то ли эта  выпивка  была худшей  в его
практике. В памяти остались пробелы, а это всегда неприятно. Профейн помнил,
как  Свин  решил подыскать  компанию, и  они пошли в Национальную галерею; и
точно - перед "Тайной вечерей" Дали они нашли двух девушек-госслужащих.
     - Меня зовут Чок, - представилась блондинка, - а это Чик.
     Свин застонал от мгновенно нахлынувшей ностальгии по Хэнки и Пэнки.
     - Отлично, - сказал он. - Это Бенни, а я, хью-хью, Свин.
     - Не сомневалась, - сказала  Чик. Но соотношение числа девушек и юношей
в Вашингтоне равнялось  примерно  восемь к одному.  Она схватила Свина  выше
локтя и оглянулась, будто среди статуй прятались невидимые сестрицы.
     Они жили  недалеко от улицы  П  и имели коллекцию  всех пластинок  Пэта
Буна. Не успел Свин  поставить  большую бумажную  сумку  с  плодами  дневной
прогулки  по алкогольным кладезям  столицы -  легальным и не очень, - как на
них, ничего не подозревающих, обрушилось 25 ватт этого дела с песней "Би боп
э лула".
     После  такой   прелюдии  воспоминания  о  выходных   носили  отрывочный
характер: Свин засыпает на  ступеньках у  памятника  Вашингтону и,  пролетев
полмарша, врезается  в  учтивую  армию бойскаутов; они вчетвером в "Меркури"
Чок кружат по Дюпон-серкл в три часа  ночи, затем к ним присоединяются шесть
негров в "Олдсмобиле", которым вздумалось устроить гонки; обе машины едут на
Нью-Йорк-авеню,  где  находится  квартира,  занимаемая  одной неодушевленной
аудиосистемой, пятьюдесятью  энтузиастами  джаза и Бог  знает  каким  числом
ходящих по кругу бутылок  общего вина; Чок и он сам под одеялом "Хадзон Бэй"
на ступенях  масонского храма  на  северо-западе  Вашингтона,  где их  будит
менеджер страховой компании, представляется Яго Саперстайном и приглашает на
очередную попойку.
     - Где Свин? - поинтересовался Профейн.
     - Он украл  мой "Меркури", и сейчас они с Чик едут в  Майами, - сказала
Чок.
     - О-о!
     - Пожениться.
     -  Мое хобби, - продолжал Яго Саперстайн, -  выискивать  молодых людей,
которых интересно привести на вечеринку - вроде вас.
     - Бенни - шлемиль, - сказала Чок.
     - Шлемили - это всегда интересно, - сказал Яго.
     Попойка происходила на границе  с Мэрилендом;  Профейн,  сопровождавший
Яго,   познакомился  с  гостями.  Среди  них:   беглец  с  острова  Дьявола,
пробиравшийся  под  псевдонимом Мэйнард  Василиск в Вассар  преподавать  там
пчеловодство; изобретатель,  отмечающий  семьдесят второй  отказ  Патентного
бюро,  на  сей  раз -  по  поводу  автоматического  борделя для  вокзалов  и
автостанций,  устройство которого он  с помощью  синек  и  жестов  разъяснял
стайке  тиросемиофилов  (коллекционеров  этикеток  с  коробочек французского
сыра), похищенных Яго  с  их ежегодной конференции; хрупкая дама-биопатолог,
уроженка  острова Мэн,  примечательная тем,  что  была единственным  в  мире
моноглотом мэнского диалекта и потому ни с кем не разговаривала; безработный
музыковед  по имени  Петар, посвятивший  жизнь поискам утраченного  концерта
Вивальди  для казу  - о концерте он впервые  услышал  от  бывшего  чиновника
администрации Муссолини по имени Сквазимодео - тот валялся теперь под роялем
мертвецки пьяный, - Петар знал не только  то, что этот концерт  похитили  из
монастыря какие-то меломаны-фашисты, но также и двадцать тактов из медленной
части,  которые  он,  блуждая  среди гостей, время  от времени  исполнял  на
пластмассовом казу;  и другие "интересные"  люди. Сонный Профейн ни с кем не
общался. Он проснулся на рассвете в ванне  Яго под хихиканье облаченной лишь
в бескозырку  блондинки, поливавшей Профейна  бурбоном  из  четырехлитрового
кофейника. Профейн собрался было открыть рот и подставить его под струю, как
вошел Свин собственной персоной.
     - Верни бескозырку, - сказал Свин.
     - Я думал, ты во Флориде, - сказал Профейн.
     -  Ха-ха, - сказала  блондинка, - поймай меня. И они  убежали - сатир и
нимфа.
     Следующее,  что всплыло в памяти  - это  возвращение  к Чок и  Чик:  на
коленях Чок лежит его голова, на проигрывателе - Пэт Бун.
     - У вас фамилии на одну букву, - ворковала  Чик в противоположном конце
комнаты. - Бун, Бодайн.
     Профейн встал и поковылял на кухню, где его вырвало в раковину.
     - Вон! - выкрикнула Чок.
     - Да,  пора,  -  пробормотал  Профейн.  Внизу  на  лестнице стояли  два
велосипеда, на которых  девушки,  экономя на  автобусных билетах,  ездили на
работу. Профейн схватил  велосипед и снес его с крыльца на улицу. Безобразие
- ширинка расстегнута, коротко подстриженные волосы взъерошены на висках, на
лице  двухдневная  щетина,  рубашка  на  брюхе  расстегнута,  и  выглядывает
сетчатая майка; виляя из стороны в сторону, он поехал к ночлежке.
     Он  не миновал и двух кварталов, как сзади послышались крики. На втором
велосипеде  его  преследовали Свин  с  сидевшей  на руле Чик.  Далеко позади
виднелась Чок - на своих двоих.
     - Ой-ой-ой! - сказал Профейн. Он покрутил переключатель и врубил первую
скорость.
     - Вор!  - крикнул Свин и засмеялся своим непристойным смехом. -  Вор. -
Словно  из-под  земли  возникла  полицейская машина  и  помчалась  наперерез
Профейну. Тот  переключился, наконец, на третью скорость и  пулей  исчез  за
углом. Так они преследовали его по  осеннему холодку, по воскресным улицам -
безлюдным, если  не считать их самих. В конце концов  полицейские  со Свином
настигли Профейна.
     - Все в порядке, офицер,  - сказал Свин, -  это -  мой  друг, я не буду
предъявлять обвинения.
     -  Вот  и славно, - сказал  полицейский,  - а  я  буду. -  Их отвезли в
участок  и  посадили в "аквариум". Свин заснул, а  две рыбины, попавшие туда
раньше них, принялись стаскивать  с него  ботинки.  Профейн  слишком  устал,
чтобы вмешиваться.
     - Эй!  - окликнул  Профейна веселый алкаш  с другого  конца комнаты.  -
Хочешь сыграть в "хвост и гриву"?
     Под  синей наклейкой на пачке "Кэмела"  были буквы - либо Х, либо Г - и
число.  Участники  по  очереди угадывают букву, и если  один  ошибается,  то
другой дает ему либо в Хвост  (то есть под зад), либо  в  Гриву  (то есть по
шее)  соответствующее  числу  количество   раз.  Кулаки  алкаша   напоминали
небольшие булыжники.
     - Я не курю, - сказал Профейн.
     - А-а, - сказал алкаш, - тогда как насчет камня, ножниц и бумаги?
     Как раз в это  время  наряд  патруля  и  полиции притащил взбесившегося
помощника   боцмана  семи  футов   ростом,   вообразившего  себя  знаменитым
Кинг-Конгом.
     - Аййе! - кричал он, - Я - Кинг-Конг, не вздумайте тут меня трахать.
     - Ну-ну, - сказал патрульный, - Кинг-Конг не говорит. Он рычит.
     Тогда помощник  боцмана зарычал и, подпрыгнув,  уцепился за свисавший с
потолка  старый вентилятор. Он  закружился, крича по-обезьяньи и молотя себя
кулаком в грудь. Патрульные с полицейскими в замешательстве топтались внизу,
самые храбрые пытались схватить его за ноги.
     - И что теперь? - сказал один из полицейских. Ему  ответил оторвавшийся
вентилятор,  уронивший  помощника  в  самую  гущу  блюстителей  порядка. Они
набросились  на него  и  связали  тремя  или  четырьмя ремнями.  Полицейский
прикатил  из  гаража небольшую тележку, погрузил  на нее помощника боцмана и
куда-то повез.
     - Эй! - крикнул патрульный,  - смотрите-ка,  кто в  аквариуме. Это Свин
Бодайн, его разыскивают в Норфолке за дезертирство.
     Свин открыл один глаз.
     - А, ладно, - сказал он, закрыл глаз и стал спать дальше.
     Пришли полицейские и сказали Профейну, что он может идти.
     - Пока, Свин, - сказал Профейн.
     - Трахни там за меня Паолу, - сквозь сон проурчал босой Свин.
     В  ночлежке  Стенсил  играл  в  покер,  но  партия вот-вот должна  была
закончиться, поскольку  заступала  следующая смена.  -  Как  раз вовремя,  -
сказал Стенсил, - а то Стенсил остался бы без штанов.
     - Ты нарочно им поддавался, - сказал Профейн.
     - Нет, - возразил Стенсил, - деньги потребуются для путешествия.
     - Решено?
     - Решено.
     Профейн почувствовал, что дело никогда еще не заходило так далеко.

        III
     Недели через две состоялась приватная отвальная - только для Профейна и
Рэйчел.  После того,  как он сфотографировался на паспорт, сделал  последние
прививки и все остальное, Стенсил  стал  его  личным  слугой,  сметая  неким
волшебством все бюрократические рогатки.
     Айгенвэлью  ничего  не  предпринимал.  Стенсил  даже  зашел  к  нему  -
возможно,  дабы испытать себя  перед  встречей  с тем, что осталось от В. на
Мальте. Они обсудили концепцию собственности и сошлись на том, что истинному
собственнику не требуется  физическое владение. Если  дантист по  душам знал
(Стенсил  почти  не сомневался, что знал), то "владельцем", с  точки  зрения
Айгенвэлью, был  Айгенвэлью, а с точки зрения Стенсила - В. Коллизия мнений.
Они расстались друзьями.
     Воскресный вечер  Профейн  провел у Рэйчел за  сентиментальной бутылкой
шампанского. Руни спал в комнате Эстер. Последние две недели  это  было  его
основным занятием.
     Потом  Профейн лежал,  устроившись  головой  на  коленях  Рэйчел, а  ее
длинные волосы укрывали и согревали его. Наступил сентябрь, но владелец дома
не спешил с отоплением. Оба были раздеты. Профейн прижался ухом к ее большим
половым   губам,  словно  они  могли  заговорить  с  ним.  Рэйчел  рассеянно
прислушивалась к бутылке шампанского.
     -  Послушай,  -  прошептала  она,  поднося  отверстие  бутылки  к   его
свободному уху. Он услышал  звук выделявшейся из раствора двуокиси углерода,
усиленный стеклянным резонатором над поверхностью шампанского.
     - Счастливый звук.
     -  Да.  - Стоило ли рассказывать ей,  что на самом деле  напоминал этот
звук?  В Ассоциации  антроисследований  были  как  счетчики  радиации, так и
собственно радиация в количестве, достаточном для имитации нашествия саранчи
в лабораторных условиях.
     На  следующий  день  они  отчаливали.  У  лееров   "Сюзанны  Сквадуччи"
столпились   типы,   тянувшие  на   фуллбрайтовских   стипендиатов.   Молнии
серпантина,  дождь  конфетти  и  оркестр  (все   взято  напрокат)  создавали
праздничную обстановку.
     - Чао! - кричала команда. - Чао!
     - Sahha, - сказала Паола.
     - Sahha, - эхом отозвался Профейн.



     <A NAME="gl16"></a>
        ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
     <I>Валетта</I>

        I

     Над Валеттой шел слепой  дождь, даже показалась радуга. Подперев голову
руками, пьяный сигнальщик Хови  Серд  лежал на животе под артустановкой 52 и
смотрел  на пыхтевшую под дождем в Гавани британскую десантную баржу. Жирный
Клайд из Ши (6 футов 1 дюйм, 142 фунта, родом из Виннетки, в миру  -  Харви)
стоял у лееров и сонно поплевывал в сухой док.
     - Клайд! - крикнул Хови.
     - Нет, - сказал Жирный Клайд. - В любом случае - нет.
     Должно быть, расстроен. Ведь с сигнальщиками так не разговаривают.
     - Вечером  буду  в городе, - мягко сказал Хови, -  и мне нужен плащ. На
улице дождь, как ты, наверно, заметил.
     Жирный Клайд вынул из  заднего кармана  бескозырку и  натянул  ее,  как
чепчик, на голову. - У меня тоже увольнительная, - сказал он.
     Сверху заорал динамик: - Кисти и краску - на место!
     - Самое  время,  - проворчал Хови.  Он  выполз  из-под  артустановки на
палубе  01 и  присел на корточки.  Дождь затекал в уши  и  за воротник; Хови
смотрел на солнце, вымазавшее небо над Валеттой в красный.
     - Эй, Жирный, что стряслось?
     - Э-эх, - ответил Жирный Клайд и плюнул за борт, провожая глазами белую
каплю слюны. Промолчав минут пять, Хови сдался. Он прошел по правому борту к
трапу  и  спустился вниз, оторвав от  работы Тигренка -  коротышку-рулевого,
который, примостившись на нижней ступеньке рядом с камбузом, резал огурцы.
     Жирный Клайд зевнул. Капли падали в  рот, но  он, казалось, не замечал.
Перед  ним  встала   проблема.  Будучи  эктоморфом,  он  имел  склонность  к
размышлениям.  Клайда  как  старшину-артиллериста  третьего  класса  это  не
касалось, просто его ячейка в стеллаже находилась как раз над ячейкой Папаши
Хода, а с приходом в Валетту Папаша стал разговаривать сам  с  собой.  Тихо.
Так тихо, что никто, кроме Жирного Клайда, не слышал.
     Пошли слухи - слухи как слухи, но свиноподобные, с виду сентиментальные
моряки и  в  самом  деле  были сентиментальными свиньями. Клайд знал, почему
приход  на  Мальту  так  беспокоит  Папашу.   Тот  ничего  не  ел.  Любитель
увольнений, в  этот раз  он еще ни  разу  не  сходил на берег.  Это  портило
Жирному  Клайду  всю  малину,  поскольку  бухал  он  в  увольнениях именно с
Папашей.
     Палубный  матрос Лазар,  уже две недели испытывавший  терпение радарной
команды, вышел  со шваброй и стал сгонять воду в шпигаты левого борта.  - Не
понимаю, почему  я должен этим заниматься?  -  громко ныл он.  -  Это не моя
обязанность.
     - Надо было тебе оставаться в первом дивизионе, - мрачно заметил Жирный
Клайд и,  увернувшись от  швабры Лазара,  спустился по  трапу правого борта.
Коротышке-рулевому:
     - Эй, Тигр, дай огурца!
     - Огурца захотелось! - отозвался  Тигр, резавший лук. - А такого огурца
не  хочешь? - Его глаза слезились так сильно,  что  делали  его  похожим  на
грустного мальчика, каким он, в сущности, и был.
     - Нарежь его и положи в тарелку, - сказал Жирный Клайд, - тогда, может,
я...
     -  Я  здесь. -  Из  камбузного  иллюминатора, размахивая  куском  дыни,
высунулся Папаша Ход. Он плюнул семечком в Тигра.
     Прежний Папаша Ход! - подумал Жирный Клайд.  - И на  нем снова парадная
форма и шейный платок.
     - Прикрой свою задницу, Клайд, чем-нибудь поприличнее, - сказал Папаша.
- С минуты на минуту объявят увольнение.
     Нужно  ли говорить, что  Клайд молнией  бросился в кубрик  и через пять
минут вернулся чистый и аккуратно одетый - как обычно перед увольнением.
     - Восемьсот тридцать два дня, - рыкнул Тигренок  вслед Папаше и Клайду,
шедшим на квартердек. - Я не доживу.
     "Эшафот"  покоился  на  кильблоках, подпертый  с  обеих сторон  дюжиной
футовых деревянных брусьев, которые упирались  в  стенки сухого дока. Сверху
он,  должно  быть,  казался   гигантской  каракатицей  с   древесного  цвета
щупальцами. На  сходнях Папаша и Клайд, бросив взгляд на корабль, на секунду
задержались  под дождем.  Локатор сонара зачехлен  брезентом. На  топе мачты
развивается  американский  флаг - самый большой,  какой только смог  достать
капитан Лич.  Вечером  флаг  не  спускали,  с наступлением  темноты на  него
направляли лучи переносных прожекторов. Находка для потенциальных египетских
бомбардировщиков, поскольку "Эшафот" был единственным американским  кораблем
в Валетте.
     По  правому  борту  возвышалась школа  или семинария с  высокой башней,
торчавшей из бастиона, словно локатор поиска надводных целей.
     - Засели, - сказал Клайд.
     - Говорят, лайми собираются нас похитить, -  сказал Папаша. - И бросить
тут нашу задницу, пока все не кончится.
     -  В  любом  случае  это  может  затянуться  и  дольше.  Дай  сигарету.
Генератор, винт...
     - И чинуши. - В голосе Папаши чувствовалось отвращение. - Им, наверное,
захочется отпескоструить корпус, пока корабль в  доке. Хотя, как  только  мы
вернемся в Филли, начнется доковый период. Найдут нам, Клайд, работенку.
     Они шли через Доки. Вокруг них кучками и  шеренгами  шла увольнительная
команда "Эшафота". Подлодки тоже были зачехлены - то ли военная тайна, то ли
дождь. Раздался гудок окончания работы,  и Папаша с Клайдом тут же очутились
в  потоке докеров,  поваливших к воротам  - из-под  земли,  с  кораблей,  от
писсуаров.
     -  Докеры  везде одинаковы, - сказал  Папаша. Они с Клайдом не спешили.
Задевая их,  рабочие  проходили  мимо -  оборванные, серые. Когда  Папаша  с
Клайдом добрались до  ворот, докеры уже скрылись из виду.  Их поджидали лишь
две  старушки,  сидевшие  под  черными  зонтиками  по  обе  стороны дороги с
соломенными корзинками  на  коленях.  Донышки  корзинок  были едва  прикрыты
шестипенсовиками и шиллингами.  Клайд  положил  крону,  а  Папаша  не  успел
поменять деньги и  поэтому  бросил  в  другую корзинку доллар.  Улыбнувшись,
старушки продолжили свое бдение.
     - Что это? - спросил Папаша, улыбаясь самому себе. - Входная плата?
     Дорога шла в  гору  мимо высившихся  вокруг руин, круто  поворачивала и
ныряла  в  тоннель.  На другом его  конце находилась  остановка  автобуса; в
Валетту до отеля  "Финикия" - три пенса. В подъехавший автобус вместе с ними
сели  несколько   отставших   докеров  и   толпа  "эшафотовцев".   Последние
расположились на задних сиденьях и запели.
     - Слушай, Папаша, - начал Жирный Клайд, - это, конечно, не мое дело...
     -  Водитель!  -  раздался крик  сзади.- Эй, водитель, останови!  Отлить
надо.
     Папаша  съехал  ниже  и  надвинул  бескозырку  на  глаза. -  Теледу,  -
пробормотал он. - Это Теледу из машинной команды.
     - Водитель! - сказал Теледу.  - Если  ты  не остановишься, мне придется
ссать  из  окна.  -  Переборов себя,  Папаша  обернулся.  Группа  машинистов
пыталась удержать Теледу. Водитель вел  автобус с угрюмым упрямством. Докеры
молчали, но внимательно следили за происходящим. "Эшафотовцы" пели:

     Пойдем поссым на "Форрестал",
     Чтобы проклятый умотал,

     на  мотив  "Старой серой клячи"  -  слова придумали в  заливе Джитмо  в
пятьдесят пятом.
     -  Если ему  стукнуло в голову, - сказал  Папаша, - он  не уймется. Так
что, если ему не дадут поссать из окна, он скорей всего...
     -  Смотри, смотри, -  сказал  Жирный Клайд.  В  проходе появился желтый
ручеек мочи. Теледу застегивал ширинку.
     - Хулиганский посланец доброй воли, - заметил кто-то, - вот  кто  такой
Теледу. - Пока  ручеек  полз вперед, моряки и докеры торопливо прикрыли  его
забытыми на сиденьях утренними газетами. Друзья Теледу аплодировали.
     - Папаша, - спросил Жирный Клайд, - ты, случаем, не собираешься сегодня
забухать?
     - Собираюсь, - ответил Папаша.
     - Этого-то я и боюсь. Смотри. Я понимаю, что вмешиваюсь...
     Его прервал  взрыв хохота на  задних сиденьях. Приятель  Теледу  Лазар,
которого Жирный Клайд последний раз видел сгонявшим воду с палубы 01, поджег
лежавшие  на  полу  автобуса  газеты.  Повалил  зловонный  дым. Докеры стали
переговариваться. - Следовало  немного оставить, - загоготал Теледу, -  было
бы чем потушить.
     - О Боже! - сказал Папаша. Пара-тройка коллег Теледу затаптывали пламя.
Из кабины водителя неслись проклятия.
     Наконец они подъехали к отелю "Финикия", дым  все еще сочился из  окон.
Близилась ночь. Охрипшие от пения моряки "Эшафота" ступили на землю Валетты.
     Папаша  и Клайд выходили  последними. Они извинились  перед  водителем.
Перед отелем на ветру шуршали листья пальм. Казалось, Папаша робел.
     - Почему бы не сходить в кино? - предложил отчаявшийся Клайд. Папаша не
слушал. Они прошли под арку и оказались на Кингсвэе.
     - Завтра День Всех Святых, - сказал Папаша,  - неплохо было бы закутать
этих идиотов в смирительные рубашки.
     - Еще не сшили  такой рубахи, которая  смирила бы старину Лазара. Черт,
да здесь полно народу!
     Кингсвэй бурлил.  Ощущалась  замкнутость пространства,  как в  звуковых
кинопавильонах.  По  улице разлилось  рябое  море зеленых беретов  коммандо,
разбавленных сине-белой морской формой - свидетельство наращивания на Мальте
военного  присутствия в  связи  с Суэцким  кризисом.  В порту  отшвартовался
"Королевский  ковчег" и с ним  несколько корветов и военных транспортов,  на
которых морские пехотинцы отправятся в Египет.
     - В войну я служил  на  торпедном транспортере, - Папаша  осматривался,
пока они проталкивались по Кингсвэю,  - и перед высадкой все выглядело точно
так же.
     - И в Йоко, в Корее, все перепились,- ершисто отозвался Клайд.
     -  На самом деле  все не так. Лайми умеют напиваться перед  боем. Не то
что  мы. Мы умеем лишь блевать или ломать мебель. А  лайми подходят к делу с
воображением. Слышишь?
     У входа  в  магазин  мужской  одежды  краснолицый  английский  моряк  с
мальтийской девушкой рассматривали шелковые шарфы -- только и  всего. Но они
пели "Люди скажут, что у нас роман" из "Оклахомы".
     Над  их  головами   проревели  летящие  в  Египет  бомбардировщики.  На
некоторых углах  стояли  лотки,  с  которых бойко  торговали  талисманами  и
мальтийскими кружевами.
     - Кружева, - сказал Жирный Клайд. - При чем здесь кружева?
     -  Чтобы напомнить тебе о девушке. Даже если у тебя ее нет, лучше, если
ты... - Папаша не договорил. Жирный Клайд не стал продолжать эту тему.
     Слева  в  радиомагазине "Филипс" включили  на  полную громкость  выпуск
новостей.  Кучки  гражданских   стояли   вокруг  и  напряженно  слушали.  Из
ближайшего газетного киоска красные пугающие заголовки  объявляли: АНГЛИЧАНЕ
ВХОДЯТ В СУЭЦ! - Парламент, - сказал диктор, - на внеочередной сессии принял
резолюцию задействовать в  Суэцком  кризисе десантные  войска.  Парашютисты,
базирующиеся на Кипре и Мальте, находятся в состоянии часовой готовности.
     - Да-а, - устало произнес Жирный Клайд.
     - На  мели, - сказал  Папша, - на всем Шестом флоте только  у нас  есть
увольнения.  Остальные на восточной  Средиземке  эвакуируют  американцев  из
Египта. Папаша резко  свернул за угол.  Сделав шагов  десять по спускавшейся
вниз улочке, он заметил, что идет один.
     - Куда ты? - крикнул Жирный Клайд, стоя на углу.
     - В Кишку, куда же еще?
     - Ох!  -  Жирный Клайд подошел, спотыкаясь.  - Я  думал прогуляться  по
главной улице.
     Широко  улыбаясь,  Папаша  похлопал  Клайда   по  брюшку.  -  Спокойно,
спокойно, мамаша Клайд, - сказал он. - Старина Ход знает что делает.
     Я  просто пытался помочь, - подумал Клайд. Вслух:  - Знаешь, по-моему у
нас с тобой получился слоненок. Хочешь взглянуть на его хобот?
     Папаша  загоготал,  и  они  побежали  под гору.  Ничто  не сравнится  с
бородатыми шутками. В них есть некоторое постоянство - знакомая почва.
     Улица Тесная по  прозвищу Кишка, как  и Кингсвэй,  кишела людьми,  чего
нельзя  сказать о фонарях. Первым из знакомых они  встретили  вылетевшего из
дверей  "Четырех тузов" красномордого шлюпочного старшину Лемана, на котором
не  доставало бескозырки.  Он  был сильно  пьян,  поэтому Папаша  с  Клайдом
нырнули за  кадку с пальмой перед входом посмотреть, что будет дальше. Леман
конечно  же  согнулся  под  углом 90<sup>o</sup> и принялся рыться в сточной
канаве. - Камень, - прошептал Клайд. - Он  всегда  хватается  за  камень.  -
Старшина  нашел  камень  и  замахнулся,  дабы  нанести удар по окну "Четырех
тузов". Американская Кавалерия в лице некого ТурнЕра, судового  парикмахера,
выскочила  через те же двери и перехватила занесенную руку. Они повалились в
пыль и сцепились в борцовской схватке. Проходившие мимо британские пехотинцы
на миг задержались, с любопытством посмотрели на них и рассмеялись, чувствуя
себя немного неловко.
     -  Смотри, - сказал Папаша, которого потянуло  на  философию. - Живем в
богатейшей стране, но, в отличие от  лайми, так и  не  научились  устраивать
отвальные.
     - Но для нас это не отвальная, - возразил Клайд.
     - Кто знает? В Венгрии и Польше - революции, в Египте - война. - Пауза.
- А Джейн Мэнсфилд собралась замуж.
     - Этого не может быть! Просто не может. Джейн обещала дождаться.
     Они зашли  в  "Четыре туза". Было  еще  рано, и  никто не  бузил, кроме
парочки  слабаков вроде Лемана. Сели  за столик. -  "Гиннес-стаут", - сказал
Папаша, и эти  слова оглушили Клайда ностальгическим обухом. Ему  захотелось
спросить: "Что бы тебе, Папаша, не остаться на "Эшафоте", ведь сейчас уже не
старые  деньки?  По  мне лучше  скучать  в увольнении,  чем провести  его  с
человеком,  который   постоянно  страдает,   ведь   всякий   раз   начинаешь
сострадать."
     Пиво принесла  новенькая официантка  -  по  крайней мере,  с последнего
похода Клайд  ее  не запомнил. Но та, что танцевала джиттербаг  с  одним  из
помощников Папаши в другом конце зала,  была здесь  и тогда.  И  хотя  Паола
работала в "Метро"  - баре на той же улице,  эта девушка - кажется, Элиза? -
знала от других официанток, что  Папаша  женат  на  одной  из них. Только бы
Клайд смог помешать ему пойти в "Метрополь"! Только бы Элиза их не засекла!
     Но  музыка кончилась,  и  она  подошла.  Клайд сосредоточился  на пиве.
Папаша улыбнулся.
     - Как жена? - спросила, разумеется, Элиза.
     - Надеюсь, хорошо.
     Элиза, благослови Господи ее  душу, сменила тему. - Хочешь потанцевать?
Никто еще не побил твой рекорд. Двадцать два танца подряд.
     Папаша проворно вскочил на ноги. - Что ж, поставим новый!
     Отлично, - думал  Клайд, - отлично! - Через некоторое время появился ни
кто иной, как младший лейтенант Джонни Контанго  в гражданском - помощник по
борьбе за живучесть на "Эшафоте".
     - Джонни, когда починят винт?
     Джонни, в прошлом простого матроса, послали на офицерские  курсы, и он,
встав  впоследствии  перед  дилеммой -  гонять своих  бывших  корефанов  или
послать к  черту  каюткомпанию,  - выбрал последнее.  Возможно, Джонни зашел
потом слишком далеко, по крайней мере,  он никак не мог поладить с уставом -
угнал мотоцикл  в Барселоне и еще  ни  с  того,  ни  с сего устроил массовое
ночное купание у  военного пирса в Пирее. Ему удалось  избежать  трибунала -
возможно, из-за любви капитана Лича к неисправимым.
     - Да я  и так уже  ночами не  сплю  из-за этого  винта, - сказал Джонни
Контанго. - Я только что  смылся с душной  вечеринки в Британском офицерском
клубе. Знаете последнюю шутку?  "Выпьем еще по одной, дружище, пока не стали
врагами!"
     - Не понимаю, - сказал Жирный Клайд.
     - Америка  проголосовала  в Совете  безопасности  по поводу Суэца  - мы
вместе с Россией против Англии и Франции.
     - Папаша говорит, что лайми собираются нас похитить.
     - Не знаю, не знаю:
     - Что с винтом?
     -  Пей, Жирный, свое пиво. -  Джонни Контанго чувствовал себя виноватым
за изуродованный винт отнюдь не в смысле мировой политики.  Это - его личная
вина, и  она, по подозрениям  Клайда, волновала  Джонни  сильнее, чем  могло
показаться на  первый взгляд. Он стоял на вахте, когда "Эшафот" в Мессинском
проливе  на что-то напоролся  -  вероятно,  на  топляк  или бочку.  Радарная
команда была поглощена слежением за шедшей тем же курсом ночной рыболовецкой
флотилией  и  проглядела  это  "что-то" - если  оно  вообще возвышалось  над
поверхностью.  Сюда  их  привели курс, дрейф  и чистая случайность - привели
чинить  винт. Бог знает, какая  сила  подбросила Средиземное  море  на  пути
Джонни. В  рапорте  это обозначилось  "враждебной морской фауной"; с тех пор
немало  проклятий обрушилось на голову загадочной винтоядной рыбы, но Джонни
по-прежнему  чувствовал  себя   виноватым.   ВМС   скорее   обвинят   фауну,
предпочтительно - человека,  еще лучше  -  человека  с личным  номером,  чем
припишут все чистой случайности. Рыба? Русалка?  Сцилла? Харибда?  Что?  Кто
знает, сколько женщин-чудовищ ютится в Средиземное море?
     - Блю-э-э!
     - Пингез. Могу поспорить, - сказал Джонни, не оборачиваясь.
     - Да, прямо  на фланку. - Возникший, как из-под земли, хозяин заведения
со  свирепым  видом стоял  над помощником  стюарта  Пингезом,  тщетно  вопя:
"Патруль, патруль!". Пингез сидел на полу, сотрясаясь от сухих спазмов.
     - Бедный Пингез, - сказал Джонни, - ранняя пташка.
     Папаша танцевал уже десятый танец и не собирался останавливаться.
     - Надо посадить его в такси, - сказал Жирный Клайд.

     -  Туда,  где  сидит Младенец? - откликнулся машинист  Фаланж, приятель
Пингеза. Растянувшись между  ножками  стола,  Пингез разговаривал с собой на
филиппино. Бармен  подошел  к нему со стаканом,  где пенилось нечто  темное.
Младенец Фаланж, как всегда в платке, подошел к обступившим Пингеза. Парочка
британцев с интересом наблюдали за происходящим.
     - Вот, выпей, - предложил бармен. Пингез  приподнял голову и с открытым
ртом потянулся к руке бармена.  Тот сообразил и отдернул руку. Пингез громко
щелкнул  блестящими зубами.  Джонни  Контанго  опустился на колени рядом  со
стюартом.
     -  Андале,  парень,  -  мягко сказал он,  поднимая голову  Пингеза. Тот
укусил его за руку. - Пошли, - также спокойно. - Эта рубашка - от "Хатэвей",
и я не хочу измазать ее блевотиной.
     - Фаланж! - закричал Пингез, растягивая "а".
     - Вот и все, что он говорит на кватердеке, - сказал Младенец. -  Как он
меня достал!
     Джонни подхватил Пингеза под руки, более нервный Жирный Клайд взялся за
ноги. Они вынесли его на улицу, поймали такси и отправили на корабль.
     - На  большую серую маму, -  сказал Джонни. - Пойдем. Не хочешь зайти в
"Юнион Джек"?
     - Мне надо следить за Папашей. Ты же знаешь.
     - Знаю. Но сейчас он танцует.
     - Это пока он не добрался до "Метро", - сказал Жирный Клайд. Они прошли
полквартала  до "Юнион Джека". Там старшина второго дивизиона Антуан Зиппо и
пекарь Гнус  Чобб,  известный  тем,  что периодически  подсыпал  в  утренние
пончики вместо сахара соль, дабы насолить ворам,  захватили не только сцену,
но и, соответственно, трубу с гитарой и теперь, ответственно, исполняли "Рут
Сиксти Сикс".
     - Вроде тихо,  - сказал Джонни Контанго. И  поторопился, поскольку юный
проказник Сэм  Маннаро, помощник санитара, подсыпал  квасцы в оставленное на
пианино без присмотра пиво Антуана.
     - Сегодня  вечером у патруля  будет  работенка, - заметил  Джонни. -  И
зачем Папаша сюда поперся?
     - Случись с тобой такое, понял бы, - грубовато ответил Клайд.
     -  Извини.  Сегодня,  пока  шел дождь,  я думал,  как  это  мне удалось
закурить сигарету кингсайз и не замочить ее.
     - Ему следовало  остаться, - сказал Клайд,  -  но теперь  мы можем лишь
поглядывать в то окно.
     - Верно, - сказал Джонни Контанго, отхлебывая пиво.
     На улице раздался крик. - Готов! -  сказал Джонни.  - Один, по  крайней
мере.
     - Плохая улица.
     - В июле, когда все только начиналось, в Кишке каждую ночь хоть одного,
да убивали. Почти каждую. Бог знает, что случилось сейчас.
     Вошли два коммандо, оглядываясь в поисках свободного места. Они выбрали
столик Джонни и Клайда.
     Их звали Дэвид и Морис, завтра они отбывали в Египет.
     - Когда, ребята, вы тоже припретесь туда на всех парах, - сказал Морис,
- мы приветливо помашем вам ручкой.
     - Если, конечно, припремся, - ответил Джонни.
     -  Мир катится  ко всем  чертям,  - скаазл  Дэвид.  Они  пили много, но
держались молодцом.
     - Не надейтесь услышать о нас до выборов, - сказал Джонни.
     - Так вот в чем дело!
     - Америка сидит  в заднице,  - размышлял Джонни, - потому же, почему на
заднице  сидит  наш  корабль.  Встречные  течения, сейсмическая  активность,
неопознанные ночные объекты. Трудно не думать, что это - чья-то ошибка.
     - Красный-прекрасный шарик, - сказал Морис, - летит вверх.
     -  Слышали, как убили какого-то  типа, когда мы были на входе?  - Дэвид
мелодраматично наклонился вперед.
     - А  скольких  убьют в Египте? - сказал  Морис. - Хотел бы  я упаковать
парочку парламентариев в парашюты и  столкнуть их в люк. Этого хотят  они. А
не мы.
     - У меня  сейчас брат  на Кипре. Никогда не прощу себе, если он попадет
туда раньшеменя.
     Коммандо  перепили их  со  счетом  2:1.  Джонни  никогда  не доводилось
разговаривать  с  теми,  кого  через  неделю  могли  убить,  и  он  проявлял
жутковатое  любопытство.  Клайду  доводилось,  и   сейчас  ему  просто  было
тоскливо.
     Группа  на сцене  перешла  с  "Дороги 66" на "Каждый день играю  блюз".
Антуан Зиппо, надрывавший в прошлом году пупок  в  оркестре береговых частей
ВМС в Норфолке, теперь опять старался за двоих; решив передохнуть, он вытряс
из трубы слюну и потянулся к пианино за пивом - разгоряченный и потный,  как
и полагается суицидально-одержимому битюгу-трубачу. Но квасцы есть квасцы, и
ожидаемое случилось.
     - Ух! - сказал Антуан Зиппо, грохнув кружкой  о пианино. Он воинственно
осмотрелся.  Квасцы  уже начали  действовать на губу.  -  Сэм-оборотень. Это
единственный сукин сын, который мог мне в пиво  подсыпать квасцы. - Слова он
выговаривал с трудом.
     -  Вон  идет Папаша, - сказал Клайд,  хватая  бескозырку.  Антуан Зиппо
пумой прыгнул в зал и приземлился у столика Сэма Маннаро.
     Дэвид повернулся к Морису. - Лучше бы янки приберегли силы для Насера.
     - Это полезно для тренировки, - ответил Морис.
     -  Абсолютно с  вами  согласен,  -  поддакнул  Дэвид  голосом  пожилого
джентльмена, - ну как, старик?
     - Давай! - Оба коммандо бросились в растущую вокруг Сэма кучу-малу.
     К выходу  пошли только  Клайд  и  Джонни. Остальным хотелось подраться.
Прошло  минут пять,  прежде  чем им удалось выбраться на улицу. Они  слышали
позади звон бьющихся стаканов и грохот опрокидываемых стульев. Папаши и след
простыл.
     Клайд опустил голову. - Кажется, пора в "Метро". - Они шли не торопясь,
предстоящая   ночная  работа   им  не  улыбалась.  Папаша   пил  безбожно  и
немилосердно,  требуя  сочувствия  от  своих  сторожей,  которое  те  охотно
выказывали, причем оно всегда выходило им боком.
     Они  шли  по  аллее. С  голой стены на  них  смотрел нарисованный мелом
Килрой, вот так:

     <IMG SRC="v_1.gif" WIDTH=302 HEIGHT=150>

     в окружении двух наиболее насущных  в кризисные периоды британских тем:
ГДЕ БЕНЗИН? и ДОЛОЙ ПРИЗЫВ!
     -  Действительно, бензина нет, -  сказал Джонни Контанго. - Нефтезаводы
взрывают  по всему Ближнему Востоку.  -  Кажется, Насер  призвал по радио  к
экономическому джихаду.
     В  ту ночь Килрой,  возможно,  был в  Валетте единственным  объективным
наблюдателем. По расхожей легенде, он  родился накануне войны в США то ли на
заборе,  то  ли на  стене  туалета.  Впоследствии  он появлялся везде,  куда
приходила  американская  армия  -  на французских фермах,  североафриканских
дотах, переборках тихоокеанских транспортных кораблей. Он почему-то приобрел
репутацию шлемиля и растяпы. Свешивавшийся со стены дурацкий нос подвергался
всевозможным  издевательствам -  кулаками,  шрапнелью, мачете.  Возможно, он
наводил  на мысли о сомнительной  потенции или так  обыгрывалась  кастрация,
хотя   подобные   идеи  неизбежны   в  сортирно-ориентированной   (да  и  во
фрейдистской) психологии.
     Но все это было  обманом.  К  сороковому  году  Килрой  достиг  зрелого
возраста  и  облысел.  Его  истинное  происхождение  забылось,  и  он  сумел
втереться в доверие к  человечеству, храня  шлемильское молчание о кучерявой
юности.  Помогла ему  мастерская маскировка  - метафора. Ведь на  самом деле
Килрой появился в виде элемента полосового фильтра, вот такого:

     <IMG SRC="v_2.gif" WIDTH=302 HEIGHT=150>

     Неодушевленным. Но сегодня в Валетте он был Гроссмейстером Ордена.
     -  Близнецы  Боббси, - сказал  Клайд. Из-за  угла трусцой выбежал  Дауд
(тот, что отговорил от самоубийства маленького  Шныру)  и  коротышка-баталер
Лерой Танг  - оба с дубинками  и  нарукавными повязками БП. Дауд был раза  в
полтора  выше Лероя,  и  происходящее  напоминало  сцену из водевиля.  Клайд
представил  себе, как они будут водворять спокойствие: Лерой запрыгнет Дауду
на закорки и сверху прольет умиротворение  на плечи и головы буйных моряков,
а Дауд тем временем будет оказывать успокаивающее влияние внизу.
     -  Слушай! - крикнул Дауд  приближаясь. -  Попробуем на  бегу.  - Лерой
сбавил скорость и  пристроился за приятелем. - Хоп-хоп-хоп! - сказал Дауд. -
Пошел!  - Так и есть -  не сбавляя  темпа, Лерой запрыгнул, словно жокей, на
плечи Дауду и уцепился за воротник.
     - Нно-о, лошадка! -  закричал Лерой,  и они умчались в "Юнион Джек". Из
переулка  строем  вышло  небольшое  подразделение  морпехов.  Светловолосый,
деревенский  на  вид парень с  простодушным  лицом невнятно  отсчитывал шаг.
Проходя мимо Клайда и Джонни, он отбежал от колонны и спросил:
     - Что за шум?
     - Драка, - сказал Джонни, - в "Юнион Джеке".
     -  Вот как?! - Вернувшись, парень скомандовал налево, и его подчиненные
послушно взяли курс на "Юнион Джек".
     - Упустим самое интересное, - скулил Клайд.
     - А как же Папаша?
     Они вошли в "Метро". Папаша сидел за столиком с официанткой, похожей на
Паолу, только  толще  и  старше. Зрелище  было жалким.  Он  разыгрывал  свой
фортель "Чикаго". Они подождали, пока он  закончит.  Официантка с  обиженным
видом встала и, переваливаясь с  ноги  на ногу, ушла. Папаша носовым платком
отер со лба пот.
     - Двадцать пять танцев, - сказал он, когда они подошли.  - Я побил свой
рекорд.
     - В  "Юнион  Джеке"  отличная драка,  -  предложил  Клайд. -  Не хочешь
сходить, Папаша?
     - Или в бордель, о котором рассказывал механик с "Хэнка" в Барселоне, -
сказал Джонни. - Можно поискать его.
     Папаша  покачал  головой.  -  Вам,  ребята,  следует знать, что  это  -
единственное место, куда я хотел заглянуть.
     Так начались  эти бдения. Оказав символическое сопротивление,  Джонни и
Клайд оседлали стулья по  обе  стороны от  Папаши  и  предались пьянству, не
отставая от своего подопечного, но оставаясь трезвее.
     "Метро" напоминал аристократический pied-a-terre, который  используется
в  дурных целях. К танцплощадке  и стойке вела широкая  изогнутая  лестница,
вдоль нее  в  нишах  стояли статуи рыцарей, дам и  турков. Застывшая  в  них
одушевленность  внушала мысль, что глухой ночью, когда уйдет последний моряк
и погаснут лампы, статуи оживут, сойдут с пьедесталов и чинно  поднимутся по
лестнице на танцплощадку,  осветив ее собственным  светом -  фосфоресценцией
моря. Встав парами, они будут танцевать до восхода -  без музыки, в  мертвой
тишине, едва касаясь каменными ногами настила.
     По стенам стояли огромные каменные вазы с пальмами и цезальпиниями.  На
покрытом красным ковром подиуме расположился небольшой  джаз-банд - скрипка,
тромбон, саксофон, труба, гитара, пианино, ударные. На скрипке играла пухлая
дама средних  лет. Сейчас они,  выстроившись друг  другу  в затылок,  играли
"C'est  Magnifique", а  коммандо  шести  с половиной  футов  ростом наяривал
джиттербаг  сразу  с   двумя  официантками  в   окружении   друзей,  которые
подбадривали  их,  хлопая  в ладоши. Что  стояло  за  танцем англичанина?  -
определенно  не Великий Морпех Дик Пауэлл со своей песенкой "Салли и Сью, не
стоит  грустить",  но, скорее, традиционное  мировосприятие, заложенное (как
можно заподозрить) в самой плазме английских эмбрионов - очередная спятившая
хромосома вдобавок к файв-о-клоку  и уважению к Короне; там,  где янки видят
новинку или сюжет  для пародии на мюзикл, англичане видят историю, а Салли и
Сью здесь вообще ни при чем.
     Завтра ранним  утром  в  белом  свете огней  пирса появится  швартовная
команда и  отдаст  концы для кого-то из  этих зеленых  беретов. Поэтому ночь
накануне  отводилась  на  сантименты,  на флирт  с  официантками  в укромных
уголках, на пару-тройку сигарет и кружек пива в этом  импровизированном зале
прощаний -  матросский  вариант  грандиозного бала в  субботнюю  ночь  перед
Ватерлоо.  Отличить  тех,   кто  отправлялся  утром   можно  было   лишь  по
единственной примете - они уходили, не оглядываясь.
     Папаша надрался  вдрободан и затащил своих двух хранителей в прошлое, в
котором они  копаться  не хотели.  Они  выслушали подробный  рассказ  о  его
недолгом браке - что он  ей дарил, куда они ходили, что  она готовила, какой
была  лапочкой.  Под  конец  рассказа  сильно стали  мешать  помехи -  мысли
путались. Но они не требовали  пояснений. Не спрашивали ничего, и не столько
из-за  заплетавшихся языков, сколько из-за духоты в ноздрях,  возникшей  под
влиянием услышанного. Вот какими впечатлительными были Жирный Клайд и Джонни
Контанго!
     Но,  подобно  Золушкиному  балу,  их увольнение подходило к концу; часы
пьяного замедляются, но не останавливаются. - Пошли, - сказал наконец Клайд,
с трудом вставая из-за стола. - Нам пора. - Папаша печально улыбнулся и упал
со стула.
     - Надо поймать такси, - сказал Джон. - Отвезем его на машине.
     - Черт, как поздно!  - Кроме них,  американцев в "Метро"  не  осталось.
Англичане  были поглощены тихим  прощанием  с  этим  районом  Валетты. Когда
"эшафотовцы" ушли, все стало прозаичнее.
     Клайд  и  Джонни   перекинули  папашины  руки  через  свои  шеи  и  под
укоризненные взгляды рыцарей свели его по лестнице и вышли на улицу.
     - Эй, такси! - закричал Клайд.
     -  Бесполезно,  - сказал Джонни Контанго. -  Все разъехались.  Господи,
какие большие звезды!
     Клайду хотелось поспорить. - Давай, я его доведу,  -  сказал он. - Ты -
офицер, тебе не обязательно возвращаться.
     - Кто сказал, что я - офицер? Я -  матрос. Твой  собрат, собрат Папаши.
Сторож брату.
     - Такси, такси, такси!
     - Брат для лайми, брат для всех. Кто говорит, что я - офицер? Конгресс.
Офицер и  джентльмен решением Конгресса. Конгресс пальцем о палец не ударил,
чтобы помочь лайми  в  Суэце. В этом он  не прав, и в  отношении меня он  не
прав.
     -  Паола,  -  простонал  Папаша и  рванулся  вперед. Они схватили  его.
Бескозырка давно потерялась. Голова повисла, волосы упали на лоб.
     - Папаша лысеет, - сказал Клайд. - Ни разу не замечал.
     - Пока не напьешься, ничего не заметишь.
     Шатаясь из  стороны в  сторону,  они  медленно  шли по  Кишке,  изредка
призывая такси. Никто не откликался. Улица выглядела безмолвной,  но внешний
вид  был  обманчив;  до них  доносился сухой  треск  взрывов  на  подъеме  к
Кингсвэю, совсем неподалеку. И гул огромной толпы из-за угла.
     - Что это? - спросил Джонни. - Революция?
     Покруче:  разборка   между   двустами  королевскими  коммандо  и  тремя
десятками "эшафотовцев".
     - Эге, - сказал Джонни. От шума Папаша проснулся и стал  звать жену. Из
оружия в драке участвовало лишь несколько ремней, но не было ни битых пивных
бутылок, ни боцманских ножей. Или их никто не видел? Или  дело еше не дошло?
У стены  перед  двадцатью  коммандо  стоял Дауд. Из-за  его  левого  бицепса
выглядывал  очередной  Килрой, у  которого не было других  слов,  кроме  ГДЕ
АМEРИКАНЦЫ? Лерой Танг, должно быть, сновал  под ногами, молотя дубинкой  по
ляжкам. Некий предмет, шипя и искрясь, описал большую дугу и взорвался у ног
Джонни Контаго. -  Петарда, - констатировал Джонни,  отпрыгнув на три  фута.
Клайд  тоже ретировался, и Папаша,  лишившись  опоры, упал на землю. - Давай
вынесем его отсюда, - сказал Джонни.
     Но они обнаружили, что  путь  к отступлению  отрезан  подошедшими сзади
морскими пехотинцами.
     - Эй, Билли  Экcтайн! - кричали коммандо Дауду.  -  Билли Экcтайн! Спой
нам! - Справа раздался залп петард. Основная потасовка  оставалась  в центре
толпы. На периферии -  только толчки, пинки  и любопытство. Дауд снял шляпу,
расправил плечи  и  запел "Мои  глаза лишь для  тебя". Коммандо стояли,  как
громом пораженные.  Вдалеке послышались полицейские  свистки. В центре толпы
разбилось  что-то  стеклянное.  Люди   отхлынули  концентрическими  волнами.
Пара-тройка морпехов,  пятясь, споткнулись о  валявшегося  на  земле Папашу.
Джонни и Клайд поспешили на помощь. Несколько моряков подошли помочь упавшим
пехотинцам. Как можно более учтиво Клайд и Джонни  взяли своего  подопечного
под  руки  и сделали  ноги.  Позади между морпехами  и  матросами завязалась
драка.
     - Полиция!  - раздались крики. Разорвалось полдюжины  "бомб с вишнями".
Дауд допел песню. Коммандо захлопали в ладоши. - Теперь спой "Прости меня".
     - Это, - Дауд поскреб затылок, -  "...если я солгал, если заставил тебя
плакать, прости меня"?
     - Ура Билли Экcтайну! - закричали они.
     - Нет  парень, - сказал Дауд. - Я не перед кем не извиняюсь. - Коммандо
приняли  боевую стойку. Дауд  оценил  ситуацию,  затем вдруг  вытянул  вверх
огромную руку. - Ладно, солдаты, стройтесь. Становись!
     И они почему-то встали в некое подобие строя.
     -  Да-а,  -  Дауд  улыбнулся. -  Через  правое  плечо,  кругом!  -  Они
повиновались.
     -  Хорошо,  ребята. Шаго-о-ом  марш! -  Рука  опустилась  вниз,  и  они
зашагали прочь. В ногу. Со стены бесстрастно  взирал Килрой. Колонну замыкал
неизвестно откуда взявшийся Лерой Танг.
     Выбравшись  из драки, Клайд,  Джонни и  Папаша Ход,  забежали за угол и
натужно поплелись в гору  к Кингсвэю. На полпути их  обогнало  подразделение
Дауда, который отсчитывал шаг, распевая его  на манер  блюза. Судя по всему,
он вел их к кораблям.
     К троице подъехало  такси. - Вслед за взводом,  - сказал  Джонни, и они
втиснулись внутрь. В машине был люк, и, конечно,  не успело такси доехать до
Кингсвея, три головы уже торчали над крышей. Ползя за коммандо, они пели:


     Что это там за грызун,
     Который нас обскакал?
     Х-У-Й-Т-И М-А-У-С


     Наследие Свина Бодайна,  который  каждый вечер на стоянке с религиозной
преданностью смотрел  на камбузе детскую передачу;  он за свой  счет  сделал
всем поварам черные пристегивающиеся  уши и  сочинил  на песню  из  передачи
пародию,  где этот вариант имени главного персонажа был самым сочным местом.
Коммандо  в задних рядах попросили Джонни научить их словам.  Он согласился,
получив за это бутылку ирландского виски,  владелец  которой заверил Джонни,
что тот не сможет допить  ее до выхода в море. (По сей день бутылка хранится
у Джонни Контанго непочатой. Никто не знает, зачем он ее хранит.)
     Эта  странная  процессия  ползла  по Кингсвэю,  пока  ее не  перехватил
английский  грузовик  для  перевозки  скота.  Коммандо  забрались  в  кузов,
поблагодарили всех  за  веселый вечер,  грузовик газанул  и умчался прочь  -
навсегда. Утомленные Дауд и Лерой сели в такси.
     - Билли Экcтайн, - улыбнулся Дауд. - Господи!
     - Нам надо назад, - сказал Лерой. Шофер развернулся, и они  подъехали к
месту  недавней  разборки.  Прошло  не  более  пятнадцати  минут,  но  улицы
опустели. Тишина, ни петард, ни криков - ничего.
     - Черт меня подери! - сказал Дауд.
     - И не подумаешь, что здесь что-то было, - сказал Лерой.
     -  В доки,  - сказал  Клайд  шоферу,  зевая.  -  Сухой док  номер  два.
Американская посудина, покусанная винтоядной рыбой.
     Всю дорогу до доков Папаша храпел.
     Они  приехали,  когда  увольнение  уже  с  час  как  закончилось.  Двое
патрульных пробежали мимо  заводского гальюна  и  по  сходням  поднялись  на
корабль. Клайд и Джонни, поддерживая Папашу, потащились следом.
     - Все  напрасно, - сказал Джонни с  сожалением.  Две фигуры,  толстая и
тонкая, стояли около гальюна.
     - Давай, - торопил Клайд Папашу, - еще пару шагов.
     Мимо пробежал Гнус Чобб в английской бескозырке с  надписью на ленточке
"Корабль  Его Величества "Цейлон".  Фигуры  отделились  от стены  гальюна  и
подошли ближе. Папаша споткнулся.
     - Роберт, - сказала она. Интонация не вопросительная.
     - Привет, Папаша, - сказал другой.
     - Кто это? - спросил Клайд.
     Джонни  остановился как вкопанный, а продолжавший  идти Клайд развернул
Папашу к ней  лицом.  - Обмакните меня в камбузный кофейный бачок, -  сказал
Джонни.
     - Бедный Роберт. - Но она сказала  это с улыбкой и  так нежно, что будь
Джонни с Клайдом трезвее, они разревелись бы, как дети.
     Папаша махнул рукой. - Идите, - сказал он, - я держусь на ногах.  Скоро
приду.
     С квартердека доносился  спор Гнуса  Чобба с вахтенным офицером.  - Что
значит "проваливай"?! - кричал Гнус.
     - На твоей бескозырке написано "Корабль Его Величества "Цейлон", Чобб.
     - Ну и?
     - Ну и что я могу сказать? Ты ошибся кораблем.
     - Профейн, - сказал Папаша, - ты вернулся. Я знал, что ты вернешься.
     -  Я  -  нет,  - сказал Профейн, -  это она. -  Он  отошел  в  сторону,
прислонился вне пределов слышимости к  стене гальюна и  стоял там,  глядя на
"Эшафот".
     -  Привет, Паола, -  сказал  Папаша. -  Sahha, -  что означало и то,  и
другое.
     - Ты...
     - Ты... - одновременно. Он сделал жест, чтобы она говорила.
     - Завтра с  похмелья, - сказала она, - тебе, наверное, покажется, будто
ничего не было. Будто видения  лезут в  голову от метропольского виски. Но я
настоящая, я здесь, и если тебя посадят...
     - Я могу подать рапорт.
     -  Или  отправят в Египет, или  еще куда-нибудь -  это  не будет  иметь
значения. Я все равно вернусь в Норфолк раньше  тебя и буду стоять на пирсе.
Как все жены. Но до тех пор никаких поцелуев, даже прикосновений.
     - А если я сбегу?
     -  Я уйду.  Пусть будет по-моему, Роберт. - Каким усталым  выглядело ее
лицо в белом  свете огней трапа.  - Так будет лучше, и больше похоже  на то,
как должно быть.  Ты  уплыл через неделю после того, как я ушла. Мы потеряли
всего неделю.  Все, что случилось после, - моряцкая байка.  Я буду  преданно
сидеть дома в Норфолке и прясть. Прясть подарок к твоему возвращению.
     - Я  люблю тебя,  - вот и  все, что он  смог  ответить.  Каждую ночь он
повторял эти слова стальной переборке и бескрайнему морю за ней.
     За ее головой мелькнули  белые ладони. - Вот. Если завтра ты подумаешь,
что это был сон. - Волосы рассыпались  по  плечам. Она протянула ему гребень
из слоновой кости. Пять  распятых лайми - пять Килроев - продолжали смотреть
в небо  Валетты, пока он не убрал  гребень в  карман.  -  Не проиграй  его в
покер. Ему много лет.
     Он кивнул. - Мы вернемся в начале декабря.
     - Вот тогда я  и поцелую тебя на ночь. - Она с улыбкой отступила назад,
повернулась и ушла.
     Папаша медленно пошел  мимо гальюна, не  оглядываясь. Пронзенный светом
прожекторов,  американский флаг лениво  полоскался в  высоте над всеми ними.
Папаша ступил на длинный трап, надеясь протрезветь по пути к квартердеку.

        II

     Их лихой  рывок через континент на краденом "Рено";  ночь,  проведенная
Профейном  в   тюрьме   под   Генуей,   когда   полиция   приняла   его   за
гангстера-американца; их  пьянка, которая  началась  в Лигурии и закончилась
далеко за Неаполем; потекший на выезде из Неаполя редуктор, и целая  неделя,
когда  они в ожидании  починки  жили  на  острове  Искья  на  ветхой  вилле,
заселенной друзьями Стенсила - давно лишенным сана монахом Фенецием, который
занимался скрещиванием гигантских скорпионов в мраморных клетях, где римская
знать  некогда наказывала юных наложниц  и наложников, и  поэтом Синоглосса,
которому  не  посчастливилось быть ни гомосексуалистом,  ни эпилептиком,  он
апатично  бродил под не по сезону  жарким солнцем на фоне потрескавшегося от
землетрясений мрамора, расщепленных молнией сосен и взволнованного умирающим
мистралем  моря;  их  прибытие на  Сицилию и  встреча  в  горах  с  местными
бандитами (от которых Стенсил отвертелся, рассказав пару грязных сицилийских
анекдотов  и угостив виски);  плавание из  Сиракуз  в  Валетту  на  пароходе
"Звезда Мальты",  где Стенсил  проиграл в  покер  запонки и  сотню  долларов
нежнолицему  пастору, назвавшемуся Робином  Птипуаном;  и  упорное  молчание
Паолы, - лишь немногое из всего этого сохранилось  у них в памяти. Их влекла
только Мальта - кулак, зажавший шнурок йо-йо.
     Когда они, продрогшие и  зевающие, прибыли в Валетту, там  шел дождь. К
Майстралю  они  ехали, ничего  не загадывая  и ни  о  чем  не  вспоминая,  -
апатичные и сдержанные, похожие - по крайней мере, внешне - на идущий дождь.
Майстраль спокойно  их  поприветствовал. Паола будет жить у него. Стенсил  с
Профейном поначалу думали остановиться  в отеле "Финикия", но  там просили 2
фунта 8  шиллингов  в  сутки,  и  образ  шустрого  Робина Птипуана  оказался
решающим доводом в пользу меблированных  комнат у Гавани. - Ну и что теперь?
- спросил Профейн, бросая в угол сумку.
     Стенсил надолго задумался.
     - Мне  нравится,  - продолжал Профейн,  -  жить за твой счет.  Но  вы с
Паолой сами заманили меня сюда.
     - Ближе к  делу, - сказал Стенсил. Дождь прекратился, он нервничал. - К
Майстралю, к Майстралю!
     С Майстралем он  встретился, но лишь на следующий  день после занявшего
все  утро  спора  с  бутылкой  виски,  которая  в  итоге  проиграла.  Сквозь
сверкающий серый день Стенсил добрел до  той  самой комнаты в ветхом здании.
Казалось, на его плечах моросью лежат капли света. У него дрожали колени.
     Но беседовать с Майстралем оказалось легко.
     - Стенсил видел вашу исповедь перед Паолой.
     - Тогда вы знаете, -  сказал Майстраль, - что  своему  появлению в этом
мире эта исповедь обязана любезным услугам некоего Стенсила.
     Стенсил опустил голову. - Может, это его отец.
     - Тогда мы братья.
     Нашлось вино, и  оно им помогло.  Стенсил говорил  до глубокой ночи, но
голос  его  дрожал,  будто  сейчас  он  смог,  наконец, выступить  в  защиту
собственной жизни.
     Майстраль хранил  благопристойное молчание,  и, если Стенсил запинался,
он терпеливо ждал.
     В  ту  ночь  Стенсил  обрисовал  историю  В.,  укрепив  свои  давнишние
подозрения. Подозрения  в том, что эта  история сводилась лишь  к совпадению
инициала  и паре неживых предметов.  Однажды, когда  Стенсил  рассказывал  о
Мондаугене, Майстраль сказал:
     - Ага! Тот самый стеклянный глаз.
     - Вы, - Стенсил вытер лоб, - вы слушаете меня как священник.
     - Я просто удивился. - Улыбаясь.
     Выслушав всю историю, Майстраль заметил:
     - Но ведь Паола показала  вам мою апологию. Кто же из нас священник? Мы
исповедали друг друга.
     - Это - исповедь не Стенсила, - возразил Стенсил, - а ее.
     Майстраль пожал плечами. - Зачем вы приехали? Она мертва.
     - Он должен посмотреть сам.
     -  Мне  уже не найти тот погреб.  Да и он  наверняка перестроен. Собака
зарыта глубоко.
     - Слишком глубоко, - прошептал Стенсил. - Стенсил давно запутался.
     - Я ведь тогда заблудился.
     - Но вам не могло померещиться.
     - Да запросто. Ведь чтобы найти  недостающее, сначала копаешься в себе.
Чтобы  найти тот  пробел, который заполнило  "видение".  Тогда я представлял
собой сплошной пробел, и отсутствовать могло все что угодно.
     - Вы тогда только что пришли из...
     -  Я думал  о Елене. Да. Романские народы так или иначе  все  сводят  к
сексуальности.   Смерть  становится  прелюбодеем,   соперником,   появляется
потребность взглянуть  на соперника, хотя бы и мертвого... Но,  видите ли, к
тому  времени   мое  сознание  было  уже  в   достаточной  мере  испорченным
чужеземными  влияниями.  Даже  слишком,  чтобы, наблюдая,  я мог  испытывать
ненависть или триумф.
     - Лишь жалость. Вы это имеете в виду? По крайней  мере,  судя  по тому,
что читал Стенсил. Что он вычитал. Как он может?..
     - Скорее, пассивность. Неподвижность, характерную, возможно, для камня.
Инертность.  Я отступил -  нет, подступил -  подступил  к  камню.  Подступил
ближе, чем когда бы то ни было.
     Вскоре  Стенсил  приободрился и  сменил тему. - Символ. Гребень, туфля,
стеклянный глаз. Дети.
     - Я не смотрел на детей. Я смотрел на вашу В. Что я запомнил о детях? Я
не узнавал лиц. Нет. Они могли  не дожить  до конца войны  или эмигрировать.
Поищите их  в  Австралии. Поспрашивайте у ростовщиков и в сувенирных лавках.
Но  если  вы  хотите поместить  в  газете  объявление:  "Разыскиваются лица,
участвовавшие в разборке священника..."
     - Пожалуйста!
     Следующие  пару   дней  он  просматривал  инвентарные  описи  торговцев
сувенирами,  ростовщиков, старьевщиков.  Вернувшись однажды утром, он застал
Паолу у железной печки  - она  заваривала чай  для  Профейна, который лежал,
закутавшись в одеяло.
     - Лихорадка,  -  сказала Паола. - В  Нью-Йорке  он перебрал,  причем не
только спиртного. С  тех  пор как мы на Мальте  он почти ничего не  ел.  Бог
знает, где он питается. И какая там вода.
     - Я поправлюсь, - прохрипел Профейн. - Просто не повезло, Стенсил.
     - Он говорит, ты считаешь его крайним.
     - О Боже! - сказал Стенсил.
     На  следующий день у Стенсила  появилась  надежда  - правда, ненадолго.
Владельцу магазина по имени Кассар приходилось  видеть  глаз, подходящий под
описание. Эта девушка живет в  Валетте, ее  муж работает механиком в гараже,
где Кассару чинили "Моррис". Чтобы купить глаз,  Кассар сделал все возможное
и  невозможное,  но эта дура  не захотела  с ним расстаться. Он,  видите ли,
дорог ей как память.
     Она жила в многоквартирном доме. Оштукатуренные стены, ряд  балконов на
верхнем  этаже.  Свет в тот  день выжег  все оттенки между белым  и черным -
контуры  предметов размыты, все  сливается с фоном. Белый был слишком белым,
черный  -  слишком  черным. У Стенсила заболели глаза. Цвета почти  исчезли,
остались лишь белый и черный.
     -  Я бросила его  в  море. -  Ее руки вызывающе  лежали  на  бедрах. Он
неопределенно  улыбнулся. Где теперь талисман Сиднея? В том же море, снова у
хозяина. Свет через окно падал на  миску с фруктами - апельсинами, лимонами,
- он обесцвечивал их  и  наполнял миску  черной  тенью. Что-то  случилось со
светом.  Стенсил  чувствовал  усталость,  чувствовал, что не может и уже  не
сможет продолжать поиски, он желал лишь одного - уйти. И ушел.
     Мертвенно-бледный   Профейн   сидел  в   поношенном  цветастом   халате
Майстраля, пожевывая окурок старой сигары.  Он сердито взглянул на Стенсила.
Не  обращая  на  него  внимания,  Стенсил  бросился  на  кровать  и  проспал
двенадцать часов.
     Он  проснулся  в  четыре  утра и  пошел к Майстралю в освещении морской
фосфорисценции, которую  сочившийся по  капле рассвет постепенно превращал в
дневной  свет.  Грязная дорожка,  двадцать ступенек  вверх. В комнате  горел
свет.
     За столом спал Майстраль. - Не преследуйте меня, Стенсил, - пробормотал
он, сонный и негостеприимный.
     -  Просто   от   Стенсила   исходит   дискомфорт,   который  испытывает
преследуемый, - Стенсил дрожал.
     Они сели за чай, налитый в чашки с щербатыми краями.
     - Она не могла умереть, - сказал Стенсил.
     - Он чувствует, что она в городе! - закричал он.
     - В городе.
     - В этом свете! Это должно быть как-то связано со светом.
     -  Если  душа есть свет, - отважился спросить Майстраль, - означает  ли
это высшее присутствие?
     -  Ну  и словцо! Отец  Стенсила,  обладай  воображением,  любил бы  его
употреблять.   -  Стенсил   насупил   брови,   словно  вот-вот  расплачется.
Раздраженно  ерзая на  сиденье и  моргая,  он шарил  по карманам  в  поисках
трубки. Но  она осталась у  него  в комнате. Майстраль подтолкнул ему  пачку
"Плэйерс".
     Стенсил закурил: - Майстраль, Стенсил изъясняется, как идиот.
     - Ваши поиски меня восхищают.
     -  Знаете, он придумал молитву. Ее  надо читать здесь в городе под звук
шагов. "О  Фортуна, дай  Стенсилу силы быть  стойким,  не дай ему увязнуть в
этих  развалинах ни по собственной воле, ни  по  совету  Майстраля.  Не дай,
чтобы он с фонарем  и лопатой, словно в  готической  сказке, побрел ночью на
кладбище  и  выкопал там  вместо клада галлюцинацию, и чтобы власти не нашли
его  там  обезумевшего,  измазанного  грязью,  разбрасывающего вокруг пустую
глину."
     - Давай, давай, - пробормотал Майстраль. - Мне и так неловко.
     Стенсил громко втянул в себя воздух.
     - Нет, я не начинаю расспросы заново. Со всем этим давно покончено.
     После той  ночи Майстраль стал пристальнее  изучать Стенсила. Правда, с
суждениями не торопился. Он  был достаточно стар  и понимал, что  письменная
исповедь  - лишь первый шаг в заговаривании чувства вины, висевшего на нем с
сорок  третьего года. Но неужели в этой истории с В.  кроется нечто большее,
чем чувство греха?
     Их  почти не затронули  нараставшие  кризисы в Суэце, Венгрии и Польше.
Как все  мальтийцы,  Майстраль с  недоверием относился  к  невысоким прыжкам
Красного Шарика и с благодарностью - к тем, кто,  подобно Стенсилу, отвлекал
его от газетных заголовков. Но сам Стенсил, который,  похоже, с каждым  днем
терял  осведомленность о событиях  в мире  (это выяснялось  при расспросах),
подтверждал развиваемую Майстралем теорию о том, что В. -  это наваждение, и
что подобное наваждение  есть  теплица  - ветра  нет, температура постоянна,
множество пестрых растений и неестественных цветов.
     Вернувшись в  комнаты,  Стенсил застал  жаркий спор  между  Профейном и
Паолой.
     - Ну так уезжай! - крикнул Профейн. О дверь что-то ударилось.
     -  Не  решай за  меня!  - огрызнулась  она.  Осторожно приоткрыв дверь,
Стенсил заглянул  в комнату и  тут же получил  по лицу подушкой. Шторы  были
опущены,  и  Стенсил видел лишь неясные  фигуры - уворачивающийся Профейн  и
преследующая его рука Паолы.
     - Что за черт!
     Присевший в позе жабы Профейн швырнул ему газету. - Мой  старый корабль
- в Валетте. - Стенсил видел лишь белки его глаз. Паола плакала.
     - Ну вас всех! - Стенсил нырнул за  койку. "Профейн спит на полу. Пусть
сегодня пользуются кроватью", -  со злостью подумал Стенсил, а потом посопел
и заснул.
     В конце  концов  ему пришло  в голову побеседовать с  престарелым отцом
Аваланшем, который жил здесь, по словам Майстраля, с девятнадцатого года.
     Зайдя в  церковь, он  понял,  что снова  промахнулся. Старый  священник
стоял на коленях  у престола, по  черной  сутане  рассыпались  седые волосы.
Слишком стар.
     Позднее, в доме священника:
     -  Некоторых из нас Бог оставляет ждать в  странных  заводях,  - сказал
Отец Аваланш.  - Знаете, сколько времени прошло  с тех пор,  как я последний
раз исповедывал  убийцу?  После  прошлогоднего  убийства  в  Галлис-Тауэр  я
надеялся... - Он  бормотал, сжимая противящуюся  руку Стенсила,  и бесцельно
метался  в  зарослях  памяти.  Стенсил  попытался  подвести  его к  Июньским
беспорядкам.
     - О-о, тогда я был молодым человеком, исполненным мифа. Рыцари!  Нельзя
ехать  в Валетту, пребывая  в неведении о рыцарях. Я  до сих пор верю, -  он
усмехнулся, - что они  бродят после заката по  улицам. Где-то. А я был всего
лишь падре - правда, в самом боевом значении этого слова, - и был достаточно
долго,  чтобы  не  лелеять  иллюзий  по   поводу   Аваланша-крестоносца.  Но
сравнивать  Мальту девятнадцатого  года с  их  Мальтой...  вам следовало  бы
поговорить с моим предшественником, отцом Фэрингом. Он уехал в Америку. Хотя
несчастный старик, должно быть, давно мертв.
     Как можно  учтивее, Стенсил распрощался со старым священником, выскочил
на солнечный свет и пошел.  Избыток  адреналина  сокращал  гладкие  мускулы,
углублял  дыхание,  учащал пульс. - Стенсил  должен  идти, -  обратился он к
улице, - идти.
     Глупый Стенсил  - он был  не в  форме. В  свой pied-a-terre он вернулся
далеко за полночь, валясь от усталости с ног. Комната была пуста.
     - Ясно, - пробормотал он. Хоть  бы это был тот самый Фэринг:  Даже если
нет - какая разница? В голове - предсознательно, на хрупкой границе движений
губ  и языка - крутилась фраза (при  усталости так бывало нередко): "Похоже,
события  подчиняются  зловещей  логике".  Она  автоматически  повторялась, и
Стенсил всякий раз варьировал ею, ставя ударение на разных словах: "события,
похоже",  "похоже,   подчиняются",  "зловещей  логике",   он  произносил  их
по-разному, менял интонацию от погребальной до залихватской - вновь и вновь.
Похоже, события, подчиняются зловещей логике. Он нашел газету с карандашом и
записал это предложение различными  почерками и шрифтами.  За этим  занятием
его застал едва стоящий на ногах Профейн.
     - Паола вернулась  к мужу, - сказал Профейн  и рухнул на кровать. - Она
уезжает назад в Штаты.
     - Значит,  один откололся,  - пробормотал Стенсил. - Профейн застонал и
закутался в  одеяло. - Слушай, ты  болен. -  Он подошел к Профейну и пощупал
ему лоб. - У тебя жар, Стенсил должен сходить за доктором. Что, черт побери,
ты делал в такое время на улице?
     - Не нужно. - Профейн свесился с кровати и стал рыться в своей сумке. -
Приму аспирин. Вспотею и все пройдет.
     Некоторое время  оба  молчали, но  Стенсил был  слишком озабочен, и ему
требовалось изливать душу. - Профейн, - начал он.
     - Передай отцу Паолы, что я приехал просто встряхнуться.
     Стенсил зашагал по  комнате. Рассмеялся: "Стенсил думает,  что  он себе
больше  не  верит."  Профейн с трудом перевернулся и, моргая,  уставился  на
него.
     -  Страна В.  - страна совпадений, которой управляет министерство мифа.
Эмиссары  министерства  зачастили на улицы этого века. Порсепич,  Мондауген,
Стенсил  pere,  наш  Майстраль,  Стенсил fils.  Мог  ли  кто-нибудь  из  них
подстроить совпадение? Такие вещи  любит лишь Провидение. Если бы совпадения
были реальны,  Стенсил  столкнулся бы  не с  историей, а,  пожалуй, с чем-то
гораздо более гадким.
     - Стенсил  слышал однажды имя отца Фейринга,  слышал  случайно. Сегодня
оно снова попалось ему, и в этом, несомненно, виден умысел.
     - Интересно, - сказал Профейн, - это тот самый отец Фейринг?..
     Стенсил  замер,  в его  стакане  дрожал  виски.  Профейн  тем  временем
продолжал историю,  рассказывая  об Аллигаторном партруле  и о том,  как  он
преследовал  по приходу Фейринга  одну  пегую тварь, загнал ее  в освещенный
пугающим сиянием закуток и пристрелил.
     Стенсил  аккуратно  прикончил  виски,  протер стакан носовым платком  и
поставил его на стол. Он надел пальто.
     - За врачом? - спросил Профейн в подушку.
     - Почти, - сказал Стенсил.
     Часом позже он был у Майстраля.
     - Не будите  ее, - попросил Майстраль.  -  Бедное  дитя. Я  никогда  не
видел, чтобы она плакала.
     - Вы никогда не видели, чтобы Стенсил  плакал,  - сказал Стенсил,  - но
сейчас у вас есть все  шансы. Экс-священник. Душа у него  одержима дьяволом,
спящим в его постели.
     -   То  есть,  Профейном?   -  Майстраль  пытался   изобразить  хорошее
настроение:  - Нам надо  зайти к  отцу А., он  - разочаровавшийся изгонятель
бесов и вечно жалуется на отсутствие эмоций.
     - А вы не из таких?
     Майстраль нахмурился. - Это другой Майстраль.
     - Он одержим ею, - прошептал Стенсил. - В.
     - Вы тоже больны.
     - Пожалуйста!
     Майстраль  вышел   на  балкон.  Ночная  Валетта   выглядела  совершенно
необитаемой. - Нет,  - сказал Майстраль, - вам не добиться желаемого.  А без
этого нельзя, будь этот мир вашим. Вам пришлось бы изгнать  бесов из жителей
этого города, острова, из  всех  моряков Средиземья.  С континентов, со всей
земли. Или ее западной части, - подумав: - ведь мы западные люди.
     Стенсил съежился от холода и вернулся в комнату.
     -  Я  - не  священник. Не пытайтесь взывать к тому, кого знаете лишь по
письменной  исповеди. Мы  ходим поодиночке, Стенсил, и все наши воплощения -
как  сиамские близнецы, тройни и т.д. Бог знает, сколько стенсилов охотились
за В. по всему свету.
     - Фэринг, - прохрипел Стенсил, -  в чьем  приходе подстрелили Стенсила,
был предшественником вашего отца Аваланша.
     - Возможно, я называл вам. Называл вам его имя.
     - Но:
     - Не вижу смысла усугублять положение.
     Глаза  Стенсила  сузились.   Повернувшись,  Майстраль  заметил   в  них
настороженность.
     - Да-да. Тринадцать наших собратьев тайно правят миром.
     -  Стенсил  потратил  уйму  сил,  чтобы  привезти  сюда  Профейна.  Ему
следовало  проявить бОльшую осторожность,  но  он  пренебрег.  Не своего  ли
уничтожения он ищет?
     Майстраль повернулся к нему с улыбкой. Махнул рукой в сторону бастионов
Валетты. - Спросите у них, - прошептал он, - спросите у камня.

        III

     Двумя днями позже  Майстраль зашел в меблированные комнаты и  обнаружил
Профейна мертвецки пьяным  и  разметавшимся  по  постели.  Полуденное солнце
освещало  стерню  на его  лице,  так что бросался  в  глаза  каждый  волосок
недельной щетины. Из открытого рта текла слюна. Профейн сопел и, похоже, был
доволен собой.
     Майстраль прикоснулся тыльной стороной ладони к его лбу - температура в
норме. Жар прошел. Но где  же Стенсил? И тут же увидел записку - кубистского
мотылька, навечно опустившегося на бугор профейновского брюха.


     У  судовладельца Аквилины есть  сведения  о  некой  мадемуазель  Виоле,
толковательнице снов  и гипнотизерше,  она  посетила Валетту проездом в 1944
году. Стеклянный  глаз увезла она. Девушка Кассара солгала. В.  пользовалась
им на сеансах гипноза. Она поехала в Стокгольм. Стенсил едет туда же. Похоже
на  замусоленный кончик очередной ниточки. Располагайте  Профейном по вашему
усмотрению. Стенсил ни в ком больше не нуждается. Sahha.


     Майстраль поискал глазами бухло. Профейн подчистил все припасы.
     - Свинья!
     Профейн проснулся. - Что?
     Майстраль  прочел  ему записку. Профейн скатился с кровати  и подполз к
балконной двери.
     - Какой сегодня день? - Немного погодя: - Паола тоже уехала?
     - Вчера вечером.
     - Бросили. Ладно. Как вы собираетесь мной располагать?
     - Для начала дам тебе в долг пятерку.
     - Дать в долг, - прохрипел Профейн, - плохо вы меня знаете.
     - Я вернусь, - сказал Майстраль.
     Вечером  Профейн побрился, принял  ванну, облачился  в замшевую куртку,
"ливайсы",  большую  ковбойскую  шляпу и  пошел прошвырнуться по Кингсвею  в
поисках   развлечений.   Развлечения  нашлись   в  лице  Бренды  Уигглсуорт,
образцовой  американки  (англосаксонские  предки,  протестантка),  студентки
Бивер-колледжа, обладательницы семидесяти двух пар бермуд - половины партии,
привезенной   в   Европу    в   начале   туристского   сезона   и   сулившей
головокружительные  прибыли.  Голова  у  нее  кружилась  уже  на пути  через
Атлантику -  от высоты  палубы, но большей частью от  сливянки. Спасательные
шлюпки  этого в высшей степени забубенного путешествия на восток она  делила
со  стюартом (летняя  подработка)  с  академических  равнин  Джерси, который
подарил   ей  игрушечного  оранжево-черного   тигра,   боязнь   забеременеть
(единственный  ее страх) и обещание встретиться в Амстердаме, во дворе  бара
"Пять мух".  Он  не  пришел, зато пришла  она -  в себя, то есть, в  стойкую
пуританку,  которой  она  станет,  когда  выйдет  замуж, заживет  Правильной
Жизнью, и произойдет это уже совсем скоро  - рядом с каналом, на автостоянке
у бара, заполненной сотней черных велосипедов,  - на  ее свалке, в  ее  стае
саранчи. Скелеты, панцири - неважно: ее внутренний мир был  и миром внешним,
она - еще не дряхлая Бренда, со светлой прядью  в волосах -  поехала дальше,
по  покрытым виноградниками  холмам вдоль Рейна,  затем в  Тироль, оттуда  в
Тоскану - на  взятом напрокат "Моррисе", топливный насос которого неожиданно
громко щелкал при перегрузках, как и ее фотоаппарат. Как ее сердце.
     В Валетте она оказалась к концу осени, все друзья давно уплыли в Штаты.
У  нее почти не осталось  денег. Профейн ничем  не мог помочь. Она нашла его
очаровательным.
     Вот так, над ее сливянкой, откусывающей сладкие кусочки от майстралевой
пятифунтовой банкноты, и пивом для Бенни они обсуждали, как это их занесло в
такую  даль,  и  куда  они  поедут   после  Валетты;   наверняка   их  ждут,
соответственно,  Бивер-колледж и  Улица,  но оба согласились,  что вернуться
туда означало  вернуться в никуда, хотя  многие  из нас тем не менее  идут в
никуда  и самообманом убеждают себя, будто куда-то пришли, - для этого нужен
определенный талант, а возражения немногочисленны и при том двусмысленны.
     В  ту  ночь они, по крайней мере, пришли к выводу, что мир  пребывает в
смятении. Поверить в это им помогли английские морпехи, коммандо и матросы -
тоже отправлявшиеся в никуда.  Профейну не  попадались  "эшафотовцы",  и  он
решил, что  отдельные чистоплюи, должно быть, сторонятся  Кишки, а  "Эшафот"
уже ушел. Профейн  опечалился:  можно подумать, все его  дома - временные и,
несмотря  на  свою неодушевленность,  подобные ему странники,  ведь движение
относительно;   и  разве  не   стоит  он  теперь   здесь,  на   море,  будто
шлемиль-Искупитель,  а  тот  чудовищный  город-симулянт  со  своими  некогда
пригодными для  жилья помещениями и девушкой-не-промах (то есть, хай-фи)  не
ускользает от  него  за огромный изгиб горизонта, охватывающего не менее ста
лет морской ряби, если смотреть с высоты его новой ипостаси?
     - Не грусти.
     - Все мы, Бренда, грустим.
     - Да,  Бенни.  - Она  рассмеялась -  сипло,  поскольку плохо переносила
сливянку.
     Они зашли  к нему, и, наверное, ночью, в темноте,  Бренда ушла. Профейн
спал крепко и  проснулся  в  одиночестве  от  шума  предполуденного уличного
оживления. За столом  сидел  Майстраль  и  рассматривал клетчатый носок - из
тех, что носят с бермудами, натянутый на свисавшую с потолка лампочку.
     - Я принес вина, - сказал Майстраль.
     - Прекрасно.
     Около двух они спустились в кафе позавтракать. - Я не собираюсь кормить
тебя до бесконечности, - сказал Майстраль.
     - Мне надо найти работу. На Мальте требуются дорожные рабочие?
     - В Пор-де-Боме строят переезд и тоннель. Еще нужны люди сажать деревья
вдоль дорог.
     - Я знаком лишь с дорогами и канализацией.
     - Канализацией? В Марсе строят новую насосную станцию.
     - Инопланетян принимают?
     - Не исключено.
     - Тогда, быть может, туда.
     В тот вечер Бренда надела пестрые шорты и черные носки. - Я пишу стихи,
- объявила она. Они сидели у нее, в скромном отеле у отвесной скалы.
     - Угу, - сказал Профейн.
     -  Я -  двадцатый  век,  -  начала Бренда.  Профейн отодвинулся  и стал
изучать узор на коврике.
     - Я - рэгтайм и танго; рубленая гарнитура, чистая геометрия. Я - бич из
волос  девственницы  и  замысловатость  декадентской  страсти.  Я - одинокий
вокзал европейской  столицы.  Я -  Улица, унылые  многоэтажки; cafe-dansant,
заводная игрушка, джазовый саксофон; парик туристки; накладные груди гомика,
дорожные часы,  которые  всегда врут и звонят в разных ключах. Я -  засохшая
пальма  и  танцевальные  туфли негра,  фонтан,  иссякший в конце сезона. Я -
параферналии ночи.
     - Вроде ничего, - сказал Профейн.
     -  Не  знаю.  -  Она  сложила  из  стихотворения бумажный  самолетик  и
запустила  его  в  облака  сигаретного  дыма. -  Фальшивые  стихи  студентки
колледжа. Тексты, которые я читала по программе. Ничего, да?
     - Да.
     - Ты успел гораздо больше. Как все мальчики.
     - Чего?
     - Ну, у вас такой богатый опыт. Я хотела бы иметь такой же.
     - Зачем?
     - Ну, опыт. Опыт! Неужели не ясно?
     Профейн  думал недолго. - Нет, - ответил  он, - я бы сказал, мне вообще
ни хрена не ясно.
     Они помолчали. Она предложила: - Пойдем пройдемся.
     Позже, на улице, у моря, она зачем-то схватила его за  руку и побежала.
Здания  в этом  районе Валетты еще не восстановили, хотя  с войны прошло уже
одиннадцать лет. Но улица была ровной и чистой. Держа за руку свою вчерашнюю
знакомку Бренду, Профейн  бежал по  улице.  Вскоре, неожиданно  и  в  полной
тишине, в Валетте погас  весь  свет- и на улицах, и в домах. Сквозь внезапно
опустившуюся  ночь  Профейн  и  Бренда  по   инерции  продолжали  бежать   к
Средиземному морю за краем Мальты.


     <A NAME="epilog"></a>
        ЭПИЛОГ
     <I>1919 год</I>

        I

     Зима. Зеленая шебека с носовой фигурой в виде  Астарты, богини плотской
любви,  медленно, в лавировку заходила в  Большую  гавань.  Желтые бастионы,
мавританский  с  виду город, дождливое  небо. Что еще  на первый  взгляд?  В
молодости  старый Стенсил  не  нашел  романтики  ни в одном  из  добрых двух
десятков посещенных им городов. Но теперь, словно наверстывая упущенное, его
рассудок, подобно небу, истекал дождем.
     Он  стоял на корме под дождем, в обернутой непромоканцем птичьей клетке
лежали  спички. Некоторое время  над  его головой висел  форт Св. Анджело  -
грязно-желтый, окруженный неземным  безмолвием.  С траверза подходил корабль
Его  Величества  "Эгмонт".  На палубе несколько  похожих на бело-синих кукол
моряков, несмотря на июнь дрожавших на гаванском ветру, драили медь, пытаясь
разогнать утренний холодок.  Его щеки все  больше вытягивались по мере того,
как  шебека описывала замкнутый, казалось, круг,  пока  унесшийся прочь  сон
Гроссмейстера Ла Валлетта  не сменился фортом Св. Эльма и Средиземным морем,
которые, промелькнув, уступили в свою  очередь место  Рикасоли, Витториозе и
Докам. Мехемет, хозяин,  ругался  на рулевого,  с бушприта к городу тянулась
Астарта,  словно  город был спящим  мужчиной, а она - неодушевленная носовая
фигура -  суккубом,  собирающимся его изнасиловать.  Мехемет  приблизился  к
Стенсилу.
     - Странный у Мары  дом,  - произнес Стенсил.  Ветер играл  единственной
прядью седых волос надо лбом. Он сказал  это не для Мехемета, а для Валетты,
но хозяин понял.
     - Всякий раз, когда  мы  приходим на Мальту, -  сказал  он  на каком-то
левантском наречии, - я чувствую  одно  и то же. Будто на море стоит великая
тишь, а этот остров  -  его сердце.  Будто я вернулся  в  место,  встречи  с
которым  всеми своими фибрами  жаждала моя душа. - Он  прикурил сигарету  от
трубки Стенсила. - Но это обман. Этот город изменчив. Остерегайся его.
     Медвежьего  вида  парень,  стоявший на  причале,  принял  их  швартовы.
Мехемет обменялся  с ним  "салям алейкум". На  севере за Марсамускетто стоял
облачный  столб,  казавшийся  твердым,  готовым упасть  и  разрушить  город.
Мехемет шагал по судну,  пиная  ногами  членов команды. Один  за  другим они
полезли в трюм и стали вытаскивать на палубу груз  - пара коз, мешки сахара,
сицилийский сушеный эстрагон, бочки греческих соленых сардин.
     Стенсил  собрал  вещи. Дождь  усилился. Он раскрыл большой зонт и, стоя
под ним, разглядывал доки. Ну и чего же я жду? -  спрашивал он себя. Угрюмые
матросы  спустились  под палубу. Мехемет, хлюпая ногами по палубе, подошел к
нему. "Фортуна", - сказал он.
     - Изменчивая богиня. -  Береговой матрос, принявший их швартовы, теперь
сидел на свае и, нахохлившись, как вымокшая морская птица, смотрел  на воду.
- Остров солнца? - Стенсил рассмеялся. Его трубка еще не потухла. Окруженный
клубами белого дыма, он  распрощался с Мехеметом,  повесил на плечо сумку и,
неуклюже балансируя на  узкой доске,  стал  перебираться на берег, его  зонт
походил  на  парасоль канатоходца. В  самом деле,  - думал он.  -  Насколько
безопасен этот берег? Берег как таковой?
     Глядя из окна такси, ехавшего  под дождем  по Страда Реале,  Стенсил не
заметил  того праздника, какой можно увидеть  в других европейских столицах.
Может, из-за дождя. Долгожданное облегчение. Да. За семь месяцев Стенсил был
по горло сыт песнями, флажками,  парадами,  случайными связями,  безудержным
весельем - нормальной реакцией гражданской  толпы на перемирие или мир. Даже
в  обычно  трезвых  кабинетах   Уайтхолла  это  переходило  всякие  границы.
Перемирие, гм!
     "Я  не  могу понять вашу позицию",- сказал  Стенсилу  Каррутерс-Пиллоу,
тогдашний его шеф. Перемирие; гм, в самом деле.
     Стенсил   пробормотал  что-то  о  нестабильной   ситуации.  Мог  ли  он
рассказать  Каррутерс-Пиллоу  обо всех  тех людях,  которые после  прочтения
самого  непоследовательного  из   подписанных   министром  иностранных   дел
заявлений испытывали  то  же,  что,  должно быть, испытывал Моисей при  виде
десяти заповедей, высеченных на  камне Богом.  Разве перемирие подписали  не
официально назначенные  главы правительств? Разве это не мир? Но спорить  не
стоило. Тем  ноябрьским утром они стояли у окна  и наблюдали за  фонарщиком,
гасившем в парке Сент-Джеймс огни, представляя его гостем с обратной стороны
зеркальной амальгамы, из времени, когда виконт Грей, стоя у окна - возможно,
у  этого же, - сделал свое  знаменитое замечание об огнях, гаснущих  по всей
Европе. Стенсил, разумеется, не  видел разницы между событием и образом, но,
в  то же  время, считал  нецелесообразным выводить шефа  из  эйфории. Пускай
несчастный простак спит. Стенсил просто  был  угрюм,  что, однако, не мешало
ему считать свое настроение праздничным.
     Референт  мальтийского  губернатора,  лейтенант  Манго  Шивз  обрисовал
Уайтхоллу структуру недовольства - среди полицейских, студентов, чиновников,
докеров.   За    этим   недовольством   стоял   "Доктор"    -   организатор,
инженер-строитель  Э.  Мицци.  Который,  как  предположил  Стенсил, является
губернатору, генерал-майору Хантер-Блэру в  кошмарных снах,  но  сам Стенсил
видел   в   Мицци   лишь   политика,  несколько   старомодного   энергичного
макиавеллианца, которому удалось дотянуть до 19-го года. По поводу  подобной
устойчивости убеждений Стенсил испытывал лишь тоскливую гордость. Его добрый
друг Порпентайн, двадцать лет тому в Египте - ведь он был таким же.  Был вне
той эпохи, когда имело значение не то, к какой стороне ты  примкнул, но само
пребывание в  оппозиции,  испытание добродетелей,  крикет. Стенсил  мог лишь
пристроиться в хвост.
     Ладно, то наверняка был шок - его ощутил даже Стенсил. Десять миллионов
погибших и как минимум вдвое больше  раненых. Но мы, старые вояки,  достигли
той  точки,  -мысленно  обращался  он  к Каррутерс-Пиллоу, -  когда  прошлых
привычек уже не бросить. Когда  мы  со всей  ответственностью можем заявить,
что  эта выдохшаяся лишь  на  днях  бойня  ничем по  сути  не отличается  от
франко-прусского  конфликта,  суданских  войн  или даже  Крымской  кампании.
Возможно,  в нашей работе  необходим  обман  - скажем,  для удобства. Но  он
благороднее   этой  противной   слабости  мечтаний   -   пастельных  видений
разоружения, Лиги,  универсального  закона. Десять  миллионов погибших. Газ,
Пассхенделе. Да,  теперь бОльшая цифра,  химические  вещества,  историческое
значение. Но Боже правый, зато  - не Безымянный Ужас, не чудо, заставшее мир
врасплох. Мы видели все. Ничего  нового, никаких нарушений законов  природы,
действуют  те  же  знакомые  принципы.   Если  война  явилась  для  общества
неожиданностью, то не сама война, а слепота общества - вот Великая Трагедия.
     Всю  дорогу  до Валетты - пока  следовал на  пароходе до  Сиракуз, пока
неделю  отсиживался в  прибрежной таверне  в ожидании шебеки  Мехемета, пока
плыл  по  Средиземному морю,  чью богатую  историю  и глубину он не  мог  ни
почувствовать, ни проверить,  ни даже позволить себе попытаться проверить, -
старина  Стенсил  разглагольствовал  на  эти темы сам  перед собой.  Мехемет
помогал.
     - Ты стар, - задумчиво произнес старый шкипер  за непременным  вечерним
гашишем. - Я стар, мир стар, но мир постоянно меняется, мы  же меняемся лишь
до поры  до  времени.  И перемены эти  известны  всем. Мир, как  и мы,  мсье
Стенсил,  начинает умирать с момента рождения. Вы играете в политику, и я не
претендую на  ее  понимание. Но сдается мне, - он  пожал  плечами, - все эти
шумные попытки изобрести политическое счастье -  новые  формы правительства,
новые схемы расположения  полей  и заводов - разве не похожи они на  моряка,
которого  я  видел на траверсе Бизерте  в  1324 году? - Стенсил  усмехнулся.
Периодические  причитания  Мехемета об  отнятом  у него  мире. И  мир этот -
средневековые  торговые пути.  Он  говорил,  что провел  свою шебеку  сквозь
разрыв в  ткани времени, спасаясь  среди  Эгейских островов  от  тосканского
корсара, который внезапно пропал из  поля зрения. Но море было тем же самым,
и до самого докования на Родосе Мехемет не подозревал о своем перемещении. С
тех пор  он покинул землю, чтобы обосноваться на Средиземном море, которое -
хвала Аллаху  - не изменится никогда. И, независимо от истинных причин своей
ностальгии, он пользовался мусульманским  календарем не только  в разговоре,
но и в судовом журнале, в бухгалтерских книгах, хотя на религию и, возможно,
на родовое право он махнул рукой много лет назад.
     - Моряк в беседке, опущенной через планшир старой фелюги "Пери". Только
что   пронесся  шторм,  устремившийся  к  земле  гигантской  горой  облаков,
желтоватых из-за  близости  пустыни. Море там - цвета дамасских слив и такое
тихое! Солнце садилось, тот закат не назвать красивым, просто воздух  и гора
штормовых облаков постепенно темнели. "Пери" была повреждена,  мы  поднялись
на борт и окликнули  хозяина. Никто  не ответил. Лишь тот моряк, я так  и не
увидел  его  лица,  один из тех феллахов,  что,  подобно  ненасытному  мужу,
покинули землю и, ворча, проводят остаток жизни в море. Брак с ним  -  самый
прочный  в  мире.  На  моряке  была набедренная повязка, на голову наброшена
тряпка от солнца, в то время уже почти скрывшегося. Мы окликнули его на всех
известных нам диалектах, он ответил на тамашек:  "Хозяин ушел, команда ушла,
я  остался  и  крашу  судно." Действительно -  он  красил  судно.  Оно  было
повреждено, ватерлинии  не видно, сильный крен. "Поднимайся к нам на борт, -
сказали мы, - наступает ночь, и тебе  не доплыть до  берега." Он не отвечал,
просто макал кисть в  глиняный горшок и плавно  водил ею по скрипящим бортам
"Пери".  В какой цвет он ее красил? Вроде в серый, но уже наступили сумерки.
Эта фелюга  больше  не  увидела солнца.  В конце концов  я приказал рулевому
разворачиваться  и ложиться на  курс.  Я смотрел на  феллаха, пока совсем не
стемнело, -  его  фигура  уменьшалась, с  каждой  волной  он  дюйм за дюймом
опускался  в  море,  но  не  замедлял темпа  движений  кисти.  Крестьянин  -
вывороченные  корни  торчат  на поверхности  - один,  в море,  ночью, красит
тонущее судно.
     - Или я просто  старею? -  спросил Стенсил.  - Возможно,  прошло уже то
время, когда я менялся вместе с миром.
     - Любое изменение ведет  к  смерти, -  повторил  Мехемет ободряюще. - В
молодости ли,  в старости - мы  все время гнием. - Рулевой запел  монотонное
левантийское  lanterloo.  Звезды  не показывались,  на  море  стояла тишина.
Стенсил отказался  от предложенного гашиша,  набил трубку дорогим английским
табаком, закурил, выдохнул дым и начал:
     -  Итак,  что у  нас  получается?  В молодости  я  верил  в  социальный
прогресс, поскольку видел шансы  для  прогресса личного. Сейчас,  когда  мне
шестьдесят, в  конце жизненного  пути,  я  не  вижу для  себя ничего,  кроме
тупика, и - ты прав -  для общества тоже. Но предположим,  Сидней Стенсил не
менялся, предположим, мир между 1859 и 1919 годами подцепил некую болезнь, и
никто  не  удосужился  поставить  диагноз -  симптомы  были выражены слишком
слабо, сливались  с  историческими событиями,  но  вместе  с  тем  неуклонно
прогрессировали. Всякий раз, каждую последнюю  войну люди  воспринимают, как
новую редкую болезнь, которая теперь излечена и побеждена навсегда.
     -  Разве  старость   -  болезнь?  -  спросил  Мехемет.  -  Тело  теряет
активность,  машины изнашиваются, планеты вихляют и  идут на мертвую  петлю,
солнце и звезды оплывают и гаснут. Зачем говорить "болезнь"? Чтобы принизить
старость и говорить о ней со спокойной душой?
     - Затем, что все мы красим  борт  какой-нибудь "Пери". Мы  называем  ее
обществом.  Новый  слой краски, неужели  ты не  понимаешь?  "Пери" не  может
менять цвет, подобно хамелеону.
     -  Оспины не имеют никакого отношения к смерти.  Новая кожа, новый слой
краски.
     - Конечно, - сказал Стенсил, думая о чем-то другом, - конечно, любой из
нас предпочел бы умереть от старости...
     Армагеддон  унесся  прочь,  уцелевшие   профессионалы  не  получили  ни
благословления,  ни  дара  языков.  Несмотря  на  все попытки  прервать свою
карьеру,  костлявая старушка Земля  и не думает спешить на тот свет; в конце
концов она помрет от старости.
     Потом Мехемет рассказывал ему о Маре.
     - Твоя очередная женщина?
     - Ха! В самом деле. "Мара" по-мальтийски значит "женщина".
     - Так я и думал.
     -  Если тебя интересует  слово, это  - дух, обреченный жить  на  Шагрит
Меввийа.  Населенная  равнина - полуостров,  на  оконечности  которого стоит
Валетта,  -  ее  удел. Она выхаживала потерпевшего  кораблекрушение  святого
Павла, как Навсикая - Одиссея, она учила любви всех пришельцев от финикийцев
до  французов. Возможно,  даже англичан, хотя после Наполеона эта легенда не
пользуется былым уважением. По всем сведениям, она -  абсолютно историческая
фигура, как святая Агата, одна из второстепенных мальтийских святых.
     Великая  Осада была позднее моей  эпохи, но одна из  легенд гласит, что
когда-то Мара могла появиться  в  любой  части  острова  и моря - вплоть  до
богатых рыбой отмелей  у Лампедузы. С тех пор флотилии рыбачьих лодок всегда
ложатся там  в  дрейф  стручком рожкового дерева - это ее  символ.  В начале
твоего  1565  года каперы Джиу и Ромегас захватили  турецкий галеон главного
евнуха  императорского  гарема. В  отместку  корсар  Драгут схватил  Мару  в
Лампедузе и повез ее в Константинополь. Когда корабль пересек невидимый круг
с центром  в Шагрит Меввийа и Лампедузой на окружности, она впала в странный
транс, из которого ее  не  могли  вывести ни ласки, ни пытки. В конце концов
турки, потерявшие ростру  в  столкновении с  сицилийской рагузой,  привязали
Мару  к  бушприту; так  она и вступила  в Константинополь  -  живой  носовой
фигурой. На подходе  к городу - к  желтому  с серовато-коричневым под  ясным
небом городу - все услышали, как она  пробудилась  и  закричала: "Лейл, хекк
икун". Да будет ночь! Турки думали, она бредит. Или ослепла.
     Ее  привели  в   сераль  к  султану.  Надо  сказать,  она   никогда  не
изображалась  писаной  красавицей.  Ее можно  увидеть  в  образе  нескольких
богинь. Маска - одна из отличительных черт. Но вот что любопытно: в росписи,
на  глиняной  посуде, на фризах или в виде изваяния - не важно - она  всегда
высокая,  стройная,  маленькие  груди, без  живота.  Мара  не  меняется  вне
зависимости от  моды  на женщин.  Слегка выпуклый профиль, небольшие, широко
посаженные глаза.  Не из  тех,  на кого  обернешься на улице.  Но она  учила
любви. Ученикам - тем надлежало быть красивыми.
     Она  понравилась  султану.  Возможно,  специально  постаралась. Так или
иначе,  к  тому  времени, когда Ла Валлетт перегородил  железной цепью речку
между  Сенглеа и  Св.  Анджело,  отравил коноплей  с мышьяком  источники  на
равнине  Марса, ее сделали наложницей. Оказавшись  в гареме,  она продолжала
свой  бунт.  Ей всегда приписывали  умение колдовать. Может,  к  этому  имел
отношение стручок рожкового дерева -  ее часто изображают с ним в  руке. Как
жезл или скипетр. Не  исключено, что  Мара  это  богиня  плодородия -  я  не
будоражу  ваши  англо-саксонские  нервы?  -  хотя  она  божество  необычное,
гермафродитное.
     Довольно  скоро  -  через  пару  недель  -  султан   заметил  некоторую
холодность в своих ночных подругах,  нежелание,  бездарность. И  перемену  в
евнухах.  Чуть ли - как бы это сказать - не плохо скрываемое самодовольство.
Но он  ничего  не смог выяснить, и потому, подобно большинству  безрассудных
мужчин, приказал пытать  некоторых  наложниц и  евнухов. Все  настаивали  на
своей невиновности  и до самого  конца испытывали  искренний страх,  пока не
испускали дух, проткнутые железным прутом или со свернутой шеей. Несмотря на
это, положение усугублялось. Соглядатаи сообщали, что застенчивые наложницы,
которые  прежде,  потупив  взор,  по-женски  семенили,  стреноженные  тонкой
цепочкой, теперь улыбаются и флиртуют со всеми евнухами подряд, а евнухи - о
ужас! - им отвечают. Оставшись одни,  жены с яростными ласками набрасываются
друг на  друга, а иногда бесстыдно занимаются любовью на  глазах потрясенных
соглядатаев.
     В конце концов Его Ужасному Величеству, почти обезумевшему от ревности,
пришло  в голову  вызвать  чародейку Мару. Стоя  перед  ним в  платье  цвета
крыльев  тигровой бабочки, она со  злой улыбкой  смотрела  на  императорский
подиум. Придворные были очарованы.
     - Женщина.., - начал Султан.
     Мара  подняла  руку.  "Все  это сделала я,  - она  стала перечислять, -
научила  твоих жен любить  свои  тела,  открыла  им  роскошь  женской любви,
восстановила  потенцию  твоим  евнухам,  чтобы   они  могли  доставить  себе
удовольствие  друг с  другом и с тремя сотнями  умащенных тварей  из  твоего
гарема.
     Потрясенный   таким   охотным   признанием,   оскорбленный   в   лучших
мусульманских чувствах той эпидемией извращений, что выплеснула Мара в покой
его  домашней жизни,  султан совершил  ошибку,  которая  стала бы роковой  в
разговоре  с любой женщиной,  -  он  попробовал  спорить. Саркастически, как
слабоумной, он объяснил ей, почему евнухи не способны совершить половой акт.
     С улыбкой, не сходившей с ее лица, голосом, безмятежным как прежде, она
ответила: "Я дала им все необходимое".
     Она говорила столь уверенно, что султан испытал атавистический ужас. О,
наконец-то ему стало ясно: он привел в свой дом ведьму.
     Тем временем Мальту осадили турки под предводительством Драгута и пашей
Пиали и Мустафы. В общих чертах вы знаете, что случилось.  Они заняли Шагрит
Меввийа,  захватили  форт Св.  Эльма и  пошли на  приступ Нотабиле, Борго  -
сегодня это Витториоза, - и Сенглеа, где укрылся Ла Валлетт с рыцарями.
     Вот. Когда  Св. Эльм  пал, Мустафа  (возможно, скорбя о Драгуте, убитом
каменным ядром во время  штурма) нанес леденящий кровь  удар по боевому духу
рыцарей. Он обезглавил их убитых собратьев, привязал трупы к доскам и пустил
в Большую  гавань.  Представьте  себе  часовых, увидевших, как  первые  лучи
рассвета  коснулись  товарищей по оружию, плывущих кверху брюхом в  Гавани -
флотилию смерти.
     Одна  из  самых  таинственных  загадок  Осады  -  почему  при численном
перевесе турок над  осажденными рыцарями,  дни которых  можно было счесть по
пальцам одной руки, а Борго и вместе с ним вся Мальта уже почти попали в эту
руку  -  руку  Мустафы, -  почему они  внезапно отступили, подняли  якоря  и
покинули остров?
     История говорит, что причиной тому  стали  слухи. Дон Гарсиа де Толедо,
вице-король  Сицилии, спешил  на помощь с  сорока  восьмью  галерами. Помпео
Колонна  и  с  ним  тысяча  двести  человек,  посланных папой освободить  Ла
Валлетта, в конце концов достигли Гоцо. Но турки получили донесение, будто в
бухте Меллеха  высадилось  двадцатитысячное  войско,  и  оно  направляется к
Нотабиле.  Объявили общее отступление; повсюду  на Шагрит Меввийа  зазвонили
церковные колокола,  на  улицы  высыпали  ликующие  толпы.  Турки  побежали,
погрузились на корабли, уплыли на юго-восток и больше не появлялись. История
приписывает случившееся ошибкам разведки.
     Но  вот  какова  правда:  те  слова  произнесла Мустафе  голова  самого
султана. Колдунья Мара погрузила его в гипнотический сон, отделила голову от
тела и бросила ее в Дарданеллы, и некие таинственные силы - мало ли, какие в
море бывают течения - понесли ее к Мальте. Есть  песня,  написанная  позднее
менестрелем Фальконьером. Ренессанс  обошел его стороной,  во время Осады он
жил в арагонском Оберже, Каталонии и Наварре. Ты, наверное, слышал о поэтах,
которые могут уверовать в любой модный культ,  философию, в  новые заморские
суеверия. Этот уверовал, и,  возможно, влюбился, в  Мару. Даже  отличился на
бастионах  Борго, разможжив головы четырем янычарам своей лютней - саблю ему
дали потом. Понимаешь, она была его Госпожой.
     Мехемет начал читать стихотворение:


     Убегая от мистраля, от палящих солнца струй,
     Безмятежная в волнах, в изваянии небес
     Голова не замечает ни дождя, ни темной ночи,
     Мчась по морю звезд быстрее.
     В голове той лишь двенадцать
     Роковых словес, что Мара
     Нашептала. Мара, Мара! Ты одна - любовь моя...


     Далее идет обращение к Маре.
     Стенсил   глубокомысленно    кивнул,   пытаясь    вспомнить   испанских
современников поэта.
     - Очевидно, - закончил Мехемет,  - голова вернулась в Константинополь к
своему владельцу,  а хитрая Мара тем временем, переодевшись  каютным слугой,
тайком проникла на  дружественный галеот. Вернувшись, наконец, в Валетту она
предстала перед Ла Валеттом, приветствуя его словами "Шалом алейкум".
     Шутка заключалась в том, что "шалом" по древне-еврейски означает мир, и
одновременно   является   корнем    греческого   варианта   имени   Саломеи,
обезглавившей Иоанна Крестителя.
     -  Остерегайся  Мары, -  говорил  старый моряк, - она  -  дух-хранитель
Шагрит Меввийа; некто - тот, кто заведует такими делами, - обрек  ее обитать
на населенной равнине в наказание за учиненное в  Константинополе. С тем  же
успехом можно надеть пояс целомудрия на неверную жену.
     Мара неугомонна. Она найдет, как выбраться из Валетты - города-женщины,
названного  в честь  мужчины, -  с полуострова,  формой  напоминающего  mons
Veneris - понимаешь? Это  пояс целомудрия. Но супружеские обязанности  можно
выполнять по-разному, и она доказала это султану.
     Теперь, выйдя из такси и  добежав под дождем до отеля, он действительно
почувствовал спазмы.  Не столько в чреслах -  в  Сиракузах ему представилось
довольно  случаев  на  время  заглушить  этот зуд,  -  сколько  в  худеньком
подростке, в которого он всегда имел склонность превращаться. Немного позже,
скрючившись  в  маленькой  ванне,  Стенсил  запел.  Это   была  мелодия  его
предвоенных    "мюзикхолловских"   дней,    служившая,    главным   образом,
успокоительным.


     Каждый вечер в "Собаку и Колокол"
     Юный Стенсил любил заходить.

Он на стульях скакал, он песни орал
     Чтоб компанию повеселить.
     А женушка дома будет скучать,
     От боли сердечной стенать,
     Только завтра опять, без четверти пять
     В том же пабе он будет гулять.
     Но как-то майским вечером он говорит братве:
     "Гуляйте, парни, без меня, а я пошел к себе.
     Полно пить и орать,
     На столах танцевать,
     Гуд бай, гуд бай, ребята!


     (В лучшие времена здесь вступал хор младших сотрудников министерства:)


     Что случилось? Что сталось со Стенсилом?
     Что в душе у него? Расскажите.


     (А Стенсил отвечал:)


     Собирайся, народ,
     Я, несчастнейший скот,
     Вам скажу, что сейчас ухожу:


     (Припев:)


     Только что я стал папашей.
     Сын мой Герберт. Конечно же, Стенсил.
     Он так хорош,
     И так похож,
     И чтит отца, как должно!

И пусть из-за пеленок я совсем уж сам не свой,
     Откуда же он взялся, здоровяк такой?
     Ведь я каждый вечер являлся домой
     Неизменно косой и бухой!
     Но он пухлый, как пышка,
     Смышленый, как мышка,
     Похожий на маму точь-в точь.
     Вот поэтому Стенсил не может
     Не вернуться домой в эту ночь.
     (Кто не верит - спросите молочника).
     Гуд бай, гуд бай, ребята!


     Выйдя  из  ванной,  обсохнув и  вновь  облачившись  в  твидовый костюм,
Стенсил стоял у окна и праздно смотрел в темноту.
     Наконец раздался стук в дверь. Должно быть, Майстраль.  Быстро пробежал
глазами по  комнате,  проверив - не осталось  ли  бумаг, другого компромата.
Затем - к двери,  впустить судосборщика,  походившего, судя по описаниям, на
чахлый  дуб. За дверью стоял Майстраль - не агрессивный и не почтительный, а
просто  такой  как есть  - седеющие волосы, взъерошенные усы. Нервный  тик в
верхней губе заставлял тревожно трепетать застрявшие в них крошки пищи.
     - Он происходит из  знатной семьи, - печально сознался однажды Мехемет.
Стенсил  попался на  удочку,  спросив - из какой. - Делла Торре,  -  ответил
Мехемет. Delatore, доносчик.
     - Как рабочие доков? - спросил Стенсил.
     - Они нападут на "Кроникл." - (Конфликт возник во время забастовки 1917
года; газета опубликовала письмо, осуждавшее забастовку,  но не предоставила
слово противной стороне.) - Пару минут  назад закончился митинг, - Майстраль
кратко обрисовал  ситуацию. Стенсил знал о причинах недовольства. Рабочие из
Англии получали колониальное жалованье, а местные докеры - обычную зарплату.
Большинство  хотело  эмигрировать,  прослышав   про  восторженные  сообщения
Мальтийской трудовой бригады и других групп,  работавших заграницей, о более
высоких  заработках  за  рубежом.  Но  прошел  слух,   будто   правительство
отказывает в выдаче паспортов, пытаясь удержать рабочих на случай, если  они
понадобятся в будущем. - Какова альтернатива эмиграции? -  Майстраль ответил
уклончиво:  - Пока шла война, число рабочих в Доках утроилось. Сейчас, когда
Перемирие  заключено, их стали  увольнять.  За пределами Доков число рабочих
мест ограничено. Всем не прокормиться.
     Стенсил хотел спросить:  "Если  вы им  сочувствуете, то  почему на  них
доносите?" Он пользовался осведомителями, как ремесленник - инструментами, и
никогда  не пытался понять  их мотивы. Обычно, полагал он, ими движет личная
обида или жажда мщения. Но ему  доводилось видеть осведомителей, раздираемых
противоречиями, - преданных той или иной программе  и  все же способствующих
ее  поражению. Пойдет ли  Майстраль в  первых  рядах  на штурм  "Дэйли Молта
Кроникл"?  Стенсил хотел  спросить,  но  ему  это  неподобало.  Его  это  не
касалось.
     Майстраль сообщил  ему,  все, что  знал,  и  ушел, бесстрастный  как  и
прежде. Стенсил  закурил трубку,  бросил взгляд на карту Валетты и уже через
пять минут энергично шагал по Страда Реале вслед за Майстралем. Естественная
предосторожность.  Ведь действовали некоторые  двойные  стандарты - согласно
принципу: "Если он работает на меня, то согласится работать и против".
     Майстраль свернул налево, и, выйдя из света фонарей главной улицы, стал
спускаться по Страда  Стретта.  Здесь начинался Дурной  квартал; Стенсил без
особого   любопытства   огляделся.   Все   по-прежнему.  Какое   извращенное
представление о  городах  складывается  у  человека его профессии!  Если  из
документов  этого  века сохранятся лишь  дневники  агентов министерства,  то
можно себе представить, сколь любопытную картину воссоздадут историки.
     Массивные официальные здания с безликими фасадами, сеть улиц, с которых
таинственным  образом  исчез простой люд. Стерильный  административный  мир,
окруженный   снаружи   варварскими  предместьями  с  извилистыми   улочками,
публичными  домами,  тавернами;  освещены  лишь  рабочие  углы  проституток,
подобные блесткам на старом, не к месту надетом бальном платье.
     "Если у сего  мира вообще есть  политическая мораль,  - написал однажды
Стенсил в дневнике, - то она заключается в том, что мы, совершая дела  века,
пользуемся   вопиюще    неверным    двойственным   видением.   Правые-левые,
теплица-улица.  Правые  могут  жить   и  работать  изолированно,  в  теплице
прошлого,  а  левые  тем времнем  вершат свои дела  на  улицах,  манипулируя
бесчинствующей толпой. И способны жить не иначе как мечтами о будущем.
     А  как же реальное  настоящее -  люди  вне  политики, некогда уважаемая
золотая середина?  Устарело; во всяком  случае, они  выпали из поля  зрения.
Западный  край этой  антитезы в недалеком  будущем заполнится весьма,  мягко
выражаясь, враждебно настроенной чернью."
     Страда  Стретта,  Тесная  улица.   Этот  проход,  казалось,  специально
задумывался,  чтобы  его заполонили  толпы  народа.  Почти  так оно и вышло:
вечером сюда стекались  матросы с "Эгмонта"  и  кораблей  поменьше, моряки с
греческих, итальянских, северо-африканских торговых  судов, а также статисты
-   чистильщики   обуви,   сутенеры,   торговцы   сувенирами,   сластями   и
порнографическими открытками. Топологические деформации этой улицы создавали
у  прохожего впечатление, будто он проходит сквозь вереницу мюзик-холловских
сцен, отделенных одна  от  другой  новым поворотом  или  спуском,  каждая со
своими декорациями и  труппой, но с неизменным низменным шоу. Старый "мастер
канкана" Стенсил чуствовал себя здесь как дома.
     Но  он  с некоторым беспокойством стал замечать, что Майстраль все чаще
пропадает  в бурлящих  впереди сине-белых волнах, и  ускорил шаг, пробираясь
сквозь плотнеющую толпу.