авалившейся, скошенной крышей притя- гивал его взгляд помимо воли, и Альгис смутно чувсто- вал, что и он в чем-то виноват перед ними, затаив- шимися без огня, во тьме, наедине со своим горе, и. Саулене он ни в чем упрекнуть не мог. Она была права своей правдой. Жестокой и трудной, отчего сама до утра глаз не сомкнет. Жизнь развела бывших подру- жек, поставила друг против друга, как кровных врагов. Двух несчастливых бa6, с одинаковой вдовьей судьбой. Робкий, прерывистый свист отвлек его. В стороне от домика, утонув по грудь в пелене тумана, вырисовы- вались голова коня и объездчик Адомайтис. Витас на- пряженно глядел с коня на домик и посвистывал как-то жалобно, будто просил прощения. В доме было тихо, только аист на крыше в плоском гнезде недовольно завозился и, встав, распрямил сустав- чатые тонкие ноги. Всадник продолжал свистеть. Безнадежно, как ще- нячье поскуливание. Двери в домике вдруг с треском распахнулись, и полуодетая Петронеле выскочила на порог. - А-а. Свистишь? Ты ей поди, своей хозяйке, в зад посвисти! А сюда нос не суй! Отгулялся! Ищи колхоз- ных сук. Конь объездчика затоптался на месте, звеня уздеч- кой, но Витас не собирался отьезжать. Покорно слу- шал брань, не отвечая ни слова. Потом снова свистнул протяжно и громко. И тут Альгис увидел, как с другой стороны домика распахнулось окно, девчоночья фигурка выросла на подо- коннике и спрыгнула вниз. Объездчик свистел, не переставая, и старая Петро- неле, задохнувшись от крика, умолкла. Ни слова не проронила она и тогда, когда в лунном сиянии поплыли над полосой тумана голова и плечи Дануте, бежавшей по мокрому клеверу к всаднику. Альгис не стал смотреть дальше, а пошел своей дорогой к станции, глупо улыбаясь и мотая головой. На душе стало легко-легко и столько мыслей роилось в го- лове, что он не заметил, как пролетело время и подо- шел, свистя и шипя паром, мокрый от росы поезд с черным паровозом-кукушкой в голове. Так получилось потом, что больше он в эти края не заглядывал. Став известным поэтом после второй кни- ги, ушел из газеты и ехать сюда никакой надобности не было. От прежних приятелей по редакции он спустя долгое время узнал о дальнейшей судьбе Оны Саулене, Витаса Адомайтиса и Дануте, Петронеле. Саулене не удержалась у власти. С ее непокладис- тым характером, ее понятием о справедливости иначе и быть не могло. Столкнулась с уездным начальством, как наседка, защищая интересы своих колхозников, и ее Убрали, как ненужную использованную вещь. Дело в том, что от природы хозяйский и по-своему справедливый ум этой крестьянской бабы поневоле до- лжен был войти в противоречие с твердыми и неру- шимыми установками советской власти. Она Саулене выбивалась из сил, копя богатство, наращивая его в кол- хозе, думая, что старается для своих людей. Выпо- лняла все поставки государству, какие причитались с колхоза, раньше всех в уезде, а остальное делила по трудодням и откладывала, мечтая всем новые дома построить, клуб, школу. Но государству всегда не хватало. За отстающие, бедные колхозы должны были расплачиваться те, что покрепче, и таким образом, разоряться и быть, как все. С Оны Саулене потребовали втрое больше положен- ного по плану сдать государству, намекнув, что у нее не колхоз, а кулацкое гнездо и не худо бы его раскулачить. Саулене набила морду секретарю укома за такие слова и наотрез отказалась платить за других, пьяниц и лен- тяев. Ее для острастки подержали за хулиганство в тюрьме, отобрали партийный билет и прогнали с должности председателя колхоза. Вывезли из амбаров все, что она берегла годами, поставили нового хозяина, пьющего, дурного мужика, послушного начальству и разорили все, чему она отдала свою жизнь. Молодые стали убегать в город, с ними подались Витас Адомайтис с Дануте. Люди работали без охоты, стали поворовывать, мужички снова запили. Бывший кулацкий дом у Оны Саулене отобрали, и она подалась на станцию, без всего, как стояла, думая уехать, куда глаза глядят. Но не уехала. Никого на всем свете близкик у нее не было. Приютила Ону Саулене в своем домике у станцигг Петронеле, мать Дануте. Помирились они под ста- рость и живут вдвоем, ни с кем не видаясь, как прока- женные. Гонят тайком от милиции самогонку, сбыт.г на станции пассажирам в бидонах из-под молока и сами пьют, не помногу, но пьют, сидя долгими вечерами б"з огня в темном домике, и оттуда до станции доносятся песни, тягучие и грустные, в два голоса. И еще говорят, выгоняют они по ночам в колхозный клевер все ту же однорогую корову, но их ни разу "" поймали, потому что ночного объездчика нет, а кому окота связываться со старыми бабами, благо, эта корова кормит их обеих, не дает помереть раньше сроку. И вот перед ним с верхней полки купе свешивается лохматая нечесаная головка той же самой Дануте с чуть широковатым вздернутым носиком, с серыми, как небо в Литве глазами. Только зовут ее не Дануте, а Сигита. И прошло с той поры, дай Бог памяти, почти двадцать. У той Дануте с реки Шешупе уже давно есть дети и, возможно, дочь - сверстница этой Сигиты. А может быть, Сигита и есть дочь Дануте и Витаса Адомайтиса? Надо спросить фамилию. Ведь жизнь богаче фантазии. И то, что подстроит жизнь, не приду- мает самое воспаленное воображение.. А этот комсо- мольский значок на лацкане старенького дешевого пид- жачка? И девочку с этим значком везут, как преступ- ницу под таким усиленным конвоем из двух офицеров милиции в Литву, чтоб судить и надолго упрятать за колючую проволоку концентрационного лагеря. Где- нибудь в Сибири, на крайнем Севере, где от одной стужи можно отдать Богу душу, не дождавшись поло- женного срока. И это происходит сейчас, в наши дни. Когда Литва уж давно усмирена, и новое поколение, поколение Сигиты, ничего не знает о прошлом, о том, как два десятка лет тому назад, население Литвы было уменьшено наполовину, а Красноярский край в Сиби- ри именовали Малой Литвой. Тогда сотни и тысячи таких девочек с серыми гла- зами умирали от пули в затылок, захлебывались на виселице в петле и шли за колючую проволоку. А те- перь? За что теперь угрожают этой девочке лагерем? Что она совершила? Альгису мучительно хотелось обо всем расспро- сить конвоиров и ее, Сигиту. Он так взволновался, что забыл, зачем пришел в свое купе из ресторана и с кем пришел. Только увидев в коридоре у окна дожидавшуюся его Джоан, он спохватился, что был отчаянно невежлив с заокеанской гостьей, и, выскочив из купе, стал горячо извиняться, огорошив обоих милиционеров тем, что американка говорит по-ли- товски, и увел ее назад в ресторан, понимая, что уединиться с Джоан в поезде ему уже не удастся и не особенно сожалея об этом. В мыслях у него прочно засела Сигита, и здоровое любопытство художника полностью овладело им. Но для приличия посидел с Джоан в ресторане, они выпи- ли еще несколько рюмок коньяку. Альгис отвечал на ее вопросы, как на интервью, нес казенную ахинею, не очень беспокоясь, поверит ему Джоан или нет. И она скоро сообразила, что Альгис совершенно изменился после того, как вошел в свое купе и что он ищет повода отделаться от нее и вернуться туда. Джоан не обиде- лась, приписав такие резкие перемены эмоционально- сти и непоследовательности художнических натур. Улучив момент, она встала, попрощалась с ним, со- славшись на усталость, и попросила не провожать ее, чтоб не вызвать излишнего любопытства гидессы "Ин- туриста". Альгис вернулся в свой вагон. Оба милиционера, будто поджидая его, стояли в коридоре у распахнутой двери купе и изредка то один, то другой бросал туда взгляд. На верхней левой полке, спиной к ним лежала Сигита, не сняв обуви, а свесив через край у двери подошвы мальчиковых полуботинок. Оба ми- лиционера представились Альгису, крепко тряхнув ладонь и при этом отодвинулись от двери купе. Стар- ший тот, что пониже ростом, Гайдялис был по званию старшим лейтенантом каунасской милиции. У него было крестьянское озабоченное лицо с нездоровой желтизной и ранними морщинами, что свидетельство- вало о нелегко прожитой жизни и застарелой же- лудочной болезни, возможно, язве. Другой, Дауса, лет на десять его моложе, оказался по званию ка- питаном, был явно грамотней и развязно-общительней первого. Возможно, оттого, что большую часть жизни провел в городе и сделал быструю карьеру в милиции. А это прибавляло уверенности в себе и отработало эдакий покровительственно-снисходительный взгляд на окружающих. Был он крепок и сухопар. Веселого, неунывающего нрава, и с первого взгляда было ясно, что любая командировка, отлучка от дому, от семьи не тяготили его, а, наоборот, доставляли нескрыва- емое удовольствие. Он-то и взял на себя миссию проинформировать Пожеру о загадочной пассажирке, которую они со- провождали в Каунас. - Обыкновенная воровка, - объяснил Дауса, па- льцем поманив Альгиса к себе, подальше от двери.- Деревенщина. Работала в Каунасе домашней работни- цей. У вполне приличных людей. Они, по нашим сведе- ниям, как о дочери, заботились о ней. Что касается еды или одежды, - не обижали. Но сколько волка ни корми, он смотрит, известно куда, - в лес! Однажды она украла у них деньги на общую сумму в пятьсот рублей и скрылась из города., Вот теперь везем обрат- но. Судить. Так что уж вы, раз в одном купе нам ехать, будьте в курсе дела, и если что, - общими силами. - Она может пытаться бежать, - удивился Аль- гис. - От нас никуда не уйдет, - рассмеялся Дауса, похлопав себя по ягодицам, где под пиджаком глухо стукнуло - очевидно, пистолет. - Вы вот что, дорогой товарищ, - вмешался Гайдялис, болезненно морщась от дыма своей сигаре- ты, - не пугайтесь. Все будет в порядке. Но на всякий. случай... Всякое может быть... Девица-то она с харак- тером. Уже имеет на счету попытку к самоубийству. Травилась. Мы ее из больницы взяли. Так что надо с ней полегче на поворотах.... А то еще что-нибудь учудит. Мозги-то еще совсем ребячьи. Семнадцати не исполнилось. Моей дочери ровесница. Кабинет до тоски напоминал десятки таких же в других уездных центрах, что повидал Альгис в своих скитаниях по Литве. Большой письменный стол, накры- тый стеклом и в перпендикуляр к нему другой под зеленым сукном, для заседаний. Портрет Сталина на стене. В углу железный несгораемый шкаф и деревян- ный книжный, плотно набитый одинаковыми красными обложками томов Сталина и Ленина, посеревших от пыли, потому что их никто в руки не брал, и они были просто обязательным атрибутом каждого кабинета. Альгис сидел в кресле за письменным столом, а сам хозяин кабинета и его сотрудники на стульях вокруг второго стола. Дела уже были кончены. В блокноте у Альгиса пестрели цифры и фамилии, которые ему здесь дали в укоме. Он собирал материал об учете в сети политического просвещения. Цифры, которые ему, не моргнув, дал секретарь по пропаганде, были дутыми, завышенными. Альгис это понимал, и они до- гадывались, что он понимает, и были рады, что он не дотошный службист, а хороший славный парень, кото- рый предпочитает верить им на слово, а не ездить проверять по мокрым дорогам, в холодные сырые хуто- ра, откуда нет гарантии вернуться живым. Вся система политического просвещения сводилась к кружкам по изучению краткой биографии Сталина, и по сводке, какую ему показали, в этих кружках обучалось почти все взрослое население уезда, весьма поредевшее после недавней депортации в Сибирь. Это было абсолютно нереально, но здесь все казалось не- реальным и вдумываться ни во что не хотелось. хоте- лось одного, поспать и поскорей унести отсюда ноги. Теперь они болтали, коротая время, радуясь тому, что гость не ушел в гостиницу и пробудет с ними здесь до утра, и поэтому будет не так скучно, а, главное, можно услышать что-нибудь новенькое. Говорили они на каком-то странном языке, очень отдаленно похожее на литовский, куцые мысли выражали газетными фор- мулировками, почерпнутыми из передовых статей, со- ставляющих их основное чтение, а эти формулировки были дословным переводом с русского, заимствованными из центральных газет, и Альгис с грустью думал о том, что будет с этими людьми через пять-десять лет, если их не убьют. Они совершенно разучатся говорить по- человечески и общаться с ними станет невыносимо;. Первый секретарь похвалил стихи Альгиса, опуб- ликованные недавно в газете, назвав их "актуальными" с "высоким идейно -художественным уровнем и чего они помогают в "борьбе за коллективизацию сельского хозяйства" и еще добавил, что его собственный сыниш- ка по его указанию выучил их наизусть, и Альгис мог. бы послушать его декламацию, если б не уезжал утром, а остался еще на денек. Секретарь по пропаганде тоже польстил Альгису, сказав;- что он распорядится раз- учить его стихи в местной школе,к празднику, и пусть Альгис обязательно приедет послушать, а заодно напи- шет об учителях, очень активно участвующих в сети партийно-политического просвещения. Альгису почудилось в его голосе несомненное сочу- вствие и жалость к этой девочке, обычно не свойствен- ные конвоирам, и уж во всяком случае не проявляемые внешне, и это расположило его к Гайдялису. - - Пойдемте в купе, - рассмеялся Дауса. - А то она едет с комфортом, а мы, как бедные родственники, топчемся в коридоре, Они вошли в купе, закрыли за собой дверь и усе- лись, на нижних полках, аккуратно сдвинув вбок посте- ли. Сигита то ли спала, то ли притворялась спящей, продолжала лежать спиной к ним, и также свешива- лись с полки мальчиковые полуботинки на ее ногах. Путешествие с таким соседом, как Альгирдас По- жера, явно льстило самолюбию милиционеров, и они уж не упустили случай потолковать с известным по- этом о литературе, высказать свое мнение, которое они считали мнением народа, а народ, учила их пар- тийная печать, является самым взыскательным крити- ком искусства. Альгис выслушал несколько баналь- ностей, без которых не обходилась ни одна читатель- ская конференция. Говорил Дауса. Гайдялис молчал, посапывая прокуренными легкими и безостановочно дымя. Чтоб отвязаться от нагловатого и назойливого Даусы, Альгис спросил Гайдялиса, не. служил ли он в конце сороковых годов в истребительном батальоне по борьбе с бандитизмом, и Гайдялис утвердительно кивнул, Это изменило направление беседы. Альгис и Гайдялис предались воспоминаниям о тех годах, а Дауса был,вынужден молчать и ревниво слушать, потому что в тех событиях он по возрасту принимать участия не мог. Оказалось, что их пути, Альгиса и Гайдялиса, не раз пересекались в те годы, и они вспомнили,не одну операцию, в которой участвовали вместе, не будучи друг с другом знакомы. Гайдялис оживился, глаза его, до того тусклые и озабоченные, заблестели по- молодому. - Эх, было время, - закачал он головой с пореде- вшими, с обильной сединой волосами, - хоть и жут- кое, не приведи Господь, а что-то в душе светлое оставило. Даже тоскую порой... - Не по страху же вы тоскуете, - улыбнулся Альгис, - а по молодости своей. И вам и мне тогда было. по двадцать. - Верно, - согласился Гайдялис. - Крепким я был... а как две пули проглотил... и мне половину желудка отсекли ... сразу в старики записался. Хоть на печь полезай да внуков нянчи. А какие у меня внуки? Я своим детям, как дедушка. Он с грустной застенчивой улыбкой глянул на Альгиса. - Вам повезло больше, чем мне, Стало писателем, всему народу известны ... А мы свою лямку до самой смерти тянуть будем. Тогда бандит не добил, сейчас уголовник нож всадит под ребро. - А скажите, Гайдялис, - поинтересовался Аль- гис, - сколько у вас в истребительном батальоне было народу? - Как когда, - затянулся дымом Гайдялис. - По полтыщи, а когда и тысяча. После больших операций большая убыль была. - Нет, когда кончились бои. Сколько в батальоне в ту пору штыков осталось? - Это вы про пятьдесят первый год? Дай Бог памяти. - Я уж тогда другими делами был занят и плохо знаю, как все было, - подзадорил его Альгис, и это польстило Гайдялису, развязало язык. - А все было, как положено. Побили мы их, лес- ных братьев, видимо-невидимо. Да чего рассказывать, небось, сами помните - целые уезды, стояли пустыми, без жителей. И нас, истребителей, полегло без счету. Уж сам не чаял живым выползти. Одним словом, горела Литва и еще немного - совсем бы обезлюдела. Но нашелся умный человек, всех перехитрил. Помни- те, кто был тогда председателем Совета Министров? - Гедвилас, - сказал Дауса, не задумываясь. - Правильно, - одобрительно кивнул Гайдялис своему начальнику. - Именно Гедвилас. Тонко все придумал. Обьявил амнистию. Самолеты пустил над лесами, листовками закидал всю Литву. Так, мол, и так. Кто выйдет на сборные пункты с оружием в руках и без сопротивления сложит оружие, - тому амнистия. Получай, мол, паспорт и гуляй на все четы- ре стороны полноправным гражданином. Родина- мать, мол, простила все грехи и никогда о них не напомнит. Мы, литовцы, народ доверчивый. И пошли мужич- ки из бункеров выползать, потащили оружие, целые арсеналы, даже пушки. Двадцать тысяч человек вышло из лесу все, что осталось живого к пятьдесят перво- му году. Ну, конечно, кроме главарей. Те упрятались. Их и по сей день не слышно, Сложили они оружие, получают паспорта. Ну, ду- мают сейчас и по домам можно. Кончили воевать. А им говорят 'домой рано. Как же так? Нам обеща- но, что мы - равноправные граждане. Точно, обеща- но. А почему домой не пускаете? А потому, отвечают им, что как равноправным гражданам вам сейчас са- мый срок пойти на службу в Советскую армию. И так многие срок свой оттянули, пока в лесах сидели. Вот и настала пора наверстывать, исполнять свой граж- данский долг. Забрали их, как миленьких, в солдатики, но оружия не дали. Стройбат - это называется. Мо- жет, слыхали? Строительный батальон. И поехали пря- миком - в Сибирь. На стройки коммунизма. Я чего- то не встречал, кто оттуда назад вернулся. Даусе, который,:несомненно, считал себя полити- чески более зрелым, нежели Гайдялис, слова его пока- зались неосторожными. Он приложил палец к губам и скосил глаза наверх, где лежала Сигита. Альгис тоже поднял глаза. Сигита лежала спиной к ним, но Альгис мог поклясться, что она не спала, а, напрягши слух, ловила каждое слово, доносившееся снизу. Альгису очень хотелось поговорить с ней. Все, что сказал о ней Дауса, как-то не вязалось с ее обликом, и хотелось выслушать ее, вызвать на исповедь, понять, что могло толкнуть это существо, абсолютно невинное по перво- му впечатлению, на уголовное преступление. Да еще попытка к самоубийству... Он решил, что обязательно улучит момент и пого- ворит 'с ней с глазу на глаз, без свидетелей. А Гайдялис тем временем продолжал ровным дре- мотным голосом, ничуть не обратив внимания на предупреждение Даусы. Ему льстило, что известный писатель со вниманием, и притом неподдельным, слу- шает его. - В общем, кончилось все. Наступил мир в Литве. Как раз в мае 1951 года. Лесных братьев околпачили, спровадили в Сибирь. Парочку человек для близиру оставили, дали выдвинуться в люди. Один, помню, из бывших бандитов на тракторе в колхозе работал. Кажется, Пасвалисе, что ли? Его даже орденом Ленина наградили. Вот смех-то. Ясное дело, для пропаганды. А других и след простыл в Сибири. Начальство наше думало: все, проблема решена. можно отдыхать. Но не тут-то было. Партизан не стало. Однако, остались те, кто с ними воевал - ис- требители. Куда им деваться? Народ молодой, профес- сий никаких. Привыкли жить вольготно, не работать, все, что нужно - выпить, закусить - брали с населе- ния бесплатно. В случае чего - пугнут автоматом или гранатой. Тот же грабеж. И такой жизнью ребятки жили пять-шесть лет. Уже не люди - уголовный эле- мент. Хоть и числятся. коммунистами и комсомоль- цами. А тут их расформировывают и оружие отбира- .ют. Они не согласны. Разбежались с оружием. И в те же леса, где раньше бандиты от них прятались. Стали промышлять. Грабить склады, магазины. Снова зашу- мела Литва. Пришлось войска направить. Как собак отстреляли. Похлеще, чем лесных братьев. Когда уж истребителей доконали, вот тогда и стало тихо на Литве. Гайдялис окутался дымом. сигареты и улыбнулся своим. мыслям.. - Вам интересно, как я, уцелел? Очень просто. В госпитале лежал. По ранению. От слов Гайдялиса остро пахло тем страшным, горячим временем, и Пожера, слушая его, отчетливо видел себя в ту пору... ...Уездный комитет партии -уком размещался в двухэтажном каменном доме сразу за. оградой косте- лавокруг которого росли старые кряжистые липы, и их тяжелые кроны нависали над черепичной крышей укома. Прежде в этой уютной вилле жил настоятель костела, но его сослали в Сибирь сразу после войны, а заменивший его ксендз, испуганный, забитый челове- чек, безропотно согласился поселиться в маленькой при- стройке за костелом. Днем в укоме стучали пишущие машинки, ржали у коновязи, которой служил массивный, из гранита, крест перед домом, оседланные лошади укомовских ин- структоров, с автоматами и гранатами в кармане объезжавших бесчисленные хутора этого лесного уезда, и глубокие вздохи органа, проникавшие из костела, роб- ко плыли над мокрой землей, усыпанной желтыми ли- стьями кленов и, как оспой, исколотой следами конских копыт. Сеял холодный мелкий дождь, прохожие рано ис- чезали с улиц маленького городишки, в низких отсыре- вших домиках в редком окошке брезжил огонек - их " обитатели засыпали рано, беспокойным, тяжелым сном людей, не знающих, что им принесет пробужде- ние: то ли приход милиционера, ищущего самогонный аппарат, то ли грохот сапог вооруженных людей, при- казывающих за один час собрать все пожитки, но не больше шестидесяти кило на человека, и следовать на станцию, к холодным товарным вагонам, знающим один путь - в Сибирь. Иногда по ночам с сухим треском гремели одиноч- ные револьверные выстрелы и захлебывающиеся авто- матные очереди, отчего начинали жалобно звенеть стекла в окошках, кто-то, хлюпая, пробегал по улице, доносился простуженный русский мат, потом станови- лось тихо, был слышен только шорох дождя в голых сучьях деревьев и нервозное поскуливание собак в мок- рых конурах. Люди в своих домишках глубже укрыва- лись под перинами и с. бьющимися сердцами впадали в зыбкую дрему. . Ночью светились окна лишь в одном доме - в укоме партии. На обоих этажах горел свет - его полосы ложились в мокрый сад, и часовой с автоматом,.в дож- девике с поднятым капюшоном, расхаживал по этим полосам, то исчезая во тьме, то снова выныривая в тусклом свете, цедящемся из окна. Партийные работники засиживались в укоме до рас- света. Делать обычно было нечего, но уходить никто не решался. А вдруг телефонный звонок из центра? Все знали, что Сталин в Москве страдал бессонницей и свои решения обычно принимал по ночам, и поэтому по всей огромной стране, не спал партийный аппарат, люди зевали, мучительно борясь с дремотой в своих кабине- тах, еде.с больших портретов строго смотрел на них вождь, и днем у них у всех были красные глаза и серые вялые лица. Альгис сидел в кабинете первого,секретаря. В ком- нат. собралось человек, пять, И второй секретарь, и третий, по пропаганде и начальник уездного МВД, которому тоже интересно было поглядеть на столич- ного гостя. Сюда редко, кто,заезжал, уезд считался опасным, и однодневный наскок корреспондента,ив Виль- нюса воспринимался как событие., Альгис был здесь моложе всех, но. на него смотрели с почтением, как на какого-нибудь артиста, человека из . другого мира, и в разговоре старательно подбирали слова, чтоб не прослыть в его глазах уж совсем провинциалами. Тут. собралась. вся уездная власть, люди, от которых зависела судьба любого человека в этой лесной глухомани, но сейчас ночью они не производили грозного впечатления. Они напоминали скучных одинаковых больных, собранных в одну палату. Лица, припухшие от самогона, тусклые бездумные взгляды и одинаковые костюмы зеленоватого цвета, в подражание Сталину, полувоенного покроя. .Альгису стало не по себе. Он уже хотел было с ними попрощаться и уйти в соседний кабинет прикорнуть на диване до утра, как в дверь. постучали, а потом на пороге появился в намокшем дождевике часовой с кап- лями дождя на стволе автомата. Все недовольно повер- нули к нему головы: - Разрешите доложить,,-. просипел часовой с ви- новатой усмешкой. - Тут одна... женщина... с,детиш- ками... рвется к вам в кабинет. Я говорю, нельзя, а она ругается... - Гони ее в шею, - отрезал первый секретарь.- На то тебе оружие дано... И не беспокой по пустякам. - Так ведь с детишками... - замялся часовой.- В дождь... издалека, видать. - Ты вот что, - вмешался начальник МВД.- Устав забыл. Часовой на посту в разговоры не вступа- ет. Закрой дверь. - Постойте, - сказал Альгис. - Ведь, действите- льно, дождь. Возможно, что-нибудь важное. Не ста- нет она с детьми таскаться в ночь просто так. Первый секретарь недовольно поморщился, бросил на часового строгий взгляд. - Кто такая? Спросил? - Браткаускене,.- виновато ответил часовой.- Из Гегучяй. Знакомая пташка,' - 'хмыкнул начальник МВД, потирая широкой ладонью) бритую голову, и подмигнул Альгису. Может раскололись? Приведи. Часовой закрыл дверь и все наперебой стали,объяс- нятьАльгису, что за особа Браткаускене, которую ему предстояло сейчас, увидеть. С их слов выходило, что она - чудовище, один из злейших врагов советской власти. Живет она на хуторе, в десяти километрах от уездного центра. В колхоз не идет. Земли, правда, мало. Одна глина. Можно считать, бедствует., Да ее еще налогами поприжали. Но 'дело не в ней, а в ее муже.' За ним уже третий год охотятся, и все' безуспешно. Пранас Браткиускас прячется в лесах, командир роты у лесных братьев. Лютый, страшный зверь. Не один зарезанный активист на его счету. Из всех облав ухо- дит невредимым. - Я теперь с ним повел другую тактику, - с охот- ничьей хитрецой в глазах доверительно' сказал Альгину начальник МВД. - - Нам доподлинно известно, что раз в два-три месяца он заглядывает домой на хутор. Все же живая тварь,'хоть и бандит. Бельишко сменить, детей поглядеть да с женушкой попотеть, Не обой-. дешься без этого. Он жену, гад такой, любит. Это нам доподлинно. известно. Значит, на этом его и надо брать. Расположили мы засаду на хуторе, человек десять наших орлов. Неделями живут - она их кормить обязана и... все прочее... Увидев, что Альгис не понял намека, он, заиграв глазами, пояснил: - Народ молодой, и баба она в соку. В очередь ее пускают каждую ночь. Это они умеют. А потом, чего жалеть? Враг - он враг и есть. Пусть познает гнев народа. Он захохотал. Но встретив недовольный взгляд пер- вого секретаря, стал оправдываться: - Это же не для газеты. А от своего человека зачем скрывать. Мужское дело. Значит, постоит у нее засада, пока не понадобятся в другом месте. Он тогда на хутор проберется. От нас не скроешь. Пусть пора- дуется за свою жену. А потом - новая засада. Так и играем. Уже год. У кого терпения хватит. Он обернулся к двери, за которой послышались шаги. Браткаускене оказалась совсем не красивой молодой бабой с рано увядшим лицом. Альгис пристально вгля- дывался в нее и понимал, что прежде она, видать, была неплоха собой, но сейчас она производила неприятное, отталкивающее впечатление. Космы мокрых, лепящихся' к лицу волос, бесцветные, застывшие и круглые, как пятаки, глаза, до нитки пропитанная дождем одежда казалась темным тря- пьем. Двое испуганных и тоже мокрыхTдетей держа- лись с обоих боков за юбку, с которой текли на пол вода. Что-то во всем облике этой женщины и ее детей было такое, что заставило всех в кабинете насторо- житься. Вначале никто не обратил внимания на мок- рый темный сверток, какой она держала, прижав лок- тем к боку. Она не произнесла ни слова, а стояла глядя в одну точку поверх головы Альгиса, и от ее застывшего жуткого взгляда всем становилось не по себе. И никто не нарушил молчания. Только неприятно заскрипел стул под кем-то. Этот звук словно вывел из оцепенения ночную го- стью. Она переложила на ладони мокрый сверток, ока- завшийся мешком, в который было завернуто что-то. 'круглое, вроде кочана капусты, и держа сверток, на весу, двинулась к столу, и дети засеменили за ней,. не отпуская юбки. Напривлялась она к Альгису, приняв его за главного, потому что он сидел за письменным сто- . лом в кресле, и Альгис весь напрягся, кожей чувствуя, что сейчас произойдет нечто страшное и не зная, как это предотвратить. С каким-то странным спокойст- вием, более того, равнодушием;, женщина стала раз- ворачивать над столом мешок, и вода, беззвучно закипа- вшая на толстое стекло, почему то были красноватого цвета. Потом она встряхнула мешок двумя руками, и на стекло с громким стуком вывалились человеческая голова с давно не стриженными волосами и небритой щетиной на синих щеках. Альгис отпрянул. Голова, стукнувшись затылком о стекло, повернулась по оси, скатываясь к краю стола, и неровный кровавый обрубок шеи мотнул торчавшей из него белой трубчатой жилой. - Возьмите, - спокойно сказал женщина, и лицо ее выражало только усталость. - Это мой муж и их отец. Дети, не отрываясь, смотрели на косматую голову с неестественно белыми хрящими ушей и не плакали, а лишь простуженно сопели. - Браткаускас! -, закричал начальник МВД, скло.- нившись над головой и даже тронув ее рукой. - Пранас Браткаускас в наших руках? -. А нас увезите... куда-нибудь. - сказала Братка-. ускене. - Иначе зарежут. - Поможем,. Браткаускене, - с просиявшим, ли- цом бернулся. к ней начальник МВД, и блики от лампы засияли на его бритом черепе. - Спрячем и концы не найдут. Все сделаем. Отблагодарим, как надо. - Дети спать хотят, - прикрыла глаза Братка- ускене. - Сейчас устроим. Часовой, отведи их в другой кабинет.. Там диваны. До утра., Спокойной ночи. Ну" молодец, баба. Она двинулась с детьми к двери, почтительно рас- крытую перед ними часовым, и уже у порога, мальчик, что был, справа, обернулся, глянул на отрубленную го- лову, темневшую на. стекле стола, и робко всхлипнул. Мать, дернула его за руку, и часовой, пятясь задом, прикрыл дверь. - С победой, товарищи! - воскликнул начальник МВД. - Ну и будет завтра, шуму. Надо составить телефонограмму. А вещественное доказательство сю- да! Он высыпал на сиденье стула. бумаги из своего обьемистого портфеля и без тени брезгливости под- нял.голову со стола, аккуратно завернул ее. в газету, на сломе листа Альгис успел машинально прочесть крупный заголовок: "Да здравствует коммунистич.." и весь сверток деловито сунул в, глубь портфеля, после, чего защелкнул замок на его топорщащемся боку. -. А Браткаускене - в Сибирь. - Отдышавшись, сел он на диван, поставив у ног портфель. - Здесь ей больше делать нечего. И все возбужденно заговорили, стали поздравлять его, будто не было у его ног страшного портфеля, и забыли об Альгисе, неподвижно сидевшем, откнувшись в кресле, и тупо смотревшем на красноватую лужицу, стекавшую со стекла ему на колени. За окном вагона уже бежала морозная ночь, когда поезд остановился и по радио сказали, что в Смоленс- ке они простоят дваДцать минут. Милиционеры вско- чили, стали одеваться" чтоб успеть купить что-нибудь на ужин в станционном буфере. О том, что вагон- ресторан закрыт из-за иностранных туристов, они уже знали.Уходя, оба знаками дали понять Альгису, чтоб он проследил за Сигитой и не отлучался из купе,'пока они не вернутся; Альгис дал им денег и попросил купить для него бутылку коньяку. Они ушли, прикрыв двери, и сразу на верхней 'пол- ке повернулась Сигита, .лежавшая до того недвиж- но, спиной к ним. Повернулась, строго посмотрела на Альгиса серыми глазами,.протянула вниз руку и бросила Альгису на колени сложенный вчетверо листок бумаги; Убедившись, что он взял записку, она тотчас повернулась лицом к стене и замерла в прежней позе. Альгис оторопело подержал в руках записку, затем развернул ее. Еще не устоявшимся школярским почер- ком Сигита писала ему. Грамотно,' без ошибок, лишь путаясь в знаках препинания. "Здравствуйте мой любимый поэт! Я решила написать Вам, потому что сказать по- стесняюсь. Можете надо мной посмеяться, но я пи- шу правду, от чистого сердца. Я Вас люблю. Уже давно. Когда только научилась читать и впервые уви- дела Ваш портрет. И чем старше становилась, тем больше убеждалась, что Вы мой идеал. Мужчины и гражданина. Я знаю, читая это письмецо, Вы будете смеяться. Пусть! Теперь, когда моя жизнь сломана, мне ничего не страшно. А признаться в любви - не позор. Я уверена, что они Вам рассказали про меня. Это все неправда. Я - честный человек. Никогда в жизни чужого не брала. Можете мне поверить. А если не верите - поезжайте в наш колхоз и вам все люди скажут. Теперь моя жизнь пропала во цвете лет. Но я рада, что встретила Вас и смогла сказать, что люблю Вас. Зовут меня не Сигита, а Алдона. Это я для них приду- мала, другое имя, а Вам говорю правду. Прощайте., Желаю Вам успехов в Вашей личной жизни и твор- честве на благо, нашего советского народа". Альгис непроизвольно смял бумажку в кулаке и по-. чувствовал, что у.,него защипало. в глазах. От этой неуклюжей, и наивной детской записки повеяло удиви- тельной чистотой и какой-то ужасающей несправед- ливостью, свалившейся на голову простодушного су- щества, неспособного защищаться и смиренно прини- мающего свою судьбу. Чего стоило это трогательное объяснение в любви? Альгис готов был зареветь. Нуж- но было что-то срочно предпринимать. Что-то сказать ей, спросить, побольше узнать, а потом уж думать, что делать. А в том, что он непременно что-то сделает для этой девочки, Альгис уже не сомневался. Надо позвать ее вниз и расспросить обо всем подробно. Но как окликнуть ее? Алдона или Сигита? - Ну-ка, спустись сюда, Алдона-Сигита, - позвал он, стараясь умерить волнение и улыбаясь оттого, что, назвал ее сразу обоими именами. Она резко, как на пружине, обернулась,' будто жда- ла, затаившись его оклика, спрыгнула вниз и села напротив, оттянув и разгладив на коленях юбку. По- том подняла глаза. Полные слез, - Только не смейтесь. - Что ты, что ты. Кто же над тобой смеется?- Альгис протянул руку к ее плечу, желая погладить и этим как-то смягчить ее, но она отпрянула, прижа- лась спиной к стенке, и злые огоньки заблестели в ее глазах. - Ну, вот, видишь, я даже не знаю, как себя вести с тобой. Я тебе в отцы гожусь, чего ты меня боишься? Пока их нет, расскажи мне все, как на духу. Мне это очень важно. Я постараюсь тебе помочь... Все, что будет в моих силах. Поэтому говори... все... начистоту. Говори. Я тебя слушаю. Вот, что она рассказала Альгису, торопясь и захле- бываясь, будто боясь, что ему надоест слушать и он не поймет главного, что словами не объяснишь, а надо прочувствовать. Она родилась и, прожила всю свою коротенькую жизнь вплоть до недавнего времени в маленькой де- ревне под Зарасаем, в краю бесчисленных озер и песча- ных холмов. Сколько себя помнит, мать работала в колхозе, доила коров, а Сигита, как и ее деревенские сверстницы, жила в мирке,. ограниченном дальними холмами, и только когда научилась читать узнала, что мир большой и в нем есть города и моря, каких никто в деревне не видывал. Большие дороги, непохожие на сельские пыльные проселки, а широкие, покрытые чер- ным асфальтом, опоясывают землю. По ним бегут автомобили во все края света, и быть шофером, води- телем автомобиля стало навязчивой мечтой сельской девчушки. Она училась в школе, была дома за хозяйку, пока мать пропадала на ферме и читала, читала, чита- ла. Каждый свободный миг. Ночами - до первых петухов. Читала все, что попадалось под руку. Но особенно любила стихи Альгирдаса Пожеры - роман- тичного поэта боевой комсомольской юности, звавше- го быть смелым, настойчивым в достижении цели, идти навстречу подвигу, не склоняя головы. Сигита знала наизусть целые поэмы Пожеры. Его портрет с волевым, романтическим профилем, выре- занный из книжки, висел над ее кроватью. Его книги, все, что было издано в, Литве, стояли стопкой на самодельной полке. Читая горячие, обжигающие стихи, девочка перено- силась в то время, что описывал поэт, и дралась вместе с героем против кулаков, умирала от бандитской. пули, строила колхозы - предвестник счастливой жизни. А когда отрывалась от книги, приходила немножко в себя, видела вокруг серые скучные .будни и до слез жалела, что родилась так поздно, уже после того, как отгремели бои. Оставалась одна надежда - ветер странствий, заманчивый путь в неизвестное, романти- ка дальних дорог. Сигита убежала из деревни в Каунас, чтоб посту- пить на курсы автомобильных шоферов, но принимали учиться с семнадцати лет, а ей недоставало полугода. Надо было ждать. Домой она не хотела возвращаться, и чтоб скоротать это время пока ей исполнится сем- надцать, нанялась по объявлению прислугой в состо- ятельный дом на одной из центральных каунасских улиц. Хозяева ее работали в магазине и жили на широкую ногу, явно приворовывая. Но к ней относи- лись хорошо, купили немножко из одежды и ничего из еды от нее не прятали. Прожить бы ей эти полгода, нянчить ребеночка, к которому привязалась и не знала бы беды. Но беда поджидала ее. Сигита никогда не брала чужого. Так воспитывала ее мать, так учили книги. Воровство для. нее было равноценно гибели. За свои неполных семнадцать лет ей никогда в голову не приходила мысль украсть что- нибудь, хоть жили в нужде и берегли каждую копейку. А тут судьба устроила искушение. Как-то утром, когда хозяева ушли на работу, а ре- беночек был накормлен и спал, Сигита убирала спаль- ню. Трясла перины, взбивала подушки и неожиданно увидела посыпавшиеся из наволочки на ковер денеж- ные купюры. По сто рублей каждая; Пять купюр. Сигита поспешно подобрала их с ковра, сложила стоп- кой, и они будто огнем жгли ей руки. Таких больших денег она не" только никогда не-держала в руках, но даже не видела. С бьющимся от волнения-сердцем стояла она по- среди комнаты с прижатыми к груди деньгами и перед ее взором рисовались диковинные загадочные края, куда она может поехать хоть сегодня, хоть сейчас, купив на станции билет. И денег еще останется много для других дорог и новых путешествий. Все ее мечты, вся ее судьба были заключены в этих пяти бумажках. И Сигита плохо помнит, как она вышла из дому, даже не взяв ничего из своих вещей, а только заперев квартиру и положив ключ в условленное с хозяевами место, как купила билет на первый попавшийся поезд, и он нес ее целый. день и ночь, и вышла она где-то на Украине, в чужом и шумном городе, где никто не понимал по-литовски, а она говорила по-русски плохо и с акцентом. Она еще не думала о последствиях, своего поступка, что ее будут искать. Она хотела ездить и от- крывать для себя новый мир. Но мир этот не принял деревенскую девочку с укра- денными деньгами. Где ночевать? В гостинице? Но там надо показать документы. А их у Сигиты не было- все справки, что привезла с собой из деревни, хранили хозяева и у них они и остались. Ночевать на скамейке в парке? Здесь не заграница, где безработные спят.на скамейках, укрывшись газета- ми"как не раз показывали; в кино. Милиция заин- тересуется, почему это советский человек не. имеет,где ночевать, и потребует документы. Сигита бродила до утра по незнакомому городу, устала и купила билет на поезд. Там можно было прилечь и отдохнуть.,А в дру- гом городе повторилось то же самое. И снова только поезд мог ее приютить. Понесло девочку по рельсам. Страшно ей стало, что милиция ищет ее. По улицам пробегала, косынкой прикрыв лицо, и только в вагоне, на своей полке, отвернувшись от соседей по купе, находила на какое-то время успокоение. Проносились города и станции, ме- нялись люди в вагонах, а ее носило по огромной и незнакомой стране, одинокую и затравленную, без всякой надежды остановиться и спастись. Все ее буду- щее измерялось количеством оставшихся денег, а их должно было хватить еще надолго. У Сигиты украли деньги. На какой-то станции она вышла купить себе еды в буфере. Взяла с со- бой рублей двадцать, остальные деньги оставила в су- мочке под подушкой. Когда вернулась в вагон, не нашла ни сумочки, ни денег. А сосед, что ехал с ней до этого, такой приличный с виду, исчез и больше не появлялся. Она даже не заплакала. Поняла только, что ее безостановочный бег пришел к концу. Поезд, где ее обокрали, направлялся в Москву. Оставшихся денег должно было хватить лишь на билет до Литвы. И Сигита приняла решение - умереть. Она и в мы- слях не могла себе представить, как ее возьмут под арест и будут судить, как воровку. Лучше смерть. Но не здесь, в чужой России, а поближе к Литве. Может быть, тогда ее мертвую привезут к маме и похоронят на деревенском кладбище возле озера. Последним пунктом ее путешествия была Москва. Как она прежде мечтала увидеть ее хоть одним глазом, пройтись по Красной площади, услышать не по радио, а наяву мелодичный бой кремлевских курантов, благо- говейно затаив дыхание, в нескончаемой скорбной оче- реди пройти через гранитный мавзолей и увидеть лицо мертвого Ленина, чей силуэт на комсомольском значке она с. гордостью носила на груди. Полдня, проведенные в Москве, от поезда до поез- дах Сигита посвятила совсем иному, начисто, забыв о своих прежних мечтах. Москва стала тем городом, где она вынесла себе смертный приговор и мучительно. и бестолково искала способа привести его в исполне- ние,. Из всех понаслышке известных ее'еще детскому умишку возможностей насильственной смерти она об- любовала самый простой и распространенный, воспе- тый в бесчисленных деревенских песнях. о несчастной любви. Она решила принять яд, отравиться. Это больше всего устраивало ее. Не будет больно, она и не заметит,: как умрет. Ведь принявшие яд чаще всего умирают во сне, и у них даже в гробу сохраняется необезображенное муками, а, наоборот, спокойное умиротворенное лицо. "Как живая," - будут вздыхать соседи, когда ее привезут хоронить в деревню, и сель- ский фотограф сделает ее последний портрет перед тем, как забьют крышку гроба, и этот портрет, где она будет, как живая, только с закрытыми глазами, будто сладко спит, мать повесит на стенку возле этажерки с ее любимыми книгами и будет смотреть каждый день, год.'.за годом, пока, карточка не пожелтеет и на ней уж ничего нельзя будет разобрать., Но как достать яд в чужом городе литовской дев- чонке, плохо говорящей по-русски? В аптеке нужен рецепт от врача или чтоб там кто-нибудь работал знакомый. Сигита вспомнила, что ее хозяева в Каунасе как-то купили в аптеке дуста, чтоб вывести клопов в квартире и предупредили Сигиту, чтоб она была осторожна с этим порошком, потому что даже неболь- шая доза его, попавшая внутрь, смертельна. Она купила в аптеке пакетик дуста, ни у кого не вызвав подозрений. Затем пошла за билетом на Бело- русский вокзал: оттуда все поезда шли в сторону Лит- вы. Подсчитала остаток денег - хватало лишь на билет до Смоленска, то есть на половину дороги. Это не смутило Сигиту. Главное - умереть по дороге в Литву, а уж мертвую ее бесплатно довезут до дому. Там же, на вокзале, она купила почтовую открытку и послала ее своим бывшим хозяевам в Каунас, кото- рых обворовала, с просьбой простить ее, потому что она никогда воровкой не была, и это первый и послед- ний бесчестный поступок в ее жизни. Она сама себя накажет за него и поэтому умоляет не судить ее строго. В кармане у нее осталось немного мелочи, на которую можно было купить, пожалуй, лишь бутылку лимонада. В вагоне-ресторане, куда она с побледневшим строгим лицом пришла, чтоб принять яд, она села за свободный столик, заказала бутылку лимонада, заплатила официанту, отдав последние пять копеек "на чай", налила полстакана, высыпала туда весь порошок из пакетика, залпом выпила все до дна и тут же свалилась со стула на пол, потеряв от страха сознание. , Это и спасло ее. На первой же остановке ее вынесли из вагона и на поджидавшей машине "скорой помощи" доставили в больницу. Там быстро очистили желудок и уложили в постель в отдельную палату под неослабным вниманием медсестер и санитарок. Сигита очухалась, пришла в себя, плакала, путая русские слова с литовскими, рассказала все, и весь медицинский персонал больницы сочувствовал ей и старался утешить, что ее не будут судить и не пошлют в тюрьму. Сигита из больницы написала письмо в Каунас своим бывшим хозяевам и просила их не злиться на нее, потому что, как только выйдет из больницы, согласится на любую работу, лишь бы можно было понемногу выплатить им долг. И в Литве, так считала Сигита, нашлись добрые люди, которые вникли в ее беду. Вот эти двое, Гай-дялие и Дауса, специально приехали за ней, даже привезли гостинцы, успокоили, утешили, сказали, что ничего ей не грозит и теперь везут домой, чтоб устроить на курсы шоферов, а когда она пойдет работать, выплатит своим хозяевам все деньги, которые она так необдуманно взяла. Одно смущало Сигиту: что у Гайдялиса и Даусы одинаковые брюки-галифе из темно-синей диагонали с голубыми кантами по краям. Такие обычно носят милиционеры, но они убедили ее, что никакого отношения к милиции не имеют, а просто литовцы и их послали в Россию за ней, потому что литовец литовцу должен помочь в беде. - Если они меня обманули, - заключила Сигита и взгляд ее серых доверчивых глаз сразу посуровел и бровки резко сошлись на переносице, - и меня посадят в тюрьму, то я ни дня там в живых не буду. Не знаю чем, найду что-нибудь... Об колючую проволоку порву себе горло. Но жить в бесчестии не буду. У Альгиса болезненно заныло в груди от предчувствия страшной беды, ожидавшей Сигиту впереди. Ее, конечно, обманули, чтоб не сделала что-нибудь с собой в пути. А как только привезут в Каунас, захлопнется за ней дверь тюрьмы, и небо она увидит только через решетку. Альгису стало душно, не хватало воздуху для дыхания, и он со скрежетом опустил вниз примерзшую раму окна. В купе клубясь хлынул морозный воздух и вместе с ним шум голосов с перрона и паровозные гудки. - Закройте окно, - рассмеялась Сигита, - а то они вернутся и будут сердиться, что мы без них холоду напустили. Альгис с тем же скрежетом поднял раму и обессиленный сел на диван. Сигита поднялась наверх, на свою полку, но уже не отвернулась, а немного смущенно после своей исповеди улыбалась ему оттуда. - Что делать? Что делать? - сверлило в возбужденном мозгу Альгиса. - Как ей помочь? Как спасти? Никакая она не преступница. Наконец, он, Альгирдас Пожера, в долгу перед ней. Ведь его стихи, его книги в немалой степени сделали ее такой, пробудили романтический взгляд на жизнь, и эта жизнь, которая была совсем не такой, какая рисовалась в его стихах, при первом же столкновении ударила ее по голове и если не предотвратить, то удар будет смертельным. Он, Альгирдас Пожера, должен что-то сделать. Он не может ее оставить одну, он не даст ей погибнуть. Боже мой, пора и ему очнуться, выйти из той спячки, в какую ввергла его сытая хрюкающая жизнь советского вельможи. Он не поэт, он - злой и бессовестный обманщик. Среди грязи и лжи он убаюкивал своими стихами, уводил от трезвых размышлений над жизнью. Это он породил такую Сигиту, совершенно беззащитную перед тем потоком лицемерия и обмана, именуемым советской жизнью. В этом повинны и школа и газеты, и радио, и фильмы. И он. Альгидрас Пожера. При жизни уже зачисленный в классики, рсыпанный сверх меры всеми благами, которые недоступны рядовому советскому человеку. Потому что он, сначала веря, а потом уже по инерции, страшась сойти с той скользкой дорожки воспевал эту ложь. И прав, тысячу раз прав Йонас Шимкус, старый паук, выживший в сибирских лагерях, что стихи его от года к году становятся все слабее, потому что они пусты, не одухотворены верой, и от них, как от трупа, начинает смердить сухой газетной статьей. Он, Альгидрас Пожера, уже давно мертв, как поэт. Во что превратилась его жизнь? Пьянство, неумеренная пища. И женщины. Много женщин. Со стершимися в памяти лицами. Все на одно лицо. И он ищет их, как наркоман опиум. Потому что в душе его пусто и нужно чем-то заглушить тревожный голос совести. Ведь был он когда-то честен и прям. Шел на смерть, не задумываясь. Потому что верил, и эта вера породила первые его стихи, замеченные всеми. Это был крик его души, романтичной и честной. А чем кончил? Сытым бесчувственным барином, которому и дела нет, что все, чему он поклонялся - ложь. Те, что были чувстствительнее его, кончили плохо. В Сибири. Или дома, изгнанные отовсюду, спились в кабаках. Он уцелел. Но какой ценой? И уцелел ли он, если душу свою погубил безвозвратно? Безвозвратно ли? Разве нельзя остановиться, что-то сделать, спастись? Начать с малого. Спасти эту девочку. И пусть это будет первым шагом на его пути к очищению, попробовать вернуться к истокам своей жизни. Начать новую жизнь, как некогда пытались проститутки, согретые чьей-нибудь бескорыстной, без грязи, любовью. - Вы любите свою жену? - как сквозь сон, ус-. лышал он голос Сигиты. Она улыбалась ему сверху, со своей полки, и ждала ответа. - Зачем тебе это знать? - Потому что я люблю вас и мне это очень важно. Я откажусь от своей любви, если у вас с ней настоящая любовь. Я не хочу обмана. Жена. Любит ли ее Альгис? И любил ли с самого начала? Попытаемся.разобраться. Если ковырять рану - уж до конца. С чего это все началось Альгис отчетливо сейчас припомнить не может. Уездный центр, где он работал в комитете комсомола инструктором, лепился кучами серых домишек меж песчаных холмов, поросших сосновым лесом, изреченным, вырубленным в войну. Но если отойти от городка за два-три километра, леса становились густыми, дремучими, как в сказке, и уводили в такую глухомань, куда не отваживались забрести охотники до грибов и ягод не только теперь, но и в мирные покойные годы. Там, в этих дебрях, в редких лесных деревушках, советской власти и в помине не было. Никакой власти. Это было царство лесных братьев, их вотчина, но укрывались они глубоко в лесах, жили в тайных бункерах, а в деревни совершали набеги, чтоб поживиться продовольствием, переспать с женой или поймать и всенародно повесить забредшего в глушь советского активиста. И советская власть появлялась там редко, внезапными, без предупреждения, наскоками, под конвоем вечно пьяных истребителей, вооруженных гранатами и автоматами. Это были уполномоченные финансового отдела, собиравшие быстро, без церемоний, налоги, государственные заготовители картофеля и мяса, или лекторы, часто городские интеллигенты, нервный суетливый народ, с трясущимися от страха губами, наспех, по конспекту, полученному в комитете партии, читали мужикам, согнанным в одну избу, скучную казенную лекцию о всех благах, что сулит им советская власть. А вокруг избы топталась непротрезвевшая охрана и порой от скуки постреливала из автоматов короткими очередями в мглистое небо, а то и вдоль улиц, что убедительности словам лектора не придавало. Советская власть держалась только в уездном центре, где были МВД и истребительный батальон в несколько сот человек, набранных отовсюду отчаянных голов, вечно пьяных, так как самогон и закуска доставались им бесплатно - они попросту реквизировали все это у населения и готовы были служить кому угодно и повесить или застрелить отца родного за такую вольготную и бесшабашную жизнь. Там же, в центре, жили все, сколько их было в уезде, коммунисты и комсомольцы. Почти вся комсомольская ячейка состояла из гим-назистов. Одни вступили в коммунистическую моло-дежную организацию из романтического порыва, свой-ственного юности во все времена, начитавшись бес-покойных горячих советских книг, переведенных на литовский язык. Другие уже в эти годы быстро сооб-разили, какой корыстный интерес представляет серая книжечка члена комсомола с черным ленинским профи-лем на твердой хрустящей обложке, и готовились вы-биться из низов в хозяев жизни, путь куда безошибочно открывала эта книжечка. Они не ошиблись, и многие годы спустя Альгис встречал своих бывших питомцев в министерствах в Вильнюсе важными владельцами роскошных кабине-тов и персональных автомобилей, пополневшими и са-моуверенными представителями партийной и государ-ственной элиты. Некоторые из них с трудом узнавали Альгиса, того, кто их породил и выдал им путевку в эту сытую обеспеченную жизнь, потому что Альгис был к тому времени поэтом, неизвестным, но все же поэтом, а это занятие ими не воспринималось всерьез, они говорили с ним в покровительственном барском тоне, не скрывая, что их положение выше и прочней, и не он, а они могут теперь решать его судьбу в ту или иную сторону, в зависимости от того, какие указания спустят свыше. Но была еще одна категория комсомольцев в уезде, тоже в гимназии, с которыми у Альгиса были отноше-ния неуверенные и подозрительные. Но зато они были самыми послушными и исполнительными. Это были мальчики и девочки из состоятельных семейств бывших чиновников, лавочников, владельцев лесных участков. Эта прослойка населения жила в вечном страхе кон-фискации остатков имущества и высылки в Сибирь, и потому дети из этих семейств, робкие и неуверенные, чаще всего подталкиваемые запуганными родителями, безропотно вступали в гимназии в комсомол, понимая, что членская книжка может стать охранной грамо-той для всей семьи. Они не задавали лишних вопросов, аккуратно выпол-няли любое поручение и первыми поднимали руку, когда требовались добровольцы для какого-нибудь дела. Но сделав его, снова замыкались в себе, укрывшись за став- нями родительского дома, ночами запоем читали вме-сто советской литературы истрепанные книжки из папиной библиотеки, где возникал мир необычной, им неведомой и всегда красивой жизни, без комсомольских собраний, казенных одинаковых речей и неуправляемого оскорбительного страха, которым они пропитывались уже в эти годы, и он, этот вечный страх за себя, за родных, отравлял лучшую пору жизни - детство. Ниеле Кудиркайте была из таких. Пухлая, с нежной белой кожей и ямочками на щеках, с льняными, почти белыми волосами, которые она уже завивала по краям, с серыми, вопрошающими глазами - она была типичной уездной барышней и училась в старших классах гим-назии. Училась прилежно, оправдывая надежды роди-телей поступить со временем в учительскую семина-рию и уехать отсюда в большой город, где жить не так опасно и хоть что-нибудь от прежней культуры со- хранилось. Отец ее некогда владел магазином, который был, естественно, национализирован и превращен в коопера- тив, где безропотно, за мизерное жалованье служил продавцом. Мать в той жизни давала частные уроки игры на фортепьяно, теперь, за отсутствием учеников, исчезнувших вместе со своими богатыми папашами далеко-далеко, в неизвестной и страшной Сибири, вела домашнее хозяйство, скудное по сравнению с тем, что было, но не такое уж нищее, потому что кое-что из накопленного в прошлом удалось утаить, и это поддер-живало семейный бюджет на пристойном, скрытом от чужих глаз, уровне. Ниеле была одной из многих, кого Альгис принял в комсомол с напутственной, каждый раз одной и той же, но вдохновенной речью, вручил членский билет и по-желал успехов в борьбе за святое дело Ленина и Стали-на. Единственное, что запомнил Альгис, это громкий смех, почти лошадиное ржанье, которым наполнилась неопрятная комната в укоме комсомола, где торжест- венно вручались новичкам членские билеты, когда Ни- еле, вся пунцовая от волнения, взяв из рук Альгиса кончиками белых пальцев серую книжечку и не зная, как подобает вести себя в подобном случае, сделала кник-сен, чуть присев и шаркнув ножкой. По этому нелепому и смешному случаю Альгис и запомнил ее. Потом на собраниях в гимназии, которую он опекал, потому что был грамотней других во всем укоме, неплохо знал литературу и даже сам делал первые попытки сочинять стихи на этих собраниях, где его любили и слушались. Он несколько раз замечал Ниеле, рано созревшую, с полной, выпирающей-грудью под гимназическим платьицем и с ямочками на белых сахарных щеках, всегда алевших, когда Альгис нена-роком взглядывал на нее. Она была аккуратной и при- лежной комсомолкой, без жеманства и робости согласилась вести литературный кружок в гимназии, знала наизусть много стихов Майрониса, Саломеи Нерис и неплохо, с чувством читала их, когда ги-мназисты-комсомольцы давали концерты после уездных собраний, проводившихся в большом зале гимназии. Альгис как-то дал ей свои собственные стихи почитать и сказать свое мнение. Дал, смущаясь, прося никому не показывать. И Ниеле тогда поразило, как этот длинный худой юноша, старше ее на два года, такой суровый и самоуверенный на собраниях, перед которым она и другие девочки испытывали трепет, граничащий со страхом, стал вдруг простым и застенчивым парнем, как все начинающие поэты, неуверенные в ценности сочиненного ими. Она унесла тетрадку со стихами домой и как-то, после уроков, сама пришла к нему в уездный комитет со свернутой трубочкой тетрадью ,в руке. Альгис сразу узнал свою тетрадь, поспешно выпроводил из комнаты всех, кто там был, запер изнутри дверь и сел перед Ниеле на стул, заложив ногу , за ногу, вначале еще самоуверенный, каким он всегда здесь был, а по мере того, как тянулось молчание, и Ниеле все не находила с чего начать разговор, быстро присмирел и как ученик, ждущий оценки педагога, стал волноваться и хлопать глазами, чем вызвал сочувственную улыбку у Ниеле. Почуяв свою власть над ним, она заговорила уверенно, но тактично, стараясь не задеть авторское самолюбие, кое-что похвалила, сказала, что на ее вкус, не получилось, показала, неверные, звучащие совсем не по-литовски строки, а в завершение, уважительно улыбаясь ему, сказала, что у него есть несомненный поэти- ческий дар и что она ему завидует, потому что сама она так написать никогда не сможет, хотя обожает поэзию и посоветовала больше читать классиков. У них все богатство литовского языка , и это оградит его от. злоупотребления новыми) ,на ее взгляд, вульгарными и безвкусными выраженими. Альгис, забыв, кто он, горячо благодарил ее, несмело, спорил и пошел провожать домой. Но в дом она его не пригласила. Они постояли у калитки, Альгис читал ей свои,совсем свежие стихи и видел за сдвинутыми зана-весками в окнах дома удивленные физиономии родите-лей Ниеле, встревоженно приникшие к стеклу. Никаких чувств Ниеле у него не вызывала. Он в ту пору и не задумывался об этом. Было некогда -работа поглощала все время. Женщины как женщины его еще не интересовали. А такую барышню, чужую ему по классу,он воспринимал лишь как возможный материал для формирования будущего советского человека. Но ценил в ней ум и довольно большие знания, которых ему не доставало. Потом среди комсомольцев проводилась мобилизация гимназистов старших классов, направляемых по заданию укома в дальние деревни библиотекарями. Внешне совсем не связанная с политикой, эта должность была опасной. Там, в деревнях, надо было жить среди чужих грубых людей и исподволь, подбором книг для чтения, агитировать за советскую власть, как говорили в укоме "вправлять" мужикам мозги. И осто-рожно подбирать на месте молодежь, тайком бесе-довать и готовить их против воли родителей к всту-плению в комсомол. Должность, что и говорить, не-завидная, особенно для девушки из городской культурной семьи, и чем такая работа могла кончиться, ведал один Бог. Альгис записал и Ниеле. Просто так, подвернулась по памяти, когда наспех подбирал кандидаток. К его удивлению, Ниеле не воспротивилась, когда на собрании назвали ее имя, хотя на том же собрании другие, даже парни, в чьей преданности Альгис не сомневался, находили сотни причин увильнуть, ссылаясь на болезни сразу ставших немощными родителей, хилость собственного здоровья и на то, что, уехав в деревню, они останутся недоучками, не кончив гимназии, а советской власти нужны образованные строители коммунизма. Ниеле поехала в деревню. В далекую, лесную, откуда весной и осенью ни пройти, ни проехать из-за раскисших дорог и разлившихся болот. Поехала безропотно, не понадобилось никакого давления. Обрекла себя на тяж-, кую долю при керосиновой лампе, тараканах в чужом, дурно пахнущем углу, на полное одиночество вреди со- всем чуждых ей и враждебных людей, на тревожные ночи, под выстрелы, грубую брань и вечную тоску по отцу и матери, не посмевших из страха за свою судьбу остановить дочь, ушедшую в неизвестность и тьму, откуда, их сердце чуяло, возврата нет. Свой комсомольский билет она оставила в уездном комитете и Альгис запер его в сейф. В деревне никто не должен был знать, что она комсомолка. Тогда не сдоб- ровать ей. А так - просто городская барышня из приличной семьи, а ее отца мужики из окрестных дере- вень знали по довоенным годам, когда брали у него в кредит, приезжая на ярмарку. Дочь такого человека могла рассчитывать на грубоватое деревенское гостеп- риимство и уважение и на защиту от чьих-либо пося- гательств. Тем более, выдача книг деревенским ребя- тишкам - дело безобидное, даже поощряемое мужи- ками, втайне надеявшимися через книги и науку, благо это не стоит денег, вывести свои босоногие оравы в люди. По долгу службы Альгис навещал библиотекарей в деревнях, привозил новые книги, давал инструкции, утешал и подбадривал. В такие поездки отправлялся он один, без охраны, чтобы не. навлечь на себя засаду лесных братьев и не выдать своих подопечных в дерев"- нях, открыв мужикам, кто на самом деле ведает библиотеками, и тем самым обречь их на верную' ги-, бель.,Он одевался попроще, в поношенную деревенскую одежонку, подальше запрятав личное оружие, и на по- путной лошади, подобранный на дороге проезжим му- жичком добирался до нужной ему деревни. Так было и в тот раз. Свинцовые, набухшие сыро- стью тучи ползли низко, чуть не цепляясь за гудящие вершины сосен. Колеса телеги переваливались через кор- невища деревьев, как ребра пересекавшие узкую петлис- тую дорогу в лесу, незаметно для глаза погружавшую- ся в холодную темень. Возница, нелюдимый мужичок, в потертом старень- ком кожушке, хоть еще было лето, холодное, правда, и дождливое, молчал всю дорогу, и только когда Альгис . угостил, его фабричной сигаретой, поинтересовался, к кому это он собрался в такую даль. Альгис назвал Ниеле. Оказалось, что мужичок ее знал. - Пропадает девка, - простуженно сказал он.- Самая пора замуж. В нашей дыре ей пары не найти.- И мельком глянув на Алъгиса из-под кустистых серых бровей, равнодушно, безо всякого любопытства, спро- сил; - Ты к ней по делу? Начальство уездное послало?. Раскрывать свои карты первому встречному не вхо- дило в планы Алъгиса, и он ответил, не задумываясь: - Жених. Мужичок. снова покосился на него, словно, проверяя правдивость его слов, и вздохнул: - Значит, жизнь не кончилась совсем... Другие вот помирать собираются... Он довез Алъгиса до деревни, постучал кнутовищем; в окно и впервые за всю дорогу улыбнулся: - Эй, библиотека, принимай жениха! Потом Альгин сидел с Ниеле и пил чай в пустом просторном доме, отведенном под библиотеку, где у од- ной бревенчатой стены были, сделаны самодельные пол- ки для книг, а все остальное убранство ничем не от- личалось от других деревенских изб. Большая. закопчен- ная печь, домотканные коврики. на стенах и даже киот с лампадой в, углу, правда, без трепетного огонька свечи, но железная керосиновая лампа над. столом высвечи- вала, издали тусклое распятие с поникшим на кресте худым великомучеником. Ниеле несказанно обрадовалась гостю. И .громко и заливисто смеялась, когда он. раcсказал ей, как ловко надул мужичка, представившись ее женихом. Она уложила его на. свою кровать за. печью отдох- нуть с дороги, а сама, накинув платок, побежала в де- ревню оповестить молодежь, что сегодня будут тан- цы. Алъгису нужно было познакомиться с этими пар- нями и девчатами, незаметно прощупать, кого уже можно. вызвать в уезд и там втайне, чтоб никто здесь не знал, принять в комсомол. Ниеле должна была ему показать с кем стоит об этом пошептаться в углу. Ложась отдыхать, он вынул из-за пазухи гранату зеленую яйцевидную "лимонку" с рубчатой поверхностью и спрятал за печью. Револьвер он с собой в дорогу не брал. Ненадежная штка. Да и воспользоваться им при случае вряд ли хватит времени. А "лимонка" подходила по всем статьям. Ее удобно прятать в одежде, а при нужде- сорвал кольцо и все готово. Живым в руки лесным братьям он не думал даваться. Взрыв гранаты был лучшим исходом."'Мгновенная смерть да еще впридачу napoчку) врагов с собой прихватишь на тот свет. Библиотека наполнялась людьми довольно скоро - Ниеле имела в деревне авторитет. Пришли и сельские музыканты, ничем не отличимые от других мужиков. Худой чахоточный старик с немецким аккордеоном "Хоннер", который он, достав из футляра, поставил на колени и тщательно протер перламутровые бока чи- стой тряпицей. Одноногий, одутловатый с лицом пья- ницы инвалид, отставив костыль, затренькал ногтями по струнам банджо и баба в платочке с провалившимся ртом внесла большой барабан. Музыканты расселись вокруг обеденного стола под лампой. Мебели в комнате больше не было и потому хватало места для танцев. Альгис рассматривал набившихся сюда парней и дев- чат, румяных, пышущих, здоровьем лесных жителей. И те и другие принарядились в мужские пиджаки, что было в ту пору модно, перешептывались, кидая смеш- ливые взгляды на Алъгиса и Ниеле, и это окончательно успокоило его. То, что он ее жених, ни у кого не вызвало сомнения. Музыканты заиграли польку. Деревенская застенчивость, поначалу сковывавшая гостей, быстро улетучилась, когда Альгис, взяв Ниеле за руку, вывел ее на середину неровного, со щелями, пола, и они заплясали так слаженно и ловко, будто проделывали это вместе не первый раз. Вокруг них закружились, запрыгали дру- гие пары с притопом, лихими подскоками, ревниво по- глядывая на Алъгиса и Ниеле, и ни в чем не собираясь им ycmynamь. Стало весело и душно. Открыли окна. По скамьям загуляла бутылка самогона, и парни, отворачиваясь, чтоб Ниеле не заметила, прикладывались к горлышку. Поплыл табачный дым, растворяя, заволакивая жел- тый свет керосиновой лампы. Уже девчата повизгивали в углах от мужских щипков. Альгису подмигивали как своему, и он умудрился несколько раз приложиться а горлышку бутылки, чем,совсем расположил к себе парней. Музыканты играли не переставая, останавливаясь лишь за тем, чтобы тоже глотнуть немного самогона и вытереть рукавом вспотевшие лбы. В тот момент, когда они' умолкли,' а вместе с музыкой кончился топот ног, изба наполнялась тонким, совсем домашним,,попи- скиванием сверчка, и Алъгису, слегка охмелевшему, ста- новилось хорошо на душе, и он понимал, что вечер пройдет удачно и в уком он вернется не с пустыми руками. За гомоном и музыкой никто не заметил, хотя были открыты окна; как на улицу деревни втянулся длинный обоз и незнакомые люди, небритые и грязные, обступили дом. У многих, подвешенные ремнями на шее, тускло поблескивали стволы автоматов. Лесные братья передвигались одними лишь им ведо- мыми путями, и в этот вечер их путь пролег здесь. Они бы прошли не останавливаясь, цель их была поважнее, но музыка и голоса привлекли внимание. Без стука, ногой толкнув дверь, ввалились трое. На одном был плащ с капюшоном и две немецкие, с деревян- ными ручками, гранаты на советском армейском ремне, стянувшем у талии плащ. Все трое были с автомата- ми, советских ППД, с круглыми черными патронными дисками. Гости молча стояли у двери, насупившись и явно наслаждаясь впечатлением, какое произвело их внезап- ное появления. Музыка оборвалась, музыканты, раскрыв рты, смотрели на пришельцев. Танцующие отступили к стенам, напряженно, неестественно замерли, чуя недоброе. Стало тихо-тихо, и эту зловещую тишину назойливо подчеркивал безмятежный писк сверчка, да всхрапывание и ржанье лошадей за окном. - Зачем перестали? - спросил тот, что в плаще, ухмыльнувшись, и под небритой губой блеснул метал- лический зуб. - Танцуйте. А мы посмотрим. Никто не шевельнулся. Альгис бросил взгляд на печь, где он спрятал гранату, но она была недосягаема, туда не проберешься незамеченным. Он глянул на Ни- еле. Она сохраняла внешнее спокойствие и даже улы- бнулась ему слабой вымученной улыбкой, словно ста- раясь подбодрить. - Выдадут или не выдадут? - стучало в голове.- Все думают, что я жених. Зачем им меня выдавать. Я как все. Что в этом подозрительного. Ну, танцуйте же, - с нажимом сказал тот, что в плаще. - Не то мы подумаем, что вы нам не рады. А вы же литовцы, такие, как мы... Верно? Никто не ответил. Лишь аккордеонист заискива- юще кивнул лысеющей головой. Продолжайте веселиться. Самое время. Литва кровью истекает. Чужой сапог топчет нашу душу. Он уже не улыбался и ронял каждое слово, как камень, в густую, затаившую тишину. - А вы? Сукины дети! Радуетесь, жабы? Хотите быть в стороне? Так пля- шите! Альгис отступив за чью-то спину, украдкой раз- глядывал лицо говорившего. Это не был крестьянйн. У него было тонкое нервное лицо, покрытое трехднев- ной щетиной, под которой проступала желтоватая, нездоровая от усталости и бессонницы кожа. - Должно быть, из Каунаса, лихорадочно думал Альгис, пытаясь угадать, может ли знать этот чело- век его. - Из недобитых интеллигентов,.-. Он у них главный... И орудует в этих краях... А я выступал на митингах... Мой портрет был в газете... Не нужно смотреть на него... Вспомнит, узнает... - Итак, танцы продолжаются! - властным то- ном приказал тот. Оркестр, музыку! Музыканты, растерянно и глупо ухмыляясь, не- стройно заиграли польку. Одна пара несмело вышла на середину и запрыгала на месте, боясь. приблизиться к тем троим, у двери; - Стой! - взмахом руки остановил музыку и тан- цующих человек в плаще, - Не вижу веселья. - Кривая ухмылка поползла по его синим, с запекшимися в углах белыми пятнами, губам. Танцуют все! И нагишом! Как мать родила! Вначале его словам не поверили, приняли за шутку и даже заулыбались в ответ, но он тронул рукой ствол автомата, а те; что стаяли по бокам от него, напра- вили тусклые стволы над черными дисками прямо на людей. - Считаю до трех. Кто не разденется, умрет одетым! Ну, живее! Плясать на кладбище, на наших костях - не стыдитесь, 'чего же стесняетесь пока-: зать, что штанами прикрыто? Нет у вас стыда, соба- чьи дети! Раз!:. Все, кто жались по стенам, вдруг вышли из оцепене- ния. Парни, не сводя глаз с направленных на них ство- лов, зашарили руками по ремням; стали, путаясь, рас- стегивать штаны. И девчата, помертвев, тоже стали раздеваться, повернувшись лицом к стене. Ниеле не отвернулась. Она спокойно сняла кофточ- -ку,.аккуратно сложила ее на спинку стула, затем отстегнув на боку пуговицу, стряхнула с бедер на пол юбку, переступила через нее и тоже повесила на стул. Села, сняла туфли, чулки с поясом и осталась в белых полупрозрачных трусиках и лифчике. - Два! Снимать до конца! Ниеле, закинув красивые полные руки за спину,' от- стегнула лифчик; и он сполз ей на колени, открыв две белых упругих груди с синими жилками вен, проступи- вших сквозь нежную кожу, и темными кружками тор- чащих сосков. Альгис разделся машинально, даже не успев. поду- мать о том, что он делает. И лишь оставшись наги- шом, почувствовал холод, идущий из окна и обхватил плечи руками; как бы силясь согреться. - Большая комната напоминала предбанник с белыми пятнами голых тел и кучками одежды, брошенной на пол. - Танцы продолжаются! Оркестр, прошу! Оркестр заиграл ту же польку. Заныл, как нищий, аккордеон, забухал в самое сердце барабан. Как нежи- вые, задвигались несколько голът фигур. - Идемте танцевать, - услышал Альгис у самого уха голос Ниеле. Она стояла. перед ним с отсутст- вующим взглядом, будто не видела его, сама положила ему холодную руку на голое плечо, и он кожей почув- ствовал прикосновение к своей груди ее колких сосков, а затем - мягкую упругость полушарий. Как во сне запрыгали они босыми ногами, чуя ступ- нями неровный щелястый пол и уставившись один на одного поверх глаз, на лоб, на волосы. - Танцуйте, - шептали ее губы, бессмысленно повторяя, - танцуйте, танцуйте, танцуйте... Чахоточный аккордеонист, уже освоившись, стара- тельно растягивал меха, качал в такт лысеющей голо- вой и, глядя во все глаза на мелькавших перед ним голых людей. - Стой! - закричал человек в плаще. - Музыкан- там тоже раздеться! Из всего, что было дальше, Алъгису назойливо вреза- .лось в память одно: одноногий инвалид с рыхлым, в складках животом, игравший на банджо. Инстру- мент покоился на голом обрубке ноги, напоминавшем протухший окорок, с рубцами швов, синих и розовых, на тупом бугристом конце. И этот обрубок подрагивал в такт польке, вызвая у Алъгиса тошноту. Они танцевали так долго, без перерыва, пока не сбились с ног, .покрылись испариной, но не гревшей, а сжимавшей кожу липким холодом. Потом их погнали на улицу, в сырую темень, и они шлепали босыми ногами по раскисшей, колючей от холо- да грязи. Бежали подгоняемые гогочущими конвоирами, смутно белея во тьме телами, мимо наглухо закрытых домов с неживыми, без единого огонька, окнами. Так они протрусили мимо всего обоза, растянувшегося по улице на километр, и с каждой телеги им неслись вслед улюлюканье, хохот, жгучие бесстыдные слова. Бежали молча, только слышалось шлепанье ног в лужах, тяже- лое прерывистое дыхание и изредка безнадежный деви- чий стон: мамочка, мама. За деревней был мокрый луг, упиравшийся в темную стену леса, шумевшего глухо, как на кладбище. Их поставили неровной шеренгой спинами к конвою, лицом к лесу. И снова Ниеле была рядом с Альгисом, вцепившись холодными пальцами в его руку, но не смея взглянуть на него. Он тоже не смотрел. Да не думал ни о чем - в голове было пусто и гулко, будто остался один череп, без всего внутри, и там, в пустоте был один лишь холод. За их спинами слышалось щелканье затворов, глухой, обрывками, разговор конвоиров. Потом знакомый голос того, что в плаще, ударил в затылки: - Слушайте меня, жабы. Вас всех, как собак, при- кончить надо. Но вы - литовцы, жабы, а нас и так мало, русские скоро всех перебьют. Поэтому кровь литовскую мы проливать не будем. Но проучим так, чтоб десятому заказали. По моей команде открываем огонь. Кто добежит до леса, пусть свечку в костеле поставит, а кто не успеет, сам виноват. - Предатели, суки, подонки! Бегом! Марш! Шеренгу, как ветром, сдуло, понесло к лесу неровной, зигзагами, линией белых пятен. Вслед разорвались, рас- сыпались дробью автоматные очереди. Альгис прыгал по кочкам, скользил, не выпуская руки Ниеле, .а она, задыхаясь, не поспевала за ним. Пули с ноющим свис- том рвали темень у самой головы, и он дергал головой, не понимая, что этим спастись нельзя. Ниеле рванула его руку, и он обернулся на ходу, увидел ее широко распахнутые глаза, захлебывающийся в крике открытый рот и темную струйку, ползущую со щеки на шею и дальше на грудь. Но она не падала и все еще бежала, все тяжелей и медленней, до боли от- тягивая его руку. Не помня, что делает, Альгис остановился, обхва- muл ее руками за спину оторвал от земли, поднял перед собой и понес, как во сне, оступаясь, слыша чавканье воды и замирающие последние выстрелы. Он нес ее и тогда, когда мимо мелькали шершавые стволы сосен, а прелая хвоя гибко пружинила под босы- ми бесчувственными ногами. Видел мелькнувшую среди деревьев голую фигуру, хотел позвать на помощь, но она исчезла, и только верхушки сосен гудели над голо- вой, нагоняя сонливость и беспамятство. Под утро Альгис набрел на одинокий хутор, напугав до смерти хозяина, когда тот увидел двух голых поси- невших людей, перемазанных кровью. Рана у Ниеле оказалась неопасной. Пуля касательно порвала кожу на щеке у подбородка, и в уездной боль- нице она пробыла недолго, выйдя оттуда с извилистым шрамом, который с годами стал почти незаметным и только в минуты волнения вновь возникал, краснея неровной полоской. Пока она лежала в больнице, Альгис навещал ее, и она каждый раз просила его ничего не говорить роди- телям, не пугать их. Потом, когда выздоровеет, сама расскажет. И Альгис соглашался, отводя глаза, и му- чительно искал слов, как обьяснить ей, что произошло в ее доме. В эти дни из уездного центра отправили в Сибирь очередную партию неугодных, и родители Ниеле попали в их число. Альгиса не было, когда составляли списки, и остановить выселение этой семьи он не успел. Узнал лишь несколько дней спустя, когда решил навестить их, подготовить к неприятному известию о случившемся с дочерью и наткнулся на заколоченные окна и опеча- танную знакомым оттиском на сургуче дверь. Через уездное начальство он сделал попытку ис- править ошибку - депортацию семьи активной комсо- молки, пролившей кровь за советскую власть, - телег- раммой нагнать эшелон, извлечь из него и вернуть домой семью Ниеле Кудиркайте. Но то ли телеграммы не дошли, то ли в общем хаосе бесчисленных марш- рутов с вывозимыми в Сибирь литовцами, латышами, эстонцами, не смогли разыскать тот эшелон, но толь- ко его хлопоты ни к чему не привели. И начальство отмахнулось от него, даже заподозрив в беспринцип- ности и стремлении поставить личное выше обще- ственного, что по тем временам считалось опасным грехом для коммуниста. Ниеле осталась совсем одна. Кроме Альгиса, никого не было из близких людей. И он, проникшись сострадани- ем к ней и понимая свою ответственность за судьбу этой девушки, уже связанной с ним никому невидимы- ми, но нерасторжимыми нитями привел ее из больницы к себе, и она тихо, замкнуто, днями не разговаривая с ним, прожила там неделю и ничего не сказала в от- вет, когда он предложил ей оформить законный брак. Так они стали мужем и женой, и Альгис потом никогда не жалел, что так случайно и долго не раз- думывая, сделал свой выбор. Уже известным поэтом, живя в столице в почете и достатке, он не без гор- дости видел, насколько она лучше всех жен его новых друзей, как понимает его, зная все слабости и недо- статки, разумно и деликатно прикрывает их от чужо- го глаза, оставаясь требовательной и неуступчивой наедине. Своим успехом и положением Альгис во мно- гом был обязан ей, ее безошибочному вкусу и той атмосфере, которую создала она в доме. Она не могла винить Альгиса в тяжкой судьбе своей семьи. Ведь вслед за мужем она тоже приняла этот строй и служила ему, сначала против своей воли, а по- том смирившись, как и вся Литва. Они оба годами хлопотали, используя высокие связи и знакомства, пы- таясь разыскать в необъятной Сибири затерявшиеся следы, даже ездили туда, и все, что увидели, надолго отравило им жизнь. И отец, и мать, и две сестрички, младшие ее, затерялись, исчезли в таежных дебрях, среди проволоки бесчисленных концлагерей, в серых избах и землянках спецпоселений, покрывших, словно оспа, дикую и чужую красоту берегов Енисея. Альгис, правда, потом издал цикл стихов под названием "Песни Енисея", но были они посвящены описаниям природы, поразившей его, и гидроэлектростанциям, возникшим на берегах реки по воле партии коммунистов. Эти стихи Ниеле не любила и на книжной полке дома их не держала. После смерти Сталина, когда стали возвращать из ссылки уцелевших мученников, внезапно обьявился отец Ниеле. Без детей и жены. Их могилы остались в Сибири. Альгис и Ниеле приютили его у себя, окружили лаской и заботой, каких старик, больной и полубе- зумный, не чаял увидеть на склоне жизни, лечили у лучших докторов, возили на курорты, но он протянул полгода и скончался, так и не рассказав даже дочери, что пережил там, за Полярным кругом, потому что боялся всех, не доверял никому и ей не отважился открыть душу. Похоронили его, исполнив последнюю волю, в уездном центре, где прошла вся жизнь семьи. Дочь и зять поставили на могиле дорогое надгробие из темно-крас- ного гранита, и местное кладбище до сих пор кичится этим памятником, которое, по мнению ценителей, яв- ляется подлинным произведением искусства. Каждый год Ниеле с детьми навещает могилу, и власти городка принимают ее с почетом, как жену знаменитого поэта, и по указанию этих властей к ее приезду памятник украшают венками и букетами цве- тов за казенный счет. Уже, когда поезд тронулся, ввалились со свертками и бутылкой коньяка Дауса и Гайдялис, застывшие на морозе, с инеем на бровях и ресницах и стали топать сапогами, согреваясь в вагонном тепле. В купе стало шумно. Сигита снова отвернулась к стене. - Эй, дама, - хмельно позвал ее Дауса, явно успевший хлебнуть спиртного на вокзале. - Составь нам компанию поужинать. Не побрезгуй. - Я не хочу есть, - огрызнулась, не повернув головы Сигита. - Грубишь старшим. Нехорошо, - заметил Гай- дялис. - Оставьте ее в покое, - вмешался Альгис. Си- гита, я прошу тебя. Садись с нами поужинать. Вот что, товарищи, мужчины, выйдем из купе, не будем ей мешать. Пусть она все расставит, приготовит. Наведет уют женской рукой. Согласна, Сигита. Она повернула лицо к нам и улыбнулась. - Вот что значит писатель, - воскликнул Дау- са. - Имеет подход к женщинам... А мы темные да серые... - Пошли, - стал подталкивать их к выходу Альгис. Ему не терпелось очутиться с ними без Сигиты и поговорить всерьез о ее судьбе. Они, хоть и милицио- неры, но все же люди. Особенно этот Гайдялис внуша- ет доверие. Они должны знать, как можно помочь ей, вернее, - как спасти ее от гибели. А уж узнав, как это сделать, Альгис остальное возьмет на себя. Они уже вышли из купе и прикрыли за собой дверь, как оттуда послышался голосок Сигиты. - А ножик? Что, я пальцем буду колбасу на- резать? - Ишь чего захотела! Ножик? - хмыкнул Дауса.- А пистолет не нужен? - Дайте ей нож, - сказал Альгис. - Нельзя. Опасно, - покачал головой Гайдялис. За ней нужен глаз да глаз. - Дайте ей, - повторил Альгис. - Я ручаюсь. Беру всю ответственность на себя. - Если что, отвечать нам, - угрюмо сказал Да- уса, но ножик достал из кармана, расправил лезвие и протянул Сигите в купе, потом иронически покосил- ся на Альгиса. Гуманизм... пустые штучки... Альгис не стал с ним спорить, отвел обоих подаль- ше от дверей купе в тамбур и там, оставшись наедине, рассказал им все, что узнал от Сигиты в их отсутствие. К его удивлению, это произвело впечатление не только на Гайдялиса, но и на Даусу. Что делать? Как ее спасти? - взволнованно спрашивал Альгис. - Дайте совет. - А какой совет? - задумчиво протянул Дауса с серьезным озабоченным выражением на своем длин- ном лице. - Взять на поруки. Хоть это вышло из моды. Но для вас, такого известного человека, сдела- ют исключение. - Вы знаете кого-нибудь из начальства в Кауна- се? - спросил Гайдялис. - В горкоме партии... или в прокуратуре? - Первый секретарь горкома - мой лучший друг.- воскликнул Альгис. - Тогда дело в шляпе, - хлопнул его по плечу Дауса. - Считайте, девка у вас.. Одно ваше сло.- во - и пустят ее, куда глаза глядят. Единственное, что надо сообразить, - как ее хозяевам вбить в башку, чтоб не подавали в суд за пятьсот рублей. - Я им верну эти деньги! - закричал Альгис. У меня есть с собой! Аккредитив. Завтра в Каунасе получу и занесу им домой! - Только расписку не забудьте взять с них, - де- ловито посоветовал Дауса. Товарищи, вы себе не представляете, какое мы доброе дело сделаем с вами завтра! - обнял их обоих за плечи Альгис и по их лицам видел, что они, как и он, взволнованы и растроганы. Только чур! - ей пока ни слова. Пойдемте в купе и выпьем. Это стоящее дело! - оживился Гайдялис. Совсем не грех, - поддержал Дауса. Как сказала бы моя мамаша, богоугодное дело не грех исмочить. Они выпили все вчетвером. Даже Сигита. Правда, не до конца и закашлявшись. И оба милиционера хохотали и стучали ей по спине кулаками. - Эх, Сигита, будь я помоложе на двадцать лет! шумел пьяный Дауса, любуясь ею. Вот пойдешь ты учиться на шофера, потом поедешь на машине по городу и сделаешь нарушение, тяжко мне будет, а при- дется тебя оштрафовать. Потому что служба прежде всего! - Так вы из милиции? - сузила глаза до щелок Сигита. - Что ты, что ты, спохватившись, замахал руками Дауса, а Гайдялис быстро вставил с хитрой ухмылочкой: - Разве, детка, таких дураков в милицию берут? - А почему на вас штаны с кантом, как у милици- онеров? - С кантом? С каким кантом? - стал дурачить- ся Дауса. Ах, это? Твоя правда, красавица. Мили- цейские это штаны. Видала, какие толстые, теплые? Мы же за тобой в Россию поехали. Тут какие морозы... Вот начальство и выдало нам эти штаны. Чтоб не замерзнуть. А то как же мы тебя домой привезем? Ясно? Сигиту эти доводы убедили, и она успокоилась. Потом они сидели напротив Альгиса все трое: Да- уса, Сигита и Гайдялис. Сигита - между ними. И вме- сте пели. Старую деревенскую песню. Она - высоким голоском, а они оба низко гудели: Куда бежишь тропинка милая? Куда ведешь? Куда зовешь? Кого ждала, кого любила я, Уж не воротишь, не вернешь. Сигита доверчиво положила им обоим руки на плечи, а глаза ее были прикованы к лицу Альгиса. И она пела для него одного. А оба милиционера, раскисшие от коньяка и тепла, гудели, обрамляя ее голосок, и по лицам было видно, как хорошо и прият- но им.. Посмотреть со стороны, никогда не скажешь, что сидят два конвоира и арестантка... Просто трое деревенских литовцев распелись от души, позабыв все на свете, словно они не в поезде, стучащем по рельсам морозной России, а у себя на селе, за околицей теплым летним вечерком. - Один народ, - растроганно думал Альгис.- Маленький, битый всеми, кому не лень. А все же живой и неповторимый. И милее его нет ничего сердцу поэта. Альгис тоже стал вдохновенно подпевать. Пели они долго, до полуночи, пока не застучали в стены из соседних купе. Тогда умолкли, стали укладываться спать. Погасили свет, оставив синий огонек, залезли под одеяла и под стук колес со спокойной душой стали проваливаться в сон. Вагон от резкого торможения толкнуло так, что Альгис съехал на самый край постели и вынужден был упереться руками, чтобы не удариться головой. Греме- ли железом буфера сталкивающихся вагонов. Поезд замедлил ход, и это было заметно в тронутое инеем окно по все медленней и медленней уплывающим на- зад низким неясным строением какой-то станции. Купе было залито мертвым синим светом. Сверху над Альгисом похрапывал Гайдялис, свесив вниз ногу в коричневом носке с заметной дыркой на большом пальце. Внизу напротив спал Дауса, укрывшись с голо- вой под одеялом. В проходе на полу стояли друг против друга две пары грубых яловых сапог, покачива- ясь в такт торможению лоснящимися голенищами со свисающими через верх концами несвежих портянок. Альгис уловил тяжелый дух, идущий от них, помор- щился и перевел взгляд вверх напротив. С полки свесила взлохмаченную голову Сигита и, улыбаясь смотрела на него. Вагон проходил мимо станционных фонарей, и желтый свет, пульсируя, за- глядывал в купе, озаряя припухшее спросонья совсем детское лицо Сигиты и вспыхивая искорками в ее, казалось, смеющихся глазах. Альгис улыбнулся ей в ответ и почему-то приложил палец к губам, как заговорщик, прося ее быть потише, чтоб не разбудить соседей. Сигита согласно кивнула и положила голову. на самый край своей полки, отчего щека свесилась, и это еще больше придало ей вид шаловливого ребенка, безмятежно уверенного, что мир хорош, и наблюдающего за ним, Альгисом, с до- черней доверчивостью. Вагон остановился напротив серого, с грубыми бе- тонными колоннами, вокзала с холодными бельмами. замерзших окон. Минск, - прочитал Альгис и машинально гля- нул на свои часы. Было сорок минут первого. Скрипу- чий деревянный голос станционного диктора проник в купе невнятными обрывками, из чего он лишь уяс- нил, что стоянка поезда здесь продлится двадцать минут. В коридоре вагона уже толкались, глухо бубня, пассажиры, угол чьего-то чемодана стукнул по двери, и этот стук окончательно разбудил Альгиса. Он сел, натянул на себя брюки и рубашку, стал обуваться. Сигита сверху молча смотрела на него. Дауса и Гайдялис спали. Альгис одевался мягкими насторо- женными движениями, стараясь не разбудить спящих, и по мере того, как он одевался, решение окончательно прояснилось у него в голове. - Поезд стоит двадцать минут. Они оба, Сигита и он, успеют выбраться и на первом такси укатить подальше от вокзала, пока не спохватились ее конво- иры. Главное - не разбудить их. Что он предпримет дальше, Альгис еще ясно не сознавал. Надо спасти эту девочку. Это - главное. Все остальное - мелочь, труха. Он спасет не только ее, но и себя. Свою душу. Порвет с прошлым, начнет новую жизнь и, как бы она ни сложилась, все равно будет лучше, по крайней мере, чище прежней. Ведь он еще молод. Что такое сорок лет. Приличный англичанин, а уж англичане умеют красиво жить, только в этом возрасте женится. Он еще полон сил. Надо встряхнуть- ся, собраться в пружину и тогда... Что будет тогда, Альгису некогда было прикинуть. Секундная стрелка, фосфоресцируя, неумолимо двига- лась по циферблату часов на его запястье. Медлить больше нельзя было. Дауса пробормотал что-то во сне, заставив Аль- гиса замереть с поднятой ногой и руками на застежке ботинка, но не высунул лица из-под одеяла, а, наобо- рот, повернулся, кряхтя, лицом к стене. Он поднял глаза к Сигите. Она уже не улыбалась, а смотрела напряженно, еще не догадываясь, но смут- но чувствуя какую-то связь двух сообщников, возник- шую между ними с той минуты, как Альгис .стал одеваться. Легким кивком головы и движением глаз Альгис велел ей одеться, и она будто только ждала этой команды, мягко села на своей полке, согнув колени у подбородка, достала из сетки под потолком свой свитер и стала натягивать его через голову, плавно и вкрадчиво, словно загребая воду, двигая в воздухе руками. Альгис снял с крючка свой пиджак, надел, даже застегнул на все пуговицы. Сигита, выпростав голову из ворота свитера, кивнула ему и протянула вниз свой чемоданчик с облупившимися углами. Альгис принял его беззвучно, поставил на свою постель. Затем надел пальто, шапку. Теперь нужно было поднять си- денье своей полки, чтоб вынуть из-под нее чемодан и саквояж. Сверху, с полки Гайдялиса, оборвался храп. Альгис стоял в проходе, стараясь не дышать, и гла- за его были на одном уровне с остроносым, неживым от синего света лицом Гайдялиса. Глаза милиционера были закрыты синеватыми, набрякшими веками, и ры- жие ресницы подрагивали. - Не нужно смотреть на него, он почувствует взгляд и проснется. Только бы не заскрипела полка, когда стану поднимать. Он нагнулся, мягко, не шурша, сдвинул всю по- стель к ногам, обнажив серый дерматиновый верх полки, взялся обеими руками за ее край, напряг мыш- цы, до онемения. Полка без скрипа плавно поднялась и Альгис ле- вой рукой прижал ее к стене, а правой нащупал руч- ку чемодана, поднял и поставил на пол и то же са- мое проделал с саквояжем. Затем также плавно и без- звучно опустил полку на место, выровнял матрац, поправил подушку, натянув до середины ее простыню с одеялом. Сдержанно, в три приема, перевел дыхание. Сигита тронула его рукой за плечо, и он посторонился. Она свесила вниз ногу в мужском ботинке со скошенным, сбитым каблуком, пошарила ею в воздухе, ища опоры, и задела чайный стакан на столике. Звякнула ложечка в стакане, задребезжал мельхиоровый подстаканник. Сигита рывком убрала ногу вверх. Дауса заворочался на своей полке, выпростал из- под одеяла голову со слипшимися на лбу жидкими волосами, разлепил один глаз, мутно уставившись на одетого Альгиса. Альгис ничего другого не смог придумать, как нагнуться к нему, загораживая собой чемоданы, и успокаивающим жестом поводить ладо- нью перед его носом. - Спите... Иду покупать сигареты, - произнес он свистящим шопотом. - А-а, - сонно протянул Дауса и закрыл глаза. Альгис разогнулся. Сигита сидела на углу, на своей полке, сжавшись в комок, и испуганно смотрела на него, затаив дыха- ние. Движением глаз Альгис велел ей проползти в дру- гой конец полки, к дверям. Покосился вниз на Даусу. Глаза его были закрыты, и дышал он ровно, с буль- кающим хрипом в горле. Сигита опустилась на пол гибким упругим движе- нием всего тела, повиснув на руках. Альгис подхватил ее, бесшумно поставил на ноги. Она показывала глаза- ми наверх. Он догадался, пошарил рукой на ее полке, нащупал плюшевую куртку и передал ей. Сейчас нужно было выйти. Без промедления. Не стукнув дверью. У двери стояла Сигита, он - за ней, в узком проходе, и меняться местами было неудобно, даже опасно. Был риск задеть спящего Даусу. Сигита оказалась очень смышленой. Успокаива- юще кивнув ему, взялась обеими руками за никель дверной ручки, прикусила от напряжения губу и нажа- ла. Дверь медленно поползла, открыв щель в освещен- ный коридор и сразу впустив в купе шум голосов оттуда. У Альгиса от боли онемела спина. Он не оглянулся. Стоя в проходе, он загораживал Сигиту от спящих и, протянув руку, помог ей оттянуть дверь наполовину. Сигита боком выскользнула в коридор с плюшевой курткой на согнутом локте. Альгис передал ей ее чемо- данчик, затем свой и саквояж. Она отошла вправо, скрывшись из виду. Тогда Альгис обернулся. Дауса сопел, снова натя- нув на лицо одеяло. Закрытые, как покойника, глаза Гайдялиса подавали признаки жизни подрагиванием рыжих ресниц. Взгляд Альгиса скользнул по столику со стаканами недопитого чая в подстаканниках, кус- ком недоеденной колбасы на газетном обрывке и гор- кой цветных бумажных оберток от сахара-рафинада. Над его опустевшей постелью в сетке топорщилась оранжевая мыльница, тюбик зубной пасты и футляр со щеткой. И, как бы убеждая себя, что он абсолютно спокоен, вернее, проверяя себя, Альгис задержался еще на миг, пока не вынул все это из сетки и сунул в карман пальто. Лишь после этого он протиснулся в коридор и медленно, медленно потянул назад дверь, с легким щелчком захлопнувшуюся на замок. В коридоре, ярко освещенном матовыми плафона- ми, теснились, проталкивая вперед чемоданы, севшие в Минске пассажиры, и вместе с ними в устоявшееся дремотное тепло вагона из тамбура наползал сырой морозный пар. Сигита застряла во встречном потоке пассажиров, пробивалась плечами и локтями, вызывая недоуменные взгляды и даже негодующее ворчание.. Она беспомощно оглянулась на Альгиса, и он улыб- нулся ей, даже подмигнул, чтоб приободрить, просу- нул свой чемодан, упер боком ей в спину и стал подталкивать, помогая добраться до тамбура. Нужно было спешить, во что бы то ни стало. В купе могут хватиться их любой момент. Плакал на чьих-то руках сонный ребенок, и люди переговаривались отрывисто и нервно. Толстая, уку- танная поверх теплого пальто огромным. платком, дама прижала Альгиса к стене, дыша ему в шею, и он рванулся движением всего тела, слыша сухой треск отрываемых пуговиц. - Я с ума сошел, - мелькало в голове. - Что я делаю? Как мальчишка бегу, грубо толкаю людей. Зачем? Куда? И вдруг ему стало смешно. - Пардон, мадам, - оскалился он в улыбке тол- стой даме. - Моя пуговица зацепилась за ваш платок. - Ненормальный, - зашипела она ему в спину, но он уходил от нее, отжимая встречных, и каждый раз смеясь, извиняясь: - Пардон... пардон. У тамбура было немного свободней, и можно было отдышаться, запахнуть разъехавшееся в стороны паль- то. Голова Сигиты мелькала уже в тамбуре. Проводница в черной шинели удивленно вскинула на Альгиса глаза: - У вас билет до Вильнюса. Здесь сходите? Тогда я отмечу освободившееся место. У Альгиса холодком сжалось сердце. На их места пустят новых пассажиров, и конвоиры хватятся, под- нимут тревогу'. - И девушка сходит? - Нет, нет, - как можно беспечней улыбнулся Альгис. - Мы вернемся. Только эти вещи передадим,- кивнул он на свой багаж. - Здесь нас люди встречают. - А-а, - с сомнением в голосе протянула провод- ница. - Я думала, это ваш багаж. Только быстренько, не опоздайте. Осталось десять минут. - Слушаюсь, товарищ начальник, - фамильярно рассмеялся Альгис и вызвал у нее ответную. улыбку.. - Давайте, давайте. Не загораживайте проход. Спускаясь со ступенек на заснеженную, продува- емую колючим ветром платформу, Альгис вспомнил, что он не рассчитался с проводницей за два стакана чая с лимоном и представил себе, как она будет честить его на весь вагон, когда станет ясно, что он скрылся. Да еще не один, А с преступницей, которую везли судить два несчастных конвоира из Литвы. Вот уж будут злорадствовать и потешаться все пассажиры. Потому что милицию одинаково не любят что в Лит- ве, что в России. Сигита, запахнув на шее свою куртку и подняв воротник, щурилась на ветру, поджидая его. - Дайте, я понесу, - потянулась она к саквояжу и смотрела на него доверчиво и преданно блестя . глазами. - Ты дама, - локтем отвел ее руку Альгин.- А я еще не такой старый. Сигита рассмеялась. - Давай темп, сказал Альгис, устремляясь вдоль платформы. - Подальше отсюда. Они пересекли большой, отделанный гранитом зал ожидания, где на деревянных скамьях, поджав ноги, спало вповалку множество людей в окружении груд, котомок, чемоданов и узлов. Здесь было тепло, и воз- дух был густой и кислый. Альгис с облегчением вышел на привокзальную площадь, темную, с редкими фонарями. Ветер усилил- ся и сек лицо мелкими иголками. Зеленые огоньки на двух свободных такси зазывно мигали в конце площа- ди. Они поспешно направились туда, обгоняя другихлюдей, с чемоданами и узлами тоже торопившихся к автомобилям. - Успеем первыми, - загадал Альгис, переходя на широкий спортивный шаг, - и Сигита спасена. Сигита почти бежала, стараясь не отстать от него. Уложив вещи в багажник, он пропустил Сигиту на заднее сидение, и сам подсел к ней, с силой захлопнув дверцу. Шофер, молодой небритый парень в шапке-ушанке и меховом жилете поверх пиджака, окинул их равно- душным взглядом: - Куда? Вопрос шофера застал Альгиса врасплох. Дей- ствительно, куда они поедут? Альгис сгоряча не под- умал об этом. Главное, было уйти от возможной погони, а куда - надо было решать сейчас, без промедления, под устремленным на него скучающим взглядом шофера. В Минске Альгис никогда не был и друзей не имел в этом городе. Гостиница исключалась. Там потребу- ют документы, а их у Сигиты нет. Потом с минуты на минуту их хватятся и начнут искать. Нужно как можно быстрее покинуть этот город, убраться подальше и за- мести следы. - В аэропорт, - сказал Альгис. "Волга", взревев остывшим мотором, понеслась мимо вокзала, и Альгис, прильнув к стеклу, проследил, не видно ли там милиционеров. Развернувшись на площади, такси нырнуло под железнодорожный мост, и вверху, над их головами, прогрохотал пассажирский поезд, судя по времени, их поезд, который они недавно покинули. Альгис облегченно вздохнул, откинулся на мягкую спинку сиденья и взглянул на Сигиту. У нее на лице было такое выражение, удивленное и выжидающее, будто она играет в какую-то увлекательную, захваты- вающую дух, игру, и с ликующим замиранием сердца ждет, какой новый ход предложит ей напарник по игре. То есть, он - Альгирдас Пожера известный поэт и лауреат нескольких премий, отец семейства, с вис- ками, тронутыми первыми нитями седины. Ты знаешь, куда мы едем? - спросил по-литов- ски Альгис, скосив глаз на шоферский затылок. Нет, - простодушно и доверчиво улыбнулась Сигита. - Эх, ты, Алдона-Сигита. Влипли мы с. тобой в историю... и чем она кончится, один Бог ведает... Зовите меня Сигита. Я свое имя не люблю. - Хорошо, будешь Сигитой.. Л вот кем буду я? Моим товарищем. Старшим товарищем. А имя пусть остается ваше. Альгирдас очень красивое имя. Альгис невесело усмехнулся и в задумчивости по- гладил ее ладонью по отсыревшим непричесанным волосам. Сигита втянула голову в плечи и отстрани- лась, недовольно взглянув на него. - Да я тебе в отцы гожусь. Чего ты набычилась, глупенькая? Слушай меня внимательно и будем вместе' решать, что делать дальше. И он рассказал ей всю правду, скрытую от нее ми- лиционерами, - и о том, что в Каунасе ее ожидает суд и, по крайней мере, год или два тюремного заключения. Она вдавилась в спинку сиденья и, замерев, слушала. - Ах, собаки, - простонала она, когда он умолк.- А прикидывались добренькими, к маме везут... Чуяло мое сердце что-то неладное. Галифе эти с синим кан- том... Конечно, милиция. Как ч им поверила? И вы, всю дорогу знали... и мне ни слова? - Поэтому я с тобой здесь. - Куда же мы денемся? Нас будут искать. Будут. А мы спрячемся, улыбнулся ей Аль- гис. - И вы тоже? - недоверчиво заглянула она ему в глаза. - Не оставлять же тебя одну, такую глупень- кую, - рассмеялся Альгис. - Пропадешь ни за грош. Будем оба скрываться. У меня для этого тоже есть веская причина. - Вы тоже... кого-нибудь обворовали? - Сам себя. Так тоже бывает, Сигита. И много лет подряд. А сейчас - баста. Нет больше Альгирдаса Пожеры. Родился новый человек. Ему семнадцать лет И он начинает новую жизнь, всю сначала. Сигита с сомнением следила за его лицом, ожидая что он рассмеется. Но лицо было строгим и печаль- ным, и складки у губ обозначились резко и горько. И Сигита поверила. Она нашла на его колене руку ткнулась в нее, стала беззвучно целовать, и Альгис почувствовал теплое и мокрое прикосновение слез на коже. Он положил другую ладонь на ее взлохмаченный мягким затылок, и она не стряхнула ее, а стала ласково и доверчиво тереться. - Приехали, - не оборачиваясь, в смотровое зер- кальце сказал шофер, и машина затормозила, мягко присев на рессорах. Выгрузив вещи на край тротуара и получая с Аль- гиса плату, шофер полюбопытствовал. - Иностранцы? - Да, да, - ответил не задумываясь Альгис. - Немцы? - Да, немцы. - Много сейчас ездит иностранцев. С другим ни- как не дотолкуешься. Вы-то по-русски хорошо говори- те. Маленько акцент не наш. Альгис щедро дал ему на чай, и он услужливо донес их вещи до вестибюля, распрощался с обоими за руку: - Счас