном звуке. - Все равно зря мы возвратились, - сказал он чуть погодя. - Отсиделись бы в горах. Там до нас не добраться. Лютый промолчал. - Не то что здесь. Глупее приказа и надо бы, да не придумаешь, чтобы четверых враз... - Кончай, - зло сказал Лютый. - А ну кончай. - Одного не пойму... - Хватит, - рявкнул Лютый. Обормот кротко посмотрел на них. Хотя по годам он еще не дорос до брюк, его торчавшие из бриджей ноги, обтянутые черными чулками, были на удивление мускулистыми. Углы его полуоткрытого рта приподнялись - он словно улыбался своим мыслям. - Когда ты пришил четверых офицеров, тебя везде достанут, - мрачно сказал Лютый. И плюнул в темноту. Поглядел на Обормота и снова привалился к осклизлой стене. - Вот ты хороший солдат, - сухо сказал он. - Ты не огрызаешься. Обормот ухмыльнулся, все так же поигрывая гранатой. Много спустя, когда они совсем продрогли, окоченели и забыли, о чем шла речь, Лютый сказал: - Везде. Когда на следующее утро Райан вышел прогуляться, людей на улицах было куда меньше обычного. Они смотрели на него сочувственно, но, заметив, что он не расположен беседовать, не останавливали. Ночь прошла без происшествий. Жена разбудила его спозаранку. Утро выдалось солнечное, по небу плыли легкие белые облака. Когда он, опершись на локоть, склонился над подносом с завтраком, солнце уже било в окна, заливая спальню. - Ничего не случилось? - спросил он, щурясь. Жена украдкой глянула на солдата, сидевшего на окне. - Чему случаться-то, когда они отсюда за тридевять земель, - сказала она. - И то верно, - сказал он. - Правда твоя. И, смешавшись, забормотал: - А денек сегодня славный выдался. - Прямо лето на дворе, слава богу. Когда тебе и гулять, как не сегодня. - Ладно, - согласился он. - Схожу-ка я погуляю. У него вошло в привычку, если воскресенье выдавалось погожее, ходить в пекарню за пенсией, а там сворачивать на прибрежную дорогу - покурить, покалякать. А ведь ты идешь на поправку, порой говорили ему люди. Он радовался их словам и впрямь чувствовал себя лучше. - Все потому, что сырости нет, - объяснял он. - Доктор говорит - мне в санаторию надо ехать. Вся хворь враз пройдет, так он говорит. Но этим утром он ни с кем не заговаривал. Уныло ковылял мимо знакомых и остановился поодаль от всех у ограды пляжа. Они видели, как он стоит там нахохлившись, засунув руки глубоко в карманы, и смотрит не отрываясь на блестящие лужи, оставленные на песке приливом. Один сказал: - Солдаты у них почитай всю ночь из дому не выходили. С чего бы это они теперь его из дому выпустили? Другой подхватил: - Он ждет, когда заваруха начнется. Не век же им прятаться. Фил то и дело наведывался к Фредди. В лавке покупателей почти не было. Солдаты все еще патрулировали улицы, и люди без особой надобности старались не выходить из дому. Придя за остатками обеда, Фил сказал Фредди: - Я отослал ту записку, что ты просил. Мальчонка ее отнес. - Вот и хорошо, - сказал Фредди. - Если пришлют ответ, неси сразу сюда. Что еще слыхать? - Райан выходил из дому, шлялся тут по соседству. - Он за пенсией ходит, - сказал Фредди. Фил сказал с нажимом: - У Райанов в доме солдаты. - Ну и что такого? - вскинулся Фредди. - А ничего, - кротко ответил Фил. - Только с какой это стати им его выпускать? Фредди прочесал пятерней волосы. - На родного сына никто не станет доносить. Глаза у него обвели темные круги, лицо осунулось. Он тревожно бегал глазами по сторонам. - Люди, бывает, и почуднее штуки выкидывают, а больные и подавно. Фредди покачал головой. Поглядел на запорошенные пылью стены, на бочки, загромождавшие пол, на паутину, обметавшую рваными клочьями углы низкого потолка. И, не находя себе места, зашагал взад-вперед по подвалу. - Все б отдал, только б выбраться отсюда, - сказал он наконец. И чуть помолчав:- Райан сегодня ожидается к тебе? - Он пока еще ни одной субботы не пропустил. - Приглядывай за ним, - сказал Фредди. - Ну, а если пришлют ответ, дай знать сразу. Забренчали ключи, на каменной лестнице раздался гулкий топот и постепенно стих вдали. В подвале все еще было светло, по решетке люка порой грохотали чьи-то шаги и затихали вдали. И снова надолго наступала тишина - тогда он забивался в угол, из которого было так удобно держать под прицелом дверь, курил одну сигарету за другой, следил, как паук искусно натягивает паутину между двумя бочками. Паук иногда застывал на месте, будто хотел присмотреться к Фредди. Время от времени Фредди пускал тонкой струйкой дым на паутину. Паук стремглав кидался наутек. Когда Фредди глядел на паука, глаза его сужались щелками. Внезапно он разразился хохотом. Потом на него накатил гнев, и он в припадке бешенства изорвал паутину. Паук на время скрылся, но чуть погодя вернулся и снова принялся за свое. Он не отступался. Сгустились сумерки, шум на улицах стих, подвал больше не отзывался эхом. Острее запахло пылью - значит, быть дождю. Дождь начался вечером, когда завсегдатаи Тобина уже стали поглядывать на желтый циферблат часов. Сперва дождь почти не давал о себе знать - лишь редкие капли брызнули кое-где на окна. Но постепенно он набрал силу. Все сидели, слушали, как воет ветер, как ливень хлещет по улицам, домишкам, молотит по обвисшим веревкам и вывешенным для просушки сетям, по унылым пляжам. Разговор не клеился. В лавку забрел какой-то чужак, поторчал у бара, перекинулся словом-другим с Филом, а когда зарядил дождь, ушел. Райан тоже сидел в баре. Он расположился поближе к правому краю стойки, старался растянуть выпивку подольше. Пальто висело на нем как на вешалке и было все в пуху - он вечно кидал его на постель. Кроме Фила, он ни с кем не разговаривал. Убито таращился прямо перед собой да рассеянно постукивал по подбородку костлявым пальцем. Стоило Филу подойти к нему, как он тут же выхватывал кошелек и, покопавшись в нем негнущимися пальцами, спешил расплатиться. - Ночка выдалась хуже некуда, - сказал он, опустив глаза в стакан. - Вот именно, - ответил Фил. - Для тех, кто на свои живет. Когда завсегдатаи начали расходиться, Фил двинулся к Райану, встал перед ним, опершись руками о стойку. И уставился ему прямо в глаза. - Сержант в зале для тех, что почище, сидит, - сказал Фил спокойно. - Они домой к тебе заходили, искали тебя. - Искали? - переспросил Райан. - Вопросы у них к тебе есть. - Это называется вопросы. Душу дьяволу продашь от их вопросов. Кишки все из тебя вытянут своими вопросами, - Райан огляделся по сторонам. Потом потянулся к Филу и костлявыми пальцами погладил его по руке. - Фил, от Нила вести были, ты знаешь, где они? - спросил он. - Где? - Я тебя спрашиваю, Фил, ты-то их дела знаешь, - он наклонился к Филу. - Они что, в подземелье засели? Я ведь знаю - там есть подземный ход. Они там? - Да ты, похоже, больше моего знаешь, - сказал Фил. Райан опустил глаза в стакан. Лицо у него было старое, в желтых складках, как лежалое яблоко, но глаза блестели так же ненатурально ярко, как Ниловы, только у Райана они глубоко ушли в глазницы, отчего казалось, что он глядит издалека. по - Куда там, Фил, - прошептал он. - Ничего я не знаю. Я и знать не знал, что они вернутся. Только, если они в ходу засели, это они зря - риск большой. Я им что передать хочу... Я слышал прошлой ночью, как они в спальне переговаривались... - Тебя сержант ждет, - оборвал его Фил. - Может, оно и так, Фил, а только Христом-богом клянусь, Нил славный парень и ничего плохого, кроме хорошего, от меня не видел. Спроси хоть его самого. Я его поил, кормил, одевал. Работал, себя не жалел, а ведь сам еле ноги волочил. Доктор все говорил: тебе в санаторию надо бы, враз вылечишься, да откуда мне на санаторию деньги взять, когда Нила кормить приходилось. Все, все, как есть, он от меня получил. Глаза Фила светились издевкой. - Я его нипочем не обижу, - говорил Райан, казалось, сам себе, - и другим в обиду не дам. Тут на его плечо легла рука. Он обернулся. - Хочу задать тебе вопрос-другой, - сказал сержант, - так что закругляйся. Фил принес записку, подержал свечу, чтобы Фредди смог ее прочесть. Пламя свечи дрожало, воск капал, обжигая пальцы. Тени отступили, окружили их кольцом. По канавам ручьями бежала вода, и солдаты, разбросанные по всему городу, ежились на своих постах и кляли жизнь. Солдаты поглядывали на небо, надеялись, что начнется заваруха, - лучше что угодно, чем это ожидание. Фредди поджег записку на пламени свечи. Они молча следили, как она горит. - Мне надо идти, - сказал Фредди. - Надо найти остальных. - Кого ты сейчас найдешь, ты что, спятил? - Надо будет, найду. Гаси свечу и пособи мне поднять решетку. - Еще чего, - сказал Фил и попятился. - Тебе что, загорелось, подождать не можешь? - Живей, - сказал Фредди. - Время не терпит. Он прислушался, но не услышал ничего, кроме однообразного стука дождевых капель. Задул свечу, потянул Фила за рукав. Прямо под самым люком они соорудили пирамиду из ящиков. Когда пирамида была закончена, по лицу Фила градом катил пот. Осторожно приподняли решетку: дождь шел долго, и она подалась без скрипа. Фредди протиснулся сквозь образовавшуюся щель. С минуту постоял пригнувшись, чутко вслушиваясь. Фил подождал, пока Фредди опустит решетку. Фредди махнул ему рукой, выпрямился и быстрым шагом ушел прочь. Не разбирая пути, шел он по темному городу, подняв плечи и опустив голову, чтобы дождь не бил в лицо. Он не встретил ни души, улицы опустели, то тут, то там у обочин стояли грузовики, брошенные, замершие, будто покинутые командой корабли, под набухшим пологом неба. Но едва он вышел к морю, как натолкнулся на солдат, расставленных через определенные промежутки вдоль ограды пляжа. Один оказался совсем рядом; он услышал, как хрустит песок под его башмаками, как побрякивает его снаряжение. И замер на месте. Его пронзило ощущение: его оплетает паутина, паутина уже много месяцев опутывает его все теснее и теснее, и теперь ему предстоит прорвать эту паутину - прорвать или погибнуть. Паук плел свою сеть. Глаза Фредди сузились, все его чувства невероятно обострились. Чуть погодя он упал на колени и с мучительной медленностью пополз к ограде. Они сидели, неловко скрючившись, в темноте, каждый сам по себе - три существа, три обособленных живых точки в безграничной пустыне. Разросшиеся заросли папоротников, заслонившие собой выход из подземелья, колыхались, с них текла вода, но когда ветер стихал, с берега доносились звуки, заблудшие, одинокие, как вечность. Нила бил кашель, чтобы заглушить его, он затыкал рот пилоткой. Услышав выстрелы, он облизнул губы и сквозь темноту вгляделся в лица Лютого и Обормота. У него самого лицо посерело. Вонь от стен, тревожное ожидание изнурили его. Ноги, руки у него затекли, закоченели. Его восхищало, когда Лютый и Обормот двигались или хоть как-то проявляли признаки жизни. - В кого они, черт их побери, стреляют? - спросил он неожиданно громко. - Небось чего-то померещилось, - сказал Лютый, - собственной тени испугались. - Надо было еще прошлой ночью перебраться, Лютый. Тогда б мы не застряли. - Мы ждали указаний. - Интересно, как бы они исхитрились прислать эти твои указания? - Помяни мое слово, - сказал Лютый, - они найдут как. Так просто они арсенал не отдадут. - Если Фредди схватили... - Тихо, - сказал Лютый. - Слушай. Нил понуро опустил плечи. Заелозил на месте, на душе у него было погано: раздражала собственная беспомощность. Подтянул ноги к подбородку, потом вытянул их, повернулся на бок. Передвинулся, потер затекшую ногу, снова уронил голову на колени. Временами он тяжко вздыхал. Лютый и Обормот сидели не шевелясь. Вдруг Обормот приподнялся и что-то буркнул, нарушив наконец молчание. - Что такое? - рявкнул Лютый, Нил кинулся вперед, рука его машинально потянулась к карману. Обормот ткнул пальцем в сторону пляжа. Они прислушались. Неподалеку кто-то свалился с ограды. Звякнула и с лязгом откатилась жестянка, грянули выстрелы. - Господи! - перетрухнул Нил. И пополз на четвереньках к выходу. - Назад! - взревел Лютый. - Назад, к дому, балбес чертов! Обормот так и замер на месте, губы, глаза его напряженно сощурились. Нил по-прежнему полз вперед. - Выполняй приказ! - прошипел Лютый. - И спрячь револьвер. - Пошел ты, - сказал Нил. Лютый выругался и бросился на Нила. Послышались чьи-то осторожные шаги, и в ход ввалился человек. Лютый как-то боком рванулся к нему, вцепился в него обеими руками. - Кто это? - рыкнул он, руки его потянулись к лицу незнакомца. - Я, - только и ответил Фредди. Лютый разжал руки. Они были липкие. - Тебя ранили. - В левое плечо, - сказал Фредди. - Они меня достали, когда я перелезал через ограду. - Надо отсюда двигать. Тебя сильно ранило? - Почем я знаю, - ответил Фредди. - Кассиди прислал записку. Я ее сжег и прямо к вам. - Молодец, - сказал Лютый. Обернулся назад, потом снова посмотрел на Фредди. - Знаешь, как там обстоят дела? Фредди привалился к стене. Он был совсем еще мальчишка, разве чуть постарше Обормота. Лицо его под шапкой темных кудрей побелело. Его изрезали царапины и ссадины - когда Фредди подстрелили, он при падении проехался лицом по песку. Из носа у него все еще капала кровь. Пока Нил обтирал платком лицо Фредди, Лютый и Обормот следили за берегом. - Займись его плечом, - сказал Лютый, - и приведи его в чувство. Нам и без него придется туго. - Я не хочу открывать здесь рану, - ответил Нил. - Тогой гляди какая-нибудь зараза пристанет. - Как же, как же, - пробурчал Лютый. - Все в дело идет, лишь бы по-своему повернуть. - Но сам не двинулся с места, а, откинувшись поудобнее, стал смотреть, как Нил молча возится с Фредди. Обормот загораживал телом свет фонарика, чтобы его не заметили снаружи. - Из него кровь так и хлещет, - в ужасе прошептал вдруг Нил. - Сделай что-нибудь, нельзя же так! - Расшевели его, - приказал Лютый. - Я хочу выяснить все что можно. Нил потряс Фредди. - Фредди, - упрашивал он, - Фредди, проснись. Ты меня слышишь? Пора отсюда уходить. Фредди что-то забормотал и повертел головой. - Что он сказал? - Бредит, - ответил в ужасе Нил. - Что-то о пауках несет. Лютый хмыкнул. Немного погодя Фредди вздохнул всей грудью и открыл глаза. Лютый наклонился к Нилу. - В повороте, где арсенал, есть аптечка, - сказал он. - Возьмешь там бинты. - И кивнул Обормоту. - А ты проведи его, - добавил он. Едва они ушли, Лютый обратился к Фредди. - Ну, - сказал он. - Кассиди прислал записку через Фила. Я в погребе сидел... все следил за... Сегодня придут забирать арсенал... - Это точно? - Разведка донесла. Постарайтесь подложить взрыватель и уматывайте по-быстрому. Вас будет ждать машина у Плющевой церкви. - У Плющевой церкви, значит, - с издевкой повторил Лютый. - Ничего лучше они придумать не могли. - Кто-то нас продал, - чуть погодя сказал Фредди. - Кто? - спросил Лютый. Фредди из последних сил повернулся и в упор посмотрел на Лютого. Он никак не мог решиться. - Нилов отец, - сказал он. Лютый прокрался к выходу. По берегу там и сям метались огни. Рваными полосками огни прочерчивали тьму. Приближаются, решил он, но очень медленно. Когда Лютый вернулся, Нил снова хлопотал над Фредди. - Они подходят, - сказал Лютый. Нил мельком глянул через плечо. И продолжал бинтовать рану. - Знаешь, кто нас предал? - процедил он сквозь зубы. Фредди как-то чудно посмотрел на него. - Нет, Нил, - сказал он. - Не знаю. Они чуть помолчали, глаза Обормота перебежали с Лютого на Фредди, в них забрезжила догадка. Фредди отвел глаза, Лютый буравил взглядом землю. - Пора сматываться отсюда, и по-быстрому, - сказал Лютый чуть погодя.Ты как, Фредди, сдюжишь? Фредди кивнул. - Вот и хорошо. Вернемся через дом. Нил прикусил губу. Казалось, еще чуть-чуть, и он расплачется. - Лютый, - сказал он. - Папке этого не пережить, он помрет. Лютый выругался. - Лютый, - взмолился Нил. - А что, если они засели во дворе? - Сейчас темнотища. Если мы с ходу откроем стрельбу, можем пробиться. Мы с тобой выйдем первыми. Потом прикроем их, и Обормот выведет Фредди. Вопросы есть? Нил опустил голову. Фредди и Обормот кивнули. С пляжа доносился шум, облава надвигалась. Они чувствовали, что кольцо сжимается все теснее. Лютый махнул револьвером. - Будет, - сказал он. - Пошли. Лицо его было по-прежнему спокойно. Пригнувшись, они гуськом пробирались сквозь тьму следом за Лютым. Один раз Фредди упал, и Обормот помог ему подняться. Вскоре они прошли мимо бокового ответвления подземного хода. Оно шло под прямым углом к главному, но ярдов за двадцать от выхода на пляж было заколочено. Тут помещался арсенал. На полу валялись бинты - их разбросал Нил, когда впопыхах искал, чем перевязать Фредди. Обормот замедлил было шаг, но Лютый подстегнул его: - Нашел время. Они уже стояли, пригнувшись, под люком, открывавшимся в Нилов двор, когда позади раздались громкие команды и от стен подземелья рикошетом полетели пули. - Живей, - скомандовал Лютый. Нил встал рядом, прижал руки к крышке. Уперся изо всей силы. Потом стал мало-помалу выпрямляться, сгибая руки. Лютый крякнул, и они разом толкнули крышку. От резкого толчка она подалась и покатилась по двору. Их лица смочил дождь. Лютый стрелял во тьму - прикрывал дверь посудомойни и стену напротив. Фредди выбрался из хода, но споткнулся о мусорный ящик и упал. С трудом поднялся, открыл стрельбу, Нил и Лютый тем временем рванули назад к забору. - Фредди, - истошным голосом звал его Нил. - Фредди! Но Фредди, даже не сделав попытки отступить к забору, двинул прямиком к дому. Вскоре он остался во дворе один. Он смутно различал какие-то огни, стол в кухне - за ним, как длинный подземный ход, тянулась прихожая и дырой зияла входная дверь. За дверью толпились солдаты. Они открыли огонь. Фредди взревел и бешено кинулся вперед. Солдаты загородили счоими телами дверной проем. И упорно стреляли до тех пор, пока Фредди не рухнул на дверь спальни. Дверь распахнулась, и он растянулся на полу спальни головой вперед. Застонал, с трудом переводя дыхание... Обормот остался лежать в подземелье. За ним шли по пятам, ярд за ярдом оттесняя его к арсеналу. Он был мертв. И хотя граната откатилась далеко в сторону, он так и не выпустил из руки чеку, которую успел вытащить. Тьма стояла кромешная. Сзади, спереди от него - ярдах в двадцати, не больше - зигзагами мелькал свет, слышались осторожные шаги... Когда Фредди открыл глаза, в комнате был один Райан. Поначалу Фредди не заметил его. Он следил за пауком. Паук гипнотизировал его. Паук полз по полу - останавливался и снова двигался вперед. Разрастался, съеживался, оборачивался тремя, потом десятью пауками разом, пауки то ползли сомкнутыми рядами, то парили. Иногда они расплывались, а то и вовсе растворялись в воздухе, иногда бешено вращались на ниточках. И вновь оборачивались одним пауком. Голос с постели - невнятное бормотанье - дошел до него не сразу. Из-под одеяла высовывалась только голова да худые пальцы, перебиравшие четки. Фредди протянул руку за револьвером. Спросил: - Ты зачем это сделал? Рука ухватила револьвер. Райан сел на кровати. В ужасе поглядел на Фредди. По лицу его текли слезы. Он затрясся. - Я и знать не знал, что вы вернетесь... - сказал он. - Ей-ей... разве вы мне чего говорите?.. Ты в кого это стрелять собрался? - Не в тебя, - ответил Фредди. - В паука. Райан не видел паука. Глаза его забегали по сторонам. Челюсть отвисла. - Зачем? Фредди знал - все напасти от паука. Паук сплел паутину. Паука нужно во что бы то ни стало отыскать. Фредди с трудом приподнялся на локте. Райан завопил не своим голосом: - Фредди, Христом-богом прошу, я ведь знать не знал, что ты вернешься. Об арсенале я знал, а больше ничего. А что я им об арсенале сказал, так от этого вреда никому нет. - Зачем? - прошептал Фредди. Он вряд ли сознавал, что задает вопрос. Наконец он нашел паука. Паук полз по одеялу, неторопливо держа путь к четкам, к голове. Райан откинулся на подушку, и Фредди тут же вскинул револьвер. Он взял паука на прицел, упустил его из виду и снова взял на прицел. Райан застонал. - Почем я знал, что ты вернешься, - сказал он. Закрыл глаза и голосом поникшим и еле слышным пробормотал: - Мне деньги были нужны. Мне в санаторию нужно. Фредди выпустил в паука две пули. Паук скрылся. Фредди пригляделся и увидел, как по простыням расплывается кровавое пятно. Тут локоть у него подкосился, голова упала на пол. Но глаза оставались открытыми. Когда минуту спустя комнату сотряс взрыв, он не шевельнулся и ничего не слышал. Зато Нил и Лютый слышали взрыв. Они лежали под дождем, распластавшись. Сад содрогался от грохота грузовиков, они чувствовали, как вокруг них все туже стягивается кольцо облавы, и искоса поглядывали друг на друга. А за два квартала от них, за вечность от них, маяча во тьме над низкими крышами, над переплетением заборов, вздымалась Плющевая церковь. РОЗЫГРЫШ Перевод М. Загота Мерфи исподтишка глянул налево, направо - все в порядке, никто не проявляет нездорового интереса к его персоне. Он склонил зонтик, быстро шмыгнул в переулок и через боковую дверь вошел в "Пулбег". Стряхнул с плеч январский снежок, поднялся по узкой лестнице и, войдя в бар, первым делом заказал порцию подогретого виски - этой минуты он ждал все утро. Потом окинул взглядом посетителей. Публика для обеденного времени была обычная: несколько актеров из близлежащего театра, продюсер, горстка государственных служащих, которые, как и Мерфи, работали в министерстве экспортной торговли. А вон и его приятель Кейси, увлечен разговором, вокруг несколько человек, в том числе и три актера. Среди них еще кто-то незнакомый, и он, похоже, в центре внимания. У Мерфи побаливала голова. После серого уныния улицы он был рад попасть в помещение, где располагающе рокочут голоса и ярко светят лампы. Он оплел пальцами стакан и глубоко вздохнул. Стекло было приятно теплым. Мерфи сделал глоток и, встретившись глазами с Кейси, кивнул ему. Тот озорно подмигнул в ответ. Сначала Мерфи воспринял это как намек на вчерашнюю поддачу, мол, здорово перебрали. Но Кейси, подмигнув, показал большим пальцем на незнакомца. Вот оно что. Актеры отловили новенького и теперь резвятся, потешаются над ним. Такому риску подвергался каждый, кто появлялся в "Пулбеге" впервые. Этих актеров хлебом не корми - дай кого-нибудь разыграть, и завсегдатаи не раз надрывали животы, смеясь над случайным посетителем. Актеры были хорошими парнями, и их обществом Кейси с Мерфи дорожили. Мерфи оглядел группу уже по-новому и понимающе улыбнулся. В таких делах он - один из заводил. Он снова заказал виски и задумался было, кто этот незнакомец, но тут Кейси встал и подошел к нему. - Что там у вас? - поинтересовался Мерфи. - Такая