рыба клюнула - только держись, - полушепотом сказал Кейси. - Пошли, включишься. - Что еще за шишка такая? - Журналист из Англии. По фамилии Смит. - Тоже мне, велика персона, - сказал Мерфи, предвкушая развлечение. - Да ты послушай, чего он хочет, - зашептал Кейси. - Сфотографировать занятия по военной подготовке ИРА и взять интервью у одного из их вожаков. - Только и всего? - спросил Мерфи, вытаращив глаза. - Кто-то насвистал ему, что у ИРА сходки в "Пулбеге". Ну а актеры и рады стараться. Пошли скорей, говорю тебе. Помрешь со смеху. - Погоди, - сказал Мерфи. - Сейчас закажу еще выпить. Он кликнул бармена. Да, "Пулбег" и вправду отличался от прочих заведений. Жизнь здесь кипела ключом - завсегдатаи все, как на подбор, были народ подкованный. Обсуждай себе с ними что хочешь - философию, религию. Понимающие ребята. Или поэзию. Или, если неохота о высоких материях, - скачки и собачьи бега. И всегда можно надеяться, что кто-нибудь затеет такой розыгрыш, о котором потом можно будет долго рассказывать, - глядишь, и быстрее пробегут тягостные часы на службе в министерстве. Мерфи взял стакан и пошел за Кейси. Его представили как Шона О'Мерку. Мерфи позабавило, что его называют на ирландский манер, но потом он сообразил - это требуется для розыгрыша. Журналист сразу же им заинтересовался. Он сказал, что за последнее время нелегальная армия совершила в Северной Ирландии несколько вылазок и его газета проявила к ним интерес. Главный редактор заказал ему несколько фотографий и интервью. И вот он приехал в Дублин, хочет связаться с ИРА. Мерфи изрядно подивился этим речам, но хранил полную невозмутимость. Потом журналист сказал: - Когда меня навели на это заведение, мистер О'Меркью, я сначала не поверил. Вообще-то я так легко не сдаюсь, но меня уже несколько раз пускали по ложному следу. И вдруг прихожу сюда и слышу - говорят по-гэльски! Ну, думаю, нашел! Один из актеров изобразил смущение. - Мы говорили по-ирландски, а он услышал, - объяснил он, повернувшись прямо к Мерфи, и в голосе звучали заискивающие, извиняющиеся нотки - может, обойдется без выволочки? - Верно, - подтвердил другой актер. - Мистер Смит застал нас врасплох. Первый, подлизываясь к Мерфи, добавил: - Да, да, сэр, врасплох. Слово "сэр" насторожило Мерфи. Он стал догадываться, куда они гнут. - Что это еще за "сэр"? - строго спросил он. - Простите, нечаянно вырвалось, - пробормотал актер. И к ужасу Мерфи, начал по-настоящему краснеть. Мерфи решил немедленно внести ясность. Одно дело повеселиться, издеваясь над английским журналистом, который сдуру верит, что ему вот так запросто, наведя справки в баре, удастся связаться с нелегальной Ирландской республиканской армией и сделать снимки. Но совсем другое дело, если его самого, Мерфи, выдадут за одного из руководителей этой организации, а потом в английских газетах о нем бог знает что напишут. Не говоря о том, что это противозаконно, он вдобавок государственный служащий и должен держаться подальше от таких вещей. Нет, так не пойдет. - Послушайте, мистер Смит, - сказал Мерфи, стараясь не терять самообладания, - я не знаю, что вам тут наплели эти ребята, но мне об ИРА не известно абсолютно ничего. - Я вполне понимаю, что вы, мистер О'Меркью, не хотите об этом распространяться. Поверьте, ничего лишнего я не напишу. Наша газета не выставит вас в невыгодном свете. Мы знаем, что пришлось перенести ирландскому народу. У нас прошло много статей по ирландскому вопросу, в которых мы вовсю честили тори. Поэтому мы и хотим дать фотографии. - В конце концов подумайте о пропаганде, - высказался один из актеров. - Конечно. Пропаганда нам не помешает, - поддакнул второй. - Пусть в выгодном свете покажут цели организации, - настаивал первый. Мерфи на какое-то мгновение растерялся - этот перекрестный огонь его ошеломил. Журналист принял его молчание за нерешительность и с надеждой смотрел на него. - Послушайте, - громко сказал Мерфи, - я знать ничего не знаю об ИРА. Я мирный человек, уже двадцать лет работаю в министерстве экспортной торговли. Я зашел сюда, чтобы спокойно посидеть и выпить... Внезапно Кейси схватил его за рукав: - Ради бога, потише. От этого прикосновения Иуды Мерфи даже подскочил - ближайший друг, называется! - И ты, стало быть, с ними заодно. Ну, знаешь... - Да нет же, - перебил его Кейси. - Смотри, кого принесло... Мерфи поднял голову - и тут же стих. Вошедший уже занял место за стойкой и теперь, насупившись, заказывал выпить. Он был высокий, худощавый, с длинным лицом. Едва кивнув сидящим ближе к нему, он тут же отгородился от них газетой. Это был Хемпенстолл - непосредственный начальник Мерфи. В "Пулбег" он заглядывал крайне редко. Если он и пил, то исключительно в медицинских целях. Чихнул поутру и испугался - как бы не заболеть. А может, почувствовал колики в желудке. Или потекло из носа. Он никогда не умел веселиться, а после трагической смерти жены и вовсе впал в мрачность. Единственной отдушиной для него было изучение уставов, всевозможных уставов, и он рьяно стремился их соблюдать. Тут он был настоящий педант. Говорил он мало и только о делах. - Думаешь, он слышал? - понизив голос, спросил Мерфи. - Если и не слышал, ты в этом не виноват, - недовольно ответил Кейси. Кейси тоже непосредственно подчинялся Хемпенстоллу. Журналист поспешно наклонился к ним: - Кто это? - Мой начальник, - прошипел Мерфи сквозь зубы. - Парик, - добавил один из актеров. - Что вы сказали? - Никто не должен знать его настоящего имени, - объяснил актер. - Поэтому мы зовем его "Парик". - Ага! - воскликнул журналист - мол, все понятно. Это было уже слишком. Мерфи пытался говорить тихо, но волнение не давало умерить голос: - Слушайте! Хватит, черт возьми! Когда я говорю, что это мой начальник, значит, это мой начальник. Я не собираюсь сидеть здесь и... Хемпенстолл чуть опустил газету. - Да не ори ты! - взмолился Кейси. - Он прямо на нас смотрит. Журналист, делавший свои выводы, спросил: - Как вы считаете, будет неудобно, если я обращусь непосредственно к ... э-э ... Парику? Мерфи даже переменился в лице, и это было самым красноречивым ответом. Журналист тут же добавил: - Извините, мистер О'Меркыо. Я все понимаю. Глупость сморозил. Он совсем понизил голос и попросил, чтобы его хотя бы, как он выразился, навели. Фотография подразделения, занимающегося военной подготовкой, - и его задача будет выполнена. Фото подадут так, что оно пойдет только на пользу этой смелой и сильной организации. - По-моему, можно ему сказать, - заметил один из актеров. - Душой он с нами. Я читал его статьи. Но журналист решил внести уточнение. Возможно, свою роль сыграли четыре порции подогретого виски. - Сказать, что душой я с вами, - это не совсем верно, - возразил он. - Мое правило - первым делом понять друг друга. Потом дать оценку. Изложить суть. И чтобы все было объективно. Такой подход я и мои коллеги с гордостью называем британской беспристрастностью. - Британская беспристрастность, - одобрительно повторил актер с видом человека, великодушно воздающего должное противнику. Его товарищ в порыве чувств произнес: - Позвольте пожать вашу руку. Журналист удивленно посмотрел на протянутую руку, потом с неподдельным волнением схватил ее. - Ну, теперь скажите ему, - обратился к Мерфи первый актер. Мерфи тревожили две вещи. Во-первых, присутствие Хемпенстолла, который вполне мог их слышать. Во-вторых - журналист и актеры. Ос никак не мог выбрать, кого бы порешил в первую очередь представься такая возможность. Пожалуй, журналиста. Взгляд Мерфи скользнув по окнам слева от него - бесчисленные хлопья снега налипали на них и тут же таяли. Снег натолкнул его на мысль о мести. Милях в семнадцати от города находится горная долина - заброшенная деревушка, там только и есть что две улицы, речка с хорошей рыбалкой да бар. Летом они с Кейси иногда наведывались туда на автобусе - немного подышать воздухом и как следует выпить. А зимой это и вовсе богом забытое место, часто снежные заносы вообще отрезают его от мира. - Только тихо, - прошептал Мерфи. Все наклонились к нему. - В семнадцати милях к югу есть долина Сливефада, - продолжал он. - Езжайте туда завтра и зайдите в бар Джона-Джо Флинна. - Как туда попасть? - спросил журналист. - Любая прокатная фирма вам поможет. Просто скажете им, что вам надо в Сливефаду. - А как мне обратиться к Флинну? Один из актеров подхватил игру: - Когда войдете, скажете "Dia Dhuit'. - Все ясно - пароль. На такую удачу актер даже не рассчитывал. - Точно. Если Флинн отвечает: "Dia's Muire Dhuit", - все в порядке. - Можно сказать, что меня прислал мистер Меркью? - Нет. Если он спросит, от кого вы, скажете - от Маски. - От Маски. - Вот и все, что требуется. Некоторое время они обучали журналиста, как правильно здороваются по-ирландски - то, что он принял за пароль, - потом написали на бумажке транскрипцию обычного ответа, чтобы он смог его узнать. Тем временем Хемпенстолл вышел. Оказалось, что и журналисту пора прощаться. Ему долго жали руку. Когда массивная фигура журналиста скрылась за дверью, Кейси почувствовал - необходима эмоциональная разрядка. - Ну, братцы, скажу я вам... - начал он. Но продолжить фразу не сумел - не нашел слов. Он взглянул на остальных, и те принялись смеяться - актеры до упаду, а Мерфи довольно сдержанно. Он боялся последствий и жалел, что поддался соблазну. День шел на убыль, а Мерфи все больше сожалел о содеянном. Министерство экспортной торговли являло собой гнетущий лабиринт коридоров и кабинетов, освещенных лампочками, скрытыми под древними колпаками. После виски во рту был неприятный привкус. На душе скребли кошки. Жизнь без видимой причины вдруг ощетинилась, замаячили какие-то смутные, но угрожающие перспективы. В такие дни Мерфи часто посещала мысль о том, что он становится слишком стар для дурацких шуток и пьянок, и эту мысль он время от времени обсуждал с Кейси. Подобные настроения они называли "происками костлявой". А иногда думали: не лучше было бы жениться, даже при зарплате, которую они получали по их скромным способностям. На его столе лежали письма, от которых тоже только и жди неприятностей. Некая леди Блантон-Гоф развернула кампанию против экспорта лошадей во Францию, где их употребляют в пищу. Она основала комитет под названием "Спасите лошадей". С протестом по поводу экспорта лошадей к министру обратились и профсоюзы, Леди Блалон-Гоф вначале похвалила рабочий класс за проявленный гуманизм. Но, как выяснилось, преждевременно. Профсоюзы вскоре дали понять: они вовсе не против того, чтобы французы ели ирландскую конину. Они просто хотят, чтобы экспортировались не лошади, а мясо в консервных банках, - это позволило бы открыть новые рабочие места на скотобойнях и консервных фабриках. В результате леди Блантон-Гоф схлестнулась с профсоюзами. Работа Мерфи заключалась в следующем: составить первый черновик письма леди Блантон-Гоф, в котором сообщить, что ее протест тщательным образом рассматривается; кроме того, надо было отписать профсоюзам в том смысле, что, учитывая уровень безработицы в стране, министр с большим вниманием отнесется к их предложению. Оба адресата обязательно предадут ответы министерства гласности. Мерфи бился над этой малоприятной проблемой пятый день кряду, как вдруг на его столе загудел зуммер - Хемпенстолл вызывал его к себе. В кабинете в нос ему ударил запах какого-то дезинфицирующего средства: начальник сидел за столом и посасывал таблетки от кашля. - У меня к вам неофициальный разговор, - начал Хемпенстолл, указывая рукой на свободный стул. Мерфи жестами дал понять, что любые указания мистера Хемпенстолла он воспримет с живейшим вниманием. - Это в ваших же интересах и интересах министерства. - Понимаю, сэр. - Сегодня в обеденный перерыв я зашел в "Пулбег". Похоже, у меня начинается грипп, и я решил принять меры. Вы, наверное, видели меня? - Да, теперь вспоминаю, видел. - Я случайно услышал, что вы упоминали некую нелегальную организацию. Не сомневаюсь, что эта тема просто возникла в ходе разговора... - Уверяю вас, именно так. - И все-таки считаю своим долгом напомнить вам, что государственный служащий остается таковым даже в свободное время. Он должен остерегаться разговоров на политические темы. Особенно если в этих разговорах обсуждается деятельность нелегальной армии, выступающей против правительства, которому он служит. Думаю, нет смысла распространяться на эту тему. Говоря все это, я забочусь о вашей карьере. Вы у нас работаете очень давно. - Двадцать лет. - Мне казалось, даже больше. - Позвольте, я объясню. Разговор об ИРА... - Именно. Не будем ее здесь упоминать. - Мистер Хемпенстолл, разговор зашел... - Чудесно, чудесно. Не смею больше отрывать вас от работы. Мерфи вернулся к своему столу выбитый из колеи и расстроенный. Теперь вообще не было никакой возможности сосредоточиться на конине. Наползал вечер; за потемневшими окнами беззвучно таяли снежинки. После судорожного раздумья он позвонил Кейси - тот, похоже, был в прекрасном настроении - и сказал ему: - Кретинская была выходка. - Какая? - Сам знаешь какая. - А, это-то. Высший класс. - По-моему, он осел. - Кто? - Сам знаешь кто. - Зато поразвлеклись на славу. - Думаешь, он поедет? - Куда? - Сам знаешь куда. - Не удивлюсь. - Давай встретимся после работы. - Где всегда? - Нет. Где-нибудь в другом месте. - Черт, не могу. У меня свидание. - Жаль. Ну, ладно. Завтра увидимся. В обед. - В другом месте? - Нет. Лучше, где всегда. - Годится. Кстати, здорово это они придумали. - Что придумали? - Назвать тебя Маской. Мерфи поежился и опустил трубку на рычаг. Прошло два дня. Ничего не случилось, и Мерфи уже видел всю историю в забавном свете. По всем барам разлетелась новость, что он послал английского журналиста в Сливефаду искать вчерашний день. В трех забегаловках его просили рассказать завсегдатаям, как все было. Рассказ прерывали взрывы хохота. Эти люди были горазды на выдумку, а тут выдумка обернулась реальностью. Человек с фотоаппаратом, вооруженный безобидным ирландским приветствием вместо пароля, отправился в занесенную снегом глушь, чтобы хоть одним глазком глянуть на ИРА. Пошли его Мерфи охотиться на единорога, и то радовались бы меньше. Одни говорили, что журналист поступил как типичный англичанин, это лишний раз доказывает, что англичане начисто лишены воображения. Другие возражали. Наоборот, говорили они, это как раз доказывает, что воображения у них хоть отбавляй. Третьи утверждали, что воображение здесь вообще ни при чем. У англичан есть то, чего всегда не хватало ирландцам, - вера в себя. Ничего подобного, не соглашались четвертые, из этого поступка явствует, что если англичане во что и верят, так это в ирландцев. Когда спрашивали мнение Мерфи, он скромно разводил руками. Дескать, обобщения - штука опасная. В каждом конкретном случае нужно понять, что за человек перед тобой, поучал Мерфи, присмотреться к нему, а уж потом постараться сыграть на его слабостях. Рассуждать об этом, конечно, легко, а вот сделать... - И все же вы это сделали, - восторгался кто-нибудь. - Позвольте снять перед вами шляпу. И они все снимали перед ним шляпы, даже те, кто их не носил. Подобная популярность была Мерфи приятна. Пользоваться уважением в таком обществе - из всех честолюбивых желаний у него осталось только это. Жизнь приучила Мерфи верить в судьбу. Приучила и к другому - полагаться на судьбу не следует, и он лишний раз убедился в этом на другой день, когда Хемпенстолл снова пригласил его к себе в кабинет. - Вы помните наш последний разговор? - начал Хемпенстолл. - Конечно, сэр. - Вы читали "Дейли эко"? - Нет, сэр, я английских газет не читаю. - Вот сегодняшний номер. Взгляните на фотографию. Хемпенстолл развернул газету, положил ее перед Мерфи, и тот наклонился над страницей. Сердце у него екнуло. На фотографии он увидел человек двенадцать, которые, рассредоточившись по фронту, продвигались по заснеженной поляне, обрамленной с боков соснами. В руках они держали винтовки. Заголовок гласил: "Маневры ИРА", а под фотографией была подпись: "В горах Ирландии ведется подготовка к боевым действиям - этот сенсационный снимок, который говорит сам за себя, сделал наш специальный корреспондент (смотри ниже)". Заметка начиналась так: "Через двенадцать часов после прибытия в Дублин наш корреспондент напал на верный след и, презрев непогоду, отправился в малоизвестную деревушку всего в семнадцати милях от центра ирландской столицы. Эта деревушка - Сливефада, а задача нашего..." - Сливефада, - невольно повторил Мерфи. - Вам знакомо это место? - спросил Хемпенстолл. - Смутно, - признал Мерфи. - Вы не вполне откровенны, мистер Мерфи, - укорил его Хемпенстолл. - Два года подряд вы проводили там отпуск. Это записано в вашем личном деле. Вы же помните - в годы войны каждый наш сотрудник, уезжавший в отпуск, был обязан дать сведения о своем местонахождении. - Да, теперь припоминаю, - согласился Мерфи. - Я ездил туда рыбачить. Странно, как это я запамятовал? Хемпенстолл пристально взглянул на него. Он был низкого мнения об умственных способностях Мерфи, но этот новый пример тупости подчиненного удивил его. - Я решил показать вам эту фотографию, чтобы вы не думали, будто в прошлый раз я сгустил краски. Я, разумеется, понимаю, ваш выбор Сливефады как места отдыха не имеет никакого отношения к этой фотографии. Но она, я надеюсь, иллюстрирует мою мысль о недопустимости легкомысленных разговоров в общественных местах. - Весьма наглядно, сэр. - Эти английские журналисты суют нос всюду. Подумайте, в какое положение вы, государственный служащий, могли бы попасть, услышь вас один из них и заведи об этом разговор. - Вы все очень ясно объяснили, сэр. - Прекрасно. Я не хочу, чтобы поступки моих подчиненных бросали тень на наш отдел. Вы можете быть свободны. - Спасибо, мистер Хемпенстолл. В тот вечер Мерфи, договариваясь с Кейси, назначил встречу не там, где обычно. Он был рад, что на заваленных снегом улицах стемнело, что наступило время вечернего чая и кругом полно народа. А вдруг его уже ищут? Время от времени перед глазами возникала картина: в темном углу двора распласталось окоченевшее тело немолодого уже человека, к поношенному пальто приколота бумажка с надписью: "Доносчик". Это тело его, Мерфи. Кейси уже ждал его в ресторане, дешевеньком подвальчике, где громыхал выкрашенный во все цвета радуги музыкальный автомат, вокруг которого подростки обоих полов бодро вихляли задами. Друзья выпили по чашке неописуемого супа; за едой Мерфи уверял Кейси, что самое разумное сейчас - немедленно поехать в Сливефаду и выспросить обо всем у Джона-Джо Флинна. Кейси был против. - Не вижу смысла, - возражал он. - Ты, может, и не видишь. Зато я вижу. Во всех барах только и разговоров, что я послал туда журналиста. Если слухи дойдут до ИРА, страшно подумать, что может случиться. Кокнут меня, и вся недолга. - И я про то же, - пояснил свою точку зрения Кейси. - Если мы поедем в Сливефаду, могут кокнуть нас обоих. - Но Джон-Джо - свой человек, - упрашивал Мерфи. - Он посоветует, как быть, объяснит, что к чему. - Сейчас дороги ни к черту, - упирался Кейси, меняя тактику. - Но попробовать-то можно. - А во что это нам влетит, ты подумал? Даже если найдем водителя, который туда попрется, знаешь, какую цену он заломит? - Давай возьмем в прокате машину без водителя. - А кто, интересно, сядет за руль? - Я. - Ты? - взвился Кейси. - Ну, это уж дудки. Не-ет, лучше я сдамся ИРА, и дело с концом. - Ну и ладно, - видя тщетность своих усилий, сказал Мерфи. - Поеду один. Через два часа Кейси горько сожалел о том, что из чувства товарищества принял молчаливый вызов. Сейчас он искоса поглядывал на Мерфи и думал: и что привязывает его к этому тощему, жалкому и неказистому представителю рода человеческого? На коленях у Кейси лежала наполовину пустая бутылка виски - они прихватили ее на всякий случай, но утешение, которое она сулила, сейчас их нисколько не радовало. Когда взятая напрокат машина ехала под гору, ее кидало из выбоины в выбоину, а на подъемах колеса опасно скользили. Мерфи неловко припал к рулю, выпятил подбородок, а лицо его заострилось и осунулось от сосредоточенности и холода. - Если мне суждено вернуться домой живым, - высказался Кейси наконец, - я прямым ходом отправлюсь в психушку - проверяться. Машина резко вильнула, но тут же выровнялась. Нервишки у Мерфи пошаливали. Он огрызнулся: - Ну вот, только отвлекаешь меня. И опять припал к рулю. Несколько миль фары высвечивали только заснеженную пустыню. Скоро обзор сузился до нескольких ярдов. Косые белые полосы окружали их. Снова повалил снег. Сосны, маршировавшие по крутым склонам вдоль дороги, скрылись. Один раз переднее правое колесо угодило-таки в яму, и Кейси набрал полные ботинки снега, пока, корчась, выталкивал машину. Еще через милю ноги у него промокли и стали мерзнуть. Он потянулся к бутылке виски. Сначала шарил спокойно, потом неистово. - Мать честная - нету! - воскликнул он наконец. - Чего нету? - Бутылки. Мерфи автоматически нажал ногой на тормоз. Машину повело из стороны в сторону, потом она выровнялась, описала медленный круг, снова выровнялась и остановилась. - Куда она подевалась? - Должно быть, выпала, когда я выталкивал машину из ямы. - Что же делать? - А что, черт возьми, тут сделаешь? - Похоже, что ничего. Где ее теперь искать? - Давай жми дальше, - заключил Кейси. Они ехали, а ноги у него мерзли все сильнее. Ему уже было плевать на ИРА, потому что он знал - он все равно умрет от воспаления легких. Раза два Кейси чихнул. Следующие полчаса оба только и думали о бутылке виски, которую постепенно заносит снегом, но вот Мерфи взглянул на их потерю иначе. - Чего там, - утешил он Кейси, - хорошо еще, что она была неполная. Наконец они переехали через горбатый мостик в низине и вырулили налево, к автостоянке перед баром Джона-Джо Флинна. Два заправочных насоса походили на снеговиков, окна были занавешены, дверь плотно закрыта. Джон-Джо не поверил своим глазам. Он затащил путешественников в бар и усадил возле камина, там жарко горел огонь, отражавшийся в металлических и стеклянных поверхностях. Несколько раз Джон-Джо повторил: - Ну, доложу я моему папаше! Мистер Кейси! Мистер Мерфи! Слава тебе, господи! Он не дал им и слова сказать, а сразу же побежал к стойке и вернулся с двумя наполненными почти до краев стаканами - выпить за встречу. - Первым делом - прогреться изнутри, - сказал он, - и снять ботинки с носками. Насквозь ведь промокли. Себе он тоже налил и теперь поднял стакан. - Slainte, - сказал он. - Slainte Mhor, - ответили они. - А у вас хороший товар не переводится, - похвалил его Кейси. - Погодите, - сказал Джон-Джо, - сейчас я еще закусить принесу. Он скрылся в кухне, и какое-то время они сидели одни. На каменном полу отпечатались их мокрые следы, с висевших на вешалке пальто капало. В комнате пахло бакалеей, спиртным, теплым дымком. В центре потолка висела керосиновая лампа, она высвечивала на полу желтый с черными зазубринами круг. Ее слабенькое шипение успокаивало друзей. Вернулся Джон-Джо - с чайником и тарелкой мяса, которое они мигом проглотили. Говорили о погоде, об общих знакомых, о том о сем. Потом Мерфи оттолкнул пустую тарелку и многозначительно произнес: - А мы по делу приехали, Джон-Джо. Джон-Джо улыбнулся: - Да я уж понял, что не просто природой полюбоваться. Они посмеялись, потом Мерфи вытащил из кармана "Дейли эко" и разложил газету на столе. - Вот из-за чего мы приехали. Из-за фотографии, - добавил он, прочитав на лице Джона-Джо полное недоумение. Джон-Джо напялил очки и с серьезным видом склонился над фотографией. - Ну, доложу я моему папаше, - сказал он наконец. - Стало быть, этот малый и не думал шутки шутить. - Какой малый? - спросил Мерфи. Джон-Джо сунул очки обратно в карман. Они мешали ему разговаривать. - Да тот, что был здесь с неделю назад. Заявляется сюда, словно с неба свалился, здоровенная камера при нем, и говорит с английским акцентом. И меня откуда-то знает. "Вы, говорит, - мистер Джон-Джо Флинн?" "Да, - отвечаю, - так нарек меня священник, когда держал в купели, а что вы хотите?" Он глянул по сторонам, будто боялся, что кто-нибудь подслушает. Потом говорит: "Dia Dhuit". Ну, я в ответ "Dia's Muire Dhuit", а сам думаю: вот фокусы какие, англичанин, а знает по-ирландски. Тут он наклонился ко мне и шепчет в самое ухо: "Я от Моськи". - От Моськи? - переспросил Мерфи. - Точно не уверен, но вроде так, - сказал Джон-Джо. - Сами знаете, какая у этих англичан каша во рту. Ну, я не стал допытываться, о чем это он, и он остался ночевать. А наутро после завтрака и говорит: я, мол, приехал, чтобы сфотографировать учения ИРА. - А вы ему что? - Ну что такому психу скажешь? Я ему подыграл. Это, говорю, очень серьезное дело, первого встречного на маневры ИРА не пошлешь, тут надо как следует подумать. - А он что на это? - Что и раньше. Я, говорит, от Моськи. По-моему, он на этой Моське немного того. В общем, через полчасика я, чтоб от него отвязаться, сказал: мол, около двенадцати, возможно, возле Рыбачьего мыса что-нибудь да будет. Только, говорю, не дай бог, увидят вас, тогда пиши пропало. А про ребят я забыл вчистую. - Про ребят? - повторил Кейси. - Ну да, несколько дней назад они здесь сговаривались. Джон-Джо навострил уши - послышался рев мощного двигателя, да такой, что задрожали стекла. Потом наступила тишина. - Это Лар Холохан с помощником. Обождите минутку. Он пошел отпереть дверь, и Мерфи с Кейси переглянулись. У обоих было чувство, что они оказались в центре очага нелегальной деятельности. - Он ему сказал "от Маски", - прошептал Кейси, что и так было ясно. - Знаю, - бросил Мерфи. После выпитого нервы у него и вовсе разгулялись. Шофер грузовика с помощником уселись рядом с друзьями, а Джон-Джо побежал на кухню за чаем, хлебом и мясом. Суровый выдался вечерок, сказал шофер, не иначе буран будет. Когда они собираются возвращаться? - Сегодня, - ответил Мерфи. - Сегодня им не прорваться, верно говорю, Тихоня? - обратился шофер к помощнику. - Разве что на самолете, - подтвердил Тихоня. - Мы, пока тащились через перевал, два раза застряли, - сообщил шофер. - Сейчас там не проехать. - А к утру можно будет проехать? - Такая погодка на дворе, что вряд ли. Денька два придется посидеть, самое малое. - Три, - поправил Тихоня. Принесли ужин, и они со смаком принялись его уплетать. Когда с едой было покончено, Джон-Джо попросил у Мерфи "Эко" и положил газету перед шофером. - Глянь-ка сюда, Лар, - предложил он. Глаза Джона-Джо выжидательно заблестели. Лар внимательно оглядел страницу. - Как думаешь, что это такое? - спросил его Джон-Джо после паузы. Шофер потер подбородок. - Уж, во всяком случае, не ИРА, - сказал он наконец. - Вот это Тим Мур, а это Джон Финн. - Я тоже их узнал, - добавил Тихоня. - Нет, их не заподозришь в том, что они жаждут пролить кровь за Ирландию. Или еще за что-нибудь. - А я знаю, что это, - торжествуя победу, объявил Джон-Джо. - Облава на собаку. Шофер загоготал. - Ей-богу, ты прав, - сказал он. - Облава на собаку? - удивленно переспросил Мерфи. - Вы, может, помните Матта Керригана, того, что жил один на горе? - начал Джон-Джо. Мерфи и Кейси и вправду помнили старика, который жил отшельником. - Он уже несколько месяцев как отдал концы, - продолжал Джон-Джо, - а его старую паршивую дворнягу так и не удалось отвадить от дома. - Зверского вида стерва, - сообщил Тихоня. - И на людей бросалась. Создаст же господь такую страсть. - Чистая правда, - подтвердил шофер. - Так она в доме и осталась, - продолжал Джон-Джо. - Ну и одичала совсем. - Да она и раньше не шибко дрессированной была, - вставил Тихоня. Она как-то укусила его, и с тех пор он был на нее зол. - Сколько она кур да уток перетаскала - не счесть, а тух и до овец добралась. Как раз пришло время переводить отары на нижние склоны - погода совсем испортилась, - и ребята решили убить двух зайцев сразу: устроить на эту шельму облаву и пристрелить ее к чертовой матери. Вот они и взяли с собой винтовки. - Прижучили милую, - с удовольствием сказал Тихоня. - Порешили у Орлиной скалы. Говорят, она не только одичала, но и взбесилась. - И журналист снял эту облаву? - спросил Кейси. - Ее самую. Вот он, снимок, перед вами, - ответил Джон-Джо. - Ребята окружают эту злыдню. - А он принял их за ИРА, - заметил шофер, с явным удовольствием глядя на фотографию. Джон-Джо рассказал шоферу, почему так вышло. Как явился журналист, а потом он, Джон-Джо, чтобы отвязаться от него, отправил бедолагу к Рыбачьему мысу. Раза три шофер едва не упал со стула. Мерфи глянул на Кейси. Хотя все кругом гоготали, им было не до смеха. За окном валил снег. Поднялся ветер, и широкая труба наполнилась гулким клекотом. Они думали, что с каждой минутой перевал все больше заносит снегом, - Что ж, раз так, можно и выпить, - сказал Мерфи. - Налей всем виски, Джон-Джо, мы угощаем. Шофер перестал смеяться, поднял руку и попросил взамен пива - сегодня они с помощником уже как следует приняли. - Это когда второй раз грузовик выталкивали, - объяснил Тихоня. - Чувствую, что-то мне под ногу попало. Гляжу - полбутылки виски. - Небось кто-то обронил, - предположил шофер. - В общем, опорожнили мы посуду, - заключил Тихоня, потом вслушался в ночь и задумался. - На три дня, не меньше, - добавил он наконец, имея в виду перевал. Тихоня оказался прав. Мерфи и Кейси заночевали у Джона-Джо Флинна. Что еще им оставалось делать? Они позвонили на почту и отбили телеграмму Хемпенстоллу - задержаны непогодой. Потом трубку взял Джон-Джо и попросил, чтобы на почте заказали десяток экземпляров "Дейли эко". Каждый, кто участвовал в облаве на собаку, захочет иметь номер с фотографией, сказал он. На третий день Мерфи, глядя в окно, вдруг сообразил - ведь на телеграмме Хемпенстоллу наверняка стоит обратный адрес Сливефадского почтового отделения. Ох и дали же они маху! Объясняйся теперь с Хемпенстоллом. От этой мысли Мерфи так побледнел, что даже Кейси это заметил. - О чем думаешь? - спросил он. Мерфи молча смотрел в окно на бескрайние, занесенные снегом просторы. Кровь совсем отхлынула от его лица. - О Сибири, - сказал он чуть погодя. ПАРНИШКА У ВОРОТА Перевод М. Зинде Тем летним вечером я увидел Доббса, едва свернул на улицу, ведущую к воротам завода. У нас обоих смена начиналась в десять, и мы явно опаздывали. Доббс неподвижно стоял метров на тридцать впереди - малорослый человечек, под мышкой - пакет с завтраком. Помню, я еще удивился: уж кто-кто, а Доббс всегда на работе минута в минуту. Я, значит, тоже остановился - не хотел его обгонять. Широкую, пыльную и совсем пустую в этот поздний час улицу окутала летняя тишина, что случается даже на верфях, когда машины и катера разделываются с последними грузами. В канаве у обочины валялись пустые сигаретные пачки. За долгий день на жаре они покоробились. А небо над заводом, помню, было багряно-золотым, и на его фоне - огромные трубы, изрыгающие густой черный дым. Доббс стоял склонив голову чуть набок - к чему-то прислушивался. Скоро и я уловил тихий перестук, который все нарастал и нарастал, пока не заполонил всю улицу и постепенно не растворился вдалеке. На юг прогрохотал Вексфордский почтовый. Я подумал об отце - сейчас, я знал, он в нашем домишке у самой железной дороги идет на кухню к будильнику. Отец тоже работал посменно и, сколько я себя помнил, всегда в это время проверял часы. Мне стало грустно: ведь со дня на день я собирался его бросить и попытать счастья где-нибудь в другом месте. Трех недель в подручных у Доббса с лихвой хватило, чтобы понять - в жизни должно быть кое-что получше, чем с десяти вечера до шести утра нянькаться с ленточным транспортером. Отца я, наверное, любил, но мне стукнуло двадцать три, а в эту пору летние небеса вечно что-то сулят, хотя их посулы не всегда сбываются. Доббс был уже в проходной - болтал с вахтером, когда я полез в ячейку за своей карточкой и сунул ее в табельные часы. - Я тут полсотни лет вкалываю, - говорил он каким-то не своим голосом. Я вспомнил, что на следующий день ему уходить на пенсию. Сегодня он работал в ночь последний раз. Я надавил на рычаг, часы звякнули, но вахтер с Доббсом не обратили внимания - слишком привычным был для них этот звук. Сигарета в зубах, руки в карманах, я слушал их разговор, глядя на заводской двор, где высоко в небе медленно и грациозно плыла подвесная вагонетка. - Теперь уж нам осталось недолго, - сказал вахтер и вздохнул. Он тоже был старый. - Да, скоро конец, - ответил Доббс. - Одно хорошо, - продолжал вахтер. - Тебе больше не ходить в ночную. Будешь ложиться вечером и вставать утром. Куда лучше, чем наоборот. - Это уж точно, по-божески, - сказал Доббс. - По-людски, - твердил вахтер, и я понял: они изо всех сил бодрятся, бодрятся потому, что годы летят и жизнь проходит. - Заявление я отнес прямо главному инженеру домой, - сказал Доббс. Вот, оказывается, почему он опоздал. Я там тоже как-то бывал - нам частенько приходилось носить ему замеры давлений и всякую другую фигню, которую мы называли "производственной". Дом у него был большой, на побережье, с садом и теннисным кортом. Хорошенькие дочки развлекали там своих приятелей. Я их видел. - Он тебе что-нибудь сказал? - спросил вахтер. Доббс так и затараторил. Это было совсем на него не похоже, но, видно, мысль о последней в жизни смене выбила его из колеи. Одним словом, он сказал, что главный инженер знал про его уход на пенсию, пригласил его в дом, поднес стаканчик виски и даже сам за компанию выпил. Еще и жену кликнул, объяснил ей, что Доббс полвека проработал на заводе, и она тоже выпила с ними хересу или чего-то там еще. А потом инженер подарил Доббсу фунтовую бумажку, и они пожали друг другу руки. Когда Доббс выложил это да еще в придачу кучу всего о том, какая была комната и так далее, он вытащил из кармана фунт и дал посмотреть вахтеру. Вахтер не удержался и протянул бумажку мне. А я - будто только что их заметил. Расхохотался и говорю: - Ну, теперь ты богач. Фон-барон! Не мог удержаться. Как я уже сказал, мне тогда стукнуло двадцать три года, и другого языка мы не знали. - Ему этот фунт дал сам главный инженер, - сказал вахтер. Да так, будто речь шла о святом Франциске, папе Римском или о ком-нибудь еще в этом духе. Меня снова разобрал смех. - Кровосос чертов, вот он кто! - я загасил сигарету и ушел. И еще успел услышать, что вахтер назвал меня нахальным щенком. Злой как черт, я потопал в огромный цех, где была куча печей и где мы с Доббс ом работали высоко под потолком. С подвесного мостика, протянувшегося стальной нитью над дымом и пламенем, мы обслуживали ленточный транспортер. Наверх вела узкая лесенка, но я по ней не полез, а прошел цех насквозь и оказался прямо у причалов, где в слабом и бледном свете дуговых ламп - закат никак не хотел распрощаться с небом и рекой - вкалывали на одном из кораблей укладчики грузов. Мне приспичило потолковать с их заводилой Бирном про Лондон или Нью-Йорк (он был тертый калач), но Бирн только ворчал - не хватало денег на пиво для бригады. Когда шел грязный груз, хозяева разрешали им побаловаться пивком, но Каллахэн, их бригадир, из-за какой-то там ссоры денег не давал, а цеховые, как водится, сидели на мели. - У старикана Доббса завелся фунт, - ляпнул я, не подумав, но глаза Бирна тут же загорелись. - Слава богу! - он сказал. - Вытряси его для нас. Мы завтра вернем. За грузчиками, я знал, не заржавеет, но вот что Доббса заставлю раскошелиться - тут я, в отличие от Бирна, сомневался. Все же я вернулся в цех, повесил одежду в шкафчик рядом с Доббсовой и полез по лестнице на мостик. Доббс стоял там с масленкой в руке, и лицо у него было как у негра. - Ты что, ждешь, пока эти чертовы ковши сами себя смажут? - заворчал он. - А куда спешить? - сказал я. Мне все это было до лампочки. Подвесной мостик тянулся до большущего окна в конце цеха, а под окном была площадка, где мы обычно перекусывали. Я постоял, глядя на уходящую вдаль речку, на тянувшиеся по берегам склады и корабли, на пламенеющий тревожный закат. Думал я о большом доме у моря, вдали от грязи и нищеты, думал о деньгах, потом увидел прямо под собой грузчиков на причале, все вспомнил и пошел назад к Доббсу. - У грузчиков нет денег на пиво, - сказал я ему. - Они спрашивали, не одолжишь ли ты им свой фунт. - И не подумаю! - с ходу ответил он. - Брось, - уламывал я. - Не жмись. - Моих денег им не видать. - А товарищи пусть подыхают от жажды, - сказал я со всей горечью своих двадцати трех лет. - Они всегда подыхают от жажды, - сказал он. - День - ночь, сутки прочь - до получки ближе. Что тут попишешь? Час с небольшим я делал вид, будто смазываю транспортер, а затем смотался вниз и сказал Бирну, что ни черта не выгорело. Все грузчики от природы умеют ругаться, а тут Бирн и вовсе расходился. И кто его осудит? - Фунт у него в кармане пиджака, в шкафчике, - сказал я. - Там? - спросил Бирн, тыча пальцем в сторону цеха. - Рядом с моим. - А он его не хватится, когда пойдет в перерыве за жратвой? - спросил Бирн. - Ничего, - сказал я, - заговорю ему зубы. В перерыве я притащил Доббсу его завтрак и чаю сразу на двоих. Когда я подошел, он вздрогнул. Опустив пустую масленку и ухватившись свободной рукой за тонкий поручень, он стоял как завороженный на мостике и словно из орлиного гнезда смотрел на копошащихся внизу потных рабочих. Я знал, он прислушивается к гулу транспортера, к перестуку ковшей, а вся красота мира для него - в огне и пламени этого огромного цеха и его пыльных перекрытий. Я сунул ему сверток с завтраком, и он поплелся за мной на площадку под окном. Спасибо, говорит, позаботился, и еще он сказал, что в общем-то я не такое уж барахло. Было видно, что он и в самом деле думает, будто я его уважил, потому что это его последняя смена. Мне стало неловко, гад я после этого, думаю, ну да ведь уже обещал Бирну заговорить Доббсу зубы. И если на то пошло, грузчики ему завтра же вернут его фунт, так чего психовать? - Расскажи мне, - говорю, - что здесь творилось в старые времена, когда ты был мальчишкой? Доббс и попался на удочку. Давай травить, как ему еще тринадцати не было, а он уже таскал отцу обед - тот работал здесь грузчиком. Паренек он был смышленый, умел читать-писать, а тогда это редко кто умел; и после обеда рабочие собирались в кружок и он им читал газету. Тут Доббс встал и подвел меня к окну. - Видишь тот ворот? - спросил он и показал вниз. Я кивнул. А вдобавок я увидел, что грузчики побросали работу и готовят кружки. - Они меня поднимали туда, к вороту, - продолжал Доббс. - Собирались вокруг, я им и читал все новости. - Вот уж ты небось гордился, - сказал я. Я чувствовал себя Иуда Иудой. Доббс был весь высохший, измочаленный, и жить ему оставалось - всего ничего. Мы стояли и смотрели вниз. Тут как раз Бирн вернулся с ведром и стал разливать пиво. В ту пору в доках забегаловок было хоть отбавляй, торговали они круглые сутки. Доббс заметил ребят и говорит: - Глянь, а они разжились деньгами. - И добавил: - Надо было дать им этот фунт. - Да ладно, - сказал я. - Нет. Я как понимаю? Был бы этот фунт из получки, тогда другое дело. А то мне его сам главный инженер дал. - Ясно, - сказал я. Но Доббс не унимался: - Я полвека здесь проработал. И раз уж сам главный дал мне этот фунт, старуха захочет на него посмотреть, пощупать своими руками. Я промолчал. Тут грузчики заметили нас снизу. Народ они грубоватый, и шутки у них не лучше, словом, подняли они кружки - мол, пьют за наше здоровье - насмехаются, значит. Им-то потеха. - Чего это они? - спросил Доббс. Чувствую, он сейчас смекнет, что к чему, и молчу, собираю посуду. Потом как ни в чем не бывало пошел от окна по мостику. А когда он наконец все смекнул и - в крик, я уже был на середине лестницы. По яростному пламени из открытых печей и поту на голых торсах, по тучам голубого дыма прямо подо мной я понял, что сейчас начнут очередную засыпку. Я еле успел спуститься. Клубы дыма и копоти заволокли цех. Оранжевое, зеленое, фиолетовое, голубое свивалось у проемов потолка в причудливый узор. Пыль носилась в воздухе и вихрями вздымалась вверх. Я знал, что теперь Доббсу придется ждать на площадке под окном, пока все это не кончится. Когда он, наконец, спустился, то двинул прямо к своему пиджаку, пошарил по карманам и выскочил на причал. Вопил он, будто его режут: - Пьянь чертова, ворюги окаянные! Я его догнал, когда он уже подскочил к Бирну. - Мой фунт! - орал он. - Где мой фунт? Бирн - та еще орясина - только скалился с высоты своего роста. - Шуток, что ли, не понимаешь, - сказал он. - Завтра отдадим. Я подумал, что Доббса хватит кондрашка. - Мне от вас, ворюг, ничего не надо, - заорал он, но тут Бирн - хвать его за плечи, и Доббс затих. Бирн больше не ухмылялся. Он даванул Доббса покрепче и сказал: - Полегче на поворотах. Я вклинился между ними и оттеснил Бирна в сторону. - Кончай! - сказал я. - Связался со стариком. Тогда Доббс перекинулся на меня. - И ты такая же пьянь, - заорал он снова. - Я тебя раскусил. Зубы мне заговаривал, чтоб они сперли фунт. - Пошли, - сказал я Бирну. - Ну его! Мы немножко отошли в сторону и обернулись. Кто-то из грузчиков оставил на каменной основе ворота жестяную кружку. Доббс метнулся к ней, схватил и с такой злостью швырнул в реку, что я подумал - ну и всплеск сейчас будет. Но кружка шлепнулась в воду почти бесшумно, ее тут же подхватил отлив и спокойненько понес в открытое море. Доббс провожал ее глазами - казалось, вся злость из него выходит. Он весь сник, а голова у него склонилась набок, будто он к чему-то прислушивался. Я снова вспомнил про Вексфордский почтовый. Потом Доббс оперся руками на прогретый камень ворота. Я взглянул на небо. Оно совсем потемнело. Доббс нежно и задумчиво поглаживал камень, а мы стояли и смотрели на него. Он, наверное, думал о своем отце - как и я теперь, много лет спустя, думаю о моем, - и еще он, видно, думал (как часто случается и со мной), что все на свете уходит, уходит навсегда. Обиды, страсти, злость, ревность, боль, недолгие успехи и радости, безоблачная пора невинности - все уплывает во мрак, покачиваясь, как старая жестяная кружка на волне отлива. На следующий день, когда я рассчитывался, Доббс тоже пришел получать свою последнюю зарплату. Он мне ничего не сказал, да и я не находил слов, не знал, как поправить дело. Много лет спустя я вернулся - подвесная вагонетка все так же медленно и грациозно плыла над заводским двором, но ни Доббса, ни моего отца уже не было в живых. ДУБЛИНСКИЙ ВОЛОНТЕР Перевод М. Зинде Марти идет по городу, печатая шаг. Мимо высоких фонарных столбов и больших часов с белыми циферблатами, мимо кинотеатров и аппетитно пахнущих ресторанных решеток, мимо колонны, где гордо подпирает небо то, что осталось от адмирала Нельсона, - мимо всего этого идет то, что осталось от Марти. Главный почтамт выпятил свою массивную грудь, и Марти выпячивает свою. В темноте мелькают белые лица, его обдают теплые запахи, чужие плечи трутся о его плечи. "Вам какую газету, сэр?" - кричит над ухом мальчишка-газетчик. Но Марти идет по своему городу своим путем, а настоящее, как легкая дымка, проплывает стороной. Марти и Нельсон равнодушны к настоящему. Нельсон на своей колонне чуть вскидывает голову к черному своду ночи, его каменные пальцы навечно обхватили рукоять шпаги. А внизу с подсумком гранат марширует Марти. Оба никогда не расстаются с оружием. Марти шагает своими одинокими, непостижимыми путями - у него землистая лисья мордочка, нос как у кулика, куриная грудь, походка хромой дворняги. На кончике носа капля, по временам он смахивает ее ладонью. _Трам-та-та-там, трам-та-та-там_ - идет по городу Марти, дублинский волонтер. "В груди моей гордость, а в брюхе пиво", - говорит Марти. _Трам-та-та-там, трам-та-та-там_ - оглушительно грохочут его шаги. - Скажи-ка мне, мой дорогой лорд Робертс {Видимо, имеется в виду известный английский полководец Фредерик Робертс (1832-1914).}, - спрашивает королева Виктория. - Кто это такие? - Это, государыня, - Черная стража {Черная стража - королевский хайлендский полк, сформированный в 1729 г. для подавления волнений в Шотландии. Мундиры полка шьются из темной шотландки.}, - отвечает лорд Робертс. - Хм-м, - произносит королева. _Трам-та-та-там, трам-та-та-там_. - А вон те? - спрашивает королева. - Те, государыня, Колдстримская гвардия {Колдстримская гвардия - гвардейский полк, сформированный в 1650 г. и первоначально размещавшийся в деревушке Колдстрим на границе Англии и Шотландии.}, - отвечает лорд Робертс. - Хм-м, - произносит королева. _Трам-та-та-там, трам-та-та-там_. - Ну-ка, ну-ка, - дергает его за рукав королева. - Там-то, там кто? - А это Дублинские волонтеры {Дублинские волонтеры - полки, набиравшиеся английскими властями в Ирландии. Во время первой мировой войны посылались в самые тяжелые сражения.}, - отвечает лорд Робертс. - Бог ты мой! - восклицает королева. - Вот это солдаты что надо! Марти запевает "Типперэри": Путь далекий до Типперэри, путь далекий домой. - Далеко ли собрался? - раздается голос. На мосту темно, ни черта не видать. Марти - а росту в нем метр семьдесят - скашивает глаза и видит серебряную пуговицу и большой шлем. Он замирает и рявкает: - Смирна-а! Полицейский широко улыбается, вглядываясь в худое землистое лицо под фуражкой, в острый нос с каплей на конце. - Понятно, - говорит полицейский. Они стоят на широком мосту через реку. Прохожие подходят поближе, поглядеть, но не задерживаются - от воды несет холодом. Мимо полязгивают трамваи, в их освещенных окнах то мужчина по пояс - читает газету или курит, то девушка - уставилась вперед или ловкими пальцами поправляет прическу. Полицейский снова улыбается и, засунув за ремень пальцы, уходит. Марти размахивает гранатой. Ведь он же Марти ирландец, дублинский волонтер. Не какое-нибудь сучье дерьмо или христопродавец; конечно, он малость сукин сын, малость сукин кот, а малость - сучий потрох! Но чтоб какой-то паршивый фараон посмел его тронуть! Всем им слабо - грязным фрицам, вонючим бурам, сучьим черно-пегим карателям. Он их всех по-ирландски к одной матери. А пока - как насчет кружечки, Марти? Спрашиваешь! Откажется ли пес от косточки? А Вилли-то скотина. Это уж точно, сынок! Ну и потопали в свято место. Что-то прокричав, Марти взялся за пиво. В баре, привалившись спиной к перегородке, сидел парень - плащ расстегнут, шляпа набекрень. Он разговаривал с двумя другими посетителями о музыке. - Репетировали целых три часа, - говорил он. - Чертов "Фауст"! Выпить хотелось так, что и священник бы за глоток продал душу. - И все равно "Фауст" - опера что надо, - сказал трамбовщик. - Конечно, что надо, - отозвался парень. - Раз от нее жажда что надо, если порепетируешь подряд три часа. - Мы с Миком, - продолжал трамбовщик, - как-то играли в профсоюзном оркестре. Только нас вышибли - мы инструменты заложили, когда не хватило на пару кружек. Так что тоже приходилось играть куски из "Фауста". - И от этих репетиций, - сказал Мик, - жажда и у нас бывала что надо. - А что за оркестр? - Скажи-ка ему, Томми, как нас называли. - Страдальцами, вот как, - сказал трамбовщик задумчиво. - Срам один, - мрачно добавил Мик. Марти снова испустил крик. - Это Марти. Бедняга не в себе, но мухи не обидит, - и трамбовщик многозначительно покрутил пальцем у виска, а левым глазом подмигнул. - А ведь какой отчаянный был когда-то, - сказал Мик. - Давал прикурить! - Бедолага, - сказал трамбовщик. - А помнишь ту забастовку? Мы, значит, с оркестром идем на митинг в доки. Подходим к Баттскому мосту, а там уже мусора со всей округи - встречают. - Перегородили улицу, - вставил Мик. - В десять рядов стоят, дубинки на изготовку - того и гляди пришибут. - А Марти у нас капельмейстером был, - продолжал трамбовщик. - Приказывает нам, значит, остановиться. Полицейский инспектор прямо к нему. "Куда это вы?" - спрашивает. "На митинг", - отвечает Марти. "Видишь моих людей? - говорит инспектор. - Только попробуйте туда сунуться - ног не унесете". - "Это мы еще посмотрим", - говорит Марти. Ну, инспектор и отошел, а Марти поворачивается. "Играем, ребята! Начали! - кричит. И рысью вперед. Палочкой, значит, взмахнул. - Зажмурьте глаза, ребята, тогда и больно не будет". - Ну и рубка пошла! - заметил Мик. - Видать, полицейским музыка была не по вкусу, - сказал парень. - Наша уж точно не по вкусу, - мрачно сказал Мик. - Марти приказал нам играть "Ирландских мусоров и козла". - Вот он какой был, - закончил трамбовщик, прикладываясь к кружке. Съежившись и вывернув голову, Марти щурился на них из своего угла. Бармен, знавший Марти много лет, кивнул на него и подмигнул трамбовщику. - Мы сегодня не того, да, Марти? - сказал трамбовщик. - В среду пенсия, и мы сходим с рельсов. - Уж сегодня мы точно под завязочку, - сказал Мик. - Еще малость, и запоем что-нибудь патриотическое. - А с чего он такой? - спросил парень. Ему было не по себе, потому что Марти с бешеной ненавистью сверлил его взглядом. - Контузило его. Мы с ним во Франции воевали, - ответил трамбовщик, а затем громко спросил: - Ну, как оно, Марти? Как делишки, друг? Марти не сводил с них глаз. - Он тебя не признал, - сказал Мик. - Может, чуть позже очухается. Марти жил в том же доме, что и трамбовщик, а присматривала за ним его замужняя сестра. Трамбовщик рассказал, что давным-давно Марти был классным футболистом. Играл за "Святого Патрика", когда они отхватили Лейнстерский кубок. Обошли "Слиго" в финале. А после матча в гостинице был банкет, затем поехали на лошадях в Строберри Беде, играли на мелодионах и бог знает как налились пивом. Только когда все это было? Тогда ведь и кружка пива стоила два пенса, а сыра и сухариков - ешь сколько душе угодно. Денег за них не брали. Нынче уж не то. - Миновали золотые денечки, - заявил Мик. - Что прошло - того не воротишь. Трамбовщик сплюнул на опилки и, проскрежетав по полу тяжелым ботинком, растер плевок. Парень все не мог оторвать глаз от Марти. Марти же следил за парнем с винтовкой. Он приметил эту винтовку там, во Франции, когда они двинули в атаку и его сбило с ног взрывом. Очнулся - ничего не видит, в голове - шум. Зрение потом вернулось, а в голове по-прежнему шумит, редко, когда становится легче. Если шум особенно донимает, Марти сжимается в комок и щурится. А иногда, выругавшись, ничком кидается на землю. Бывает, его прихватывает на асфальте, тогда миссис Уайт, его замужняя сестра, берет эмалированный тазик и смывает кровь. А на асфальте его прихватывает часто. Марти вытащил из подсумка гранату, дернул зубами чеку и плавно взмахнул рукой. Когда пламя и дым рассеялись, он увидел перед собой три блестящие рукоятки, торчащие за тремя плечами, как ружейные дула - ими обычно подвигают кружки, - увидел зеркало с выведенной золотом рекламой виски, желтую грушу электрической лампы под белым абажуром - висит, даже не покачиваясь, - и широкую спину трамбовщика. Еще он услышал гул разговора, а с улицы - автомобильные гудки. Его кружка была почти пуста. Как насчет второй, Марти? Спрашиваешь! Разве птица полетит на одном крыле? Марти выудил из кармана блестящий серебряный шиллинг. О Брайен, ты напился, Брайен О, Вижу, глаз твой заслезился, Брайен О. Я решил у англичан шиллинг взять, Чтоб за них в их грязной сваре воевать, Сам решился убивать. Молли О Марти отдал блестящий серебряный шиллинг бармену, взамен получив кружку и несколько пенсов сдачи. - И все равно, - сказал трамбовщик, - "Фауст"- классная опера. - Я ее помню, - сказал Мик. - Что-то про дьявола. - Ничего себе "что-то", - сказал парень. - Он там продает дьяволу душу, - задумчиво продолжал трамбовщик. - И все ради девчонки. - Ну и дурак! - сказал Мик. - Продешевил. - Другие продавали и за меньшее, за кружку пива, например, или сребреник. - Что правда, то правда, - сказал Мик. - "Ты загнал свою душу за пригоршню монет и кусок копченой грудинки", - процитировал трамбовщик. - Это уж точно, - сказал Мик. - А Марти продал душу за шиллинг, - сказал трамбовщик так решительно, что Мик, который не очень понимал, о чем речь, серьезно закивал головой. Марти отдал свой шиллинг. В старые добрые времена, еще молодым, он считал себя богачом, если в воскресенье поутру в кармане у него лежал шиллинг. Ярким воскресным утром - молодой, здоровый - Марти вышел из дома матери на Патрик-стрит; кепка лихо заломлена, рубашка чистая, ботинки сверкают. Он глянул на легкое облачко, потом на солнце высоко над шпилем собора. Улицу сотрясал перезвон - колокола церквей Христа, святого Одеона, святого Патрика, святого Иоанна на Лейн-сквер пели и звали, заглушая дребезжание кебов по серому булыжнику. "Придите и поклонитесь, добрые христиане". Марти шел к мессе, но мысли его были совсем о другом. От этих колоколов, под звуки которых он вырос, кружилась голова. - Иди-ка помолись, сынок, - вызванивал Иоанн. - Пусть солнце греет, а ты не теряй времени попусту, не ешь глазами девиц в разукрашенных шляпках. - Они ведь к мессе идут, не куда-нибудь, - говорил святой Одеон. - А ты болтаешься тут, глазеешь на искусственные фонтаны да искусственные пруды, и еще на грязных мальчишек, пускающих бумажные кораблики прямо перед святым Патриком. Будто им другого места нет, осквернителям дня субботнего! - Он размечтался, как нацепит на шею медаль, когда они дадут прикурить "Слиго", - говорил святой Патрик. - Хочет Энни ее поднести. - Ему не терпится уволочь ее в укромное местечко в парке или на пляж в Шеллибэнксе. Вот чего он хочет, прости господи. Марти шел, а рука, сжимавшая в кармане шиллинг, так вспотела, что он чувствовал мокрый кружок на ладони. - Входи, входи, - звал Иоанн. - Помолись чуток за свою душу. Ей это не помешает. И за души усопших помолись - летний день долгий, времени на все хватит. Ну прямо как сговорились! - Марти Каллахэн, - сказала ему утром мать, - эдак ты и мессу пропустишь! Он ей ответил, что уже идет, и вообще у него еще куча времени. - Самое время преклонить в церкви колени, а не надраивать ботинки. На футбольный матч небось ни за что бы не опоздал. Марти лишь присвистнул да подмигнул сестренке. Он вошел с солнца в церковь святого Иоанна, снял кепку и, окунув жаркие смуглые пальцы в чашу со святой водой, быстро перекрестился и покропил двери храма - за все несчастные души в чистилище. В огромной сумрачной церкви толпился бедный люд. Было жарко, в воздухе мерцали языки свечек и стоял кислый запах. Марти поспел как раз к первому чтению Евангелия, а ушел после последнего, и пусть себе женщины зажигают лампадки святой Анне, покровительнице беременных, а желтолицые старики с четками несут стражу против татя в ночи. Потом через форт Пиджен-Хаус - солдаты учились там стрелять - они с Энни вышли к Шелли-бэнксу, поросшему густой и ласковой травой, где так приятно валяться. Побродили босиком по мелководью, поели апельсинов, Энни была в голубеньком платье. Он спросил, не выйдет ли она за него. Нет, не сейчас, сказал он, но вскорости. Она ответила: мол, прямо и не знает, что сказать - ей ведь всегда были по душе солдаты. Вот Динни Эндрюс, тот солдат, они отчаянные парни, кто в солдаты пошел. А Марти сказал - ему всегда казалось, что он ей больше по сердцу, чем Динни Эндрюс, а она ему в ответ: что верно, то верно, право слово. Голубые глаза сияют, а когда увидела, как уныло Марти обрывает травинки, - так и залилась смехом. Тут он порезал травой палец. Энни засуетилась, заставила промыть морской водой. И сказала, что, пожалуй, пойдет за него. Он побежал искупаться на мужской пляж - сердце ликовало, гибкое тело аж подрагивало от волнения. Когда он вернулся, они накупили у торговки апельсинов и сладостей, валялись на порыжелой траве, смотрели на лодки и на прохожих, смеялись над проделками малышей и обнимались. Проводив ее домой, он той ночью долго мечтал у кухонного окна, пока колокола святого Патрика не пробили полночь и не начали, как всегда в этот час, вызванивать мелодию, которая тихонько кралась к нему через улицы и крыши. Несколько дней спустя Марти сказал отцу, что завербовался. Как открыться матери, он не знал. Ей сказал отец. - Эллен, - начал отец, - Марти взял у англичан шиллинг. Дело было вечером, отец сидел в кресле с высокой спинкой, положив ноги на каминную решетку. - Я уезжаю во Францию, ма, - Марти теребил в руках кепку. - Я теперь солдат. Они разговаривали в кухне, где на камине между двумя конными бронзовыми рыцарями, грозящими друг другу копьями, висел портрет Парнелла {Парнелл Чарлз Стюарт (1846-1891) - ирландский политический деятель, лидер движения за гомруль.} и стоял пожелтевший окантованный пергамент с речью Роберта Эммета {Эммет Роберт (1778-1803) - известный деятель ирландского освободительного движения.}. "Я не желаю, чтобы мне сочиняли эпитафии; поелику ни один человек, знающий устремления мои и идеи, не решается их отстаивать, я не желаю, чтобы идеи эти были извращены из-за предвзятости или невежества". Отличные пышные фразы, которые величественно изрыгал дед после нескольких кувшинов пива. Теперь - на посошок, Марти, и спой, а? Кто же откажется! До конца войны путь далекий. А что бы спеть? Давай что-нибудь ирландское - так ему всегда говорили. Марти прикрыл глаза и поднял землистое лицо. Запавший рот открылся, желтые зубы торчали, словно патроны в обойме. Он затянул "Друга Дэнни". Голос у него был дрожащий, надтреснутый, как и все его битое-перебитое тело. Голос был сшитый, подштопанный, он наматывался на песню обтрепанным бинтом. - Вот вам и музыка, - сказал Мик. Марти смотрел в потолок; когда кончалась строка песни и он набирал воздуха, на тощей шее между двумя глубокими складками каталось адамово яблоко. Все трое повернулись к нему. - От души поет, - сказал трамбовщик. Они засмеялись. О Дэнни, друг, труба солдат сзывает, В долинах и горах ее слыхать, Теплу конец, цветы уж умирают, Тебе в поход, а мне страдать и ждать... Из глаз Марти выкатились две крупные слезы и застыли на щеках по обе стороны капли, которая так и висела под носом. Нижние веки у него были вывернутые, красные. Печальная песня. Отец Марти частенько пел ее, когда в их доме на Патрик-стрит собирались гости, потому что, конечно же, это была отцова песня. Мать она трогала до слез. Да и как не плакать, если храбрый солдат уходит на войну, покидая отца, бедную матушку и всех близких. Не говоря уж о любимой, которая будет ждать, пока он вернется. И в солнце и в сумрак Я буду стоять тут и ждать. И скорее всего, не дождется. Печальная песня и очень красивая, впрочем, как и все старые песни. А "Когда маргаритки побелят поля, тогда и вернусь" - песня его матери. Лицо у Марти было такое, что бармен снова кивнул на него и подмигнул веселой троице, а сердце Марти разрывалось от тоски по добрым денечкам, которых не вернуть, по близким, которые давно в могиле, и мысли его с мукой и болью возвращались к матери, благослови ее, господи, к добряку отцу - вот уж был не дурак выпить - "день - ночь, сутки прочь - до получки ближе", пусть земля ему будет пухом; к брату Мику, готовому отдать последнюю рубашку, к маленькой сестренке, которая говорила: дай нам денежку, Марти, ну дай, миленький Марти, на печенье с тмином, и он все давал; и к другим добрым людям, усопшим давным-давно, пусть на них снизойдет вечная благодать, покоятся они в мире. Аминь. Марти не спускал глаз с потолка. Рот он так и не закрыл. Ему казалось, он идет мимо дублинского Замка, а часы уже бьют полночь. Сквозь затянувшие небо облака проглядывала луна. Из тени ему навстречу шагнул дедушка, и Марти услышал голос: - Не забыл еще своего деда? Полвека я чинил ботинки на Нэш-корт. А ты, бывало, как увидишь, что у меня рот полон гвоздей, хохочешь-заливаешься. Молоко на губах не обсохло, плут Марти, а туда же - потешался над стариком. Марти вспомнил фартук из грубого зеленого сукна, лицо с птичьим носом, склонившееся над ботинком, и опять расхохотался. - Старый перечник, - сказал он. И свернул на круто уходящую вниз булыжную Лорд Эдвард-стрит. - А меня-то знаешь? - спросил еще один Каллахэн, в засаленном плаще. - Это ведь я притащил бочонок с динамитом к воротам Замка, когда они вытаскивали Килвордена {Килворден Артур Вулф (1739 -1803) - верховный судья Ирландии. Убит во время переезда в дублинский Замок в ночь восстания, организованного Эмметом.} из кареты. В него тогда всадили двадцать вил, чтобы уж он точно не узнал, кто его прикончил. А Эммет здорово распсиховался, можешь мне поверить. - Нехорошо все это, - сказал Марти. - Пусть он и был протестантом. Ботинки Марти грохотали по булыжнику. Под жестяной лампой его догнал еще один Каллахэн. Высокий, широкоплечий, с таким же птичьим носом. - Я тебе не рассказывал, Марти, что у нас в 1534-м вышло? Наметал я тогда пару стожков, и сидим мы с Шелковым Томасом {Фицджеральд Томас (1513-1537), по прозвищу Шелковый Томас, был назначен заместителем губернатора Ирландии, но, получив весть о смерти отца в Тауэре, поднял против англичан восстание, во время которого был убит архиепископ Аллен.} выпиваем, только я не зеваю. "Ну, Фицджеральд, как делишки?" - спрашиваю. "Плохо, Каллахэн, - отвечает. - Они хотят прикончить беднягу отца. Видишь этот пожалованный англичанами меч?" - "Вижу", - говорю. "Ну так вот, сейчас дожую, пойду прямиком в аббатство, и знаешь, что сделаю?" - "Откуда мне знать?" - "Сниму его и швырну в эту сволочь архиепископа". - "Ну и дурак будешь", - говорю я. "Дурак не дурак, а швырну, - говорит он. - И еще, даст бог, его сучья башка слетит вместе с митрой". Марти даже взвизгнул, как представил себе эту картину. Но какая-то другая, неясная фигура уже тащилась за ним, скулила, дергала за рукав. Лицо - одни кости, шея тощая. "Хорошо им болтать, - говорит. - Вот молодцы так молодцы! А у меня картошка сгнила в земле, и мой младшенький умер, его травой рвало". Полицейский инспектор ему сказал: "Видишь моих людей, Марти? Только попробуйте туда сунуться - ног не унесете". Бедная Эрин, Ирландия, смех твой и слезы в глазах. Когда-нибудь прохладным летним вечерком он встретит Энни в Строберри Беде. И до них долетит звук мелодиона. А может, в Феникс-парке, когда поля побелят маргаритки и позолотят лютики, вот тогда и он вернется, и над ними будет голубеть необъятное небо, а внизу блеснет серебряной полосой река. Но до конца войны путь далекий. Кружка выпала из его рук и разлетелась вдребезги. Мик и бармен вздрогнули. - Побойся бога, Марти! - вскочил бармен. - Что это ты тут вытворяешь? Марти широко раскинул руки. - Смирна-а! - рявкнул он. - Пошел ты со своим "смирно"! Мне эта чертова кружка обошлась в шесть пенсов. Лицо у Марти злобно перекосилось, он прищурился. - Вперед! - приказал он, потом рявкнул: - Бегом, марш! - Да оставь ты его в покое, - сказал трамбовщик. - С тем же успехом можешь биться лбом о стенку. - Он сейчас под завязочку, - мрачно подтвердил Мик. - Колотить кружки - такого за ним не водилось. Что ж это будет, если после пары глотков каждый за здорово живешь начнет бить мне посуду. Хорошенькое дело! - Что с него возьмешь, Джо, - мирно сказал трамбовщик. - Non compass mensit {Не в своем уме (лат.).}, - объяснил Мик. А Марти, презрев суету, приосанился и заказал еще кружку. - Нет, вы только поглядите, - горько жаловался бармен. - Хватает же нахальства. - Да налей ты ему, - сказали все трое. - Он уже опамятовался. Марти получил пиво. Теперь он разговаривал сам с собой. Они слышали, как он спорил, ругался. Потом сунул гранаты обратно в подсумок и вышел, печатая шаг. _Трам-та-та-там, трам-та-та-там_ - шагает Марти, дублинский волонтер. "В груди моей гордость, а в брюхе пиво". На город опустилась мягкая ночь, улицы затихли, темные дома вытянулись как рослые часовые. У главных ворот Стивене Грин стоят и курят таксисты - ждут, когда закроются театры. Воздух чуть пахнет цветами. Марти замер на углу. Смотрит, щурится. Потом машет руками. Снова замирает. И вдруг, злобно выругавшись, вприпрыжку бросается бежать. Время от времени он выкидывает вперед руку. Вокруг шум боя. Снова перед ним этот парень с винтовкой. Лицо - серое от пыли, в подтеках пота, но оскаленные зубы блестят. Марти запевает "Типперэри", кидает гранату, бежит, останавливается. Но винтовка по-прежнему маячит перед ним. А когда зловещий немигающий глазок дула нацеливается прямо ему в живот, Марти дико вскрикивает и ничком кидается на землю. Головой о каменные ступеньки. Как отвратительно, что человек дошел до такого состояния, рассуждает народ. И еще неизвестно, кто тут больше виноват, он сам или хозяин бара. Когда подошел трамбовщик с Миком и другим парнем, вокруг уже собралась кучка людей. Трамбовщик - слегка под мухой - встал на колени и приподнял Марти. - Марти, друг, - говорит он. Марти пошевелился. - Ну вот. К черту смерть, Марти! Старые солдаты вроде нас не умирают, мы просто тихо уходим. - Смирно, - бормочет Марти. - Так-то оно лучше, Марти. Так и действуй, друг, по-солдатски. И ради бога, - говорит трамбовщик уже Мику, - возьми его с другой стороны, да пошевеливайся, а то стоишь как истукан. Когда Марти поднимают, из его кармана высыпается мелочь, и пока Мик с парнем подбирают ее, трамбовщик кепкой обтирает с его лица кровь. Затем осторожно смахивает с губ клочья пены. - Ну что, всю мелочь подобрали? - спрашивает трамбовщик. Мик беспомощно шарит взглядом по земле, говорит, что больше ничего не видно. Они уводят Марти домой. А на том месте, где он лежал, остается немного крови да у железной загородки из кучки пыли подмигивает серебряный шиллинг. Лежит и ждет, пока его не заметит прохожий с более острым зрением, чем у Мика. Потом они тяжело тащат Марти наверх по широкой лестнице, спотыкаются, и их ботинки гулко ухают на каждой ступеньке. Миссис Уайт, сестра, - в слезы. - Бедный Марти, - говорит она при виде брата. - На кого он стал похож! Бедный Марти, что они с тобой сделали? - И она берет зеленый эмалированный таз, обмывает ему лицо и вместе с мужем укладывает его в постель. Потом она вспот минает, что в камине стоит чайник, - отчего бы им не выпить по чашечке? - Вы хороший сосед, благослови вас господь, - говорит она трамбовщику. И они сидят, пьют чай и уверяют ее, что к утру все на нем заживет, как на собаке. Но она все причитает: - Что мне делать? Что делать? Не могу же я всю жизнь с ним мучиться? - И снова, глядя на мужа: - А может, в больницу отдать? Или это не по-людски будет? Так они сидят, разговаривают допоздна. А Марти лежит в маленькой комнате. Окна распахнуты, с улицы доносятся ночные шумы, ветер колышет занавески. Птичье лицо Марти нервно дергается, губы беспрестанно шевелятся. Рука то и дело тянется к подсумку. Когда святой Патрик отбивает полночь, комнату наполняет звон. Потом звуки замирают. Снова все тихо, мирно, и лишь бормотанье в соседней комнате нарушает тишину. Марти спит. И тут колокола святого Патрика стершимися от старости языками начинают тихо вызванивать свою мелодию.