ия - был хрупким и столь же преходящим, как
оркестровые стойки и сосисочные лотки на Малберри-стрит.
     Вернулся  Джеронимо. Они  сидели,  попивая  пиво, разглядывая  людей  и
рассказывая  канализационные  истории. Девушкам время  от  времени  хотелось
петь.  Довольно быстро они  захмелели  и  стали  по-кошачьи игривыми. Люсиль
подпрыгнула и отскочила в сторону.
     - Поймай меня! - крикнула она.
     - О Боже! - сказал Профейн.
     - Ты должен ее поймать, - пояснила одна из подружек. Анхель и Джеронимо
рассмеялись.
     - Я  должен что? -  переспросил Профейн. Двух других  девушек рассердил
смех, и они побежали вслед за своей подружкой.
     - Догоним? - спросил Джеронимо.
     Анхель отрыгнул.
     -  Заодно вместе  с потом выгоним пиво.  -  Пошатываясь, они встали  со
ступеньки и легкой рысцой побежали по улице.
     - Где они? - спросил Профейн.
     - Там.
     Они  бежали,  распихивая встречных  кулаками. Кто-то  замахнулся, чтобы
дать Джеронимо сдачи, но промазал. Единой шеренгой они пронырнули под пустым
лотком и оказались на  тротуаре.  Девицы  неслись  галопом  далеко  впереди.
Джеронимо тяжело дышал.  Они  возобновили  погоню,  но  девушки  свернули  в
боковую  улицу.  Когда  преследователи  добежали  до  угла, девушек  и  след
простыл. Следующие четверть часа они в замешательстве ходили  по прилегающим
к  Малберри  улочкам,  заглядывая  под машины,  за телефонные столбы  и  под
крылечки.
     - Никого нет, - сказал Анхель.
     Из подвальчика на Мотт-стрит доносилась музыка. Обследование обнаружило
вывеску ОБЩЕСТВЕННЫЙ КЛУБ. ПИВО.  ТАНЦЫ.  Они спустились вниз, открыли двери
и,   войдя,  обнаружили  пивную  стойку,   музыкальный  автомат   и  человек
пятнадцать-двадцать подростков. Мальчики  были одеты в айвилиговые  костюмы,
девочки  -  в  вечерние платья. Из музыкального  автомата  несся рок-н-ролл.
Вокруг  были все те же  жирные  волосы  и лифчики с корсажами, но  атмосфера
казалась теплее и напоминала сельский танцклуб.
     Они  продолжали  стоять в дверях. Вскоре  Профейн  заметил  Люсиль, она
прыгала в центре площадки с человеком, похожим на главу правления преступной
корпорации.   Через  плечо  партнера   она  показала  Профейну  язык,  и  он
отвернулся.
     -  Мне это не нравится, - услышал он чей-то голос. -  Пахнет  полицией.
Почему  бы нам не отправить его  через Центральный парк. Глядишь, кто-нибудь
перехватит.
     Он  случайно   посмотрел  налево  и  увидел   гардероб.  Аккуратные   и
одинаковые, с  подбитыми симметричными  плечами,  на  ровных  рядах  крючков
висели  две дюжины  черных вельветовых курток с  красными буквами на  спине.
"Динь-дон, - подумал Профейн. - Страна Плейбоев".
     Анхель и Джеронимо смотрели в ту же сторону.
     - Может, нам и впрямь?..  -  спросил Анхель. Из двери на другой стороне
площадки Люсиль делала Профейну знаки.
     -  Подождите минутку,  -  сказал  он  и, лавируя между  парами, пересек
площадку. Его никто не заметил.
     - Почему ты так долго? - Она взяла его за руку. В комнате было темно, и
он наткнулся на  бильярдный  стол. - Сюда, - прошептала она, растянувшись на
зеленом сукне. Угловые лузы, боковые лузы и Люсиль.
     - Я мог бы рассказать тебе кое-что веселое... - начал он.
     - Все уже  сказано, - шепотом ответила  она. В  тусклом свете, льющемся
из-за  двери,  ее  подведенные глаза  казались частью  сукна.  У  него  было
ощущение,  будто  поверхность стола  видна  сквозь ее голову. Поднятая юбка,
открытый  рот, белые зубы - острые, готовые вонзиться в любую  мягкую  часть
его тела, которая окажется ближе, - да, несомненно, она будет являться ему в
кошмарах. Профейн расстегнул молнию и взобрался на стол.
     Вдруг из соседней комнаты раздался пронзительный визг. Кто-то ударил по
музыкальному автомату. Свет погас.
     - Что там? - спросила она, приподнимаясь.
     - Драка?  -  предположил Профейн. Она слетела  со стола, увлекая его за
собой. Профейн лежал на  полу, прислонившись головой  к стойке  для киев. Ее
резкое движение обрушило  ему на живот град бильярдных  шаров.  "О Боже",  -
произнес он, прикрывая голову. Стук ее высоких каблучков по  пустой площадке
постепенно затихал, удаляясь. Профейн открыл глаза и увидел рядом бильярдный
шар.  Он  различал  лишь белый  круг  и черную  "восьмерку"  внутри. Профейн
рассмеялся. Тут ему послышалось, что где-то снаружи Анхель зовет на  помощь.
Кряхтя,  он  поднялся  на  ноги, застегнул молнию  и наощупь  побрел  сквозь
темноту. Споткнувшись о пару складных стульев и  шнур музыкального автомата,
он выбрался на улицу.
     Там  он  увидел  огромную  толпу  Плейбоев,   собирающихся  в  круг,  и
спрятался, пригнувшись,  за балюстрадой главного крыльца. Девушки-болельщицы
сидели на ступеньках и стояли вдоль  тротуара. В центре улицы партнер Люсиль
(председатель правления) и  огромный  негр в  куртке с надписью  КОРОЛИ БОПА
описывали круги, заняв  позицию друг напротив друга.  Другие Короли Бопа  на
периферии толпы махались с Плейбоями. "Диспут вокруг юрисдикции", - рассудил
Профейн. Он не видел ни Анхеля, ни Джеронимо.
     - Кому-то  сейчас  мало не покажется, - сказала девушка, которая сидела
на ступеньке прямо над ним.
     Подобно серпантину, внезапно наброшенному  на  рождественскую  елку,  в
толпе весело засверкали выкидные  ножи, цепи и заточенные  армейские пряжки.
Девушки на ступеньках дружно сделали вдох сквозь обнаженные зубы. Они  жадно
следили за происходящим, будто  заключили пари  на тотализаторе - кто пустит
первую кровь.
     Но  чего бы они ни ожидали,  этого так  и  не  произошло.  Откуда-то из
пустоты  появилась  Фина,  св.  Фина Плейбоев,  -  она шла своей сексуальной
походкой прямо среди клыков и  когтей. Воздух сделался по-летнему нежным, со
стороны  Канал-стрит  послышался гимн O  Salutaris Hostia, распеваемый хором
мальчиков на  сверкающем розовато-лиловом облаке;  председатель правления  и
Король Бопа  в  знак  дружбы  пожали друг  другу  руки,  а их  последователи
отбросили  оружие и обнялись; и Фина парила на руках  у стайки по-воздушному
пухленьких,  милых  херувимов над внезапным покоем, который  она  только что
сотворила - лучезарная и безмятежная.
     Профейн   зевнул,  высморкался  и  тихонько  побрел  прочь.  В  течение
следующей недели  он иногда размышлял о  Фине  и  Плейбоях и  теперь всерьез
забеспокоился.  В самой  банде  ничего  особенного  не было,  -  гопники как
гопники. К тому же любовь  между  Финой и Плейбоями  наверняка носила вполне
подобающий,   христианский,  духовный  характер.   Но  долго  ли  так  будет
продолжаться? Долго ли сама Фина сможет сдерживаться? В тот момент, когда ее
возбужденные  мальчики  увидят  в  своей  святой  хотя бы искорку  плотского
желания или черную шнуровку нижнего белья под стихарем, Фина тут же окажется
на  принимающем конце  конвейерной  ленты, в  каком-то  смысле сама  на  это
напросившись. Она уже вполне созрела.
     Однажды  вечером,  посмотрев  по  телевизору  старинный  фильм  с Томом
Миксом,  Профейн  вошел  в ванную с матрацем  на  спине и застал  там  Фину,
лежащую в обольстительной позе. Ни воды, ни одежды, - просто Фина.
     - Ну и что теперь? - спросил он.
     -  Бенни,  я  -  девочка.  И я  хочу, чтобы это  был ты. - В ее  голосе
слышался вызов. Поначалу это  показалось ему вполне здравой мыслью.  В конце
концов,  лучше  он,  чем забытая  Богом волчья стая. Он взглянул  на  себя в
зеркало. Толстый. Под  глазами  мешки, как у свиньи. Почему она хочет именно
его?
     - Почему я? - спросил он. - Лучше побереги себя для будущего мужа.
     - Кто сейчас хочет жениться?
     - А  что  подумает об  этом сестра Мария Аннунциата? Ты делаешь столько
хорошего  -  для меня,  для этой  несчастной  шайки. Ты  что, хочешь все это
перечеркнуть? - Кто бы мог ожидать  от Профейна таких рассуждений?  Ее глаза
горели;   она  медленно  и  сексуально  потянулась,  и  все  ее  безупречные
поверхности заколыхались, как трясина.
     -  Нет,  - сказал  Профейн.  -  Выпрыгивай отсюда. Я хочу  спать. И  не
вздумай бежать к своему брату и кричать, будто тебя хотели изнасиловать. Он,
конечно, верит, что его сестра не будет приставать к мужикам, но он все-таки
знает тебя получше.
     Фина вылезла из ванны и набросила на себя халат.
     - Извини, - сказала она.
     Он бросил в ванну матрац, сам улегся  сверху и  закурил. Она  выключила
свет и прикрыла за собой дверь.



        II

     Довольно  скоро  опасения Профейна  по поводу Фины  сменились  чувством
реальной угрозы. Наступила весна - спокойно, без эффектов и после нескольких
фальстартов:  то  сильные  бури  с  градом, то  дни незимнего спокойствия. В
трубах осталось лишь несколько аллигаторов. Цайтсусс пришел к  выводу, что у
него больше охотников, чем нужно, и сократил рабочий день.
     Профейн все сильнее чувствовал себя внизу чужим.  Это чувство появилось
у него не сразу, а  с той же неуловимой постепенностью,  с какой уменьшалось
число аллигаторов; Профейну стало казаться, что  он теряет контакт со своими
друзьями. "Кто я вообще такой?!  - кричал  он сам на себя. - Святой Франциск
для аллигаторов? Но ведь я  с ними не разговариваю. Я даже не люблю их. Я их
убиваю."
     "Черта с два! - отвечал адвокат его дьявола. - Сколько раз они выходили
вперевалку  к тебе из темноты,  как друзья. Они искали тебя. Не приходило ли
тебе в голову, что они сами хотят умереть?"
     Его мысли вернулись к тому крокодилу, за которым он гнался в одиночку -
через Приход Фэринга, до  самой Ист-Ривер.  Крокодил  еле  плелся и позволил
поймать себя. Он сам этого хотел. Профейну однажды подумалось, что  наверное
когда-то -  будучи пьяным,  уставшим  или  перевозбужденным, -  он  заключил
контракт, поставив свою подпись рядом с отпечатками лап  тех, кто теперь уже
-  призраки аллигаторов. Здесь и впрямь действовало  нечто вроде  соглашения
или договора: он дарит  смерть, а аллигаторы за это дают ему работу - мах на
мах. Он нуждался в них. И если они, в конце концов, тоже нуждались в нем, то
исключительно  потому,  что  в некой  доисторической области их  мозга  жило
детское  воспоминание о  себе  как  о  таком  же  объекте  потребления,  как
бумажники и сумочки, сделанные, возможно, из их родителей или близких, и как
всякая прочая дребедень из  всемирного универсама "Мэйси". И путь души через
туалет в подземный  мир был бы  лишь шатким перемирием, жизнью  взаймы перед
вторым превращением  в лжеодушевленные  детские игрушки. Конечно, им это  не
могло нравиться.  Им  хотелось  вернуться в свое  прежнее  состояние,  самой
подходящей  формой  которого была смерть (что же  еще?), и она вскоре  будет
превращена  зубами  крыс-мастеровых  в изысканное  рококо,  разъедена святой
водой  Прихода  до  скелета  изящной работы  и  подсвечена  фосфоресценцией,
освещавшей в ту ночь склеп аллигатора.
     Теперь, спускаясь вниз  на четыре часа, он  иногда разговаривал с ними.
Это раздражало напарников. Однажды он оказался на волосок  от  гибели, когда
аллигатор  развернулся  и атаковал.  Хвост нанес сильный  скользящий удар по
левой ноге несущего  фонарь. Профейн крикнул напарнику, чтобы тот убирался с
дороги, и всадил аллигатору прямо в зубы пять зарядов подряд.
     - Отлично, - сказал напарник. -  Кость цела. - Но Профейн не слушал. Он
стоял у безглавого трупа  и смотрел, как сточные  воды смывают кровь и несут
ее в одну из двух рек - в тот момент он не ориентировался в пространстве.
     - Детка, - обратился он к трупу,  - ты сыграл неправильно. Ты не должен
был нас атаковать. Это не по контракту.
     Бригадир Шмяк прочел ему  пару лекций  о том, что своими разговорами  с
аллигаторами  Профейн подает дурной  пример  Патрулю.  Профейн ответил: "Да,
конечно", но запомнил, что теперь нужно обращаться к аллигаторам - а Профейн
свято верил в необходимость этих разговоров - про себя.
     В конце концов,  однажды ночью  в середине апреля, он признался себе  в
том,  о  чем  уже  неделю  старался  не  думать:  он   и  весь  Патруль  как
функциональные единицы Департамента вскоре прекратят свое существование.
     Фина  тоже знала,  что  аллигаторов осталось  мало  и  вся троица скоро
останется  без  работы.  Однажды  она  наткнулась на  Профейна,  сидящего  у
телевизора, где повторяли "Великое ограбление поезда".
     - Бенито. Тебе нужно искать другую работу.
     Профейн согласился. Тогда  она  сказала, что ее босс,  Винсом  из фирмы
"Диковинные  записи", ищет  себе  клерка,  и  что она  может  договориться о
собеседовании.
     - Я? -  удивился  Профейн. -  Я - не клерк.  Я не очень умен и  не могу
долго работать в  помещении. - Она ответила, что клерками  работают  люди  и
поглупее, а кроме того, он получит шанс пойти вверх, стать кем-то.
     Шлемиль есть шлемиль. Кем его  можно сделать? И кем он сам может стать?
Каждый достигает той  точки - а Профейн знал, что он ее  уже достиг, - когда
прекрасно  сознаешь  - что  ты можешь,  а  чего не можешь. Но иногда у  него
случались приступы острого оптимизма.
     - Я попытаюсь, - ответил он. - Спасибо. - Она была счастлива: он выгнал
ее  из  ванной,  а  она  подставила  другую щеку.  У  него стали  появляться
непристойные мысли.
     На  следующий день  она позвонила. Анхель и  Джеронимо  работали,  а  у
Профейна были выходные до пятницы. Они лежали на полу  с прогуливающим школу
Куком и играли в безик.
     - Найди себе костюм, - сказала она. - В час у тебя собеседование.
     -  Во! - сказал  Профейн.  За последние недели он раздобрел  на вкусной
стряпне миссис Мендозы, и костюм Анхеля ему больше не годился.
     - Возьми у отца, - посоветовала она и повесила трубку.
     Старик  Мендоза не возражал.  Самым большим в  шкафу оказался костюм  в
стиле  Джорджа  Рафта  -  30-х годов,  двубортный, из  темно-синей  саржи, с
подкладными  плечами.  Он надел этот костюм и  анхелевские туфли. В метро по
дороге  в  центр Профейн решил, что все люди иногда испытывают ностальгию по
десятилетию, в которое родились. Поскольку в тот момент у него было чувство,
будто  он живет сейчас  в эпоху  своей личной депрессии:  этот  костюм,  эта
работа  в городе,  которая  исчезнет  самое  большее  через две  недели. Его
окружали  люди  в  новых  костюмах,  неодушевленные  предметы,  производимые
миллионами каждую неделю, новые машины на улицах, дома, вырастающие тысячами
в пригородах, покинутых им много месяцев назад. Где гнездится эта депрессия?
-  У  Бенни  Профейна в кишках и в  черепе,  оптимистично  опечатанных синим
саржевым пиджаком в обтяжку и исполненным надежды лицом шлемиля.
     Офис "Диковинных записей" располагался  в Гранд  Сентрал на семнадцатом
этаже. Он сидел в приемной, заросшей тепличной  тропической зеленью,  а мимо
окон  проносились потоки ветра - сурового  и высасывающего тепло. Секретарша
протянула ему бланк заявления. Фины видно не было.
     Когда  он подавал девушке за столом заполненный бланк, прибыл посыльный
-  негр в старой замшевой  куртке.  Он  бросил на стол груду конвертов  и на
секунду встретился глазами с Профейном.
     Может, Профейн встречал его под улицей или на одной из поверок.
     Но между ними проскользнула полу-улыбка, полу-телепатическая волна, как
если  бы  негр принес  послание и  для Профейна,  защищенное  от чужих  глаз
оболочкой быстрого  взгляда. Послание гласило: "Кого ты пытаешься одурачить?
Прислушайся к ветру".
     Он прислушался к ветру. Посыльный ушел.
     - Мистер Винсом сейчас вас примет, - сказала секретарша.
     Профейн, не спеша, приблизился к окну и посмотрел вниз  на Сорок вторую
улицу. Ему показалось,  будто он  видит не только  улицу, но и ветер. Костюм
Профейну явно не  шел. Может,  костюм просто был не в состоянии скрыть  этот
странный вид депрессии, о котором  не говорится ни в биржевых сводках, ни  в
годовых отчетах?
     - Эй, куда вы? - спросила секретарша.
     - Я передумал, -  ответил Профейн. В коридоре и в лифте, в  холле  и на
тротуаре он искал  посыльного, но так и не смог  найти. Он расстегнул пиджак
старика Мендозы и, опустив голову, побрел по Сорок второй улице -  навстречу
ветру.
     В пятницу на поверке Цайтсусс,  чуть не плача, выступил с речью. Отныне
нужно  работать только два дня в неделю,  в Бруклине, и требуется лишь  пять
пар. В тот вечер по пути домой  Анхель, Джеронимо и Профейн заглянули в один
из бродвейских баров.
     Незадолго  до их ухода - почти  перед  Последним Звонком -  в бар вошли
несколько проституток. Бар находился в районе Восьмидесятых улиц, то есть не
в той части Бродвея, где  процветает  шоу-бизнес, и  даже не в  той, где  на
каждом  фонаре  нарисовано расколотое сердце.  Это  был угрюмый  и  безликий
район,  и  сердце  здесь никогда  не совершает  таких отчаянных и  фатальных
поступков, оно просто будет  сжиматься, сокращаться и каждый день  понемногу
принимать на себя груз, пока окончательно  не устанет от этой тяжести  и  от
собственных содроганий.
     Первая волна девушек  обычно  заходит  сюда  разменять  деньги на сдачу
клиентам.  В  большинстве они  некрасивы, и  у бармена  всегда есть для  них
словечко-другое.  Ближе  к  закрытию  некоторые  из  них   вновь  появляются
пропустить  на  ночь  стаканчик,  вне  зависимости  от того, удалось  ли  им
кого-нибудь подцепить. Если девушка приходит с клиентом - обычно это местные
бандиты  - бармен  ведет себя с ними  столь же сердечно и внимательно, как с
влюбленной  парой,  каковой они, в  известном смысле,  и  являются.  А  если
девушка приходит одна, после неудачного вечера, то бармен наливает ей кофе с
солидной порцией коньяка и утешает в том смысле, что на улице просто дождь и
холодно, то есть погода, по его разумению,  не очень годится для клиентов. И
она обычно делает последнюю попытку, цепляясь к какому-нибудь посетителю.
     Поговорив с девушками  и сыграв  пару раз  в кегли, Профейн,  Анхель  и
Джеронимо вышли на улицу. На выходе они встретили миссис Мендозу.
     -  Ты  не видел сестру? - спросила  она Анхеля. - Она собиралась  после
работы  помочь  мне  с  покупками.  Она  никогда  раньше так  не  поступала,
Анхелито. Я беспокоюсь.
     Прибежал Кук.
     - Долорес говорит, что она ушла с Плейбоями, но неизвестно - куда. Фина
недавно звонила, и Долорес  говорит,  что  голос  звучал  как-то странно.  -
Миссис Мендоза схватила его за голову и спросила - откуда был звонок. Но Кук
повторил, что этого  никто не  знает. Профейн посмотрел на  Анхеля и увидел,
что тот смотрит на него. Когда миссис Мендоза ушла, Анхель сказал:
     - Мне не хотелось бы так думать о собственной сестре. Но если хоть один
из этих маленьких pinga что-нибудь пытался с ней с делать...
     Профейн думал о том же самом, но вслух ничего не сказал. Анхель  и  без
того был расстроен,  но все равно понял,  что Профейну пришли в голову те же
мысли. Они оба знали Фину.
     - Мы должны найти ее.
     - Их полно по всему городу,  - сказал  Джеронимо. - Хотя я знаю пару их
тусовочных  мест. - Они решили начать в клубе на Мотт-стрит. До полуночи они
объехали на метро весь Нью-Йорк,  но  везде натыкались на опустевшие кафе  и
запертые двери. На Амстердам-авеню в  районе Шестидесятых улиц они  услышали
за углом шум.
     -  Господи  Иисусе!  -  молвил  Джеронимо.  Там  шла  битва  по  полной
программе. В глаза сразу бросилось пистолеты, но в основном были ножи, куски
труб и  армейские пряжки. Они  прошли в  обход  мимо автомобильных стоянок и
увидели  там  человека  в   твидовом  костюме,  который  прятался  за  новым
"Линкольном"  и  возился  с  ручками магнитофона.  На ближнем  дереве  сидел
звукооператор и развешивал микрофоны. Поднимался ветер,  и ночь обещала быть
холодной.
     - Привет, - сказал твидовый костюм. - Меня зовут Винсом.
     - Босс моей сестры, - прошептал Анхель. Профейн  услышал на улице визг,
и ему показалось,  что это -  Фина. Он  побежал.  Стрельба и вопли. Из аллеи
впереди  выскочило  пятеро  Королей  Бопа.  Анхель и  Джеронимо старались не
отставать  от  Профейна.  Чья-то машина стояла  прямо  посреди улицы,  а  ее
приемник, настроенный на волну WLIB, орал на всю катушку.  Совсем  рядом они
услышали свист рассекающей воздух пряжки и громкий вскрик, но  тень большого
черного дерева скрывала происходящее.
     Они прочесывали улицу в поисках какого-нибудь клуба. Вскоре они увидели
на тротуаре нарисованную мелом стрелку, указывающую  на дом  из песчаника, и
написанные рядом буквы "ПБ". Они вбежали по ступеням, и  на двери обнаружили
такую же надпись - "ПБ". Дверь оказалась заперта. Анхель пнул ее пару раз, и
замок сломался. Позади них на  улице царил  полный  хаос. На тротуаре лежала
пара распростертых тел. Анхель бросился в зал. Профейн и Джеронимо - за ним.
Со  всех  сторон стали  слетаться  полицейские  сирены,  смешиваясь с  шумом
потасовки.
     Анхель  открыл комнату  в  конце зала, и  Профейн мельком  увидел Фину.
Обнаженная,  она  лежала  с  растрепанными  волосами  на  старой  солдатской
раскладушке и улыбалась. Ее глаза стали такими же  полыми, как в  ту ночь  у
Люсиль на бильярдном столе. Анхель повернулся, оскалив зубы.
     -  Подождите, - сказал  он. - Не входите. - Дверь затворилась, и вскоре
они услышали, как он бьет Фину.
     Возможно, Анхель успокоится, лишь получив взамен ее жизнь, - Профейн не
знал,  как  далеко заходит  в  этом смысле  их кодекс.  Он не  мог  войти  и
вмешаться.  Да и не знал -  хочет  ли. Полицейские сирены звучали крещендо и
резко смолкли. Драка  прекратилась. Профейну  показалось,  что  прекратилось
даже нечто большее. Он пожелал Джеронимо спокойной ночи и вышел из клуба. Он
ни разу не повернул голову посмотреть, что творится сзади на улице.
     Он решил  больше к ним не  возвращаться. Работа под улицей закончилась.
Подошел  к концу  и  покой  в доме  Мендоза.  Он  должен вновь  выходить  на
поверхность - на  улицу  своих снов. Вскоре он  нашел  станцию метро,  и уже
через двадцать минут искал на окраине дешевую койку.


     <A NAME="gl07"></a>
        ГЛАВА СЕДЬМАЯ
     <I>Она висит на западной стене</I>
     В кабинете-резиденции  на Парк-авеню дантист Дадли Айгенвэлью любовался
своим сокровищем.  На  черном бархате в застекленном  шкафу красного дерева,
шедевре мебельного искусства,  лежал набор  вставных челюстей - все  зубы из
разных  металлов.  Правый  верхний  клык  -  из  чистого титана  -  был  для
Айгенвэлью  центральной точкой протеза.  Оригинальную отливку он видел около
года  назад в литейном цехе неподалеку от  Колорадо-Спрингз,  куда  летал на
личном самолете некоего  Клейтона Чиклица  по  прозвищу Кровавый, Чиклица из
"Йойодины"  - одной из крупнейших оборонных корпораций восточного побережья,
филиалы которой были разбросаны по всей стране. Они с Айгенвэлью принадлежат
к одному Кругу.  Во всяком случае, так говорил энтузиаст Стенсил. И верил  в
это.
     Те, кто обращают внимание на  такие  вещи, не могли  не  заметить,  как
ближе к концу  первого  срока Эйзенхауэра на сером беспокойном  фоне истории
стали  появляться  яркие,  смело  трепещущие  сигнальные  флажки:  моральная
доминанта начала переходить к  новой и невероятной профессии. В начале  века
психоанализ узурпировал  у  священников функции  отца-исповедника. А  теперь
пришла пора аналитикам уступить место дантистам.
     На самом деле речь  шла не просто о смене номенклатуры. Приемы в зубном
кабинете  превратились в настоящие сеансы, а  глубокомысленные  изречения  о
себе  стали предваряться фразой: "Мой дантист говорит, что..." Подобно своим
предшественникам, психодонтия выработала свой жаргон: невроз стал называться
"неправильным   прикусом",  оральная,   анальная  и  генитальная  стадии   -
"прорезанием молочных зубов", Оно - "пульпой", а Суперэго - "эмалью".
     Пульпа у зуба  мягкая и снабжена кровеносными  капиллярами, нервами.  А
эмаль,  состоящая, в основном, из кальция, - неодушевленное вещество.  Они и
являли  собой  Оно и Я психодонтии. Твердое, безжизненное  Я покрывает собой
теплое, пульсирующее Оно - защищает и предохраняет.
     Айгенвэлью  зачарованно  смотрел на тусклое мерцание титана и размышлял
над   фантазиями   Стенсила   (напрягшись,   он  представил   их   себе  как
периферическую амальгаму - сплав иллюзорного течения и блеска ртути с чистой
истиной золота или серебра для заполнения трещин в защитной эмали - вдали от
корня).
     Дырки в зубах  образуются  по вполне определенным причинам, - рассуждал
Айгенвэлью.  Но  даже  если  их несколько  на  зуб,  то  здесь  нет  никакой
сознательной организации, враждебной пульпе, никакого заговора. Но все равно
находятся люди  типа Стенсила, которые объединяют все случайные кариесы мира
в заговорщицкие группировки.
     Селектор  тихонько замигал  и произнес:  "Мистер Стенсил". Итак.  Какой
предлог на сей раз? Он потратил  уже  три приема для  простой чистки  зубов.
Грациозной плавной походкой доктор Айгенвэлью вошел в  комнату для ожидания.
Стенсил встал и, запинаясь, поздоровался.
     - Зубы болят? - сочувственно предположил доктор.
     - Нет-нет, с зубами ничего, - вымолвил Стенсил. - Вы должны поговорить.
Вы оба должны отбросить притворство.
     Уже в кабинете, сидя за столом, Айгенвэлью сказал:
     - Из вас плохой детектив и еще худший шпион.
     - Это - не  шпионаж, - запротестовал Стенсил, - но  Ситуация становится
невыносимой. - Этот термин  он  узнал от отца. - Они распускают Аллигаторный
патруль. Потихоньку, чтобы не привлекать внимание.
     - Думаете, это вы их спугнули?
     - Пожалуйста. - Он ужасно  побледнел.  Затем извлек трубку  с кисетом и
принялся  набивать ее, рассыпая  табак  на огромный - от стенки  до стенки -
ковер.
     - Вы  представляли мне Аллигаторный Патруль, - сказал Айгенвэлью,  -  в
юмористическом  свете.  Ничего   себе  разговорчик,  когда  моя  ассистентка
работает  у  вас во рту.  Вы  хотели, чтобы у нее дрогнула рука? Или чтобы я
обмер? Если  бы вместо нее был я  с бор-машиной, то подобная реакция вызвала
бы весьма  неприятные ощущения. - Стенсил  набил трубку  и теперь раскуривал
ее. - Вы с  чего-то  взяли,  что  я  подробно осведомлен о неком заговоре. В
мире,  который населяете  вы, мистер Стенсил,  любая  группа  явлений  может
превратиться в заговор. Поэтому, вне всяких сомнений, ваши подозрения вполне
оправданы. Но  почему вы обращаетесь за  консультацией именно ко мне? Почему
бы  вам не порыться  в Британской Энциклопедии?  Она  гораздо лучше  знает о
любых  интересующих вас явлениях. Если только вы не любопытствуете по поводу
зубоврачебной науки. - Насколько слабым казался  он себе в этом кресле! Ведь
ему пятьдесят  пять, а выглядит на все семьдесят. В то время как Айгенвэлью,
примерно  ровесник, выглядит на  тридцать  пять. И чувствует себя молодым. -
Какая  область  вас интересует?  - продолжал доктор  игриво.  -  Перидонтия,
оральная хирургия, ортодонтия? Протезы?
     -  Он  думает,  протезы,  -  чем  застал Айгенвэлью  врасплох.  Стенсил
выстраивал  защитную  завесу  ароматного  трубочного   дыма,  чтобы  за  ней
оставаться  непостижимым.  Но  его  голос  уже и  без  того обрел  некоторую
твердость.
     -  Пойдемте,  -  сказал  Айгенвэлью. Они  вошли в  заднюю  комнату, где
располагался  музей.  Щипцы,  которые однажды держал в руках  Фошар,  первое
издание  "Хирурга-дантиста",  Париж, 1728  год, кресло,  где сидели пациенты
Шапена Аарона Харриса, кирпич одного из первых зданий Балтиморского колледжа
зубоврачебной хирургии. Айгенвэлью подвел Стенсила к шкафу красного дерева.
     - Это чей? - спросил Стенсил, глядя на протез.
     - Подобно принцу из "Золушки", - улыбнулся Айгенвэлью, - я ищу челюсть,
к которой подошел бы этот протез.
     - Стенсил, возможно,  ищет  то же самое. Не  исключено, что этот протез
носила она.
     - Я сам сделал его, - сказал Айгенвэлью.  -  Кого бы вы ни искали, этот
человек  никогда его  не видел.  Только вы, я  и еще пара  привелегированных
персон.
     - Стенсил не может быть уверен.
     - В том, что я говорю правду? Но-но, мистер Стенсил!
     Вставные зубы на стенде тоже улыбались, словно упрекая своим блеском.
     Когда они вернулись в кабинет,  Айгенвэлью, пытаясь хоть что-то понять,
поинтересовался:
     - Кто же такая В.?
     Но  его спокойный разговорный  тон не застал Стенсила врасплох, и он не
выказал ни малейшего удивления по поводу осведомленности дантиста.
     - У психодонтии свои секреты, а у Стенсила - свои, - ответил Стенсил. -
И что самое важное, у В. они тоже есть. Она оставила ему лишь жалкие останки
досье. И большая часть из  того, что у него есть - это предположения.  Он не
знает ни кто она,  ни что она. Он пытается выяснить. Она  - вроде отцовского
наследства.
     За окном  клубился полдень, колеблемый  лишь слабым ветерком. Казалось,
слова  Стенсила бестелесной  оболочкой падали в полый  куб  размером со стол
Айгенвэлью. Не перебивая, дантист  слушал  рассказ  Стенсила о том, как отцу
случилось столкнуться  с девушкой  по имени В. Когда он закончил, Айгенвэлью
произнес:
     - И вы, конечно, взялись за дело. По горячим следам.
     -  Да.  Но  нашел  немногим  больше  того,  о чем  Стенсил  только  что
рассказал.  -  В  этом-то все  и дело.  Казалось  бы,  несколько  лет  назад
Флоренцию  наводняли собой те же туристы, что и в начале века. Но кем  бы В.
ни была, ее,  наверное, поглотили  воздушные ренессансные пространства этого
города, или приняли в себя тысячи Великих Полотен, - вот  и все, что удалось
определить Стенсилу. Однако он обнаружил один относящийся к  делу  факт: она
была  связана - хотя,  возможно,  лишь косвенно  -  с одним  из тех  великих
заговоров,  предвосхищений  Армагеддона,  что  охватили  всех здравомыслящих
дипломатов  накануне  Первой  мировой.   В.   и  заговор.  Конкретная  форма
последнего зависела лишь от случайных инцидентов в истории того времени.
     Быть может, ткань истории нашего века, - думал Айгенвэлью,  - испещрена
складками, причем если мы находимся - как, например, Стенсил  - на дне одной
из них, то невозможно определить основу, уток или узор в другом месте той же
ткани. При этом в  силу существования  одной  складки предполагается наличие
других, разделенных  и  сгрупированных в  сложные  циклы,  которые,  в  свою
очередь,  приобретают еще  большее  значение, чем  даже  структура  ткани  и
разрушают какую бы то ни было целостность. Поэтому мы так очарованно смотрим
на смешные автомобили тридцатых, любопытную моду двадцатых и на своеобразные
моральные устои  наших прародителей. Мы  создаем и посещаем мюзиклы о них  и
вводим  в самих себя фальшивые воспоминания, поддельную  ностальгию, о  том,
какими они  были. Соответственно,  мы  потеряли всякое  понятие о традициях.
Возможно, живи мы на вершине складки, все складывалось бы по-другому.  Тогда
мы, по крайней мере, могли бы оглядеться.

        I
     В апреле 1899 года ошалевший  от весны  юный  Эван Годольфин, щеголяя в
костюме, слишком, пожалуй, эстетском  для такого пухлого парнишки, прибыл во
Флоренцию.  Загримированное каплями  щедрого  слепого  дождя, хлынувшего  на
город  в  три  часа  пополудни,  его  лицо  цветом  и  беспечным  выражением
напоминало  свежий  пирог  со  свининой.  Выйдя  на  Стационе  Сентрале,  он
остановил открытый экипаж, помахав ему  зонтиком из светло-вишневого  шелка,
отрывисто бросил агенту  из  системы  Кука  адрес  отеля, неуклюже  исполнил
двойной  антраша, выкрикнул британское "джолли-хо!", не  имевшее конкретного
адресата,  прыгнул  в кэб,  и,  распевая веселые песни,  поехал  по  Виа деи
Пацани.  Официально  он прибыл  сюда  для встречи с  отцом,  капитаном Хью -
членом Королевского географического  общества и  исследователем  Антарктиды.
Впрочем,  Эван всегда был неслухом, не нуждающимся ни в каких основаниях для
своих поступков - ни в официальных, ни в каких других. В  семье его называли
Эван Дурачок. За это в моменты игривого настроения он обзывал всех остальных
Годольфинов Истэблишментом. Как и любые другие его высказывания, эта  кличка
не  несла  в  себе   никакой  злобы:  в   детстве  он  с  ужасом  взирал  на
диккенсовского  Толстяка как на  вызов своей  вере  в  то, что все  толстяки
обладают  врожденными  качествами  Хорошего  Парня, и  впоследствие приложил
немало  усилий - не меньше, чем для  того, чтобы оставаться неслухом,  - для
борьбы   с  таким  оскорблением  его   породе.  Ибо,   несмотря  на  попытки
Истэблишмента в обратном, бестолковость давалась Эвану нелегко. Он испытывал
нежную привязанность к отцу,  но не  разделял его консерваторских  взглядов:
сколько он себя  помнил, ему все время приходилось трудиться в тени капитана
Хью  - героя Империи, - и Эван изо всех сил сопротивлялся попыткам заставить
его  двигаться к славе, уготованной самой фамилией Годольфин.  Но  это  была
лишь особенность эпохи, и Эван,  будучи, в сущности, неплохим парнем, не мог
не  измениться  вместе с  веком.  Некоторое время  он  тешил  себя мыслью  о
получении офицерского чина  и  плаваниях,  - не  затем, чтобы  следовать  по
отцовской  стезе, а просто  чтобы  удрать  от  Истэблишмента. Его  юношеские
мечтания  во   времена  семейных   стрессов   состояли  из  молитвоподобных,
экзотических слогов: Бахрейн, Дар-эс-Салам, Самаранг. Но на втором курсе его
исключили из Дартмутского  училища  за предводительство  нигилистской группы
"Лига Красного Восхода",  чей метод ускорения революции состоял в проведении
буйных пьянок  под окном коммодора. Разведя  руками в коллективном отчаянии,
семья  сослала  его  на континент,  надеясь,  возможно,  что он выкинет  там
какой-нибудь номер, который общество сочтет достаточным для заключения Эвана
в тюрьму.
     Однажды вечером, восстанавливаясь в Дювилле после щедрого двухмесячного
парижского  распутства, он вернулся  в  отель на  семнадцать  тысяч  франков
богаче - спасибо гнедой  Шер Баллон - и нашел там телеграмму от капитана Хью
со  следующим  текстом:  "Слышал  тебя  выгнали.  Если  нужно  с  кем-нибудь
поделиться я  на Пьяцца делла Синьориа пять восьмой этаж. Мне очень хотелось
бы  увидеть сына.  Глупо в телеграмме писать  лишнее. Вейссу. Ты  понимаешь.
ОТЕЦ."
     Вейссу. Конечно же.  Вейссу - повестка, которую нельзя игнорировать. Он
понимал. Еще бы: сколько Эван помнил себя, это была единственная его связь с
отцом.  К  тому  же,  в  каталоге  заморских   регионов,   где   нет  власти
Истэблишмента, Вейссу занимала ведущую позицию. Это - то, чем владели только
они с отцом, хотя, когда  Эвану было  лет шестнадцать, он перестал  верить в
существование этого места. Первое впечатление по прочтении телеграммы  - что
капитан Хью под конец впал в  старческий маразм или начал  бредить, или то и
другое - сменилось  более  снисходительными мыслями. Быть  может, - рассудил
Эван,  -  последняя   южная  экспедиция   слишком  переутомила  престарелого
мальчика.  Но уже  на  пути в Пизу Эван начал ощущать некоторое беспокойство
из-за  самого  тона  телеграммы.  В  последнее   время   он  из  соображений
литературного  образования  пристрастился  к  внимательному  изучению  любых
печатных  текстов  -  меню,  расписаний поездов,  объявлений  на стенках; он
принадлежал  к  тому поколению, которое  перестало за глаза  называть  своих
отцов "патерами",  чтобы  не  путать  их  с  автором "Ренессанса",  и  очень
чувствительно относилось к таким вещам, как  тон. А именно в тоне телеграммы
было нечто  "je ne sais  quoi de  sinistre",  посылающее  сквозь позвоночник
наплывы приятного холодка.  Его воображение разыгралось. "Глупо в телеграмме
писать лишнее", - может, намек на заговор, интригу - великую и таинственную,
да  еще в  сочетании  с этим  паролем  - единственным их  общим  достоянием.
Каждого их  этих  двух пунктов, взятых  отдельно, было бы  достаточно, чтобы
Эвану сделалось  стыдно: стыдно  за галлюцинации, место которым в  шпионском
триллере,  и даже  более  стыдно  за внимание  к чему-то, не существующему в
реальности и основанному лишь на впечатлении, произведенном  много лет назад
обычной  сказкой на ночь.  Но взятые  вместе, они были как ставки, сделанные
одновременно на разных лошадей, где в результате  может, конечно, получиться
нечто  цельное, но лишь  посредством операции, еще более  искусственной, чем
простое сложение составляющих.
     Он непременно встретится с отцом. Несмотря на бродяжнические настроения
сердца, светло-вишневый зонтик и сумасбродный костюм.  Живет ли в его  крови
мятежный дух? Ему всегда было  лень задаваться этим вопросом. Конечно, "Лига
Красного Восхода" - не более, чем забава, и вообще он никак не мог заставить
себя  всерьез  относиться  к  политике.  Но  зато  Эван  чувствовал  сильную
непримиримость в отношении старшего  поколения, а это почти то же самое, что
открытый мятеж. Чем дальше он выбирался  из болота отроческого возраста, тем
скучнее ему было слушать разговоры  об  Империи;  всякое упоминание  о славе
действовало   на  него,  словно  колокольчик  прокаженного.   Китай,  Судан,
Вест-Индия, Вейссу сыграли свою роль,  дав  личную сферу  влияния,  примерно
равную по объему его черепу,  - колонии воображения, границы которых надежно
защищены  от грабительских  вторжений  Истэблишмента.  Он  хотел, чтобы  его
оставили  в покое, всегда  вел себя по-своему плохо и был полон решимости до
последнего ленивого удара сердца защищать неприкосновенность дурачка.
     Экипаж свернул  налево, пересек,  громыхая костями,  трамвайные пути и,
свернув еще раз, въехал на  Виа деи Векьетти.  Эван замахал поднятой рукой и
обругал извозчика,  а  тот  лишь рассеянно  улыбнулся. Сзади  шумно  подошел
трамвай, и некоторое время они  ехали рядом  с ним. Эван повернул  голову  и
увидел  девушку  в  канифасовом  платье.  Она  смотрела  на  него  огромными
мерцающими глазами.
     - Синьорина, - закричал он, - ah, brava fanciulla, sei tu inglesa?
     Вспыхнув, она  принялась изучать узор на своем  зонтике.  Эван встал  с
сидения кэба, принял торжественную позу, подмигнул и начал  петь "Deh, vieni
alla  finestra" из "Дон Жуана". Понимала она по-итальянски или нет, но песня
произвела  обратный  эффект: девушка убрала  голову из окна  и  спряталась в
толпе  итальянцев,  стоявших в центральном  проходе. Извозчик выбрал  именно
этот момент, чтобы погнать лошадей галопом и снова резко свернуть через пути
прямо перед трамваем. Продолжая петь, Эван  потерял  равновесие  и  чуть  не
свалился назад - на  сиденье. Он ухитрился одной рукой  ухватиться за фартук
кэба и после нескольких секунд неприглядного барахтанья съехал вниз.  К тому
времени  они уже  ехали по  Виа Печори.  Он обернулся и  увидел, как девушка
сходит  с  трамвая. Вздохнув, он поехал  дальше  - мимо колокольни Джотто, -
подпрыгивая на своем кэбе и продолжая думать - не была ли она англичанкой.

        II
     Синьор  Мантисса и его сообщник,  потрепанный калабриец Чезаре,  сидели
напротив винного магазинчика на Понте Веккьо. Оба  пили брольо и чувствовали
себя  несчастными.  Шел дождь, и Чезаре пришло в голову,  что он -  пароход.
Дождь, почти  утихнув, превратился в  легкую  морось, из магазинов  на мосту
стали  один  за другим  выползать  английские  туристы,  и  Чезаре  принялся
делиться своим открытием со всеми, кто находился  в пределах слышимости. Для
полноты иллюзии  он подносил к губам горлышко  бутылки  и  издавал  короткие
гудки:
     - Ту-ту! Ту-ту! Vaporetto, io.
     Синьор Мантисса не обращал внимания. Его пять футов и три дюйма чопорно
покоились  на  складном  стуле.  Маленькое,  хорошо сложенное тело  казалось
какой-то драгоценностью  - забытым творением ювелира, возможно даже Челлини,
накрытым  темной саржей в ожидании аукциона. Розовые точки и линии на белках
его глаз наводили на мысль  о  долгих годах горестных стенаний. Отражаясь от
Арно  и  магазинных  фасадов, солнце  дробилось в спектр  капельками  дождя,
падало на  его светло-русые волосы, брови и усы и, казалось,  запутывалось в
них,  превращая  лицо в маску недостижимого экстаза  и создавая  контраст  с
печальным и усталым  выражением  глаз. Посмотрев  в  эти глаза  однажды,  вы
непременно  вновь  вернетесь  к   ним  после  внимательного  ознакомления  с
остальной частью лица, - любой "Путеводитель  по синьору Мантиссе" уделил бы
им  специальный  раздел,  подчеркивая  особое  значение  этих  глаз,  но  не
предлагая  при этом разгадки их  тайны, ибо  они  отражали свободно  парящую
грусть  - рассредоточенную и  неопределенную.  "Женщина",  -  первое,  что с
уверенностью подумал  бы  случайный  турист,  но  некий  католический  свет,
плавающий у  паутины  глазных капилляров, поколебал бы эту уверенность. Если
не женщина, то что же? Возможно,  политика.  Размышляя о Мадзини, обладателе
нежного  взора  и светящихся  снов, наблюдатель  почувствовал  бы  некоторую
хрупкость  - поэта-либерала. Всмотревшись внимательнее,  он  заметил бы, как
плазма этих глаз последовательно проходит все модные вариации грусти и  горя
- финансовые  неприятности, упадок здоровья, сломленная вера, предательство,
импотенция, убытки, - и тут нашего  туриста  озарило бы, что он  здесь не на
поминках, а скорее, на ярмарке печали во всю улицу длиной, где нет ни одного
повторяющегося  балагана,   и   которая   не  предлагает  ничего  достаточно
солидного, на чем стоило бы задержать внимание.
     Причина  была  очевидной  и  разочаровывала:  синьору  Мантиссе  самому
пришлось   пройти  через  все   эти  балаганы,  в   каждом  из  которых  шло
представление - кусочек из его биографии: лионская швея-блондинка, неудачная
контрабанда   табака  через  Пиренеи,  мелкое   покушение  в  Белграде.  Все
представленные здесь перемены в его жизни были зарегистрированы, и каждой из
них он придавал  одинаковый  вес, не  извлекая никаких уроков, кроме одного:
все они рано или поздно повторятся. Подобно Макиавелли, он жил в изгнании, и
его  посещали  призраки  ритма  и  разложения.  Мысли  синьора  Мантиссы  не
поддавались течению спокойной реки итальянского пессимизма, и он считал всех
людей  продажными:  история вечно  выдает одинаковые модели. Едва  ли хоть в
одной стране, где ступали его маленькие проворные ножки, есть на него досье.
Казалось,  властям нет до синьора Мантиссы  никакого  дела. Он принадлежал к
вымирающему  кругу мудрецов, чей взор могут затуманить лишь случайные слезы,
- кругу, касательному окружностям  Декадентов Англии и Франции  и испанского
Поколения 98-го  года, что смотрят  на Европу,  будто  на галерею  -  хорошо
знакомую, но  давным-давно  успевшую  надоесть,  и  годную  лишь в  качестве
укрытия от дождя или от эпидемии неведомой болезни.
     Чезаре отпил из бутылки и запел:

     Il piove, dolor mia
     Ed anch'io piango...

     - Нет, - сказал синьор Мантисса,  отстраняя предложенную  бутылку.  - Я
больше не буду, пока он не придет.
     - Смотри, две английские леди! - закричал Чезаре. - Я спою для них.
     - Ради Бога...

     Vedi, donna vezzosa, questo poveretto,
     Sempre cantante d'amore come...

     - Ты не мог бы вести себя потише?
     - ... un vaporetto. - Он триумфально проорал раз, наверное,  сто подряд
одну  и ту же ноту,  повернувшись лицом к  противоположному  тротуару  Понте
Веккьо. Английские леди, сжавшись от страха, поспешили своей дорогой.
     Вскоре синьор Мантисса протянул руку под стул и вытащил новую бутылку.
     -  А вот  и Гаучо,  -  сказал он.  Рядом нарисовался высокий  неуклюжий
человек в широкополой фетровой шляпе и, прищурясь, уставился на них.
     Синьора Мантиссу раздражал  Чезаре.  Покусывая большой палец, он  нашел
штопор, вставил между коленей бутылку  и вытащил пробку. Гаучо уселся верхом
на стул, взял вино и сделал большой глоток.
     - Брольо, - сказал синьор Мантисса, - самое лучшее.
     Гаучо некоторое время  сидел и с  отсутствующим видом мял пальцами края
шляпы. Вдруг он взорвался:
     - Я -  человек  действия, синьор,  и мне бы  не хотелось  терять время.
Allora. К делу. Я обдумал твой план. Вчера вечером я не спрашивал о деталях.
Терпеть не могу детали. Однако даже  тех  немногих подробностей,  что вы мне
предоставили, оказалось предостаточно. Извините, но у меня много возражений.
Все  это слишком хрупко. Слишком  много вещей,  которых  нельзя предугадать.
Сколько людей  сейчас участвуют  в деле? Ты,  я  и этот  недоделок. - Чезаре
расцвел.  -  На  два человека  больше, чем  нужно. Ты  должен сделать это  в
одиночку. Ты говорил,  что хочешь дать взятку  одному из  смотрителей. Тогда
получится уже четверо. Скольких  еще нужно будет подкупить? Сколько совестей
успокоить? Все больше шансов, что один из них сдаст нас  полиции прежде, чем
мы закончим это грязное дельце.
     Синьор Мантисса выпил, вытер усы и горестно улыбнулся.
     - Чезаре может устроить необходимые контакты, - возразил он,  - и будет
вне подозрений - его никто  никогда не  замечает.  Баржа до  Пизы, катер  до
Ниццы. Кто сможет это все организовать, если не...
     -  Ты, мой  друг! -  угрожающе  произнес Гаучо, тыкая штопором  в ребра
синьора Мантиссы. - Ты, в одиночку. Разве это так необходимо - торговаться с
капитанами барж и катеров? Нет.  Все,  что  нужно, - это пробраться на борт,
спрятаться  там  и  уплыть.  Отныне  будь  напористей!  Будь  мужчиной! Если
кто-нибудь из властей будет возражать... - Он с диким видом повернул штопор,
накрутив  на него  пару  квадратных  дюймов  белой  льняной  рубашки синьора
Мантиссы. - Capisci?
     Словно  пронзенная бабочка,  синьор  Мантисса  замахал  руками, скорчил
гримассу и запрокинул свою золотоволосую голову.
     - Certo io, - наконец выговорил он, - конечно, синьор коммендаторе, для
военного ума... прямое действие, конечно... но в столь деликатном деле...
     - Ба! - Гаучо оставил в покое  штопор  и свирепо  уставился  на синьора
Мантиссу.   Дождь  кончился,  солнце   садилось.  Мост  заполнили   туристы,
возвращающиеся в свои гостиницы на  Лунгарно. Чезаре добродушно  разглядывал
их. Все трое сидели  молча; первым заговорил Гаучо - спокойно, но со скрытой
страстью в голосе.
     - В прошлом году в Венесуэле все было не так. Вообще в Америке все было
не так. Ни изворотов, ни  хитрых  маневров.  Суть конфликта  была проста: мы
хотели  свободы,  а  нам  не хотели  ее давать.  Свобода  или  рабство,  мой
иезуитский друг, - это всего лишь два слова. Мы не нуждались в твоих фразах,
трактатах, моралях  и рассуждениях  на темы политической справедливости.  Мы
знали, кто мы есть, и знали, кем в один прекрасный день станем. И когда дело
доходило до сражений,  мы были одинаково решительны. Ты применяешь  все  эти
искусные ходы  и в то же время мнишь себя макиавеллианцем. Ты слышал, что он
говорил о льве и лисе, но сейчас твой изощренный мозг видит только лису. Что
стало с силой, агрессивностью, природной знатностью льва? Что  это за эпоха,
когда  человек  становится  врагом  другому, только  если  тот стоит  к нему
спиной?
     К синьору Мантиссе частично вернулось самообладание.
     - Конечно,  необходимо  иметь  обоих,  -  произнес  он умиротворяюще. -
Поэтому я  и  выбрал вас в напарники, коммендаторе.  Вы -  лев,  а я,  -  со
скромностью в голосе, - очень маленькая лисичка.
     - А он -  свинья! -  проревел  Гаучо,  хлопая Чезаре по плечу. - Браво!
Прекрасный кадр!
     - Свинья, - счастливо повторил Чезаре, хватая бутылку.
     - Довольно, - сказал Гаучо. - Этот синьор  потрудился построить для нас
карточный домик. Хоть  мне и не нравится в нем жить, я  все  же не  позволю,
чтобы твое пропитанное вином дыхание развалило его, пока ты что-то мямлишь с
кашей во рту. - Он снова повернулся к синьору Мантиссе. - Нет,  -  продолжал
он,  - ты не  истинный  макиавеллианец. Он был  апостолом  свободы для всего
человечества.   Когда  читаешь   последнюю   главу   "Государя",  невозможно
усомниться в его  стремлении к единой республиканской Италии. Как раз там, -
он жестом указал на левый берег, где садилось солнце, - он жил и страдал под
игом Медичи.  Они были  лисами, и он  их ненавидел. Его  последняя проповедь
посвящалась  льву  -  олицетворению  силы,  которая  поднимется  в Италии  и
навсегда  загонит всех лис в норы. Его мораль была столь же проста и честна,
как у  моих  товарищей в Южной  Америке. А  сейчас под его  стягом ты хочешь
увековечить  отвратительную хитрость  Медичи,  которые так  долго  подавляли
свободу в этом самом городе. Я безвозвратно  обесчещен уже одним фактом, что
знаюсь с тобой.
     -   Если...  -  снова  скорбная  улыбка,   -  если  коммендаторе  имеет
альтернативный план, мы были бы счастливы...
     - Конечно имеет, - отрезал  Гаучо. - План другой, он же единственный. У
тебя  есть карта? - Синьор  Мантисса энергично извлек из внутреннего кармана
сложенный   карандашный   рисунок.   Гаучо  с   отвращением   принялся   его
разглядывать. - Итак, это  - Уффици, - произнес он. -  Никогда  там не  был.
Хотя  следует, наверное, туда  сходить  -  сориентироваться  на  месте.  Где
объект?
     Синьор Мантисса указал на нижний левый угол.
     - Зал Лоренцо  Монако, - сказал он.  -  Здесь,  видите? Мне уже сделали
ключ  от  главного входа.  Три основных коридора  -  восточный,  западный  и
короткий южный между ними. Из  западного  коридора,  номер три, мы входим  в
тот,  что  поменьше,  помеченный  "Ritratti  diversi".  В  конце  направо  -
единственный вход в галерею. Она висит на западной стене.
     - Единственный  вход и он же - единственный  выход, - произнес Гаучо. -
Нехорошо. Тупик.  Чтобы выйти из здания, нужно  пройти  назад до  восточного
коридора и до лестницы, ведущей на Пьяцца делла Синьориа.
     - Там есть лифт,  на котором  можно опуститься до прохода,  ведущего на
Палаццо Веккьо.
     - Лифт, - усмехнулся Гаучо. - От тебя я другого и не ожидал.  - Оскалив
зубы,  он  наклонился  вперед.  -  Ты  и  так  уже предложил  совершить  акт
наивысшего идиотизма - пройти по одному коридору, потом по другому, потом до
середины третьего, а потом еще  по одному до тупика и после  этого вернуться
тем  же  самым  путем. Расстояние...  -  он быстро  прикинул в уме,  - около
шестисот метров, полно охранников, готовых наброситься в любой момент,  пока
ты идешь  по коридору или сворачиваешь за  угол. Но даже  это  кажется  тебе
недостаточным. Ты хочешь сесть в лифт.
     - Кроме того, - вставил Чезаре, - она довольно большая.
     Гаучо сжал кулак.
     - Сколько?
     - Сто семьдесят пять на  двести семьдесят девять сантиметров, - признал
синьор Мантисса.
     -  Capo  di minghe! - Гаучо откинулся назад  и  затряс головой. Пытаясь
сдерживать  свои эмоции,  он обратился к синьору  Мантиссе:  -  Я  не  очень
маленького роста, - терпеливо принялся  объяснять он. - На самом деле я даже
довольно крупный.  И  широкий. Я  сложен, как  лев. Возможно, это -  расовая
особенность. Я  родом  с севера,  и  не исключено,  что в  этих венах  течет
германская  кровь.  Германцы  выше  латинских  народов. Выше  и шире. Может,
когда-нибудь  это тело растолстеет, но пока оно состоит  из одних  мускулов.
Итак, я  большой,  non e vero? Хорошо. Тогда  позвольте вам сообщить,  - его
голос возрастал  в неистовом  крещендо, - что под этим  чертовым  Боттичелли
помещусь не только я с  самой жирной флорентийской шлюхой,  но там останется
место и  для ее  слоноподобной мамаши, выполняющей  роль  компаньонки!  Как,
скажи мне ради Христа,  ты собираешься идти триста метров под этой поклажей?
Ты что, спрячешь ее в карман?
     - Успокойтесь, коммендаторе, - взмолился синьор  Мантисса. -  Нас могут
услышать. Это - детали, уверяю вас. Все предусмотрено. Цветочник, к которому
Чезаре ходил вчера вечером...
     - Цветочник? Цветочник. Вы что, посвятили его в свои тайны? Так, может,
вам лучше опубликовать свои намерения в вечерних газетах?
     - Но он безопасен. Он только сделает дерево.
     - Дерево?
     -  Багряник. Небольшой, метра четыре, не выше. Чезаре работал все утро,
выдалбливая ствол изнутри. Поэтому нам нужно  все  сделать поскорее, пока не
завяли его лиловые цветы.
     - Простите мою ужасную тупость, - сказал Гаучо, - но, если  я правильно
вас понял, вы собираетесь свернуть "Рождение Венеры" в рулон, засунуть его в
пустой  ствол  багряника,  пронести  его  около трехсот  метров  мимо  армии
охранников, которые к тому времени уже будут знать о краже, и выйти с ним на
Пьяцца делла Синьориа, где, предположительно, вы затеряетесь в толпе?
     - Именно. Ранний вечер - лучшее время для...
     - A rivederci.
     Синьор Мантисса вскочил на ноги.
     - Прошу  вас, коммендаторе,  - воскликнул  он. - Aspetti.  Мы с  Чезаре
оденемся рабочими, понимаете? Уффици  сейчас  реставрируется,  и  в  этом не
будет ничего необычного...
     - Простите, - сказал Гаучо, - но вы оба - психи.
     - Но  ваша  помощь очень важна  для нас.  Нам нужен  лев, искушенный  в
военной тактике, стратегии...
     -  Очень хорошо. - Гаучо  вернулся и встал, словно башня,  над синьором
Мантиссой. - Я предлагаю вот что. В зале Лоренцо Монако есть окна, ведь так?
     - На них тяжелые решетки.
     - Ну и что? Бомба, небольшая бомба, я вам ее достану. Любой при попытке
вмешаться будет устранен. Через окно мы попадем  к Поста Сентрале. Где будет
баржа?
     - Под Понте Сан Тринита.
     -  Значит,  четыреста-пятьсот ярдов  по  Лунгарно. Можете реквизировать
экипаж. Пусть ваша баржа  ждет  в  полночь.  Это  - мое предложение.  Можете
принимать его или нет. До ужина я буду в  Уффици производить разведку. Потом
до девяти я буду дома делать бомбу. Потом - в  пивной Шайссфогеля. Свяжитесь
со мной до десяти.
     - А как же дерево, коммендаторе? Оно обошлось нам почти в двести лир.
     -  Выбросите его  к  чертовой  матери. -  Сделав резкий поворот кругом,
Гаучо широко зашагал к правому берегу.
     Солнце  парило над Арно. Его угасающие лучи подкрашивали бледно-красным
жидкость,  собравшуюся  в глазах синьора Мантиссы, как  если  бы выпитое  им
вино, переполнив туловище, начало выливаться из глаз слезами.
     Чезаре утешающей рукой обнял его тонкие плечи.
     -  Все будет хорошо,  - сказал  он. - Гаучо - варвар.  Он слишком долго
просидел в джунглях и многого не понимает.
     - Она так прекрасна, - прошептал синьор Мантисса.
     - Davvero. Я тоже люблю ее. Мы - товарищи  по  любви. - Синьор Мантисса
не ответил. Через некоторое время он потянулся за вином.

        III
     Мисс  Виктория Рэн  -  не  так давно  считавшаяся  родом  из  Лардвика,
Йоркшир, но  теперь объявившая себя космополиткой, - набожно склонила колени
у заднего ряда в церкви на  выезде  из Виа делло Студио.  Она  выполняла акт
покаяния. Час назад на Виа деи Веккьетти, когда она наблюдала  за пухленьким
английским юношей,  дурачившимся в  кэбе,  ее посетили нечестивые  мысли,  и
сейчас  Виктория  искренне  сожалела  об этом. В  девятнадцать лет - прошлой
осенью  -  она прошла через  один  серьезный роман: в Каире  она  соблазнила
некоего  Гудфеллоу,  агента британского  Министерства  иностранных  дел.  Но
такова  пластичность  молодости -  Виктория  уже  успела  забыть  его  лицо.
Впоследствии  они оба  обвинили в ее  дефлорации мощный эмоциональный поток,
возникающий обычно в  периоды международной напряженности  (тогда имел место
Фашодский  кризис). Сейчас, шесть или семь месяцев спустя,  она не смогла бы
определить  - что  входило тогда в ее планы, а  что находилось вне контроля.
Эта связь была своевременно раскрыта ее овдовевшим отцом, сэром Алистером, с
которым  Виктория и сестренка Милдред  путешествовали  по Египту.  И однажды
днем  под  деревьями сада Езбекия прозвучало  множество всхлипываний,  слов,
угроз и оскорблений, - все это в  присутствии пораженной  и рыдающей Милдред
(один  Бог знает,  какие  шрамы легли  тогда  на  ее  сердце). Тот  разговор
Виктория окончила  ледяным "прощайте" и клятвой  никогда  не возвращаться  в
Англию;  сэр  Алистер  кивнул  и  взял  Милдред  за  руку.  Никто из  них не
обернулся.
     Средства  на жизнь  доставались  ей легко. Благоразумными  сбережениями
Виктория  скопила около  четырехсот  фунтов  -  от  виноторговца на Антибах,
польского лейтенанта-кавалериста в Афинах и римского дельца по картинам. Она
приехала во  Флоренцию  договориться о покупке  небольшого салона кутюрье на
левом берегу.  У  нее, молодой предпринимательницы, появились даже некоторые
политические  убеждения: она начинала  ненавидеть анархистов,  фабианцев  и,
почему-то,  графа Роузбери. С  тех пор, как ей исполнилось восемнадцать, она
несла свою невинность, словно  свечку под  неокольцованной рукой - по-детски
пухлой и нежной: от всех пороков ее  спасали маленький  рот,  девичье тело и
искренние глаза - всегда столь же честные, как во время акта покаяния. Итак,
она опустилась на колени;  на ней не было никаких  украшений, кроме  гребня,
выглядывающего из по-английски  роскошных каштановых волос. Гребень слоновой
кости, пять зубцов  - пять распятий, у каждого из которых - одна общая рука.
Они не имели  отношения к  религии, а были солдатами британской  армии.  Она
купила этот гребень на одном из  каирских базаров. Очевидно,  он был вырезан
каким-нибудь Фуззи-Вуззи  - махдистом-ремесленником  - в  честь казней через
распятие в  83-м году на востоке страны  - в  осажденном Хартуме. Мотивы  ее
покупки  были столь  же  инстинктивны  и  несложны,  как  у  любой  девушки,
выбирающей платье или безделушку определенного цвета и формы.
     Сейчас она уже не думала о встречах с Гудфеллоу или с теми тремя  после
него как о грехе, а Гудфеллоу помнила лишь потому, что он был первым. Не то,
чтобы  эксцентричный фасон  ее  римского католицизма  позволял  ей  смотреть
сквозь  пальцы на  определяемое Церковью  как  грех,  - это  была не  просто
санкция,  но безоговорочное восприятие тех  четырех эпизодов как  внешних  и
видимых признаков внутренней и  духовной добродетели,  принадлежавшей только
Виктории  и больше никому.  Несколько  недель  она  провела  на  послушании,
готовясь стать сестрой (наверное, болезнь того поколения), но к девятнадцати
годам у нее сформировался  монашеский  темперамент, доведенный  до  наиболее
опасных крайностей. Хоть она так и не постриглась, но все равно воспринимала
Христа   как   мужа   и  достигала   физического  обладания  Им,   используя
несовершенные смертные версии, которых, к настоящему  моменту, насчитывалось
четыре. И  если Ему нужны агенты для выполнения супружеских обязанностей, их
будет  столько, сколько  Он  сочтет  нужным. Без  труда можно  понять,  куда
способна завести такая логика: в Париже подобным образом настроенные женщины
посещали  Черные  Мессы,  а  в Италии они  жили в  прерафаэлитской роскоши -
любовницы архиепископов и кардиналов.  Так получилось, что Виктория  была не
столь уж исключительна.
     Она встала и пошла по центральному проходу вглубь церкви. Окунув пальцы
в  святую воду,  она  стала опускаться на колени,  как вдруг сзади ее кто-то
толкнул.  Испугавшись, Виктория  обернулась и увидела  пожилого мужчину,  на
голову ниже ее - руки выставлены вперед, а в глазах - ужас.
     - Вы - англичанка? - произнес он.
     - Да.
     - Вы должны мне помочь. Я попал в беду, но не могу пойти к генеральному
консулу.
     С  виду  он  не  был  похож  на  попрошайку  или  туриста  с опустевшим
кошельком. Он немного напомнил ей Гудфеллоу.
     - В таком случае, вы - шпион?
     Старик безрадостно засмеялся.
     - Да. В  некотором смысле я замешан в шпионаже.  Но помимо своей  воли,
понимаете? Я не хотел, чтобы так  вышло. - И голосом человека,  обезумевшего
от горя: - Вы разве не видите, я хочу исповедаться? Я - в церкви, а  церковь
- это как раз то место, где исповедуются...
     - Пойдемте, - прошептала она.
     - Нет, не на улице. За кафе наблюдают.
     Она взяла его за руку.
     - Кажется, сзади есть садик. Сюда, через ризницу.
     Он покорно пошел за ней. В ризнице стоял коленопреклоненный священник и
читал требник. Проходя мимо, Виктория подала ему десять сольди. Он не поднял
глаз.  Небольшая аркада с крестовым  сводом вела  в миниатюрный,  окруженный
мшистыми стенами  садик,  состоявший  из  чахлой  сосенки, редкой  травки  и
бассейна  с  карпами.  Они  подошли  к каменной  скамье  рядом с  бассейном.
Случайные порывы  ветра  заносили в садик дождь. Старик расстелил на  скамье
газету,  которую до  этого  держал подмышкой, и они сели.  Виктория  открыла
зонт, а старик,  не  торопясь,  прикурил сигару "Кавур". Он выпустил в дождь
пару порций дыма и начал:
     - Я уверен, вы никогда не слыхали о месте под названием Вейссу.
     - Не слыхала.
     И  он  принялся  рассказывать о Вейссу. Как  они  туда добирались -  на
верблюдах  через бескрайнюю степь, мимо дольменов и храмов мертвых  городов,
пока  не выехали к  широкой реке, которая  никогда не  видит  солнца - столь
густо  укрыта она  листвой. По  реке  они плыли на длинных  тиковых  лодках,
вырезанных в  форме  драконов и управляемых  смуглыми людьми, говорившими на
известном только им языке.  Потом их  восемь  дней несли через предательские
болота до зеленого озера,  на другом берегу которого виднелись подножия гор,
окружающих  Вейссу. Местные проводники далеко  не  пойдут. Они  лишь  укажут
дорогу и вернутся назад. Одну или две недели, в зависимости от погоды, нужно
пробираться через морены, отвесные гранитные скалы и твердый синий лед, пока
не достигнешь границ Вейссу.
     - Так вы побывали там, - сказала она.
     Он побывал  там.  Пятнадцать  лет  назад.  И  с тех  самых пор  охвачен
безумием. Даже в Антарктике, когда, съежившись, он прятался от зимних бурь в
наспех состряпанном  убежище или  ставил палатку  высоко  на  уступе еще  не
названного ледника,  он  чувствовал, бывало, еле  слышный  запах благовоний,
извлекаемых    этими   людьми   из   крылышек   черных   мотыльков.   Иногда
сентиментальные кусочки их музыки прорывались сквозь ветер; а воспоминания о
тусклых фресках, изображающих  древние  битвы и еще  более древние  любовные
приключения их богов, внезапно возникали в полярном сиянии.
     -  Вы - Годольфин, - сказала она  таким тоном, будто все время  об этом
знала.
     Он кивнул и еле заметно улыбнулся:
     - Надеюсь, вы не связаны с прессой. - Она затрясла головой, разбрасывая
капельки дождя. -  Это  - не  для  огласки, - продолжал он. -  И, может, это
неправильно.  Кто  я  такой, чтобы  знать  свои  мотивы? Хоть  я и  совершал
безрассудные поступки.
     - Храбрые поступки, - запротестовала она. - Я читала о них. В  газетах,
книгах.
     - Вещи,  которые  не  нужно  было  делать. Путешествие  вдоль  Барьера.
Попытка дойти  до  Полюса в июне. В  июне там  - самый разгар зимы, Это было
безумием.
     - Это было великолепно. - "Еще минута,  - мелькнула у него  безнадежная
мысль, - и  она  заговорит  о Юнион Джеке, развивающемся над Полюсом". Тут -
что-то  в  этой церкви,  которая  готической твердыней  возвышается  над  их
головами,  в  этом спокойствии,  в  ее невозмутимости, в  его  исповедальной
иронии; он говорил слишком много и должен был остановиться, но не мог.
     - Мы всегда с такой легкостью выдаем  ложные резоны! - воскликнул он. -
Мы говорим:  китайские кампании, они  проводились во имя Королевы, а Индия -
во имя  неких  понятий о  процветании Империи. Я  знаю. Я  обращался с этими
словами  к людям, к  обществу, к себе. Англичане,  которые умирают сегодня в
Южной  Африке  и  будут умирать завтра,  верят  в эти слова так же,  как вы,
простите за дерзость, верите в Бога.
     Она улыбнулась про себя и мягко спросила:
     - А вы - нет? - и опустила взгляд на ободок зонтика.
     - Я верил. Пока...
     - Да, продолжайте.
     - Но зачем все это? Вам никогда не приходилось терзать себя почти до...
полного  расстройства... и все из-за одного простого  слова - "зачем?" - Его
сигара  погасла. Он сделал  паузу и прикурил снова. - Нет, - продолжал он, -
для  меня это не  просто  что-то  необычное  в  смысле сверхъестественности.
Никаких отцов с их  тайнами,  потерянными  для  остального  мира и ревностно
хранимыми  со  времен начала  истории -  из  поколения в поколение.  Никаких
универсальных лекарств или панацей от человеческих страданий. Вейссу едва ли
можно  назвать спокойной  страной.  Там - варварство,  мятежи,  междоусобная
вражда.  Она не отличается от других далеких, забытых Богом мест.  Англичане
веками наведывались поразвлечься в регионы типа Вейссу. Кроме...
     Виктория   внимательно  смотрела  на  него.  Зонтик  она  прислонила  к
скамейке, его ручка скрылась в мокрой траве.
     - Эти краски. Сколько красок! - Его глаза были  крепко зажмурены, а лоб
покоился на  согнутой  руке. -  На деревьях  вокруг  дома шамана жили паучьи
обезьяны  -  они  переливались  всеми  цветами  радуги. Их  цвет  менялся  в
зависимости  от солнца. Там все  меняется.  Горы  и  долины от часа  к  часу
окрашиваются в разные цвета.  Любая  последовательность цветов меняется день
ото  дня. Будто  живешь в  калейдоскопе сумасшедшего.  Даже сны  наводняются
цветами  и  формами,  неведомыми  жителям  Запада.  Эти  формы  преходящи  и
невыразительны.  Они   случайны,   как  изменение  облаков  над  йоркширским
ландшафтом.
     Виктория рассмеялась - неожиданно  громко и визгливо  - и смутилась. Но
он не услышал.
     - Они всегда остаются  с тобой, -  продолжал  он. - Это -  не  кудрявые
ягнята или  зубчатые силуэты скал. Они есть, и они - это  Вейссу, ее одеяние
или даже ее кожа.
     - А внутри?
     - Вы  говорите  о  душе,  не  так  ли?  Да,  конечно  о  душе.  Я  тоже
интересовался душой этой  местности.  Но у  нее  не  было души. Поскольку их
музыка, поэзия, законы и обряды не уходят вглубь. Они - тоже  как кожа. Кожа
татуированного дикаря. Или, - как  зачастую говорю я себе, -  как женщина. Я
вас не оскорбляю?
     - Нет, все в порядке.
     - У гражданских  людей  несколько странное представление о военных,  но
иногда  в их  суждениях присутствует определенная справедливость.  Я имею  в
виду образ молодого похотливого офицера,  собирающего на краю земли гарем из
смуглых туземок.  Я осмелюсь сказать, у многих  из нас была такая мечта, но,
правда,  я  ни  разу не сталкивался  с  человеком,  которому удалось  бы  ее
осуществить. Не буду отрицать, я и сам  стал мечтать об этом. Я стал мечтать
об этом в Вейссу. Там мечты, - его лоб наморщился, - они не то чтобы ближе к
окружающему миру, но каким-то образом кажутся более реальными. Я понятно для
вас выражаюсь?
     - Продолжайте. - Она смотрела на него с восхищением.
     -  И мне  казалось,  что это место... - женщина, которую я в  тех краях
встретил, темнокожая женщина, татуированная с головы до пят, что я отстал от
лагеря  и не могу вернуться в гарнизон, поскольку должен быть  с ней, рядом,
изо дня в день...
     - И вы влюбились в нее.
     - Поначалу. Но потом эта кожа - кричащее богопротивное скопище узоров и
красок - встревает между тобой и  той  ее частью,  которую  ты думаешь,  что
любишь. И  вскоре -  наверное, даже, через  несколько дней -  все становится
настолько  невыносимо,  что  начинаешь молиться всем  известным тебе  богам,
чтобы они послали на нее проказу. Содрали кожу и превратили эти татуировки в
кучу красно-лилово-зеленых  ошметков,  обнажив  пульсирующие вены и  связки,
открыв их наконец для твоих  глаз и прикосновений. Извините. - Он не смотрел
на  нее.  Дул  ветер, занося через стену  дождь. - Пятнадцать лет.  Это было
сразу после того,  как мы вошли  в Хартум. Я повидал много  гадкого за время
восточных  кампаний,  но ничто не могло сравниться  с этим.  Мы должны  были
освободить генерала Гордона, - о, я полагаю,  вы были тогда совсем крошечной
девчушкой, но наверняка читали об  этом. О том, что сотворили с этим городом
махдисты. С генералом Гордоном и его людьми.  Я заболел тогда  лихорадкой, и
во  время кризиса болезни  я увидел всю  эту  падаль  и  порчу. И мне  вдруг
захотелось  выбраться  оттуда,  -  будто  мир  аккуратных  пустых скверов  и
энергичных  контрмаршей  выродился в  разгул  безумия.  У  меня  всегда были
штабные друзья в  Каире, Бомбее, Сингапуре. И через пару недель подвернулось
это исследовательское дело, и  меня в него  взяли.  Я, понимаете ли,  всегда
умудрялся  влезать в  такие мероприятия, где  морскому офицеру, казалось бы,
делать  нечего. В тот раз мы  должны  были  эскортировать группу гражданских
инженеров в одну из худших стран мира. О, дико и романтично! Контурные линии
и изобары, штриховки  и цвета на  тех местах карты,  где до этого были  лишь
белые  пятна.  Все  -  для  Империи.  Такой  род  занятий, наверное,  всегда
скрывался у меня в глубине души. Но в армии я об этом не думал, а знал лишь,
что  хочу оттуда выбраться. Все хороши клясться  святым Георгием  и кричать,
что пощады Востоку  не будет, но солдаты махдистской  армии тараторили о том
же - правда, по-арабски, - и они доказали это в Хартуме.
     Слава Богу, он не заметил ее гребень.
     - У вас есть карты Вейссу?
     Он заколебался.
     -  Нет.  Никаких  данных.  Ни  в  Министерстве иностранных  дел,  ни  в
Географическом обществе. Только доклад о провалившемся деле.  Помните: это -
нехорошая  страна.  Нас было тринадцать, когда  мы  пришли туда, и лишь трое
вернулись. Я, мой заместитель и один гражданский, имя которого я запамятовал
и который, насколько я знаю, исчез бесследно с лица земли.
     - А ваш заместитель?
     - Он жив, но он - в больнице. Давно в отставке. - Последовало молчание.
-  Вторую  экспедицию  так  и  не  снарядили,  -   продолжал  Годольфин.   -
Политические причины, - кто их знает? Никому нет дела. Я выбрался оттуда без
потерь. Мне сказали, что это была не моя вина. Я получил даже личную грамоту
от Королевы, но потом все это заглохло.
     Виктория с отсутствующим видом похлопала себя по ноге.
     -  И  вся  эта  история  имеет  отношение  к  вашей, м-м-м,  теперешней
шпионской деятельности?
     Неожиданно он как-то постарел. Сигара потухла снова, и он  выкинул ее в
траву. У него задрожали руки.
     - Да. - Он  беспомощным жестом указал на церковь, на  ее серые стены. -
Вы можете оказаться кем угодно, и, значит, я поступил неразумно.
     До Виктории  дошло,  что  он  ее  боится, и  она  с  решительным  видом
наклонилась к нему.
     - Те, кто наблюдают за кафе, они из Вейссу? Эмиссары?
     Старик принялся  грызть ногти  - медленно, методично и аккуратно, делая
надкусы  центральным верхним  и боковым  нижним  резцами вдоль  безупречного
дугообразного сегмента.
     - Вы что-то о них разведали? - продолжала умолять  она.  - Нечто, о чем
не можете рассказать? -  Ее  голос,  полный сострадания и  накала,  звенел в
маленьком садике. - Вы должны позволить мне помочь  вам. - Хрум, хрум. Дождь
уменьшился,  а  потом и вовсе стих. -  Откуда вы знаете,  что вам  не сможет
помочь  генеральный  консул?   Пожалуйста,  позвольте  мне  хоть  что-нибудь
сделать.  -  Через  стену влетел ветер, осиротевший  без дождя.  В  бассейне
что-то лениво  плескалось.  Девушка продолжала свой пылкий монолог, а старик
Годольфин  покончил  с правой рукой  и переключился  на левую.  Небо над  их
головами начинало темнеть.

        IV
     На  восьмом  этаже пятого  дома  по Пьяцца делла  Синьориа было темно и
пахло  жареным  осьминогом.  Эван,  пыхтя, преодолел последние  три  пролета
лестницы. Чтобы найти дверь отца,  ему пришлось сжечь  четыре спички. Вместо
карточки, которую он ожидал увидеть,  на двери висела бумажка с потрепанными
краями  и одним словом  - "Эван". Прищурившись, он с любопытством смотрел на
нее. В коридоре стояла тишина, если  не  считать дождя и поскрипываний дома.
Он пожал плечами и попробовал дверь. Она отворилась. Пройдя на ощупь внутрь,
Эван  нашел газовый  рожок  и  зажег  его.  Комната  оказалась  обставленной
довольно убого. На спинке  стула  висели брюки, наброшенные как попало, а на
кровати лежала белая рубаха с раскинутыми в разные стороны рукавами. Никаких
других  признаков  того,  что  здесь  живут   -  ни  чемоданов,  ни   бумаг.
Озадаченный, Эван сел на кровать  и попытался думать. Он вынул из кармана  и
перечитал  телеграмму.  Вейссу. Единственный ключ. Может, старый Годольфин и
впрямь верил в существование этого места?
     Даже мальчиком Эван никогда не выспрашивал у отца подробности. Он знал,
что  экспедиция  провалилась,   и  в  добром,  жужжащем  голосе  рассказчика
улавливал чувство личной вины.  Он не задавал никаких вопросов, просто сидел
и слушал, будто предчувствуя, что однажды  ему придется отречься от Вейссу и
что  это  отречение  пройдет  проще,  если  сейчас   не   оформлять  никаких
обязательств. Так, хорошо: когда  Эван год назад  последний раз  видел отца,
тот  был абсолютно  спокоен, следовательно, что-то,  наверное,  случилось  в
Антарктиде. Или  на  обратном  пути. А может, здесь,  во  Флоренции.  Почему
старик  оставил  записку,  на  которой  указывалось  только  имя  сына?  Две
возможности: (а) это - не записка, а, скорее, карточка  с именем, и "Эван" -
просто первый пришедший на ум псевдоним, или  (б) он хотел, чтобы Эван вошел
в  эту  комнату. Может быть,  то и другое. По возникшему  вдруг предчувствию
Эван схватил брюки и принялся осматривать карманы. Там он нашел три сольдо и
портсигар  с  четырьмя  самокрутками. Эван почесал  живот. Ему  припомнились
слова: "глупо в телеграмме писать лишнее". Он вздохнул.
     - Тогда все в порядке, юный Эван, - пробормотал он,  -  мы сыграем  эту
штуку до конца. На  сцену выходит  Годольфин - шпион-ветеран. - Он аккуратно
изучил  портсигар на предмет тайников, прощупав - не лежит ли чего-нибудь за
подкладкой.  Ничего. Затем он взялся за  комнату: тыкал  пальцами в матрац и
тщательно искал  свежие  швы. Прочесывал  шкаф, жег спички в  темных  углах,
проверял - нет ли наклеек с обратной стороны сидений. Прошло минут двадцать,
а  он так  ничего  и не  нашел,  и  роль  шпиона  начинала  уже казаться ему
неадекватной.  Эван  безутешно плюхнулся  в кресло, взял  одну из  отцовских
сигарет  и  зажег  спичку.  - Погоди-ка, - сказал он. -  Потушив спичку,  он
придвинул  стол поближе,  вытащил  из кармана  перочинный ножик  и осторожно
разрезал  каждую  сигарету, сметая табак  на  пол.  Третья попытка оказалась
успешной.  На  сигаретной  бумаге   с  внутренней  стороны  карандашом  было
написано: "Выследили. У Шайссфогеля в 10 вечера. Будь осторожен. Отец."
     Эван посмотрел на часы. О чем, черт побери, вообще речь? И к чему такие
сложности? Старик решил поиграть в игры  с  политикой? Или  впал  в детство?
Оставалось  по крайней мере несколько  часов. Эван надеялся,  что затевается
нечто  необычное, способное скрасить серость его изгнания,  но был готов и к
разочарованию. Выключив рожок, он шагнул в коридор, прикрыл за собой дверь и
пошел вниз. Он начал было раздумывать  - где это самое "у Шайссфогеля" может
быть, -  как вдруг ступенька под ним  сломалась,  и он с грохотом провалился
вниз, неистово хватаясь  руками за воздух. Он уцепился за перила, но под его
весом  они  прогнулись,  и Эван  повис  над  лестничным пролетом  на  высоте
седьмого этажа. Он висел и слушал, как постепенно отходят гвозди из верхнего
края  перил. "Я, -  подумал он, - самый нескоординированный дурачок в мире."
Все  может  случиться  в  любую  секунду. Он осмотрелся,  прикидывая  -  что
предпринять. Его ноги не доставали  до нижних перил на несколько дюймов вниз
и на два ярда в сторону. Между поломанной ступенькой и его правым плечом был
примерно фут. Перила,  на которых он  висел,  угрожающе покачивались. "Что я
теряю? - подумал он.  - Остается надеяться, что мое время  еще не вышло". Он
осторожно  согнул  правый локоть,  прижав  кисть к краю  лестницы, и,  резко
оттолкнувшись,  принялся  раскачиваться  над зияющим проемом.  В тот момент,
когда раздался скрип вылезающих гвоздей, он достиг максимальной амплитуды и,
отпустив перила, упал верхом  на ограждение следующего пролета. Потом съехал
спиной  вперед и прибыл  на седьмой  этаж одновременно с  грохотом  падающих
перил -  далеко внизу. Эван слез, отряхнулся и сел на ступени. "Все четко, -
подумал  он.  -  Браво,  парень.  Хорошо  сработал - почти как  акробат". Но
минутой позже, когда его чуть не  вырвало между колен,  ему  в голову пришла
мысль - а насколько это вообще была случайность? Когда я шел вверх, лестница
была  в  полном  порядке. Эван нервно  улыбнулся тому, что становится психом
вроде отца.  Когда он выходил на улицу,  шок уже почти прошел. Он задержался
на минуту, пытаясь сориентироваться.
     Едва  Эван  успел опомниться,  как к нему  с  двух сторон  подошли двое
полицейских.
     - Ваши документы, - сказал один из них.
     Когда  до   Эвана  дошло,  чего  от  него  требуют,   он  автоматически
запротестовал.
     -  Так  нам приказали, кавальере. -  Эван уловил  в  слове  "кавальере"
легкую  нотку  презрения.  Он  вытащил  паспорт.  Увидев  его  имя,  они оба
закивали.
     - Не соизволите ли вы мне сказать... - начал Эван.
     Им очень жаль,  но они не уполномочены сообщать ему какую бы то ни было
информацию. Он должен следовать за ними.
     - Я требую, чтобы меня проводили в английское консульство.
     -  Но кавальере,  откуда нам знать, что вы -  англичанин? Паспорт может
оказаться поддельным. А вы могли  приехать из любой страны. Даже из такой, о
которой мы слыхом не слыхивали.
     По затылку  поползли мурашки. В голову закралась  безумная догадка, что
они говорят о Вейссу.
     - Если ваше начальство представит  мне удовлетворительные объяснения, -
сказал он, - то я - к вашим услугам.
     - Конечно,  кавальере.  -  Они пересекли площадь и,  свернув  за  угол,
подошли к ожидавшему экипажу. Один из полицейских  вежливо облегчил Эвана от
зонтика и принялся внимательно его изучать.
     - Avanti! - выкрикнул другой, и они помчались по Борго ди Греци.

        V
     В тот же день, но  немного раньше, в  венесуэльском консульстве начался
переполох.  С   дневной  почтой  пришло   зашифрованное  послание  из  Рима,
предупреждавшее  о подъеме  революционной активности  во Флоренции.  Местные
контакты сообщили  о высокой таинственной личности  в широкополой  шляпе.  В
последнее время личность частенько крутилась рядом с консульством.
     - Будьте разумнее, - настаивал вице-консул Салазар. - Самое худшее, что
мы можем  ожидать,  - парочка  демонстраций. Что они сделают?  Разобьют пару
окон, потопчут кустарник.
     - Бомбы! - заверещал Ратон, его шеф. - Разруха, грабеж,  насилие, хаос.
Они  могут скинуть  нас, устроить  путч,  установить хунту. Лучше  места  не
придумаешь. Они по-прежнему  помнят Гарибальди. Взгляните на Уругвай. У  них
появится множество  союзников.  А что есть  у нас?  Вы,  я,  кретин-клерк  и
уборщица.
     Вице-консул открыл тумбочку стола и извлек бутылку "Руффины".
     -  Мой  дорогой  Ратон,  - сказал он.  -  Успокойтесь.  Этот  людоед  в
вислополой  шляпе  может  оказаться  одним из  наших  людей,  присланных  из
Каракаса приглядывать за нами. - Он разлил вино в два бокала и протянул один
Ратону. - Кроме того, в коммюнике из Рима не говорится ничего определенного.
В нем даже не упоминается эта загадочная персона.
     - Он здесь замешан, - произнес Ратон, расплескивая вино. - Я выяснял. Я
знаю,  как  его  зовут,  и   о  том,  что  он  занимается  какой-то  теневой
деятельностью. Знаете его кличку? - Он сделал драматическую паузу. - Гаучо.
     - Гаучо живут в Аргентине,  -  заметил Салазар успокаивающим тоном. - И
его имя происходит, возможно, от искаженного французского gauche.  Может, он
- левша.
     - Все равно, мы должны над этим поработать, - настаивал  Ратон. -  Ведь
это - тот же самый континент, не так ли?
     Салазар вздохнул:
     - Что вы хотите предпринять?
     - Заручиться помощью здешней правительственной комиссии. Что  еще можно
сделать?
     Салазар вновь наполнил бокалы.
     -  Во-первых,  -  произнес  он.  -  Международные   осложнения.   Может
возникнуть   вопрос  юрисдикции.  Территория  этого  консульства  по  закону
является венесуэльской.
     -  Мы можем  добиться, чтобы они установили кордон полиции вокруг этого
участка,  - с хитростью  в голосе сказал Ратон.  - Тогда они будут подавлять
мятеж на итальянской территории.
     - Es posibile, - пожал  плечами вице-консул. - Но во-вторых, это  может
означать потерю  престижа  в  глазах высших  эшелонов  Рима  и  Каракаса. Мы
запросто   оставим   себя  в  дураках,   действуя   со   столь   тщательными
предосторожностями из простого подозрения, каприза.
     - Каприза!  - воскликнул Ратон. -  Я что,  не видел эту зловещую фигуру
собственными  глазами?  -  Его  ус  насквозь   пропитался  вином,  и  он   с
раздражением его выжал. - Что-то готовится, - продолжал он. - Нечто большее,
чем просто восстание, и касается оно большего, чем  просто  страны.  Здешнее
Министерство иностранных дел наблюдает  за нами.  Конечно, мне  хотелось  бы
быть скромнее, но я занимаюсь этим делом дольше, чем вы, Салазар, и я говорю
вам: нам придется побеспокоиться о большем, чем просто помятые кусты.
     -  Конечно, - сварливо откликнулся  Салазар, - если я больше не вхожу в
круг тех, кому вы доверяете...
     - То вы  бы обо всем этом  не узнали. Как, возможно, об этом не знают в
Риме. Вы все поймете, когда придет срок. Это будет довольно скоро, - добавил
он мрачно.
     -  Если бы это  касалось только вас, я сказал  бы:  прекрасно, позовите
итальянцев. Позовите англичан  и  немцев в придачу,  или еще кого-нибудь. Но
если ваш славный путч не реализуется, то  для  меня  это закончится столь же
плачевно.
     -  И тогда,  -  захихикал  Ратон, - этот  идиот-клерк займет оба  наших
поста.
     Но Салазар не смягчился.
     -  Интересно, -  произнес он задумчиво,  - какой генеральный консул  из
него выйдет?
     Ратон бросил на него сердитый взгляд.
     - Пока я ваш начальник.
     - Ну что ж, ваше  превосходительство...  -  Салазар  безнадежно  развел
руками, - жду указаний.
     - Немедленно свяжитесь  с правительственной комиссией. Опишите ситуацию
и подчеркните  ее  чрезвычайность. Попросите назначить время  для совещания,
как только им будет удобно. То есть, до заката.
     - Это все?
     - Можете еще попросить, чтобы этого Гаучо взяли под арест. - Салазар не
ответил.  Ратон  некоторое  время  смотрел  на  бутылку  "Руфины",  а  затем
повернулся  и  вышел  из  комнаты.  Салазар  задумчиво  жевал  кончик ручки.
Выглянув в окно,  он посмотрел на другую сторону улицы - на галерею Уффици -
и  обратил внимание на  то, что  над  Арно  сгущаются тучи. Возможно,  скоро
начнется дождь.
     Гаучо настигли в  Уффици. Опираясь о стену  в зале Лоренцо Монако, он с
вожделением разглядывал  "Рождение Венеры". Пухленькая  и  блондинистая, она
стояла  в створке похожей  на скунжилле  ракушки,  и Гаучо,  будучи  в  душе
немцем, оценил  этот  факт. Но  он не понимал,  что  происходит на остальной
части  картины. Там,  судя  по  всему,  спорят  - одеться ей или  оставаться
обнаженной:  справа  грушевидная  дама   с  безжизненными  глазами  пытается
набросить на  нее одеяло, а  слева сердитый юноша с крыльями хочет  смахнуть
это одеяло  с  нее в то  время, как девушка, на  которой  вообще ничего нет,
вьется вокруг него и упрашивает идти с ней в  постель. Пока вся эта  команда
препирается,  Венера стоит,  уставившись  Бог знает куда и прикрывшись  лишь
длинными  косами. Казалось, никто ни на кого не смотрит. Непонятная картина.
Гаучо никак не мог взять  в толк - зачем она так нужна синьору Мантиссе, но,
впрочем, это - не его дело. Он со смиренно-терпеливой улыбкой почесал голову
под широкополой  шляпой,  обернулся и  увидел четырех полицейских, шедших  к
нему по галерее. Его первым импульсом было бежать, а  вторым - выпрыгнуть из
окна. Но, ознакомившись с местностью, он переборол оба эти порыва.
     - Это - он,  - объявил один  из  полицейских. - Avanti!  - Гаучо стоял,
заломив шляпу на бок и прижав кулаки к бедрам.
     Они окружили его, и бородатый tenente  объявил  об  аресте. Очень жаль,
конечно,  но  его,  вне всяких сомнений,  выпустят через пару дней.  Tenente
посоветовал не оказывать сопротивления.
     - Я смог бы справиться с вами четверыми, - сказал Гаучо. Его ум работал
быстро, планируя тактику и рассчитывая углы анфилады. Неужели il gran синьор
Мантисса  настолько  грубо ошибся, что  дело дошло до ареста?  Или жалоба из
венесуэльского консульства? Он  должен сохранять спокойствие и не признавать
ничего, пока не  увидит, как  на  самом  деле  обстоят  дела.  Его  вели  по
"Ritratti  diversi";  затем,  два  раза  повернув  направо, они  оказались в
длинном проходе. Он не мог припомнить, чтобы этот проход упоминался на карте
Мантиссы. - Куда он ведет?
     - Через Понте  Веккьо в галерею Питти,  - ответил  tenente.  - Это  для
туристов,  а  мы  туда  не  собираемся. -  Прекрасное  место  для  обратного
маршрута.  Идиот Мантисса!  Но, дойдя до середины, они свернули  в  подсобку
табачной лавки. Кажется,  полиция знакома с этим ходом,  тогда это не  очень
хорошо. Но все  же, зачем  такая  конспирация?  Как  правило,  муниципальная
полиция не бывает столь  осторожной. Следовательно, дело касается Венесуэлы.
На  улице  стояло крытое ландо,  выкрашенное в  черный цвет. Гаучо запихнули
внутрь,  и они поехали  в направлении правого берега.  Он знал,  что полиция
никогда не направляется сразу к месту назначения.  Так  случилось и на  этот
раз: оказавшись за мостом, возница сделал зигзаг, потом - немного покружил и
поехал по  нужному маршруту.  Гаучо  откинулся  назад,  выпросил  у  tenente
сигарету и принялся обдумывать ситуацию.  Если дело в Венесуэле, то он влип.
Он специально приехал во  Флоренцию, чтобы  в северо-восточной части города,
возле  Виа Кавур,  организовать  венесуэльскую  общину. Их было  всего  пара
сотен, - они держались друг друга и работали на табачной фабрике, в "Меркато
Сентрале" или маркитантами в Четвертом армейском  корпусе, казармы  которого
располагались неподалеку.  За два месяца Гаучо упорядочил их  ряды и одел  в
форму,  -  это  стало называться  "Фильи ди Макиавелли".  Не  то, чтобы  они
испытывали особую нежность к власти; и не то, чтобы они, говоря политическим
языком,  были  либералами  или  националистами;  просто им  время от времени
нравился нормальный бунт,  и  если  военная организация  и эгида  Макиавелли
могли  все это дело ускорить, то  что ж, - тем  лучше. Гаучо  уже два месяца
обещал им  бунт, но никак не выдавалось подходящего момента: в  Каракасе все
было  спокойно,  если  не считать двух-трех  заварушек  в  джунглях. Он ждал
настоящего  предлога,  стимула,  который  позволит  ему  выступить  громовым
антифоном через весь неф Атлантики. В конце концов, прошло всего два года со
времени спора  по поводу Британской Гайаны, когда Англия чуть не передралась
со  Штатами. Его  агенты в  Каракасе  продолжали убеждать: все устраивается,
люди вооружаются, взятки даются, остальное - дело времени.  Очевидно, что-то
случилось, а  иначе  почему его  сейчас  куда-то тащат? Он  продумывал - как
отправить весточку своему лейтенанту - Куэрнакаброну. Обычно они встречались
в  пивной Шайссфогеля на Пьяцца  Витторио Эммануэль. А еще  этот Мантисса со
своим Боттичелли. Жаль, конечно. Подождет до следующего вечера...
     Глупец!
     Ты  что,  не  знал,  что  венесуэльское консульство всего в  пятидесяти
метрах  от  Уффици?  Если  бы там вдруг  началась  демонстрация, то  полиция
разошлась бы вовсю,  - даже не услышала бы взрыва бомбы. Трюк для отвлечения
внимания! Мантисса,  Чезаре и  эта пухленькая  блондинка смогли  бы  смыться
чисто. Он даже проводил бы их до места свидания под мостом: подстрекателю не
очень благоразумно долго задерживаться на месте бунта.
     Конечно, при условии, что он сможет отговориться, какие бы обвинения ни
выдвинула полиция, или, если это не получится, ему  удастся бежать. Но самым
главным   сейчас  было   передать   хотя   бы   словечко  Куэрнакаброну.  Он
почувствовал,  как  экипаж  сбавляет  скорость.  Один  из полицейских  вынул
шелковый платок,  свернул  его  вдвое,  потом - вчетверо, и наложил на глаза
Гаучо. Встряхнувшись, ландо остановилось.
     Tenente взял  его  за руку  и провел через  двор  в дверной проем, где,
миновав несколько углов, они спустились на один этаж.
     - Сюда, - приказал tenente.
     - Могу я попросить об услуге? - спросил Гаучо с поддельным смущением. -
Я выпил сегодня столько вина, но у меня не было даже возможности... То есть,
если меня  попросят отвечать на  ваши вопросы честно  и правдиво, то я  буду
чувствовать себя легче после того, как...
     - Хорошо! - прорычал tenente. - Анжело, не спускай с него глаз. - Гаучо
улыбнулся в знак  благодарности.  Он  поплелся по коридору  вслед за Анжело,
открывшем для него дверь.
     - Можно мне снять это? - спросил Гаучо. - В  конце концов, un gabinetto
e un gabinetto.
     -  Это точно, -  сказал  полицейский.  -  А  окна  - светонепроницаемы.
Проходи.
     - Mille grazie. - Гаучо снял с глаз повязку и очень удивился, обнаружив
себя  в  прекрасно оборудованной уборной. Там даже  стояли  кабинки.  Только
англичане и американцы  могут быть так привередливы в устройстве  уборных. А
во внешнем коридоре,  - вспомнил он, - пахло чернилами,  бумагой и сургучом;
определенно,   консульство.   И   американское  консульство,   и  английское
находились на Виа  Торнабиони, то есть,  грубо  говоря, в  трех кварталах от
Пьяцца Витторио Эммануэле. А до Шайссфогеля можно даже докричаться.
     - Поторопись, - сказал Анжело.
     - Ты  собираешься  за мной следить? - спросил Гаучо негодующим тоном. -
Неужели  я не могу  хотя бы здесь побыть наедине  с собой?  Ведь  я  пока  -
гражданин Флоренции. Когда-то  она была республикой. - Не дожидаясь  ответа,
он вошел в кабинку и закрыл за собой дверь. - Как  по-твоему, я смогу отсюда
убежать? - весело выкрикнул  он изнутри. - Разве  что, смою себя  в унитаз и
поплыву в Арно. -  Мочась,  он снял галстук и воротник, нацарапал на изнанке
последнего записку для Куэрнакаброна,  отметив  при  этом,  что лисы  бывают
иногда  не  менее  полезны, чем львы,  затем снова надел воротник и галстук,
натянул на глаза повязку и вышел из кабинки.
     - Ты все же решил ее не снимать, - заметил Анжело.
     - Проверял свою меткость, - и они оба рассмеялись.  Оказалось,  tenente
поставил  у дверей еще двоих охранников. -  Этому  человеку  явно не достает
милосердия, - рассуждал Гаучо, пока его вели по коридору.
     Вскоре  он  оказался  в чьем-то кабинете, где  его  усадили  на тяжелый
деревянный стул.
     -  Снимите   повязку!   -  скомандовал  голос  с  английским  акцентом.
Иссохшийся, морщинистый и почти лысый человек, прищурившись, смотрел на него
через стол.
     - Вы - Гаучо, - сказал он.
     - Мы можем говорить по-английски, если хотите, - предложил Гаучо. Троих
охранников отпустили,  а  tenente и трое  в штатском - Гаучо распознал в них
полицейских сыщиков - остались стоять у стенок.
     - Вы понятливы, - произнес плешивый.
     Гаучо решил хотя бы с виду казаться честным. У всех inglesi, которых он
знал, был фетиш - игра в крикет.
     -  Да,  понятлив,  - согласился он. - По  крайней  мере, в  достаточной
степени, чтобы понять, где я нахожусь, ваше превосходительство.
     Плешивый задумчиво улыбнулся.
     - Я - не генеральный консул,  - произнес он.  -  Его  зовут майор Перси
Чэпмен, и он занят сейчас другими делами.
     -  Тогда позвольте мне предположить, - предположил Гаучо, - что вы - из
английского  Министерства  иностранных  дел.  Сотрудничаете   с  итальянской
полицией.
     - Не исключено.  Поскольку  вы, кажется,  - в курсе  всех этих дел, то,
наверное, должны знать, зачем вас сюда привели.
     Возможность  договориться с  этим человеком  один  на  один  неожиданно
показалась вполне правдоподобной. Он кивнул.
     - То есть, мы можем говорить с вами без обиняков?
     Гаучо ухмыльнулся и снова кивнул.
     - Ну  что ж, тогда приступим, - сказал плешивый. - Расскажите  мне  для
начала все, что вы знаете о Вейссу.
     Гаучо  растерянно  дернул  себя  за  ухо.  В конце  концов,  он  мог  и
просчитаться.
     - Вы имеете в виду Венесуэлу?
     - Я думал, мы договорились не хитрить. Я сказал - Вейссу.
     Вдруг Гаучо испугался - впервые с тех пор, как он вернулся из джунглей.
Его дерзкий ответ прозвенел оглушительно даже для него самого:
     - Я ничего не знаю о Вейссу.
     Плешивый вздохнул.
     - Прекрасно. - Некоторое время он двигал на столе  бумаги. -  Тогда нам
придется  заняться   этим  отвратительным  делом  -  допросом.  -  Он  подал
полицейским знак, и они тут же сомкнулись треугольником вокруг Гаучо.

        VI
     Красная волна предзакатного света  разбудила  Годольфина-старшего.  Ему
понадобилось  несколько минут, чтобы вспомнить, где он находится. Его взгляд
блуждал по темнеющему потолку, по пышному цветастому платью на дверце шкафа,
по щеточкам, пузырькам  и коробочкам, в беспорядке разбросанным на трюмо,  и
потом, наконец, он вспомнил, что это - комната той  девушки,  Виктории.  Она
привела  его  сюда  немного отдохнуть.  Он сел на  кровати и  обвел  комнату
нервным  взглядом. Годольфин  знал,  что  это  -  "Савой", восточная сторона
Пьяцца  Витторио  Эммануэле. Но  куда  ушла  девушка?  Она  же  сказала, что
останется  охранять  его  и  следить,  как  бы не  случилось беды.  А теперь
исчезла. Он посмотрел  на  часы,  поворачивая циферблат, чтобы поймать  свет
меркнущего солнца. Спал не больше часа. Она ушла,  что называется,  не теряя
времени. Годольфин встал, подошел к окну и принялся наблюдать через  площадь
за закатом. Вдруг его осенило: она ведь могла оказаться  врагом!  Он яростно
бросился через комнату к двери  и потянул за ручку. Заперто. Черт  бы побрал
эту слабость,  этот порыв  исповедаться  перед первым  встречным.  Годольфин
чувствовал вокруг  себя вскипающие  волны  предательства,  готовые утопить и
убить  его.  Он шагнул  в исповедальню,  а  оказался  в  подземной  темнице.
Годольфин  быстро  подошел  к трюмо  в поисках инструмента,  чтобы  выломать
дверь,  и  нашел там  письмо,  аккуратно  выписанное  на благоухающем листке
бумаги:

     Если Вы цените свое благополучие так же, как ценю его я, то пожалуйста,
не  пытайтесь  убежать. Поймите, что я  верю  Вам и хочу помочь выбраться из
жуткого  положения,  в котором Вы оказались.  Я  ушла  передать Ваш  рассказ
британскому консулу. Мне  лично приходилось сталкиваться с консульством, и я
знаю работников Министерства как людей способных и осмотрительных. Я вернусь
вскоре после наступления темноты.

     Он  скомкал  письмо  и  бросил  его  через  всю комнату.  Даже принимая
христианскую точку зрения на эту ситуацию, даже допуская, что она это делает
из самых лучших побуждений и  не имеет никакой связи с теми,  кто  следит за
кафе,  все  равно  идея  рассказать  обо  всем Чэпмену  - фатальная  ошибка.
Годольфин  не  мог  позволить себе  посвящать  в это дело Министерство. Он с
поникшей  головой  опустился  на кровать,  крепко  сжав  руки  между  колен.
Раскаяние  и немая беспомощность, -  целых  пятнадцать лет они были веселыми
дружками, надменно сидящими на его эполетах, словно ангелы-хранители. "Это -
не  моя вина!" - громко выкрикнул он  в пустую комнату, будто  перламутровые
щеточки, канифасовые кружева и изящные пузырьки с духами  обрели дар  речи и
теперь подшучивали над  ним. "Никто  не  думал,  что я  выберусь из этих гор
живым. Тот бедный гражданский инженер Цайк-Лиминг,  выпавший из поля зрения,
неизлечимый безумец, живущий сейчас где-то в Уэльсе, и Хью Годольфин..."  Он
поднялся, подошел к трюмо и взглянул на себя в зеркало. "Достать его - всего
лишь дело времени". На столике лежало несколько  ярдов миткаля и пара ножниц
с  заостренными  кончиками.  Да,  кажется,  эта  девушка  и впрямь  серьезно
подумывает  о  швейном деле  (она совершенно  честно говорила с  ним о своем
прошлом, но она не столько дала себе увлечься его исповедальным настроением,
сколько  подготовила путь к взаимному  доверию. Его совсем не  шокировало ее
откровение о каирском романе с Гудфеллоу. Он просто  подумал, что все это не
слишком  удачно, ведь она воспринимает  шпионаж  как нечто привлекательное и
романтичное.) Он взял ножницы и повертел их в руках. Ножницы были длинными и
сверкали. Зазубренные лезвия могли бы нанести  хорошую рану. Он  испытывающе
посмотрел в  глаза  своему отражению. Отражение  скорбно улыбнулось в ответ.
"Нет, - произнес он вслух. - Не сейчас".
     Понадобилось  не  более  минуты,  чтобы  открыть  ножницами  дверь. Два
пролета вниз  по черной лестнице, и, выйдя через служебный вход, он оказался
на Виа  Тозиньи -  один  квартал  к северу от Пьяцца. Он  пошел на восток  -
подальше от  центра.  Нужно было выбраться  из Флоренции. Закончить это дело
любым  способом,  сдать  свои полномочия  и поселиться  подальше отсюда  - в
убежище  или временном  пансионе,  -  быть  частью  полусвета.  Шагая сквозь
сумерки, он понял, что его судьба предрешена - окончательно и беповоротно. И
как бы он ни  менял галс, ни рыскал или уворачивался,  - все  равно он будет
стоять на месте,  а  предательский риф, замеченный мельком,  будет виден все
ближе и ближе, как ни меняй курс.
     Он свернул направо  и направился к Дуомо. Вокруг прохаживались туристы,
а   по   мостовой   стучали  кэбы.  Он   чувствовал  себя  изолированным  от
человечества, даже от простонародья, которое до  недавнего времени считал не
многим   более,  чем  ханжеской  концепцией,  полезной  лишь  либералам  для
использования в речах. Он поглядывал на туристов, глазеющих на Колокольню, -
в тот момент бесстрастность  давалось ему легко, а любопытство не  требовало
отдачи.  Его  удивлял  сам  феномен  туризма:  что  приводит   эти  ежегодно
увеличивающиеся стада в  апартаменты  "Томас Кук и сын"? - может,  лихорадки
Кампаньи?  нищета Леванта? септическая пища  Греции?  И, обласкав  кожу всех
чужеземных мест,  возвращаться  на Ладгейтскую площадь  в обезлюдевшем конце
каждого сезона и чувствовать  себя перелетной пташкой или Дон Жуаном  стран,
не способном больше ни говорить о сердцах своих любовниц, ни перестать вести
этот вечный Каталог, эту non picciol' libro. Не его ли это долг перед ними -
любовниками  кожи,  -  не  рассказывать  им  о  Вейссу, не  давать  им  даже
заподозрить о том самоубийственном  факте,  что под сверкающей шелухой любой
заморской  земли  лежит  жесткая сердцевина истины,  причем  истины, во всех
случаях неизменной, даже в случае с Англией, и что ее можно выразить в одних
и тех же  словах?  Он обрел это  знание еще в  июне,  во время  опрометчивой
поездки к Полюсу, и сейчас Годольфин уже научился контролировать и подавлять
это знание чуть ли не простым усилием воли. Но эти люди, - те, от которых он
самоустранился (ну и мот!), не ожидая для себя никаких будущих благословений
(например, вон те пухленькие  училки, хихикающие у порталов  Дуомо,  или тот
хлыщ  с подрезанными усиками  в твидовом костюме, спешащий Бог знает куда  в
облаках лавандовых  испарений) - имеют  ли  они хоть слабое представление  о
том,  к  какому  внутреннему величию может привести  такой  самоконтроль? Он
чувствовал,  однако, что его собственное  величие  уже  выдохлось. Годольфин
брел по  Виа делль Ориволо, считая по  пути темные промежутки между фонарями
так  же, как некогда считал  попытки  задуть все свечи на именинном  пироге.
Этот год, следующий год, когда-нибудь,  никогда. Возможно, к  этому  времени
стало  гораздо больше свечек,  чем он мог мечтать,  но  почти  все  они  уже
задуты,  превратились  в  скрученные  огарки,  а  гостям  требуется  слишком
немного, чтобы изменить тональность с праздника на  нежное свечение поминок.
Годольфин свернул налево  -  к больнице и хирургической  школе. Седовласый и
крошечный, он отбрасывал тень, которая казалась ему слишком большой.
     Сзади  послышались  шаги.  Проходя  мимо следующего фонаря,  он  увидел
растущие тени в касках, чьи шаги  попадали в такт его убыстряющейся походке.
Полиция? Он был на грани паники: его преследуют. Годольфин с  раскинутыми  в
стороны,  словно   крылья  загнанного  в  угол  кондора,   руками  обернулся
посмотреть на них. Но никого не увидел.
     - Вам  хотят задать пару  вопросов,  -  промурлыкал  из  темноты  голос
по-итальянски.
     Он не смог бы этого объяснить, но жизнь вдруг вернулась к нему: все шло
как всегда - когда он поднимал  против  махдистов эскадрон изменников,  брал
Борнео  на китобойном  судне,  покорял Полюс в  самый разгар зимы. "Идите  к
черту!" - весело прикрикнул он и, выпрыгнув из лужицы света, где его застали
врасплох, бросился по  узкому  извилистому переулку. Он  слышал  сзади  себя
топот ног, ругательства, выкрики  "Avanti!", - ему хотелось смеяться, но  он
берег дыхание. Пробежав еще пятьдесят метров, он резко свернул в переулок. В
конце  стояла решетка; он  схватился за прутья,  подтянулся и  полез  вверх.
Колючки  молодого шиповника царапали руки, но крики врагов звучали все ближе
и ближе. Он  подобрался к балкону,  перемахнул через перила и, толкнув ногой
створчатую  дверь,  оказался  в  спальне,  освещенной  единственной свечкой.
Обнаженная парочка лежала на  кровати, съежившись и онемев от  страха.  Тела
застыли  в  прерванной  ласке. "Madonna! -  завизжала  женщина. -  E il  mio
marito!"  Мужчина  выругался  и  попытался нырнуть  под  кровать.  На  ощупь
пробираясь через комнату,  старик Годольфин громко  захохотал. Боже  мой,  -
мелькнула неуместная  мысль, - я их уже где-то  видел. Я видел  все это  лет
двадцать назад в  мюзик-холле. Он  открыл дверь, обнаружил там  лестницу  и,
немного  поколебавшись, бросился  наверх.  Старик,  несомненно,  пребывал  в
романтическом  настроении.  Он пошел  бы вниз, но  увидел  в  потолке проем,
ведущий на крышу. Выбравшись наружу, Годольфин услышал вдали голоса сбитых с
толку преследователей. Разочаровавшись, он  пробежал еще по паре крыш, потом
нашел  наружную  лестницу и спустился в  другой  переулок. Следующие  десять
минут он бежал трусцой по сложной траектории, пытаясь замести следы и иногда
останавливаясь перевести дух.  В конце  концов его  внимание привлекло  ярко
освещенное заднее окно. Годольфин по-кошачьи залез наверх и заглянул внутрь.
Там он увидел  джунгли тепличных цветов, кустов и  деревьев,  среди  которых
возбужденно  совещались  три человека.  Одного из них он  узнал и  изумленно
хихикнул. Какая маленькая планета! - подумал  он. -  Я видел ее нижний край.
Он постучал в окно и тихонько позвал: "Раф!"
     Синьор Мантисса испуганно поднял глаза.
     - Minghe,  - вымолвил он, увидев улыбающееся лицо Годольфина.  - Старый
inglese. Эй, кто-нибудь, впустите его! Краснолицый  цветочник неодобрительно
покачал головой  и  открыл заднюю  дверь. Годольфин быстро  шагнул  внутрь и
обнял  синьора  Мантиссу. Чезаре почесал  голову.  Цветочник  запер дверь  и
спрятался за разлапистой пальмой.
     - До Порт-Саида отсюда неблизко, - сказал синьор Мантисса.
     - Не так уж и далеко, - откликнулся Годольфин, - и не так давно.
     Это был тот тип дружбы,  который не умирает, какими бы долгими и сухими
годами разлуки  она ни прерывалась; и тем более значимым  кажется повторение
того  момента,  когда  одним  осенним  утром четыре  года назад  на угольных
причалах в  устье Суэцкого канала  без всяких мотивов  возникло это ощущение
родства. Годольфин, безупречный в морской форме, готовился  осматривать свой
корабль,  а  предприниматель  Рафаэль Мантисса наблюдал за погрузкой  целого
флота  провизионных лодок, выигранных им под пьяную лавочку в  баккара месяц
назад в Канне, -  их  взгляды мельком встретились, и они узнали друг в друге
одинаковую  оторванность от  корней и одинаковое католическое отчаяние. Даже
не  успев