заговорить, они почувствовали себя друзьями. Потом пошли и напились, поделились рассказами о своей жизни - о былых передрягах и обретении временного дома в этом полусвете на задах порт-саидских европеизированных бульваров. Не потребовалось никакого вздора о вечной дружбе и кровном братстве. - Что с тобой, дружище? - произнес, наконец, синьор Мантисса. - Помнишь, - начал Годольфин, - я рассказывал тебе об одном месте - Вейссу? - Говорить об этом с Рафом - совсем другое дело, чем говорить с сыном, с Департаментом расследований или - несколько часов назад - с Викторией. Это - как делиться со своим приятелем, старым морским волком, впечатлениями об увольнении на берег. Синьор Мантисса сделал сочувственную мину. - Снова эта история, - сказал он. - Но у тебя сейчас дела. Расскажу позже. - Нет, ничего особенного. Тут просто этот багряник. - У меня больше не осталось, - пробормотал цветочник Гадрульфи. - Я уже битых полчаса пытаюсь ему это объяснить. - Он зажимает, - угрожающе произнес Чезаре. - Он хочет сразу двести пятьдесят лир. Годольфин улыбнулся: - Интересно, для каких это шуточек с законом тебе понадобился багряник? Синьор Мантисса без колебаний все объяснил. - И теперь, - завершил он свой рассказ, - нам нужен дубликат, который, по идее, найдет полиция. Годольфин присвистнул. - То есть, ты уезжаешь из Флоренции сегодня вечером? - Как бы там ни получилось, в полночь на барже, si. - А там найдется еще одно место? - Мой друг. - Синьор Мантисса схватил его за бицепс. - Для тебя, - сказал он. - У тебя неприятности. Конечно! Тебе не нужно было и спрашивать. Если бы ты даже просто пришел, без всяких объяснений, я убил бы капитана баржи, начни он вдруг протестовать. - Старик улыбнулся. Впервые за многие недели он почувствовал себя хотя бы наполовину в безопасности. - Давай я добавлю пятьдесят лир, - сказал он. - Я никогда бы не позволил... - Ерунда. Тащи сюда дерево! - Цветочник угрюмо положил деньги в карман, побрел в угол и вытащил из-за густых зарослей папоротника багряник в винной бочке. - Втроем мы справимся, - сказал Чезаре. - Куда нести? - На Понте Веккьо, - ответил синьор Мантисса. - А потом к Шайссфогелю. Помни, Чезаре, единый и нерушимый фронт. Мы не должны позволять Гаучо запугивать нас. Мы можем, конечно, воспользоваться его бомбой, но и этими багряниками тоже. Лев и лиса. Они встали вокруг дерева треугольником и подняли его. Цветочник открыл для них заднюю дверь. Они прошли двадцать метров по аллее к поджидавшему экипажу. - Andiam', - крикнул синьор Мантисса, и лошади тронулись рысцой. - Через несколько часов у Шассфогеля я должен встретиться с сыном, - сказал Годольфин. Он чуть не забыл, что Эван, наверное, уже в городе. - Я подумал, что в пивной надежнее, чем в кафе. Хотя, возможно, это все равно опасно. Меня ищет полиция. И не исключено, что за этим местом тоже наблюдают. Синьор Мантисса искусно преодолел крутой поворот направо. - Смешно, - произнес он. - Доверься мне. С Мантиссой ты - в безопасности, я буду защищать твою жизнь, пока жив сам. - Годольфин некоторое время молчал, а потом в знак согласия покачал головой. Теперь ему ужасно захотелось увидеть Эвана; почти отчаянно захотелось. - Ты встретишься с сыном. Будет веселое воссоединение семейства. - Чезаре откупорил бутылку вина и запел старую революционную песню. С Арно поднимался ветер, развивая бесцветные волосы синьора Мантиссы. Копыта лошадей глухо стучали по мостовой. Экипаж направлялся к центру города. Заунывное пение Чезаре быстро таяло в кажущейся безбрежности улицы. VII Англичанина, который допрашивал Гаучо, звали Стенсил. Наступление темноты застало его в кабинете майора Чэпмена, где он, ошеломленный, сидел в глубоком кожаном кресле, забыв о своей покрытой шрамами алжирской трубке, дотлевавшей в пепельнице. В левой руке он держал дюжину деревянных ручек с новенькими блестящими металлическими перьями, а правой методично метал их, будто дротики, в висевшую на противоположной стене огромную фотографию нынешнего министра иностранных дел. Пока он сделал лишь один удачный бросок: ручка застряла в министерском лбу, сделав его похожим на добродушного единорога. Это забавляло, но едва ли могло исправить Ситуацию. А Ситуация в тот момент была просто жуткой. Более того, она была непоправимо пакостной. Дверь неожиданно распахнулась, и в комнату с шумом вошел поджарый человек с преждевременной сединой в волосах. - Его нашли. - В голосе не чувствовалось особого ликования. Поднятая для броска рука застыла в воздухе, и Стенсил насмешливо взглянул на вошедшего. - Старика? - В "Савое". Девушка, молодая англичанка. Заперла его. Она только что рассказала. Вошла и объявила, достаточно спокойно... - Ну так сходи и проверь, - перебил его Стенсил. - Хотя он наверняка уже смылся. - А ты не хочешь на нее взглянуть? - Хорошенькая? - Ну, ничего. - Тогда не хочу. Все и без того плохо, ты понимаешь, о чем я. Оставляю ее тебе, Демивольт. - Браво, Сидней! Предан своему долгу? Святой Георгий и никакой пощады. Понятно. Ну что ж, тогда я пошел. Только не говори потом, что я не дал тебе шанс. Стенсил улыбнулся: - Ты ведешь себя, как мальчик из варьете. Возможно, я и встречусь с ней. Позже, когда ты закончишь. Демивольт скорбно усмехнулся: - Понимаешь, это делает Ситуацию более терпимой. - И вышел торжественно-печальным шагом. Стенсил заскрежетал зубами. Ох уж эта Ситуация! Проклятая Ситуация! В более философские минуты он любил рассуждать об этой абстрактной категории, о ее сущности, деталях механизма. Он помнил случаи, когда целые огромные посольства буквально сходили с ума или в полубреду бежали на улицы, столкнувшись с Ситуацией, в которой не удавалось найти никакого смысла, вне зависимости - кто и под каким углом ее рассматривает. У него был дружок по имени Ковесс. Они вместе начали дипломатическую карьеру и шли голова в голову. Пока в прошлом году не начался Фашодский кризис и как-то ранним утром Ковесс, в гетрах и пробковом шлеме, не был найден на Пиккадилли, где вербовал добровольцев для похода на Францию. Он собирался нанять кунардовский лайнер. К моменту поимки он успел привести к присяге нескольких уличных торговцев, двух проституток и одного комедианта из мюзик-холла. Стенсил с болью в душе вспомнил, как все они в разных тональностях и темпах распевали "Вперед, войско Христово". Он уже давно решил, что ни одной Ситуации не присуща объективная реальность: Ситуация существует лишь в умах тех, кому случается вместе оказаться в ней. А поскольку эти несколько умов, объединяясь, дают в сумме, как правило, смесь скорее разнородную, чем гомогенную, - то для любого наблюдателя Ситуация предстает в том облике, в каком глаз, приспособленный лишь к трем измерениям, увидел бы четырехмерное изображение. Следовательно, успех или провал любой дипломатической проблемы зависит непосредственно от взаимопонимания между членами решающей ее команды. Поэтому Стенсил был почти одержим идеей коллективной работы, и это вдохновило коллег на то, чтобы окрестить его Сидней-Канкан, намекая на то, что лучше всего ему работается в роли солиста перед кордебалетом. Эта теория была стройной, и он любил ее. Единственное утешение в теперешнем хаотическом деле Стенсил находил в том, что оно поддавалось объснению с точки зрения его теории. Воспитанный парой тетушек-нонконформисток, он приобрел англо-саксонскую манеру противопоставлять северно-протестантско-интеллектуальное средиземноморско-католическо-иррациональному. Таким образом, он прибыл во Флоренцию с укоренившимся и, в основном, подсознательным предубеждением против всего итальянского, и последующее поведение его постоянных помощников из тайной полиции лишь укрепило это предубеждение. Какой же еще Ситуации можно ожидать от такой дурацкой и гетерогенной команды? Взять хотя бы дело этого английского парнишки, Годольфина, он же Гадрульфи. Итальянцы утверждали, что за целый час допроса им не удалось выжать из него ничего об отце - морском офицере. Но первое же, о чем попросил этот парень, когда его привели в британское консульство, - это чтобы Стенсил помог ему разыскать отца. Он с полной готовностью ответил на все вопросы о Вейссу (хотя его рассказ и повторял, в основном, информацию, которой Министерство и так располагало), он совершенно добровольно поведал о назначенном в десять свидании у Шайссфогеля, в целом выказал искреннее беспокойство и удивление английского туриста, столкнувшегося с происходящим вне рамок бедекера и власти Кука. Все это не укладывалось в представление Стенсила об отце и сыне как о хитроумных архи-профессионалах. Кем бы ни были те, кто их нанял (пивная Шайссфогеля - немецкое кафе, что может оказаться существенным, особенно в Италии, вступившей в Dreibund), они не потерпели бы такой простоты. Этот спектакль был слишком крупным, слишком серьезным, чтобы роли в нем дали кому-нибудь, кроме самых выдающихся мастеров игры. Департамент вел досье на Годольфина-старшего с восемьдесят четвертого года, когда чуть не погибла та экспедиция. Название Вейссу мелькнуло в досье лишь однажды - в секретном меморандуме Министерства, адресованном Государственному военному секретарю, - документе, содержавшем выдержки из показаний Годольфина. Но неделю назад итальянское посольство в Лондоне разослало копию телеграммы, о которой известил полицию флорентийский цензор. Посольство не приложило никаких объяснений, кроме нацарапанной от руки записки: "Это может представлять для вас интерес. Сотрудничество выгодно для обеих наших стран." Подписано итальянским послом. Увидев в Вейссу очередное дело своей жизни, шеф Стенсила поднял на ноги всех оперативников в Дювилле и во Флоренции, чтобы те не спускали с отца и сына глаз. Расследование началось с Географического общества. Поскольку оригинал оказался утерянным, младшие чины принялись расспрашивать всех оказавшихся в наличии сотрудников Департамента тех лет, восстанавливая по кусочкам свидетельства Годольфина о случившемся в экспедиции. Шефа озадачило отсутствие шифра в телеграмме, но это лишь укрепило убежденность Стенсила в том, что Департамент имеет дело с двумя ветеранами. Такое высокомерие, - думал он, - такая чертовская самоуверенность способны довести до белого каления и ненависти, но и вызывать восхищение. Послать к черту шифр - это жест настоящего спортсмена. Дверь робко отворилась. - Позвольте доложить, мистер Стенсил? - Да, Моффит. Выполнил мою просьбу? - Они - вместе. Зачем - это не мое дело, сами понимаете. - Браво! Дай им побыть вместе с часок. А потом мы отпустим юного Гадрульфи. Скажи ему, что мы не смеем его больше задерживать, извинись за неудобства, то-се, a rivederci. Сам знаешь. - А потом проследить за ним, да? Игра пошла, ха-ха! - Да, он направится к Шайссфогелю. Мы посоветовали ему пойти на свидание, и, честен он или нет, все равно встретится со стариком. По крайней мере, если играет так, как мы думаем. - А Гаучо? - Дай ему еще час. Если вздумает бежать, не мешай. - Рискованно, мистер Стенсил. - Все, Моффит. Ступай на сцену! - Та-ра-ра-бум-ди-дэй, - сказал Моффит и, пританцовывая канкан, вышел. Стенсил тяжело вздохнул, наклонился вперед и возобновил свою игру в дротики. Вскоре вторая ручка, проткнувшая портрет в двух дюймах от первой, преобразила министра в криворогого козла. Стенсил заскрежетал зубами. - Смелее, парень, - пробормотал он. - К приходу девушки этот старый ублюдок должен превратиться в цветущего ежика. Через две камеры вовсю играли в морра. Где-то за окном девушка пела о своем любимом, который погиб, защищая родину в далекой стране. - Скорее всего, поет для туристов, - с горечью пожаловался Гаучо. - Во Флоренции никто не поет. И никогда не пел. Кроме все тех же моих венесуэльских друзей, о которых я тебе рассказывал. Но они поют марши - для укрепления боевого духа. Эван встал у двери камеры, прислонив лоб к решетке. - Может, у вас уже и нет никаких венесуэльских друзей, - сказал он. - Может, их уже давно схватили и бросили в море. Гаучо подошел и сочувственно потрепал Эвана за плечо. - Ты еще молод, - сказал он. - Я знаю, что ты чувствуешь. Это - их метод работы. Они атакуют дух человека. Ты встретишься с отцом. Я встречусь с друзьями. Сегодня. Мы устроим самый чудесный festa в жизни этого города с тех времен, когда сожгли Савонаролу. Эван безнадежно посмотрел вокруг - на тесную камеру, тяжелые решетки. - Они сказали, что меня, возможно, скоро выпустят. Но вот что вы будете сегодня чем-то заниматься - весьма проблематично. Разве что лежать без сна. Гаучо засмеялся: - Я думаю, меня тоже отпустят, ведь я им ничего не сказал. Я привык к их методам. Они глупы, и их легко обвести вокруг пальца. Эван яростно сжал руками решетку. - Глупы! Не просто глупы. Ненормальны! Безграмотны! Какой-то растяпа-клерк по ошибке написал мою фамилию "Гадрульфи", и теперь они отказываются называть меня по-другому. Они говорят, что это - моя кличка. Но разве в моем досье написано не "Гадрульфи"? Разве это не написано черным по белому? - Они очень любят новые идеи. Стоит им уцепиться за идею, имея хотя бы смутное представление о ее, собственно, ценности, то они уже ни за что не выпустят эту идею из рук. - Если бы это было все. У кого-то в высших эшелонах появилась мысль, будто Вейссу - кодовое название Венесуэлы. Хотя, может, это и был тот самый чертов клерк, который так и не научился писать. Или его братец. - Они спрашивали меня о Вейссу, - задумчиво произнес Гаучо. - Но что я мог им ответить? Ведь тогда я и в самом деле ничего не знал. Англичане считают это дело важным. - Но не говорят - почему. А делают лишь таинственные намеки. Очевидно, здесь замешаны немцы. И каким-то боком - Антарктида. Возможно, через пару недель, - говорят они, - весь мир погрузится в апокалипсис. И они думают, что я с этим связан. И вы. Зачем же еще они бросают нас в одну камеру, если все равно нас собираются выпустить? За нами будут следить, куда бы мы ни пошли. Итак, мы - в самой гуще грандиозного заговора, не имея при этом ни малейшего представления о том, что происходит. - Я надеюсь, ты им не поверил. Дипломаты всегда так говорят. Они всегда живут на краю того или иного обрыва. Без кризисов они не смогли бы заснуть. Эван медленно обернулся и посмотрел на своего компаньона. - А я им верю, - спокойно произнес он. - Позвольте рассказать. Об отце. Он, бывало, сидел в моей комнате, когда я засыпал, и рассказывал сказки об этой самой Вейссу. И о паучьих обезьянах, и о принесении в жертву людей, и о реках, рыбы в которых бывают то опаловыми, то огненными. Когда входишь в воду, они окружают тебя и исполняют нечто вроде изысканного ритуального танца, чтобы защитить тебя от беды. И еще там есть вулканы с городами внутри, и каждые сто лет они извергаются пылающим адом, но люди все равно идут в них жить. И синелицые мужчины в горах, и женщины в долинах, рожающие всегда только тройни, и бродяги, которые собираются в компании и проводят веселые празднества, устраивая развлечения целое лето напролет. - А вы же знаете, что такое мальчик. Рано или поздно наступает момент разлуки - точка, когда подтверждается его подозрение, что отец - не бог и даже не оракул. Мальчик видит, что больше не имеет права на такую веру. Так Вейссу становится историей на ночь или волшебной сказкой, а мальчик - лучшей версией своего отца - самого что ни на есть обычного человека. - Я думал, капитан Хью сошел с ума; я даже согласился бы, чтобы его поместили в клинику. Но на Пьяцца делла Синьора 5 я чуть не убился, и это не могло быть обычной случайностью, каприз неодушевленного мира; с тех пор я вижу два правительства, доведенных почти до кошмаров ненавистью к этой сказке, наваждением, которое, как я думал, принадлежало только отцу. Кажется, это состояние, когда чувствуешь себя просто человеком, превратившее в ложь и Вейссу, и мою детскую любовь к отцу, помогает мне сейчас понять, что все это было истиной, было правдой. Ведь и итальянцы, и англичане в обоих консульствах, и даже этот безграмотный клерк - все они люди. И их мучит такое же беспокойство, какое мучило отца и будет мучить меня, а, быть может, через пару недель - и все живое в этом мире, который никто из нас не хочет увидеть превратившемся в пылающую бойню. Можете называть это общностью, выжившей на изгаженной планете, которую, видит Бог, никто из нас не любит так уж сильно. Но все равно, это - наша планета, и мы здесь живем. Гаучо не ответил. Он подошел к окну и посмотрел на улицу. Девочка пела теперь о моряке, ходящем по морям на другом конце земли, и его суженой, оставшейся дома. Из камеры, где играли, доносились выкрики: "Cinque, tre, otto, бр-р-р!" Гаучо поднес руки к шее и снял воротник. Он подошел к Эвану. - Если тебя выпустят, - сказал он, - и ты успеешь на встречу с отцом, там у Шайссфогеля сидит один мой друг. Его зовут Куэрнакаброн. Там его все знают. Я был бы очень тебе благодарен, если бы ты отдал ему это. Здесь - послание. - Эван взял воротник и с отсутствующим видом спрятал его в карман. Ему пришла в голову одна мысль: - Но ведь они увидят, что у вас нет воротника. Гаучо улыбнулся, сорвал с себя рубаху и бросил ее под койку. - Я им скажу, что, мол, тепло. Спасибо, что напомнил. Для меня это не очень легко - думать, как лиса. - Как вы предлагаете выбраться отсюда? - Просто. Когда охранник придет выводить тебя, мы ударим его, он потеряет сознание, мы возьмем ключи и вырвемся на свободу. - Если мы оба выберемся отсюда, мне все равно нужно будет передать это послание? - Si. Мне сначала нужно пойти на Виа Кавур. К Шайссфогелю я приду позже увидеться с товарищами по другому делу. Un gran colpo, если все сработает нормально. Вскоре в коридоре послышались звуки шагов и звяканье ключей. - Он читает наши мысли, - довольно захихикал Гаучо. Эван быстро повернулся у нему и пожал руку. - Желаю удачи. - Опусти свою дубинку, Гаучо, - раздался веселый голос охранника. - Вас приказано освободить. Обоих. - Ah, che fortuna, - скорбно произнес Гаучо и вернулся к окну. Казалось, голос девушки несется над всем апрелем. Гаучо встал на цыпочки. - Un' gazz'! - крикнул он. VIII Героем последнего анекдота, популярного в шпионских кругах Италии, был англичанин, наставивший рога своему итальянскому другу. Однажды ночью муж вернулся домой и застал вероломную парочку во flagrante delicto. Разъярившись, он вытащил пистолет в полной готовности совершить акт возмездия, когда англичанин поднял руку в утешающем жесте. "Послушай, старина, - высокомерно произнес он, - ведь мы не собираемся вносить раздор в наши ряды? Лучше подумай, как эта ситуация смогла бы помочь созданию Четверного Союза". Автором этой притчи был некто Ферранте - любитель абсента и враг девственности. Он пытался отрастить бороду и ненавидел политику. Как и тысячи других флорентийских юношей, он воображал себя нео-макиавеллианцем. Он не страдал недальновидностью, и его вера зиждилась на двух пунктах: а) итальянское Министерство иностранных дел - это нечто непоправимо продажное и глупое, и б) кто-нибудь должен убить Умберто Первого. Ферранте занимался венесуэльской проблемой уже полгода и не видел никакого выхода, кроме самоубийства. В тот вечер в штабе тайной полиции Ферранте шатался из угла в угол. Он держал в руке небольшого кальмара, только что купленного на ужин, и искал - где его приготовить. Пуп флорентийской шпионской деятельности располагался на втором этаже фабрики, производящей музыкальные инструменты для почитателей Ренессанса и Средневековья. Официально ее владельцем считался австриец Фогт, который днем усердно собирал ребеки, гобои и теорбы, а ночью занимался шпионажем. В легальной жизни он работал вместе с нанятым негром Гаскони, который порой приводил друзей для пробы инструментов, и своей матерью - пожилой, невероятно толстой, похожей на индюшку женщиной, жившей странной иллюзией, будто в девичестве у нее был роман с Палестриной. Она постоянно набрасывалась на посетителей с нежными реминисценциями по поводу "Джованнино", большей частью являвшими собой красочные свидетельства сексуальной эксцентричности композитора. Если эта парочка и участвовала в шпионской деятельности Фогта, то об этом все равно никто не догадывался, даже сам Ферранте, который вменил себе в обязанность шпионить за своими коллегами и любыми другими подходящими для этого дела жертвами. Тем не менее, на Фогта, скорее всего, можно было положиться, поскольку он, будучи австрийцем, славился осторожностью. Ферранте не верил в союзы и относился к ним как к чему-то временному, если не смехотворному. Но с другой стороны, - рассуждал он, - если уж ты вступил в союз, то будь добр подчиняться его правилам, пока это целесообразно. Начиная с 1882 года, немцы и австрийцы были хотя бы и временно, но приемлемы. Англичане - ни в коем случае! Потому он и сочинил эту шутку о муже-рогоносце. Потому и не хотел сотрудничать с Лондоном. Это - заговор со стороны Британии, - подозревал он, - вбить клин в Тройственный Союз и разделить врагов Англии так, чтобы Англия смогла договориться с ними по отдельности и в свое удовольствие. Он спустился на кухню. Оттуда раздавался жуткий скрип. Будучи по своей природе подозрительным по отношению к любому отклонению от нормы, Ферранте осторожно опустился на четвереньки, тихонько прополз за печку и выглянул из-за нее. Он увидел эту старуху, наигрывающую на виоле-да-гамбо. Выходило у нее скверно. Заметив Ферранте, она опустила смычок и уставилась на него. - Тысячу извинений, синьора, - сказал Ферранте, поднимаясь на ноги. - Я не хотел прерывать вашу музыку. Мне просто нужно узнать, не могу ли я взять сковородку и немного масла. Мой ужин. Это займет не более нескольких минут. - Он умиротворяюще помахал кальмаром. - Ферранте, - внезапно прокаркала она, - сейчас - не время для церемоний. Многое поставлено на карту. Ферранте подался назад. Она что, сует нос в чужие дела? Или просто пользуется доверием своего сына? - Не понимаю, - ответил он осторожно. - Чушь! - отрезала она. - Англичане знают больше, чем вы. Все началось с этого дурацкого венесуэльского дела, но совершенно случайно, сами не зная того, твои коллеги наткнулись на нечто столь огромное и ужасающее, что они даже бояться называть это вслух. - Все может быть. - Или это неправда, что юный Гадрульфи признался герру Стенсилу, будто его отец думает, что в этом городе есть агенты Вейссу? - Гадрульфи - это цветочник, - бесстрастно ответил Ферранте, - за которым мы ведем наблюдение. Он связан с партнерами Гаучо - агитатора против законного правительства Венесуэлы. Мы проследили за ними до квартиры цветочника. Вы перепутали данные. - Скорее всего, это ты и твои дружки-шпионы перепутали все имена. Я полагаю, ты тоже поддерживаешь этот смехотворный вымысел о том, что Вейссу - это кодовое название Венесуэлы? - Во всяком случае, так значится в наших делах. - Ты - умный человек, Ферранте. Ты не доверяешь никому. Он пожал плечами: - Могу ли я себе это позволить? - Полагаю, нет. Особенно когда никому не известная раса варваров, нанятая Бог знает кем, взрывает - в такое время как сейчас - динамитом лед Антарктики и готовится войти в подземную сеть природных туннелей - сеть, о существовании которой известно лишь жителям Вейссу, Лондонскому королевскому географическому обществу и флорентийским шпионам. У Ферранте перехватило дух. Ведь она только что повторила секретный меморандум, который Стенсил менее часа назад отправил в Лондон! - Обследовав вулканы этого региона, - продолжала она, - некоторые аборигены Вейссу первыми узнали о туннелях, которые пронизывают недра земли на глубинах, варьирующихся... - Aspetti! - закричал Ферранте. - Вы бредите. - Скажи правду, - отрезала она. - Скажи, что на самом деле значит название "Вейссу". Скажи же мне, идиот, то, что я и так уже знаю: это - Везувий, - прокудахтала она жутким голосом. Ему стало трудно дышать. То ли это - ее предположение, то ли она выследила, то ли ей сказали. Скорее всего, она безопасна. Но не может же он ей сказать: "Я ненавижу политику, хоть международную, хоть в пределах одного отдела". Все виды политики, которые довели его до этого, ничем не отличались друг от друга и были одинаково омерзительны. Все думали, что это - кодовое название Венесуэлы, обычное дело, пока англичане не сказали, что Вейссу и впрямь существует. Имелись показания юного Гадрульфи, подтвержденные данными о вулканах, полученными пятнадцать лет назад от Географического общества и от Департамента расследований. Сухие факты, сопоставленные с рапортом цензора, лавиной вылились в многочасовое совещание, состоявшее из компромиссов, взаимных уступок, запугиваний, раздоров и тайных голосований, пока Ферранте и его шеф не встали перед лицом отвратительной истины: они должны сплотиться с англичанами перед общей и в высшей степени вероятной опасностью. Хотя едва ли они могли позволить себе этого не делать. - Насколько мне известно, - произнес он, - это может значить "Венера". И смилуйтесь, я не могу обсуждать эту тему. - Женщина засмеялась и опять принялась пилить на своей виоле-да-гамба. Она с презрением наблюдала, как Ферранте снимает сковородку с крюка над печкой, льет оливковое масло и подталкивает в пламя головешки. Когда масло начало шипеть, он осторожно, словно жертву, опустил в него кальмара. Вдруг Ферранте обнаружил, что потеет, хотя печь грела не так уж сильно. В комнате завывала античная музыка, эхом отдаваясь от стенок. Ферранте позволил себе подумать без всяких на то причин, - не принадлежит ли она перу Палестрины? IX Неподалеку от британского консульства, примыкая к тюрьме, где сидел Эван, располагались две узкие улочки - Виа дель Пургаторио и Виа дель Инферна. Они пересекались в форме буквы "Т", ножка которой шла параллельно Арно. Виктория стояла на этом перекрестке - крошечная прямая фигурка в белом канифасе, окруженная непроглядной тьмой. Она трепетала, словно пришла на свидание с любимым. Люди в консульстве оказались тактичными; более того, она увидела, как в их глазах тяжело опускается скорбное знание, и сразу же поняла, что старик Годольфин и вправду был сжат тисками "жуткой необходимости" и что ее интуиция в очередной раз не подвела. Виктория гордилась этой своей способностью, как атлет гордится силой или мастерством; например, именно интуиция в свое время подсказала ей, что Гудфеллоу - шпион, а не просто случайный турист, и помогла ей раскрыть в себе талант к шпионажу. Ее решение помочь Годольфину происходило вовсе не из романтических иллюзий по поводу шпионажа (в этом занятии она видела больше уродства, чем обаяния), а, скорее, из ощущения, что мастерство, или любое virtu, желанно и восхитительно просто само по себе, - и чем дальше оно отстоит от идеи морали, тем эффективнее оно становится. Виктория, хоть она и стала бы это отрицать, принадлежала к тому же типу людей, что и Ферранте, Гаучо или синьор Мантисса; представься возможность, она тоже принялась бы действовать, исходя из личного, уникального толкования "Государя". Она так же переоценивала роль virtu - индивидуального посредничества, - как синьор Мантисса - образ лисы. И, возможно, когда-нибудь один из них сможет задать вопрос: что же еще движет эпохой, если не этот вид дисбаланса - когда перевешивает менее сильный, но более хитрый? Она стояла на перекрестке, как вкопанная, и думала - поверил ли ей старик, дождется ли он ее? Она молила Бога, чтобы это оказалось так, - и дело даже не столько в том, что судьба его была ей небезразлична, сколько в деформированном самовозвеличивании: соответствие событий выработанному ей сценарию являло бы славное свидетельство ее мастерства. Чего ей удалось избежать - возможно, благодаря оттенку сверхъестественного, который приобретали мужчины в ее глазах, - так это общей тенденции школьниц называть мужчин, которым перевалило за пятьдесят, "сладкими", "душками" и "милашками". В каждом пожилом человеке она видела его образ двадцати- или тридцатилетней давности - призрак, чьи очертания почти слились с оригиналом - молодой, энергичный, обладающий могучей жизненной силой и чувствительными пальцами. Таким образом, она желала помочь молодой версии капитана Хью и сделать ее частью обширной системы каналов, шлюзов и бассейнов на бурной реке Фортуны. Если на свете существует, - как начинали подозревать некоторые психиатры, - родовая память, врожденное вместилище изначального знания, формирующего определенные наши действия и случайные желания, то не только ее присутствие здесь - между чистилищем и адом, - но и вся ее преданность Римскому католицизму с той же необходимостью и вероятностью происходила и зависела от одного элемента первобытной веры, который, подобно жизненно важному клапану, сиял во всем своем величии и великолепии в этом вместилище - от понятия о призраке, или духовном двойнике, как о событии, происходящем реже путем размножения, но чаще путем расщепления, и от естественного вытекающего отсюда вывода: сын - это призрак-двойник отца. Приняв таким образом понятие дуализма, Виктория обнаружила, что до Троицы остается всего один шаг. Увидев над старым Годольфином ореол второго и более зрелого "я", она стояла сейчас у тюрьмы и ждала, а тем временем справа от нее раздавался одинокий голос девушки, поющей о трудности выбора между богатым стариком и красивым юношей. Наконец, Виктория услышала, как открываются тюремные двери, потом - приближающийся звук его шагов, стучащих по узкому проходу, и затем - удар захлопнувшихся дверей. Она воткнула зонтик в землю рядом со своей маленькой ножкой, и теперь стояла, высматривая его. Она заметила его лишь когда он чуть с ней не столкнулся. - Ну и ну! - воскликнул он. Она подняла глаза. Его лицо было еле различимым. Он вгляделся в нее внимательнее. - Я видел вас сегодня днем. Девушка в трамвае. Верно? - Вы пели мне из Моцарта, - пробормотала она в знак согласия. Совсем не похож на отца! - Просто маленькая шутка, - произнес Эван, заикаясь. - Я не хотел вас смутить. - Но тем не менее, я смутилась. Эван робко опустил голову. - Но что вы делаете здесь, в такое время? - Он издал вымученный смешок. - Не меня же вы ждете. - Да, - спокойно сказала она. - Жду вас. - Мне это ужасно льстит. Но, с позволения сказать, вы не похожи на тех молодых леди, которые... Ну, в смысле, вы понимаете. В смысле, а! к дьяволу, с чего бы это вам ждать меня? Ведь не потому же, что вам понравился мой голос. - Потому что вы - его сын, - ответила она. Он понял, что не нужно требовать никаких объяснений, не нужно, запинаясь, расспрашивать - как вы встретились с моим отцом? откуда узнали, что я здесь? и что меня выпустят? У него сложилось ощущение, что рассказ, который в камере он поведал Гаучо, был сродни исповеди, признанием в слабости, а молчание Гаучо - отпущением грехов, искупившим эту слабость и неожиданно толкнувшим его в трепещущие основы нового человечества. Он почувствовал, что вера в Вейссу лишает его права на обычную высокомерную мнительность, что отныне, куда бы он ни поехал, в качестве наказания должен будет с готовностью принимать все миражи и видения - как, например, эта встреча на перекрестке. Виктория обхватила ладонями его бицепс, и они пошли по улице. Немного возвышаясь над ней, он заметил изящный гребень слоновой кости, воткнутый в ее волосы по самые подмышки. Лица, шлемы, касающиеся друг друга руки ... распятия? Он, прищурившись, внимательно вгляделся в лица. Они, казалось, вытянулись под весом собственных тел, но, скорее по традиции, выражали восточное понятие о смирении, а не четко обозначенную кавказскую боль. Да, любопытная девушка! Он хотел было использовать гребень как тему для начала разговора, но она опередила его. - Какой странный сегодня вечер! И этот город. Будто что-то дрожит под его поверхностью и вот-вот прорвется наружу. - Да, я тоже это почувствовал. Я говорю себе: ведь мы сейчас ужасно далеки от Ренессанса. Несмотря на то, что вокруг - сплошные Фра Анжелико, Тицианы, Боттичелли. Церковь Брунеллески, призраки Медичи. Это - другое время. Как радий. Говорят, он постепенно, по капле изменяется и через невообразимый промежуток времени превращается в свинец. Кажется, нет больше былого сияния над старой Фиренце. Оно стало свинцово-серым. - Быть может, единственное место, где осталось сияние - это Вейссу. Эван посмотрел на нее сверху вниз. - Странная вы девушка, - сказал он. - Я чувствую, вы знаете об этом месте больше меня. Она поджала губы. - Знаете, что я чувствовала во время разговора с ним? Мне казалось, будто он когда-то рассказывал мне те же истории, что и вам в детстве, но будто я их забыла, и стоило мне увидеть его, услышать его голос, как все эти воспоминания, ничуть не угаснув, вновь нахлынули на меня. Он улыбнулся: - Мы - почти брат и сестра. Виктория не ответила. Они свернули на Виа Порта Росса. По улицам ходили толпы туристов. На углу три бродячих музыканта - гитара, скрипка и казу - наигрывали сентиментальные мелодии. - А может, мы в лимбе, - произнес он. - Или в месте типа того, где мы встретились - в мертвой точке между чистилищем и адом. Странно, что во Флоренции нет улицы Виа дель Парадизо. - Возможно, ее нет нигде в мире. Казалось, они отбросили прочь - по крайней мере, в тот момент - все теории, планы и законы внешнего мира, даже неизбежное романтическое любопытство по поводу друг друга, чтобы просто и чисто увлечься молодостью, разделить чувство вселенской печали, скорбь, вызванную созерцанием Человеческого в себе - чувство, которое всеми в этом возрасте воспринимается как награда за выживание в отрочестве. Музыка казалась им сладкой и исполненной боли, а цепочки гуляющих туристов - Пляской Смерти. На них то и дело наталкивались лоточники и зеваки, но они, не обращая на это внимания, стояли на тротуаре и смотрели друг на друга, погрузившись в связывающее их ощущение молодости и глубину глаз, которые они созерцали. Он первым нарушил молчание. - Ты не сказала, как тебя зовут. Они представились. - Виктория, - повторил он. То, как он это произнес, заставило ее почувствовать подобие триумфа. Он легонько опустил ладонь на ее руку. - Пойдем, - сказал он, чувствуя себя защитником, почти отцом. - Я должен встретиться с ним у Шайссфогеля. - Конечно, - ответила она. Они свернули налево и пошли от Арно в направлении Пьяцца Витторио Эммануэле. "Фильи ди Макиавелли" использовали в качестве гарнизона бывший табачный склад в стороне от Виа Кавур. В настоящий момент там никого не было, кроме человека с аристократической внешностью по имени Боррако, который выполнял свою еженощную обязанность - проверял винтовки. Внезапно в дверь постучали. - Digame, - откликнулся Боррако. - Лев и Лиса, - последовал ответ. Боррако отодвинул засов, и его чуть не сбил с ног коренастый метис Тито, который зарабатывал себе на жизнь продажей непристойных фотографий Четвертому армейскому корпусу. На лице было написано крайнее возбуждение. - Они выступают, - запинаясь, принялся объяснять он. - Сегодня, полбатальона, у них винтовки и штыки... - Ради всего святого, что случилось?! - взревел Боррако. - Италия что, объявила войну? Que pasa? - Консульство. Венесуэльское консульство. Его начали охранять. Они поджидают нас. "Сынов Макиавелли" предали. - Успокойся, - сказал Боррако. - Возможно, настал, наконец, момент, обещанный нам Гаучо. Тогда мы должны дождаться его. Быстрее. Поднимай остальных. Пусть будут в состоянии готовности. Пошли кого-нибудь в город за Куэрнакаброном. Скорее всего, он - в пивном садике. Тито отдал честь, повернулся, со всех ног бросился к двери и отпер ее. Вдруг его осенило. - А что если, - сказал он, - а что, если Гаучо - и есть предатель? - Он открыл дверь. Там стоял разъяренный Гаучо. Тито изумленно открыл рот. Не сказав ни слова, Гаучо опустил сжатый кулак на голову метиса. Тито потерял равновесие и рухнул на пол. - Идиот, - сказал Гаучо. - Что происходит? Все что, спятили? Боррако рассказал об армии. Гаучо потер руки. - Брависсимо. Основная акция. И никаких известий из Каракаса. Не имеет значения. Выдвигаемся сегодня. Поднимай войска. Мы должны быть там к полуночи. - Осталось не так уж много времени, коммендаторе. - Мы будем там к полуночи. Vada. - Si, коммендаторе. - Боррако отдал честь и ушел, осторожно переступив через Тито. Гаучо сделал глубокий вдох, скрестил руки, потом развел их в стороны и скрестил снова. - Итак! - крикнул он в пустое пространство склада. - Во Флоренции вновь наступает ночь льва! X Заведение Шайссфогеля "Биргартен унд Ратскеллер" было любимым ночным местечком не только для немцев, но и для других флорентийских туристов. Итальянские caffe (как считалось) хороши лишь днем, когда город в ленивой полудреме созерцает свои художественные сокровища. Но послезакатные часы требуют бурного, неистового веселья - чего не могли предложить спокойные и даже несколько замкнутые caffe. Англичане, американцы, голландцы, испанцы - они все, казалось, стремятся найти нечто вроде Hofbrauhaus, дух которого напоминал бы о Граале, и держать кружки с мюнхенским пивом, словно кубки. У Шайссфогеля присутствовали все желательные элементы: белобрысые официантки с толстыми косами, кругами уложенными на затылке, способные за одну ходку принести восемь пенных кружек, павильон в саду с небольшим медным оркестром, аккордеонист внутри, тайны, выкрикиваемые через стол, много дыма и поющие компании. Годольфин-старший и Рафаэль Мантисса сидели за маленьким столиком в углу сада. Их губы обвевал игривый прохладный ветерок с реки, а в ушах резвилось дыхание оркестра. Они чувствовали себя абсолютно одинокими, самыми одинокими людьми в этом городе. - Разве я тебе не друг? - уговаривал синьор Мантисса. - Ты должен мне рассказать. Допустим, тебе и в самом деле приходилось скитаться где-то вне мирового сообщества. А мне разве не приходилось? Разве меня, вопящего, словно мандрагора, не вырывали с корнем и не пересаживали из одной страны в другую, где обязательно или почва оказывалась слишком сухой, или солнце слишком злым, или воздух слишком зараженным? Кому же, если не брату, поведать эту ужасную тайну? - Может, сыну, - сказал Годольфин. - У меня никогда не было сына. Но разве это не правда, что мы тратим время нашей жизни в поисках некой ценности, истины, которую можно было бы поведать сыну, передать ему вместе с любовью? Большинство из нас - не такие счастливчики, как ты: возможно, нам нужно оторваться от остальной части человечества, чтобы найти те слова, которые стоит передавать сыну. Но прошло уже столько лет, что ты можешь подождать еще пару минут. Он возьмет твой подарок и воспользуется им для себя, для своей жизни. Но я его не виню. Так всегда поступает младшее поколение, - именно так, по-простому. Будучи мальчиком, ты тоже, наверное, принял от отца какой-нибудь подарок, не осознавая, что для тебя он со временем станет столь же ценным, как ценен он был для отца. У англичан есть верное выражение - "передавать вниз" - от одного поколения к следующему. Сыновья ничего не передают назад, вверх. Возможно, это печально и вовсе не в христианском духе, но так было с незапамятных времен и будет всегда. Ты можешь, давая, получать что-то взамен только когда имеешь дело с человеком из своего поколения. Например, с Мантиссой - твоим покорным слугой. Старик слегка улыбнулся и покачал головой. - Это не так уж много, Раф, и я уже привык к этому. Быть может, ты тоже поймешь. - Да, возможно. Всегда трудно понять ход мыслей английского путешественника. Антарктида, да? Что заставляет англичан отправляться в такие жуткие места? Годольфин смотрел в пустоту. - Я думаю, - нечто противоположное тому, что заставляет их кружить по всему земному шару в сумасшедшей пляске, именуемой "Туры Кука", дабы увидеть кожу того или иного места. Исследователь хочет увидеть его сердцевину. Здесь, наверное, есть что-то от любви. Мне никогда не доводилось проникать в сердцевину тех диких мест, Раф. Пока я не побывал в Вейссу. Лишь в прошлогодней южной экспедиции я увидел, что находится под ее кожей. - И что же ты увидел? - наклонившись вперед, спросил синьор Мантисса. - Ничего, - прошептал Годольфин, - я увидел Пустоту. - Синьор Мантисса протянул руку и положил ее на плечо старика. - Понимаешь, - Годольфин продолжал сидеть, сгорбившись и неподвижно, - Вейссу терзала меня пятнадцать лет. Я мечтал о ней, жил ею почти все это время. Она не покидала меня. Краски, музыка, ароматы. И куда бы меня ни посылали, за мной все время следовали воспоминания. А теперь за мной следуют шпики. Это дикое и сумасшедшее царство не может позволить себе отпустить меня. Раф, ты будешь одержим этим дольше, чем я. Мне уже недолго осталось. Но ты не должен никому ничего говорить. Я даже не прошу у тебя обещания, я просто беру его. Я сделал то, чего пока никто не делал. Я был на Полюсе. - Полюсе? Боже мой. Тогда почему же мы не... - Не читали об этом в прессе? Потому что я сам того захотел. Если помнишь, меня нашли у последней базы полумертвым и занесенным снегом после бури. Все подумали, что я пытался дойти до Полюса, но у меня не вышло. А я был уже на обратном пути. Но я не стал возражать. Понимаешь? Я отказался от верного рыцарского звания, впервые за всю свою карьеру отверг славу, сделал то, что делает мой сын с самого своего рождения. У Эвана мятежный характер, и вести себя так не было для него внезапным решением. А ко мне такое решение пришло вдруг, окончательно и бесповоротно, - и все из-за того, что, как оказалось, поджидало меня на Полюсе. Два карабинера вместе со своими девушками встали из-за стола, и обе пары, покачиваясь, вышли рука об руку из садика. Оркестр заиграл печальный вальс. Из зала выплывали звуки пирушки и доносились до Годольфина и Мантиссы. Ветер не стихал. Было безлунно. Листья на деревьях трепыхались, словно крошечные механизмы. - Это была дурацкая выходка, - продолжал Годольфин. - Почти бунт. Человек в одиночку в самый разгар зимы пытается добраться до Полюса. Они сочли меня сумасшедшим. Возможно, в то время они были и правы. Но я чувствовал, что должен дойти до него. Тогда я думал, что там - в одной из двух неподвижных точек этого вращающегося мира - смогу обрести покой и разгадать загадку Вейссу. Понимаешь? Мне нужно было хотя бы минутку постоять в мертвом центре этой карусели и наконец сориентироваться. И конечно же ответ ждал меня. Вкопав флаг, я принялся рядом выдалбливать лунку, чтобы оставить запас провианта для будущих экспедиций. Меня окружала вопиющая бесплодность - страна, забытая демиургом. Нигде на земле не может быть более пустого и безжизненного места. Продолбив два или три фута, я добрался до чистого льда. И вдруг мое внимание приковал странный свет, который, казалось, движется там, в глубине. Я расчистил площадку пошире. Сквозь лед, прекрасно сохранившись и не утратив своей радужной окраски, на меня глазел труп одной из их паучьих обезьян. Она была совершенно реальна, - не то, что смутные намеки, которые они делали мне раньше. Я говорю сейчас: "Делали намеки", но думаю, они оставили ее там для меня. Зачем? Возможно, по какой-то чуждой, не вполне человеческой причине, которую мне не понять. Возможно, просто хотели посмотреть - что я буду делать. Насмешка, понимаешь? - насмешка жизни, спрятанная там, где нет ничего одушевленного, кроме Хью Годольфина. Но, конечно, с подтекстом... Обезьяна рассказала мне всю правду о них. Если Эдем был творением Бога, то одному Ему известно - какое зло породило Вейссу. Под кожей, которая, морщинясь, пролезала в мои кошмары, никогда ничего не было. Сама Вейссу - это цветастый сон. Мечта о том, к чему ближе всего Антарктида - мечта об аннигиляции. У синьора Мантиссы был разочарованный вид. - Ты уверен, Хью? Я слышал, что в полярных регионах люди в результате долгого воздействия внешних факторов видят вещи, которые... - А какая разница? - сказал Годольфин. - Если даже это и было галлюцинацией, то дело ведь не в том, что я видел или что мне казалось, что я видел, - это, в итоге, неважно. Дело в том, что я понял. К какой истине пришел. Синьор Мантисса беспомощно пожал плечами. - А теперь? Твои преследователи? - Думают, что я выдам. Знают, что я разгадал значение их намека, и боятся, что я всем расскажу. Но ради Христа, как же я могу это сделать? Разве я ошибаюсь, Раф? Ведь мир тогда сойдет с ума. По глазам вижу, что ты озадачен. Я знаю. Ты пока этго не понимаешь, но ты поймешь. Ты сильный. И все это повредит тебе не больше, - он рассмеялся, - чем повредило мне. - Он посмотрел через плечо синьора Мантиссы. - А вот и мой сын. И с ним - эта девушка. Эван встал перед ними. - Отец, - произнес он. - Сынок. - Они пожали друг другу руки. Синьор Мантисса окликнул Чезаре и пододвинул Виктории стул. - Извините, я покину вас на минутку. Мне нужно передать послание. Сеньору Куэрнакаброну. - Это - друг Гаучо, - пояснил Чезаре, возникая на заднем плане. - Ты видел Гаучо? - спросил синьор Мантисса. - Полчаса назад. - Где он? - На Виа Кавур. Он придет сюда позже. Он сказал, что ему нужно встретиться с друзьями по другому делу. - Ага! - Синьор Мантисса взглянул на часы. - У нас осталось мало времени. Чезаре, иди договорись на барже. А потом - на Понте Веккьо за деревьями. Кэбмен тебе поможет. Поторопись. - Чезаре легким шагом удалился. Синьор Мантисса перехватил официантку, и она поставила на их столик четыре пива. - За наше предприятие, - сказал он. За третьим столиком сидел Моффит и, улыбаясь, наблюдал за ними. XI В жизни Гаучо никогда не случалось ничего более прекрасного, чем этот марш по Виа Кавур. Боррако, Тито и еще несколько друзей каким-то чудесным образом умудрились совершить набег на кавалерийский полк и смыться оттуда с сотней лошадей. Кражу обнаружили быстро, но "Фильи ди Макиавелли" с веселыми выкриками и песнями уже мчались галопом к центру города. Гаучо в красной рубахе, широко улыбаясь, ехал впереди. "Avanti, i miei fratelli, - пели они, - Figli di Machiavelli, avanti alla donna Liberta!" Их преследовали армейские войска - беспорядочные неистовые группы солдат, - половина из них бежала, половина ехала в повозках. По пути к центру ренегаты встретили сидящего в бричке Куэрнакаброна. Развернувшись, Гаучо набросился на него, сгреб его тело в охапку и затем вернулся к "Сыновьям". - Товарищ! - громогласно обратился он к своему удивленному заместителю. - Ну разве не славный сегодня вечер? Они добрались до консульства за несколько минут до полуночи и спешились, продолжая кричать и петь. Те из них, кто работал на Меркато Сентрале, запасли достаточно гнилых фруктов и овощей для мощного и продолжительного заградительного обстрела консульства. Прибыла армия. Съежившись от страха, Салазар и Ратон наблюдали за происходящим из окна второго этажа. Разгорелся кулачный бой. Ни одного выстрела пока не прозвучало. Площадь, будто от взрыва, вдруг превратилась в гигантскую беспорядочную карусель. Прохожие с криками бросились в первые попавшиеся укрытия. Гаучо мельком заметил Чезаре и синьора Мантиссу, которые стояли возле Поста Сентрале с двумя багряниками, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. - Боже мой, - произнес он. - Два дерева? Куэрнакаброн, я должен отлучиться. Ты пока побудешь коммендаторе. Принимай обязанности. - Куэрнакаброн отдал честь и нырнул в самую гущу схватки. Пробираясь к синьору Мантиссе, Гаучо увидел Эвана, его отца и девушку, ожидавших неподалеку. - Buona sera еще раз, Гадрульфи, - поприветствовал он Эвана и помахал ему рукой. - Мантисса, мы готовы? - От одной из портупей, пересекавших его грудь, он отстегнул большую гранату. Синьор Мантисса с Чезаре взяли полое дерево. - Присматривай за другим деревом, - крикнул синьор Мантисса Годольфину. - Никто не должен знать, что оно - здесь, пока мы не вернемся. - Эван, - прошептала девушка, прижимаясь к нему. - Здесь будут стрелять? Он услышал в ее голосе лишь страх, не заметив нетерпения. - Не бойся. - Он обнял ее крепче, как настоящий защитник. Переминаясь с ноги на ногу, старик смущенно глядел на них. - Сынок, - наконец заговорил он, чувствуя себя дураком. - Я думаю, это - не самый подходящий момент для такого разговора. Но я должен уехать из Флоренции. Сегодня. И я бы... Мне бы хотелось, чтобы ты поехал со мной. Он не смотрел на сына. Юноша печально улыбнулся, продолжая обнимать Викторию. - Но папа, - сказал он, - ведь мне придется тогда расстаться со своей единственной любимой. Виктория встала на цыпочки и поцеловала его в шею. - Мы встретимся снова, - грустно прошептала она, продолжая играть свою роль. Старик отвернулся от них, исполненный волнения, непонимания и чувства, что его вновь предали. - Мне очень жаль, - произнес он. Эван отпустил Викторию и подошел к Годольфину. - Отец, - сказал он. - Это - просто манера нашего поколения, моя ошибка, шутка. Тривиальная шутка дурачка. Ты же знаешь, что я поеду с тобой. - Моя ошибка, - вымолвил отец, - я бы даже осмелился сказать, мой недосмотр, - заключается в том, что я всегда отстаю от молодежи. Представь, даже нечто простое как, например, разговор, интонация... Эван опустил ладонь на спину Годольфина. Некоторое время они стояли, не двигаясь. - На барже, - сказал Эван. - Там мы сможем поговорить. Старик наконец обернулся. - Как только мы на нее проберемся. - Обязательно, - сказал Эван, пытаясь улыбаться. - В конце концов, мы вместе после стольких лет, когда мы околачивались на противоположных концах мира. Не ответив, старик спрятал лицо у Эвана на плече. Оба испытывали легкое смущение. Виктория взглянула на них и спокойно отвернулась, чтобы посмотреть на сражение. Зазвучали выстрелы. На мостовой стали появляться кровавые пятна. Пение "Сынов Макиавелли" перемежалось пронзительными воплями. Она увидела, как один из бунтовщиков в пестрой рубахе распростертый лежит на толстой ветке дерева, а два солдата снова и снова колют его штыками. Виктория стояла столь же спокойно, как на перекрестке, где она ждала Эвана: ее лицо не выражало никаких эмоций. Она казалась себе олицетворением принципа женственности, дополняющим всю эту безудержную, взрывную мужскую энергию. Сама неоскверненность, спокойно наблюдала она за спазмами раненых тел, за этим балаганом насильственной смерти, написанным и сыгранным, казалось, для нее одной на этой маленькой площади-сцене. Из волос на ее голове за происходящим наблюдали пятеро распятых, выражая не больше эмоций, чем она. Волоча за собой дерево, синьор Мантисса и Чезаре шли, пошатываясь, через "Ritratti diversi". Гаучо прикрывал их с тыла. Ему уже пришлось пристрелить двух охранников. - Поторапливайтесь, - приговаривал он. - Мы должны поскорее отсюда выйти. Они не позволят долго водить себя за нос. Оказавшись в Зале Лоренцо Монако, Чезаре вынул из ножен острый, словно лезвие, кинжал и приготовился вырезать Боттичелли из рамы. Синьор Мантисса стоял и смотрел на нее - на асимметрично посаженные глаза, наклон хрупкой головки, ниспадающие потоком золотые волосы. Он не мог сдвинуться с места, он чувствовал себя утонченным распутником перед дамой, о которой мучительно мечтал долгие годы, и теперь, когда его мечта так близка к свершению, он сделался вдруг импотентом. Чезаре воткнул нож в холст и повел лезвие сверху вниз. Уличный свет отражался от лезвия и, сливаясь с мерцанием принесенного ими фонаря, танцевал на роскошной поверхности полотна. Синьор Мантисса наблюдал за его движением, и внутри у него медленно рождался ужас. В этот момент он вспомнил о паучьей обезьяне Хью Годольфина, сверкающей сквозь хрустальный лед на самом дне мира. Изображение на холсте казалось ожившим, наводненным цветом и движением. Впервые за многие годы синьор Мантисса подумал о той белокурой лионской швее. Вечерами она пила абсент, а днем - терзалась из-за этого. Она говорила, Бог ненавидит ее. В то же время ей становилось все сложнее и сложнее верить в Него. Ей хотелось уехать в Париж, ведь у нее такой приятный голос. Она пошла бы на сцену. Мечтала об этом с детства. По утрам бессчетное число раз в часы, когда инерция страсти уносила их от настигавшего сна, она изливала перед ним свои планы, свое отчаяние, свои приходившие на ум крошечные любовные истории. Каким бы типом любовницы оказалась Венера? Какие дальние миры, случайно появляющиеся в три часа ночи из городов сна, открылись бы перед ним, как перед завоевателем? А ее бог, ее голос, ее сны? Она - сама богиня. Никогда ему не услышать ее голоса. И вся она (а, возможно, и вся сфера ее власти?) - не больше, чем... Цветастый сон, мечта об аннигиляции. Быть может, Годольфин именно это и имел в виду? И при этом она, тем не менее, была единственной любовью Рафаэля Мантиссы. - Aspetti, - крикнул он и схватил Чезаре за руку. - Sei pazzo? - огрызнулся Чезаре. - Сюда идут охранники, - объявил Гаучо, стоявший у входа в галерею. - Их целая армия. Богом прошу, поторопитесь. - Ты затеял все это, - протестовал Чезаре, - а теперь собираешься бросить ее? - Да. Гаучо настороженно вскинул голову. До него донеслось слабое стрекотание ружейных выстрелов. Сердитым движением он кинул в коридор гранату; приближающиеся охранники бросились врассыпную, и она с грохотом разорвалась в "Ritratti diversi". К этому моменту синьор Мантисса и Чезаре, оба с пустыми руками, стояли уже у него за спиной. - Мы должны спасать шкуру, - сказал Гаучо. - Ты берешь свою даму? - Нет, - с отвращением откликнулся Чезаре. - Даже это проклятое дерево осталось там. Они бросились бегом по коридору, где стоял запах сгоревшего кордита. Синьор Мантисса заметил, что в "Ritratti diversi" все картины унесли на реставрацию. Граната не причинила почти никакого ущерба, если не считать обгоревших стен и нескольких убитых. Они бежали бешено, изо всех сил. Гаучо наугад стрелял в охранников, Чезаре размахивал ножом, а синьор Мантисса дико махал руками, словно крыльями. Каким-то чудом они добрались до выхода и полу-сбежали полу-скатились по ста двадцати шести ступенькам, ведущим на Пьяцца делла Синьориа. Там к ним присоединились Эван с отцом. - Я должен вернуться на поле боя, - сказал Гаучо, задыхаясь. Некоторое время он молча наблюдал за резней. - Ну разве не похожи они на обезьян, особенно сейчас, когда дерутся из-за женщины? Даже если ее зовут Свобода. - Он вытащил длинный пистолет и проверил его. - Бывают ночи, - задумчиво произнес он, - одинокие ночи, когда мне кажется, что мы - обезьяны в цирке, пародирующие повадки людей. Возможно, все это - пародия, и единственное, что мы можем донести до людей - это пародия на свободу, на достоинство. Но этого не может быть. Иначе вся моя жизнь... Синьор Мантисса пожал ему руку. - Спасибо, - сказал он. Гаучо покачал головой. - Per niente, - пробормотал он, потом резко повернулся и пошел к бунтовщикам на площадь. Синьор Мантисса посмотрел ему вслед. - Пойдемте, - наконец сказал он. Эван повернулся и посмотрел туда, где стояла очарованная Виктория. Казалось, он сейчас двинется к ней или позовет ее. Но он пожал плечами и пошел за остальными. Возможно, ему просто не хотелось ее беспокоить. Моффит увидел их, когда в него угодила репа - на поверку, не такая уж и гнилая, - после чего он плашмя бросился на мостовую. - Они уходят! - Он поднялся на ноги и двинулся за ними, локтями прокладывая себе дорогу через ряды заговорщиков и ожидая, что его вот-вот пристрелят. - Именем Королевы! - закричал он. - Остановитесь! - Кто-то резко изменил свой курс и метнулся к нему. - Батюшки! - произнес тот. - Да это же Сидней. - Наконец-то. А я тебя ищу, - сказал Сидней. - У нас нет ни секунды. Они уходят. - Забудь об этом деле. - Туда, в переулок. Быстрее. - Он потянул Стенсила за рукав. - Забудь об этом, Моффит. Спектакль окончен. - Почему? - Не спрашивай. Окончен и все. - Но... - Просто из Лондона пришло коммюнике. От Шефа. Он знает больше, чем я. Он все отменил. Откуда я знаю? Мне же никто никогда ни о чем не рассказывает. - О Боже! Они незаметно пробирались к дверям. Стенсил вытащил трубку и закурил. Пальба звучала крещендо, которое, казалось, никогда не закончится. - Моффит! - через некоторое время произнес Стенсил, задумчиво затянувшись. - Если когда-нибудь случится заговор с целью убить министра иностранных дел, я молю Бога, чтобы меня не назначили этот заговор предотвращать. Конфликт интересов, понимаешь ли. По узенькой улочке они добрались до Лунгарно. После того, как Чезаре удалил двух дам среднего возраста, они стали обладателями кэба, и лошади, стуча копытами, понесли их прочь от этой суматохи к Понте Сан Тринита. Баржа уже ждала. Ее очертания смутно вырисовывались на фоне речных теней. Капитан спрыгнул на пирс. - Вас трое! - взревел он. - Мы договаривались на одного. - Синьор Мантисса, разъярившись, выпрыгнул из повозки, схватил капитана и - столь быстро, что никто не успел даже выразить изумление, - швырнул его в воды Арно. - На борт! - закричал он. Эван и Годольфин прыгнули на ящики с флягами кьянти. Чезаре застонал, представив - сколь прелестным было бы для него это плавание. - Кто-нибудь может вести баржу? - спросил синьор Мантисса. - Она похожа на военный корабль, - улыбнулся Годольфин, - только меньше и без парусов. Сынок, ты не мог бы отдать швартовы? - Есть, сэр. - Через минуту они отплывали от стенки. Вскоре баржа уже плыла по течению, которое уверенно и мощно неслось к Пизе, к морю. - Чезаре! - закричали они. Это были уже голоса призраков. - Addio! A rivederla! - Чезаре помахал им рукой: - A rivederci! - Вскоре они исчезли - растворились в темноте. Чезаре засунул руки в карманы и, не торопясь, пошел по Лунгарно. По пути ему попался камешек, и Чезаре принялся бесцельно пинать его. "Сейчас, - размышлял он, - я пойду и куплю литровую фьяско кьянти". Проходя мимо Палацца Корзини, который прекрасно и смутно возвышался над ним, он подумал: какой же все-таки это забавный мир - мир, где вещи и люди находятся не на своих местах. Например, там, по реке сейчас плывут тысяча литров вина, человек, влюбленный в Венеру, морской капитан и его толстый сынок. А там, в Уффици... Он даже громко зарычал. В Зале Лоренцо Монако, - вспомнил он и изумился, - перед Боттичеллиевым "Рождением Венеры", стоит полый багряник, пышно покрытый веселыми лиловыми цветами. ГЛАВА ВОСЬМАЯ в которой Рэйчел возвращает своего йо-йо, Руни поет песню, а Стенсил навещает Кровавого Чиклица I Потея под апрельским солнцем, Профейн сидел на лавке в скверике за публичной библиотекой и хлопал мух свернутыми страницами объявлений из "Таймc". Представив в уме карту, он решил, что место, где он сейчас сидит, - это географический центр зоны городских агентств по найму. Жуткое место эта зона! За последнюю неделю он перебывал в дюжине контор, где терпеливо сидел, заполнял формы, проходил собеседования и наблюдал за другими людьми, особенно за девушками. Его мечты оформились в интересную мысль: Ты - безработная, я - безработный, мы оба безработные, пойдем трахнемся. Он был перевозбужден. Небольшие деньги, скопленные за время работы в канализации, подходили к концу, и он сосредоточился на идее кого-нибудь соблазнить. Это помогало скоротать время. Пока ни одно из агентств не дало ему направление на собеседование. И он вынужден был с ними согласиться. Однажды забавы ради он просмотрел страницу "Приглашаю" под буквой "Ш". Шлемили никому не требовались. Нужны были чернорабочие, но не в городе, а Профейн хотел остаться в Манхэттэне, - он устал уже от скитаний по пригородам. Он желал найти единую точку, базу, место, где можно спокойно трахаться. Приводить девочку в ночлежку нелегко. Пару дней назад один бородатый парнишка в старых рабочих брюках попытался проделать это там, где остановился Профейн. Аудитория - алкаши и бродяги - молча понаблюдала за ними и решила исполнить серенаду. "Позволь мне называть тебя любимой", - пели они, умудряясь каким-то образом попадать в тональность. Некоторые обладали прекрасными вокальными данными и ухитрялись даже петь на голоса. То же самое, как с тем барменом на верхнем Бродвее, который весьма любезно обходился с девочками и их клиентами. Находясь рядом с желающей друг друга парой, мы ведем себя определенным образом, даже если у нас в настоящий момент нет партнера и даже если в ближайшем будущем нам это не угрожает. В этом есть немного цинизма, немного жалости к себе, немного отстраненности и, в то же время, искреннее желание видеть молодых вместе. Бывает и так, что сверстники Профейна отвлекаются от собственной персоны и принимают живое участие в совершенно незнакомых людях, - пусть даже из эгоцентризма. Но позвольте предположить, что это лучше, чем ничего. Профейн вздохнул. Глаза нью-йоркских женщин не замечают бродяг или парнишек, которым некуда податься. В разумении Профейна материальное благополучие и плотское желание идут рука об руку. Если бы Профейн был из тех, кто для собственного развлечения придумывает исторические теории, то он сказал бы, что в основе всех политических событий - войн, переворотов и восстаний - лежит жажда совокупления: история развивается в согласии с экономическими силами, а стремление разбогатеть состоит единственно в желании трахаться - регулярно и с тем, кого сам выбрал. В тот момент - на лавке за библиотекой - Профейну казалось, что люди, зарабатывающие неодушевленные деньги для покупки неодушевленных вещей, - просто идиоты. Неодушевленные деньги нужны, чтобы покупать живое тепло, мертвые острые ногти в живой ткани лопаток, постанывания в подушку, спутанные волосы, прикрытые веками глаза, сплетенные пахи... От таких мыслей у Профейна наступила эрекция. Положив на брюки объявления из "Таймс", он ждал, пока эрекция успокоится. За ним с любопытством наблюдали несколько голубей. Время едва перевалило за полдень, и солнце пекло. Нужно продолжать поиски, - подумал он. - День еще не кончился. Куда он хочет устроиться? Все говорят, что у него нет специальности. Любой человек прекрасно ладит хоть с какой-нибудь машиной. Но для Профейна небезопасны даже кирка и лопата. Его взгляд упал вниз. Эрекция образовала на газете поперечную складку, которая ползла от строчки к строчке вниз по мере того, как выпуклость оседала. Это был список агентств по найму. Окей, - подумал Профейн, - сейчас я к чертовой матери закрою глаза, сосчитаю до трех и посмотрю - до какого агентства дойдет складка, туда и двинусь. Это все равно, что бросать монетку: неодушевленный член, неодушевленная бумага, чистое везение. Он открыл глаза на агентстве "Пространство и Время" - Нижний Бродвей, неподалеку от Фултон-стрит. Неудачный выбор, - подумал он. - Пятнадцать центов на метро. Но уговор дороже денег. Войдя в метро на Лексингтон-авеню, он увидел напротив себя бродягу, по диагонали лежавшего на сидении. Рядом с ним никто не садился. Он был королем метро. Возможно, этот йо-йо провел здесь всю ночь, двигаясь вместе с поездом до Бруклина и назад, а в это время над его головой кружились многотонные водовороты, и ему, быть может, снилась его собственная подводная страна, населенная русалками и другими созданиями, мирно живущими среди скал и затонувших галеонов; возможно, он проспал здесь весь час пик, пока на него глазели всевозможные владельцы костюмов и куклы на высоких каблуках: ведь он занял сразу три места, - но никто из них так и не осмелился его разбудить. Если под землей - то же самое, что и под морем, то он царствовал в обоих владениях. Профейн вспомнил, как он точно так же катался на метро в феврале. Кем он тогда казался Куку, Фине? Явно не королем, - рассудил Профейн. - Скорее, шлемилем, слугой. Погруженный в жалось к самому себе, он едва не проехал "Фултон-стрит". Поезд хотел было утащить Профейна в Бруклин: захлопнувшиеся сзади двери зажали край его замшевой куртки. Чтобы попасть в "Пространство и Время", понадобилось пройти немного по улице и подняться на десятый этаж. В приемной оказалось полным-полно народу. Беглая проверка выявила отсутствие заслуживающих внимания девушек и вообще кого-либо, кроме, разве что, одной семейки, которая, казалось, шагнула в настоящее сквозь гобелены времени прямо из Великой Депрессии; они приехали на стареньком "Плимуте" из своего пыльного городка - муж, жена и то ли теща, то ли свекровь. Они кричали друг на дружку и, казалось, только старухе не наплевать на трудоустройство - прижав руки к бедрам, она стояла посреди комнаты и объясняла, как пишутся заявления. Свисавший изо рта окурок грозил опалить помаду на губах. Профейн написал заявление, бросил его на приемный столик и стал ждать. Вскоре он услышал в коридоре торопливый и весьма сексуальный стук каблучков. Его голова повернулась, будто на шарнире к магниту, и он увидел в дверях миниатюрную девушку, приподнятую каблучками до целых полутора метров шести сантиметров. "Ух ты, вот это да, - подумал он. - Хорошенькая штучка". Но девушка, увы, оказалась не посетительницей. Она принадлежала к другой стороне барьера. Улыбнувшись и приветливо помахав рукой всем жителям своей страны, она грациозно поцокала к столику. Он даже слышал, как ее бедра легонько соприкасаются и целуются через нейлон. "О! - подумал он. - Взгляни-ка на нее. У меня опять есть шанс. Ну опускайся же, козел!" Но упрямый член не опускался. Шея Профейна стала нагреваться и розоветь. Приемщица - стройная девушка, у которой, казалось, абсолютно все было подтянуто: белье, чулки, связки, сухожилия, рот - настоящая заводная кукла, - ловко двигалась между столами и, словно автомат для сдачи карт, раскладывала бланки. Шесть инспекторов, - сосчитал он. - Шесть к одному, что мое заявление попало к ней. Как русская рулетка. Ну почему так? Неужели она может уничтожить его? - она, такая с виду хрупкая, такая нежная, с такими породистыми ножками? Опустив голову, она изучала собранные заявления. Затем подняла голову, и он увидел ее глаза. Они оба бросили взгляд на одно и то же место. - Профейн, - объявила она и немного нахмурилась. О Боже, - пронеслось у него в голове. - Заряженный барабан. Везение шлемиля, который по всем правилам должен проиграть. Русская рулетка - лишь одно из названий игры, - тяжело вздохнул он про себя, - и подумать только кому повезло: мне, да еще со стоящим членом. Она снова назвала его имя. Пошатываясь, он встал со стула с "Таймс" на паху, согнулся под углом сто двадцать градусов, обошел заграждение и приблизился к столику. РЭЙЧЕЛ АУЛГЛАС, - гласила табличка. Он быстро сел. Она закурила сигарету, воровато изучая верхнюю часть его туловища. - Ты почти вовремя, - сказала она. Он нервно рылся в кармане в поисках курева. Она поддела ноготком спичечный коробок, а он уже чувствовал, как этот ноготок гладит его спину, готовый бешено вонзиться в него, когда она кончит. А кончала ли она когда-нибудь? Они уже лежат в постели; он не мог видеть больше ничего, кроме нового импровизированного сна наяву, в котором было лишь это печальное лицо с переполненными сиянием штрих-прорезями прищуренных глаз, оно медленно начинало каменеть и бледнеть под ним, под его тенью. Боже, она овладела им. Как ни странно, но припухлость на штанах стала спадать, а кожа на шее - бледнеть. Любой независимый или неисправный йо-йо должен чувствовать то же самое, когда после некоторого периода неподвижности он начинает кружиться и падать, - и вдруг другой конец его шнура-пуповины держит рука, из которой не вырваться. Рука, из которой не хочется вырываться. И теперь йо-йо знает: его простой механизм больше не будет страдать от симптомов бесполезности, одиночества, бесцельности, поскольку теперь у него есть отмеченная дорожка, неподвластная контролю. Вот каким было бы это чувство, если бы существовали такие вещи, как одушевленные йо-йо. Будучи готовым к тому, что подобное отклонение от нормы может-таки возникнуть, Профейн чувствовал себя самым подходящим для этого субъектом, и сейчас, под ее взглядом, он засомневался в собственной одушевленности. - Как насчет работы ночным сторожем? - наконец произнесла она. "Кого сторожить? Тебя?" - чуть не спросил он. - Где? - Она назвала адрес - где-то на Мэйдн-лейн. - Ассоциация антроисследований. - Он в жизни не смог бы так быстро произнести это название. На обратной стороне карточки она нацарапала адрес и имя - Оле Бергомаск. - По поводу работы - к нему. - Она протянула ему карточку, слегка коснувшись его кожи кончиками ногтей. - Разузнай и возвращайся. Бергомаск сразу все скажет, он не любит терять время. Если ничего не получится, подыщем что-нибудь другое. В дверях он обернулся. Это был зевок или воздушный поцелуй? II Винсом рано освободился на работе. В квартире он застал свою жену Мафию, сидевшую на полу вместе со Свином Бодайном. Они потягивали пиво и обсуждали ее Теорию. Мафия сидела, скрестив ноги, туго обтянутые бермудами. Плененный Свин не спускал глаз с ее промежности. "Этот малый меня раздражает", - подумал Винсом. Он взял себе пива и сел рядом. От нечего делать он принялся размышлять - давала ли Мафия Свину? Но это всегда было трудным делом - сказать, кому и что она дает. О Свине Бодайне ходила одна любопытная история, услышанная Винсомом от самого Свина. Винсом знал, что Свин подумывает о карьере порнозвезды. На лице у того иногда появлялась порочная улыбочка, будто он просматривает, или даже, может, сам производит кино-непристойности - катушку за катушкой. Подволоки радиорубки "Эшафота", свиновского корабля, были битком набиты текстами, составлявшими платную библиотеку Свина, которая пополнялась на средиземноморских маршрутах и выдавалась членам экипажа по десять центов за книжку. Эта коллекция была достаточно непотребной, чтобы сделать Свина Бодайна притчей во языцех и заслужить ему на всю эскадру славу морального разложенца. Но никто и не подозревал, что наряду с талантом библиотекаря Свин обладает еще и творческими способностями. Однажды ночью 60-я эскадра, состоявшая из двух авианосцев, трех-четырех других тяжелых кораблей и дюжины эсминцев сопровождения, включая "Эшафот", шла под полными парами в нескольких сотнях миль к востоку от Гибралтара. Было часа два ночи, видимость полная, звезды пышно и знойно цвели над черным, словно смоль, Средиземным морем. На радарах - никаких приближающихся целей; после дневной вахты все крепко спят; впередсмотрящие, чтобы не заснуть, сами себе рассказывают морские истории. Такая вот ночь. Вдруг все телетайпные аппараты оперативной группы стали отзванивать: динь, динь, динь, динь, динь. Пять звонков, или ВСПЫШКА, предварительный сигнал - "возможно, обнаружены вражескими силами". Дело было в 55-м году - более или менее мирное время, но всем капитанам пришлось вскакивать с постелей, подавать сигнал общей тревоги и выполнять программу рассредоточения. Никто не знал, что происходит. К тому времени, когда телетайпы вновь застрочили, формирование уже успело рассеяться по участку в пару сотен квадратных миль, а большая часть экипажей столпилась в тесных радиорубках. Аппараты застрочили. - Послание гласит... - Телетайписты и офицеры связи в напряжении склонились над аппаратами, думая о русских торпедах - злых и барракудоподобных. "Вспышка". - Да-да, думали они: пять звонков, "Вспышка". Ну давай же! Пауза. Наконец аппараты вновь застучали. "ЗЕЛЕНАЯ ДВЕРЬ. Однажды ночью Долорес, Вероника, Жюстина, Шарон, Синди, Лу, Джеральдина и Ирвинг решили устроить оргию..." Далее на четырех с половиной футах телетайпной ленты описывались от лица Ирвинга функциональные воплощения этого решения для каждого из участников. Свина почему-то так и не застукали. Возможно потому, что в этом деле принимала участие добрая половина эшафотовской радиокоманды вместе с Нупом - офицером связи, выпускником Аннаполиса, - и они заперли дверь в радиорубку, как только прозвучал сигнал общей тревоги. Вскоре это стало даже модным. На следующую ночь сразу после объявления полной боевой готовности из телетайпов вышла ИСТОРИЯ СОБАКИ с участием сенбернара Фидо и двух женщин-офицеров. Свин в это время стоял на вахте, и его приверженец Нуп лишний раз убедился в его определенном писательском мастерстве. Затем последовал ряд других шедевров, передаваемых по тревоге: ВПЕРВЫЕ С БАБОЙ, ПОЧЕМУ НАШ СТАРПОМ ГОЛУБОЙ?, СЧАСТЛИВЧИК ПЬЕР СХОДИТ С УМА. К тому времени, когда "Эшафот" достиг Неаполя - первого порта назначения, - Свин создал уже дюжину рассказов и аккуратно собрал их под литерой "Ё". Но рано или поздно за грехами следует возмездие. Черные дни для Свина наступили между Барселоной и Канном. Однажды ночью, отправив все послания, он заснул, стоя прямо у дверей каюты старпома. И корабль выбрал именно тот момент, чтобы сделать крен десять градусов на левый борт. Подобно трупу, Свин ввалился в каюту до смерти перепуганного старлея. - Бодайн! - закричал ошеломленный старпом. - Ты что, спишь? - Но в ответ прозвучало лишь похрапывание Свина, лежавшего среди разбросанных ответов на спецзапросы. Его сослали на камбуз. В первый же день он заснул на раздаче, приведя в полную несъедобность целый бачок пюре. Поэтому в следующий раз его поставили разливать приготовленный коком Потамосом суп - все равно несъедобный. Очевидно, свиновские колени развили любопытную способность не сгибаться: если бы "Эшафот" плыл на ровном киле, то Свин смог бы спать стоя. Он стал медицинским курьезом. Когда корабль вернулся в Штаты, Свина направили на обследование в портсмутский военно-морской госпиталь. По возвращении на "Эшафот" его определили в палубную команду некоего Папаши Хода, помощника боцмана. Не прошло и двух дней, как Папаша ужасно достал Свина, и конфликты между ними приняли хроническую форму. Во время рассказа по радио звучала песня о Дейви Крокетте, выводившая Винсома из себя. Это был пик моды 56-го года на енотохвостые шляпы. Везде, куда ни кинь, шлялись миллионы детей с этими пушистыми фрейдо-гермафродитскими символами на головах. Получили широкое распространение нелепые легенды о Крокетте, впрямую противоречившие историям, услышанным Руни, когда мальчиком он жил в горах Теннесси. Этот человек - завшивевший алкаш-сквернослов, продажный судья и самый заурядный поселенец - выставлялся теперь для американской молодежи в виде величественного и стройного образца англо-саксонского превосходства. Он вырос в героя, которого могла бы создать Мафия, очнувшись от особо безумного эротического сна. Эта песня сама просилась на то, чтобы ее спародировали. Винсом положил в ее основу собственную автобиографию в рифме АААА и спел под незамысловатую прогрессию из трех (можете сами сосчитать) аккордов: Родился он в Дерхаме в двадцать третьем году. Его папаша смылся, оставив мать одну. Когда он был мальчишкой, видел, как в саду Народ линчует нигеров прямо на ходу. [Припев]: Руни, Руни Винсом, король танца деки-данс. Потом из него вырос настоящий ковбой. Все знали: он понравится невесте любой. Он шел гулять по шпалам, брал монетку с собой Бросать на счастье в паровоз с дымящейся трубой. Он прибыл в Винстон-Салем, чтобы всех покорить. С местной красоткой начал шашни крутить. Потом ее папаша что-то начал дурить - Засек у дочки брюхо и дал всем прикурить. Но слава Богу вскоре началась война. Он ушел на фронт, куда послала страна. Сильный и здоровый, как бетонная стена, За свой патриотизм получил сполна. Подрался с офицером и был прав на все сто. С него сорвали сержантские нашивки, но зато В войну он отсиделся в симпатичном шато, Пока таких, как он превращали в решето. Кончилась война. Наш юный денди и франт Сбросил с себя хаки и винтовку "Гаран", Поехал жить в Нью-Йорк, чтобы набить свой карман, Но с этим городом у них никак не ладился роман. Лишь восемь лет спустя его взяли в эМ-Си-Эй. Так себе работка, зато платят раз в семь дней. Как-то выйдя из конторы, он повстречался с ней - С куколкой, назвавшейся Мафией-ей. Из парня выйдет толк - ему ума не занимать, И Мафия без лишних слов - прыг к нему в кровать! Руни-старина совсем свихнулся, видать: Сыграли вскоре свадьбу. Стали жить-поживать. Теперь он и сам стал крутым фирмачем - Получка плюс треть прибыли и все бы ни по чем, Но Мафия решила стать свободной, причем По ее Теории наш Руни обречен. [Припев]: Руни, Руни Винсом, король танца деки-данс. Свин Бодайн завалился спать. В соседней комнате голая Мафия разглядывала себя в зеркало. Паола, - подумал Руни, - где ты теперь? У нее появилось обыкновение исчезать, порой дня на два или на три, и никто никогда не знал - куда. Может, Рэйчел замолвит Паоле словечко за него? Он понимал, что его понятия о должном годятся, скорее, для прошлого века. Но эта девушка сама была загадкой. Она мало говорила и все реже появлялась в "Ржавой ложке" - только когда знала, что Свин сечас в другом месте. Свин домогался ее. Спрятавшись за кодексом, грязная сторона которого касалась лишь офицеров (а может, и исполнительных директоров? - спрашивал себя Винсом), Свин наверняка представлял Паолу своей партнершей, когда придумывал очередной фильм для холостяков. Это естественно, - полагал Винсом; пассивность этой девушки заставляет видеть в ней объект для садизма, который можно облачить в какие-угодно неодушевленные костюмы и фетиши и который можно мучить, подвергать причудливым непристойностям из свиновского каталога, выворачивать ее гладкие, нежные и, наверняка, с виду девственные члены в позиции, способные распалить развращенный вкус. Рэйчел права: Свин, а, может, и Паола - это продукты деки-данса. Винсом, самозванный король этого танца, жалел, что деки-данс вообще появился на свет. Как это случилось, какой вклад внесли сюда разные люди, включая его самого, - оставалось для Винсома загадкой. Он вошел в комнату в тот момент, когда Мафия, согнувшись, снимала с себя гольфы. Наряд студентки колледжа, - подумал Винсом. Он крепко шлепнул ее по ближайшей ягодице; она выпрямилась, повернулась, и он отвесил ей пощечину. - Чего? - сказала она. - Кое-что новенькое, - ответил Винсом. - Для разнообразия. - Схватив Мафию одной рукой за промежность, а другой - за волосы, он приподнял ее, как жертву (хотя Мафия никогда не была жертвой) и полу-понес полу-поволок к кровати, где она теперь и лежала в нелепой позе, образуя беспорядочную массу из белой кожи, черных лобковых волос и гольфов. Он расстегнул брюки. - Ты ничего не забыл?, - застенчиво и немного испуганно произнесла она, отбрасывая волосы со лба по направлению к тумбочке. - Нет, - сказал Винсом. - Во всяком случае, на ум ничего не приходит. III Профейн вернулся в "Пространство и время" убежденный, что уж с чем-чем, а с Рэйчел ему повезло. Бергомаск дал ему работу. - Чудесно, - сказала она. - За услуги заплатит он, ты ничего нам не должен. Время близилось к закрытию. Рэйчел стала прибирать на столе. - Пойдем ко мне, - сказала она спокойно. - Подожди меня там, у лифта. Опершись в коридоре о стенку, он подумал, что с Финой у него начиналось почти так же. Она взяла его домой, словно найденные на улице четки, и убедила себя в его волшебной силе. Фина была набожной католичкой, как его отец. А Рэйчел, он вспомнил, - еврейка, как его мать. Может, все ее желания сводятся к тому, чтобы его накормить - то есть, к роли еврейской мамы? Они спустились на лифте - набитом людьми и, в то же время, тихом. Рэйчел безмятежно завернулась в серый плащ. В метро на турникете она опустила два жетона. - Эй, - сказал Профейн. - Ты без денег, - откликнулась она. - Я чувствую себя жиголо. - Так оно и было. У нее всегда находилось центов пятнадцать и, возможно, полпалки салями в холодильнике - в общем, что-нибудь, чем его покормить. Рэйчел решила поселить Профейна у Винсома, но кормить за свой счет. Квартира Винсома была известна в Команде как "Вестсайдская ночлежка". Ее площади хватило бы на всех членов Команды вместе взятых, а Винсому было наплевать, кто у него спит. На следующий день поздно вечером к Рэйчел заглянул пьяный Свин Бодайн в поисках Паолы, которая опять была Бог знает где. - Эй! - обратился Свин к Профейну. - Старина! - откликнулся Профейн. Они открыли по пиву. Вскоре Свин потащил их в "V-Бакс" послушать Макклинтика Сферу. Рэйчел сосредоточенно слушала музыку, а Свин и Профейн тем временем вспоминали морские истории друг о друге. В один из перерывов Рэйчел подсела за столик к Макклинтику и узнала, что тот "подцепил" контракт с Винсомом на две большие пластинки для "Диковинок". Они немного поболтали. Перерыв закончился. Музыканты неторопливо вернулись на сцену, подстроились и начали с композиции Сферы "Твой дружок. Фуга". Рэйчел вернулась к Свину с Профейном. Они в это время обсуждали Папашу Хода и Паолу. "Боже, Боже, - сказала она про себя. - Куда я его привела? К чему я его вернула?" На следующее утро, в воскресенье, она проснулась слегка с похмелья. В дверь колотил Винсом. - Выходной же! - заворчала она. - Какого черта? - Дорогой исповедник, - сказал Винсом. Судя по его виду, он не спал всю ночь. - Не сердись. - Поговори лучше с Айгенвэлью. - Она пошлепала на кухню и поставила кофе. - Ну, какие проблемы? Какие же еще: Мафия. Правда, сегодня он пришел совсем не за этим. Он специально надел позавчерашнюю рубашку и пренебрег прической, дабы привести Рэйчел в нужное расположение. Если хочешь, чтобы девушка посводничала между тобой и своей подругой, то ни в коем случае нельзя заявлять об этом прямо с порога. Тут нужны кое-какие хитрости. Разговор о Мафии - лишь предлог. Рэйчел и в самом деле хотела знать - говорил ли он со своим дантистом, и Винсом ответил отрицательно. Айгенвэлью в последнее время постоянно занят со Стенсилом. К тому же Руни интересна женская точка зрения. Рэйчел налила кофе и сказала, что обеих ее подружек нет дома. Он прикрыл глаза и взялся за дело: - Рэйчел, мне кажется, она изменяет мне со всеми подряд. - Ну так выясни и подай на развод. За время разговора у Рэйчел поубавилось кофе, а у Руни - тяжести на душе. В три пришла Паола и, мимоходом поприветствовав их улыбкой, скрылась в своей комнате. Он что, слегка покраснел? Его пульс участился. Совсем свихнулся, ведет себя, будто мальчишка. Он встал. - Можно мы будем иногда беседовать на эту тему? - сказал он. - Хотя бы понемногу. - Если тебе это поможет, - улыбнулась она, хотя сама ни минуты в это не верила. - А что там у вас с этим макклинтиковским контрактом? Только не говори мне, что "Диковинки" стали делать нормальные записи. Ты что, ударился в религию? - Если я вообще каким-нибудь становлюсь, - ответил Руни, - то именно таким. Он возвращался через Риверсайд Парк, размышляя о том, правильно ли он себя вел. Может, - вдруг пришло ему в голову, - Рэйчел подумала, что я хочу ее, а не соседку? Дома он застал Профейна, беседующего с Мафией. Боже мой, - подумал он. - Единственное мое желание - это поспать. Он лег в позу эмбриона, и его, как ни странно, довольно быстро подхватили волны сна. - Так значит, ты - полуеврей, полуитальянец, - говорила Мафия в другой комнате. - До ужаса смешная роль! Как Шейлок, non e vero, ха-ха. В "Ржавой ложке" есть один молодой актер, так он утверждает, что он - армяно-ирландский еврей. Тебе нужно с ним познакомиться. Профейн решил не спорить. Поэтому ответил: - Это, наверное, хорошее место - "Ржавая ложка". Но не моего класса. - К черту класс, - сказала она. - Аристократизм - в душе. Может, ты - потомок королей, кто знает? - Я знаю, - подумал Профейн, - я - потомок шлемилей, а Иов - основатель моего рода. Мафия была в прозрачном вязаном платье. Она сидела, положив подбородок на колени, поэтому нижняя часть подола ничего не прикрывала. Профейн перевернулся на живот. "Да, это было бы интересно", - подумал он. Вчера, когда Рэйчел привела его сюда, они застали Мафию, Харизму и Фу, играющими на полу в гостиной в парную автралийскую борьбу без одного партнера - "минус один". Извиваясь, Мафия сменила позу и легла ничком параллельно Профейну. Очевидно, у нее появилась странная идея коснуться своим носом профейновского. Боже мой, она наверняка находит эту идею очаровательной, - подумал он. Но тут в комнату ворвался кот Фанг и, прыгнув, приземлился между ними. Повернувшись на спину, Мафия принялась ласкать и гладить кота. Профейн потопал к холодильнику за пивом. Вошли Свин Бодайн и Харизма, распевая пьяную песню: Есть бары больные в каждом городе Штатов, Где люди больные проводят свой день. Любовь на полу - это для Балтимора, Сценки из Фрейда - Нью-Орлеан, Беккет и дзэн - для Кеокука, Айова, В Тер-От, Индиана, - кофеварки эспрессо И культурный вакуум, если вакуум - быль. И хотя я свой зад уволок из Олбани, Н'Йорк, К широкому Тихому морю, Я вовек не забуду "Ржавую ложку". Единственный бар для меня - "Ржавая ложка". Они словно принесли с собой часть этого тусовочного места в мир строгих фасадов Риверсайд-драйв. Вскоре - никто даже не понял, как это произошло, - началась вечеринка. Появился Фу и тут же бросился звонить разным людям. У входной двери, которую оставили открытой, словно из миража, возникли некие девушки. Кто-то включил приемник, кто-то отправился купить еще пива. Под потолком темными слоями висел табачный дым. Двое или трое из собравшихся увели Профейна в угол и принялись излагать ему доктрины в духе Команды. Не перебивая лекцию, он потягивал пиво. Вскоре, уже поздно вечером, Профейн почувствовал себя пьяным. Не забыв завести будильник, он нашел в комнате свободный угол и заснул. IV В тот вечер 15 апреля Давид Бен-Гурион произнес речь, посвященную Дню Независимости, где предупредил свою страну о планах Египта утопить Израиль в крови. Ближневосточный кризис назревал еще с зимы. 19 апреля вошло в силу соглашение о прекращении огня. В тот же день Грэйс Келли вышла замуж за принца Монако Райнера Третьего. Таким образом, весна тянулась медленно, и как огромные потоки, так и подобные им мелкие завихрения выливались в заголовки передовиц. Люди читали те новости, которые хотели читать, и каждый соответствующим образом выстраивал свой собственный бардак из скандалов и пустяков истории. В одном лишь Нью-Йорке по самым грубым оценкам насчитывалось около пяти миллионов различных бардаков. И один Бог знал, что творилось в умах кабинетных министров, президентов и госслужащих в разных столицах мира. Несомненно одно - их личные версии истории выливались в действие, как это обычно происходит, если превалирует нормальное распределение типов. Стенсил выпадал из этой модели. Чиновник без рейтинга, архитектор-по-необходимости интриг и томных вздохов вдвоем, - ему следовало бы пойти по стопам отца и стать человеком действия. Но вместо этого он проводил дни в неком прозябании - беседовал с Айгенвэлью и ждал, когда Паола, раскрывшись, займет свое место в этом грандиозном готическом нагромождении догадок, создаваемых им с таким трудом. Конечно, у него были свои "наводки", но сейчас он следовал по ним апатично и почти незаинтересованно, будто имел дела поважнее. В чем, однако, заключалась его миссия, представлялось ему не более ясным, чем конечная форма его В.-конструкции, даже не более ясным, чем то - почему, собственно, он начал считать преследование В. первоочередной задачей. Стенсил мог лишь чувствовать ("инстинктивно", как он это называл) - какая информация может оказаться полезной, а какая - нет, и что наводку можно отбросить, если след, сделав петлю, возвращался на прежнее место. Естественно, когда находились объекты, равные по интеллекту самому Стенсилу, то ни об инстинктах не могло быть и речи: одержимость есть одержимость, но как и в каком месте она была приобретена? Если бы только Стенсил не был дитятей века и чем-то не существующим в природе, как он сам настаивал! С точки зрения завсегдатаев "Ржавой ложки", он - нормальный современный человеком, занятым поисками индивидуальности. В Команде уже твердо решили, что именно это и есть его Проблема. Но беда именно в том и заключалась, что индивидуальностей у Стенсила было хоть отбавляй, и они присутствовали в нем одновременно. Он - это именно Тот Кто Ищет В. (включая любые перевоплощения, которые могут для этого потребоваться), но она являлась его индивидуальностью не в большей степени, чем дантист по душам Айгенвэлью или любой другой из членов Команды. Однако это привело его к интересной мысли о половой неопределенности. Вот будет номер, если в конце охоты он столкнется лицом к лицу с самим собой, страдающим чем-то вроде трансвестизма души. Ну и смеху будет для всей Команды! Ведь он и в самом деле не знал ни к какому полу относится В., ни к какому виду или семейству. Мириться с предположением, что путешественница Виктория и канализационная крыса Вероника - все одна и та же В., вовсе не означало метемпсихоза, а лишь подтверждало факт, что его жертва имеет столь же непосредственное отношение к Самому Главному - то есть, к виртуозной интриге века, - как Виктория - к заговору "Вейссу" и Вероника - к церковному ордену крыс. Если она была историческим фактом, значит она должна продолжать свою деятельность и сегодня, поскольку окончательный Заговор Которому Нет Имени пока что не осуществлен, хотя, впрочем, называя В. "она", можно с тем же успехом иметь в виду яхту или страну. В начале мая Айгенвэлью представил Стенсила Кровавому Чиклицу, президенту "Йойодины Инк." - компании, которая имела фабрики, в беспорядке разбросанные по всей стране, и правительственные контракты на объемы, превышающие возможности. В конце сороковых "Йойодина" жила себе тихо-мирно под названием "Игрушки Чиклица" и состояла из крошечной кустарной мастерской на окраине Натли, штат Нью-Джерси. В те годы у абсолютно всех американских детей развилась психопатическая наклонность к приобретению гироскопов - той их простой разновидности, которая приводится в движение шнуром, навитым на вращающийся вал, - типа волчка. Усмотрев в этом деле хороший рыночный потенциал, Чиклиц решил расширить производство. Он начал преуспевать в захвате рынка игрушечных гироскопов, когда вдруг пришедшая на экскурсию группа школьников указала ему на то, что эти игрушки работают по принципу гирокомпаса. "По принципу чего?" - переспросил Чиклиц. Они объяснили ему, что такое гирокомпас, а так же поведали о свободных гироскопах и датчиках. У Чиклица в голове всплыли смутные воспоминания об одном торговом журнале, где было написано, что эти штуковины любит покупать правительство. Их использовали на кораблях и самолетах (а в последнее время и на ракетах). "Ну что ж, - рассудил Чиклиц, - почему бы и нет?" В те времена малый бизнес имел более чем богатые возможности. И Чиклиц начал делать гироприборы для правительства. Не успел он опомниться, как производство пополнилось телеметрическими инструментами, частями испытательных комплексов и оборудованием для средств ближней связи. Он продолжал расширяться, покупать другие компании или сливаться с ними. С тех пор прошло уже десять лет, и за это время Чиклиц выстроил целое королевство из взаимосвязанных подразделений, ответственных за системное управление, самолетные корпуса, силовые установки, командные системы и оборудование для наземной поддержки. Дина, - рассказал Чиклицу один из новичков-инженеров, - это единица силы. В качестве символа скромных начинаний чиклицевой империи, который в то же время наводит на мысль о силе, инициативе, инженерном мастерстве и крепком индивидуализме, Чиклиц окрестил свою компанию "Йойодина". Стенсил посетил один из заводов на Лонг-Айленде. Среди военных приборов, - размыслил он, - вполне можно найти след, ведущий к заговору. Стенсил оказался прав. Его повели в зону конторок, чертежных досок и папок с синьками. Там, полузатерявшись в лабиринте картотек, Стенсил обратил внимание на лысеющего, похожего на свинью джентльмена в костюме европейского покроя, который потягивал кофе из бумажного стаканчика - предмета, ставшего чуть ли не частью униформы современного инженера. Джентльмена звали Курт Мондауген; да, совершенно верно, он работал в Пюнемюнде, где участвовал в разработке Vergeltungswaffe Eins и Zwei. О волшебный инициал! Вскоре наступил вечер, и Стенсил договорился о возобновлении беседы. Через неделю или около того в одной из уединенных боковых комнат "Ржавой ложки" Мондауген за отвратительным подобием мюнхенского пива рассказывал о том, как в юности жил в Юго-Западной Африке. Стенсил внимал. Сам рассказ и ответы на последовавшие вопросы заняли не более тридцати минут. Но в пересказе Стенсила - в следующую среду у Айгенвэлью - эта история претерпела значительные изменения, стала "стенсилизованной", как он это называл. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ История Мондаугена I В 1922 году майским утром (в Вармбадском округе это почти зима) выпускник Мюнхенского технического университета Курт Мондауген подъехал к белой заставе неподалеку от деревни Калькфонтейн-Саут. Скорее чувственно полный, чем толстый, светловолосый, с длинными ресницами и застенчивой улыбкой, восхищавшей женщин в возрасте, Мондауген, ожидая восход, сидел в видавшей виды капской повозке, лениво ковырял в носу и разглядывал понток, или травяную хижину, Виллема ван Вяйка - отдаленный форпост виндхукской администрации. Пока лошадь, покрываясь росой, дремала, Мондауген ерзал на сидении и пытался сдержать гнев, замешательство и нетерпение, а за горизонтом, на другом конце Калахари - сущего олицетворения смерти - над ним насмехалось неторопливое солнце. Уроженец Лейпцига Мондауген воплощал по крайней мере две предосудительные склонности жителей своего края. Во-первых (что не так уж важно), он имел саксонскую привычку без разбора присоединять уменьшительные суффиксы к существительным - как одушевленным, так и неодушевленным. Во-вторых (и это важно), он разделял со своим земляком Карлом Бедекером стойкое недоверие к югу, невзирая на всю относительность этого понятия. Представьте теперь, с какой иронией он относился к своему положению, и сколь жуткими были капризы судьбы, которые, как он считал, сперва привели его в мюнхенскую аспирантуру, а потом в конце концов (будто, подобно меланхолии, эта южная болезнь прогрессировала и не поддавалась лечению) вынудила бежать от мюнхенской депрессии в другое полушарие и попасть в зеркально отраженное время Юго-Западного протектората. Мондауген реализовывал здесь программу по изучению атмосферных радиопомех, сокращенно "сфериков". Во время Первой мировой некто Г. Баркхаузен, подслушивая телефонные разговоры союзников, различил серию нисходящих тонов, весьма напоминающих визг тормозов. Каждый из этих "свистунов" (так назвал их Баркхаузен) длился не более секунды и, видимо, находился в диапазоне низкой, или звуковой, частоты. "Cвистуны" оказались лишь первыми представителями семейства сфериков, номенклатура которых пополнилась впоследствии щелчками, сопелками, восходящими тонами и еще одной помехой, похожей на птичий щебет и названной "утренним концертом". Никто не знал наверняка, чем они вызваны. Одни считали, пятнами на солнце, другие - вспышками молний, но все сходились в одном: здесь как-то замешано магнитное поле Земли, и потому была разработана программа регистрации сфериков на разных широтах. Находившийся в нижней части списка Мондауген вытянул Юго-Западную Африку. Ему поручили установить аппаратуру как можно ближе к двадцать восьмому градусу южной широты. Поначалу необходимость поселиться в бывшей немецкой колонии взволновала его. Как и у большинства неистовых молодых людей - в отличие от отдельных душных стариков - мысль о поражении вызывала у него омерзение. Однако вскоре выяснилось, что многие немцы, бывшие до войны землевладельцами, получили от правительства Капской области разрешение сохранить гражданство, собственность и туземных работников. На ферме некоего Фоппля в северной части округа между горной цепью Карас и болотами Калахари - не больше дня пути от приемной станции Мондаугена - зародилось даже подобие экспатриатской общины. Бурными были вечеринки, резвыми - танцы, веселыми - девушки, чуть ли не каждую ночь после приезда Мондаугена стекавшиеся в барочную усадьбу Фоппля на нескончаемый с виду фашинг. Но сейчас казалось, что обретенное им в этом забытом Богом уголке благоденствие вот-вот улетучится. Солнце взошло, и в дверях появился ван Вяйк, подобно марионетке, выдернутой на обозрение публики с помощью потайных блоков. Ястреб опустился на землю перед хижиной и уставился на ван Вяйка. Мондауген вышел из оцепенения, спрыгнул с повозки и направился к хижине. Ван Вяйк помахал ему бутылкой домашнего пива. - Знаю, знаю! - прокричал он через разделяющую их потрескавшуюся землю. - Из-за этого я не спал всю ночь. Думаешь, у меня нет других забот? - Мои антенночки! - воскликнул Мондауген. - У тебя антенночки, а у меня - Вармбадский округ, - ответил бур. Он был навеселе. - Слыхал о вчерашнем? Тебе стоит побеспокоиться. Абрахам Моррис переправился через Оранжевую. Как и было задумано, Мондаугена эта новость потрясла. - Один Моррис? - только и смог вымолвить он. - Шесть мужчин, несколько женщин с детьми, карабины, снаряжение. Это не то, что ты думаешь. Моррис - не человек. Он - Мессия. Раздражение Мондаугена вдруг уступило место страху, и страх начал отпочковываться от стенок кишечника. - Ведь они грозились сорвать твои антенны? Но он не делал ничего такого... Ван Вяйк хмыкнул: - Доигрался. Ты говорил, будто будешь слушать свои помехи и записывать какие-то там данные. Но не сказал, что разнесешь их по всему бушу и сам станешь помехой. Бондельшварцы верят в привидения и боятся сфериков. А напуганные они опасны. Мондауген признал, что пользуется усилителем и громкоговорителем. - Я иногла сплю, - объяснил он. - Разные виды помех принимаются в разное время. У меня в штате один человек - я сам. Нужно же мне спать. Я поставил рядом с подушкой громкоговорюшку и приучился сразу просыпаться, дабы не упустить ни одной группы сигналов... - Когда вернешься на свою