ко и повторял: - Ну, Дуня, всю теорию превзошла... Тебя сейчас на мякине не проведешь. - Да меня и раньше-то не очень-то объедешь,- совершенно серьезно отвечала Дуня, - а теперь-то уж конечно... - Ладно! - хлопнул в ладоши Зуев с багровым от смеха лицом.-Кончай базар! Как говорится, ближе к телу! Приступим, Авдотья Ивановна. Только уж сегодня, матушка, должна показать класс! В честь такого события. - А на нас никогда не жаловались,-с достоинством ответила Дуня, скрестив руки перед собой и приподняв обе груди.- Я же проходила моральный кодекс строителя коммунизма... Когда Программу партии учила. А там что сказано? Честность и правдивость... Так? Высокое сознание общественного долга... Коллективизм и товарищеская взаимопомощь... А главное, что мне понравилось,-золотые слова: каждый за всех, все за одного! - Браво! - зааплодировал Зуев. - Все! Доклад окончен. Следующий номер нашей программы... - Учтите,-перебила Зуева Дуня.- Я ложиться не люблю. У меня низкое расположение... уж больно высоко надо ноги задирать. - Как предпочитаешь? - насторожился Зуев. - А раком...-просто сказала Дуня.-Я на рояль обопрусь, а вы сзади пристраивайтесь. И действительно, стоило Дуне нагнуться в изгибе рояля, между ее расставленных бедер раскрылась розовая волосатая щель, и Зуев, прижавшись к ее ягодицам, легко воткнул туда свой член и повел в сторону посоловевшим от наслаждения взором. Но тут же взгляд его прояснился, наткнувшись на экран беззвучно включенного телевизора. Там бегали по зеленому полю футболисты. - Саша! - крикнул он Лунину. - Включи звук! "Спартак" - "Динамо". Чуть не прозевали! - Вы... одно из двух, - откуда-то снизу пробормотала Дуня.- Или футбол глядите, или... - Я, пожалуй, потом,- отлип от ее зада Зуев и прошлепал к телевизору. - Ребятушки, я - пас, непредвиденные обстоятельства... Кто пойдет? Ты, Сережа? Астахов смущенно поморщился: - Я бы не отказался... но... не люблю в этом деле... при публике... Если уединиться... Дуня разогнулась. - А мы пройдем в "Горное солнце". Там нам никто не помеха. - Пожалуй,- поднялся Астахов, на голову выше Дуни, и та, заботливо сняв с него халат и сложив на стул, уважительно взяла за руку и повела в комнату "Горное солнце". - Совестливый, - напевным голосом нахваливала Дуня Астахова.- Хоть мужик, а не охальник. - Потому как коммунист,- в тон ей ответил Астахов, сдерживая улыбку. Зуев приник к телевизору - его больше ничто не интересовало. Лунин с дивана смотрел в голые спины Астахова и Дуни и комментировал: Подобралась пара - гусь да гагара. Боевой, испытанный авангард советского народа. Зуев добрал свое, когда в футбольном матче насту- пил перерыв после первого тайма. Выключив звук, но не убрав изображения с экрана, чтобы не пропустить начала второго тайма, он поставил вернувшуюся из "Горного солнца" Дуню в изгиб рояля и вполне уложился во времени до того, как на футбольном поле прозвучал свисток судьи, возвестивший о начале второй половины игры. Лунин не последовал примеру своих товарищей, отказался. Брезгуешь? - удивленно и обиженно спросила неутомимая Дуня. - Да нет... Бог с тобой, - краснея, стал оправдываться Лунин.- Не могу... и все. Нет у меня желания... А без желания, сама понимаешь... ничего не получится. - Это уж точно...- согласилась Дуня.- Баба всегда может, да не всегда хочет, а мужик всегда хочет, да не всегда может. Я понимаю... Так что, тебе твой рубль вернуть? - Нет, нет, - замахал руками Лунин, - оставь себе... А вот хочешь доставить мне приятное, пойдем в парную, и ты меня похлещешь веничком. По-бабьи, ласково. А то эти мужланы, дай им дорваться, семь шкур спустят. - Это мы с удовольствием, - согласилась Дуня. - Вот только валенки сниму. Я и сама люблю париться. Лунин прихватил две бутылки пива и пошел вслед за Дуней в парную. Через полчаса, одевшись в прихожей, Дуня верну-лась в гостиную за посудой, мягко переваливаясь в своих черных валенках. - Заболталась я с вами... а дел у меня невпроворот... В пятом тереме надо покормить товарища из Грузии. Занемог, заказал обед домой... - А юбилейный рубль с Лениным заготовил? - съязвил Зуев. Ну, за грузином не пропадет, - убежденно сказала Дуня.- Ему и в долг поверить можно. Очень пунктуальный народ. - Еще бы, - не унимался Зуев. - Вот запузырит он тебе под самую селезенку, гляди не захлебнись. - Как-нибудь перебьемся...-рассмеялась Дуня.- От этого еще никто не помер. Занятный они народ - грузины... Тут их однажды четверо было... Я им обеды сюда принесла... Так такое учудили... Карусель называется... - Как? Как? - заинтересовался Астахов. - Что-то новенькое... Ты нам, Дуня, поподробней освети,- попросил Зуев.- А то грузины, вишь, до чего дошли, а мы, русские, отстаем. Передовой опыт надо двигать в массы. - Уж и не знаю, как вам растолковать, - Дуня задумалась и ладонью подперла подбородок. - Ну, были мы все пятеро, конечно, нагишом. Тут никакой одежды не полагается. Наоборот, мешать будет... Я, значит, вот тут посредине нагнулась, а один, который с усиками... вставил мне в рот... Другой же зашел сзади и задвинул оттуда. Значит, двое уже пристроены и им -хорошо. Остаются еще два. У меня больше дырок нет, не засунешь. Значит, что они окаянные придумали, чтоб никому обидно не было? Другие два стали у меня по бокам, я вытянула руки, взяла в ладоши у каждого его яйца и давай мять. Вот так и получилась карусель. Народ они, грузины, горячий, не могут тихо, а все больше криком исходят от удовольствия. Так и галдят вчетвером. Одна я - немая, рот занят. Да и следить надо, чтоб никого не обидеть, все хорошо сделать. А потом, значит, те двое, что спереди и сзади, кончили благополучно и освободили место для своих товарищей, которым я яйца мяла и очень даже разогрела. Вот те свои разогретые мне воткнули спереди и сзади, а те, что уже удовлетворенные, стали по бокам, и я им стала яйца мять. Карусель называется. Ох, и горячий народ. Каждый по три раза меня поимел, вот так вот меняясь местами. Уж до чего я не хлипкая, а прямо в пот вогнали. Зуев, Астахов и Лунин слушали Дуню, не перебивая, а когда она ушла, унеся пустые судки, долго сидели молча. - Надо полагать, грузины были помоложе нас,- вздохнул Лунин. - Это несомненно, - угрюмо произнес Астахов, - нам с ними не тягаться. - Что вы приуныли? - вскочил Зуев.- Мужички! Каждый возраст имеет свою прелесть. И потом не зря в народе говорят: старый конь борозды не портит. Были когда-то и мы рысаками. А ну, выше нос! И хвост - пистолетом. Есть еще порох в пороховницах. Старая гвардия умирает, но не сдается. Хотите послушать анекдот, как один малый телевизор чинил? Приходит Иван с работы, жена кинулась к плите котлеты жарить. А он, пока ужин готов будет, включил телевизор. Там - помехи, плохо видно. - Схожу,-говорит жене,- на крышу, посмотрю, что с антенной. Живут же они на седьмом этаже, а дом, скажем, в двенадцать этажей. И вот, пролетая мимо своего седьмого этажа, , кричит он в окно жене, занятой у плиты: - На меня не жарь! РАССКАЗ ЗУЕВА Нет, друзья, что ни говорите, а как неисповедимы пути господни, так и непостижима логика поведения женщины. Я имею в виду нормальную женщину, без всяческих вывихов и патологий. Так сказать, среднестатистический экземпляр. Из тех, что мы видим в метро и автобусе, спим с ними как с женами или как с любовницами. Одним словом, встречаем на каждом шагу, толкаемся каждый день локтями, а постичь их логику нам не дано, и никакого просветления в будущем не намечается. Как любил выражаться один лектор из нашего отдела пропаганды и агитации -за примером далеко ходить не надо. Мы уже условились, что как бы фантастична и невероятна история ни была, клясться и божиться в ее правдивости в нашем кругу не приходится. Каждое слово принимается на веру, потому что все мы тертые калачи и нас уже ничем не удивишь. Ехал я в поезде с женой и сынишкой из Сочи в Москву. После отдыха, скучного, как зубная боль. В профсоюзном санатории для семейных. Бабы - выдры. Ханжи, каких свет не видал. Жопы ниже колен, в поросячьих глазках - дубовая непорочность. Не вам мне рассказывать - сами знаете, какой контингент подг бирается на подобных тюленьих лежбищах для семей партийно-профсоюзного актива. Мужья - не намного лучше. Жрут водку украдкой и под жарким солнцем с восхода до заката стучат в домино. В нашем купе ехала еще одна семья, такого же со- става, как наша: муж, жена и малолетний отпрыск. Поделили мы купе согласно купленным билетам: нам левые полки - верхняя и нижняя, им - правые. И на ночь разместились таким образом. Женщины, естественно, легли на нижних полках, пристроив себе в ногах валетом ребятишек, а мы, мужчины, забрались на верхотуру и при синем свете ночника пускали в приоткрытую фрамугу окна дым последних, выкуренных на ночь, сигарет. А потом уснули под стук колес, почесывая под казенными простынями обожженную на южном солнце шелушащуюся кожу на плечах. Когда едешь вместе двое суток, зажатый в тесном и душном купе, невольно вступаешь в контакт, даже если судьба свела тебя не с одушевленным существом, а с несгораемым шкафом. Еще днем, едва мы расположились в купе после толкотни на Сочинском вокзале, и поезд благополучно отбыл подальше от пальм и моря в сухую кубанскую степь, я завел разведывательные, прощупывающие разговоры с нашими соседями и с тоской убедился, что он - 'типичный партийный дуб, из только начинающих карьеру и потому малоразговорчив, осторожен, на все имеет правильные, проверенные ответы и общаться с ним, что биться головой об стенку - эффект одинаков. Она же представляла несомненный интерес. Внешний. Под халатиком, который она накинула на себя, переодевшись в вагонном туалете, угадывалась крепкая и женственная фигура, с довольно крупной и стоячей грудью и с заманчивым изгибом поясницы, переходящей в чуть отставленный и упругий зад. Из-под халата выглядывали сильные икры золотисто-загорелых ног. И в физиономии ничего отталкивающего. Одним словом, вполне употребимый бабец. От такой ни один мужчина не откажется. Но зато выражение лица... Батюшки-светы... Сама непорочность. Губы строго поджаты, ресницы приспущены, в глаза не глядит. Будто тильки-тильки из гимназии и секретов зачатия не ведает, хоть и ребенка на свет произвела. Монашка, да и только. Такая строгая классная дама, что даже боязно при ней рот раскрыть, как бы скабрезным словом не осквернить ее невинные ушки. Я, каюсь, не удержался и запустил в воздух для зондажа легонький анекдотец. В нем и соли-то не бы- ло, еле-еле прощупывался намек на сексуальность. Вы бы поглядели, как она вспыхнула до кончиков ушей, каким испепеляющим, негодующим взглядом пронзила меня, что я умолк на полуслове, прикусив язык. Даже мою жену пронял этот взгляд оскорбленной невинности. Как нашалившего мальчишку, взяла она меня за руку и вывела из купе в коридор и там прочла нотацию о том, какой я вульгарный тип и почему такие гадости я смею произносить при женщине. Хотя до этого моя жена с удовольствием слушала и в моем и в чужом исполнении самые препохабные анекдоты и смеялась до слез, как и любой нормальный человек с в меру развитым чувством юмора. Но пуританизм и строгость нашей соседки по купе и ее сделали старой девой. Я умолк и онемел. За весь день обменялся с женой и сынишкой только самыми необходимыми фразами, а с наступлением темноты залез наверх, разделся под простыней и затих как кролик. Даже мой сын присмирел и не шалил в присутствии нашей соседки. А жена моя, уж на что востра на язык и озорная, недорого возьмет матом припустить, прикусила язычок, и каждое слово, сказанное в присутствии той, как сквозь марлечку процеживает, чтоб, упаси Бог, ненароком не покоробить благовоспитанного слуха нашей соседки. Супруг ее, видать, вымуштрованный за годы совместной жизни, слова лишнего не скажет, по-собачьи ей в глаза глядит, а все остальное время газету "Правда" читает, как школьник-малолетка шевеля при этом губами. Уснуло купе. Стучат колеса под полом. Похрапывает рядом со мной муж нашей строгой соседки. Детишки внизу посапывают во сне. Женщин не слышно. И моя и она, видать, тоже уснули. Вагон к ночи остыл, и прохладный ветерок шевелит занавеской на окне. Уснул и я. Голый, как мать родила, под казенной льняной простыней с черными мастичными штампами министерства путей сообщения. Просыпаюсь от того, что чья-то рука шарит под простыней по моему телу. Не просыпаясь окончательно, а все еще пребывая во сне, чувствую эту руку, горячую женскую ладонь ласково и возбуждающе пробегающую, чуть касаясь, по моему животу, потом по бедру. Тонкие пальчики коснулись сонного члена, приподняли его, отклеили от бедер и нежно сдавили в ладошке. Он, естественно, набух, возбудился и заполнил ладонь так, что пальцы вокруг него еле сомкнулись. - Кто это? - подумал я в сладкой истоме, стараясь не просыпаться, чтоб не вспугнуть, не отогнать обладательницу этой ласковой нежной ручки.- Неужели моя жена? К чему бы это ей таким делом в купе заниматься при чужих людях? Да еще при такой строгой даме, как наша соседка? Она и наедине-то не очень склонна к рукоблудию. Застенчива и примитивна в постели. А тут каждое касание ладошки и пальчиков -верх сексуального мастерства. Я легонько приоткрыл один глаз и при нереальном синем свете ночника увидел рядом с моим распростертым под простыней телом совершенно реальные очертания головы нашей соседки с распущенными на ночь длинными волосами. Это ее ручка сдавливала мой член, а глаза, возбужденно мерцая, следили за моим лицом, словно гипнотизируя меня, заклиная не просыпаться. В моей голове все перемешалось. Кто мог предположить, что такая неприступная женщина, такой "синий чулок" вдруг проявит эдакую авантюрную прыть опытнейшей развратницы? Я возбудился до предела, мне так захотелось ее, что я позабыл о том, что в метре от нас бормочет во сне ее муж, а внизу спит и в любой момент может проснуться моя жена - баба ревнивая и способная закатить в ухо без предупреждения. Я выпростал руку из-под простыни и сжал ее локоть. Она не вздрогнула, не шевельнулась, не выпустила мой член из ладони, а только крепче сжала его. Палец левой руки она поднесла к своим губам, призывая меня к молчанию, и головой кивнула на дверь, приглашая следовать за ней. Затем она вытащила правую руку из-под простыни, запахнула халатик и молча взялась за ручку двери, без единого скрипа сдвинула ее и вышла из купе в слабо освещенный пустой коридор вагона. Дверь осталась раскрытой и после того, как ее фигура исчезла из проема, призывая меня к действию, если я считал себя мужчиной. Как акробат, пружиня на согнутых локтях и одной рукой упершись у самого носа ее мирно похрапывающего супруга, я беззвучно опустил свое голое тело на пол, сдернул простыню и завернулся в нее, как покойник в саван, словно бы извиняясь, поглядел в затылок непроснувшейся жены и выскользнул на цыпочках в коридор, задвинув без единого шороха за собой до отказа дверь купе. Ее фигурка в халатике маячила в самом конце полуосвещенного коридора. Там, где был туалет. Я приблизился к ней, пытаясь поймать ее взгляд и угадать, что она затеяла. Она отвела глаза и решительно распахнув узкую дверцу туалета, посторонилась, пропуская меня вперед. Мне ничего не оставалось делать, как подчиниться, и, все еще укутанный в простыню, я, как привидение, скользнул мимо нее в узкий тесный квадратик туалета, где половину площади занимал белый унитаз с поднятой к сливному бачку черной пластмассовой крышкой. Она протиснулась вслед за мной, захлопнула двери, деловито повернула рукоятку на "занято", касаясь при этом моей спины своими упругими ягодицами. Я подчинился ее деловитости и тоже проявил активность. Опустил черную крышку на унитаз, превратив его в подобие сиденья, стряхнул со своих плеч простыню и, оставшись голым, сел, как на табурет, на крышку унитаза, раздвинув колени и устремив вверх возбужденный, "дымящийся" член. При. матовом свете потолочного плафона она стояла, сбросив на нечистый мозаичный пол туалета свой халатик, легший темным холмиком на мою простыню, вся бронзовая от загара, с крепкими бедрами и стоячими налитыми, как у девушки, грудями. И груди, и треугольник кожи на лобке были молочно-белыми - все это укрыли от южного солнца бюстгальтер и трусики-плавки. Она как завороженная смотрела мне между ног, где торчал возбужденный член, и не шевелилась. Не зная, чего еще можно от нее ожидать, я решил проявить инициативу. Время-то работало против нас: в любой момент какой-нибудь сонный пассажир с переполненным мочевым пузырем начнет ломиться в запертую дверь туалета и не уйдет, пока мы не выйдем... вдвоем. Хотел бы я представить выражение глаз бедолаги при виде наших фигур: женской - в халатике и мужской - в белой простыне, покидающих тесный туалет, который мы занимали вдвоем непонятно для какой надобности. Да и наши половины могли проснуться в купе и удивиться нашему одновременному отсутствию. - Прошу,-с нервной усмешкой пригласил я ее и жестом показал, что лучшая поза для нее - сесть верхом на мои бедра лицом ко мне и попытаться при этом не промахнуться, чтоб все вошло, куда надо. - Пошляк! - с откровенным презрением сказала она.- Вам только одного и надо. Все вы одинаковы, И, брезгливо сморщив носик, села ко мне на колени и, как гайка на винт, плотно навинтилась на мой член. И так страстно взвыла, запрыгала на мне, что я, испугавшись не на шутку, что ее темпераментный вой слышен во всем вагоне и даже за его стенами, ничего лучшего не смог придумать, как. нажать ногой на педаль, надеясь, что шум падающей в унитаз воды заглушит остальные звуки. Что еще к этому добавить? Мы вернулись в купе незамеченными, и оба молча легли каждый на свое место. Ее твердокаменный супруг по-прежнему храпел на расстоянии протянутой руки от меня. Внизу тревожно, но не просыпаясь, что-то бормотала во сне моя жена, ногами прикрывая сына от возможного падения с полки. И я уснул, беззвучно хихикая. Как она провела остаток ночи, не знаю. Да и не интересовался. Назавтра она снова приняла свой обычный неприступный вид, словно затянулась в мундир. Моя жена разговаривала с ней "через тряпочку", сама становясь кроткой в ее присутствии. А ее муж безотрывно читал свежий номер "Правды", купленный в Ростове, где мы простояли полчаса, и робко поглядывал на жену. Я же весь день провел в коридоре, глядя в окно на пробегающий пейзаж и показывая язык всему свету. Предстояла еще одна ночь в дороге, и я с нетерпением ожидал наступления сумерек. - Искать логику в женском поведении равносильно тому, что пытаться найти иголку в стоге сена. Бессмысленное и пустое занятие,- сказал Астахов. - Вот я вам сейчас задам задачку... по психологии женской... да и по логике дамского поведения... а вы, опытные мужички, профессора по этой части, пытайтесь разгадать, найти удовлетворительное объяснение уже непостижимым выкрутасам бабьей психики, - пообещал Зуев. - В твоей истории с вагонной спутницей, - сказал Лунин,- при всей пикантности ситуации и таком неожиданном эффектном финале я все же ничего загадочного не нахожу. Ради Бога, не подумай, что я хочу умалить твои достоинства, как рассказчика, - Боже упаси,- слушать тебя было для меня наслаждением. Но возьмем голые факты, так сказать, обнаженную канву этой... я повторяю, прелестнейшей истории и совершим простейший анализ... Что же мы обнаруживаем? Сексуальную и похотливую самочку, вынужденную по различным причинам и, в первую очередь, из-за среды... ханжеской и демонстративно высокоморальной... подавлять в себе кипящую лаву под личиной ультраскромности. Отсюда ее подчеркнутое поведение классной дамы, суровой монашки. Строгая оболочка, в которую, как в корсет, затянут и сдавлен бушующий пламень неутоле'нного секса, тонка и хрупка, как ломкая корочка земной коры на расплавленной магме. И вот она встретила тебя, и глаз жеребячий, которым ты ее обозрел, и легкая твоя скабрезность, пущенная, как пробный шар, разнесли эту корку и вызвали к жизни подлинную натуру этой сочной и алчной бабищи. Какая смелость проявлена... Даже удаль... Никакой оглядки на возможные последствия. Вулкан похоти повел ее, как сомнамбулу... и я бы восхитился ею, зааплодировал... если бы она до конца молчала, рта не раскрывала. Но она произнесла несколько слов в туалете и двумя мазками обнажила главное качество своей натуры. Пошлая, банальная мещанка. Смешно и жалко хорохорится, прежде чем сесть на член, которого она жаждет больше всего. Но без этих ее слов не было бы законченного портрета. И я тебе, как рассказчику, признателен, что ты не пощадил ее и нарисовал эту особу такой, какова она есть на самом деле, убрав загадочный флер, в каком она рисовалась поначалу. РАССКАЗ ЗУЕВА Не в моих правилах спать с женами моих приятелей. Да будь она самая раскрасавица и пусть делает мне самые откровенные намеки, я себе скорее член отрублю, нежели позволю нарушить традицию. Да как же иначе и быть-то может? Я с человеком встречаюсь, по службе ли, или в приятельской компании, мы друг другу в глаза глядим по-дружески, с доверием, я, наконец, к нему в дом хожу, вместе выпиваем - а потом, глядь, зазевался он, я его половину под себя сгреб, ноги заломил и деру, как Сидорову козу. Для этого надо уж совсем совести лишиться, облик человеческий потерять. Я, братцы, сами знаете, не монах и, помани меня стоящая баба, ринусь сломя голову и даже поставлю на карту репутацию и карьеру. Да и вы не лучше. Много заповедей нарушаем, берем грех на душу. Но кое-что и чтим неукоснительно. Например, не возжелай жены друга своего. Однажды я нарушил эту заповедь и горько поплатился. Видать, есть кто-то на небе, следит за нами, грешными, даже за такими безбожниками, как мы, коммунисты. И уж если мы очень наглеем, опускает карающую десницу, врезает как следует, а мы потом долго зад чешем и недоумеваем: откуда, мол, такое наказание. Сразу предупреждаю: не друг он мне был, муж Клавдии Ивановны, а сослуживец, и я его порядком не любил, потому как занимал он положение довольно высокое, и я ходил под его началом. Это, конечно, смягчает мою вину, но не совсем. Заповедь-то следует читать таким образом: не возжелай жены друга своего и сослуживца также. Клавдия Ивановна была баба в соку. Лет под тридцать. Формы - гитара. Рот- красный, жадный. Гладкая, сильная, как скаковой конь. Зад тяжеловат, и несет его слегка на отлете. Глянешь, слюнки текут. У моей-то жопа плоская, поэтому любой выпирающий зад я воспринимаю как чудо природы. Многие на нее облизывались. И я в том числе. Очень уж мне хотелось до нее добраться. Тем более что отмечал я ее заинтересованный взгляд. Для опытного мужчины этого вполне достаточно и слов никаких не требуется. Нужно позаботиться об укромном уютном гнездышке, где секретность обеспечена стопроцентная, и об удобном для дамы времени. Гостиницы отпадают. Паспортный режим, контроль. Уж лучше самому на себя написать донос. На дачу к приятелю? Клавдия Ивановна - баба осторожная, дорожит репутацией, не хочет ставить под удар свою семейную жизнь, потому лишних свидетелей как огня боится. Я выбрал самый нахальный вариант. Пригласил ее к себе домой. Благо, моя супружница с чадами отбыла на юг, и я один обитал в пустой, неубранной квартире. И у Клавдии Ивановны подвернулся удобный момент: муж в заграничной командировке, отлучиться из дому не составляет труда. Условились по телефону. Я дал ей мой адрес, подробно растолковал, как до меня добраться. Она в трубку томно вздыхает, доводя кровь в моих жилах до ки-пения: - Милый, в восемь я буду у тебя... И, возможно... если ты не оплошаешь... и оправдаешь... мои надежды... останусь у тебя до утра. Я застонал от сладострастного предчувствия и, ей-Богу, от полноты чувств лизнул телефонную трубку. Как я дождался восьми вечера, один Бог знает. Убрал квартиру, хоть никогда прежде этим делом н занимался, цветов накупил, набил холодильник всяким вкусными вещами и, совсем как юнец, поглядывал каждые пять минут на часы, нетерпеливо торопил вре-мя. Пришла моя искусительница! Опоздав лишь на де-сять минут. И эти десять минут показались мне годом Обезумел. Понимаете, эта баба из той породы, может мертвого возбудить. На нее глянешь - и в тебе просыпается зверь, сексуальный маньяк. Хочется за-рычать, вцепиться зубами в ее мягкий загривок и по-тащить, урча, в постель, и чтоб распущенные русые< волосы ее подметали пол, пока ты волочешь ее сла-беющее тело до ложа любви. Я взбрыкивал, как стреноженный конь, пока она в передней снимала шляпку и резиновые ботики, и ринулся на нее, как тигр, но она отстранила меня мягким, хоть и довольно решительным движением сильной, с вкуснейшими ямочками у локтя, руки. - Постой, милый. Не набрасывайся на меня, как деревенский мужик. Мы с тобой - интеллигентные люди. Не торопи события - впереди ночь. Давление во мне, как в перегретом котле, поднялось до критической отметки. Я изнемогал. Я желал ее, как прыщавый юнец, содрогающийся накануне первого грехопадения. Она меня томила не нарочно. Ей, видите ли, даме из партийных верхов, хотелось продемонстрировать мне правила хорошего тона, как ей казалось, необходимые при подобном деле. Она насмотрелась заграничных фильмов на закрытых просмотрах, и ей хотелось "сладкой жизни" на самый модный манер. Она меня извела до звона в голове. Вначале мы пили, и она не позволяла даже касаться ее. Лишь чувственно и многообещающе улыбалась мне своим алым и пухлым порочным ртом. Я грыз Зубами края рюмки. Она беспечно и кокетливо, как ей казалось, очень по-светски болтала со мной, совершенно бестактно расспрашивая о моей семейной жизни, о жене, с нездоровым интересом разглядывала ее портреты на стенах и в альбоме и хвалила ее, укоряя меня в неверности такой прелестной женщине. Я натерпелся по горло и все это глотал с угодливой, по-собачьи преданной улыбкой. Так я ее желал. До боли в суставах. До колокольного звона между ногами. Баба была не из великих умниц. Мозги заурядной и похотливой мещанки. Но разве мы за ум и добродетель любим женщин? Скорей всего, наоборот. Нам нужны сочное, гибкое тело и похотливый, томный взгляд. Такими сокровищами обладают чаще всего дуры. И мы, мужчины не последнего класса, гордость нации, ее сливки, стоим перед такой развратной сучкой на задних лапах, блеем, как бараны, и ждем до помутнения в глазах, когда она соблаговолит распахнуть перед нами свои жирные ляжки. Клавдия Ивановна, играя со мной, как кошка с мышкой, не забывала то и дело спрашивать одно и то же: - Но вы уверены, что я здесь в абсолютной безопасности? Никто войти сюда не может? Вы, надеюсь, не забыли, какое положение занимает мой супруг? И я в сотый раз клялся ей, что все предусмотрено. Я гарантирую, что ее честное, непорочное имя не будет запятнано, что я - рыцарь, и честь дамы для меня превыше всего. Где-то уже ближе к полуночи она велела поставить заграничную пластинку и под джазовый вой стала танцевать, сладострастно извиваясь, как сытый удав, и меня, отяжеленного брюшком, немолодого дурака, заставляла семенить ногами, топтаться на одном месте в качестве ее партнера по танцу. Танцевала она, действительно, здорово. Я давно заметил, что дуры отлично танцуют. Все дарование, а каждому человеку хоть какое-то дарование отпущено, у таких таится не в черепной коробке, а в мышцах, в звериной гибкости и чувстве ритма. Клавдия Ивановна закатила мне стриптиз. Настоящий. Не хуже, чем в каком-нибудь Париже. Заграничные фильмы дали свои плоды. Жена моего непосредственного начальства оказалась способной ученицей. Она плясала под негритянские ритмы, русоволосая, пышная, плотоядная, и небрежно, очень ловким и сексуальным движением всякий раз сбрасывала с себя кое-что из одежды, понемногу все больше и больше обнажаясь. Я был на грани умопомешательства и больше всего опасался, как бы со мной, как с мальчишкой, не случилась поллюция. Прямо в штанишки. Как это бывает у созревающих подростков, обреченных на долгое воздержание. Она сняла все, даже бюстгальтер, и, белея мясистыми формами, оттененными черными, едва не лопающимися трусиками, сказала, что примет душ и чтоб я к тому времени уже лежал в постели, дожидаясь ее, голый, как мать родила. Я разделся, срывая пуговицы, и плюхнулся в свою семейную двуспальную кровать, у изголовья которой висели в овальных рамах глупые портреты жены и мой, собственной персоной,-портреты времен свадьбы, с подкрашенными губами и непременным уголком белого платочка в нагрудном кармане пиджака. Из душа доносилось журчание воды и клекочущий голос Клавдии Ивановны, напевавшей от избытка чувств старинный романс. Я был на пределе. Я содрогался от вожделения, и, хоть был в кровати пока еще один, кровать мелко подрагивала подо мной и скрипела. И вот тогда-то и наступила развязка. Как гром, как сто сирен воздушной тревоги, загремел звонок у входной двери. Был первый час ночи, и, если кто-нибудь ломился ко мне в эту пору, ничего хорошего от этого позднего визита ожидать не приходилось. Ко мне приехала теща. Мать моей жены. Из Киева. Оповестив о своем приезде телеграммой, которую я, как водится в таких случаях, не получил. Приехала Надежда Кузьминична, злая, как фурия, потому что я ее не встречал на вокзале. Эта баба меня всегда недолюбливала и в отличие от своей дочери, моей жены, постоянно подозревала в мужских проказах и супружеской неверности, о чем намекала моей жене, не стесняясь моим присутствием. Надо же, чтоб именно ее принесла нелегкая ко мне за полночь, когда у меня в ванной раздетая любовница, и живу я на седьмом этаже, откуда не выпрыгнешь и не спустишь даму по водосточной трубе. Западня. Волчья яма. Никакого спасения нет. Оставалось только одно: с достоинством принять гибель. Как подобает бывшему фронтовику и... коммунисту. Сейчас это вызывает смех, а тогда я покрылся гусиной кожей. Все! Моя жена такого не простит. Теща разнесет по всем инстанциям. Прощай семья, партийный билет, карьера. В один миг обрушивалось все, что я создавал годами. Я превращался в ничто, в нуль. До сих пор не могу вспомнить, как, каким образом меня осенила гениальная идея. Это произошло помимо моей воли, и все мои поступки, удивительно разумные и точные, управлялись не мною, а моим ангелом-хранителем. Я оделся с молниеносной быстротой, загнал онемевшую от страха Клавдию Ивановну из ванной в спальню, даже не глянув на нее, голенькую и мокрую, и заставил ее лечь в кровать, укрыться одеялом и ждать очередных указаний. Затем собрал в гостиной раскиданные по всему ковру предметы дамского туалета, которые так обольстительно снимала с себя в затянувшемся стриптизе Клавдия Ивановна, и все это передал в спальню. Я действовал быстро, без суеты, как в войну, когда попадал в безвыходное положение и, каза- лось, кроме гибели, мне ничего не уготовано. Даже успел галстук завязать и пригладить щеткой волосы и, совсем натурально зевая (зевота меня одолела на нервной почве), отпер дверь и выгрузил тещу с чемоданами из кабины лифта. - Я тебя разбудила? - с подозрением оглядела меня теща. - Н-не совсем...- сказал я.- Вы - не первая гостья нынче у меня... До вас приехали из Новосибирска мой приятель с женой... - Они у тебя остановились? - Н-не совсем... Жена его здесь... в нашей спальне... А он не захотел меня стеснять и отправился в гостиницу "Украина", где ему обещали номер... Но пока... там нет свободных номеров... Он звонил мне. - А где он сейчас... твой приятель? - прищурилась на меня теща, пытаясь уличить во лжи. - В гостинице "Украина". Сидит в фойе и ждет, когда освободится номер. - И долго он там может прождать? - Ну, это... зависит... от разных обстоятельств... может... до утра... - И он твой близкий приятель? - Фронтовой товарищ,- не сморгнул я. - Врешь ты все! Не товарищ ты ему,- стоя над чемоданами, не сняв пальто, дала волю своей давней неприязни ко мне теща.- А равнодушная свинья. И черствый эгоист. Кто же отпускает товарища, да еще фронтового, ночью в гостиницу, когда у самого пустует огромная квартира в центре Москвы? Не знаю, как бы я выпутался из собственной лжи, если б на помощь мне не пришла Клавдия Ивановна. Она все слышала из спальни, ухватила нить моего вранья, быстренько оделась, взбила волосы и вышла к нам, излучая извиняющуюся скромную улыбку. Кошачий инстинкт, а не ум диктовал ей слова и поступки, и она в пять минут очаровала Надежду Кузьминичну, не оставив ни грана сомнения, что она действительно жена моего фронтового товарища из Новосибирска, первый раз в Москве, а муж, такой скромный, такой застенчивый, так боится быть кому-нибудь в тягость, что категорически отказался ночевать здесь и умчался искать места в гостинице, оставив ее подождать часок-другой на попечении друга. Надежда Кузьминична клюнула. Ей очень понравилась Клавдия Ивановна. Она тут же захлопотала: приготовила чай, достала киевские гостинцы - торт, конфеты, варенья. В третьем часу ночи мы хлебали чай втроем и я непривычно потел. Потом теща спохватилась: - А что ж ваш муж все не звонит? Он что, всю ночь там в кресле будет мучиться, ожидая номера? Так не годится. Бедная Клавдия Ивановна совсем изведется. Нет, мы сейчас позвоним в "Украину" и потребуем вашего мужа сюда. А утром, если не хочет с нами здесь оставаться, пусть займется гостиницей. Теща безапелляционно уставилась на меня, и мне ничего не оставалось, как подчиниться. Выходя из-за стола, я успел заметить, как стала бледнеть Клавдия Ивановна. Я поплелся в свой кабинет, где был второй телефон. Что мне оставалось делать? Нужно было раздобыть Клавдии Ивановне мужа, хоть самого захудалого, но живого, способного передвигаться и предстать пред светлы очи моей подозрительной тещи. Был у меня приятель. В Совете Министров работал. Холостой. Разведенный. Жена его бросила и сбежала на остров Сахалин с проезжим офицером. Представляете, каким надо быть занудой, чтоб на такое толкнуть женщину-москвичку? Тип, скажем откровенно, не из приятных. В нашем мужском кругу его Шакалом прозвали. За то, что питается падалью. Я имею в виду его амурные дела. Очень охочий до слабого пола, он не пользовался абсолютно никаким успехом у женщин, страдал от этого ужасно и пробавлялся тем, что приятели ему подкидывали. Спал с совершенно неразборчивыми бабами, которые спьяну не очень-то соображали, с кем делили ложе. Вот такому-то субъекту я и позвонил в третьем часу ночи, разбудил в одинокой постели, постарался вра-зумительно объяснить ситуацию и попросил немедленно ехать ко мне в качестве мужа Клавдии- Ивановны. В противном случае - я погиб. Шакал согласился, не раздумывая, но только поставил меня в известность, что знаком с подлинным мужем Клавдии Ивановны, даже игрывал с ним в сана- тории в преферанс, и сама Клавдия Ивановна, несомненно, помнит его. Тем лучше, - сказал я. - Старайся быть с ней деликатным. Изображай любящего супруга. Провинциального малого из Новосибирска. Шакал примчался на такси. Клавдия Ивановна его, действительно, узнала, но справилась с собой и весьма правдоподобно изобразила соскучившуюся капризную жену. Шакал тоже что-то блеял. Моя теща была удовлетворена. И принялась командовать, устраивать всех на ночлег. Моих "новосибирских" гостей она .уложила в спальне, сама устроилась в кабинете, а меня поместила на диване в гостиной. Как раз у двери в спальню. Очень тонкой двери. Не скрывавшей ни одного звука, доносившегося с моей супружеской кровати. Шакал, очутившись наедине с женщиной, об обладании которой он и мечтать не мог, проявил все качества подлого, зверя, чье имя носил по достоинству. Зловещим шепотом он запугал Клавдию Ивановну, что выведет все на чистую воду, если она не уступит его домогательствам. И она уступила, прикинув, к каким тяжким последствиям для ее семейной жизни приведет отказ. Бог мой, что творилось всю ночь в спальне! После долгого воздержания Шакал был неутомим и буквально не слезал со своей жертвы. А она? Эта сука быстро переборола брезгливость, вошла во вкус и стала издавать такие страстные вопли, что не только я в гостиной, но и теща в кабинете чуть не дошла до оргазма. Я не сомкнул глаз всю ночь и утром принял сердечные капли, чтоб хоть как-то прийти в норму. Без сомнения, я был реабилитирован в глазах тещи. Но какой ценой? Клянусь честью, я был на грани инфаркта. Утром "новосибирские супруги" вышли из спальни с синими кругами под глазами, и оба, как нашкодившие кошки, старались не смотреть в мою сторону. Теща их завтраком накормила и откровенно любовалась этой парочкой воркующих голубков. Потом они распрощались с нами и отбыли в "гостиницу". А я остался с тещей. И с большим запасом сердечных капель. Я потом встречал Клавдию Ивановну. В театре. На официальных приемах со своим сановным мужем, не скрывавшим удовлетворения при виде облизывающихся на его жену мужчин. Как-то я столкнулся с ней нос к носу. Она сделала вид, что едва со мной знакома, и в ее кошачьих порочных глазах я уловил откровенную насмешку. Шакал долго избегал меня. Но я уж позаботился и нашел путь, как извлечь его на свет божий и расквитаться. Я его тоже довел до сердечного приступа и, если вы не устали, могу поведать, как была осуществлена месть. Заманить Шакала в западню можно было только бабой. На такую приманку он, постоянно сексуально озабоченный, непременно клюнет. И эту приманку мы ему подкинули. Приманку отравленную. Потому что бабой, которую ему подсунули, был я. Был у меня в ту пору друг один, известный журналист. Назовем его Иванов. Потому что подлинное имя его знакомо, пожалуй, каждому грамотному человеку в России. Несмотря на свою славу, был он шаловлив и проказлив, как школьник, и его проделки, особенно на сексуальной почве, достойны отдельного рассказа. Он тоже знал Шакала и, как любой уважающий себя мужчина и сердцеед, относился к нему с нескрываемым пренебрежением. Его увлекла идея проучить Шакала. Как раз в ту пору квартира Иванова пустовала (жена была в отъезде), и мы там вдвоем, коротая вечерок за рюмкой, одни, без баб, думали, как бы порезвиться, а заодно дать урок Шакалу. Слегка навеселе, Иванов, осененный идеей, а на выдумки он был мастак( поволок меня в спальню, распахнул дверцы шкафа и стал рыться в грудах нижнего белья своей жены. Мне он велел раздеться догола. Еще не зная задуманного им плана, я все же безропотно покорился. Иванов извлек из шкафа дамские фланелевые трусики цыплячье-желтого цвета. Жена его была дамой объемной, и я поэтому смог натянуть трусы на свой зад без особого труда. Поверх трусов он закрепил на моей талии дамский пояс с болтающимися резинками, к которым крепятся чулки. На груди, стянув меня, как обручем, закрепил бюстгальтер, засунув в обе чашечки по теннисному мячу. На голову мою он повязал цветастую косынку, и, глянув в зеркало, я увидел довольно пышную, с жировыми складками бабищу и даже был неприятно поражен, с какой легкостью я лишился всех мужских признаков. Иванов был в восторге. Он вертел меня из стороны в сторону, любовался, как скульптор своим произведением. - Гениально! Сколько бабьей прелести! Ты - заманчив! Тебя хочется иметь! Не только голодный Шакал, но самый пресыщенный мужчина с первого взгляда не угадает подделку и клюнет, обязательно клюнет. Иванов позвонил Шакалу и, изобразив голосом пьяного, понес следующее: - Слушай, друг... Выручи... У меня в доме сейчас полнейший бардак. Бабы перепились до смерти. Сколько их? Две штуки. А я один. Никак не управлюсь. А они требуют. Бегают нагишом. Будь другом, выручи! Дуй на всех парусах! Шакал примчался со скоростью метеора. Я уже лежал на тахте в кабинете Иванова, где были приспущены шторы и мерцала слабым светом настольная лампа, на абажур которой было небрежно брошено женское платье. Я лежал лицом к стене, укрытый простыней, из-под которой торчал мой довольно обширный зад в фланелевых дамских штанишках и поясе с заманчиво болтающимися резинками. Мои волосатые ноги предусмотрительно были скрыты простыней. Сам хозяин тоже разделся, но лишь наполовину. Сбросив штаны, оставшись в рубашке и галстуке, он взъерошил на голове волосы и принял вид абсолютно пьяного человека, ошалевшего от водки и баб. Он распахнул перед Шакалом двери и повис у него на шее: - Спаситель! Голубчик! Век не забуду. Раздевайся и приступай к делу! Вон она твоя... в кабинете лежит... Еле утихомирили... дрыхнет. Шакал, видать, заглянул в кабинет и восхищенно взвизгнул: - Хорошенькая! Так он среагировал на мой отставленный из-под простыни зад в дамских штанишках. - Раздевайся и действуй! - распорядился Иванов.- Желаю удачи! Шакал в прихожей стал поспешно сбрасывать с себя одежонку, потом зашлепал босыми ногами ко мне. Я весь напрягся, чтоб не заржать, не выдать себя. Но Шакал не дошел до тахты и зашлепал назад. - Как ее звать? - зловещим шепотом спросил он у Иванова. Этому джентльмену обязательно нужно было знать имя, прежде чем овладеть бесчувственным трупом. - Нина,- выдавил из себя Иванов, и по его голосу я представил, каких усилий ему стоит сдержать рвущийся из горла хохот. Голый худющий Шакал снова направился ко мне. Я заерзал на тахте, обольстительно шевеля задом, исторгнув из недр Шакальего существа похотливый стон. Дело в том, что мы с Ивановым набросали план искушения Шакала. Его следовало допустить до моего тела со спины, дать обнять меня сзади и, пока он не разглядел меня, направить его алчную руку под резинку трусиков, ко мне в промежность, откуда он нетерпеливыми пальчиками извлечет здоровый мужской член. Что приведет его к столбняку, и уж наша с Ивановым задача - вызволить мой член из его конвульсивно сжавшихся пальцев. - Деточка, подвинься, - страстно зашептал Шакал, укладываясь за моей спиной и просовывая руку под мой бок. Другую руку ухватил я своей и направил под резинку моих трусов. Как подопытный кролик, Шакал с математической точностью выполнил запрограммированные нами ходы. Горячими потными пальцами он заскреб по низу моего живота, поплутал в волосах на лобке и замер, наткнувшись на непонятный мясистый отросток в женской промежности. Затем нервно схватил его, сжал пальцами, и тут я не выдержал и, расхохотавшись, столкнул его на пол. Иванов включил верхний свет и, бессильно привалившись к стенке, не смеялся, а рыдал. Я же, вскочив на тахту, плясал на ней, кружась, и резинки дамского пояса разлетались в разные стороны. Шакал лежал на полу, как в параличе, с выпученными глазами, и я впервые в жизни видел, как кровь отливает от поверхности человеческого тела. Шакал побелел весь! И лицо, и плечи, и живот, и ноги до кончиков ногтей. И издавал нечленораздельные всхлипывающие звуки. Иванову стоило немалых усилий привести его в нормальное состояние, вернуть ему божеский вид. Шакал глотал валерьяновые капли, какие-то пилюли. Потом, уже одетый, сидел, сгорбившись, в кресле и смотрел на нас пришибленным собачьим взглядом. - Одного прошу, - хрипло шептал он. - Никому ни слова об этой истории. А то мне от стыда придется из Москвы бежать. Мы дружно пообещали. Ни мне, ни Иванову не улыбалась перспектива стать героями этой истории, смакуемой во всех салонах Москвы. Все мы трое были заметными фигурами и рисковали погореть за морально-бытовое разложение, если слушок дойдет до ушей нашего пуританского руководства. Я держу слово до сих пор. Даже вам не назвал настоящих имен участников этой прелестной, не правда ли, проделки. Зуев хрустнул яблоком и, помахивая в воздухе огрызком, объяснил: - Я почему анекдоты люблю? Не потому, что такой уж примитив - дальше короткого анекдота, мол, памяти не хватает. Нет, братцы, глубоко заблуждаетесь. В современном анекдоте и только в нем сосредоточена вся мудрость нашего народа. Свободно выраженная, без цензуры. Думаете, со временем, когда историки захотят разобраться в нашей жизни, они литературу социалистического реализма будут перечитывать? Ни в коем случае. Анекдоты будут искать и по - ним восстанавливать подлинную живую картину нашей эпохи, с плотью и кровью и горчайшим юмором. Я современной литературы в руки не беру. Зачем время терять? Та же партийная инструкция... Только разбавлена пейзажами и диалогами. Больше ничего! А вот анекдот - сама жизнь... в густой концентрации... в филигранной обработке... и с точностью снайперского выстрела. - Одним махом всю литературу уничтожил, - по- качал головой Астахов.- Что, разве у нас совсем нет хороших писателей? - Назови,- проглотил разжеванное яблоко Зуев.- Шолохов? Так он алкоголик и плагиатор. "Тихий Дон" украл у казачьего офицера и выдал за свое. - Ну, это еще не доказано, - усомнился Астахов. - Меня в сон клонит от больших романов,- сознался Лунин.- Тянут, тянут, а все можно было короче и лучше выразить. Вы меня можете богохульником посчитать, но я, честно признаюсь, не могу до конца романы нашего национального гения Льва Толстого дочитать. Не потому, что я туп. Нашему современному мозгу не нужно долго разжевывать, мы схватываем на лету. - Правильно, - проглотил остаток яблока Зуев.- Чехов когда жил? А самый современный писатель. Я его выше всех остальных ставлю. И наших, и иностранных. Уж за одно то, что у нас был такой писатель, как Чехов, мы можем гордиться, что мы - русские. А старика Толстого он за пояс заткнул одним коротким рассказом. "Дама с собачкой". Та же "Анна Каренина". Но в двадцать раз короче и точнее. Читаешь, и волосы шевелятся от восторга. - Ну, положим, у тебя не шевелятся,- кивнул Астахов на обширную лысину Зуева. - А тебе лишь бы уколоть. Столько лет прошло, а замашки не изменились. - Ладно, братцы. Хватит спорить,- вмешался Лунин.- Я вам историю расскажу. Конечно, не "Дама с собачкой" и не "Анна Каренина". А какая - вам судить. РАССКАЗ ЛУНИНА Вас никогда не путали с кем-то другим, не принимали за другого? Со мной это - обычное дело, и я давно перестал удивляться. Однажды на улице я столкнулся со своим двойником, как две капли воды похожим на меня человеком, которого я видел впервые. И он меня тоже. Представляете, идем навстречу друг другу и с каждым шагом все больше шалеем от удивления: словно каждый идет навстречу зеркалу и приближается к сво- ему отображению. Даже костюмы были на нас одного цвета, синие в полоску. Остановились, познакомились, даже выпили по этому случаю. Больше не сталкивались. А что касается женщин, тут меня принимали за другого сколько угодно, и, клянусь честью, две женщины, никогда не знавшие друг друга и жившие в разных городах, в минуты любовных утех, войдя в раж, ласково называли меня одним и тем же именем: Костя. Хотя меня зовут совсем иначе и я представлялся им своим подлинным именем. Я даже подумал, что, возможно, у них обеих мужей зовут Костями. Но имя мужа одной из них я знал. Его звали Сашей. Как и меня. Я никогда не был ему представлен и никогда не видел его, но имя запомнил. Жена его, Лидочка, моя тогдашняя любов-ница, имела обыкновение звонить ему и проявлять о нем трогательную заботу именно тогда, когда, абсолютно обнаженная, свесив большие, как дыни, груди, усаживалась на мой член, а я лежал при этом на спине и курил. Она, чуть нагнувшись, снимала трубку с аппарата, стоявшего на постели, набирала номер и начинала прелюбопытнейший разговор с мужем, поерзы-вая задом и все глубже и плотнее навинчиваясь на мой бедный член: - Саша? Сашенька, это - я, Лида. Ты давно с работы? Недавно? А я, понимаешь, звоню тебе из телефона-автомата. Я - в универмаге, Саша. Тут японские кофточки выбросили. Прелесть! Очередь небольшая -через час буду дома. Ты, Сашенька, меня не дожидайся, а перекуси, милый. В холодильнике стоит печенка жареная... Обязательно подогрей. Ни в коем случае не ешь печенку холодной. И кефиру выпей. Ну, целую, милый. До скорого! Она бросала трубку, и выражение ее лица на глазах менялось с умиленно-заботливого до свирепо-похотливого. Она начинала прыгать и визжать на моем члене, осатанело требуя: - Глубже! Еще! Еще! До самой печенки! Я в такие минуты ее остро ненавидел, так как подумывал о женитьбе и холодел при мысли, что и моя жена может проявить заботу обо мне по телефону. Так что имя Лидиного мужа я знал, и это никак не помогло мне понять, почему и Лидочка и совсем другая женщина в другом городе называли меня в любовном пылу Костей. А однажды женщина приняла меня за другого и даже в постели не догадалась о подлоге. Ехали мы куда-то поездом с моим сослуживцем Вадимом Локтевым. На узловой станции, где предстояла пересадка, узнали, что нужный нам поезд отменен и следующий пойдет лишь утром. Нам предстояло провести ночь в незнакомом городишке, и, оставив вещи в камере хранения, мы отправились искать гостиницу. Вечер был субботний. Народ гуляет на улицах. На площади люди танцуют под аккордеон: трутся с десяток пар, а остальные толпятся кольцом, лузгают семечки и сплетничают. Милая провинция. Простота нравов. Мы с Вадимом подошли, постояли, обозревая местных красавиц. Вдруг Вадим меня толкает в бок и глазами показывает: - Видишь тех двух бабенок? На нас все поглядывают, шепчутся и даже пальцем показывают. Я посмотрел туда и действительно увидел парочку смазливых бабенок лет под тридцать: крепких, курносых, с румянцем во всю щеку, из тех, что в народе называют - кровь с молоком. На головах по-сельски повязаны платочки, а одеты модно, в костюмчики джерси, заграничная обувь на плотных икрастых ногах. Завидев, что я смотрю на них, они прыснули со смеху, а та, что поменьше ростом, вдруг направилась к нам и с места в карьер спрашивает меня: - Вас не Игорем зовут? Я был в дурашливом настроении и с ходу вступил в игру: - А ты как догадалась? Хоть меня, конечно, не зовут и никогда не звали Игорем. Она клюнула на мою приманку и радостно позвала подругу: - Тамара, а что я говорила? - Это - он, Игорь. Я не ошиблась. Тамара подошла, волнуясь, не зная, куда глаза девать от смущения. - Здравствуй, Игорь, - протянула она мне руку и, когда я пожал ее, вспыхнула и просияла.- Верно, Игорь! Господи, гора с горой не встречается, а человек с человеком... Ты меня сразу узнал? - Н-не сразу...- протянул я, быстро соображая, каковы были отношения Тамары и Игоря, который настолько похож на меня, что она не замечает подлога.- А теперь точно узнал. Здравствуй, Тамара. Я еще раз тряхнул ее руку. - А Лену не помнишь? - кивнула она на подругу.- Она на втором этаже работала... горничной. Ну, вы, морячки, народ такой... память короткая. Давно из Германии? Мы переглянулись с Вадимом, а он с трудом сдерживает хохот, видя, как я все глубже увязаю, и ожидая с минуты на минуту моего позорного разоблачения. Я же решил продолжать игру и продержаться в навязанной мне роли Игоря как можно дольше. Нам предстояло томиться всю ночь в чужом, незнакомом городишке, и эта случайная авантюра могла хоть как-то скрасить вынужденную скуку. Кроме того, по мнению знающих меня, во мне пропал актерский талант, и я всегда, когда представлялась возможность, с удовольствием участвовал в розыгрышах и делал это весьма талантливо и правдоподобно. Умело поставленными наводящими вопросами я получил кое-какую информацию о моем двойнике и стал уверенно ориентироваться в обстановке. Игорь, несомненно, был военным моряком, офицером и служил на военно-морской базе в советских оккупационных войсках в Германии. Обе девицы, Тамара и Лена, работали в тамошней гостинице для военных вольнонаемной обслугой, были в приятельских отношениях с Игорем, который там часто останавливался, много пил, сорил деньгами, был забиякой и драчуном и иногда проводил ночи в военной комендатуре. Игорь, по всей видимости, не преминул переспать с одной из девиц, а может быть, с обеими, но одна из них, а именно Тамара, питала к нему чувства, не исчезнувшие бесследно, что можно было определить по ее сияющим глазам. Таким образом, мне предстояла заманчивая и чертовски трудная в исполнении задача подтвердить свою подлинность, возможно, в весьма Интимной проверке. Вадима Локтева я представил девицам своим сослуживцем, что соответствовало истине, а дальше пошла легенда экспромтом. Мы, мол, с Вадимом служим на одном корабле, уже не в Германии, а в России, и сейчас находимся в командировке и посему пребываем в штатском платье. Девицы тоже оставили службу в Германии, их отправили на родину, и вот они теперь живут в этом городишке скучной, неинтересной жизнью и, как сказку, вспоминают свое пребывание 'за границей, где им платили хорошо, в рублях и местной валюте, и всего было полно, и ни в чем они не испытывали нужды. - Что же мы тут стоим? - вдруг спохватилась Тамара.- Надо отметить эту встречу. Пошли к нам. И мы тронулись гурьбой. Тамара и Лена возбужденно хохотали и, не умолкая, болтали. Вадим, чтобы не вызвать подозрений, распевал вполголоса морские песни. А я заскочил в подвернувшийся по пути магазин и прихватил выпивки и закуски. Пока все шло удачно. Я не засыпался ни на одном из вопросов. Отвечал неопределенно и уклончиво, мне доставляло удовольствие напряженное состояние, словно я шагал по минному полю, играя в прятки с опасностью. Они занимали комнату в чьей-то квартире, но ход к ним был отдельный, и соседи нас не стесняли. Тамара и Лена быстро состряпали ужин и были в отличнейшем настроении: мы им напомнили их лучшие годы в Германии. Выпив и закусив, мы стали распевать песни. Преимущественно морские, чтобы оставаться в образе морских офицеров. Девицы знали пропасть таких песен - служба в гостинице для моряков наложила отпечаток на их репертуар. Распевали мы долго, за полночь, и у меня было достаточно времени, чтобы сориентироваться в обстановке и предусмотреть дальнейшие безошибочные шаги. Комната была большая, и в,ней, кроме стола и шкафа, стояли две широкие деревянные кровати, загроможденные немецкими перинами. Кровати были двуспальными и стояли впритык одна к другой под углом. Понемногу все яснее вырисовывалась ситуация. Игорь был, несомненно, любовником Тамары, а не Лены. Тамара села не рядом с Вадимом, а со мной и, охмелев и осмелев, положила мне руку на плечо и порой, нашептывая на ухо, целовала в шею горячими губами. Лена вела себя с Вадимом сдержанней, как и положено при первом знакомстве. Потом мы стали раздеваться, и Тамара аккуратно сложила на спинке стула мои вещи, а Лена Вадимовы. Сомнений больше не было - роли четко распределились. Залезая под перину, я внутренне холодел при мысли, что уж когда она мне отдастся, обязательно всплывет хоть какое-нибудь различие между мной и тем бешеным морячком, с которым не одну ночь провела Тамара, и тогда откроется обман, и, учитывая креп-кое телосложение Тамары, мне могут накостылять по шее. Но нет. Чудеса продолжались. Тамара не почувствовала разницы, когда мой член не без робости вошел в нее, и заметалась подо мной, подкидывая меня, как мяч, и со стенаниями причитая: - Господи, Боже мой!.. Сколько лет прошло и хоть бы капельку изменился... Все такой же... горячий... сладкий... мой... Игорек! Ее причитания вызвали кудахтанье с соседней кровати. Это Вадим сдерживал рвущийся из него хохот. Между тем на той кровати тоже не теряли времени зря. Потом все затихло. Перины валялись на полу. Мы лежали обессиленные и чрезвычайно довольные. Меня и Вадима распирало тайное ликование. Наши же дамы, насытившись, нежились рядом. Вадим был моложе меня, менее сдержан, и его часто заносило. Вот и сейчас, стоило нам отлучиться из комнаты в поисках туалета, как он не преминул предложить мне шепотом: - Давай поменяемся. Вернемся, ты ложись к моей, а я - к твоей. Хмель еще гулял в моей голове, да .и я был парень заводной. Сказано - сделано. Вернулись в темноте, босыми ногами нащупывая путь, и я плюхнулся в кровать к Лене, а Вадим - к Тамаре. Лена не удивилась, учуяв, что это я, а не Вадим, взгромоздился на нее, и, охотно раздвинув ноги, заскрипела подо мной металлической сеткой кровати. Рядом, на расстоянии вытянутой руки, моталась голова Вадима. Тамара сталкивала его с себя, что-то гневно шепча. Я не учел силы ее чувства к Игорю. Она его, по всей видимости, действительно любила и была ошеломлена моей ветреностью и изменой. Решительно столкнув с себя Вадима, разгневанная лю- бовница морячка слезла с кровати, включила свет и, хоть я зарылся лицом в волосы Лены, силой повернула меня к себе и пристально и зло стала всматриваться в мою смущенную физиономию. - Гад ты такой! - вырвалось у нее.- Ты же не Игорь. Ты - дерьмо! Игорь такого себе не позволит! Как я могла? Да и рожа не та! Вставай! Одевайся! И чтоб духу вашего здесь не было! Дело принимало крутой оборот. Обе бабенки, нагие, в чем мать родила, бесстыдно расхаживали по комнате и поносили нас на чем свет стоит, а мы, сконфуженные, торопливо облачались в свои одежды, чтобы как можно быстрее унести отсюда ноги. Но это оказалось не таким уж легким делом. Лена, колыхая немного дряблым задом, подошла к дверям, заперла их изнутри и вынула ключ. - Вот что, голубчики,-сказала она.-Мы обе ошиблись и потому легли с вами в постель даром, за любовь. Ну, а теперь, когда все ясно, и ты не Игорь, то получилось, что вы переспали с двумя бабами и рассчитываете, что это вам положено за красивые глаза. Дудки, миленькие! Мы - бляди. Мы так не даем, а только за деньги. После Германии нам другой дороги нет. Что мы станем тут вкалывать на фабрике за гроши? Даже на чулки не заработаем. А раздвинешь ноги - и два дня ешь и пей. Так что денежки на стол... за полученное удовольствие. По червонцу с брата. Нет. С Вадима червонец, а с тебя - два. Ты же нас обеих имел. Мы уплатили, не споря. И, не прощаясь, заспешили к двери, отпертой Леной после того, как мы выложили на стол деньги. Уже в дверях я услышал окрик Тамары: - Постой. Я обернулся. Она приблизилась ко мне с глазами, полными слез, положила мне ладони на плечи, и я весь сжался, подозревая, что она еще плюнет мне в лицо на прощанье. Тамара долго и горько смотрела мне в лицо, словно на дорогого покойника перед тем, как заколотят крышку гроба, и тихо, шепотом пожаловалась: - До чего же похож, собака. Закрыв глаза, она поцеловала меня в губы и с силой оттолкнула, словно избавляясь от наваждения. Мы уж не стали искать гостиницу и остаток ночи провели с Вадимом на станции в зале ожидания. Там было душно. Неприхотливые пассажиры примостились на деревянных лавках, сунув под голову чемодан или вещевой мешок. На полу, поближе к изголовью, чтобы не украли, стояли яловые и кирзовые сапоги, а на них сохли пропотевшие портянки, распространяя тяжкий дух, который, смешавшись с табачным дымом и тем специфическим запахом карболки, каким тянуло из отхожих мест, создавал удушающую атмосферу, где мог спать, отчаянно храпя при этом, только русский мужичок. Вадим и я, хоть и принадлежали по крови к этому племени, спать не могли. Мы уже были иными, избалованными цивилизацией. Нам подавай комфорт, который доступен очень немногим, в число которых входим и мы. Иначе не уснем. Так и маялись, сидя на свободном краю скамьи, коротали ночь в душеспасительных разговорах под густой храп и сонное индюшачье бормотанье деревенской бабы, распластавшейся на остальной части скамьи. Мой сослуживец откровенно и искренне возмущался тем, что в Советском Союзе существует почти неприкрытая проституция, что блистательно продемонстрировали нам Тамара и Лена. Локтев, повторяю, был моложе меня и на партийной работе совсем недавно. До этого он довольно основательно протирал штаны в комсомоле на самых разных должностях, имел дело с молодежью и был нафарширован комсомольской демагогией, как карп на праздничном столе у верующего еврея. Бабник и дебошир, он был настолько искренне лицемерен, что сыпал словечками о партийном долге, высокой морали, облике советского человека, даже рассчитываясь наличными с девицами легкого поведения, до которых был охоч без удержу. - Нет, ты мне ничего не докажешь,- бурлил в углу скамьи Вадим Локтев,-у нас в СССР не может быть проституции, потому что ее питательная среда - классовое неравноправие народа - была ликвидирована Октябрьской революцией. Зачем женщине идти на панель, если у нас нет безработицы и она всегда может найти достойное место и уважение в здоровом трудовом коллективе. А кроме того, аморальное поведение строго карается законом. Как, например, го- мосексуализм и лесбиянство. За это, если доказан состав преступления, голубчик или голубица отправляются в места, не столь отдаленные, сроком на пять лет. И не меньше. Я припирал Локтева к стене фактами. В Москве, в самом ее центре, в ста шагах от Кремля, находится биржа проституток. У гранитного портала гостиницы "Москва". Там, где в окнах выставлены огромные стенды фотохроники ТАСС, всегда можно увидеть девичьи и женские фигурки, замершие у окон и с неутомимым любопытством рассматривающие портреты знатных доярок и советских космонавтов. Это - проститутки. Они не фланируют по панели - их бы в два счета замела милиция, а приникли к фотовитринам. Этого им никто запретить не может. Наоборот, девицы повышают свой уровень. На деле же они глазеют на фотографии до тех пор, пока рядом не возникает мужская фигура. Легкое перешептывание, со взорами, прикованными к фотографиям, и, сговорившись о цене, они отходят вместе и направляются к ожидающему у тротуара автомобилю, если у клиента таковой имеется, или же под руку шествуют к стоянке такси. Шоферы этих девиц знают и работают с ними в доле. Парочка уютно устраивается на заднем сиденье, а такси совершает так называемый круг почета, не спеша катит по Садовому кольцу, и на это уходит ровно столько времени, сколько нужно опустившейся на колени за шоферским сиденьем девице, чтобы отстрочить элементарный минет. За червонец. Половина девице, половина шоферу. Клиента высаживают, где он пожелает, а машина возвращается к своей стоянке возле Красной площади, и девица снова замирает у стенда "Фотохроника ТАСС", в который раз любуясь все теми же мозолистыми руками колхозной доярки и неровными зубами первой в мире женщины-космонавта. - Все это верно,- неохотно сдавался Локтев, который на моей памяти сам пользовался, бывая в Москве, услугами девиц у стендов "Фотохроника ТАСС".- В Москве - особое дело. Там полно иностранцев. Они привыкли к проституткам, и наше правительство соз-нательно пошло на такую уступку из гуманных соображений, чтобы капиталисты чувствовали себя у нас как дома. А кроме того, проститутки могут сослужить хорошую службу нашим органам государственной безопасности, выведав в постели кое-какие секреты. - Но здесь, в этом захолустье, - возмущался Локтев, - где до сих пор предпочитают портянки носкам и вместо туалетной бумаги пользуются смятой в кулаке газетой, откуда тут берутся проститутки? Такие, как Тамара и Лена? - Тамара и Лена,- возразил я,- хоть и родом отсюда, но свое сексуальное образование получили в Германии, в советских оккупационных войсках. Как ты понимаешь, я - не Игорь, морячок, зазноба Тамары, но и я служил в Германии и знаю эти гостиницы, куда приехали работать горничными Лена и Тамара. Возможно, по комсомольскому призыву. Как истинные патриотки, желая принести только пользу своей социалистической родине. Они, несомненно, прошли перед отъездом за границу спецпроверку, и их "личные дела" в полном порядке. А стали они там формально горничными, по сути же - проститутками. С благословения начальства и Политического управления, предпочитающих, чтобы холостые офицеры справляли сексуальную нужду не с немками, которые могут оказаться и агентами иностранных разведок, а со своими, русскими девицами. И если при этом приходится платить за любовь подарками или наличными, что по советской этике считается позором и злом, то в данном конкретном случае делается исключение, которое даже можно оправдать житейски: у офицеров высокое жалованье, а у девиц - низкое, не беда, если и поделятся. В любом случае, нет утечки валюты, деньги переходят из одного советского кармана в другой. Вадим еще пытался возражать, говорил о революции, о социалистической нравственности, новом человеке, о всем том, что мы уже полвека бормочем миру, сами в то давно не веруя, и тогда я выбил у него последние козыри, напомнив ему нашу совместную командировку в один прелестный приморский город, к причалам которого швартуются торговые корабли со всего мира. Одна деталь в этой истории весьма примечательна. Накануне поездки в нашем городе, где мы с Вадимом усердно трудились на ниве коммунистического воспитания масс, появились заграничные мужские пальто. Отличные пальто, доселе невиданные в нашем городе. Из толстого ратина, в рубчик. Сшиты по последней моде. С погонами и шалевым воротником. Наденешь пальто - и все русское испаряется из твоего облика. Выглядишь иностранцем, этакой заморской птицей. Конечно, при условии, если не разеваешь пасть и остаешься нем. Эти пальто, как вы догадываетесь, появились не в открытой продаже для трудящегося населения, а в нашем закрытом распределителе, куда доступ открыт лишь "слугам народа" - партийно-советскому активу. Вскоре на улицах нашего города можно было без особого затруднения определить, кто из мужчин принадлежит к избранным, то есть к начальству: все они, как на подбор, щеголяли в ратиновых пальто с шалевыми воротниками стального и бежевого цвета. В наличии имелись только эти два цвета. Мы с Вадимом тоже удостоились обновок - я купил стальное пальто, а Вадим - бежевое. Заодно там же, в закрытом распределителе, разжились шикарными, в клеточку, кашне. И когда обрядились в обновы и глянули в зеркало, то имели вид иностранных матросов, сошедших с корабля в порт порезвиться. Ведь только матросы-дружки, с их понятием о вкусе, могут одеться в одинаковые, как униформа, пальто и кашне и парой выйти фланировать по бульварам. Точно так, того не ведая, поступили мы по прибытии в приморский город. Стояла осень. Теплая и влажная. Опавшие листья прели на поблекшей траве в многочисленных парках города, и морской свежий ветерок перекатывал их по асфальтовым дорожкам. Этот город славился своей набережной, озаренной множеством фонарей, откуда видны были десятки кораблей с флагами разных стран и где вечерами гуляли жители города и гости, наслаждаясь свежим воздухом и прекрасным видом. Разместившись в гостинице, мы с Вадимом в одинаковых пальто бежевого и стального цвета, каких в этом городе еще никто не носил, и, повязав бантом кашне, выплыли на набережную и включились в поток фланирующей публики. Эффект, который мы произвели на представительниц слабого пола этого приморского города, ошеломил нас самих. Нас "безошибочно" приняли за моряков с иностранного судна, вышедших развлечься в советском порту. Как мухи на мед, как железные опилки к магниту, ринулись к нам охотницы до иностранной валюты, заграничных чулок и парфюмерии. Ринулись парами и в одиночку, блондинки и брюнетки, крашеные и натуральные, на какой-то чудовищной смеси иностранных слов предлагая свои, совершенно определенные услуги. Вадим Локтев разинул рот от изумления при виде такой массовой и откровенной проституции в советском порту, на глазах у иностранцев и поэтому не смог произнести ни слова и тем самым не выдал девицам того, что он русский. Я же молчал нарочно, дразня девиц еще больше и усиливая у них желание зацепить нас. И я и Вадим служили в армии в Германии и с грехом пополам владели немецким языком. Я шепнул ему, что мы сыграем роль немецких матросов и посмотрим, что из этого получится. Вадим, парень заводной, охотно поддержал игру, поставив непременное условие, что, выявив таким образом большинство проституток, мы обратимся к соответствующим властям и поможем им очистить город от такого позорного явления. Мы двигались в довольно густой толпе гуляющей публики, изредка перекидываясь немецкими фразами из армейского лексикона, вроде: "Руки вверх!", "Следуйте за мной!", "Так точно!" и "Гитлер капут!", и, как мотыльки на огонь, выпархивали к нам девицы, пристраивались впереди нас, какое-то время мы следовали вплотную за ними, и затем они заговаривали с нами. Как избалованные и опытные покупатели, мы цинично разглядывали их, а Вадим старался запомнить, и потом молча, жестами отказывались от их услуг. Стоило им исчезнуть, как тут же возникали новые, и игра повторялась. Так мы прочесали всю набережную, и Вадим засек несколько десятков девочек, чья древнейшая профессия не вызывала сомнений. Вадиму это казалось крушением привычного мира. Советский народ представал в совершенно искаженном свете перед иностранцами, и этому нужно было немедленно положить конец. Он умолил меня пойти вместе с ним сейчас же к местному начальству и предложить простой и вер- нейший способ очистки города от позорного элемента - девиц легкого поведения, предлагающих услуги иностранцам. Мы, мол, вдвоем снова пройдем по набережной, как бы прогуливаясь, а детективы в штатском пусть следуют за нами и хватают каждую девицу, которая заговорит с нами. А в стороне пусть дожидается большой милицейский фургон: мы его полностью загрузим "уловом". Велико было изумление Вадима, когда дежурный офицер в приморском отделении милиции, вежливо выслушав его горячую речь и в деталях разработанный проект, поблагодарил и беспомощно развел руками, сказав, что всех этих проституток милиция знает наизусть, а взять их не может. - Почему? - ахнул Вадим. - Потому что у нас, в советской стране, нет проституции. Ясно? Такова официальная точка зрения. А раз ее нет, как же с ней бороться! Нонсенс! Конечно, можно было взять их под другим предлогом: тунеядство, бродяжничество. Но и тут мы - пас. Они все работают, некоторые даже состоят в комсомоле. А вечерами, когда они вправе распорядиться своим временем, как вздумается, выходят на панель и торгуют своим телом за пару заграничных чулок или губную помаду. Милиция бессильна, когда закон лицемерит. - Что-то не в порядке в нашем отечестве, - бор-мотал сбитый с толку Вадим Локтев, когда мы покинули милицию и снова вышли на набережную. Он был искренне раздосадован и уж ни на кого не смотрел, а пытался своими неокрепшими мозгами связать жесточайшую реальность с подмалеванным фасадом нашей действительности, который он же своими руками окрашивал в радужные тона. - Слушай, давай сами наведем порядок, - не мог успокоиться он.- Пусть нас, как иностранцев, поведут к себе домой. А когда разденутся и лягут в постельки, мы вынем из штанов ремешки и выпорем по-отечески, приговаривая: мол, не позорьте советскую власть, суки. Наши, мол, космонавты вызывают у всего мира зависть и восторг, а вы топчете в грязь престиж первого в мире социалистического государства. Делать нам было нечего, мальчишеская горячность Вадима меня смешила, и я не стал его отговаривать, полагая, что неплохо развлекусь. Мы остановили свой выбор на одинокой проститутке, заметно выделявшейся среди остальных. Она была, в отличие от них, некрасива и бедно и неопрятно одета. Неопределенного возраста - между двадцатью и тридцатью. Белесые, свалявшиеся, нечесаные волосы, никаких следов помады на невыразительном лице. На костлявых плечах длинная, явно чужая кофта. Туфли на сбитых и скошенных каблуках. Это еще больше возмутило Вадима Локтева. Что, мол, подумают о советской молодежи иностранные матросы, переспав с этим огородным пугалом. Вадим уже забыл о нравственности. Его теперь беспокоило, чтобы советские проститутки имели подобающий вид и в постели не уступали пальму первенства своим заграничным товаркам. У Вадима мозги были туго нафаршированы. Покачиваясь на сбитых каблуках, девица прошла несколько шагов впереди нас и, резко обернувшись, выдавила профессиональную улыбку, озарив Вадима черным провалом на месте отсутствующего переднего зуба. - Иностранцы? - спросила она по-русски и, ухмыльнувшись, добавила: - Иностранцы-засранцы. Вадим и я сразу же вошли в роль и, выразив на своих сытых, откормленных лицах абсолютное непонимание русского, дружным дуэтом переспросили по-немецки: - Вас? - Хер тебе в глаз,- в рифму отпарировала сла-вяночка, показав свое полное презрение к загранице и вызвав у меня молчаливый восторг. Она мне сразу понравилась. Вот он - результат нашей ура-патриотической пропаганды! Проститутка - великодержавный шовинист! - Ладно, хватит трепаться,- по-русски продолжала она, нисколько не заботясь, понимаем ли мы ее.- Меня зовут Валя. И для большей вескости она ткнула себя пальцем в плоскую грудь: - Валя! Ясно? А неясно, тоже невелика беда. - Валя, Валя,- хором повторили мы, кивая головами и глупо улыбаясь, как это обычно делают в со-·ветских фильмах актеры, играющие иностранцев. - За мной! - кивнула нам Валя.- Пойдем ко мне. Деньги есть? Мани! - произнесла она первое слово по-английски. - О, мани! - взвизгнули мы и загалдели, как гуси, хлопая себя по карманам.- Мани, мани, мани... Вполне удовлетворившись беседой с нами, Валя повела нас в сторону от набережной, как раз в том направлении, куда показывал вытянутой рукой с гранитного постамента бронзовый Ленин. А он указывал на величественные многоэтажные здания, полукругом окаймлявшие бухту. Мы прошли эти здания, свернули во двор, и Валя зацокала сбитыми каблуками по ступеням, ведшим вниз, в подвал. - Боже мой! - пришел в ужас Вадим.-Куда они водят иностранцев? Что они подумают о нашей стране? Вадиму предстояло удивляться на каждом шагу. Перед ним открывалась жизнь, о которой не пишут в газетах. Под величественными, облицованными мраморной плиткой зданиями, создававшими с моря выразительный облик приморского города, был второй город -подземный. Подвальные трущобы бесконечно тянулись мрачными сырыми коридорами, на стенах которых, как ребра, выступали ржавые трубы канализации. Во все стороны уходили такие же мрачные переулки со множеством дощатых дверей, откуда воняло детскими пеленками и кислыми щами. Здесь ютились сотни семей. Нам то и дело попадались табуреты с гудящими примусами, на которых варилось что-то в кастрюлях, и белье, сохнущее на веревках. Валя хорошо ориентировалась в этом лабиринте, и мы еле поспевали за ней, сворачивая то влево, то вправо. - Засекай маршрут, - шептал Вадим. - Назад-то нам без провожатого придется выбираться. Знаешь, что я думаю? Если она до конца так и не разберется, кто мы такие, то, считай, мы с тобой сдали экзамены на разведчиков. Играем свою роль точно, не придерешься. Вместо двери в жилище, куда нас привела Валя, была грязная ситцевая занавеска. А внутри было такое убожество, что у нас захватило дух. Под облупленным, с ржавыми пятнами потолком на длинном шнуре висела голая, без абажура электрическая лам- почка и тускло освещала четыре крашенные известкой стены, без единого окна, дырявый дощатый пол и на нем один табурет, один колченогий стол, покрытый газетой, и узкую железную кровать с каким-то тряпьем на ней. Это была вызывающая бедность. Валя сбросила на кровать кофту. Под кофтой была лишь комбинация со шлейками. - Так, - деловито сказала она.-Мани! Деньги на бочку! Для вящей ясности она огрызком карандаша вывела на листе газеты, которой был накрыт стол, цифру 100. Вадим выхватил у нее огрызок и, размашисто перечеркнув 100, вывел 3. Валя в гневе оттолкнула его локтем и сбавила до 75. Вадим, которому эта игра нравилась, перечеркнул 75 и поставил 5. Так они черкали и выводили цифры, пока не сошлись на 25. Денег ей Вадим не дал, жестами пояснив, что сначала мы должны убедиться в качестве обслуживания. - Ладно,- устало согласилась Валя, расстегивая юбку.- Выключите свет. Вадим повернул выключатель на стене, лампочка погасла, и стало темно. Вадим на ощупь пробрался к табурету, намереваясь сесть, но промахнулся и грохнулся задом об пол. От неожиданности и боли он взвыл в темноте, изматерившись по-русски, и Валя, мгновенно сообразив, что мы не те, за кого себя выдаем, включила свет и закричала: - Вон отсюда! Легавые! Я сейчас на помощь позову! Мы бежали без оглядки, чудом ориентируясь в поворотах, натыкаясь на ржавые трубы, спотыкаясь о табуреты и зарываясь головами в сохнущее белье. Выбравшись на свет божий, на свежий воздух, очутившись перед мраморными фасадами величественных зданий, мы долго приходили в себя, и Вадим огорченно признался, что разведчик и конспиратор из него никудышный и единственную пользу, какую он извлек из нашей авантюры, это то, что узнал, в каких трущобах обитают советские люди. Всю эту историю я напомнил моему сослуживцу, пока мы коротали ночь на вокзале, ожидая нашего поезда, и Вадим не стал спорить и согласился, что не все у нас гладко и надо еще много сил приложить в борьбе за идеал. Как он приложил свои силы - я убедился в следующий вечер в городе, куда мы наконец добрались, и я лег отсыпаться в гостиничном номере. Поспал я не больше часа и был разбужен пьяным голосом Вадима за дверью: - Эй, кончай ночевать! Заходи ко мне! Покажу сюрприз! В комнате у Вадима сидели в ряд на диване, застенчиво положив на колени руки, три девчонки, все моложе двадцати, и несмело улыбнулись мне, когда я вошел, на ходу одеваясь. Три сестры! - отрекомендовал их Вадим, раскачиваясь на ногах посреди комнаты.-Похлеще, чем у Чехова! И все три - проститутки. Наши советские проститутки! Я их в ресторане подцепил. Две - мне, одна - тебе. Выбирай любую, я угощаю. Вадим был пьян как свинья. - Глаза разбежались? Не знаешь, какую взять? Я тебе выберу, знай мою доброту. Бери самую младшую. Эй, ты, детка, или к дяде. Он тебе покажет, что русский мужик не хуже иностранца. Я туго соображал, не очухавшись со сна. Девчонка, курносая и сероглазая, в короткой, выше круглых коленок юбке, прошла за мной в мою комнату и стала раздеваться. Когда она сложила свою одежонку на диван и повернулась ко мне, застенчиво закрыв ладонями маленькие грудки, я изумился, увидев на ее лобке вместо волос золотистый пушок. - Сколько тебе лет? - обеспокоенно спросил я. - А сколько дадите? - неуклюже-кокетливо спросила она. - Шестнадцать? - Меньше. Что? - поднялся я со стула.- Тебе всего пятнадцать лет? - Меньше, - повторила она. - Мне - четырнадцать. - Одевайся! - закричал я, и она послушно стала натягивать на себя одежду.- Давно ты этим занимаешься? - Больше года. Я застонал. - И эти... действительно, твои сестры? - Да. Нас маманя посылает... если ничего не принесем... может прибить. Вы мне уплатите, даже если брезгуете... а то прибьет маманя. Я поспешно отсчитал ей несколько рублей и сказал, чтобы она сейчас же уходила домой, а завтра утром я жду ее здесь. У меня в городе все начальство - приятели, и я ее устрою куда-нибудь... учиться и работать. И она будет жить с другими детьми. Будет одета и обута. И, как кошмар, забудет все это. Когда я ей это горячо и торопливо объяснял, я сам себе напоминал Вадима Локтева - борца за социалистическую нравственность. Девочка с заблестевшими от радости глазами стала благодарить меня и сказала, что утречком непременно придет сюда и будет ждать меня в вестибюле. - Мы позавтракаем вместе и пойдем, - проводил я ее к дверям.-Завтра ты начнешь новую жизнь. Оставшись один в комнате, я долго взволнованно ходил из угла в угол, как Вадим, возмущаясь масштабами проституции и умиляясь своей порядочности и гражданственной ответственности. Я разволновался до того, что окончательно расхотел спать и почувствовал голод. Умывшись и причесавшись, я спустился в ресторан, чтоб перехватить в буфете стакан чаю с бутербродом. Ресторан был полон. На эстраде играл джаз. Над столиками плавали клубы табачного дыма. Я остановился на пороге и обмер. Моя девочка с золотым детским пушком на лобке, которую я только что отправил домой, взяв слово, что завтра она с моей помощью начнет новую, чистую жизнь, сидела за столиком с пьяным офицером и тянула водку из рюмки, а он облапил ее и шарил ладонью пониже спины. Увидев меня, она вздрогнула, поставила рюмку и, отвернувшись, демонстративно обхватила офицера за шею и стала целовать его. Мне захотелось закричать, выгнать всех из ресторана, нашлепать девчонку по заду и запереть ее до утра, пока не откроются все учреждения, куда я поведу ее. Но вместо этого я, не став пить чай, покинул ресторан и поднялся к себе. Проходя мимо комнаты Локтева, я услышал голоса ее двух старших сестер и гогочущий басок Вадима, ко- торый все никак не мог смириться с тем, что у нас в советской стране процветает такой жуткий .пережиток буржуазного прошлого - проституция. - Выключи телевизор! - рассердился Астахов. - В кои веки встретились, столько хочется рассказать да послушать, а ты воткнулся в телевизор, словно там бабы юбки задирают. Чего ты там не видал? Футбол давно кончился. Зуев покорно выключил телевизор и с виноватым видом подсел к Лунину на диван. - А ты чего куксишься? - спросил он.- Аль перегрелся в баньке? - Чего-то тошно на душе, - мотнул головой Лунин.- Раскис. - Пить бы тебе поменьше,- сказал Астахов.-Злоупотребляешь, парень. Не те уж года. - Что? Пора итоги подводить? - скосился на Астахова Зуев. - А почему бы нет? - задумчиво спросил Лунин. - Сколько нам еще осталось коптить небо? От силы десять лет. Скоро ответ держать. - Перед кем? - вскинул голову Зуев. - Я не верю ни в Бога, ни в черта. Перед народом? Сказки для детей школьного возраста. Народ безмолвствует, как верно заметил в "Борисе Годунове" наш классик Пушкин. И вообще нет такого понятия, как народ. Есть безликие единицы. Шевелятся, дергаются. Вроде микробов под микроскопом. И миром правит принцип один: кто кого сгреб, тот того и уеб. - Ты - циник, - лениво отмахнулся Астахов. - А ты кто? - ехидно уставился на него Зуев.- Праведник? Одним мы с тобой миром мазаны. Сидим по горло во лжи да дерьме и молим Бога, чтобы ветра не было, иначе в рот попадет. Ты действительно его считаешь циником, а себя нет? - спросил Лунин. - Я, по крайней мере, не плюю в колодец, из которого пью. - Значит, если бы тебе представилась возможность начать жизнь сначала, ты бы повторил свой путь? - С некоторыми коррективами. - Ты и есть циник,- сказал Зуев. - А ты? Кающийся грешник? Грешишь и каешься? Каешься и грешишь? - Потому что спастись некуда. Да и поздно. Мы, ребятки, оседлали тигра, а падение с него смерти подобно. Так и придется трястись до могилы. - Вот и вся правда, - согласился Астахов.-Мы верхом на тигре, и, пока не свалимся,-весь мир ложится к нашим ногам. Хорош коммунизм или плох - вопрос теперь уже не в этом. Коммунизм обречен на успех и завоюет весь мир. Потому что остальной части мира приходит естественный конец из-за дряхлости и либерального ожирения. Мы будем править миром. И я несказанно рад, что окажусь не в стане побежденных, а в лагере тех, кто диктует свою волю. Называйте это как угодно, но я сделал свой выбор давно, тогда же, когда и вы, и червь сомнения давно уже меня не точит. - Завидую тебе,-вздохнул Лунин. - Он прав, Саша,- обнял Лунина Зуев.- Не томи себя сомнениями. Мы все трое, при всех потерях, все же вытянули счастливый лотерейный билет. Мы - на верху пирамиды. И горе тем, кто, истекая желчью, копошится у ее основания. Жизнь человеку дается один раз, и мы урвали у нее максимум того, что возможно в наших российских условиях. Живи, пока живется. Радуйся каждому мигу, который еще в твоем распоряжении. Откинем копыта - ничего не останется. Ни почета, ни лавров, ни совести. Пустота. Так впитай в себя как можно больше радости на пороге этой пустоты. Пока ты еще способен что-нибудь ощущать. Положительные эмоции, Саша! Любой ценой! - Как по-твоему? - не поднимая головы, спросил Лунин.- Будь жив Шурик Колоссовский, он бы разделял твою философию! - Потому-то его и нет в живых. Природа производит селекцию. Она, мать, безжалостна. А если она замешкается, тогда включается щит и меч революции - наши славные органы безопасности - и ликвидируют тех, кто не может приноровиться к шагу истории. Сохраняются лишь такие экземпляры, как мы. - Что ты хотел этим сказать? - насторожился Астахов.-Не считаешь ли ты нас отпетыми негодяями? - А ты как полагаешь? - исподлобья взглянул на него Лунин. - Знаете, куда нас такой разговор заведет? - после паузы примирительно сказал Астахов.-Лучше не будем. - Давай не будем,- согласился Лунин. - Ах, братцы мои,- покачал головой Зуев,-не нужно мудрить. Берите жизнь такой, какая она есть, и старайтесь отщипывать от нее самые лакомые кусочки. - Вся философия нашего мира, на которой протерли штаны тысячи словоблудов, сводится к простейшей формуле, которая нашла точное отражение в одном... - Анекдоте,- с улыбкой подсказал Астахов. - Совершенно верно. Послушайте, и пусть его мудрость послужит вам путеводной звездой в минуты тягостных раздумий. Жил на свете бедный еврей. И было у него богатства - всего-навсего два петуха. Один - белый, другой - черный. Жили они у него долго и привыкли друг к другу. А еврей, соответственно, привык к ним. Одним словом, одна семья. Но когда уж совсем в доме ничего есть не осталось, решил еврей зарезать одного петуха. Да стал в тупик. Которого? Зарежешь черного - белый скучать будет. Зарежешь белого - черный будет плакать от тоски. Что делать? Пошел еврей к раввину - мудрейшему человеку в местечке и изложил ему суть проблемы. Задумался раввин, пожевал бороду и говорит: - Труднейшую ты мне задал задачку. Сам я ее решить не в состоянии. Поищу в Талмуде, где вся наша мудрость сконцентрирована. Возможно, найду прецедент. Приходи через три дня за ответом. Через три дня приходит к раввину бедный еврей и застает его совсем измученным: дни и ночи рылся раввин в Талмуде. - Ну, что? - спрашивает еврей.- Какого петуха мне зарезать? - Режь черного,-устало сказал раввин. - Но ведь белый будет плакать. - Хер с ним,- сказал раввин,- пусть плачет. Астахов выдавил кривую ухмылку, а Лунин лишь горестно покачал головой. - Дайте, ребята, выпить, - сказал он.-Там еще водка осталась? - Ни-ни,-замахал перед ним рукой Астахов.- Тебе, Саша, больше пить не следует. Мы, кажется, все перебрали. Сделаем передышку. - Ну, пивка хотя бы, - попросил Лунин. - Пива можно,- решил Зуев и прошел нагишом к холодильнику.-Учти, Саша, пьешь последнюю. На, вот, выпей. И я горло промочу. Вертится у меня на кончике языка одна история. Грех будет - не рассказать ее вам. Располагайтесь уютно. К черту философию. Возвращаемся к нашим бабам. Только они, голубушки, достойны внимания. У них между ног заложен философский камень, и оттуда мы извлекаем смысл жизни. РАССКАЗ ЗУЕВА Примерно в ту же пору, что и в Литве, разворачивалась кровавая баня на Западной Украине. Проводилась ликвидация бандеровцев, а кто бандеровец, кто лояльный - поди угадай. Днем усач крестьянин мирно шагает за пароконным плугом в своей домотканой свитке и кожаных самодельных постолах, а ночью лежит в засаде с немецким автоматом "Шмайсер" и советскими гранатами-лимонками и - горе тебе, если в этот час ты попадешь ему на мушку. Вечером кареглазые дивчины с монистами на шее водят хороводы за околицей, а ночью, как заправские солдаты, нападают на милицейские участки и закладывают мины на извилистых горных дорогах. Не знаю, как сейчас, с той поры я в эти края не наведывался, но тогда там, в Галиции и Карпатах, а не в Киеве была настоящая Украина, с сочным певучим языком - русский язык терпеть не могли, и, если заговаривал по-русски, ответа не жди, - с задушевными песнями, с белозубыми улыбками дивчин, с черными горящими глазами парней, со своей одеждой, многоцветной и яркой, как окружающий ландшафт, воистину национальной, изготовленной дома на ручных ткацких станках по узорам и моделям, переходившим от бабки к дочери, от дочки к внучке. Чужого узнавали сразу - по одежде и по языку. Замыкались, к себе не подпускали. А если кто проявлял настойчивость, то его поутру находили у до- роги с перерезанным горлом или с кровавой дыркой в затылке. Поэтому без охраны в деревню не суйся и уноси ноги подобру-поздорову, пока солнце не закатилось за горы, а то вместе с охраной напорешься за поворотом дороги на засаду, и шансы выскочить живым из рук этих белозубых дивчин и кареглазых парней практически сводились к нулю. Поэтому и днем и ночью советские солдаты, в медалях и орденах вернувшиеся из поверженной Германии, патрулировали на дорогах в "виллисах" и бронемашинах, забрасывали противотанковыми гранатами выслеженные укрытия-бункера, изматывались до изнеможения в погонях за быстроногими и неуловимыми бандеровскими бандами и бесславно и нелепо, уцелев все четыре года войны с немцами, находили свою могилу в карпатской по-лонине. Львов - удивительный город. Архитектурный музей в обрамлении парков и садов. Улицы, дома - необычайной прелести и уюта. Русский и украинский стили переплелись с польским и немецким и создали неповторимый букет, удивительную гармонию линий и красок, и если бы о зодчестве можно было так сказать, то я назвал бы его пахучим, ароматным. Я получил назначение во Львов, в обком партии, и из голодной, обшарпанной Москвы попал в рай. Рынки ломятся от избытка вкуснейшей снеди, проперченной, с чесночком и укропом. Глянешь - слюнки текут. И дешево до невероятия. Сюда еще колхозы не пришли, бандеровцы своим сопротивлением отодвинули от крестьян этот счастливый миг, и потому дары черноземных равнин и горных долин затопляли город. Здесь ничего не стоило вкусно наесться и сладко напиться, а потом захлебнуться кровью под ножом того же крестьянина, если рискнешь покинуть город. Мне дали ордер на квартиру, о которой я не мог мечтать в самом фантастическом сне. Я вселился в квартиру из шести комнат, где прежде обитал польский адвокат, высланный вместе с семьей в Сибирь. Адвокат или ничего не взял с собой, или ему не позволили. Остались дорогая ореховая мебель, фарфоровая посуда и серебряные ложки, постели с пуховыми перинами и даже семейные альбомы в бордовых бархатных футлярах. Я был холост и поэтому мог здесь иг- рать в прятки сам с собой, бегая по паркетным дубовым полам и отражаясь в многочисленных зеркалах, вправленных в резные золоченые рамы. Кроны каштанов пропускали только редкие солнечные блики к широким венецианским окнам с прозрачным тюлем и тяжелыми шторами. В этом доме в таких конфискованных квартирах жила на всех трех этажах такая же публика, как и я, приезжая и чужая этому городу, работники обкома партии и Министерства государственной безопасности, и поэтому у подъезда с колоннами постоянно дежурил вооруженный автоматом милиционер, а в каждой семье хранилось личное оружие. Мы жили как в осажденной крепости, и каждая вылазка за город выглядела как военная операция на враждебной, полной опасностей территории. В сферу моей деятельности как раз входила эта территория, а не город, поэтому мне предстояло вкусить всю прелесть знакомства с сельской Украиной. В первую командировку меня снаряжали/ как парашютиста перед прыжком в тыл к противнику. Выдали в спецотделе пистолет "ТТ" с двумя обоймами, неофициально рекомендовали прихватить, на всякий случай, финский нож, снабдили всевозможными сведениями об ожидающих меня опасностях, строжайшим образом предупредили не вступать в контакты с незнакомыми людьми, избегать, как самой опасной ловушки, знакомства с женщинами. У бандеровцев была коварная тактика - с помощью туземных красавиц заманивать в укромные места и затем убивать не слишком разборчивых представителей советской власти. Мне приводили в пример случаи, рассказывали ужасающие подробности гибели прекрасных коммунистов, не устоявших перед чарами обольстительных убийц. - Они выслеживают таких, ненароком знакомятся, втираются в доверие, приглашают выпить и... Одним словом, никаких знакомств с женщинами, ночевать только в районном центре, в охраняемой гостинице, а еще лучше в самом райкоме партии. С наступлением темноты не появляться на улице, отсиживаться под надежным укрытием. А предстояло мне всего-навсего два часа езды поездом, провести день, от силы два, в сельском райкоме партии, собрать нужные сведения и тем же поездом возвратиться. Правда, если подвернется оказия, я на- деялся махнуть оттуда на попутной машине, хоть на полдня, в горное село, куда поездом добраться нельзя. В этом селе секретарем райкома партии был мой фронтовой товарищ Андрей Костенко, киевлянин, попавший по партийной разнарядке в эту дыру и трубивший там уже третий год. Узнав, что и я попал в эти края, он оборвал телефон, приглашая заехать, погостить. Совсем недавно Андрей сообщил мне, что женился, и потребовал, чтобы я, если дорожу фронтовой дружбой, приехал познакомиться с его женой и крепко выпить по этому случаю. Я прикинул, что, если управлюсь с делами пораньше и мне подвернется охраняемый транспорт, я заеду к Андрею. Если же нет, то вернусь во Львов и объясню все по телефону. Мне рекомендовали одеться попроще, под сельского учителя, и не заговаривать с пассажирами, чтобы не привлекать внимания моим великорусским говорком. Следуя этому указанию, я облачился в нагольный гуцульский полушубок, шапку из овчины, сапоги. Вместо портфеля взял маленький кожаный чемодан, валявшийся в кабинете прежнего владельца квартиры. Нож сунул за голенище сапога, пистолет - во внутренний карман полушубка, смешался с толпой на вокзале и, предъявив билет проводнику, усатому и мрачному украинцу, какими я рисовал себе бандеровцев, вошел в вагон и занял место у окна. Второе сиденье у прохода оставалось свободным, а так как вагон был наполовину пуст, то я с некоторым облегчением решил, что поеду один, без соседей, а следовательно, и без необходимости вступать в путевые разговоры. Была зима. И довольно холодная для этих мест, где вызревает виноград. Наглухо закрытые окна вагона подернулись узорами морозного инея. Пассажиры, понемногу заполнявшие вагон, были большей частью сельскими жителями. Тулупы, полушубки, бараньи шапки. Одна лишь украинская речь и ни слова по-русски. Кислый запах плохо выделанной овчины, перемешанный с острой чесночной вонью и щиплющим в горле едким дымом махорки-самосада. Вот в таком окружении и в такой атмосфере мне предстояло протомиться два часа, пока этот поезд местной линии дотащится до Карпатских предгорий и выплюнет меня в ночь, на незнакомую станцию, к не- известным людям. Я решил подремать, чтобы совсем не привлекать к себе внимания. Поднял меховой воротник выше ушей, надвинул шапку на глаза, прислонился плечом и ухом к стене и услышал: - Это место не занято? Я приоткрыл один глаз и из-под овчинной бахромы моей шапки неясно различил женский силуэт у соседнего со мной сиденья. Вопрос относился явно ко мне, и я встрепенулся, отстранился от стены, чтобы принять позу поприличней. - Конечно, свободно. Располагайтесь. Я ее еще не разглядел, мне мешала овчинная шапка, сдвинутая на лоб, но, когда я стряхнул шапку назад, моему взору предстало видение. Я и до того видел красивых женщин. Актрис в кино и театре. Да и в большой Москве можно встретить на улицах множество очаровательных красоток, одетых хоть победней и похуже, чем в Париже, но компенсирующих этот недостаток свежестью и естеством своей женственности. Такой, как эта, я не встречал. Она вся до краев была переполнена заманчивой до одури волшебной прелестью, от которой мужчины лишаются ума, теряют волю, становятся послушными, как ягнята, и с восторгом покоряются каждой прихоти повелительницы. Румяные с мороза щеки лучились двумя вкуснейшими ямочками, резные ноздри вздернутого носика трепетали, словно пульсируя. Глаза большущие и черные, какими бывают в этих краях крупные черешни. А волосы, в неожиданном контрасте с ее южной смуглостью, были белые и мягкие. Белые, с легкой желтизной, цвета местного сливочного масла. Или льна. Желтые, с серебристым отливом. В ушах покачивались маленькие сережки черненого серебра с крохотными каплями рубина посередке. И эти алые, как кровь, капельки рубина прелестно гармонировали с ее влажно-черными глазами и вызывающе ярко рдели на фоне желто-серебристых, ниспадавших на плечи волос. На ней была овчинная душегрейка в талию, темно-желтая, расшитая узорами на груди и на спине и окаймленная снизу и по краям рукавов полоской серого вывернутого меха. На плечах, небрежно сброшенный с головы, лежал мягкий шерстяной платок с редкими нераспустившимися бутонами красных роз по светлому полю - польское изделие домашней выделки, излюбленное не только местными паненками, но и украинскими дивчинами Львова. Она была очень молода, чуть старше двадцати. И стройна. Не худа и тонка, а слегка раздалась ранней полнотой и от этого была еще привлекательней и желанней. Она была украинкой. И не только по говору, но и по всему своему виду, каждому жесту и движению, полному мягкой, хищной грации, как и певучая украинская речь, медово-ласковая и жгуче-холодная в одно и то же время. Нетрудно представить мое состояние застоявшегося молодого жеребца, отнюдь не избалованного женским вниманием в этом городе, где я жил под охраной и под вечным страхом нарваться на пулю или нож, при виде этого чуда украинской природы. У меня был преглупый вид, и я непристойно уставился на нее, вызвав удовлетворенную и понимающую улыбку уверенной в себе женщины, привыкшей к такому ошеломляющему действию своей красоты. - Вы - русский? - спросила она, сев рядом и повернув ко мне свое румяное, с ямочками, улыбающееся лицо. - И видать, из Москвы? Она перешла на русский язык, который в ее устах звучал непривычно, смягченный сильным украинским акцентом. Я не ответил, потому что вспомнил все инструкции и напутственные предупреждения сослуживцев об очаровательных соблазнительницах, подсылаемых банде-ровцами к таким персонам, как я. Действительно, почему она села ко мне, когда в вагоне оставалось столько свободных мест? Почему она заговорила первой, хотя это считается проявлением самого дурного тона в неписаных правилах местной добродетели? И наконец, кто дал ей сведения обо мне? Я похолодел и замкнулся. В голове запрыгали трусливые мысли о том, что мне нужно побыстрее отвязаться от нее, перейти в другой вагон или совсем покинуть поезд на следующей станции. Поезд уже шел, подрагивая на стыках рельс. За слюдяными от мороза окнами расплывались, уползая назад, неясные пятна огней. - У вас в Москве все такие... невежливые? - продолжала улыбаться она, откровенно рассматривая меня, безо всякого стеснения и с видом гурмана-удава, со