-- Что с тобой? Тебе плохо?
     Луи спускается по ступенькам, выходит из дома и пересекает строительную
площадку.  Он всячески старается идти  твердой  походкой.  Его  расплющенная
солнцем тень плывет впереди.
     Он направляется к  группе  деревьев. Статуя спит  на спине  среди трав,
выставив соски к небу. Ветерок клонит колоски на ее выпуклые формы.
     Луи   нагибается.   Что  ему   до  этой  гипсовой  женщины,  в  чем  ее
притягательная сила? Мари -- живая плоть, а эта,  каменная, которой касается
его рука,  мертвая. Тело  Мари извивалось  под  душем.  А  холодная  статуя,
вырванная у земли, недвижна.
     Луи  стоит,  не  находя  ответа,  не  понимая  себя.  Ему  хотелось  бы
растянуться  на  земле, поднять глаза  к  небу  и  тоже  никогда  больше  не
двигаться.
     -- Какого шута ты тут делаешь?
     Голос Алонсо отрывает его от сбивчивых размышлений.
     -- Ничего... Я помочился.
     -- Ты  мочишься  на произведения искусства?  Тут что-то не  так. Ты как
сонная муха.
     -- Может быть, потому, что мне всегда хочется спать.
     -- Пошли, пропустим  по  маленькой. Враз  очухаешься.  Гудок  объявляет
перерыв на обед. Луи необходимо с кем-нибудь поделиться.
     -- Алонсо?
     -- Чего?
     -- Нет, ничего...
     Испанец --  странный  тип.  Еще,  чего  доброго, начнет  излагать  свои
немыслимые теории, а ему и без того тошно.
     Луи  умолкает и бредет за Алонсо к бару,  напротив ворот стройки, через
дорогу.
     В  последнее время  Луи  особенно пристрастился  к выпивке.  Освежающая
терпкость анисовки  его  взбадривает. Угощают друг друга по  очереди. Хозяин
приветствует такую систему. Один ставит на  всю братию.  Алонсо говорит, что
сегодня его черед раскошелиться.
     Мышцы  у  Луи  вроде расслабились. Попав  в привольную  обстановку, где
можно  делать  что  хочешь, он  успокаивается. Все становится  проще, легче,
занятней. Тревога проходит.
     Алонсо  рассказывает  про  свое  последнее  приключение.  Это произошло
накануне.
     -- Выхожу это  я со стройки и натыкаюсь на особочку с  ресницами ну что
твой  конский   хвост.  Она  спрашивает,  где  ей   найти  нашего   молодого
архитектора-смотрителя. А на голове у нее черт знает что  наверчено. Начес в
три этажа.
     -- Почем я знаю, где он.
     -- Найдите мне его.
     -- Еще чего -- ищите сами.
     -- А вы не слишком любезны.
     -- Какой ни есть, во всяком случае, я у вас не на посылках.
     -- Как вы сказали?
     -- Сказал, что я у вас не на посылках.
     -- Вы работаете здесь?
     -- Ясное дело, работаю здесь, как это вы догадались?
     -- Вы обо мне еще услышите.
     -- Спасибо, буду ждать письмишка с карточкой.
     -- Грубиян!
     -- А вы знаете, кто вы сами-то есть, мадам?
     --  Я? Знакомая господина Кергуена, и вы очень скоро раскаетесь в своем
поведении.
     Я расшаркался  перед ней  с низким поклоном,  как мушкетеры в кино, и с
самой пленительной улыбкой, на какую только способен, говорю:
     -- Так вот, мадам,  я,  Алонсо,  член  профсоюза  каменщиков, с  вашего
позволения, скажу, что вы -- крыса смердящая!
     Парень из бригады прыскает. Луи тоже.
     -- Так прямо и сказал, -- вставляет хозяин, -- крыса смердящая?
     -- Так прямо и сказал.  Она было  замерла,  надула губки и  ушла, виляя
задом и спотыкаясь на каменистой дороге.
     Сестра хозяина -- он вывез  ее в прошлом году из  Италии, чтоб помогала
ему обслуживать клиентов -- вскрикнула:
     -- Неправда, мосье Алонсо, не могли вы так сказать даме.
     -- Прямо! Постеснялся ее! И почему это я не мог?
     -- Это некрасиво.
     -- Скажи на  милость,  а ты-то что  собой представляешь  --  сама  тоже
порядочное барахло.
     Чертяка Алонсо!
     Самочувствие  Луи улучшается. Девушка стоит между  ним и  Алонсо.  Если
верить  Рене  и  другим  ребятам,  она,  чтобы округлить заработок и  купить
обновку, не гнушается  сбегать с клиентом в кустарник возле курятника позади
бистро.  Рене она досталась почти задарма.  Прокатил ее в своем М-Г к берегу
залива и, едва они остановились полюбоваться природой, повалил ее на песок.
     Луи никогда  не заглядывался  на  девушку.  Не потому, что  он такой уж
добродетельный.  Настоящей  любовницы он  заводить  не хотел, а нарушить при
случае супружескую  верность  был не  прочь. Но Анжелина и лицом не вышла, и
фигура у нее так себе. Поэтому он никогда не позволял себе вольностей, не то
что другие.
     Он все еще ощущает жар тела спящей Мари, холод статуи, которой касались
кончики его пальцев, непреодолимую усталость.
     Благодаря выпивке он частично избавился  от страха,  засевшего где-то в
подсознании,   но   окончательно   воспрянуть   духом   он   может,   только
самоутвердившись как мужчина.
     -- Ну, по последней, -- предлагает Алонсо.
     --  Нет, я оставил  котелок на стройке. Времени в  обрез,  надо  успеть
пожрать. Чао!
     -- Чао! До скорого.
     Луи ускользает, не преминув смачно шлепнуть молодую итальянку по  заду.
Она, улыбаясь,  оборачивается к  нему,  и,  когда  он уходит под дребезжание
заменяющих  дверь  разноцветных  стеклянных   бус,  говорит  ему   вслед  со
значением:
     -- Пока, мосье Луи.
     -- Пока, Анжелина.
     Луи  в  нетерпении. Он  уверен,  что  вчерашняя история с Мари,  как  и
утренняя усталость, не пустяки. Сегодня он пораньше разделается с работой, а
вечером, после матча "Реаль" -- "Андерлехт", утащит Мари...
     Проходя  мимо  уснувшей  статуи,  он  окидывает  ее  беглым   взглядом.
Солнечные лучи падают  прямо на нее. Она кажется бронзово-золотистой, совсем
как Мари под душем.
     "Крыса  смердящая"!  Вот  чертяка  этот  Алонсо!  Он  и  правда  бывает
забавным, когда захочет.

     Мари  гонит  машину  на большой скорости,  у нее  кружится голова,  это
приятно,  но ей хочется чего-то иного. Ветер, врывающийся в автомобиль через
спущенное стекло, обволакивает ее прохладой.  Сидя за рулем, она ни о чем не
думает, только о дороге, что стелется перед глазами.
     На  душе  пусто  --  разве  чуть  менее  пусто,  чем  обычно;  внимание
рассеивается, тревога приглушена,  как стук  мотора, но особого удовольствия
от  езды она не получает. Подобные развлечения в одиночку  оставляют привкус
горечи, -- так бывает, когда проснешься после дурного сна.
     Телевизор,  который  надо  не надо,  а  смотришь  каждый  вечер,  часто
показывает такую же серую, тусклую жизнь.  И все равно  он держит тебя перед
экраном  -- пришпиливает как бабочку  к стене. Набивает голову  черно-белыми
картинками, которые силятся вызвать у тебя то смех, то слезы. Когда передачи
кончаются  и  на  экране  появятся часы-улитка,  чувствуешь  себя еще  более
разбитой   и  одинокой,  словно  это  испытанное  только   что  в  полумраке
сомнительное удовольствие отрезало тебя от всего окружающего.

     Когда  мы с  Луи еще гуляли по воскресеньям  и заходили выпить  чашечку
кофе, меня  удивляло, что он, бросив меня одну,  шел к игральному  автомату.
Добьется звонка, вспышки цифр -- и  радуется...  Чему? Однажды  я задала ему
такой вопрос.
     -- Ей-богу не знаю, но ведь все играют.
     -- Зачем?
     --  Наверно,  что-то  тут  есть.  Согласен,   занятие   идиотское,   но
увлекательное. А потом оно  входит в привычку. Надеешься  обмануть  автомат.
Понимаешь, это вроде игры в расшибалочку, как и наша работа.
     Тогда  еще  Луи  мог  говорить  не  только на  сугубо  житейские  темы.
Телевизор, машина тоже были игрой,  самообманом --  своего рода победой  над
унылой повседневностью, которая состояла из сплошных поражений.

     Здесь, на солнце, обжигающем песок и  море, пьющем влагу болот и нежную
зелень камышей, Мари вновь ощущает полноту жизни, будто только что выскочила
из темного тоннеля.
     Сегодня утром она пораньше разделалась  с  уборкой,  приготовила еду --
она ее быстро разогреет по возвращении, и отвела Ива к матери.
     Ей  просто необходимо немного  развеяться после  вчерашней  прогулки по
городу, который так ее всегда подавляет. Очиститься от скверны.
     Дальше она не поедет -- там, в конце приморской дороги, цементный завод
застилает горизонт серыми клубами дыма.
     Она останавливает  машину  у самого канала, бежит по  песку,  сдирает с
себя платье и, оставшись в одном купальнике, отдается волнам и ветру.
     Сначала ее  охватывает  как мокрым панцирем море,  затем, на песке,  ею
овладевает солнце --  среди необъятного мира она кажется одиноким цветком из
живой плоти.  Не ощущать больше ни  тела, ни  тяжелых мыслей, быть  как  эта
омываемая волнами скала, что едва выступает из  воды, быть кромкой песка, не
успевающего высыхать под накатами белой пены.
     Но,  хочешь ты  или нет, мысли  не оставляют в покое.  Они  проникают в
тело.  Сосут кровь. Мозги сохнут  по  пустякам  -- из-за  грязной  кастрюли,
которая так и осталась в мойке.
     Ей вдруг представились квартира, кухня, комнаты, дети, диван в гостиной
и уснувший Луи.
     Мысли  кружатся,  убегают в прошлое -- к встрече с Луи, к  первым годам
замужества  и жгучей радости взаимного  узнавания.  Мало-помалу их отношения
стали  спокойнее.  Мари  лишь  смутно ощущала  это;  ее  слишком  поглотили,
ошарашили хозяйственные приобретения, рождение детей.
     Покупка   квартиры,   стиральной   машины,  холодильника,   телевизора,
автомобиля,  лихорадочная  жажда  новых  и  новых  удобств  --  все  это  ее
захватило, у  Луи же высасывало последние соки. Они только и говорили  что о
будущих покупках, все более отдаляясь друг от друга, и Мари уже не  тянулась
к Луи так, как  прежде. Из любовника он превратился в  товарища, от которого
она больше не ждала никаких наслаждений, а  потом  в  чужого, замкнувшегося,
малообщительного  человека.  Он  высох,  как растение,  вымерзшее  в  зимние
холода.
     Мари  же  расцвела,  обрела  уверенность  в  себе.  Пылкое  преклонение
восемнадцатилетней   девушки   перед  опытным  мужчиной  сменилось   трезвым
отношением, которое день ото дня становилось все более и более критическим.
     Мари была от природы пытливой, и с возрастом потребность узнавать новое
нашла выход  в чтении, увлечении музыкой -- в  том,  что  прошло мимо нее  в
детстве и  отрочестве. Телевизор,  который она смотрела  вот уже  пять  лет,
способствовал ее умственному развитию. Внезапно миллионы людей приобщились к
тому,  о  чем  имели  лишь   приблизительное  представление,  --  к  театру,
литературе, искусству -- к  тому, что  называют  высоким словом  "культура".
Кое-какие   из  этих  семян,  брошенных  на  ветер,   прорастали,  попав  на
благодатную почву.
     У Луи  не было тяги к знаниям.  Тогда он гораздо чаще  бывал  дома. Она
пыталась обсуждать с ним телеспектакли. Но он интересовался только  эстрадой
и спортом. Литературные передачи наводили на него скуку, а если она брала  в
руки книгу или пыталась послушать  одну  из своих немногочисленных пластинок
классической музыки, отпускал неуклюжие шуточки. Сам он читал только детские
газеты Жан-Жака.
     -- Когда человек день-деньской трубит,  ему надо рассеяться -- и больше
ничего, -- говорил он.
     Раньше Мари переоценивала его, и теперь ей казалось, что он изменился к
худшему, тогда как на самом деле изменилась она сама.
     К  запахам стройки,  которыми пропиталась  его одежда, примешался запах
анисовки.  Мари перестала  целовать мужа, когда он приходил или уходил, да и
он перестал обнимать жену.
     Она от этого  не  страдала  --  перенесла свои  чувства  на  детей и  в
особенности  на  Жан-Жака, с которым все  чаще  вела серьезные разговоры  на
разные темы.
     Луи  стал неразговорчивым,  он казался чужим  в доме. Правда, вчера  ей
почудилось, что она видит прежнего Луи...

     Мы кружились в вальсе по танцплощадке. Мне  было семнадцать.  Я во всем
подражала своей подружке Жизель -- она была на  год старше, с пышной грудью,
и я ей немного завидовала.
     Какая  я  была  тогда  тоненькая! Жизель  то и  дело  меняла кавалеров,
которых  привлекал рыжий  оттенок ее белокурых волос. А  меня уже третий раз
подряд приглашает танцевать один и тот же парень. Он крепко прижимает меня к
себе.  Первая  встреча с Луи. Это  было  двенадцать лет  назад... Невысокий,
довольно худощавый. Сейчас он располнел, облысел.
     Он перетрудился... А может,  и болен, -- ничего удивительного при такой
жизни...  Под палящими  лучами  солнца  Мари  распластывается  на песке. Она
переворачивается, солнце ударяет  ей  прямо в лицо, и в  висках у нее что-то
потрескивает, словно от электрических разрядов.
     ...Ах это ты! Ты весь грязный, ступай быстрей мыться.
     ...Я смущен, мадам...
     ...Восемнадцатилетняя  Жизель с ее  налитой, пышной грудью, которую она
выпячивала перед парнями.
     ...Займись-ка "Комментариями" Цезаря.
     ...Губы  Луи издают  тихий присвист. Она  совсем закоченела, лежа с ним
рядом.
     ...Rosa -- роза, rosae -- розы.
     ...Как вас зовут, мадемуазель? -- Мари.
     ...Мари, а что если купить машину?
     ...Мы теперь редко куда-нибудь ходим, надо бы мне научиться водить.
     ...Ив, сиди на месте.
     ...Мари, Мари, пошли потанцуем.
     ...Мари, ты красивая.
     -- Мари, ты меня не целуешь?
     -- Привет! Ужин готов?
     ...Луи, ты выпил? -- Я-то? Глотнул стаканчик пастиса с ребятами.
     ...Не сходить  ли нам в кино  завтра вечером? -- Еще чего  придумала! Я
еле живой. Ступай одна или с тещей.
     ...Луи, что будем делать в воскресенье?  -- Дурацкий вопрос. Я работаю,
ты же прекрасно знаешь. Сходи погулять с ребятишками.
     ...Луи, ты  возвращаешься домой все позднее и позднее. --  Подвернулась
халтура. Неужели прикажешь от нее отказаться? Улыбнется недельный заработок!
     ...Луи, наш сын -- первый ученик.
     ...Молодчина, дай ему тысячу франков. Ох, умираю, хочу спать.
     ...Я смущен, мадам.
     ...На пляже в августе черным-черно от купающихся.
     ...Идем, Мари. -- Куда это? -- Увидишь.  -- Луи берет ее за руку. Тащит
за утесник.  -- Обалдел,  нас  увидят...  Нет, нет, дома вечером...  Луи, ты
сошел с ума... Луи, Луи...
     ...Легкий храп. Это Луи уснул на диване в гостиной.
     ...Что это за платье? Оно слишком короткое...
     ...Почему Фидель Кастро?
     ...Ты дружишь с господином Марфоном.
     ...Это господин Марфон, мой прошлогодний учитель.
     ...Срок платежа за машину...  Срок платежа за телевизор... Срок платежа
за машину... Срок платежа...
     ...Лица  с  крупными порами. Широко  раскрытый  рот,  руки с  набухшими
венами.  Ноги танцовщицы. Ляжки танцора  в туго облегающем  трико.  Пуловер,
подчеркивающий  грудь,  и  в  особенности,  когда  певица  напрягает  голос.
"Циклон, идущий из Атлантики, несет нам мягкую, сырую погоду, ливневые дожди
грозового характера в бассейне Аквитании и над Пиренеями...
     ...Срок платежа за телевизор!!!

     -- Полшестого, -- сообщает Рене. -- Пора закругляться. А  то не попадем
в Сен-Митр к началу репортажа.
     -- Ты меня подбросишь? -- спрашивает из соседней комнаты алжирец.
     -- Вы только посмотрите на  Дженто, -- говорит один из  испанцев, -- он
лучший крайний нападающий в мире.
     -- Слушай, Луи, на сегодня хватит.
     -- Ладно, плакали наши денежки.
     -- Завтра наверстаешь, Ротшильд.
     Хотя времени у них в обрез, но пройти мимо бара они не могут. Рене идет
следом, чтобы не отстать от компании. Он пьет фруктовый сок.
     За стойкой -- Анжелина.
     --  Добрый  вечер,  мосье Луи,  вы  уже уходите? До свиданья, Рене,  до
свиданья, господа.
     -- Да, сегодня по телевизору футбол.
     -- Жаль!
     Строители-поденщики  уже сидят за столиками. Дуются кто в  белот, кто в
рами.
     -- Повторить, -- говорит Луи, когда все опрокинули по стаканчику.
     -- Я пас, -- возражает Рене, -- а то пузо раздуется.
     -- А ты бы не пил эту бурду.
     -- Мне здоровье дороже.
     -- А, иди ты куда подальше, мелкая душонка.
     Луи  бесится по пустякам.  То,  что  Рене  не  пьет, и  унижает его,  и
вызывает чувство превосходства: вот он хоть  и старше на десять лет, а может
пить без оглядки на здоровье. Луи пожимает плечами, опрокидывает стаканчик и
с удовольствием отмечает, что один из испанцев подал знак Анжелине налить по
новой.
     Сегодня  вечером  ему особенно  важно  себя  подстегнуть:  быть  может,
удастся покончить с неприязнью, которая со вчерашнего дня окружает его дома.
В этом баре он хозяин положения: владелец относится к нему предупредительно,
Анжелина  улыбается,  поглядывает  на него  с интересом --  это ему  льстит,
товарищи по работе его почитают, ведь он здесь единственный француз, теперь,
когда Рене и алжирец ушли.
     -- По последней, -- говорит итальянец.
     -- Ладно, по самой что  ни  на есть последней, --  отвечает Луи,  желая
показать, что решающее слово за ним и что он не какой-нибудь там забулдыга.
     И добавляет не ради бахвальства, а чтобы себя приободрить:
     -- Сделаю сегодня женушке подарок -- приеду пораньше.

        ИНТЕРЛЮДИЯ ЧЕТВЕРТАЯ

     Что может быть более жалким, чем человек во сне?
     О тюрьма темноты! Ни ласки, ни света в окне.
     И только свежая мысль, холодная, как вода,
     Мертвую душу кропит и будит тебя всегда.
     [Перевел В. Куприянов]
     Макс Жакоб,
     Побережье

     Утомление  -- это не "поверхностное"  явление, вызванное  расстройством
определенного органа, а общая дисфункция высшей нервной системы.
     Доктор Ле Гийан

     В воду я вхожу с тобой.
     Снова выхожу с тобой,
     Чувствую в своих ладонях
     Трепет рыбки золотой.
     [Перевел В. Куприянов]
     Из египетской поэзии,
     XV век до н. э.

     Народ сам отдает себя  в рабство, он сам перерезает себе  горло, когда,
имея выбор между рабством и свободой, народ сам расстается со своей свободой
и надевает  себе  ярмо на  шею, когда он сам не  только  соглашается на свое
порабощение, но даже ищет его.
     [Перевела Ф. Коган-Бернштейн]
     Ла Боэси,
     "Рассуждение о добровольном рабстве"

     "Реаль" (Мадрид): 0
     "Андерлехт" (Бельгия): 1
     Таков результат матча  на  Кубок Европы, состоявшегося 23 сентября 1962
года в Антверпене.
     Все произошло совсем иначе, чем представлял себе Луи. Футбол он смотрел
по телевизору в одиночестве. Только Симона подсела к нему на минутку, прежде
чем лечь  спать. Жан-Жак,  закрывшись в  комнате, готовил уроки.  Мари  мыла
посуду, а потом села на кухне шить.
     Когда умолкли  последние  нотки  позывных "Евровидения", Луи поднялся с
таким трудом, будто это он сам пробегал девяносто минут кряду.
     -- Идешь спать, Мари?
     -- .Нет, посмотрю "Чтение для всех". Это хорошая передача.
     Он подходит, наклоняется к ней:
     -- Что с тобой происходит?
     Он хочет ее обнять. Она вырывается:
     -- От тебя винищем несет. Оставь меня в покое.
     Он  хватает ее  за  плечо. Она его отталкивает. Руки Луи  вцепляются  в
халат, отрывают Мари от стула, плечо оголяется.
     -- Спятил, что ли? Ребята еще не спят. Мне больно.
     Мари  высвобождается.  Халат  трещит.  Луи  идет  на  нее, сжав кулаки.
Желание у  него  пропало начисто. Он опустошен, обессилен,  безумно утомлен.
Остались  только  гнев да  упрямая  решимость  не  уступать подкрадывающейся
мужской несостоятельности, усталости, оцепенению.
     Мари пятится в  гостиную, освещенную рассеянным светом экрана и лампой,
горящей на кухне.
     -- Не подходи!..
     Когда он разодрал халат, у нее внутри  словно что-то оборвалось. Только
бы не  закричать! Ей не страшны  эти протянувшиеся к ней  лапы, это бледное,
непреклонное лицо. Луи  больше не существует.  Он  растворился,  растаял. Он
тень, бледный отблеск прошлого, в котором ее уже нет.
     Луи  надвигается  на нее,  пока  она  не упирается  в  перегородку,  он
подходит  к ней вплотную, она еле  сдерживается, чтобы  его не  ударить.  Ей
удается извернуться и оттолкнуть мужа к стулу. Стул с грохотом падает.
     -- Мама! Мама!
     Дверь  в комнату  Жан-Жака распахивается. Мальчонка  кидается  защищать
мать. Луи выпрямился. Теперь ему есть на ком сорвать злость.
     -- Чего тебе тут надо? Марш спать!
     -- Папа, что случилось? Мама!
     Луи бьет сына по лицу. Мари бросается на мужа. Тот отступает.
     -- Псих, псих ненормальный! Жан-Жак, мой Жан-Жак.
     Мари прижимает сына  к груди. Жан-Жак не плачет. Но у Мари  глаза полны
слез.
     Луи уже  ничего не  чувствует, кроме усталости, омерзения, отвращения к
другим и  к себе. Он  бредет в спальню, раздевается  в темноте и  валится на
кровать, в успокоительную прохладу простынь.

     Стук молотка. Он отдается в голове.
     Голова не выдерживает. Отрывается от тела. Я ударов не чувствую. Стою с
молотком в  руке и колочу  по кухонному столу. Я колочу в двери  --  в одну,
другую. Я стучусь в пустоту. У меня из рук вырывают молоток.
     --  Нет,  Мари,  не  смей!  Отдай  молоток.  Берегись, Мари!  Берегись!
Экскаватор тебя раздавит!
     Молоток опять у меня в руке. Тяжелый-претяжелый. Наверное, весом с дом.
Я сильный. Я могу его поднять, опустить.
     Статуя  разбита вдребезги;  рука  в одной стороне, плечо  --  в другой.
Голова превратилась в черепки. Не осталось  ничего, кроме расколотой пополам
ляжки и отскочившей груди. Она повисла на дереве.
     Земля  вся  в  крови.  Я мажу  стены  красной  штукатуркой,  штукатурка
кровоточит.

     В  рассеянной  темноте  спальни сон длится еще какое-то время  и  после
пробуждения. Мари спит сном  праведницы.  У Луи горько  во рту, пересохло  в
горле, в голове каша после вчерашней сцены и только что пережитого кошмара.
     Он снова засыпает, как младенец, согретый телом Мари.

     Жан-Жак так настаивал.  И вот  Мари  увлеклась  игрой  и  изо всех  сил
старается  не  пропускать  летящие на  нее  мячи, отбивает их партнеру, чаще
всего Ксавье, который с наскоку, двумя руками перебрасывает мяч через сетку.
     Жан-Жак бурно радуется, когда его команда -- мама,  учитель, незнакомый
молодой человек и он сам -- зарабатывает очко.
     В другой команде играют две девушки и два парня.
     Их тела в игре напрягаются, руки  вздымаются, словно в  краткой мольбе,
вырисовываются мускулы, подтягиваются животы, ноги приминают песок.
     Ксавье Марфон подает. Мяч пролетает над самой сеткой, сильно ударяет по
руке одного из противников, отскакивает в  сторону, лишь задев руки другого.
Очко завоевано.
     Мари оборачивается,  и  ее  улыбка  встречается  с  улыбкой  бородатого
учителя.  Она  оттягивает купальник,  чувствуя, что  он  облепил спину.  Мяч
уходит за сетку, возвращается, летит к ней.
     -- Внимание, мама... Бей!
     Она не шевельнулась, приросла к земле, отвлеклась от игры.
     -- Что ты наделала, -- ворчит Жан-Жак.
     Мяч у другой команды. Новый прыжок учителя, и он возвращается к ним.
     Мари  подавать.  Учитель  глядит  на  нее,  чуть  склонив  голову.  Она
повернулась  боком --  хочет отпасовать мяч ладонью.  Она старается поменьше
двигаться,  чтобы  не  слишком  бросалось  в  глаза ее тело, тень  которого,
отброшенная  солнцем  на  песок,  напоминает  китайские  контурные  рисунки.
Партнеры и противники ждут Хоть бы Ив убежал, тогда пришлось бы его догонять
и бросить игру, но малыш сосредоточенно копает песок.
     Учитель смотрит на нее ласково, дружески. Мари не понимает, что смущает
ее, что ее  сковывает. Она не из стыдливых  -- ведь купалась же она вместе с
Жизель несколько лет назад на пляже нудистов, презрев недовольство Луи.
     Наконец,  набравшись  духу,  она  посылает  мяч  --  мяч  возвращается,
улетает,  возвращается.  Учитель вездесущ -- он  то здесь, то там.  Ну прямо
мальчишка.  Он   играет  с  не  меньшим   удовольствием,  чем  Жан-Жак.  Мяч
возвращается к Мари. Она отбрасывает его  к сыну,  тот пасует. Прыжок -- она
заработала очко. Партия выиграна.
     -- Больше не играем? -- спрашивает Жан-Жак.
     -- Нет, я устала. Присмотри немножко за Ивом. Я ополоснусь.

     Учитель и Мари останавливаются одновременно. В прозрачной морской  воде
тело  молодого  человека кажется удлиненным  и отливает  коричневым в  ясной
зелени  вод. Он  фыркает,  ныряет,  выскакивает, проводит рукой по  волосам,
поправляет  прическу.  Капли  усеивают  его  лицо,  бороду, поблескивают  на
ресницах.
     Чтобы  удержаться  на  поверхности,  все  делают   примерно  одинаковые
движения. Но Мари  ловит  себя на том,  что движет ногами в  такт с  молодым
человеком, как будто они танцуют, преследуют один  другого, то сближаясь, то
различаясь.
     Она  полна  нежности.   Надо  что-то  сделать,  ускользнуть  от   этого
мгновения, которое, продлись оно чуть дольше, толкнет  их друг к другу. Надо
вырваться из этого молчания, объединяющего их больше, нежели слова.
     -- Вода хороша, -- говорит Мари.
     -- Да, хороша.
     Он тоже  смотрел на балетные движения  ее  ног  под  водой. Отвечая, он
поднимает  голову.  У  него  серьезные, задумчивые  глаза -- глаза человека,
очнувшегося ото сна, с которым он расстается, улыбаясь.
     Мари перевернулась на спину, молотит воду ногами. Она удаляется в снопе
пены, в которой розовыми пятнышками мелькают  ее ступни.  Он  догоняет ее  в
несколько взмахов и тоже переворачивается на спину.
     Они лежат рядом, и морской прилив относит их к пляжу.
     -- Вы не сразу уедете? -- спрашивает он, выходя из воды.
     --  Нет, я пойду сменю Жан-Жака -- ему, наверное, уже надоело караулить
Ива.
     -- Тяжелы обязанности матери! До скорого свидания, мадам.
     Он бежит к  волейбольной сетке, чтобы  включиться в новую игру, которая
уже начинается. Мари идет искать Ива. Она берет его за руку и возвращается к
своему любимому занятию -- нежится на горячем песке.

     Ох, эта кислятина во рту, этот одеревенелый язык, когда просыпаешься, и
это тягостное  ощущение, что даже  сон  не унес вчерашней усталости, не смыл
горечи  вечных  поражений. Луи  медленно  выходит из  оцепенения.  В  глазах
слепящие, красные солнечные круги. Беррский залив заволокли утренний туман и
дым заводских труб.
     Начинается день, похожий на все прочие. Картина всплывает за  картиной;
ночной сон, разбитая молотком статуя  и спящая Мари, которая лежит на спине,
как и та -- в своем гнезде из буйных трав.
     Луи  решает  поехать  на  стройку  в  объезд,   по   дороге,  отдаленно
напоминающей лесную тропку.
     "Вот я и обманул свой сон, теперь он не сбудется", -- думает Луи.
     Он суеверен,  как и его родители-итальянцы, бежавшие от бед  фашизма во
Францию, чтобы столкнуться здесь с новыми бедами.
     Неудивительно, что эта гипсовая статуя  заняла в его жизни такое важное
место. Его мать со странным почтением относилась к фигуркам святых. Ими была
заставлена вся ее  спальня. Пречистые девы  в голубых  накидках из Лурда или
Лизье, мадонны из Брешии, святой Иосиф, святой Козьма, святой Дамиан, святой
Антоний из Падуи, святая Тереза и Иисус-младенец.
     К  этой почерпнутой  на базарах  набожности прибавился еще  страх перед
колдовским  воздействием  наготы. Для латинян  голое  тело  -- табу. Статуя,
обнаруженная в земле, еще потому вызвала такое смятение в душе его товарищей
по работе,  что  этих итальянцев,  испанцев,  алжирцев  -- невежественных  и
темных  сынов  Средиземноморья  --  оскорбила и напугала  ее  нагота.  Голая
женщина, и  даже  скульптура, ее  изображающая,  всегда ассоциировались в их
глазах с публичным домом.
     Многочисленные юбки,  большие шали, толстые белые чулки в  национальном
костюме  провансалок, все эти  капоры, чепчики, затеняющие лица, несомненно,
имеют  связь  с  паранджой  мусульманок.  В  солнечных  странах  голое  тело
считается  непристойным. Тут  любят тайну  и  сокровенность,  женские ножки,
приоткрывшиеся в вихре танца, или кусочек плеча, выглянувший из-под косынки.
     Жителей Средиземноморья редко встретишь в лагерях нудистов или на диких
пляжах, посещаемых в основном скандинавами и немцами.
     В тот год, что ознаменовался приобретением машины, они поехали отдыхать
вместе  с  Жизель,  подругой  детства Мари,  и  Антуаном, ее  мужем.  Симону
оставили у бабушки, Жан-Жака отправили в летний лагерь, а Ив еще не родился.
     Они  побывали в Пиренеях и  выехали к берегу Атлантики -- им захотелось
провести  последнюю неделю  на  небольшом  курорте  Монталиве, в шестидесяти
километрах  от  Бордо.  Тамошний  пляж,  казалось,  тянулся  бесконечно.  Но
отгороженная  флажками  зона,  где  разрешалось  купаться  под   наблюдением
инструктора, гудевшего в рожок, едва кто-нибудь заплывал дальше положенного,
была смехотворно  мала. Они приноровились прыгать в воду  со скал в укромных
бухточках -- без надзора и контроля.
     Дюны за пляжем курчавились дроком, бессмертниками, колючим кустарником.
Машины  проезжали  по  пляжу  и устремлялись  в неизвестном направлении.  На
второй день Жизель спросила одного из курортников:
     -- Куда едут все эти машины?
     -- На пляж нудистов.
     -- Давайте сходим туда, -- предложила Жизель.
     -- Что там делать? -- проворчал Луи.
     --   Поглядеть...  Это  не  запрещается?   --  осведомилась   Жизель  у
курортника.
     -- Нет, если вы будете как они.
     -- А именно? -- поинтересовался Антуан.
     -- Если вы тоже разденетесь догола.
     -- Наверно,  не  очень-то красиво, когда столько дряблых тел выставляют
напоказ.
     -- Съездим туда, -- сказала Мари.
     -- Ты что, спятила?
     Старая,  унаследованная от дедов  стыдливость овладела Луи. Его смутило
то, как легко согласилась  Мари оголиться на людях. Поведение  Жизели его не
удивило. Он давно  считал ее бесстыжей. Антуан ничего не сказал, но тоже был
смущен.
     Они пошли за женами. Узенький ручеек, скатываясь с дюн, течет по песку;
вдоль его русла расставлены вешки  с предупреждающими табличками: "Внимание,
через  сто  метров  дикий  пляж.  Французская  федерация любителей  вольного
воздуха и природы".
     И верно  --  в ста метрах от  них  люди  толпами устремлялись к океану,
чтобы кинуться  в  волны.  На  таком расстоянии  нельзя  было  различить,  в
купальниках они или нет.  Видно было только,  что  большинство загорело куда
сильнее обычных завсегдатаев пляжей.
     Луи чуть  не затошнило при  мысли, что все  эти мужчины,  женщины, дети
ходят в чем мать родила.
     Тут же стояли другие люди -- они  наблюдали за всем  тоже  с  иронией и
подозрительностью.
     -- Поворачиваем назад, -- сказал Луи.
     -- Еще чего? Идем туда. А вы не пойдете? -- упорствовала Жизель.
     -- Ни за что. Мари, я тебе запрещаю!
     -- Боишься, что у тебя уведут Мари, ревнивец ты эдакий?
     -- Антуан, скажи наконец хоть слово.
     -- Они спятили, эти бабы. Я остаюсь с тобой.
     Он уже  готов был  сдаться. Мари взглянула  на Луи с  издевкой. Женщины
перешли no man's  land [Ничейная земля (англ.)]. Мужчины видели, как, отойдя
чуть  подальше, их жены расстегнули  лифчики,  нагнулись,  сняли  трусики  и
побежали к воде.

     Ксавье опять видит привычную Мари. Опустившись на  колени, она  одевает
младшего   сына.  Рядом  стоит  Симона  и  размахивает  полотенцем.  Жан-Жак
натягивает шорты, прыгая на одной ножке.
     Ему  знакомо  это   спокойное,  внимательное,  чуточку  грустное  лицо.
Окруженная детьми, Мари снова мать -- и только. С  самой первой  встречи  он
смотрел на эту молодую женщину в купальнике лишь как на мать одного из своих
учеников.  В  их отношениях не чувствовалось  ни  малейшей  двусмысленности.
Между  ними  все было  настолько  просто и ясно, что он никогда  о  ней и не
думал. Ему даже в голову не приходило, что она или кто-то другой  может косо
смотреть  на их теперь уже ежедневные встречи. Сегодня он увидел ее с  новой
стороны -- она показалась ему обиженной, уязвленной, и он взволновался.
     -- Вот мы и готовы, -- объявляет Мари.
     Она часто  говорит во множественном  числе,  словно выступая  от  имени
маленькой  общины,  за которую  несет ответственность и куда  теперь  принят
Ксавье.
     Он  знал, что она  заправит  Иву  рубашонку в штаны, потом распрямится,
наденет брюки  поверх купальника,  подняв руки, натянет  тельняшку, подберет
ведерко, совок, запихнет полотенце в пляжную сумку и скажет:
     -- Вот мы и готовы. Жан-Жак, погляди, мы ничего не забыли?
     И они отправятся все впятером --  она,  взяв Ива за руку,  --  впереди,
Жан-Жак -- он поддает ногой мячик в сетке, -- рядом с ним, а вечно глазеющая
по сторонам Симона отстанет, и тогда Мари, обернувшись, прикрикнет на дочь:
     -- Симона, ну что ты плетешься!
     Это стало уже  почти  ритуалом -- они  останавливаются  на  краю пляжа,
переобувают  холщовые, на веревочной  подошве, туфли, старательно колотят их
одну о другую, чтобы вытрясти песок.
     Ксавье  недоволен. Ему хотелось бы  забыть,  как танцевали в  воде ноги
Мари, возбудив в нем  плотские  мысли. Он надеется,  что она не заметила его
растерянности.
     В  конце сентября пляж  обретает зимний  вид. Маленький  желтый  киоск,
исполосованный  красными   буквами,  рекламирующими  сандвичи  и  мороженое,
опустил свои  деревянные веки. Террасы кафе покрылись  тонким  слоем  песка.
"Прекрасная  звезда", "У  Франсуа", "Эскинад",  "Нормандия" свертывают  свои
парусиновые вывески, как флажки после демонстрации. Сторожа на стоянке машин
уже нет, некому  взимать по сто франков, и несколько машин стоят там, словно
забытые хозяевами. Болотце, где камыши покачивают своими высохшими стеблями,
тянется  до  самой  дороги.  Три  палатки,  две   желтые  и   одна  красная,
примостились под тенью сосен -- как свидетельство того,  что солнце пока еще
греет и время отпусков не прошло.
     Теперь,  когда  нет  ни  разноцветных  зонтов,  ни  пляжной  теснотищи,
нескольким  сблизившимся за лето парочкам особенно не  хочется расставаться,
-- они похожи на обломки кораблекрушения, вынесенные на песок волнами.
     Залив  расширился, горизонт отдалился, на пляже пустынно, и  это только
усиливает интимность обстановки. Чтобы не видеть гибкую спину идущей впереди
Мари,  Ксавье  мысленно возвращается  к  счастливым  дням,  когда  для  него
существовали лишь вода да солнце.
     С тех пор,  как его  приобщили к этому маленькому  семейству, ему часто
казалось, что он снова в обществе брата, сестры  и матери, умершей, кажется,
в возрасте Мари. Тогда, двадцать лет назад, ему было всего девять лет,  и он
не  сразу осознал всю горечь потери. Ни трепетная нежность отца,  прожившего
остаток жизни наедине  с бесконечными воспоминаниями об исчезнувшей жене, ни
преданность воспитавшей его старушки  няни  не заполнили в его душе пустоты,
которую он год от года ощущал все сильнее.
     За эти несколько недель Мари оживила в нем воспоминание о тех временах,
когда мать заботливо оберегала его ребячьи игры на пляже в Леке.
     Ничего  не  изменилось,  и  все  стало  по-другому.  Жан-Жак  и  Симона
толкаются -- каждый  хочет первым  забраться  на заднее сиденье. Сейчас Мари
усадит Ива между братом и сестрой  и, прежде  чем взяться за руль, проверит,
хорошо ли захлопнута дверца.
     Нет!  Она оглядывается на море. Солнце уже опустилось  к горизонту. Оно
зацепилось за антенну одной из вилл, зажатых между скалами.
     Ее взгляд встречается со взглядом Ксавье.
     -- Дни становятся короче.
     -- Да, дни становятся короче.
     Ветер играет волосами молодой  женщины. Банальные фразы, как  и простые
жесты, таят в себе ловушки. Руки Мари и Ксавье одновременно тянутся к дверце
и  замирают,  так  и  не  соприкоснувшись.  Он  опускает руку  и  с деланной
небрежностью что-то ищет в кармане брюк.
     Мари открывает дверцу и вопреки обыкновению подсаживает Ива на переднее
сиденье.
     -- Почему мне нельзя сидеть с Симоной и Жан-Жаком? -- протестует малыш.
     -- Потому что...
     Пока Ксавье забирается в машину, она усаживается за руль.

     В почти автоматических движениях штукатуров сквозит, однако, чуть ли не
нежность, когда они тяжелым правилом старательно  заглаживают штукатурку  на
стенах, перегородках  и  потолках.  Уровнем  проверяется, точно  ли  выведен
карниз, легкие  постукивания  молотка  высвобождают рейку,  после  того  как
штукатурка  схватится и позволит затереть тонкий слой нанесенного поверх нее
раствора.
     Но  это еще  пустяк  по сравнению  с  отделочными работами,  от которых
сводит руки -- вот почему ребята оставляют их на конец смены.
     Штукатурное  дело --  все  равно что  скачка  с  препятствиями...  Едва
известь загасится  --  надо  бросать  ее  мастерком, заделывать стыки  между
камнями,  затыкать швы кирпичной кладки, заглаживать  цемент. Затем  раствор
размазывают  правилом  полосами по  семьдесят  сантиметров справа  налево и,
прежде  чем  он  схватится,  слева  направо.  Зазубренной  стороной  лопатки
подхватывают  потеки,  а  затем  наносят  отделочный слой уже  с  мелом. Тут
лопатку  сменяет  мастерок. Полосу  в  семьдесят  сантиметров  обрабатывают,
шлифуют то ребром мастерка, то плоскостью.
     Обработка внутренних и  внешних  углов  требует  не  столько физической
силы,  сколько внимания  и сноровки и становится  уже чуть  ли не отделочной
работой, хотя установка  карнизов, розеток  или  пилястров,  на которые идет
сложный раствор  из алебастра,  цемента, глицерина, декстрина,  армированный
паклей или джутом, гораздо сложнее.
     Луи легонько постукивает  тупым концом молотка по рейке.  В другом углу
Рене  ставит отвес со свинцовым грузилом -- проверяет вертикальность выемки.
В соседней комнате алжирец и испанцы заканчивают перегородку.
     Алжирец  всегда напевает какую-нибудь старинную песенку.  Его  товарищи
любят слушать эти мелодии, словно бы доносящиеся из другой эпохи.
     Луи  работает  машинально,  а  на  него, словно  порывы теплого  ветра,
налетают воспоминания. Смутные и хаотические, они возникают,  то цепляясь за
какой-нибудь внешний шум, за выкрик крановщика, обращенный к монтажникам или
опалубщикам,  то  за  бугорок  штукатурки или  вздутие известкового  теста в
растворном ящике,  а  то  --  за  брызнувшую вдруг с лотка грязную  струйку.
Воинственные и печальные, как запертые в клетке звери, они всегда на страже,
и им достаточно малейшей лазейки, чтобы забраться в душу к Луи.
     Воспоминания отступили только в обеденный перерыв, когда он  задержался
-- это уже стало привычкой  --  возле  статуи, и  особенно в баре, когда  их
прогнал  стаканчик  вина;  к  концу  рабочего дня  они, впрочем,  вернулись.
Туманные, неопределенные, -- это  уж почти и не размышления,  а образы самых
различных Мари -- и той, что была вчера, и той, что мылась под душем, и той,
из  их первых встреч, что  улыбалась или поглядывала  на другого  мужчину, и
которую он позабыл, а вот теперь она вдруг возвратилась из прошлого.
     И  тут,  словно запечатленное на экране, внезапно возникло воспоминание
-- четкое, бередящее душу -- о неделе отпуска в Монталиве.
     Жизель и Мари не  желали купаться нигде, кроме  как  на пляже нудистов.
Ежедневно они  отправлялись  по дюнам или по бесконечной кромке  изъеденного
океаном  песка  к  его границе. Обе  женщины  переступали  ее  и час или два
спустя,  насмешливо  улыбаясь, возвращались к Антуану  и Луи,  которые в  их
отсутствие убивали время как могли. То, что его жена голая находится в толпе
голых мужчин, казалось Луи нестерпимым, непонятным, порочным, грязным.
     На третий  день  Антуан,  окончательно  сдавшись,  тоже пошел вслед  за
Жизель и Мари.

     "До Мартига 10 километров..."
     "Поворот через километр..."
     Ксавье  никогда в  жизни не проявлял такого интереса к дорожным знакам.
На  поворотах Ив валился на него.  Обычно  он сидел на заднем сиденье  между
братом и сестрой. Мари посадила его между  собой и Ксавье бессознательно, из
инстинкта  самозащиты.  Она нарушила заведенный  порядок, чтобы  воздвигнуть
между ними  преграду,  пусть  хрупкую  и  непрочную.  Но  поступок  ее  лишь
подтвердил,  что  сегодня случилось  что-то  очень важное  для  них  и  даже
опасное.
     Дорога  спускается к Мартигу через  сосняк,  в котором как грибы растут
белые  домики  с  красными крышами.  Ветер обрушивает на  прелестный  лесной
пейзаж тяжелые клубы мазута с нефтеочистительного завода в Меде.
     -- Мосье, -- обращается к учителю Жан-Жак.
     -- Да... Что?
     -- Вы обещали мне книжку.
     -- Жан-Жак, оставь господина Марфона в покое,
     -- Нет-нет,  сказано  --  сделано.  Вы  не  откажетесь остановиться  на
минутку у моего дома? Я мигом слетаю за книгой.
     Они  проезжают район  новостроек -- короткую  широкую улицу, куда  шире
улочек в старинной части Мартига.
     -- Дом шестнадцать, -- говорит он. -- Приехали. Я туда и обратно.
     -- Жан-Жак может сходить за книжкой и сам, если вы не против.
     --  Конечно, нет.... Но  давайте сделаем  еще лучше. Зайдем ко мне все.
Небось вы тоже умираете от жажды. Верно?
     Ее лицо обращено к нему. Она колеблется, борется с собой.
     -- Уже поздновато...
     --  Да  нет.  На  одну минутку,  я найду этот  "Путеводитель по римской
античности" и напою вас чем-нибудь прохладненьким.
     -- Не знаю, вправе ли я пойти...  --  говорит она строго и берет Ива на
руки -- опять из инстинкта самосохранения.

     Луи  прямо из  горлышка высасывает последние  капли жидкости  и осевшей
пены.  Пиво теплое и кислое. Он с удовольствием выпил бы еще  -- хотя  после
обеда  уже  прикончил две  бутылки.  Итальянец  во  все горло  распевает  за
загородкой. Рене тянет разведенную водой кока-колу. Испанцы -- трезвенники.
     А  сегодня  они  к  тому  же  встревожены.  Газеты  пишут  про  сильное
наводнение в Каталонии.  Двести сорок  четыре  жертвы. В  обед  все  испанцы
стройки сгрудились  вместе.  Несчастье их не коснулось -- сами  они  родом с
Юга, но все, что происходит в Испании, их волнует.
     Алонсо  уже  давно живет во Франции;  он в бар не пришел. Он каталонец.
Луи повстречался с ним, когда шел  в  столовую. Его поразило  лицо Алонсо --
мрачное,  замкнутое. И,  лишь  услыхав  о катастрофе,  Луи понял в чем дело.
Однако он слишком занят собой, чтобы думать об этом.
     Сегодня вообще все собираются группками и шушукаются. Строители-алжирцы
тоже взбудоражены. Они спорят, орут, а на верхнем этаже только  что пришлось
разнимать двух драчунов.
     --  Вот  и  предоставляйте  им независимость, --  крикнул  из  соседней
комнаты   алжирец.  --  Бен  Белла  избран  главой  правительства  Алжирской
республики, поэтому бенбеллисты бьют морду небенбеллистам. Прямо сумасшедший
дом...
     Фраза адресована в равной мере  и ему, и Рене. Луи  пропускает ее  мимо
ушей.  Плевать   ему  на  Бен  Беллу,  и  на  Испанию,   и   на  референдум,
подготавливаемый  де Голлем. Он думает  про свое.  Борется с осаждающими его
призраками,  которые  запихивают  его  в угол,  все  более темный, все более
тесный.
     От  выпитого  пива ему тяжело двигать руками. Он потеет. Во рту у  него
сохнет.
     Гудок  обрывает  шум.  Пневматические  молоты,   бетономешалки,  краны,
экскаваторы останавливаются один за другим.
     На площадку опускается плотная тишина и стоит, пока ее снова не нарушит
пение  птиц,  которые чуть ли  не по гудку стайками возвращаются  на сосны и
дубы, пощаженные стройкой.
     Луи и членам его  бригады  не  до разговоров  -- они продолжают работу,
наверстывая упущенное накануне.
     -- Ну и твердая же эта зараза штукатурка, просто камень, -- бубнит Луи.
     -- А ты бы ее разбавил, -- поучает Рене.
     -- Эти подонки  отключили  воду.  Каждый вечер одна и  та  же  история.
Потаскай-ка ведро на четвертый этаж.
     Луи  надеется,  что  Рене  вызовется  сходить  за  водой,  но  тот лишь
замечает:
     -- У меня порядок, пока что размазывается хорошо.
     Эта сцена повторяется вот уже несколько недель.
     Луи  жалуется, что  штукатурка якобы быстро твердеет. Он отлично знает,
что дело не в этом, что у Рене штукатурка не лучше, чем у него. Он прекрасно
видит, что его товарищи работают, как работали.
     Его  руки,  плечи, поясницу пронизывает острая боль,  словно  в него со
всего  размаха  швырнули  гравием. По  стенке  расползается  видимо-невидимо
черных жучков, покачиваются странные остролистые  растения, какие-то фигурки
строят ему рожи. Качество штукатурки тут ни при чем.
     Надо  сосредоточиться  на  чем-то другом  -- тогда призраки исчезнут и,
возможно,  уйдет щемящая боль между  лопатками,  которую он ощущает особенно
остро, когда поднимает  правило,  или,  выверяя угол, образуемый потолком  и
перегородкой, приставляет к нему уровень.
     Думать о другом? Но о чем же? О работе, которая предстоит и завтра, и в
субботу, и в воскресенье, там, в Жиньяке,  где камень за камнем растет вилла
этого чудака?.. О  Мари?.. Об узкой  прохладной улочке, где  юный новобранец
обнимал хрупкую  девушку? О  нескончаемой полоске земли вокруг залива, где в
забегаловках пахнет  пивом и  хрустящей картошкой?  О первой мебели, которой
они  обставили  заново отделанную  квартиру? О  бескрайнем  песчаном  пляже,
каждый вечер обдуваемом океанским ветром?
     Внезапно возникает из рощицы трав статуя, и Мари -- сначала под  душем,
а потом там, на пляже, с нудистами.
     Антуан  тоже  был в полном восторге  от этого "пляжа  краснозадых", как
прозвала его Жизель, потому что палящее солнце прежде всего обжигает ягодицы
тех, кто  только что прибыл в лагерь  нудистов,  где, скинув  покровы, давно
проживало сообщество подлинных приверженцев наготы.
     -- Почему ты не ходишь с нами? --  спросила Мари за ужином. -- Тогда бы
ты увидел, что заводиться и кривить физиономию не из-за чего.
     -- Мне противно.
     --   Уж  не   думаешь  ли   ты,  --  вмешалась  Жизель,   --  что  наши
соблазнительные  бикини,  которые  скорее выставляют напоказ  то,  что  надо
скрывать,  намного  приличнее?  По  крайней мере  там все  держатся  просто,
естественно -- ни единого раздевающего взгляда,  никому  нет дела до соседа!
Поверь мне, Луи, это куда пристойнее.
     -- Что верно, то верно, -- сказал Антуан.
     -- Ну ты-то до смерти рад попялиться на девчонок!
     -- Что? Какой же ты балда!
     -- А почему бы вам не прогуляться голыми по улицам, раз, по-вашему, тут
ничего зазорного нет...
     --  И  нравы  были бы  чище,  -- подхватила Жизель. -- Луи,  миленький,
стыдливость  --  мать   всех  пороков.  Только  одежды  порождают  любителей
подглядывать.
     -- Ну, это положим...
     Последние  дни  в Монталиве  превратились для  Луи  в сущую  пытку.  Он
перехватывал каждый  взгляд,  обращенный на Мари,  --  ему казалось, что все
мужчины видели ее голой.
     Больше  всего  он злился на Антуана, который ежедневно  ходил с  обеими
женщинами на пляж нудистов и знал теперь тело Мари до последней складочки.
     Накануне отъезда он не вытерпел -- пересек условную границу пляжа, хотя
она преграждала ему  путь, как если бы тут стоял забор из колючей проволоки,
влез  на дюны и  приблизился к  лагерю.  Какой-то человек,  растянувшись  за
торчащими из песка пучками  сочной зелени, разглядывал купающихся в бинокль.
Услыхав шаги Луи, он обернулся.
     -- Куда там "Фоли Бержер", -- сказал он, -- и к тому же задаром.
     На его губах играла хитрая, грязная улыбочка.
     -- Не желаете ли поглядеть?
     Луи  взял бинокль. Поначалу он увидел только  скопище голых тел,  потом
различил ребятишек, игравших, как играют все дети в мире,  мужчин и  женщин,
сновавших  туда и сюда, и  спокойно беседующие  парочки. Ничего такого, чего
нет на любом пляже, -- разве что срамные места не прикрыты.
     -- Попадаются классные девочки, -- глухо произнес незнакомец.
     Наконец  Луи  удалось навести  бинокль  на  скульптурную  Жизель,  с ее
цветущими,  тяжелыми  формами,  и изящную Мари,  с  тонкой  талией,  крутыми
бедрами,  упругой грудью. С  ними разговаривал мужчина.  Не Антуан, который,
оказывается,   сидел  в  стороне.  Луи  отрегулировал  бинокль  и,  укрупнив
изображение,  разрезал  фигуру  Мари  и  мужчины  на  куски,  с пристрастием
исследовал лица, стремясь обнаружить  в них отражение собственных тревог, но
у обоих было спокойное, можно даже сказать, невозмутимое выражение.
     К нему вернулось нездоровое  любопытство подростка, толкавшее,  бывало,
его   вместе  с  бандой  сорванцов-однолеток  искать  уединенные  парочки  в
углублениях Куроннских скал. Он обшаривал укромные местечки в дюнах, надеясь
увидеть интимные  сцены, бесстыдные жесты. А увидел лишь людей, прыгавших за
мячом  или распластавшихся  на песке  под солнцем.  Вальяжный  старик  шел с
палкой  по пляжу,  выпятив  грудь, -- будто  пересекал собственную гостиную.
Девочки водили хоровод. Молодой человек и молодая женщина,  держась за руки,
бежали  купаться. Девчонки и мальчишки играли в  шарики. Мужчина с седеющими
висками и столь же немолодая женщина перебрасывали друг другу серсо.
     Пляж как пляж, без никаких -- и ничего в нем не было таинственного.
     Он снова отыскал место, где только что находились Жизель с Мари. Их уже
там не было.  Луи  искал,  мимоходом  цепляя глазом  чьи-то  ляжки, лодыжки,
спины.  Ему почудилось, что он  узнал молодого  человека, который  болтал  с
Мари. Он  лежал  в одиночестве  на кучке песка. Бинокль снова  нацелился  на
знакомое трио. Жизель с Мари шли впереди Антуана.
     -- Мерзавец, -- промычал Луи.
     Ему показалось, что Антуан пялился  на зад  Мари,  мерно покачивающийся
перед его глазами.
     Ну, я ему скажу пару слов.
     Луи  снова дал  волю  злости, --  ведь теперь она, по его  мнению, была
оправдана.
     --  Послушайте, вы, -- сказал владелец бинокля,  -- посмотрели,  теперь
моя очередь.
     -- И часто вы ходите сюда?
     -- Почти ежедневно.
     -- А зачем?
     -- Смотреть -- как и вы.
     -- Так шли бы уж прямо на пляж. Это куда проще.
     --  Мне  противно. Доведись мне увидеть дочку среди этих людей, укокошу
собственными руками.
     -- А подглядывать  не противно?.. Не боитесь, что вас застукают за этим
занятием?
     -- Это ведь приятно, не правда ли?
     Луи захотелось ударить этого человека, в сущности так на него похожего.
     Он  ничего  не сказал Антуану, но, когда вернулся  в  Мартиг, еще долго
мучился воспоминанием об этих днях, проведенных в Монталиве.
     И вот старая рана разбередилась. А  тут еще разболелись плечевые мышцы.
Просто  невыносимо.  Нет,  надо  ехать  домой  и  застукать  Мари  на  месте
преступления,  покончить  со  всеми  этими  воспоминаниями,  а  заодно  и со
вчерашними подозрениями, что мерцают в его сознании, как пламя свечи, со все
более упорным, всепоглощающим  страхом  -- да  неужели он такое уж немощное,
пропащее, конченое существо?
     Луи косится на закатившуюся в угол пивную бутылку. Она пуста. Его мучит
жажда. У него ноют плечи. Он боится.
     Он  спускается  с  подмостей, кладет  лоток  возле  растворного  ящика,
прибирает мастерки и выходит.
     -- Луи, -- кричит Рене, -- у тебя все еще не ладится?
     Рене следит за товарищем из окна. Тот направляется к дорожке, огибающей
стройку.  Рене  бежит  с  лестницы  вдогонку  за  Луи,  перепрыгивая   через
ступеньки,  и издали видит, что тот стоит, словно часовой,  перед откопанной
вчера статуей. Рене  подходит ближе. Луи должен  был бы его заметить,  но он
уходит со стройки, не обернувшись, сам не свой.
     Рене рассказывает об этой сцене ребятам-строителям.
     -- Ума не приложу, что с ним творится последние два дня. Он рехнулся...
     -- Как пить дать у него неприятности. Скорее всего дома, с  женой. Баба
она молодая...
     -- И смазливая...
     --  Да разве это  жизнь?  Вечно  его  нет  дома.  Мы  на  одной стройке
вкалываем,  и   то   заняты  по  горло.  А  он  левачит  направо  и  налево,
представляешь? Рене, обязательно поговори с ним.
     -- Я? Да он пошлет  меня в баню... Скажет -- не суйся в мои дела. Я для
него сопляк.
     --  Меня  он тоже, конечно,  не  послушает.  Знаешь,  алжирцев  еще  не
привыкли считать за людей, наравне с прочими.
     -- Ты это брось.
     -- Я знаю, что говорю.
     --  Интересно,  чего  это  он вперился в  статую,  словно  она  призрак
какой-то...  Я  за  него  беспокоюсь,   верите  или  нет...  Помнишь  Джино,
опалубщика,  который  в  прошлом  году  свалился  с лесов. Все ребята из его
бригады слышали перед этим крик и уверены, что он сам прыгнул вниз.
     -- На такой работе станешь психом!

     -- Присядьте, мадам... Подожди, Жан-Жак, сейчас принесу твою книжку.
     Мари глубже усаживается в  кожаное кресло. Удлиненная  комната освещена
люстрой  с  большим  абажуром, затеняющим  углы. Диван,  два кресла,  низкий
круглый столик и книги, книги -- на  полках, на диване, на письменном столе.
Никогда  еще Мари не  видела такой массы книг,  разве по телевизору -- когда
писатели дают интервью у книжных полок, что тянутся, как и здесь, от пола до
самого потолка. Жан-Жак застыл как вкопанный посреди комнаты. Он ослеплен.
     -- На, получай.
     Учитель протягивает ему книжечку  в зеленой обложке,  длинную и тонкую.
Мальчик колеблется.
     -- Возьми, возьми. Тебе она нужнее, чем мне.
     -- Спасибо, мосье.
     -- Он отдаст вам, когда прочтет.
     -- Нет, нет... Она потребуется ему не раз и не два. Садись.
     Жан-Жак послушно садится, с любопытством  листает книжку. Ив приклеился
к коленям матери. Симона стоит рядом,  прислонившись к ручке кресла.  Ксавье
вспоминает полотна XVIII века.
     "Тихое семейное счастье, -- думает он, -- классический сюжет -- мать  и
дети. Грез! [Грез Жан Батист (1725 -- 1805) -- французский художник]"
     Он  не  может  оторвать  глаз  от  этой  картины.  Наступает  тягостное
молчание.  С первой встречи на пляже  Мари и Ксавье ни разу по-настоящему не
говорили. Они знают друг друга весьма поверхностно.
     Мари  спрашивает  себя,  что  она  делает  в  квартире  этого  молодого
человека? Ксавье не мог бы сказать, почему  он ее пригласил. Из  вежливости?
Ему страшно задаваться вопросами, распутывать клубок тайных нитей, связавших
их  сегодня  после  полудня.  Мари  страшится  понять,  почему  она  приняла
приглашение,  почему,  войдя  в  эту  комнату,  испытала легкое,  сладостное
волнение. Когда она в молодости бегала на танцы, у нее так же радостно екало
сердце, если ее приглашали.
     -- Вот мои хоромы, -- сказал Ксавье. -- Не бог весть какой порядок.
     -- Что вы! Для одинокого мужчины у вас почти идеальная чистота.
     Аккуратная  хозяйка, она тотчас  подметила, что из-под покрывала торчит
рукав пижамы, на полу  валяется  подушка,  на  письменном  столе  разбросаны
бумаги. Но  ей  даже нравится потрепанная  мебель и небольшой  ералаш -- это
свидетельствует о том, что молодой человек живет один.
     --  И вы  прочли все эти  книги? -- спрашивает  Симона; она осматривает
полки, негромко читая заглавия.
     -- Симона, не приставай, -- ворчит Мари.
     -- Да, почти все.
     Ив  уселся  на вытертый ковер, разостланный на  полу.  Жан-Жак поглощен
чтением;  Симона  -- осмотром. "Надо  говорить,  говорить  во что  бы то  ни
стало", -- думает Ксавье.
     -- Кроме книг, у меня почти ничего и нет.
     -- Уютно у вас...
     --  Что  вы!  Я  снял  эту комнату  с  обстановкой...  Неказистое жилье
холостяка.
     Они пытаются  спрятаться  за банальные фразы, но слова тоже расставляют
силки...  В  слове  "холостяк"  для  Мари есть  что-то  двусмысленное.  Я  у
холостяка... То есть в холостяцкой квартире и так далее, и  тому подобное. А
что если кто-нибудь видел, как я сюда вошла?
     -- Ив, вставай. Симона, иди ко мне.
     Дети ее  защита не  только от всякого рода сплетен, но и от самой себя:
разве не испытала  она  только что  непостижимое удовольствие, когда поняла,
что у него нет постоянной женщины?
     Ксавье тоже ищет защиты.
     -- Ваши дети наверняка хотят пить.
     -- Нет, нет.
     -- Да, мама, я хочу пить.
     -- Помолчи, Симона.
     -- Вот  видите. У меня, кажется, есть фруктовый  сок.  А вы,  мадам, не
желаете ли виски?
     -- Нет... нет...
     -- Может быть, вы его не любите?
     -- Отчего же, только я пью его редко.
     -- Чуть-чуть не в счет.
     Он  исчез  в  соседней  комнате, должно быть, кухне. Предложение выпить
виски напомнило Мари о ситуациях из низкопробных романов и комиксов, которые
она,  забросила  по   совету   Жан-Жака:  холостяк,  холостяцкая   квартира,
соблазнитель... Мари прижимает к себе Ива.
     Ксавье возвращается с подносом, на котором позвякивают стаканы, графин,
бутылка перье. Поставив его на столик, он  снова исчезает, чтобы вернуться с
двумя бутылками.
     -- Это не для Ива.
     -- Лимонный сок ему не повредит.
     -- Я тоже хочу пить, -- заявляет Ив.
     Ксавье берется за бутылку с виски.
     -- Самую малость, благодарю вас.
     Мари  пьет редко  -- разве что  за обедом  немного  вина,  разведенного
водой. А виски только у Жизель  в Марселе или когда та приезжает погостить к
ним в Мартиг.
     Ксавье продолжает стоять.  Он читает  на заостренном к подбородку  лице
Мари тревогу,  какой прежде не  замечал.  Да  разве  до сегодняшнего  дня он
смотрел на молодую  женщину? Поскольку он часто думает цитатами из книг, ему
приходит  на память  фраза  Камю: "Легкое подташнивание  перед  предстоящим,
называемое  тревогой".  Эта женщина,  продолжающая  играть  роль  спокойной,
взыскательной матери, кажется ему хрупкой и необыкновенно близкой.
     Мари никак не может привыкнуть к вкусу вина. Она застыла  в  созерцании
стакана   --  в  газированной   воде   поднимаются  пузырьки,  они  медленно
раздуваются, потом лопаются.
     -- Вам нравится в Мартиге? -- спрашивает Мари.
     -- Да, очень. Это  моя первая  работа. Я был рад,  что меня направили в
Прованс. Я родом из Тулона и люблю солнце.
     -- Ваши родители живут в Тулоне?
     -- Отец да. Мне было восемь лет, когда умерла моя мама.
     У Мари  растроганный  вид, какой  бывает  у всех женщин,  когда мужчина
вспоминает свою умершую мать. "Комплекс Иокасты", -- думает Ксавье.
     Допив  сок,  дети вернулись к своим занятиям: Жан-Жак уткнулся в книгу,
Симона  продолжает  осмотр полок. Ив  разглядывает рисунок  на ковре и водит
мизинцем по его завиткам.
     Молчание обступает Мари и Ксавье.  Оно их возвращает к тому, от чего им
так хотелось уйти, -- к обоюдному узнаванию.
     Мари рада, что на ней тельняшка и брюки. Как  бы ей было неловко сидеть
в кресле, выставив напоказ голые колени!
     Они избегают смотреть друг на друга. Пытаются ускользнуть от всего, что
удаляет их от детей и сближает между собой.
     Мари боится себя. Не виски бросает ее в жар и не желание, подавленное в
тот вечер,  когда  Луи заснул. За ней, как и за каждой  миловидной женщиной,
ухаживало немало мужчин, но эти ухаживания не вызывали  в ней  ничего, кроме
скуки и желания  посмеяться. Ей никогда  не  приходилось  защищаться от себя
самой. Раздираемая хлопотами по хозяйству и заботой о детях, она не заводила
романов.  Теперь перед  ней  открывалась  неведомая  земля,  страна  зыбучих
песков, которые ее мягко засасывали и делали всякое сопротивление тщетным.
     Как  и люстра, что оставляет неосвещенными дальние уголки  этой набитой
книгами комнаты, молчание что-то и  проясняет в их отношениях, и  затемняет.
Ксавье тоже не понимает  охватившего его волнения. Он смотрит на Мари, на ее
острую  мордочку  и  печальные глаза.  Он не  испытывает той  страсти, какую
возбуждали в нем многие  девушки; просто ему хочется, чтобы она была  рядом,
чтобы он мог взять ее на руки, нежно  баюкать и отогнать от нее все напасти.
Нужно прервать молчание.
     --  Мартиг очень интересный город. Дело не только в живописных каналах,
что связывают  три  общины,  из  которых  он сложился,  и  не  в  знаменитом
трехцветном знамени, а  в том,  что  он постепенно  становится микрокосмосом
современного  мира.  За сорок лет население Мартига увеличилось  вчетверо. А
ведь его долго обгоняли  другие города.  Во второй половине XIX  века Мартиг
растерял  свыше  трех  тысяч  жителей.  Он  стал  просто  большой  деревней,
пять-шесть тысяч  душ -- и все. А население его старшего соседа, Марселя, за
это же самое время  умножилось в пять раз. Мартигу, с его холмами и заливом,
так, казалось, и вековать в полном забвенье -- заштатная рыбацкая деревушка,
которая  славилась  разве  что  живописными  домиками, черепичные  кровли  и
охровые   фасады  которых  отражались  на   глади  каналов,  нежным   вкусом
преследуемой  тартанами   [Тартана   --  одномачтовое  судно]   кефали   или
свежепросоленной икры лобана и еще,  пожалуй,  своими спорщиками  и  местным
фольклором.  Городок дремал  как кот  на солнышке. Знаете ли вы, что за 1930
год в  городе состоялось всего пять разводов? И вот здесь обнаружили  нефть.
Сегодня  Мартиг -- четвертый по  величине город в департаменте. Он  обскакал
Салон,  Обань, Шаторенар, Ла-Сьоту, Тараскон! Двадцать пять тысяч жителей --
в четыре раза  больше, чем прежде, -- и  это  всего за какие-то  сорок  лет.
Ближайшие соседи  -- Берр  и Пор-де-Бук  -- выросли  так же  быстро.  Просто
поразительно, правда?
     -- Да, -- бормочет Мари.
     Она отвыкла от живой речи. Ее общение с  Луи давно свелось к разговорам
о домашнем хозяйстве, здоровье детей, событиях повседневной  жизни. В первое
время у  них  еще была  потребность обменяться впечатлениями или сопоставить
свои точки зрения, но постепенно эта потребность исчезла.
     Разговоры Мари с матерью всегда ограничивались самым необходимым.
     Вне дома они вертелись лишь вокруг неизменных тем -- дороговизны жизни,
уличных заторов, усиливающегося шума, обычных сетований на то, на се.
     Интереснее всего  ей было общаться с детьми. Жан-Жак много рассказывал,
иногда размышлял  вслух, и  это  стало  для  Мари наиболее прочной связью  с
миром.
     Уже  сколько  лет подряд  ее одолевают  одни лишь  домашние  хлопоты  и
заботы, хотя у нее есть и автомобиль, и холодильник, и прочее тому подобное.
Иногда она  вырывается в Марсель, чтобы  повидаться с  Жизель -- у той детей
нет, да  и  Антуан  ее  не очень  стесняет;  Жизель всегда  готова на  любое
приключение и охотно рассказывает ей про свои романы.
     Общение  с внешним миром почти  полностью ограничено для Мари отсветами
телеэкрана, который приносит ей каждый вечер целую охапку  грустных новостей
и тусклых зрелищ.
     --  В  мире,  в котором мы живем, задыхаешься  все больше и  больше, --
продолжает Ксавье.  --  По-моему, в Мартиге, где людям  так  тесно в  ветхих
домах и узких  улочках,  где  непрестанно громыхают грузовики,  где  местных
захлестнула толпа иностранцев со всего света, -- которых привлекают  здешние
крекинг-установки и трубчатые печи, как  путников в пустыне -- мираж, словно
в  фокусе отразились тревоги нашего  времени. Не испытывали  ли вы ощущения,
что вас как бы и  нет, что действительность вас обогнала, забыла  на обочине
дороги, бросила одну в толпе?
     -- Да, -- отвечает Мари почти про себя.
     Она слушает Ксавье, Он говорит, рассуждает, анализирует, и она начинает
понимать, почему ей  и  большинству  ее  знакомых  так  тяжко  жить,  почему
разрушается ее семейный очаг.
     "Одна  в  толпе". Тысячи тысяч  таких  одиночеств слагаются  в огромное
общее одиночество  ничем  не  связанных друг с другом людей, которые, сидя у
телевизоров, поглощают одну и ту же духовную пищу.
     С  тех  пор как телевидение  вошло  в  ее  быт,  реакции Мари  частично
определяются им.
     Людям очень редко удается выразить свою внутреннюю сущность. Человек не
в  силах по-настоящему проявить себя  ни когда он преодолевает тяготы жизни,
ни когда, вырвавшись из  заводских стен, из тесного жилья, освободившись  от
повседневных забот, удирает  в конце недели  на переполненные  пляжи  или на
базы  зимнего спорта  -- всюду,  даже  на  забитых автомобилями  дорогах, он
ощущает все ту же усталость и скуку.
     В  словах  Ксавье  --  они кажутся ей немного  учеными --  находит Мари
объяснение тому чувству, что гнало ее  в тот вечер по  городу, зажатому, как
кольцом, каруселью мчащихся одна за другой машин.
     -- Здесь всюду видишь  анахронизмы и противоречия. Мы присутствуем  при
столкновении прошлого, все еще  цепляющегося за  древние  камни в бесплодных
усилиях    приспособиться,    и    настоящего   зарева    пожара,    которое
нефтеочистительные   заводы   отбрасывают  по  вечерам   на   гладь  залива.
Промышленность,  прогресс,  наука  покушаются  на  пространство и  опережают
время. Никогда еще человек не располагал столькими средствами для достижения
счастья, никогда не  имел такой возможности утолить свою жажду наслаждений и
комфорта,  и никогда ему не было  так  трудно достичь счастья. Порой у  меня
такое  впечатление, что все  мы  набились в  поезд, который мчится на полной
скорости и никогда не останавливается на станции, где нам бы хотелось сойти.
Но я докучаю вам своей обывательской философией.
     -- Нет, вы правы. Я это  часто  ощущаю  сама. Вот,  например,  постоишь
минутку на новом мосту, и чувствуешь себя не то как лист на ветру, не то как
узник в камере, где стены из автомобильных кузовов...
     -- И вдруг в тебе что-то дрогнет, -- неожиданно подхватывает Ксавье. --
Оттого ли, что  пляж бледнее, море зеленее,  а солнце  нежнее  обычного,  но
только внутри вдруг что-то дрогнет.
     Мари чувствует, что он близок к признанию. Фразы обвивают ее, обнимают,
как руки,  раздувают еще  не угасший  внутренний огонь.  Она  не хочет.  Она
наклоняется за Ивом и прижимает его к груди.
     -- Да, -- повторяет он, -- что-то дрогнет...
     Стараясь  прогнать теснящиеся в нем  мысли,  что так  и рвутся  наружу,
Ксавье спрашивает:
     -- Еще немного виски?
     -- Пожалуй.
     Мари  отвечает машинально, только  бы  уйти от опасных  объяснений.  За
полуприкрытыми  ставнями угасает  солнце.  Ксавье наливает  виски, добавляет
содовой, протягивает ей стакан.
     -- Вы любите музыку?
     -- Да, мосье, хотя я и плохо в ней разбираюсь.
     -- Хотите послушать пластинку? Например, "Море"...
     Она не отвечает.
     -- ...Дебюсси.
     Мари погружается в музыку всем существом. Теории она не знает,  но зато
полностью  отдается  гармонии, проникается  ею. Она  воспринимает  музыку не
столько  на  слух,  сколько  телом,  всеми  обостренными  чуть  не  до  боли
чувствами.
     Ксавье смотрит на взволнованное, напряженное лицо Мари.
     --  До чего же красиво, -- говорит она, когда затихают последние звуки.
-- Я в музыке полный  профан и не способна объяснить услышанное. И  все же я
очень люблю музыкальные передачи по телевизору, которые ведет Бернар Гавоти.
У меня  есть  четыре-пять  пластинок.  Хотелось  бы  иметь  больше.  Но  муж
предпочитает  певцов...  Здесь слышится  море,  волны,  которые  вздымаются,
сталкиваются, разбиваются с силой  о  скалы  и  стихают, ветер, что дует над
морем... У  меня такое  чувство, будто я сама это море, но в  то же время  я
лежу на скалах под солнцем и меня омывают волны...
     Она умолкает,  сама удивляясь пространности своей речи и тому, что лицо
учителя  опять  стало мечтательным и серьезным, как тогда,  когда они вместе
купались. И у него такая же натянутая, защитная улыбка.
     -- Напротив, вы  прекрасно все понимаете,  -- говорит он. --  А знаете,
Дебюсси  так  и  назвал  три  части своего сочинения:  "На  море  с зари  до
полудня", "Игра волн", "Разговор ветра с морем".
     --  Я этого  не знала.  Я,  наверное, даже имени Дебюсси не  слышала. Я
простая женщина,  откуда у меня свободное  время --  с  тремя-то  детьми  на
руках.
     Мари кажется, что она вышла из-под власти чар, но Ксавье продолжает:
     -- Для Дебюсси море, нежное  и бурное,  с рифами и  тихими заводями, --
отраженье страстей и человеческих чувств.
     "Ох,  кажется,  я  становлюсь  педагогом,  --  думает  он.   --  Чертов
учителишка..."
     --  Мне  думается,  Дебюсси  написал  "Море"  на  берегу  океана,  хотя
некоторые утверждают, что он никогда не видал его.  Однако неподалеку отсюда
есть уголок, где я пережил, как мне кажется, то же самое, что и он.
     -- Карро, -- говорит Мари. -- Именно о нем я сейчас вспомнила. Говорят,
это уголок Бретани, занесенный на Средиземное море. Вам нравится Карро?
     -- Да, очень... Если бы я осмелился...
     Едва  она  произнесла  название  Карро,  как  ощутила   терпкий  аромат
водорослей на скалах Арнетта, захлестываемых зелеными пенистыми волнами.
     -- Если б я осмелился, я предложил бы вам съездить в Карро в  ближайшие
дни.
     -- В воскресенье, если хотите... Надеюсь, муж будет свободен и поедет с
нами.
     -- Мне бы очень хотелось.
     Мари и Ксавье в равной  мере совершенно  искренни. Иногда лжешь  самому
себе, чтобы считать, что твоя совесть чиста.

     "Вот ваша подруга умеет жить!"  Жизель и Мари смеются над шутками  двух
марсельских студентов, приехавших на каникулы в Круа-Сент.
     Все  четверо познакомились в  Гранд-Юи на качелях, с бешеной  скоростью
вертящихся вокруг оси.
     Сейчас  они сидят в  автомобильчиках  "автодрома"  --  Мари  с  дружком
напротив  Жизели  и  ее  парня.  На  предельной  скорости   следящая  штанга
вибрирует, завывает ветер, серый тент падает -- и автодром внезапно оглашают
испуганные  крики  и  истерический  смех.  Молодой  человек,  которому  Мари
доверчиво  дала  руку,   едва  тент  погружает  их  в  полутьму,   торопится
воспользоваться подвернувшимся случаем.  Мари  его  отталкивает. Когда  тент
поднимается вновь и автокары замедляют бег, он кивает на Жизель, прильнувшую
к своему спутнику:
     -- Вот ваша подруга умеет жить.
     С  седьмого  этажа,  где  живет  Ксавье, спускается  лифт.  Его  слегка
раскачивает в шахте.  Но не так,  как карусель... Им было семнадцать. Жизель
позволяла все. Мари же всегда была недотрогой.
     Покатавшись в  автомобильчиках,  они  пошли в лабиринт  -- и движущийся
тротуар  увлек  их  в  темноту,  населенную  веселыми  призраками,   которые
взмахивали, крыльями, вздыхали, шаловливо хватали  за  руки. Жизель хохотала
до  упаду  и с  визгом бросалась  парню  в  объятия. Сопротивление  Мари  на
какую-то минутку ослабло, но она тут же взбунтовалась. Молодой человек ей не
был противен, однако  природная стыдливость  и  боязнь потерять  себя  взяли
верх.
     Конец  дня  прошел  уныло.  Студент  -- кавалер  Мари  -- под  каким-то
предлогом улизнул. И Мари провела вечер как нельзя более глупо: глядела, как
Жизель  и  ее  молодой  человек распаляют  друг друга. Их  роман, украшенный
бесконечными  выдумками  и  капризами  Жизель,  продолжался все студенческие
каникулы.
     И  пока машина Мари, как и прочие, едва-едва ползет по мосту Феррьер, в
голове ее кружатся карусели. Да, уж она-то прекрасно знает, что Жизель бы не
устояла,  уж  она-то  эти нежные, тихие  отношения  быстро превратила  бы  в
горячечный приступ страсти.
     На пороге  своей квартиры Ксавье протянул Мари руки.  Она притворилась,
будто не видит  этого жеста. Она  все  еще страшится прикосновений. Бежит от
себя.  Пытается  себя обмануть.  Она даже  и  в  мыслях  не хочет  поддаться
любопытству, опасаясь, что оно слишком далеко ее заведет.
     Карусели кружатся,  как и  машины, из которых  одни сворачивают с моста
налево, к шоссе на Фос и на Пор-де-Бук, другие -- направо, к городскому саду
и пляжу, покрытому водорослями, почерневшими от дегтя и нефтяных отбросов.
     Ксавье  и  Мари  стояли  лицом  к  лицу, в метре друг от друга,  и  это
расстояние  разъединяло  и  объединяло их. Они  очнулись одновременно.  Мари
подтолкнула детей к кабине лифта. Ксавье закрыл дверь квартиры.

     Мотороллер мерно катит  вдоль самой  обочины.  Луи обдувает  ветром  от
обгоняющих его  машин. Свет встречных  фар вырывает его  из  мрака.  Сегодня
вечером он опять не сумел отказаться от партии в карты.
     Когда он  приезжает домой, кадры  тележурнала  бегут  по  экрану, перед
которым уже сидят Мари  и Симона. Жан-Жак читает на кухне. Он едва поднимает
голову, когда входит отец.
     -- Здравствуй, пап, -- громко поздоровалась Симона.
     Мари промолчала. Прибор Луи стоит на столе.
     -- Наверное, еще не остыло, -- сказала Мари. -- Положи себе сам.
     Он садится и принимается есть.
     -- Ма,  а ма, -- кричит Жан-Жак, -- знаешь, как бы тебя звали в древнем
Риме?
     -- Нет...
     -- Матрона...
     -- Очень мило!
     -- Слушай, слушай. Гражданское состояние женщины, в обязанность которой
входило  выйти замуж и родить детей, обозначалось  так: puella  --  девочка,
virgo -- девушка, uxor -- жена, matrona -- мать семейства...
     -- Ладно, я матрона.
     --  Нет... Слушай дальше: в  принципе  женщине отводится второстепенная
роль. Она уходит из-под власти отца,  чтобы оказаться во власти мужа, такого
же строгого  к  ней, как и к  своим, большей частью многочисленным, детям. И
все-таки  мать  семейства  --  mater  familias,  matrona -- почитается,  как
хранительница семейного очага.  И хоть  в законе это и не было оговорено, ее
влияние  на  всякие постановления  о  семье начало  сказываться в Риме очень
рано.
     -- А папа, кто он? -- спрашивает Симона.
     --  Погоди: puer  -- с семи лет до семнадцати,  это я, adulescens  -- с
семнадцати до тридцати,  juvenis -- с тридцати до сорока шести, senior  -- с
сорока шести до шестидесяти... Он -- juvenis...
     Разговор Жан-Жака с Мари, налагаясь на  голос  комментатора,  монотонно
перечисляющего  цифры, напоминает игру в чехарду -- одна фраза перепрыгивает
через другую. Луи уже не понимает,  что же он  слышит  -- слова, похожие  на
непонятный ему ребус, которые читает сын, или  голос из телевизора.  Луи уже
забыл, что собирался сегодня приласкать Мари, -- ему хочется одного: уйти  к
себе в спальню, закрыть дверь, уснуть  и не  слышать домашнего шума, грохота
стройки, не ощущать  головной боли, словно молотом бьющей  в виски. Ему  уже
окончательно ясно -- он в своем доме чужой.
     -- Как ты думаешь, Жан-Жак, Фидель Кастро прочел все свои  книги, а? --
спрашивает Симона.
     -- Еще бы... Ведь он такой умный.
     Луи улавливает имя Фиделя Кастро, но не понимает, что под ним кроется.
     -- При чем тут Фидель Кастро?
     -- Это мой прошлогодний учитель. Мы ходили к нему днем в гости.
     -- Кто вы?
     -- Все: мама, Симона, Ив, я...
     -- Что ты болтаешь?
     --  Кстати, -- вмешивается Мари, не двигаясь с места, -- чем ты занят в
воскресенье?
     -- Ты же знаешь, работаю в Жиньяке.
     -- А освободиться бы ты не смог?
     -- Нет. Надо закончить до дождей. А в чем дело?
     -- Ты бы с нами поехал.
     -- Куда это?
     -- В Карро, с учителем Жан-Жака.
     --  Мы  его  прозвали  Фидель  Кастро,  потому  что  у него борода,  --
объясняет Симона.
     -- С кем, с кем?
     -- С  учителем Жан-Жака.  Мы встретили его в Куронне. Он подарил малышу
эту книгу.
     -- И ты была у него дома?
     -- Да, с ребятами.
     Треск позывных  наполняет  квартиру. Рев  голосов  сливается с  криками
толпы, размахивающей на экране плакатами: "Давай, Дакс..."
     -- Алло, вы меня слышите, говорит Сент-Аман.
     Жан-Жак сел рядом с матерью и сестрой.
     -- Что все это значит? -- спрашивает Луи.
     -- Это  финал футбольного междугородного матча, -- отвечает Жан-Жак. --
Дакс против Сент-Амана.
     -- Да, нет, Мари, что за учитель, объясни-ка.
     -- Алло, Леон Зитрон, вы  меня  слышите, алло,  Леон Зитрон в  Даксе...
Дакс... вы меня слышите... Дакс меня не слышит.
     -- Я спрашиваю, что за учитель, Мари!
     -- Алло, Ги Люкс, я вас плохо слышу... Теперь, кажется, лучше.
     -- Я  же тебе сказала, тот  учитель, который преподавал  у  Жан-Жака  в
шестом.
     -- Леон Зитрон, как у вас там, в Даксе? Вас слушаем, Леон Зитрон.
     -- Как его зовут?
     -- Ксавье...
     --  Здесь,  в  Даксе,  царит  необыкновенное оживление. Весь  город  на
стадионе -- шум,  пестрота, все возбуждены.  Собралось по меньшей мере шесть
тысяч человек...
     -- Как?
     -- Ксавье Марфон. Я несколько  раз видела его в лицее  в  прошлом году,
когда ходила справляться об отметках Жан-Жака.
     -- А вот и мэр Дакса...  Господин мэр,  вы, разумеется, верите в победу
Дакса...
     Луи  не  слышит и половины того, что говорит Мари.  Толпа, точно  жгут,
обвивает   арену,   все   машут  руками.   Слово   предоставляют   какому-то
самодовольному типу.
     "Ксавье".  Мари ощущает прилив нежности, произнеся наконец это имя. Она
бессознательно медлила с ответом. Мари сказала мужу не всю  правду и  втайне
рада, что он занят в воскресенье.
     Треск  и миганье на  экране,  выкрики,  взрывы  хлопушек,  комментарии,
которых она не слушает, -- все это только усиливает неразбериху в ее мыслях.
     "Ксавье...  matrona..." Смешно. Рассуждения  Жан-Жака ее  рассердили...
"Ты воображаешь  себя еще  молодой... матрона... о чем ты думаешь?" Но  ведь
между ней и Ксавье ничего нет. И ничего не может быть.
     Луи зацепился за слово "учитель". Это утешительно. Он представляет себе
старого господина с бородкой клинышком.
     -- Спасибо, господин мэр... Вам предоставляется слово, Ги Люкс.
     --  Алло,  Леон,  последний  вопрос,  прежде  чем  вы  передадите слово
Сент-Аману: Рири, будет ли присутствовать знаменитый Рири?
     -- Да, вот и он сам.
     На переднем  плане появляется невысокий, седой  мужчина  со  счастливой
хитроватой улыбкой.
     -- Спасибо, Леон Зитрон.
     Вопли стихают, на  экране  -- мельканье: трансляцию с Дакса переключают
на Сент-Аман; оттуда тоже несутся крики.
     -- Сент-Аман ничуть не уступает Даксу  в энтузиазме, и, конечно же,  на
стадионе присутствует Йойо, популярный  мэр Сент-Амана... Рядом с ним Симона
Гарнье. Предоставляем вам слово, Симона Гарнье.
     -- Что ты говоришь, Луи? Такой оглушительный шум,  что я тебя не слышу.
Шел бы ты лучше смотреть передачу и погасил свет на кухне.
     Луи  запивает еду  большим стаканом вина.  Он садится  между Симоной  и
Мари. На языке у него вертится масса вопросов.
     Приходят соседи и, тихонько извинившись за опоздание, усаживаются перед
телевизором -- мужчина, женщина, пятнадцатилетний мальчик.
     Начинается футбол, все сосредоточиваются на игре...
     "Дакс выиграл у Сент-Амана..."
     Завывания, аплодисменты, свистки,  улюлюканье толпы превращают шуточные
игрища  в  местную  Илиаду,  чьи герои оспаривают  славу,  бегая  в  мешках,
перетягивая канат и разыгрывая пародию на корриду.  И  все это  в  полумраке
гостиной  отражает  экран. Здесь  болеют  кто  за кого. Поругивают  толстяка
Зитрона или уродца Ги Люкса. Восхищаются милашкой Симоной Гарнье... Луи чуть
не разругался с соседом из-за спорного гола. Мари еле их усмирила.
     Последняя вспышка фейерверка  "Toros  de  fuegas"  [Комическая  коррида
"Огненный  бык"  (испан.)],  и на экране  проходят  заключительные  титры  с
именами.
     -- Чем мне вас угостить? -- спрашивает Мари.
     -- Ради бога не беспокойтесь... Хватит того, что мы вам надоедаем.
     --  О  чем  вы  говорите...  Чуточку   виноградной  настойки?  Маминого
приготовления.
     -- Как ваша мама, здорова?
     -- Да.
     -- Разве что с наперсток. Завтра рано вставать.
     -- Вкуснятина, -- говорит сосед, прищелкивая языком.
     -- Да вы садитесь.
     -- Нет, нет, пора отчаливать.
     Луи сидел, расставив ноги; на него опять навалилась усталость.
     -- Здорово  все-таки,  когда есть  телевизор... Нам бы  тоже не  мешало
завести.
     -- Ну что, Луи, работы как всегда хватает?
     -- Хватает, хватает.
     -- Без дела жить -- только небо коптить.
     -- Говорят.
     Короткие фразы перемежаются небольшими паузами и покачиваниями головой.
Парнишка зевает.
     -- Вы недурно загорели, мадам Люнелли. Все еще ездите на пляж?
     -- Да, пока погода держится... Дети...
     -- Извините, -- говорит Луи, -- но я совсем раскис. Пойду-ка спать.
     -- Ребята  тоже, --  спохватывается  Мари. --  Симона, Жан-Жак,  марш в
постель!
     -- Мы пошли... Спасибо... До свиданья...
     -- Ты идешь, Мари?
     -- Погоди. Мне надо вымыть посуду.
     От приторно-сладкой настойки у Луи  слипаются губы. Как и каждый вечер,
он засыпает с горьким вкусом во рту.
     -- Правда, хороша?
     Луи  оборачивается,  оторванный  от  созерцания  гипсовой  статуи;  его
паломничества к ней стали теперь ежедневными.
     "На тебе, -- думает он, -- учитель!"
     Прямо на  земле,  за  кустом, сидит  человек с бородкой клинышком  и  в
соломенной шляпе. Он встает и подходит к Луи.
     --  Ах,  хороша!  Я рад,  что  вы  любуетесь  ею. Смотрите, смотрите. Я
разыскивал ее долгие годы. На днях был в  Эксе, в кафе "Два мальчика", а там
один  человек со смехом рассказывал,  какой переполох  поднялся  на стройке,
когда в земле обнаружили женскую статую. И едва он сказал, где ее нашли, как
я понял -- это она.
     -- Она?
     -- Да, Мари.
     -- Мари? Что вы болтаете?
     -- Мари Беррская. У вас есть минутка времени?
     -- Есть.
     --  Так слушайте. Потом сможете подтвердить, что я совершил открытие...
В  1520  году  молодой  человек  прогуливался  верхом  по  лесам, окружающим
Беррский залив, -- и  вдруг  эта  удивительная встреча... Сосны спускались с
холмов к  спокойным  и ленивым волнам. Небольшие бухточки размывали тенистый
берег,  и вода там была светлой и чистой, как в  роднике.  Наш герой ехал по
извилистому   краю  залива  дорогой,  вившейся  между  деревьями  и  колючим
древовидным кустарником, где сквозь просветы в зелени виднелось небо и море.
Вы знаете историю про то, как Одиссей, попав в страну феаков, уснул голым на
берегу  моря, и его разбудила стайка девушек, среди  которых  была красавица
Навсикая?
     -- Нет, не знаю.
     --  Неважно,  тем более что наш молодой человек не уснул, да и голым он
не был. Все это чрезвычайно смешно!
     Человек разражается смехом. Он наклоняется и гладит статую рукой.
     -- Ах, дорогой мой, конечно  же, это она... Какие дивные линии  у этого
мрамора.
     -- Это не мрамор, а гипс.
     --  Ну-ну.  Так  на  чем   же  я  остановился?  Ах  да...  Наш  всадник
задерживается  перед одним  из  этих  просветов в зелени, над  заливчиком  с
зеленоватой  водой и мелким песком.  И что же он видит? А ну, отгадайте! Что
он видит?
     -- Не знаю.
     -- Он  ничего не видит  по  той простой причине,  что там нет  ни одной
живой души.  Вы  разочарованы.  Вы  ожидали, что он  обнаружит стайку  нагих
девушек, купающихся в  заливе  или резвившихся на пляже,  и  среди них  Мари
Беррскую. Вы ошиблись. На самом деле...
     Человечек подходит вплотную к Луи.
     --  Дерни  за бородку раз, дерни  за бородку  два --  и  тебе откроется
правда.
     -- Я пошел... До свиданья.
     Луи пятится назад. Человечек за ним.
     -- Нет, погодите... вы будете свидетелем.
     У него крепкая хватка, и Луи тщетно  пытается вырвать руку из сжимающей
ее нервной руки старичка.
     -- Отпустите. Мне пора на работу.
     --  Неужто  вы  не  хотите  узнать  подлинную  историю  Мари  Беррской,
правдивую до последнего слова?
     "Шизик",  --  думает Луи,  но  его удерживает то,  что статую окрестили
именем Мари.
     -- Вы только шутки шутите, а кто эта самая Мари -- не рассказываете.
     -- Да, пошутить я люблю. Наверно, вы думаете, что я чокнутый?
     -- Нет, что вы.
     --  Наш  молодой  человек был  маркиз  Воксельский,  старший  сын графа
Воксельского, чей замок находился на том месте, где строят эти мерзкие дома.
Это  было  в 1520 году. Молодой  маркиз направлялся в  Берр -- последние два
месяца  он ездил туда  каждый день. Он навещал свою возлюбленную.  Мари была
дивно хороша собой. Должно быть, знатностью она не отличалась, но ради такой
красавицы  стоило пойти на  неравный брак. Некоторое время спустя состоялась
свадьба. Мари Беррская стала маркизой Воксельской.
     По правде говоря, то были невеселые времена. В Провансе лютовала война.
Шайки  коннетабля  Бурбонского и войска  Карла  V сеяли разрушения и скорбь,
овладевали городами, крепостями,  замками, жгли деревни и крестьянские дома.
Кое-кто  из прованских  сеньоров сдавался, другие -- защищались. Старый граф
Воксельский решил пожертвовать малым для спасения главного -- сегодня бы это
назвали двойной игрой. Он  решил, что  маркиз,  его старший сын, перейдет на
сторону короля  Франции Франциска  I и  с  частью  своих людей отправится  в
Марсель, а сам он, со своим младшим сыном, останется в замке и договорится с
войсками коннетабля.  Мари Беррская, еще больше  похорошевшая после свадьбы,
должна была остаться со своим свекром.
     Ландскнехты,  кавалеристы,  пехотинцы   --  испанцы  и   итальянцы  под
командованием  Шарля  Бурбонского,  провозглашенного  наместником  Прованса,
захватывали  города и  замки.  Они заняли Фюво,  Бук, Гардан, Пейнье.  Шарль
Бурбонский  обосновался  неподалеку от Милля и  без  кровопролития  завладел
Эксом.  Одна  рота  испанцев дошла  даже  до самого  Воксельского  замка. Ее
командиром был  молодой и бравый идальго. Рядовые раскинули лагерь в  парке.
Офицеры расквартировались в замке. Об остальном вы, конечно, догадываетесь.
     -- Откуда? Они всех перебили?
     --  Что же вы!  Ведь это  проще простого. Что  бывает,  когда  красивый
завоеватель  встречает  красивую молодую женщину?  Любовь.  Мари Беррская  и
красавчик испанец безумно полюбили друг друга.
     -- А как же муж?
     -- Я ведь сказал вам. Ему  удалось  проникнуть  в  Марсель раньше,  чем
город окружил коннетабль Бурбонский.  Осада  Марселя  длилась весь август  и
сентябрь 1524 года. А нашему испанскому идальго дела до всего этого,  как до
прошлогоднего снега. Тем временем жители Марселя -- солдаты, дворяне, буржуа
и даже женщины -- как один  человек поднялись на безнадежную,  казалось  бы,
борьбу  с Шарлем Бурбонским  и вынудили его снять осаду. Войска  коннетабля,
отброшенные марсельцами, беспорядочно отхлынули и рассеялись по всей округе,
крестьяне  гнались за  ними по пятам,  армия Франциска I, которая  пришла на
подмогу  осажденному и  в конце концов победившему городу, напала на  них  с
тыла.  Когда  весть о  разгроме  достигла  Воксельского  замка, старый  граф
переменил тактику и полетел  навстречу победе.  И  вот  как-то ночью  он  со
своими людьми и при поддержке  окрестных крестьян открыто напал на испанцев,
которых еще два месяца  назад  принимал с распростертыми объятиями. Спаслось
всего несколько человек. Капитан находился у своей любовницы. Он прятался  у
нее три дня, на четвертый ему удалось убежать. Мари  хотела было последовать
за ним. Он убедил ее остаться -- обещал, что скоро вернется.
     И Мари Беррской ничего не оставалось, как забыть душку военного и ждать
возвращения супруга. Увы! Увы! Бедная Мари!
     -- Бедная Мари! Шлюха она, хоть и красивая. А что было с ней дальше?
     --  Маркиз  Воксельский  вернулся несколько дней спустя,  он  радовался
победе и был влюблен  даже больше  прежнего.  Будь эта  история  сказкой или
легендой, как считают иные болваны, Мари Беррская,  разумеется, встретила бы
его ласково и они народили бы кучу детей. Но правда  красива и жестока. Мари
Беррская не могла  забыть испанского  капитана. И  была не в  силах выносить
мужа.  Под самыми  разными  предлогами  она  несколько  дней  уклонялась  от
исполнения супружеских обязанностей.
     Никогда еще Мари не была так хороша собой. Никогда еще муж так страстно
ее не любил. Однажды ночью  ему посчастливилось то ли хитростью, то ли силой
пробраться  к  ней  в  опочивальню.  И тогда Мари решилась  на  удивительный
поступок. Когда муж  сжал ее в объятиях, она открыла  ему всю правду о своем
романе  с  испанским  офицером. Маркизу  показалось, что  рушится  небо.  Он
схватил Мари за горло. Сжал. Она потеряла сознание.
     -- Он ее убил?
     -- Нет. Возможно, в  последний момент он овладел собой. Я вам сказал --
он любил жену и дрогнул при  мысли, что больше ее не увидит.  Он  удалился в
свои покои. И  там у него родился необыкновенный план. Несколько дней спустя
он  затребовал  к себе скульптора из Авиньона  и приказал ему изваять статую
Мари из  чистейшего мрамора. Неделя за неделей  Мари позировала мастеру  под
неотступным взглядом маркиза. Вскоре произведение было завершено. Эта статуя
у вас перед глазами.
     -- Так ведь она же из гипса.
     Старый господин пожал плечами.
     -- Вот  и вы  тоже не верите мне. Когда  статуя была закончена,  маркиз
Воксельский велел поставить ее у себя в спальне. Эта Мари принадлежала ему и
только ему.  Никто и никогда не  смог бы ее  у него отнять. Однажды утром он
предложил  Мари  съездить  в  Берр повидаться  с родными. Они поехали верхом
через лес, окаймляющий залив. Доехав до лесной поляны,  спускавшейся к самой
воде, маркиз Воксельский вытащил из  ножен шпагу и пронзил ею горло Мари. Он
бросил тело жены в залив, а  сам потихоньку  вернулся в замок.  Он  так и не
женился вторично и никогда больше не  знал женщины. Прожил он еще лет сорок,
ни на один день не разлучаясь со статуей Мари Беррской...
     Тишину разорвал гудок. Старый господин  исчез. Дикие  травы клонятся  к
статуе, она  сияет  в ярком солнечном свете. Луи возвращается на стройку. Он
так и не перекусил. Но в пустом желудке страшная тяжесть.
     Рене  уже трудится, взгромоздившись  на маленькие подмости, сооруженные
из доски, лежащей на двух  козлах.  Раствор в  ящике загустел, и Луи никогда
еще не было так тяжело его набирать.
     История, рассказанная  старым господином, не выходила у него из головы.
Имя Мари преследует  его -- то  он думает  о ней  в связи с историей маркиза
Воксельского,  то в  связи  с этим учителем, с  которым она  встречается  на
пляже.
     -- Куда  ты  подевался?  --  спрашивает  Рене.  -- Я  не  видел тебя  в
столовке.
     -- Мне не хотелось есть.
     -- Ты так и не поел?
     -- Луи, перегородка  готова, -- кричит  алжирец из соседней комнаты. --
Что делать дальше?
     -- Как обычно. Наносите отделочный слой.
     -- Слушаюсь, начальник!
     Луи уже невмоготу -- хочется бросить все к чертям собачьим.

     Я сажусь на мотороллер. Заявляюсь домой. Мари дома. Я с ней объясняюсь.
     И  подумать только, что эту бабу  из  истории  старого  господина звали
Мари, и скульптура  изображает эту Мари... Она не из мрамора. Из гипса -- уж
в  этом,  будьте  уверены,  я разбираюсь... Архитектор  сказал,  что  слепок
неважный и относится к середине прошлого  века. Еще он сказал, что это копия
с работы скульптора XVIII века -- забыл, как его звать.
     Откуда  он взялся,  этот  бородатый человечек  в соломенной шляпе? Псих
какой-то. Не  иначе!  Хорошо  бы  отыскать его,  расспросить...  Когда я был
пацаном,  мать  рассказывала  мне  истории  про  всяких  там  фей,  домовых,
гномов... Он похож на гнома.

     Луи  заблудился  в  своих  мыслях.  Он чувствует,  что  правда  от него
ускользает.
     Его мучит голод. Наверно, поэтому его тошнит.
     -- Прервусь на минутку, -- говорит он, -- и чего-нибудь проглочу.
     Вот незадача! Соус так застыл, что от него мутит. Подвал оборудован под
столовку  --  поэтому  строители  могут  там  разогреть  себе  еду.  Но  Луи
заставляет  себя  есть, несмотря  на тошноту. Он выпивает  свой литр вина. И
возвращается на рабочее место.
     Кадры  кружатся  каруселью:  Мари,  статуя,  старый  господин,  статуя,
Мари...
     -- Рене, а Рене!
     -- Да. Чего тебе?
     -- Ты спустился прямо в столовку?
     -- Нет. Зашел за бутылкой лимонада в бистро.
     -- А тебе не попадался старый господин в соломенной шляпе?
     -- Нет... А что?
     -- Так, ничего.
     У  Луи  одно  желание  -- закончить  работу,  кого-нибудь  расспросить,
узнать.

     Но никто не видел  этого человека:  ни сторож на стройке, ни Алонсо, ни
один из тех строителей, у которых я справлялся.
     Как это понимать?  Я же его видел. Я же слышал эту историю. Не мог же я
ее сочинить. Историю Прованса я не знаю.

     --  Ты уверен, Алонсо, ведь ты любишь рыскать  по стройке, что не видел
бородатого старичка в соломенной шляпе?
     -- Я же тебе говорю, что никого не видел.
     -- Луи, сыграешь партию в белот? -- спрашивает рабочий из глубины зала.
-- Нам не хватает партнера.
     -- Нет, я еду домой.

     Муж, трое детей, уборка квартиры, готовка еды -- дел хватает, но они не
обременяют  Мари.  Вот  уже  многие  годы,  как они  скрашивают одиночество,
которое  томит ее душу. Сегодня  она займется стиркой  и  глаженьем.  Потом,
чтобы  Ив не  путался под ногами, отведет его погулять в городской  сад, что
тянется  вдоль  мартигского  пляжа, где песок и водоросли пахнут нефтью. Она
пойдет туда, когда спадет жара.
     Решительно, лету в этом году не видно конца. И в воскресенье, когда они
поедут в Карро, будет хорошая погода.

     Впереди прекрасный денек.  Я люблю  эту  маленькую  деревушку  на  краю
света,  где  дома  с узкими окошками обрамляют порт  и ютятся  между  сухими
каменистыми  ландами  и  уходящим  вдаль  морем.  Карро не похож  на  другие
прибрежные деревни,  где выросли роскошные виллы, радуя  взор приезжающих  в
отпуск богачей. Карро  с  его  спасательной  станцией и  большими  рыбачьими
лодками на берегу дик и таинствен; семьи здешних рыбаков свято хранят память
о каждом из тех, кто погиб в море.
     Какую красивую  пластинку заводил вчера Ксавье!  Надо купить такую же и
послушать еще.

     Пластинка -- лишь предлог для того, чтобы думать о молодом учителе.
     -- Ив, не смей трогать провод.
     Она  отталкивает  мальчонку,  который схватил электрический  провод  от
утюга и тянет его.
     -- Сейчас пойдем  с  тобой погуляем. Будь умником. Мне осталось  только
погладить платье Симоны.

     Дни все-таки  еще длинные.  У  меня  кет  подруг, которым  я  могла  бы
довериться. Исключая Жизель, но Жизель в Марселе, и я вижусь с ней редко.
     Жизель  и Ксавье --  прелюбопытное сочетание;  нет  ли  в нем ответа на
мучительный вопрос -- как быть? Я знаю, окажись на моем месте Жизель, она бы
давно отдалась Ксавье.

     -- Рене, ты говорил, что видел на пляже мою жену...
     -- Да.
     -- Когда?
     -- Кажется, в воскресенье. Погоди, это было примерно две недели назад.
     Рене интересно знать, почему Луи  задал этот вопрос. Ему бы не хотелось
стать причиной какой-нибудь склоки.
     -- По-моему, это была она. Но я мог ошибиться, знаешь.
     -- Это было в Куронне?
     -- Вроде бы да.
     --  То есть как это  "вроде бы  да". Мари  с  ребятами  ездит в  Куронн
купаться.
     -- Вот оно что.
     Рене  успокоился. Луи  известно, что  его жена бывает  в Куронне. Тогда
дело проще.
     -- Она была одна? -- выспрашивает Луи.
     -- Да... По крайней  мере, когда  я ее видел, она была с твоим малышом.
Ну и лакомый же она у тебя кусочек! Но почему ты спрашиваешь?
     -- Просто так, чтобы почесать языком. Потому что забыл, когда приезжала
ее подруга Жизель с мужем. Хотел, понимаешь, уточнить дату. Который час?
     -- Скоро четыре.
     -- Только-то? А я уже выдохся. Сегодня уйду вовремя.
     -- Ты работаешь на износ, Луи.
     -- Нет, дело не в этом.
     Мужчины были бы не прочь поговорить по душам: Луи -- рассказать про тот
злополучный вечер и связанные с этим  страхи,  Рене  --  его расспросить. Но
рабочие стесняются простейших вещей. Не умеют они раскрывать душу. Нет у них
ни  привычки, ни  времени  копаться  в  себе  и  обсуждать  с  другими  свои
неприятности.
     Они умолкают и только энергичнее размазывают штукатурку.

     Закончив  урок, Ксавье выжидает,  когда отхлынет  волна учеников, потом
кладет в  портфель сочинения, которые он собрал после  занятий. Один мальчик
нарочно отстал  от однокашников  и, когда  последний  из них покинул  класс,
подошел к кафедре.
     -- Мосье, как по-вашему, можно мне читать эту книгу?
     Он протягивает карманное издание.
     -- А что это за книга?
     -- "Чужой" Альбера Камю.
     Ксавье в нерешительности. Парнишке четырнадцать  лет. (Ксавье ведет два
класса  --  шестой  и третий.) Мальчик  занятный, любознательный,  несколько
несобранный, учится неровно, но жаден до знаний, до всего нового. Ксавье его
очень любит.
     -- Да, можешь ее прочесть. И потом расскажешь мне о ней, но я бы хотел,
чтобы тебя больше интересовали книги по программе.
     -- Они ужасно скучны, мосье.
     Ксавье улыбается и выпроваживает ученика легким взмахом руки.
     В  конце  концов,  пусть  уж  лучше  читает Камю,  чем  комиксы.  Камю!
Абсурдный мир четырнадцатилетних!
     Он думает об этих детях, что находятся под его опекой, таких разных уже
сейчас, и о том, чем  они станут или не станут, о том, что жизнь принесет им
радости  и  разочарования, наслаждения и  боль.  У некоторых уже проявляется
индивидуальность,  у этого, например, или у  Жан-Жака --  он в шестом классе
обнаруживает  способности,  которым предстоит  с годами  развиться.  Сыновья
рабочих  тот  и другой, они преодолели преграды и трудности, связанные с  их
домашней средой, невежеством родителей, плохими жилищными условиями.
     Да и столь ли абсурден их мир? Одно имя вспоминается ему, имя и фамилия
-- так он обычно вызывает учеников:
     "Мари Люнелли".
     Солнце  проникает  в  комнату   через  широкие  прямоугольники  оконных
проемов. Там, где  масляная краска  на стенке легла  чуть гуще, она особенно
ярко блестит при солнце.
     Стены,  испещренные  золотистыми бликами, смыкаются вокруг Ксавье. Наше
время  --  тюрьма,  где  мысли  бьются, как  птицы  в клетке.  Сидя за своей
кафедрой в пустом классе, Ксавье окружен отсутствующими учениками. Сейчас он
встанет,  пойдет в ресторанчик,  где обычно  обедает,  по дороге,  возможно,
ввяжется в спор с каким-нибудь коллегой. О чем? О предстоящем  плебисците? О
бедственном   положении  народного  образования   и   самих  преподавателей?
Вернувшись   домой,  проверит  сочинения,   почитает   роман  или  послушает
пластинку.
     Все это скрашивает его  серое  существование в крохотном городишке, уже
изнывающем  от засилия промышленных предприятий, которые растягивают его  во
все стороны, как эластичную ткань, -- она вот-вот треснет.
     "Мари Люнелли..."
     И она была бы хорошей ученицей, как Жан-Жак.
     Перед глазами Ксавье возникают расплывчатые картины. Он отдается мыслям
--  шероховатые, растрепанные,  они  налезают одна  на  другую. Как  бы  ему
хотелось  вновь  обрести  безмятежность  недавних  дней,  когда,  хорошенько
нажарившись  на солнце,  он  возвращался  с  пляжа  и  спокойно  садился  за
диссертацию -- давно пора закончить ее и сдать.
     Ночь  и сон должны были  успокоить волнение чисто физиологического,  на
его  взгляд, характера, так перевернувшее накануне отношения с Мари. Во всем
виновато солнце,  теплый сентябрьский денек  и  еще  отсутствие в  его жизни
женщины.
     Но и с Мари явно что-то происходит.
     Нет, право, у него  воображение  как у  школьника.  Ну выпила она с ним
виски, прослушала пластинку -- так это еще ровным счетом ничего не значит.
     Ксавье заставляет себя  думать о другом. О девушках, с  которыми у него
были романы. Большей частью это были студентки. Они казались  сложными, а на
поверку с ними все получалось куда как просто. Да и не так уж и много у него
было  романов.  Настоящая любовь  лишь  намечалась, и  то  ему  не  ответили
взаимностью.
     Надо будет завтра съездить в Экс. Быть может, Матильда уже вернулась.
     Она  была милой, эта девушка, с которой он изредка встречался в прошлом
году.
     Воскресенье в Карро все  поставит на  свое место. Мари опять станет для
него, как  и  раньше,  матерью семейства,  которую дети  охраняют  от всяких
посягательств. А может, она была другой лишь в его воображении?

     Луи рад, что, вернувшись с работы,  застал  Симону одну. Хотя, узнав от
дочери,  что Мари ушла  с Ивом гулять в городской  сад,  он, как и  положено
мужу, который привык, что жена всегда дома, раздраженно махнул рукой.
     -- Хочешь, я за ней сбегаю, пап?
     -- Нет, останься со мной, поговорим.
     Луи  не  знает,  с  какого  конца начать разговор. Он робеет перед этой
девчушкой,  своей  дочерью. Он забыл, что такое  --  разговаривать со своими
детьми. Разрыв между ним и его домочадцами  так велик, что он стесняется их,
в особенности сегодня, когда ему надо хитрить.
     -- Ну как, тебе весело на пляже?
     -- Сегодня мы туда не ездили. Сегодня в школе занятия.
     -- Да, но вчера вы там были?
     -- Вчера я играла с девочками. Но приехали всего три.
     -- Почему?
     -- Не знаю. Боятся, что вода в море холодная.
     -- А она не холодная?
     -- Нет. Она еще довольно теплая.
     -- А... мама, что делала мама?
     -- Она купала Ива,  потом купалась сама. Ах да! Она играла  в волейбол,
потому  что  не  хватало  игроков.  Мне тоже хотелось поиграть,  но  Жан-Жак
говорит, что у меня нос не дорос.
     -- Кто с ней играл?
     -- Люди.
     -- Ясно, но какие люди?
     -- Какие-то незнакомые. Она была в одной команде с Жан-Жаком и  Фиделем
Кастро.
     Луи доволен собой. Он хорошо словчил. И теперь не спешит, боясь, как бы
дочь не догадалась, к чему он клонит.
     -- А он славный?
     -- Да,  очень  славный.  Жан-Жак говорит,  он хороший  учитель. Знаешь,
Жан-Жак  ужасно задается  из-за того,  что  мы возим  Фиделя  Кастро в нашей
машине.
     -- И давно он с вами ездит?
     -- Не знаю -- недели три, месяц. У него машина в ремонте. И вот Жан-Жак
попросил маму его подвезти. Знаешь, он такой забавный, с бородой.
     -- С бородой?

     --  Да...  Но по-моему,  у него  совсем не  такая борода,  как у Фиделя
Кастро.
     -- Фиделя Кастро?
     -- Разве ты его никогда не видел по телеку? Он говорит по-испански.
     -- А-а, Фидель Кастро! Да, да... Скажи-ка, Симона, он любезен с мамой?
     -- А  то как  же.  Не хватает еще, чтобы он  был не любезен, когда  его
подвозят на машине.
     -- Что он делает на пляже?
     -- В волейбол играет, купается.
     -- И разговаривает с мамой?
     -- Бывает.
     -- И что он ей говорит?
     -- Да почем я знаю? Ничего.
     -- То есть как это ничего?
     -- Они говорят все больше о Жан-Жаке.
     -- А гулять они не ходят?
     -- Куда?
     -- Не знаю... За скалы?
     Симона прыскает со смеху. Луи смотрит на дочь, не понимая. Его смущение
растет.
     -- А что там делать-то, за скалами? А за Ивом кто будет смотреть?
     Луи увлекся  коварной игрой в  вопросы-ловушки и надеется узнать правду
--  ведь устами младенца глаголет  истина. Он, однако, разочарован -- ничего
такого этакого он пока не услышал.
     -- Вчера вы были у него дома?
     -- Да. У него все стены в книгах. Как ты думаешь, па, он все их прочел?
     -- Не знаю. Что вы там делали?
     -- Пили сок.
     -- А мама?
     -- Ах, ты мне надоел... Ты вроде того старого господина.
     -- Какого еще старого господина?
     -- Вчера вечером по телевизору. Он выступал с мальчиком, своим сыном. И
пел,  вместо  того  чтобы  говорить.  Это  называется  опера  --  "Пелеас  и
Мелисанда".
     -- Что, что?
     -- Так  она называется. Старый господин -- муж  Мелисанды. Он  поставил
мальчика на  скамейку, чтобы тот в окошко  подсматривал,  и нараспев задавал
ему кучу вопросов,  совсем как ты. Мальчик тоже отвечал нараспев. Получается
какая-то ерунда -- не то говорят, не то песню поют:
     " -- Что делает мамочка?
     -- Она у себя в спальне.
     -- Одна?
     -- Нет, с дядей Пелеасом".
     -- Что ты мелешь?
     -- Я рассказываю тебе  историю про старого  господина, я его по  телеку
видела:  "А  дядя Пелеас,  он что  --  возле мамочки?" -- и  давай тормошить
мальчика и так далее и тому подобное. Ох,  и дурацкий же  у него  был вид, у
этого старого господина!
     -- А ну-ка замолчи.
     -- Почему?
     -- Не замолчишь -- схлопочешь.
     Симона  ничего  не  понимает.  Вот  странные  люди, эти  взрослые.  Она
пожимает  плечами и  включает телевизор, который тут же  издает  несусветный
визг.
     -- Где толковый словарь? -- спрашивает Луи.
     -- В комнате Жан-Жака.
     Луи читает