ли,  что
Земля  плоская,  и  они  располагали,  по  крайней  мере,   свидетельством
собственных органов чувств. Мы же считаем ее круглой не потому, что  среди
нас хотя бы один из ста может дать физическое обоснование такому странному
убеждению, а потому, что современная наука убедила  нас  в  том,  что  все
очевидное  не  соответствует   действительности,   а   все   фантастичное,
неправдоподобное, необычайное, гигантское, микроскопическое, бездушное или
чудовищное оправдано с точки зрения науки.
   Не поймите, между прочим, будто я хочу сказать, что Земля  плоская  или
что, благодаря нашему потрясающему легковерию, мы каждый раз  заблуждаемся
или поддаемся на обман. Нет, я только защищаю мой век от обвинения в  том,
что у него меньше воображения, чем у средневековья. И утверждаю,  что  XIX
век и еще в большей степени XX заткнул за пояс XV по части  пристрастия  к
чудесам и всему  сверхъестественному,  к  святым,  пророкам,  волшебникам,
монстрам  и  всякого  рода  сказкам.  В   последнем   издании   Британской
энциклопедии объем непостижимого, по сравнению с вызывающим безоговорочное
доверие, много больше, чем в Библии. В  смысле  романтического  легковерия
средневековые доктора теологии, не бравшиеся установить,  сколько  ангелов
могут уместиться на  кончике  иглы,  в  подметки  не  годятся  современным
физикам, которые с точностью  до  биллионной  доли  миллиметра  рассчитали
положение и размещение электронов в атоме. Ни под каким видом не стал бы я
подвергать сомнению точность этих расчетов  или  само  наличие  электронов
(как бы ни  понимать,  что  это  такое).  Участь  Жанны  служит  для  меня
предостережением  против  подобной  ереси.  Но  почему  те,  кто  верят  в
электроны, считают себя менее легковерными, чем те, кто верил в ангелов, -
это для меня загадка. И если они отказываются верить  вместе  с  руанскими
заседателями 1431 года в то, что Жанна была  ведьмой,  то  не  по  причине
фантастичности  этого  утверждения,  а  по   причине   недостаточной   его
фантастичности.


   <b>СЦЕНИЧЕСКИЕ ОГРАНИЧЕНИЯ ИСТОРИЧЕСКОГО СПЕКТАКЛЯ</b>

   Историю Жанны читатель найдет в следующей далее пьесе. В ней содержится
все, что надо знать о Жанне. Но поскольку пьеса написана  для  сцены,  мне
пришлось впихнуть в три с половиной часа  целый  ряд  событий,  которые  в
реальной истории происходили на протяжении  четырежды  трех  месяцев,  ибо
театр навязывает нам единство  времени  и  места,  чего  Природа  в  своей
безудержной расточительности не соблюдает.  Так  что  читатель  не  должен
предполагать, будто Жанна действительно в два счета заставила  Роберта  де
Бодрикура плясать под свою дудку  или  что  отлучение,  покаяние,  рецидив
ереси и смерть  на  костре  совершились  в  каких-нибудь  полчаса.  И  мои
притязания не идут больше того, что некоторые современники  Жанны  в  моем
драматическом изображении чуть больше  похожи  на  оригиналы,  чем  мнимые
портреты всех тех пап, начиная от святого Петра  (и  далее,  через  темные
века), которые до сих пор торжественно висят в  Уффици  во  Флоренции  (во
всяком случае, висели, когда я там был  в  последний  раз).  Мой  Дюнуа  с
равным успехом мог бы подойти на роль герцога Алансонского.  Оба  оставили
описания Жанны, до  того  схожие  между  собой,  что,  поскольку  человек,
описывая другого, бессознательно описывает самого себя, я сделал  вывод  о
сходстве душевного склада этих добродушных молодых людей. Поэтому  я  слил
эту парочку воедино, состряпав из них  одного  персонажа,  и  таким  путем
сэкономил театральному менеджеру одно жалованье и один комплект  доспехов.
Портрет Дюнуа, сохранившийся в библиотеке Шатодена,  дает  некоторую  пищу
воображению, но в общем-то я знаю об этих людях и обо  всем  их  круге  не
больше, чем Шекспир знал  о  Фолконбридже  и  герцоге  Австрийском  или  о
Макбете и Макдуфе. Ввиду всего того, что они совершили в истории и  должны
повторить снова в  пьесе,  я  могу  только  сочинить  для  них  подходящие
характеры в духе Шекспира.


   <b>ПРОСЧЕТ В ЕЛИЗАВЕТСКОЙ ДРАМЕ</b>

   Я, однако, располагаю одним преимуществом перед елизаветинцами. Когда я
пишу о средних веках, они  передо  мной  как  на  ладони,  ибо  их,  можно
сказать, открыли заново в середине XIX века  после  периода  забвения  лет
этак в четыреста пятьдесят. Возрождение античной литературы и искусства  в
XVI веке и бурный рост капитализма совместно похоронили средние  века.  Их
воскрешение - это второй Ренессанс. Должен сказать,  что  в  шекспировских
исторических пьесах нет и признака атмосферы средневековья. Его Джон  Гант
прямо этюд, написанный с Дрейка в  старости.  Хотя  Шекспир  по  фамильной
традиции был католиком, его персонажи - в высшей степени протестанты:  они
индивидуалисты, скептики, эгоцентрики во всем, кроме как в делах любовных,
но даже и тут они себялюбивы и сосредоточены на собственном  чувстве.  Его
короли - не государственные деятели; его кардиналы чужды религии.  Человек
несведущий может прочитать его пьесы от корки до корки и так и не  узнать,
что мир, в  конечном  счете,  управляется  силами,  которые  находят  свое
воплощение в определяющих эпохи религиях и законах, а вовсе  не  вульгарно
честолюбивыми личностями, охочими до драк. Божество,  которое  лепит  наши
судьбы, как бы мы потом ни обтесывали их по-своему, если и  упоминается  в
фаталистическом смысле, то сразу же забывается, словно мимолетное  смутное
ощущение. Для Шекспира, как и для  Марка  Твена,  Кошон  был  бы  тиран  и
грубиян, а не католик; инквизитор Леметр был бы садист, а не  законник.  У
Уорика было бы не больше черт  феодала,  чем  у  его  преемника,  делателя
королей, из пьесы "Генрих VI". Как видим, все они были абсолютно  убеждены
в том, что главное: будь верен сам себе, тогда ты  не  изменишь  и  другим
(заповедь, отражающая крайнюю реакцию на средневековые воззрения),  -  как
будто они жили в пустом пространстве, не имея никаких  обязательств  перед
обществом.  Все  шекспировские  персонажи  таковы,  потому  их  так  легко
принимают наши буржуа, которые живут безответственно и припеваючи за  счет
других, не стыдятся такого положения дел и даже не  сознают  его.  Природе
противен этот изъян  у  Шекспира,  и  я  постарался,  чтобы  средневековая
атмосфера свободно веяла в моей  пьесе.  Повидавшие  спектакль  не  примут
потрясающее событие, описываемое в пьесе, за обыкновенный частный  случай.
Перед нами предстанут не только реальные человеческие марионетки из  плоти
и крови, но  и  сама  Церковь,  и  инквизиция,  и  феодальная  система,  и
божественное дыхание, бьющееся об их непроницаемую оболочку, - и  выглядит
все это  куда  страшнее  и  драматичнее,  чем  фигурки  простых  смертных,
лязгающих металлом лат  или  бесшумно  двигающихся  в  рясах  и  капюшонах
доминиканского ордена.


   <b>ТРАГЕДИЯ, А НЕ МЕЛОДРАМА</b>

   В пьесе нет негодяев. Преступление,  как  и  болезнь,  не  представляет
интереса, - с ним надо покончить с общего согласия, и все тут. Всерьез  же
нас интересует то, что лучшие люди делают с лучшими намерениями и что люди
обыкновенные считают себя обязанными  сделать,  несмотря  на  свои  добрые
намерения. Гнусный епископ и жестокий инквизитор Марка Твена и Эндру Ланга
скучны, как карманные воришки; они и Жанну низводят до  уровня  заурядного
персонажа, у которого обчистили  карманы.  Я  изобразил  их  одаренными  и
красноречивыми представителями церкви воинствующей и церкви судействующей.
Только так я могу удержать свою драму на уровне высокой трагедии и не дать
ей превратиться в сенсацию уголовного суда.  Злодей  в  пьесе  никогда  не
будет ничем другим, кроме diabolus ex machina [дьявол из машины (лат.)], -
быть может, прием более волнующий, чем deus  ex  machina  [бог  из  машины
(лат.)], но в такой же степени механический, а  следовательно,  интересный
тоже только как механизм. Нас, я  повторяю,  занимают  поступки  людей,  в
обычных обстоятельствах добродушных. И если бы Жанну сожгли не  такие  вот
добродушные в своем праведном усердии, то ее смерть от их рук имела бы  не
больше значения, чем смерть многочисленных девиц,  сгоревших  в  Токио  во
время землетрясения. Трагедия подобных убийств в том, что совершают их  не
убийцы,  -  это  убийства  узаконенные,   совершаемые   из   благочестивых
побуждений. И это противоречие сразу же вносит элемент комедии в трагедию:
ангелы, быть может, заплачут при виде  убийства,  но  боги  посмеются  над
убийцами.


   <b>ПРИУКРАШИВАНИЕ В ТРАГЕДИЯХ НЕИЗБЕЖНО</b>

   Вот где причина того, что моя драма из жизни  святой  Иоанны,  давая  в
целом правдивую картину,  переиначивает  отдельные  второстепенные  факты.
Нечего и говорить, что старинные мелодрамы о Жанне д'Арк,  где  почти  без
исключения дело сводится к конфликту между  злодеем  и  героем  (в  данном
случае героиней),  не  только  упускают  главное,  но  и  искажают  образы
действующих лиц: Кошон выходит негодяем,  Жанна  -  примадонной,  Дюнуа  -
любовником. Но автор высокой трагедии и комедии, стремящийся к наивозможно
сокровеннейшей правде,  непременно  должен  обелять  Кошона  и  ничуть  не
меньше, чем автор мелодрамы чернит его. Насколько  мне  удалось  выяснить,
нет никаких сведений  о  Кошоне,  которые  позволили  бы  обвинить  его  в
вероломстве или какой-то исключительной жестокости в ходе суда над Жанной,
или  в  той  степени  классовой  и  сектантской  предубежденности   против
подсудимого и в пользу полиции, какая принимается в наших теперешних судах
за нечто само собой разумеющееся. Однако нет и  оснований  отнести  его  к
великим   католическим   церковникам,    полностью    застрахованным    от
обусловленных мирскими обстоятельствами страстей. Да и инквизитор  Леметр,
судя по тем скудным сведениям, которые сейчас можно раскопать, не  так  уж
умело справлялся со своими обязанностями и  рассматриваемым  казусом,  как
это изобразил я. Но такова уж специфика театра,  что  на  сцене  персонажи
оказываются вразумительнее, понятнее  для  самих  себя,  чем  в  жизни.  И
правильно, ибо никаким другим способом не станут они  вразумительными  для
зрителей. А в таком случае Кошон и  Леметр  должны  разъяснить  не  только
себя, но еще и Церковь, и инквизицию, равно как  Уорик  должен  разъяснить
феодальную систему, словом, эти трое должны дать зрителям XX века  понятие
об эпохе, коренным образом отличной от их собственной. Исторические Кошон,
Леметр и Уорик, бесспорно, не смогли бы этого сделать,  -  они  сами  были
частью средневековья и потому имели не больше понятия об ее  особенностях,
чем о химическом  составе  воздуха,  которым  дышали.  Пьеса  осталась  бы
невразумительной,  если  бы  я  не  наделил  их  достаточной  долей  этого
понимания, чтобы они могли объяснить свою позицию XX  столетию.  Неизбежно
поступившись  правдоподобием,   я,   осмелюсь   утверждать,   единственным
возможным  способом  добился  достоверности,  которая  оправдывает  вывод,
сделанный  мною  на  основе  имеющейся  документации  и   отпущенной   мне
способности прорицания, а именно: что слова, которые я  вкладываю  в  уста
этих  трех  исполнителей  моей  драмы,  и  есть  те  слова,  которые   они
произносили бы на самом деле,  если  бы  сознавали  истинный  смысл  своих
поступков. И больше этого ни для драмы, ни для истории я сделать не могу.


   <b>О НЕКОТОРЫХ БЛАГОЖЕЛАТЕЛЬНЫХ СОВЕТАХ, ИМЕЮЩИХ ЦЕЛЬЮ УЛУЧШИТЬ ПЬЕСУ</b>

   Я   должен   поблагодарить   нескольких   критиков   по   обе   стороны
Атлантического океана (включая и тех, кто отзывается о моей пьесе со столь
нескрываемым восторгом) за  их  прочувствованные  наставления,  призванные
исправить ее недостатки. Они говорят, что  если  убрать  эпилог  и  всякие
упоминания о таких несценичных и скучных материях, как Церковь, феодальная
система, инквизиция, еретические учения и прочая, все равно обреченных  на
безжалостное уничтожение рукою любого опытного режиссера, то пьеса  станет
значительно короче. Думаю, что они ошибаются. Опытные мастера вымарывания,
выпотрошив пьесу и сэкономив таким образом полтора часа,  тут  же  нагонят
лишних два часа, возводя сложные декорации, наливая настоящую воду в  реку
Луару, строя через нее настоящий мост, ненатурально изображая бой за  этот
мост и проводя по сцене длинную колонну французов-победителей во  главе  с
Жанной,  верхом  на  настоящей  лошади.  Коронация  затмит   все   прежние
театральные действа: будет показано сперва шествие  по  улицам  Реймса,  а
затем служба в соборе, - и то, и другое под музыку, написанную  специально
для этих сцен. Подобно мистеру Мэтисону Лангу в "Вечном жиде" Жанну сожгут
прямо на глазах у публики, исходя из  принципа,  что  неважно,  по  какому
поводу сжигают женщину, лишь бы сжигали, а зрители платили за это денежки.
Антракты, в течение которых театральными плотниками воздвигается, а  потом
уничтожается это великолепие, будут  казаться  бесконечными  -  к  большой
выгоде буфетов. И утомленная и деморализованная публика, упустив последний
поезд, будет проклинать меня за то, что я пишу такие неумеренно длинные  и
невыносимо  скучные,  бессмысленные  пьесы.  Но  одобрение  прессы   будет
единодушным. Ни один человек, кому известна история театральных постановок
Шекспира, не усомнится в том, что их судьба постигла бы и мою драму,  будь
я  настолько  несведущ  в  своем   ремесле,   чтобы   слушаться   подобных
благожелательных, но губительных  советов.  Быть  может,  так  оно  еще  и
случится, когда я лишусь авторских прав. Так что, пожалуй,  публике  лучше
посмотреть пьесу, пока я жив.


   <b>ЭПИЛОГ</b>

   Что касается эпилога, то едва ли можно от меня ждать,  что  я  подрублю
под собой сук  и  сделаю  вывод,  будто  для  человечества  история  Жанны
кончается трагически, казнью, а не начинается с нее. Необходимо было всеми
правдами и неправдами показать канонизированную,  а  не  только  сожженную
Жанну. Ведь мало ли женщин сгорело по собственной  неосторожности,  махнув
муслиновой юбкой над горящим камином в гостиной. Но быть  канонизированной
- совсем другое дело и несравненно более важное. Так  что,  боюсь,  эпилог
придется оставить.


   <b>КРИТИКАМ, ЧТОБЫ НЕ ЧУВСТВОВАЛИ СЕБЯ ОБОЙДЕННЫМИ</b>

   Для профессионального критика (я сам был  им)  хождение  по  театрам  -
наказание Господне. Спектакль - зло,  которое  он  со  скрежетом  зубовным
должен выносить за плату, и чем скорее оно кончится, тем лучше.  Возникает
подозрение, что тем самым  он  становится  непримиримым  врагом  театрала,
который сам платит деньги и потому считает: чем длиннее пьеса, тем  больше
удовольствия он получает за свои денежки.  И  так  оно  и  есть,  особенно
вражда эта сильна в провинции, где зритель  ходит  в  театр  исключительно
ради  пьесы  и  так  усиленно  настаивает  на  определенной   длительности
развлечения, что менеджеры, имеющие дело с короткими лондонскими  пьесами,
попадают в весьма затруднительное положение.
   В Лондоне у  критиков  имеется  подкрепление  в  виде  целой  категории
зрителей, которые ходят в театр, как иные ходят в церковь: для того, чтобы
продемонстрировать свои наряды и сравнить их с нарядами других;  чтобы  не
отставать от моды; чтобы было о  чем  говорить  на  званых  обедах;  чтобы
получить возможность обожать главного исполнителя;  чтобы  провести  вечер
где угодно, только не дома. Короче говоря,  руководятся  любыми  мотивами,
кроме интереса к самому драматическому искусству. В модных  районах  число
неверующих, но  посещающих  церковь,  не  любящих  музыку,  но  посещающих
концерты и оперы, не любящих театр, но посещающих спектакли,  так  велико,
что проповеди пришлось сократить до десяти  минут,  а  спектакли  до  двух
часов. Но даже и тут прихожане ждут не дождутся благословения,  а  зрители
занавеса, чтобы отправиться наконец  туда,  куда  они  в  действительности
стремятся - на ленч или на ужин, хотя и так  уже  зрелища  начинаются  как
можно позже, а зрители еще и опаздывают к началу.
   Таким-то, образом по милости  партера  и  прессы  распространяется  дух
фальши. Никто не говорит прямо, что настоящая  драма  -  скучища  адова  и
заставлять людей мучиться больше двух часов кряду (они  имеют  возможность
отдохнуть во время двух длинных антрактов) требование  непосильное.  Никто
не скажет: "От классической трагедии и комедии меня так же воротит, как от
проповедей и симфоний, я люблю полицейскую хронику, объявления о  разводах
и всякие танцы и декорации, которые сексуально возбуждают  меня,  или  мою
жену, или моего мужа. И как бы там ни притворялись разные интеллектуальные
снобы, для меня удовольствие просто не вяжется ни с каким видом умственной
деятельности, и я не сомневаюсь, что и у остальных так".  Этого  никто  не
говорит, однако девять десятых того, что выдается за театральную критику в
столичной прессе Европы и Америки, представляет собой  не  что  иное,  как
путаную парафразу этого высказывания. И другого смысла эти девять  десятых
не имеют.
   Я  не  жалуюсь  на  такое   положение   дел,   хотя   оно   (совершенно
необоснованно) направлено против меня. Я могу так же не  обращать  на  это
внимания, как  Эйнштейн  не  обращал  внимания  на  людей,  неспособных  к
математике. Я пишу в классической манере для тех, кто  платит  за  вход  в
театр потому, что любит классическую комедию или трагедию, так любит,  что
когда пьеса хорошо написана и хорошо поставлена, они с неохотой отрываются
от нее, чтобы поспеть на последний поезд или омнибус  и  добраться  домой.
Они не только не  опаздывают  к  спектаклю  на  полчаса,  нарочно  являясь
попозже,  после  позднего  обеда  (начинающегося  в  восемь   -   половине
девятого), - они часами стоят в очередях на улице перед театром задолго до
начала, чтобы получить билет. В  странах,  где  спектакль  длится  неделю,
зрители приносят с собой корзинки с едой и стойко выдерживают до конца. От
этих-то   любителей   зависит   мой   заработок.   Я   не   закатываю   им
двенадцатичасовых  представлений,   так   как   пока   такие   развлечения
неосуществимы, хотя спектакль, начинающийся после завтрака  и  кончающийся
на закате, физически возможен и с исполнительской, и с  зрительской  точки
зрения не только в Обер-Амергау, но и в Суррее  или  Мидлсексе.  Просидеть
всю ночь в театре было бы ничуть не менее увлекательно, чем  провести  всю
ночь в палате общин, а пользы куда больше. Что касается  "Святой  Иоанны",
то здесь я постарался уложиться в установленное классическое время  три  с
половиной часа беспрерывной игры, не считая одного антракта, да  и  то  по
соображениям, не имеющим ничего общего с искусством. Я знаю, что  поступил
нехорошо по отношению к псевдокритикам  и  людям  "света",  чьи  посещения
театра - чистое лицемерие. Я даже испытываю к ним  некоторое  сострадание,
когда они уверяют, что мою пьесу, как она ни замечательна, неминуемо  ждет
провал из-за того,  что  она  не  начинается  без  четверти  девять  и  не
кончается в одиннадцать. Факты сокрушающим образом говорят против них. Они
забывают, что не все такие, как они. Но, повторяю, мне  жаль  их,  и  хотя
ради них я не стану переделывать пьесу  и  помогать  ненавистникам  театра
выжить из него тех, кто его любит, я  тем  не  менее  могу  подсказать  им
несколько средств, которые вполне им доступны. Они могут  избежать  первой
части пьесы, прибегнув к своей обычной уловке - опоздать к  началу.  Могут
избежать эпилога -  уйти,  не  дожидаясь  конца.  А  если  оставшийся,  не
поддающийся сокращению минимум все равно покажется им тягостным, они могут
ведь и совсем не ходить  на  спектакль.  Но  это  крайнее  средство  я  не
одобряю, оно нанесет урон моему карману и их душам. Уже некоторые  из  них
заметили, что главное - не реальное время, которое занимает  спектакль,  а
то, насколько быстро оно проходит для зрителя.  Они  увидели,  что  театр,
хотя и производит очищающее действие в аристотелевы мгновения,  не  всегда
так скучен, как им до сих  пор  казалось.  Какое  нам  дело  до  некоторых
неудобств, причиняемых спектаклем, когда  пьеса  заставляет  забывать  про
них?
   Май, 1924



        КАРТИНА ПЕРВАЯ

   Ясное весеннее утро на реке Маас, между Лотарингией и Шампанью, в  1429
году. Замок Вокулер.
   Капитан Роберт де Бодрикур, средней руки дворянин на службе  в  войсках
короля,   красивый   мужчина,   внешне   энергичный,   но,   в   сущности,
слабохарактерный, старается,  как  обычно,  скрыть  этот  свой  недостаток
бурным выражением чувств, - сейчас он  яростно  разносит  своего  эконома;
эконом  -  тщедушный  человечек,  наполовину  лысый,  смиренного  нрава  и
неопределенного  возраста  -   где-то   между   восемнадцатью   годами   и
пятьюдесятью пятью; он из тех людей, которые не стареют,  ибо  никогда  не
были молоды.
   Разговор этот происходит в залитой солнцем комнате с каменными  стенами
в нижнем этаже замка. Капитан сидит перед тяжелым дубовым столом, на таком
же стуле; он виден слева в профиль. Эконом стоит по другую сторону  стола,
- если можно столь униженную позу назвать стоячим  положением.  За  ним  -
окно с мелким переплетом, какие делались в XIII веке.  У  окна  в  углу  -
узкая  сводчатая  дверь  в  башню;  оттуда  по  винтовой  лестнице   можно
спуститься во двор. Под стол задвинута грубо сколоченная табуретка; у окна
стоит большой деревянный ларь.

   Роберт. Нету яиц! Нету яиц! Тысячу громов! Как ты смеешь мне  говорить,
что яиц нету!
   Эконом. Сир, я же не виноват. Это воля Божья.
   Роберт. Кощунство! Не достал яиц - и норовишь свалить на Господа Бога!
   Эконом. Ну а что же я сделаю, сир? Я не могу сам нести яйца.
   Роберт (саркастически). Ха! Еще и шуточки отпускаешь!
   Эконом. Нет, нет! Видит Бог, сир, я не шучу.  Все  сидим  без  яиц,  не
только вы. Куры не хотят нестись.
   Роберт. Вот как! (Встает.) Слушай-ка, ты!
   Эконом (смиренно.) Да, сир.
   Роберт. Кто я такой?
   Эконом. Кто вы такой, сир?..
   Роберт (грозно надвигается  на  него).  Да,  кто  я  такой?  Роберт  де
Бодрикур, начальник гарнизона замка Вокулер, - или я пастух?
   Эконом. Помилуйте, сир! Все знают, что вы здесь самый большой  человек,
важнее даже, чем король.
   Роберт. Вот именно. А ты кто такой?
   Эконом. Я никто, никто... за исключением того, что я  имею  честь  быть
вашим экономом.
   Роберт (наступая на него и каждым эпитетом пригвождая его к стене).  Ты
не только имеешь честь быть  моим  экономом,  ты  еще  и  самый  скверный,
негодный, слюнявый, сопливый, болтливый, паршивый эконом во всей  Франции!
(Возвращается к столу.)
   Эконом (скорчившись на ларе). Да, сир. Для  такого  большого  человека,
как вы, оно, может, так и есть.
   Роберт (оборачиваясь). Ага! Значит, это я виноват?
   Эконом (подходит к нему;  умоляюще).  Нет,  нет,  сир!  Как  вы  всегда
переворачиваете мои самые невинные слова!
   Роберт. Вот я тебе голову задом наперед переверну,  посмей  только  еще
раз мне ответить, что не можешь сам нести яйца!
   Эконом (протестуя). Что вы, сир!.. Что вы!..
   Роберт. Нет, не "что вы, сир, что вы", а "виноват, сир, виноват" -  вот
что ты должен мне ответить. Мои три берберийские курочки и еще  черненькая
- да они же самые ноские во всей Шампани. А ты приходишь и говоришь: "Нету
яиц!" Кто их украл? Отвечай! Да поживей, пока я не вышиб тебя из замка  за
то, что ты плут и распродаешь  мое  добро  ворам!  Молока  вчера  тоже  не
хватило? Вспомни-ка!
   Эконом (в отчаянии). Знаю, сир. Очень даже хорошо знаю. Молока нет. Яиц
нет. Завтра и совсем ничего не будет.
   Роберт. Ничего не будет? То есть ты все украдешь подчистую?
   Эконом. Нет, сир. Никто ничего не украдет. Но на нас положено заклятье.
Мы заколдованы.
   Роберт. Ну, знаешь ли, пойди расскажи это кому-нибудь  другому.  Роберт
де Бодрикур отправляет ведьм на костер, а воров на виселицу! Марш! Чтоб  к
полудню было вот здесь на столе четыре дюжины яиц и два галлона молока,  а
не то косточки целой  у  тебя  не  останется!  Я  тебе  покажу,  как  меня
дурачить. (Опять усаживается за стол,  всем  своим  видом  показывая,  что
разговор окончен.)
   Эконом. Сир! Говорю вам: яиц нет и не будет - хоть убейте! - пока  Дева
стоит у ворот.
   Роберт. Дева? Какая еще дева? Что ты городишь?
   Эконом. Та самая, сир. Из Лотарингии. Из Домреми.
   Роберт (вскакивает в ужасном гневе). Тридцать тысяч  громов!  Пятьдесят
тысяч чертей! Значит, она еще здесь - эта девчонка, которая два дня  назад
имела нахальство требовать  свидания  со  мной  и  которую  я  велел  тебе
отправить обратно к отцу с приказанием от моего имени  задать  ей  хорошую
трепку?
   Эконом. Я ей говорил, чтобы она ушла. А она не уходит.
   Роберт. Я не  приказывал  говорить  ей,  чтобы  она  ушла.  Я  приказал
вышвырнуть ее вон. У тебя тут полсотни вооруженных солдат и десяток слуг -
здоровенных парней, -  кажется,  есть  кому  выполнять  мои  приказания!..
Боятся они ее, что ли?
   Эконом. Она такая упорная, сир.
   Роберт (хватает его за шиворот). Упорная? А? Ну вот что! Сейчас я  тебя
спущу с лестницы.
   Эконом. Ох, нет, сир! Не надо! Пожалуйста!
   Роберт. Вот ты и помешай мне это сделать - при помощи своего  упорства!
Это ведь так легко. Любая девчонка может.
   Эконом (беспомощно вися в его руках). Сир, сир! Вы же не избавитесь  от
нее тем, что выкинете вон меня.

   Роберт отпускает его. Эконом  шлепается  на  пол  и,  стоя  на  коленях
посреди комнаты, покорно глядит на своего хозяина.

   Видите ли, сир, вы куда упорней, чем я. Ну и она тоже.
   Роберт. Я сильнее, чем ты, дурак!
   Эконом. Нет, сир, не в этом дело. Просто у вас твердый характер.  Телом
она гораздо слабее нас - так, девчушка! - а все-таки мы не можем заставить
ее уйти.
   Роберт. Трусы несчастные! Вы ее боитесь.
   Эконом (осторожно встает). Нет, сир. Мы боимся вас. А  она  вдохнула  в
нас мужество. Сама она, кажется, ничего на свете  не  боится.  Может,  вам
удастся ее припугнуть?..
   Роберт (свирепо). Может быть. Где она сейчас?
   Эконом.  Во  дворе,  сир;  разговаривает  с  солдатами.  Она  постоянно
разговаривает с солдатами, когда не молится.
   Роберт. Молится! Ха! А ты и поверил, болван, что она  молится!  Знаю  я
этих девок, которые постоянно разговаривают с солдатами. Пусть-ка  вот  со
мною поговорит! (Подходит к окну и гневно кричит.) Эй, ты!
   Голос девушки (звонкий, сильный и грубоватый). Это вы меня, сир?
   Роберт. Да. Тебя.
   Голос. Это вы тут начальник?
   Роберт. Да, нахалка ты этакая! Я тут начальник. (Обращаясь к  солдатам,
стоящим во дворе.) Покажите ей, как пройти. Да поторопите ее там пинком  в
спину!  (Отходит  от  окна  и  опять  усаживается   за   стол.   Сидит   с
начальственным видом.)
   Эконом (шепчет ему на ухо). Она хочет сама быть солдатом.  Хочет,  чтоб
вы ей дали солдатскую одежу. И латы, сэр! И меч. Да,  да!  Честное  слово!
(Становится за спиной Роберта.)

   В башенной двери появляется Жанна. Это крепкая деревенская девушка  лет
семнадцати или восемнадцати, одетая в приличное платье из красной материи.
Лицо у нее не совсем обычное - широко расставленные глаза навыкате,  какие
часто бывают у людей с очень живым воображением,  длинный,  хорошей  формы
нос с широкими  ноздрями,  твердая  складка  полных  губ  -  верхняя  губа
коротковата, и точеный упрямый подбородок. Она быстро идет прямо к  столу,
радуясь, что наконец добралась до Роберта, и не сомневаясь в благоприятном
исходе  свидания.  Грозный  вид  Роберта  ничуть  ее  не   пугает   и   не
останавливает. Голос у нее очень приятный,  уверенный,  легко  принимающий
ласковые, сердечные интонации; ей трудно противостоять.

   Жанна (приседает). Доброе утро, капитан-начальник. Капитан,  вы  должны
дать мне коня, латы и несколько солдат и отправить меня к  дофину.  Таковы
веления моего господина.
   Роберт (оскорблен). Веления твоего господина?  А  кто  он  такой,  твой
господин,  скажи  на  милость?  Пойди  и  скажи  ему,  что  я  не   герцог
какой-нибудь и не пэр, чтобы выполнять его приказания. Я  дворянин  Роберт
де Бодрикур и приказания получаю только от короля.
   Жанна (успокоительно). Да, да, капитан.  Не  беспокойтесь,  тут  все  в
порядке. Мой господин - это Царь Небесный.
   Роберт. Фу! Да она помешанная. (Эконому) Ты чего, болван, мне сразу  не
сказал?
   Эконом. Ох, сир, не сердите ее. Дайте ей, что она просит.
   Жанна  (нетерпеливо,  но  дружелюбно).  Все  сперва   думают,   что   я
помешанная, - пока я с ними не поговорю. Но понимаете, капитан,  ведь  это
Господь Бог велит вам сделать то, что он вложил мне в душу.
   Роберт. А по-моему, Господь Бог велит мне отослать тебя обратно к отцу,
чтоб он посадил тебя под замок и выбил из тебя дурь.  А?  Что  ты  на  это
скажешь?
   Жанна. Вам кажется, капитан, что вы так и сделаете,  а  на  самом  деле
выйдет совсем иначе. Вот вы сказали, что не пустите меня к себе на  глаза.
Однако ж я тут.
   Эконом (умоляюще). Да, сир. Сами видите, сир.
   Роберт. Придержи язык, ты!
   Эконом (смиренно). Слушаю, сир.
   Роберт (Жанне, уже гораздо менее  уверенным  тоном).  Это  ты  из  того
выводишь, что я согласился тебя повидать?
   Жанна (нежно). Да, капитан.
   Роберт (чувствуя, что почва  уходит  у  него  из-под  ног,  решительным
жестом опускает оба кулака на  стол  и  выпячивает  грудь,  стараясь  этим
прогнать нежеланное и слишком хорошо ему знакомое ощущение). Ладно. Слушай
меня. Теперь я буду приказывать.
   Жанна (деловито). Да, да, прикажите, капитан. Пожалуйста! Лошадь  стоит
шестнадцать франков. Это очень дорого. Но я выгадаю на  латах:  я  достану
старые у кого-нибудь из солдат, - ничего, подойдет, я же очень сильная.  И
мне совсем не нужны такие красивые латы, сделанные на заказ по мерке,  как
вот на вас. И провожатых много не потребуется:  дофин  даст  мне  все  что
нужно, чтобы я могла снять осаду с Орлеана.
   Роберт (не помня себя от изумления). Снять осаду с Орлеана?!
   Жанна (просто). Да, капитан. Господь Бог повелел мне это сделать. Троих
солдат будет вполне достаточно, лишь бы это были порядочные люди и  хорошо
обращались со мной. Да кое-кто мне уже обещал - Полли, потом Джек и еще...
   Роберт. Полли! Нахальная девчонка! Это ты господина Бертрана де Пуланжи
смеешь называть Полли?!
   Жанна. Все его так зовут. Все его друзья. Я и не знала, что у него есть
другое имя. Потом Джек...
   Роберт. Это, надо думать, господин Жан из Меца?..
   Жанна. Да, капитан. Он самый. Джек охотно поедет.  Он  очень  добрый  и
постоянно дает мне денег, чтобы  я  раздавала  бедным.  Жан  Годсэв  тоже,
наверное, поедет, и лучник Дик, и еще их слуги - Жан из Онекура и  Жюльен.
Вам, капитан, не будет никаких хлопот,  я  уже  все  устроила.  Вы  только
прикажите...
   Роберт (глядит на нее, застыв от удивления). Ах, черт меня возьми!
   Жанна (с невозмутимой ласковостью). О нет, капитан! Господь милосерд, а
святая Екатерина и святая Маргарита, которые каждый день разговаривают  со
мной...

   У Роберта рот открывается от изумления.

   ...заступятся за вас. Вы попадете  в  рай;  и  ваше  имя  всегда  будут
вспоминать, как имя первого человека, который мне помог.
   Роберт (обращаясь к эконому; он все еще очень раздражен, но уже  сбавил
тон, так как ему пришла  в  голову  новая  мысль).  Это  правда  -  насчет
господина де Пуланжи?
   Эконом (живо). Сущая правда, сир. И насчет господина Жана из Меца тоже.
Они оба готовы ехать с ней.
   Роберт (задумчиво). Гм! (Подходит к окну и кричит во двор.) Эй, вы там!
Пошлите ко мне господина де Пуланжи. (Оборачивается к Жанне.) Марш отсюда!
Подожди во дворе.
   Жанна (дарит его сияющей улыбкой). Хорошо, капитан. (Уходит.)
   Роберт (эконому). Ты тоже проваливай, дурень безмозглый.  Но  не  уходи
далеко и приглядывай за нею. Я скоро опять ее позову.
   Эконом. Да, да, сир, ради Бога!  Подумайте  об  наших  курочках,  самых
носких во всей Шампани. И еще...
   Роберт. Ты лучше подумай о моем сапоге. И убери свой зад подальше.

   Эконом поспешно удаляется  и  я  дверях  сталкивается  с  Бертраном  де
Пуланжи. Это французский дворянин,  выполняющий  в  Вокулерском  гарнизоне
обязанности начальника стражи, флегматичный человек  лет  тридцати  шести;
вид у него рассеянный, как будто он вечно погружен в свои мысли;  говорит,
только когда к нему обращаются; в речи медлителен, но уж  что  сказал,  на
том  стоит,  -  одним  словом,  полная  противоположность  самоуверенному,
громогласному, внешне деспотическому, но по существу безвольному  Роберту.
Эконом уступает ему дорогу и исчезает.
   Пуланжи отдает честь Роберту и стоит в дверях,  руки  по  швам,  ожидая
приказаний.

   Роберт (приветливо). Я вас позвал не по служебным делам, Полли. А  так,
для дружеской беседы. Садитесь. (Подцепляет ногой табуретку и  вытаскивает
из-под стола.)

   Пуланжи, отбросив церемонии, заходит в комнату,  ставит  табурет  между
столом и окошком и не спеша усаживается. Роберт,  присев  на  край  стола,
приступает к обещанной дружеской беседе.

   Роберт. Слушайте, Полли. Я должен поговорить с вами, как отец.

   Пуланжи на мгновение поднимает к нему задумчивый взгляд, но  ничего  не
отвечает.

   Роберт. Это насчет той девчонки, что вам так приглянулась. Ну так  вот.
Я видел ее. Я говорил с ней. Во-первых, она сумасшедшая. Ну, это  неважно.
Во-вторых, она не просто деревенская девка, она из зажиточной семьи. А это
уже очень важно. Я этот народец  хорошо  знаю.  В  прошлом  году  ее  отец
приезжал сюда на судебное разбирательство как выборный от  своей  деревни.
Там у себя он важная персона. Земледелец! Не то, конечно,  что  помещик  -
сам обрабатывает свой  надел  и  тем  живет.  Ну  а  все-таки  не  простой
крестьянин. Не просто пахарь. У него того и  гляди  найдется  какой-нибудь
двоюродный братец - судейский или из духовенства. Для нас с вами эти люди,
понятно, - мелкая сошка. Но они способны при случае наделать  кучу  хлопот
властям. То есть мне. Вам это, конечно,  кажется  очень  просто  -  увезти
девчонку, сманив обещанием доставить ее прямо к  дофину.  Но  если  вы  ее
загубите, мне-то неприятностей будет без счету. Тем более что я сеньор  ее
отца и, стало быть, обязан оказывать  ей  покровительство.  Так  вот  что,
Полли: дружба дружбой, а от девчонки держите руки подальше!
   Пуланжи (веско, с нарочитой выразительностью). Для меня подумать так об
этой девушке - это все равно  что  к  самой  Пресвятой  Деве  с  подобными
мыслями подойти!
   Роберт (встает). Но послушайте! Она же говорит, что вы, и Джек,  и  Дик
сами навязались к ней в провожатые. Ну а зачем, спрашивается?  Не  станете
же вы меня уверять, будто всерьез принимаете ее сумасшедшую фантазию ехать
к дофину? А?
   Пуланжи (медленно). В этой девушке что-то  есть.  У  нас  в  караульной
такие есть сквернословы и похабники, что не дай Боже. Но ни разу никто  не
заикнулся о ней как о женщине. Они даже ругаться при ней перестали. Нет, в
ней что-то есть. Есть что-то такое... Пожалуй, стоит попробовать.
   Роберт. Да что вы, Полли!  Опомнитесь!  Здравым  смыслом  вы,  положим,
никогда не отличались. Но это уж слишком! (В негодовании отходит.)
   Пуланжи (невозмутимо). А какой толк от  здравого  смысла?  По  здравому
смыслу нам бы  давно  пора  перейти  на  сторону  бургундского  герцога  и
английского короля. Они держат в руках половину Франции - до самой  Луары,
держат в руках Париж, держат в руках этот  замок;  сами  знаете,  что  нам
пришлось сдать его герцогу Бедфордскому и что вас  здесь  оставили  только
временно, на честном слове. Дофин сидит в Шиноне,  как  крыса  в  углу,  -
только что крыса дерется, а он и на это не способен.  Мы  даже  не  знаем,
дофин ли он. Его мать говорит, что нет, - а кому  же  знать,  как  не  ей.
Подумайте только! Королева отрицает законнорожденность собственного сына!
   Роберт. Очень понятно: она ведь выдала дочь за английского короля.  Так
можно ли ее осуждать?
   Пуланжи. Я никого не осуждаю. Но из-за нее дофину окончательно  крышка.
Нечего закрывать на это глаза. Англичане возьмут Орлеан; Дюнуа  не  сможет
их остановить.
   Роберт. Побил же он англичан два года назад под  Монтаржисом!  Я  тогда
был с ним.
   Пуланжи. Мало ли что было два года назад. Сейчас его солдаты  запуганы.
И творить чудеса он не умеет. А нас - это  я  твердо  вам  говорю,  -  нас
спасти может только чудо.
   Роберт. Чудеса, Полли, это очень мило. Беда только в том,  что  в  наше
время чудес не бывает.
   Пуланжи. Раньше я тоже так думал. А теперь - не  знаю...  (Встает  и  в
задумчивости отходит к окну.) Во всяком случае,  положение  сейчас  такое,
что пренебрегать ничем нельзя. А в этой девушке что-то есть.
   Роберт. Ха! По-вашему, она может творить чудеса?
   Пуланжи. По-моему, она  сама  вроде  чуда.  Так  или  иначе,  это  наша
последняя карта.  Лучше  разыграть  ее,  чем  просто  сдаться.  (Бродя  по
комнате, приближается к ходу в башню.)
   Роберт (колеблясь). Вы правда так на нее надеетесь?
   Пуланжи (оборачивается). А на что еще мы можем надеяться?
   Роберт (подходит к нему). Послушайте, Полли. Будь  вы  на  моем  месте,
допустили бы вы, чтобы этакая девчонка выманила у  вас  целых  шестнадцать
франков на лошадь?
   Пуланжи. Я заплачу за лошадь.
   Роберт. Вы!!
   Пуланжи. Да. Я готов этим подкрепить свое мнение.
   Роберт. Как! Рисковать шестнадцатью франками в такой неверной игре?
   Пуланжи. Я не рискую.
   Роберт. А что же?
   Пуланжи. Иду наверняка. Ее речи и ее пламенная вера зажгли  огонь  и  в
моей душе.
   Роберт (мысленно махнув на него рукой). Ф-фу-у! Вы сами ей под стать  -
такой же сумасшедший!
   Пуланжи  (упрямо).  А  нам  сейчас  как  раз   и   нужны   сумасшедшие.
Здравомыслящие-то видите куда нас завели!
   Роберт (нерешительность теперь уже явно берет верх над  его  наигранной
самоуверенностью).  Ох!  Я  же  сам  буду  себя  дураком   считать,   если
соглашусь... Но раз вы так уверены...
   Пуланжи. Я настолько уверен, что готов сам отвезти ее в Шинон, -  если,
конечно, вы мне не запретите.
   Роберт. Ну, это уже нечестно! Вы хотите, чтобы я за все отвечал.
   Пуланжи. Отвечать все равно будете вы, какое бы решение вы ни приняли.
   Роберт. Да. В том-то и дело. Какое принять решение? Если бы  вы  знали,
как  мне  все  это  неприятно...  (Невольно  старается  оттянуть  дело   в
неосознанной надежде, что Жанна решит за него.) Может, мне, еще раз с  ней
поговорить? А? Как вы считаете?..
   Пуланжи (встает). Да. Поговорите. (Подходит к окну и зовет.) Жанна!
   Голос Жанны. Что, Полли? Он согласился?
   Пуланжи. Иди сюда. К нам. (Обернувшись к Роберту.) Мне уйти?
   Роберт. Нет, нет! Оставайтесь. И поддержите меня.

   Пуланжи садится на ларь. Роберт отходит к своему креслу, но не садится,
а остается на ногах, для большей внушительности. Жанна вбегает  радостная,
спеша поделиться добрыми вестями.

   Жанна. Джек заплатит половину за лошадь!
   Роберт. Еще того не  легче!..  (Падает  в  кресло,  растеряв  всю  свою
внушительность.)
   Пуланжи (без улыбки). Сядь, Жанна.
   Жанна (в смущении, поглядывая на Роберта). Можно?..
   Роберт. Садись, коли тебе говорят.

   Жанна делает реверанс и  присаживается  на  табурет.  Роберт  старается
скрыть свою растерянность под сугубо властной манерой.

   Роберт. Как твое имя?
   Жанна (словоохотливо). У нас в Лотарингии все меня звали Жанет. А  тут,
во Франции, я - Жанна. Солдаты зовут меня Девой.
   Роберт. Как тебя по прозвищу?
   Жанна. По прозвищу? А это что такое?  Мой  отец  иногда  называет  себя
д'Арк. Не знаю почему. Вы видели моего отца. Он...
   Роберт. Да, да. Помню. Ты, кажется, из Домреми, в Лотарингии.
   Жанна. Да. Но что из того? Мы же все говорим по-французски.
   Роберт. Не спрашивай, а отвечай. Сколько тебе лет?
   Жанна. Говорят, семнадцать. А может, и девятнадцать. Не помню.
   Роберт. Что это ты тут рассказывала, будто святая  Екатерина  и  святая
Маргарита каждый день разговаривают с тобой?
   Жанна. Разговаривают.
   Роберт. А какие они собой?
   Жанна (внезапно становится сдержанной и скупой на  слова).  Об  этом  я
ничего вам не скажу. Мне не дозволено.
   Роберт. Но ты их видишь, да? И они говорят с тобой, вот как я сейчас?
   Жанна. Нет, не так. Совсем иначе. Я не могу объяснить. И вы  не  должны
спрашивать меня о моих голосах.
   Роберт. О каких еще голосах?
   Жанна. Я слышу голоса, и они говорят мне, что я должна делать.  Они  от
Бога.
   Роберт. Они в твоем собственном воображении!
   Жанна. Конечно. Господь всегда говорит с людьми через их воображение.
   Пуланжи. Шах и мат!
   Роберт. Ну это положим. (Жанне.) Так, значит, это Господь  сказал,  что
ты должна снять осаду с Орлеана?
   Жанна. И короновать дофина в Реймском соборе.
   Роберт (поперхнувшись от изумления). Короновать доф... Ну и ну!..
   Жанна. И выгнать англичан из Франции.
   Роберт (саркастически). Может, еще что-нибудь?
   Жанна (с очаровательной улыбкой). Нет, пока все. Спасибо.
   Роберт. По-твоему, снять осаду с  города  так  же  легко,  как  загнать
корову с пастбища? Ты думаешь, воевать - это так, пустяки, всякий может?
   Жанна. Я думаю, это не так уж трудно, если Бог на твоей  стороне  и  ты
готов предать свою жизнь в его руки. Я видела много солдат; среди них есть
такие... ну совсем простачки.
   Роберт (мрачно). Простачки!  А  ты  когда-нибудь  видала,  как  дерутся
английские солдаты?
   Жанна. И они только люди. Господь создал их такими же, как и нас. Но он
указал им, в какой стране жить и на  каком  языке  говорить.  И  если  они
приходят к нам и пытаются говорить на нашем  языке,  то  это  против  воли
Божьей.
   Роберт. Кто вбил тебе в голову такую чушь?  Ты  разве  не  знаешь,  что
солдат обязан подчиняться своему феодальному сеньору?  Он  его  подданный,
понимаешь? А уж кто этот  сеньор  -  герцог  ли  бургундский,  или  король
английский, или король французский, - это не его дело. И не твое тоже. При
чем тут язык?
   Жанна. Этого я никогда не пойму. Мы все подданные Царя Небесного, и  он
каждому даровал родину и родной язык и не велел менять их. Кабы не так, то
убить англичанина в бою было бы смертным  грехом,  и  вы,  капитан,  после
смерти угодили бы прямо в ад. Нужно думать не о своих  обязанностях  перед
феодальным сеньором, а о своих обязанностях перед Богом.
   Пуланжи. Бросьте, Роберт, вы ее не переспорите.  У  нее  на  все  готов
ответ.
   Роберт. Не переспорю?.. Ну это  еще  посмотрим.  Клянусь  святым  Дени!
(Жанне.) Мы не о Боге сейчас говорим, а о житейских делах. Слышала ты, что
я тебя спросил? Видала ли ты когда-нибудь, как дерутся английские солдаты?
Видала, как они  грабят,  жгут,  обращают  все  в  пустыню?  Слыхала,  что
рассказывают об ихнем Черном Принце, который чернее самого сатаны? Или  об
отце английского короля?
   Жанна. Ну, Роберт, не надо так бояться! Ведь...
   Роберт. Иди ты к черту! Я не боюсь. И кто тебе позволил  называть  меня
Робертом?
   Жанна. Так вас окрестили в церкви во имя Господне. А прочие  все  имена
не ваши, а вашего отца, или брата, или еще там чьи-нибудь.
   Роберт. Ха!
   Жанна. Послушайте, капитан, что я вам скажу. Как-то  раз  нам  пришлось
бежать в  соседнюю  деревню,  потому  что  на  Домреми  напали  английские
солдаты. Потом они ушли, а троих раненых оставили. Я после хорошо  с  ними
познакомилась, с этими тремя бедными годдэмами. Они и  вполовину  были  не
так сильны, как я.
   Роберт. А ты знаешь, почему их называют годдэмами?
   Жанна. Нет. Не знаю. Их все так зовут.
   Роберт. Потому что они постоянно взывают к своему Богу и просят,  чтобы
он предал их души вечному проклятию. Вот что значит "годдэм" на их  языке.
Хороши молодчики, а?
   Жанна. Господь их простит по своему милосердию, а когда они вернутся  в
ту страну, которую он для них создал и для которой он создал их, они опять
будут вести себя, как добрые дети Господни. Я слыхала о Черном  Принце.  В
ту минуту, когда он ступил на нашу землю, дьявол вселился  в  него  и  его
самого обратил в злого демона. Но у себя дома,  в  стране,  созданной  для
него Богом, он был хорошим человеком. Это всегда так. Если бы я, наперекор
воле Божьей, отправилась в Англию, чтобы ее завоевать, и захотела там жить
и говорить на их языке, в меня тоже вселился бы дьявол. И в старости я  бы
с ужасом вспоминала о своих преступлениях.
   Роберт. Может, и так. Но  чем  больше  чертей  сидит  в  человеке,  тем
отчаяннее он дерется. Вот почему  годдэмы  возьмут  Орлеан.  И  ты  их  не
остановишь. Ни ты, ни десять тысяч таких, как ты.
   Жанна. Одна тысяча таких, как я, может их остановить. Десять таких, как
я, могут их остановить - если Господь будет на нашей  стороне.  (Порывисто
встает, не в силах больше сидеть спокойно, и подходит к  Роберту.)  Вы  не
понимаете, капитан. Наших солдат всегда бьют,  потому  что  они  сражаются
только ради спасения собственной шкуры. А самый простой способ ее спасти -
это убежать. А наши рыцари думают только о том, какой выкуп они возьмут за
пленных. Не убить врага, а содрать с него побольше денег - вот что  у  них
на уме. Но я научу всех сражаться ради того, чтобы во  Франции  свершилась
воля Божья. И тогда они, как овец, погонят бедных  годдэмов.  Вы  с  Полли
доживете еще до того дня, когда  на  французской  земле  не  останется  ни
одного английского солдата. И тогда во Франции будет только  один  король:
не феодальный английский король, но, волею Божьей, король французов.
   Роберт (обращаясь к  Пуланжи).  Знаете,  Полли,  все  это,  разумеется,
страшный вздор. Но кто его знает: на солдат, может, и подействует, а? Хотя
все, что мы до сих пор говорили, не прибавило им и крупицы мужества.  Даже
на дофина, пожалуй, подействует... А уж если она сумеет  в  него  вдохнуть
мужество, то, значит, и во всякого.
   Пуланжи. По-моему, стоит попробовать. Хуже не  будет.  А  по-вашему?  В
этой девушке что-то есть...
   Роберт (повернувшись к Жанне). Ну, послушай теперь, что я тебе скажу. И
(в отчаянии), ради Бога, не  перебивай  меня  раньше,  чем  я  соберусь  с
мыслями.
   Жанна  (садится  на  табурет,  как  благонравная  школьница).   Слушаю,
капитан.
   Роберт. Вот тебе мой приказ: ты немедленно отправишься  в  Шинон.  Этот
господин и трое его друзей будут тебя сопровождать.
   Жанна (в восторге, молитвенно  сложив  руки).  Капитан!  У  вас  вокруг
головы сияние, как у святого!
   Пуланжи. А как она добьется, чтобы король ее принял?
   Роберт (подозрительно смотрит  вверх,  в  поисках  ореола  у  себя  над
головой). Не знаю. Как  она  добилась,  чтобы  я  ее  принял?  Если  дофин
ухитрится ее отшить, ну, значит, он далеко не такой растяпа, каким  я  его
считал. (Встает.) Я пошлю ее в Шинон. И пусть она скажет, что я ее послал.
А дальше что Бог даст. Я больше ничего не могу сделать.
   Жанна. А латы? Можно мне надеть латы, капитан?
   Роберт. Надевай что хочешь. Я умываю руки.
   Жанна (не помня себя от радости). Идем, Полли! Скорее! (Выбегает.)
   Роберт (пожимая руку де Пуланжи).  Прощайте,  Полли.  Я  взял  на  себя
большой риск. Не всякий бы решился. Но вы правы:  в  этой  девушке  что-то
есть.
   Пуланжи. Да. В ней что-то есть. Прощайте. (Уходит.)

   Роберт  стоит  неподвижно,  почесывая  затылок.  Его  все  еще  терзают
сомнения, не свалял ли он дурака, позволив помешанной девчонке, к тому  же
низкого происхождения, обвести себя вокруг  пальца.  Наконец  он  медленно
возвращается к столу. Вбегает экономе корзинкой в руках.

   Эконом. Сир! Сир!
   Роберт. Ну что еще?
   Эконом. Сир! Куры несутся как сумасшедшие! Пять дюжин яиц!
   Роберт (вздрагивает и застывает на месте; крестится, шепчет побелевшими
губами). Господи помилуй! (Вслух упавшим голосом.)  Воистину  она  послана
Богом!



        КАРТИНА ВТОРАЯ

   Шинон в Турени. Часть тронной  залы  в  королевском  замке,  отделенная
занавесом  от  остального  помещения  и  служащая  приемной.   Архиепископ
Реймский и сеньор Ла Тремуй, советник и шамбеллан короля, поджидают выхода
дофина. Архиепископ -  упитанный  человек  лет  пятидесяти;  это  типичный
политик, и в его внешности нет ничего от духовного  звания,  кроме  важной
осанки. Ла Тремуй держится с предельным высокомерием, надутый,  толстый  -
настоящий  винный  бурдюк...  Направо  от  них  дверь  в  стене.  Действие
происходит под вечер, 8  марта  1429  года.  Архиепископ  стоит  спокойно,
сохраняя достоинство. Ла Тремуй, слева от него,  ходит  взад  и  вперед  в
крайнем раздражении.

   Ла Тремуй. О чем он думает, этот дофин? Столько времени заставляет  нас
ждать! Не знаю, как у вас хватает терпения стоять словно каменный идол!
   Архиепископ. Я, видите ли, архиепископ. А всякому  архиепископу  весьма
часто приходится изображать собой нечто вроде идола. Во всяком случае, нам
уже в привычку стоять неподвижно и молча терпеть глупые речи. Кроме  того,
мой дорогой шамбеллан, это королевское  право  дофина  -  заставлять  себя
ждать.
   Ла Тремуй. Черт бы его побрал, этого дофина! Простите меня,  монсеньор,
за то, что я оскорбляю ваш слух такими словами! Но знаете, сколько он  мне
должен?
   Архиепископ. Не сомневаюсь, что больше, чем мне, ибо вы гораздо  богаче
меня. Надо полагать, он вытянул у вас все, что вы могли дать. Со  мною  он
именно так поступил.
   Ла Тремуй. Двадцать семь тысяч в последний раз с меня сорвал.  Двадцать
семь тысяч!
   Архиепископ. Куда все это идет? Одевается он в  такое  старье  -  я  бы
деревенскому попу постыдился на бедность подарить!
   Ла Тремуй. А на обед ест цыпленка да ломтик баранины. Занял у меня  все
до последнего гроша - и даже не видать, куда это девалось!

   В дверях появляется паж.

   Наконец-то!
   Паж. Нет, монсеньор. Это еще не его величество. Господин де  Рэ  прибыл
ко двору.
   Ла Тремуй. Синяя Борода! Чего ради докладывать об этом молокососе?
   Паж. С ним капитан Ла Гир. Там у них, кажется, что-то случилось.

   Входит Жиль де Рэ - молодой человек лет двадцати  пяти,  щеголеватый  и
самоуверенный, с курчавой бородкой, выкрашенной в синий цвет, что является
немалой вольностью при дворе, где все ходят гладко выбритые, по тогдашнему
обычаю. Очень старается быть любезным, но природной веселости в нем нет, и
он производит скорее неприятное впечатление.  Одиннадцатью  годами  позже,
когда он дерзнул  бросить  вызов  церкви,  его  обвинили  в  том,  что  он
удовольствия ради  совершил  омерзительные  жестокости,  и  приговорили  к
повешению. Но сейчас  тень  виселицы  его  еще  не  коснулась.  Он  весело
подходит к архиепископу. Паж удаляется.

   Синяя Борода. Ваш верный агнец, архиепископ!  Добрый  день,  шамбеллан!
Знаете, что случилось с Ла Гиром?
   Ла Тремуй. Доругался до родимчика, что ли?
   Синяя Борода. Как раз наоборот. Сквернослов  Франк  -  во  всей  Турени
только он один может переплюнуть Ла Гира по части ругани.  Так  вот  этому
самому сквернослову Франку какой-то солдат сегодня сказал,  что  нехорошо,
мол, ругаться, когда стоишь на краю могилы.
   Архиепископ. И во всякое другое время тоже. А разве  сквернослов  Франк
стоял на краю могилы?
   Синяя Борода. Представьте себе, да. Он только что свалился в колодец  и
утонул. Это такого страха нагнало на Ла Гира - опомниться не может.

   Входит капитан Ла Гир. Это старый вояка, чуждый придворного лоска;  его
речь и манеры сильно отдают казармой.

   Синяя  Борода.  Я  уже  все  рассказал   шамбеллану   и   архиепископу.
Архиепископ говорит, что вы погибли бесповоротно.
   Ла  Гир  (проходит  мимо   Синей   Бороды   и   останавливается   между
архиепископом и Ла Тремуем). Тут нечему смеяться. Дело обстоит  еще  хуже,
чем мы думали. Это был не солдат, а святая, переодетая солдатом.
   Архиепископ, Шамбеллан, Синяя Борода (все вместе). Святая?!
   Ла Гир. Да святая. Она всего с пятью  провожатыми  пробралась  сюда  из
Шампани. Их путь  лежал  по  таким  местам,  где  кишмя  кишат  бургундцы,
годдэмы, беглые солдаты, разбойники и еще Бог весть какой сброд, -  а  они
за все время не встретили ни живой души, кроме местных  крестьян.  Я  знаю
одного из тех, кто ее сопровождал, -  де  Пуланжи.  Он  говорит,  что  она
святая. И ежели я теперь хоть когда-нибудь произнесу хоть одно слово божбы
или ругани - да чтоб мне провалиться в самое пекло!  Да  чтоб  меня  черти
изжарили на адском пламени!
   Архиепископ. Весьма благочестивое начало, капитан.

   Синяя Борода и Ла Тремуй хохочут. Снова появляется паж.

   Паж. Его высочество!

   Все  принимают  почтительные  позы,  но  делают  это  весьма  лениво  и
небрежно. Откинув занавес, входит дофин с  какой-то  бумагой  в  руках.  В
сущности, он и сейчас уже король - Карл VII, ибо  он  унаследовал  престол
после смерти отца; но он еще не коронован. Это  молодой  человек  двадцати
шести лет, хилый и некрасивый; мода того времени,  требующая,  чтобы  лица
мужчин были гладко выбриты, а волосы - как у мужчин, так и у женщин -  все
до одного запрятаны под головной убор, делает  его  наружность  еще  более
непривлекательной. У него узкие и слишком близко посаженные глаза, длинный
мясистый нос, нависающий над толстой и короткой верхней губой, и выражение
- как у щенка, который уже привык, что все его бьют, однако не  желает  ни
покориться, ни исправиться.  Но  в  нем  нет  ни  пошлости,  ни  глупости;
вдобавок ему присущ своего рода дерзкий юмор и в споре он  умеет  постоять
за себя. Сейчас он радостно возбужден, как ребенок,  которому  только  что
подарили игрушку. Подходит к архиепископу слева. Синяя  Борода  и  Ла  Гир
отступают вглубь, к занавесу.

   Карл. Архиепископ! Знаете,  что  Роберт  де  Бодрикур  прислал  мне  из
Вокулера?
   Архиепископ (презрительно). Меня не интересуют ваши новые игрушки.
   Карл (возмущенно). Это не  игрушка.  (Надувшись.)  Но,  пожалуйста,  не
интересуйтесь. Обойдусь и без вашего интереса.
   Архиепископ. Ваше высочество проявляет совершенно излишнюю обидчивость.
   Карл. А у вас всегда поучение наготове? Очень вам благодарен.
   Ла Тремуй (грубо). Ну! Довольно брюзжать! Что это у вас в руках?
   Карл. А вам что за дело?
   Ла Тремуй. А это как раз и есть мое дело - знать, чем вы  пересылаетесь
с гарнизоном Вокулера. (Выхватывает у него листок  и  начинает  читать  по
складам, водя по бумаге пальцем.)
   Карл (обижен). Вы считаете, что со мной можно как угодно разговаривать,
потому что я вам должен и потому что я не умею драться? Но  в  моих  жилах
течет королевская кровь.
   Архиепископ. Даже и это, ваше высочество, уже подвергалось сомнению. Вы
как-то мало похожи на внука Карла Мудрого.
   Карл. Довольно уже поминать о моем дедушке. Не желаю  больше  про  него
слушать. Он был до того мудр, что весь семейный запас мудрости забрал себе
- на пять поколений  вперед.  По  его  милости  я  и  вышел  таким  жалким
дурачком, что все мне грубят и перечат.
   Архиепископ. Благоволите сдерживать  себя,  ваше  высочество.  Подобная
вспыльчивость неприлична вашему сану.
   Карл. Ах, еще поучение? Спасибо! Жаль только, что  святые  и  ангелы  к
вам-то вот не приходят, хоть вы и архиепископ.
   Архиепископ. Это вы о чем, собственно?
   Карл. Ага! Спросите вон того грубияна. (Показывает на Ла Тремуя.)
   Ла Тремуй (в ярости). Молчать! Слышите?..
   Карл. Слышу, слышу. Нечего орать на весь замок.  Вы  лучше  пойдите  на
англичан покричите да разбейте мне их хоть разок в бою!
   Ла Тремуй (замахиваясь на него). Ах ты дрянной...
   Карл (прячется за архиепископа). Не смейте поднимать на меня руку!  Это
государственная измена.
   Ла Гир. Легче, герцог! Легче!
   Архиепископ  (решительно).  Тихо!  Тихо!  Так  не   годится.   Господин
шамбеллан! Прошу вас! Надо все-таки соблюдать какой-то порядок.  (Дофину.)
А вы, ваше высочество, если уж не умеете управлять своим королевством,  то
постарайтесь по крайней мере управлять самим собой!
   Карл. Опять поучение? Благодарю.
   Ла Тремуй (протягивая  бумагу  архиепископу).  Прочитайте,  ради  Бога,
вслух это окаянное письмо. Он меня так взбесил, что кровь бросилась мне  в
голову. Ни одной буквы не могу разобрать.
   Карл (возвращается на прежнее место и заглядывает в бумагу через  плечо
Ла Тремуя). Давайте, я прочитаю. Я-то умею читать.
   Ла Тремуй (с величайшим презрением, ничуть не обижаясь  на  подпущенную
ему шпильку). Ну, да вы только  на  это  и  годитесь  -  читать!  Что  там
написано, архиепископ?
   Архиепископ. Я ожидал больше  здравого  смысла  от  де  Бодрикура.  Он,
видите ли, посылает нам какую-то помешанную деревенскую девчонку...
   Карл (перебивает его). Нет. Он  посылает  нам  святую,  ангела.  И  она
пришла ко мне, ко мне - своему королю, а не к вам,  архиепископ,  несмотря
на всю вашу святость. Она-то понимает, что значит королевская кровь, не то
что вы все. (С важностью отходит к занавесу и останавливается между  Синей
Бородой и Ла Гиром.)
   Архиепископ. Вам не разрешат видеться с этой помешанной...
   Карл (оборачиваясь). Но я король. И я хочу ее видеть.
   Ла Тремуй (грубо). Ну так ей не разрешат с вами видеться. Вот!
   Карл. А я вам говорю, что я хочу. И на этот раз будет  по-моему,  а  не
по-вашему!
   Синяя Борода (смеясь над  ним).  Ах,  какой  непослушный  мальчик!  Что
сказал бы ваш мудрый дедушка!
   Карл. Вот и видно, какой вы невежда, Синяя Борода. У  моего  деда  была
святая, которая поднималась в воздух во  время  молитвы,  и  она  все  ему
рассказывала, что он хотел узнать. А у моего покойного отца было целых две
святых - Мария из Майе и Гасконка из Авиньона.  Это  особый  дар  в  нашей
семье. И как вы там хотите, а у меня тоже будет своя святая.
   Архиепископ. Эта девка не святая. Ее даже  порядочной  женщиной  нельзя
назвать. Она не хочет носить платье, приличествующее  ее  полу.  Одевается
как солдат и разъезжает верхом вместе с  солдатами.  Так  можно  ли  такую
особу допустить ко двору его высочества?
   Ла Гир. Стойте! (Идет к архиепископу.) Вы говорите,  девушка  в  латах,
одетая как воин?
   Архиепископ. Да, так ее описывает де Бодрикур.
   Ла Гир. Клянусь всеми чертями ада... Ох, что я говорю! Господи,  прости
меня, грешного! Клянусь Пресвятой Девой и всеми ангелами  небесными  -  да
ведь это же она! Та самая святая, что поразила смертью сквернослова Франка
за то, что он ругался.
   Карл (торжествуя). Ага! Ага! Видите! Чудо!
   Ла Гир. Она  нас  всех  может  поразить  смертью,  если  мы  станем  ей
перечить! Ради всего святого, архиепископ, будьте осторожней!
   Архиепископ (строго). Вздор! Никого  она  не  поражала.  Просто  пьяный
распутник, которого уже сто раз корили за ругань, упал в колодец и утонул.
Чистейшее совпадение.
   Ла Гир. Я не знаю, что  такое  совпадение.  Я  знаю  только,  что  этот
человек умер и что она предрекла ему, что он умрет.
   Архиепископ. Мы все умрем, капитан.
   Ла Гир (крестится). Сохрани Бог! (Отходит и больше не принимает участия
в разговоре.)
   Синяя Борода. Можно очень легко испытать, святая она или  нет.  Давайте
сделаем так: я стану на место дофина, и посмотрим,  поддастся  ли  она  на
обман.
   Карл. Хорошо, я согласен. Если она не распознает королевскую  кровь,  я
не стану ее слушать.
   Архиепископ. Только Церковь может сопричислить  человека  к  святым.  И
пусть де Бодрикур не суется не в свое дело. Как он смеет присваивать  себе
права,  принадлежащие  его  духовному  пастырю?  Я  сказал:  девушка  сюда
допущена не будет.
   Синяя Борода. Но послушайте, архиепископ...
   Архиепископ (сурово).  Я  говорю  от  имени  святой  Церкви.  (Дофину.)
Дерзнете ли вы ослушаться?
   Карл (оробел, но не может скрыть недовольства). Конечно,  если  вы  мне
грозите отлучением, так что я могу на это сказать. Но вы  не  дочитали  до
конца. Де Бодрикур пишет, что она обещает снять осаду с Орлеана и  разбить
англичан.
   Ла Тремуй. Чепуха!
   Карл. Ах, чепуха? А почему же вы сами не отобьете Орлеан, а?  Вы  такой
мастер задираться!
   Ла Тремуй (в ярости). Не смейте  колоть  мне  этим  глаза!  Слышите?  Я
столько воевал, сколько вы за всю жизнь не навоюете. Но я же не могу везде
поспеть.
   Карл. А-а! Ну, теперь понятно.
   Синяя  Борода  (выступает  вперед,  между  архиепископом   и   Карлом).
Послушайте. Во главе войск  под  Орлеаном  стоит  Дюнуа.  Отважный  Дюнуа,
пленительный   Дюнуа,   непобедимый   Дюнуа,   любимец   дам,    красавчик
Незаконнорожденный! Можно ли поверить, что деревенская девушка сделает то,
что ему не удается?
   Карл. Ну а почему же он не снимет осаду?
   Ла Гир. Ветер мешает.
   Синяя Борода. Как может ветер ему помешать? Орлеан не на море.
   Ла Гир. Он на реке Луаре. И англичане захватили мост. Чтобы зайти им  в
тыл, надо погрузить солдат на лодки и подняться вверх  по  течению.  Ну  и
Дюнуа не может это сделать, потому что ветер  противный.  Ему  уж  надоело
платить за молебны: попы там день и ночь  молятся,  чтобы  подул  западный
ветер. И все без толку. Тут нужно чудо. Вы говорите, то, что  эта  девушка
сделала со сквернословом Франком, - это, мол, не чудо. Ну и пускай! Но это
прикончило Франка. Если она переменит ветер для Дюнуа - может,  и  это  не
будет чудом; но это прикончит англичан. Так отчего не попробовать?
   Архиепископ (который тем временем дочитал письмо до  конца  и,  видимо,
призадумался). Да, судя по всему, она произвела большое впечатление на  де
Бодрикура.
   Ла Гир. Де Бодрикур набитый дурак, но он солдат. И если он поверил, что
эта девушка может разбить англичан, то и вся армия тоже поверит.
   Ла Тремуй (архиепископу, который, видимо, колеблется).  А,  да  ну  их,
пусть делают как хотят. Орлеан все равно сдастся. Солдаты сами его сдадут,
вопреки всем стараниям Дюнуа, если только их что-нибудь не раззадорит.
   Архиепископ.  Девушка  должна  быть  опрошена  представителями  Церкви,
прежде чем будет принято какое-либо решение.  Но  поелику  его  высочество
желает ее видеть - допустить ее ко двору.
   Ла Гир. Пойду отыщу ее и скажу. (Уходит.)
   Карл. А вы идите со мной, Синяя Борода. Устроим так, чтобы она меня  не
узнала. Вы притворитесь, будто вы - это я. (Уходит за занавес.)
   Синяя Борода. Будто я - этот мозгляк! О Господи! (Уходит за дофином.)
   Ла Тремуй. Интересно, узнает она его?
   Архиепископ. Конечно, узнает.
   Ла Тремуй. Почему?
   Архиепископ. Потому что ей будет  известно  то,  что  известно  всем  в
Шиноне: что из всех, кого она увидит в зале, самый уродливый и  хуже  всех
одетый - это и есть дофин и что мужчина с синей бородой - это Жиль де Рэ.
   Ла Тремуй. О! Об этом я и не подумал.
   Архиепископ. Вы не так привычны к чудесам, как я.  Это  более  по  моей
части.
   Ла Тремуй (изумлен и несколько шокирован). Но тогда, значит, это  будет
совсем не чудо?
   Архиепископ (невозмутимо). Почему же?
   Ла Тремуй. Но позвольте!.. Что такое чудо?
   Архиепископ. Чудо, мой друг, - это событие,  которое  рождает  веру.  В
этом самая сущность и назначение чудес.  Тем,  кто  их  видит,  они  могут
казаться весьма удивительными, а тем, кто их творит, весьма  простыми.  Но
это не важно. Если они укрепляют или порождают веру - это истинные чудеса.
   Ла Тремуй. Даже если это сплошной обман?
   Архиепископ. Обман утверждает ложь. Событие, рождающее веру, утверждает
истину. Стало быть, оно не обман, а чудо.
   Ла Тремуй (смущенно почесывает затылок). Н-да! Ну, вы архиепископ,  вам
лучше знать. А на мой взгляд, тут что-то неладно. Но я не  духовный,  этих
дел не понимаю.
   Архиепископ. Вы не духовный, но вы дипломат  и  воин.  Удалось  бы  вам
заставить наших граждан платить военные налоги или наших солдат жертвовать
жизнью, если бы они видели то, что происходит на самом деле, а  не  только
то, что им кажется?
   Ла Тремуй. Ну нет, клянусь святым Дени! Один только день  -  и  все  бы
вверх тормашками перевернулось.
   Архиепископ. Разве так трудно растолковать им истинное положение вещей?
   Ла Тремуй. Да что вы! Они бы просто не поверили.
   Архиепископ. Вот именно. Церковь  тоже  должна  управлять  людьми  ради
блага их душ, - как вы управляете ими ради их  телесного  блага.  И  стало
быть, Церковь должна делать то же самое, что делаете вы: укреплять их веру
поэзией.
   Ла Тремуй. Поэзией! Я бы сказал, небылицами!
   Архиепископ. И были  бы  не  правы,  друг  мой.  Притча  не  становится
небылицей оттого, что в ней описаны события, которых никогда не было. Чудо
не становится обманом оттого, что иногда - я не говорю  всегда  -  за  ним
скрыто какое-нибудь очень простое и невинное ухищрение, с помощью которого
пастырь укрепляет веру своей паствы. Когда эта  девушка  отыщет  дофина  в
толпе придворных, для меня это не будет чудом, потому что  я  буду  знать,
как это вышло, - и моя вера от этого не возрастет. Но для других, если они
ощутят трепет от прикосновения тайны и забудут о том, что они прах земной,
и слава Господня воссияет над ними, - для них это будет чудом, благодатным
чудом. И вот увидите,  девушка  сама  будет  потрясена  больше  всех.  Она
забудет, как это на  самом  деле  у  нее  получилось.  Может  быть,  и  вы
забудете.
   Ла Тремуй. Хотел бы я знать, где в  вас  кончается  Богом  поставленный
архиепископ и где начинается самая хитрая лисица во всей Турени! Ну ладно,
идемте, а то как бы не опоздать. Чудо  или  не  чудо,  а  поглядеть  будет
занятно.
   Архиепископ (удерживая его на минуту). Не думайте, что я так  уж  люблю
ходить кривыми путями. Сейчас новый дух рождается  в  людях;  мы  на  заре
иной, более свободной эпохи. Будь я простой монах, которому не нужно никем
управлять, я бы в поисках душевного мира охотнее обратился к Аристотелю  и
Пифагору, чем к святым со всеми их чудесами.
   Ла Тремуй. А кто такой Пифагор?
   Архиепископ. Мудрец, который утверждал, что  земля  кругла  и  что  она
обращается вокруг солнца.
   Ла Тремуй. Вот дурак-то! Глаз у него, что ли, не было?

   Уходят за занавес. И почти тотчас занавес раздвигается:  видна  тронная
зала и собравшиеся в ней придворные. Направо, на  возвышении,  два  трона.
Перед левым троном  в  театральной  позе  стоит  Синяя  Борода,  изображая
короля; он явно  наслаждается  придуманной  потехой,  так  же  как  и  все
придворные. Позади возвышения задернутая занавесом арка, но главные двери,
возле которых стоят вооруженные телохранители, находятся  напротив,  через
залу; от них  к  возвышению  оставлен  свободный  проход,  вдоль  которого
выстроились придворные. Карл стоит в одном ряду  с  прочими,  примерно  на
середине  залы.  Справа  от  него  Ла  Гир;  слева,  ближе  к  возвышению,
архиепископ. По другую сторону от возвышения стоит Ла  Тремуй.  На  правом
троне сидит герцогиня Ла Тремуй, изображая  королеву;  возле  нее,  позади
архиепископа, - группа придворных дам. Придворные все оживленно болтают. В
зале стоит такой шум, что никто не замечает появления пажа.

   Паж (возглашает). Герцог...

   Никто не слушает.

   Паж. Герцог...

   Болтовня  продолжается.  Возмущенный  тем,  что  ему  не   удается   их
перекричать, паж выхватывает алебарду у ближайшего к нему телохранителя  и
с силой ударяет в пол. Болтовня стихает; все молча смотрят на него.

   Паж. Внимание! (Отдает алебарду телохранителю.) Герцог Вандомский имеет
честь представить его величеству Жанну, именуемую Девой.
   Карл (прикладывает палец  к  губам).  Тсс!  (Прячется  за  спину  рядом
стоящего  придворного  и  украдкой  выглядывает  через   плечо,   стараясь
рассмотреть, что происходит.)
   Синяя Борода (величественно). Пусть приблизится к трону.

   Жанну вводят. Она  одета  как  солдат;  волосы  подстрижены  и  густыми
прядями обрамляют лицо. Смущенный и безгласный герцог Вандомский ведет  ее
за руку по проходу, но она выдергивает у него руку,  останавливается  и  с
живостью оглядывается, ища дофина.

   Герцогиня (придворной даме, стоящей поближе). Смотрите! Волосы-то!

   Все придворные дамы разражаются смехом.

   Синяя Борода (еле  удерживаясь  от  смеха,  укоризненно  машет  на  них
рукой). Тсс! Тсс! Дорогие дамы!..
   Жанна (ничуть не смутившись). Я их так ношу, потому что я  солдат.  Где
дофин? (Подходит к возвышению.)

   Смешки в толпе придворных.

   Синяя Борода (милостиво). Ты стоишь перед лицом дофина.

   Жанна с сомнением останавливает взор на нем; тщательно разглядывает его
с головы до ног. Молчание. Все  смотрят  на  нее.  Затем  губы  ее  морщит
улыбка.

   Жанна. Брось, Синяя Борода!.. Полно меня дурачить! Где дофин?

   Все хохочут. Жиль, разводя  руками  в  знак  того,  что  признает  себя
побежденным, присоединяется к  общему  смеху  и  спрыгивает  с  возвышения
позади Ла Тремуя. Жанна, теперь  уже  открыто  усмехаясь,  поворачивается,
оглядывает придворных и вдруг, нырнув в их  толпу,  вытаскивает  Карла  за
руку.

   Жанна (отпускает его и приседает). Милый, благородный дофин, я  послана
к вам, чтобы прогнать  англичан  от  Орлеана,  выгнать  их  из  Франции  и
короновать вас в Реймском соборе, где  короновались  все  законные  короли
Франции.
   Карл (торжествуя, придворным).  Что,  видали?  Она  узнала  королевскую
кровь. Кто теперь посмеет сказать, что я не сын моего  отца?  (Жанне.)  Но
если ты хочешь, чтобы я короновался в Реймсе, так  это  не  со  мной  надо
говорить, а вот - с архиепископом.
   Жанна  (быстро  оборачивается,  глубоко  взволнованная).  О  монсеньор!
(Падает перед епископом на колени и склоняет голову; не  смея  поднять  на
него глаза.) Монсеньор! Я только простая деревенская  девушка,  а  на  вас
почиет благодать, и сам Господь Бог осенил вас своею славой! Но вы ведь не
откажете  мне  в  милости  -  коснуться  меня  рукой  и  дать   мне   свое
благословение?
   Синяя Борода (шепчет на  ухо  Ла  Тремую).  Покраснел,  старая  лисица!
Каково, а?
   Ла Тремуй. Еще одно чудо!
   Архиепископ (кладет руку на голову Жанны; он, видимо, тронут). Дитя! Ты
влюблена в религию.
   Жанна (удивленно смотрит на него). Да?.. Я никогда об этом не думала. А
разве в этом есть что-нибудь дурное?
   Архиепископ. Дурного в этом ничего нет, дитя мое, но есть опасность.
   Жанна (встает; лицо ее сияет такой беззаботной радостью, что кажется  -
оно озарено солнцем). Ну, опасность есть везде, только на небе ее нету.  О
монсеньор, вы вдохнули в меня  такую  силу,  такое  мужество!..  Как  это,
должно быть, чудесно - быть архиепископом!

   Придворные ухмыляются, слышно даже хихиканье.

   Архиепископ (обиженно выпрямляется). Господа! Вера этой девушки - живой
укор вашему легкомыслию. Я недостойный раб  Божий,  но  ваша  веселость  -
смертный грех!

   Лица у всех вытягиваются. Молчание.

   Синяя Борода. Монсеньор, мы смеялись над ней, а не над вами.
   Архиепископ. Как? Не над моей недостойностью, а над ее верой?  Жиль  де
Рэ! Эта девушка предрекла нечестивцу, что он погибнет  во  грехах  на  дне
колодца...
   Жанна (в тревоге). Нет! Нет!
   Архиепископ (жестом приказывает ей молчать). А я предрекаю вам, что  вы
умрете без покаяния на виселице, если  не  научитесь  вовремя  соображать,
когда нужно смеяться, а когда молиться!
   Синяя Борода. Монсеньор, ваши  упреки  справедливы.  Я  виноват.  Прошу
прощения! Но если вы пророчите мне виселицу, так я  уж  никогда  не  смогу
противиться соблазну, потому что всякий раз  буду  думать:  а  не  все  ли
равно, больше ли грехов, меньше ли? Конец-то один!

   Слыша это, придворные приободряются. Опять раздаются смешки.

   Жанна (возмущенно). Пустой ты  малый,  Синяя  Борода!  И  это  с  твоей
стороны большое нахальство - так отвечать архиепископу!
   Ла Гир (хохочет, очень довольный). Вот это сказала -  как  припечатала!
Молодец, девушка!
   Жанна  (нетерпеливо,  архиепископу).   Монсеньор,   сделайте   милость,
прогоните всех этих дураков, чтобы  мне  с  глазу  на  глаз  поговорить  с
дофином!
   Ла  Гир  (добродушно).  Я  умею   понимать   намеки.   (Отдает   честь,
поворачивается на каблуках и уходит.)
   Архиепископ. Пойдемте, господа.  Дева  пришла  к  нам  с  благословения
Божия; ей должно повиноваться.

   Придворные  уходят  -  кто  под  арку,  кто  в  противоположные  двери.
Архиепископ идет через залу к главным дверям в сопровождении  герцогини  и
Ла Тремуя. Когда он проходит мимо Жанны, та падает на  колени  и  с  жаром
целует подол его мантии. Архиепископ качает  головой,  не  одобряя  такого
чрезмерного проявления чувств, высвобождает полу из ее рук и уходит. Жанна
остается стоять на коленях, загораживая дорогу герцогине.

   Герцогиня (холодно). Разрешите пройти?
   Жанна (поспешно встает и  отступает  в  сторону).  Простите,  сударыня.
Виновата.

   Герцогиня проходит.

   (Смотрит ей вслед, потом шепчет дофину.) Это кто, королева?
   Карл. Нет. Но она считает, что да.
   Жанна (опять глядя вслед герцогине). Ух ты!

   В этом возгласе  изумления,  исторгнутом  у  Жанны  видом  столь  пышно
разряженной дамы, звучат не совсем лестные для последней нотки.

   Ла Тремуй (очень сердито). Я попросил бы ваше высочество не насмехаться
над моей женой. (Уходит.)

   Остальные уже все успели уйти.

   Жанна (дофину). А этот медведище - он кто?
   Карл. Герцог Ла Тремуй.
   Жанна. А что он делает?
   Карл. Прикидывается, будто командует армией.  А  когда  я  нахожу  себе
друга - кого-нибудь, кто мне по сердцу, он его убивает.
   Жанна. Зачем же ты ему позволяешь?
   Карл (нервно переходит в тронный конец  залы,  пытаясь  ускользнуть  от
магнетического воздействия Жанны). А как я ему  не  позволю?  Он,  видала,
какой грубиян? Они все грубияны.
   Жанна. Трусишь?
   Карл. Да. Трушу. Только, пожалуйста, без  нравоучений.  Отвага  -  это,
знаешь ли, очень хорошо для этих верзил в  железных  латах  и  с  мечом  у
пояса. А я в таких латах пяти минут не выстою и меча такого  даже  поднять
не могу. Им-то что, этим здоровякам с зычным голосом и  драчливым  нравом!
Они любят сражаться: когда они не сражаются, их одурь берет. А  я  человек
спокойный и разумный, я совсем не хочу убивать людей, я хочу только, чтобы
меня не трогали и не мешали жить, как мне нравится.  Я  не  просил,  чтобы
меня делали королем, мне это силком навязали. Так  что  если  ты  намерена
возгласить: "Сын Людовика Святого, опояшись мечом своих предков и веди нас
к победе!" - то я одно тебе посоветую: не утруждайся!  Потому  что  я  все
равно ничего этого не  могу.  Я  не  так  устроен,  вот  и  все.  И  конец
разговору.
   Жанна (решительно и властно). Глупости! Вначале со всяким  так  бывает.
Это ничего. Я вдохну в тебя мужество.
   Карл. Но я не хочу, чтобы в меня  вдыхали  мужество.  Я  хочу  спать  в
удобной кровати и не ждать каждую минуту, что меня убьют или изувечат.  Ты
лучше в других вдыхай мужество, и  пусть  себе  дерутся  сколько  их  душе
угодно. А меня оставь в покое.
   Жанна. Нельзя, Чарли. Ты должен выполнить  дело,  которое  возложил  на
тебя Господь. Если ты не будешь королем, ты будешь нищим, - ведь больше ты
ни на что не годишься. Ты лучше сядь-ка на трон,  а  я  на  тебя  погляжу.
Давно мне этого хотелось.
   Карл. Какой толк сидеть на троне, когда приказания  отдают  другие?  Но
раз тебе так хочется... (садится  на  трон;  зрелище  получается  довольно
жалкое) то вот тебе твой горемыка король! Любуйся.
   Жанна. Ты еще не король, дружочек. Ты только дофин.  И  пусть  тебе  не
морочат голову. Нечего  выдавать  кукушку  за  ястреба.  Я  знаю  народ  -
настоящий народ, тот, что выращивает для тебя хлеб, -  и  я  тебе  говорю,
народ только тогда будет считать тебя законным королем, когда святое  миро
коснется твоих волос и сам ты  будешь  посвящен  и  коронован  в  Реймском
соборе. Да, и еще, Чарли: тебе надо приодеться. Почему королева  за  тобой
не смотрит?
   Карл. У нас нет денег. А что есть, то она все тратит на свои наряды. Да
и я люблю, когда она хорошо одета. А мне все равно, что ни носить. Как  ни
наряжай - красивей не стану.
   Жанна. В тебе есть кое-что хорошее, Чарли. Но это еще не то, что  нужно
королю.
   Карл. А вот увидим. Я не так глуп, как, может быть, кажусь.  Соображать
умею.  И  я  тебе  говорю:  один  хороший  договор  важнее,   чем   десять
победоносных  сражений.  Эти  вояки  прогадывают  на  договорах  все,  что
выигрывают в бою. Вот когда у  нас  с  англичанами  дойдет  до  заключения
договора, уж тут-то мы их околпачим, -  потому  что  они  больше  способны
драться, чем шевелить мозгами.
   Жанна. Если англичане победят, они сами напишут этот договор, - и  горе
тогда бедной Франции! Нет, Чарли, хочешь не хочешь, а выходит:  надо  тебе
сражаться. Я начну, чтобы тебе потом было легче. Тут уж надо  в  обе  руки
взять свое мужество  да  и  креститься  обеими  руками  -  молить  Бога  о
поддержке.
   Карл (спускается с  трона  и  опять  переходит  в  другой  конец  залы,
отступая перед ее властным напором). Ах, да будет  тебе  про  Бога  и  про
молитвы! Не выношу людей, которые вечно молятся. Как будто мало того,  что
приходится высиживать положенные часы!
   Жанна (с состраданием). Бедное дитя, ты, значит, никогда за  всю  жизнь
не молился по-настоящему. Придется мне учить тебя с самого начала.
   Карл. Я не дитя, я взрослый мужчина и отец семейства, и не желаю, чтобы
меня еще чему-то учили!
   Жанна. Да, правда,  у  тебя  ведь  есть  маленький  сыночек.  Он  будет
королем, когда  ты  умрешь.  Людовик  Одиннадцатый!  Разве  ты  не  хочешь
сражаться за него?
   Карл. Нет, не хочу. Отвратительный мальчишка! Ненавидит меня.  Он  всех
ненавидит, злющий чертенок! Терпеть не могу детей. Не хочу быть отцом и не
хочу быть сыном, - особенно сыном Людовика Святого. И  не  хочу  совершать
никаких подвигов, о которых вы все  так  любите  разглагольствовать.  Хочу
быть таким, как я есть, - и больше ничего. Неужели ты не  можешь  оставить
меня в покое и думать о своих делах, а не о моих?!
   Жанна (опять с глубоким презрением). Думать о своих  делах  -  это  все
равно что думать о своем теле, - самый верный способ расхвораться.  В  чем
мое дело? Помогать матери по дому. А твое? Играть с комнатными собачками и
сосать леденцы. Куда как хорошо! Нет, мы посланы на землю,  чтобы  творить
божье дело, а не  свои  собственные  делишки.  Я  пришла  возвестить  тебе
веление Господне, и ты должен выслушать, хотя бы сердце у тебя разорвалось
от страха.
   Карл. Не хочу слушать  никаких  велений.  Но,  может  быть,  ты  умеешь
раскрывать тайны? Или исцелять болезни? Или превращать  свинец  в  золото?
Или еще что-нибудь в этом роде?
   Жанна. Я могу превратить тебя в короля в  Реймском  соборе,  -  а  это,
сдается мне, будет чудо не из легких.
   Карл. Если мы отправимся в Реймс и  будем  устраивать  коронацию,  Анна
захочет нашить новых платьев, а у меня нет  денег.  Не  надо  мне  ничего;
пусть буду как есть.
   Жанна. Как есть! А что ты есть? Ничто. Хуже самого бедного  пастушонка,
который пасет овец у нас в деревне. Твои собственные земли и то  не  твои,
пока ты не коронован.
   Карл. Они все равно не будут мои. Поможет мне  коронация  заплатить  по
закладным? Я все до последнего акра заложил архиепископу  и  тому  жирному
грубияну. Я даже Синей Бороде должен.
   Жанна (строго). Чарли! Я сама от земли  и  всю  силу  нажила  тем,  что
работала на земле. И я тебе говорю: твои земли даны тебе для  того,  чтобы
ты справедливо управлял ими и поддерживал мир Господень в своих владениях,
а не для того, чтобы ты их  закладывал,  как  пьяная  женщина  закладывает
платье своего ребенка. А я послана Богом возвестить тебе,  что  ты  должен
преклонить колени в соборе и  на  веки  вечные  вручить  свое  королевство
Господу Богу и стать величайшим королем в мире - как его управляющий и его
приказчик, его воин и его слуга! Самая земля Франции станет тогда  святой;
и солдаты Франции будут  воинами  Господними;  и  мятежные  герцоги  будут
мятежниками против Бога; и англичане падут ниц и станут молить тебя, чтобы
ты позволил им с миром вернуться в их законную землю. Неужели ты  захочешь
стать жалким Иудой и предать меня и того, кто меня послал?
   Карл (поддаваясь наконец соблазну). Ах, кабы у меня хватило смелости!..
   Жанна. У меня хватит - и за тебя и за себя, во имя Господне! Так что  ж
- со мной ты или против меня?
   Карл взволнован. Я попробую. Предупреждаю тебя, долго я не выдержу.  Но
я попробую. Сейчас увидишь. (Бежит к главным дверям  и  кричит.)  Эй,  вы!
Идите сюда все до одного. (Перебегает к дверям под аркой.  Жанне.)  Но  ты
смотри не отходи от меня и не позволяй, чтоб они мне грубили. (Кричит  под
арку.) Идите сюда! Живо! Весь двор!

   Придворные  возвращаются  в  зал  и  занимают  прежние  места,  шумя  и
удивленно переговариваясь. Карл усаживается на трон.

   Ух! Как головой в воду! Но все равно. Будь что будет. (Пажу.)  Вели  им
замолчать! Слышишь, дрянь ты этакая?
   Паж (как и в прошлый раз, хватает алебарду и несколько  раз  ударяет  в
пол).  Молчание  перед  лицом  его  величества!  Король  хочет   говорить.
(Властно.) Да замолчите вы наконец!

   Наступает тишина.

   Карл (встает). Я вручил  Деве  командование  армией.  И  все,  что  она
прикажет, должно немедленно быть исполнено.

   Общее изумление. Ла Гир в восторге хлопает своей железной перчаткой  по
набедреннику.

   Ла Тремуй (угрожающе поворачивается к Карлу),  Это  еще  что  такое?  Я
командую армией!

   Карл невольно съежился. Жанна быстро кладет руку  ему  на  плечо.  Карл
делает над собой отчаянное усилие, которое разрешается неожиданным жестом:
король щелкает пальцами перед носом своего шамбеллана.

   Жанна.  Вот  тебе  и  ответ,  медведюшка.  (Внезапно  выхватывает  меч,
чувствуя, что настал ее час.) Кто за Бога и его Деву? Кто идет со мной  на
Орлеан?
   Ла Гир (с увлечением, тоже обнажая меч). За Бога и его Деву! На Орлеан!
   Все рыцари (следуя его примеру, с жаром). На Орлеан!

   Жанна с сияющим лицом падает на колени и возносит Богу благодарственную
молитву. Все также преклоняют колена, кроме архиепископа, который стоя  их
благословляет, и Ла Тремуя, который, весь обмякнув, привалился к  стене  и
сквозь зубы бормочет ругательства.



        КАРТИНА ТРЕТЬЯ

   Орлеан, 29 мая 1429  года.  Пригорок  на  южном  берегу  Луары,  откуда
открывается далекий вид на серебряную гладь реки как вниз, так и вверх  по
течению. Дюнуа, которому сейчас двадцать шесть  лет,  расхаживает  взад  и
вперед по берегу. Его копье воткнуто  в  землю,  на  конце  копья  флажок,
который развевается на сильном восточном ветру.  Рядом  лежит  его  щит  с
косой полоской в гербе. В руках у него жезл  командующего  войском.  Дюнуа
хорошо сложен,  легко  носит  латы.  У  него  широкий  лоб  и  заостренный
подбородок, так что по форме  лицо  его  напоминает  узкий  равнобедренный
треугольник; тяготы военной  жизни  и  ответственность  военачальника  уже
наложили на него свою печать; но, судя по выражению  лица,  это  добрый  и
одаренный человек, чуждый иллюзий и притворства. Его паж сидит  на  земле,
упершись локтями в колени и кулаками в щеки, и от нечего делать глазеет на
реку. День клонится к вечеру: и оба они - и взрослый и мальчик -  невольно
поддаются обаянию прелестного пейзажа.

   Дюнуа (на мгновение останавливается, смотрит на  развевающийся  флажок,
устало  качает  головой  и  опять  принимается  ходить).  Западный  ветер,
западный ветер, западный ветер, да когда же ты наконец подуешь? Ветер,  ты
как распутная женщина: когда не надо, она тебе изменяет; а  когда  хочешь,
чтобы изменила, тут-то она и доймет тебя постоянством! Западный  ветер  на
светлой Луаре... Какая рифма к Луаре? (Снова смотрит на  флажок  и  грозит
ему кулаком.) Переменись, чтоб тебе! Переменись, ты, английская  шлюха!  С
запада, с запада, говорят тебе! Дуй с запада! У-у!  (С  гневным  ворчанием
отворачивается  и  некоторое  время  ходит  молча,  потом  опять  начинает
приговаривать.) Западный ветер, веселый ветер,  вольный  ветер,  вертлявый
ветер, ветер-ветреник, веющий над водой, - или уж  ты  больше  никогда  не
подуешь, во веки веков?
   Паж (вскакивает на ноги). Вон! Вон! Смотрите! Вон она!
   Дюнуа (пробуждаясь от задумчивости, живо). Где? Кто? Дева?..
   Паж. Да нет! Птичка! Зимородок. Как синяя молния! Вон на тот куст села.
   Дюнуа (в ярости оттого, что обманулся  в  своих  ожиданиях).  Только  и
всего! Ах ты дьяволенок! Голова без мозгов! Вот возьму да  швырну  тебя  в
реку!
   Паж (ничуть не испугавшись, так как знает, с кем имеет дело).  До  чего
хорошенькая! Как голубой огонек! А вон другая!
   Дюнуа (живо подбегает к берегу). Где? Где?
   Паж (показывает). Вон, над камышами.
   Дюнуа (радостно). Ага! Вижу!

   Оба следят за птицами, пока те не скрываются из виду.

   Паж. Вы же сами вчера бранились, зачем я вам вовремя не показал.
   Дюнуа. Но ты ведь знаешь, что я сегодня жду Деву. А кричишь!  В  другой
раз я такую тебе задам трепку - будешь знать, как орать попусту!
   Паж. Какие милочки, а? Вот бы поймать!
   Дюнуа. Попробуй только! Я  тебя  самого  посажу  на  месяц  в  железную
клетку, чтобы ты знал, как Это приятно! Мерзкий мальчишка!

   Паж смеется и снова усаживается на землю.

   Дюнуа (расхаживая взад и вперед.) Синяя птичка, синяя  птичка,  ведь  я
храню тебя, перемени же ветер ты для меня...  Нет,  это  не  рифмует.  Кто
согрешил любя. Этак лучше. Но, к сожалению, никакого смысла. (Заметив, что
подошел вплотную  к  пажу.)  Мерзкий  мальчишка!  (Отворачивается  и  идет
обратно.) Пресвятая Мария  в  голубых  лентах  -  голубых,  как  спинка  у
зимородка, - ужели ты поскупишься для меня на западный ветер?
   Голос часового (с западной стороны). Стой! Кто идет?
   Голос Жанны. Дева.
   Дюнуа. Пропустить! Сюда, Дева! Ко мне!

   Вбегает Жанна в великолепном вооружении. Она не помнит себя  от  гнева.
Ветер вдруг стихает, и флажок повисает вдоль копья. Но Дюнуа слишком занят
Жанной и не замечает этого.

   Жанна (резко). Ты Незаконнорожденный из Орлеана?
   Дюнуа (сдержанно и сурово, указывая на свой щит). Ты  же  видишь  косую
полосу на гербе. А ты - Жанна, именуемая Девой?
   Жанна. Ну а кто же еще!
   Дюнуа. Где твое войско?
   Жанна. Там, сзади. Отстали. Они обманули меня. Привели не на тот берег.
   Дюнуа. Да. Это я приказал.
   Жанна. Зачем? Англичане же на том берегу.
   Дюнуа. Англичане на обоих берегах.
   Жанна. Но Орлеан на том. Значит, там и  нужно  с  ними  сражаться.  Как
перебраться на тот берег?
   Дюнуа (мрачно). Есть мост.
   Жанна. Ну так во имя Божье! Перейдем мост и атакуем их.
   Дюнуа. Это как будто очень просто. Но это невозможно.
   Жанна. Кто это сказал?
   Дюнуа. Я это говорю.  И  другие  -  постарше  и  поумнее  меня  с  этим
согласны.
   Жанна (решительно). Ну так эти, что постарше и поумнее, просто-напросто
старые ослы. Они тебя одурачили. А теперь еще и меня вздумали  дурачить  -
привели не на тот берег! Разве ты не знаешь, что я принесла  тебе  помощь,
которой не получал еще ни один военачальник и ни одна крепость?..
   Дюнуа. (снисходительно улыбаясь). Твою собственную?
   Жанна. Нет. Помощь и совет Царя Небесного. Как пройти на мост?
   Дюнуа. Ты очень нетерпелива, Жанна.
   Жанна. А разве сейчас время для терпения? Враг  у  наших  ворот,  а  мы
стоим  опустив  руки  и  ничего  не  делаем.  Ах,  да  почему  же  ты   не
сражаешься?.. Послушай, я освобожу тебя от страха! Я...
   Дюнуа (весело смеясь, отмахивается от Жанны). Нет, нет,  милочка!  Если
ты освободишь меня от страха, я буду отличным рыцарем из книжки, но  очень
плохим командующим армией.  Ну  ладно.  Давай-ка  я  поучу  тебя  военному
ремеслу. (Подводит ее ближе к реке.) Видишь эти две башни  по  сю  сторону
моста? Ну вон те, большие!
   Жанна. Да. Это наши или годдэмов?
   Дюнуа. Помолчи-ка и слушай. Если бы я засел в одной из этих башен всего
с десятком солдат, я бы мог выстоять против целой армии. А  у  годдэмов  в
каждой башне не десять солдат, а десять раз по  десять,  а  может,  и  еще
больше, - так трудно ли им выстоять против нас?
   Жанна. Они не могут выстоять против Бога. Бог не  давал  им  землю  под
этими башнями. Они украли ее у Бога. Бог дал ее нам. Я возьму эти башни.
   Дюнуа. Одна?
   Жанна. Наши солдаты их возьмут. А я поведу солдат.
   Дюнуа. Никто за тобой не пойдет.
   Жанна. Я не стану оборачиваться и  смотреть,  пошел  ли  кто-нибудь  за
мной.
   Дюнуа (отдавая должное ее мужеству, хлопает ее по плечу).  Молодец!  Из
тебя, пожалуй, выйдет солдат. Ты влюблена в войну.
   Жанна (поражена). О! А архиепископ говорит, что я влюблена в религию!
   Дюнуа. Я, кажется, и сам, да простит мне Бог, немножко  влюблен  в  эту
злую ведьму - войну. Я как человек, у которого две жены. А ты хочешь  быть
как женщина, у которой два мужа?
   Жанна (понимая его слова буквально). У меня никогда не будет мужа. Один
парень из Туля подал на меня в суд за то, что я будто бы нарушила обещание
выйти за него замуж; но это неправда, я ему ничего не обещала. Я солдат  -
и не хочу, чтобы обо мне думали как о женщине. И женское  платье  не  хочу
носить.  Мне  не  интересно  то,  что  интересует  женщин.  Они  думают  о
любовниках и деньгах, а я думаю о том, как поведу солдат на приступ и  где
лучше поставить пушки. Вы, военные, не  умеете  применять  пушки.  Вам  бы
только побольше дыму и грохоту - как будто этим можно выиграть сражение.
   Дюнуа (пожимает плечами). Это верно.  Сплошь  да  рядом  от  артиллерии
больше хлопот, чем пользы.
   Жанна. Так-то оно так, паренек, но каменную стену  не  пробьешь  конной
атакой. Тут нужны пушки - и большие пушки, не то что у вас.
   Дюнуа (усмехается простоте ее обращения  и  сам  отвечает  ей  в  тон).
Так-то оно так, девушка, но смелое сердце и крепкая лестница  совладают  с
любой стеной, будь она из каменных каменная.
   Жанна. Я первая взойду по лестнице, когда мы станем брать эти башни.  А
ты пойдешь за мной? Вызываю тебя!
   Дюнуа. Нельзя вызывать командующего армией, Жанна.  Только  начальникам
мелких отрядов разрешается проявлять личную храбрость в бою. А кроме того,
знай: ты мне нужна как святая, а не как солдат. Удальцов у меня довольно -
только кликни! Да толку-то от них мало.
   Жанна. Я не удалец, я служанка Господня. Мой меч освящен Богом. Я нашла
его в алтаре в церкви святой Екатерины, где Бог хранил его  для  меня.  Я,
может, ни одного удара не нанесу этим мечом, - мое сердце полно  мужества,
а не гнева. Я поведу, а твои солдаты пойдут за мной - вот  и  все,  что  я
могу. Но это я должна сделать, и ты меня не остановишь.
   Дюнуа. Все в свое время. Эти башни нельзя взять вылазкой на мост. Надо,
чтобы наши войска поднялись вверх по реке  и  уже  с  этого  берега  зашли
англичанам в тыл.
   Жанна (в ней пробуждается ее военная сметка). Так надо связать плоты  и
поставить на них пушки. А солдаты переправятся на лодках.
   Дюнуа. Плоты готовы, и солдаты  сидят  на  веслах.  Но  они  ждут  воли
Божьей.
   Жанна. Как это так? Это Бог ждет их.
   Дюнуа. Так пусть он пошлет им западный ветер. Наши лодки вон там - ниже
по реке. Они не могут идти сразу и против течения, и против ветра.  Вот  и
приходится ждать, пока Господь  Бог  переменит  ветер.  Пойдем,  Жанна.  Я
отведу тебя в церковь.
   Жанна. Нет. Я люблю церковь. Но англичане не послушаются наших  молитв.
Они понимают, только когда их колотят и рубят. Я не пойду в церковь,  пока
мы их не побьем.
   Дюнуа. Нет, ты должна пойти. Там есть для тебя дело.
   Жанна. Какое дело?
   Дюнуа. Помолиться о западном ветре. Я уже молился. Я  даже  пожертвовал
церкви два серебряных подсвечника. Но мои молитвы не доходят. Может,  твои
дойдут. Ты молода и невинна.
   Жанна. Ах, да, да. Ты прав. Я буду  молиться.  Я  расскажу  все  святой
Екатерине, и она попросит  Бога,  чтобы  он  послал  нам  западный  ветер.
Скорее! Покажи мне дорогу в церковь.
   Паж (громко чихает). А-а-пчхи!
   Жанна. Будь здоров, милый! Идем, Дюнуа.

   Уходят. Паж встает, намереваясь последовать за  ними.  Он  поднимает  с
земли щит и берется уже за копье, как вдруг замечает, что развевающийся на
ветру флажок вытянут теперь в восточную сторону.

   Паж  (роняет  щит  и  в  волнении  громко   зовет).   Сеньор!   Сеньор!
Мадемуазель!
   Дюнуа (бегом возвращается). Ну что там? Зимородок?

   (С любопытством смотрит вверх по реке.)

   Жанна (догнав его). О! Зимородок? Где?
   Паж. Нет! Ветер, ветер, ветер! (Показывает на  флажок.)  Вот  отчего  я
чихнул!
   Дюнуа (глядя на флажок). Ветер переменился. (Крестится.) Господь сказал
свое слово. (Преклоняет колена  и  подает  Жанне  свой  жезл.)  Отныне  ты
командуешь королевской армией. Я твой солдат.
   Паж (глядя вниз по реке). Лодки уже отчалили! Да как идут! Так и шпарят
против течения!
   Дюнуа (встает). А теперь - к башням! Ты меня вызывала  идти  за  тобой.
Теперь я тебя вызываю - веди!
   Жанна (заливается слезами и, обняв Дюнуа  за  шею,  целует  его  в  обе
щеки). Дюнуа, милый товарищ  по  оружию,  помоги  мне!  Слезы  слепят  мне
глаза... Поставь мою ногу на лестницу и скажи: "Вперед, Жанна!"
   Дюнуа (тащит ее за руку). Что там еще за слезы! Ты смотри, где полыхают
пушки, - туда и держи!
   Жанна (с вновь вспыхнувшей отвагой). А!
   Дюнуа (увлекая ее за собой). За Бога и святого Дени!
   Паж (пронзительно кричит). За Деву! За Деву! За Бога и Деву! Ура,  ура,
ура-а-а! (Хватает щит и копье и убегает вприпрыжку в диком восторге.)



        КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

   Палатка в английском лагере. Английский  капеллан,  лет  пятидесяти,  с
бычьей шеей, сидит на табурете у стола и усердно пишет. По другую  сторону
стола, в красивом кресле, сидит важного вида вельможа, сорока шести лет, и
перелистывает рукописный часослов с цветными миниатюрами. От этого занятия
он, видимо, получает большое  удовольствие:  капеллан  же  весь  кипит  от
подавленного гнева. Стол находится справа от вельможи: слева от него стоит
обитый кожею табурет.

   Вельможа. Вот это я называю тонкой работой. Нет ничего прекраснее,  чем
хорошая книга, с правильно расположенными колонками жирных черных букв,  с
красивыми полями, с умело вставленными расцвеченными рисунками. Но в  наше
время люди разучились любоваться  книгой:  они  ее  читают.  Для  них  нет
разницы - что книга, что вот эти счета на сало и отруби,  которые  вы  там
царапаете.
   Капеллан. Меня удивляет, милорд, что вы так хладнокровно  относитесь  к
нашему положению. Весьма, я бы сказал, хладнокровно.
   Вельможа (надменно). В чем дело?
   Капеллан. Дело в том, милорд, что нас, англичан, побили.
   Вельможа. Это, знаете ли, бывает. Только  в  исторических  книгах  и  в
балладах поражение всегда терпит неприятель.
   Капеллан. Но мы терпим поражение за поражением. Сперва Орлеан...
   Вельможа (пренебрежительно). Ну, Орлеан...
   Капеллан. Я знаю, что вы хотите сказать,  милорд:  что  это  был  явный
случай колдовства и чародейства.  Но  нас  продолжают  бить.  Мы  потеряли
Жарго, Мен, Божанси - не только Орлеан.  А  теперь  нашу  армию  искрошили
возле Патэ и сэр Джон Талбот взят в плен. (Бросает перо, чуть  не  плача.)
Мне это очень тяжело, милорд, очень. Не могу  видеть,  как  моих  земляков
колотит кучка каких-то иностранцев.
   Вельможа. А! Вы англичанин?
   Капеллан. Конечно нет, милорд! Я дворянин.  Но  как  и  вы,  милорд,  я
родился в Англии. Это имеет значение.
   Вельможа. Привязаны к земле? А?
   Капеллан. Вашему сиятельству угодно острить  на  мой  счет.  И  в  силу
своего  высокого  положения  вы  можете  это  делать  безнаказанно.   Вам,
разумеется, не хуже моего известно, что я не привязан  к  земле  в  грубом
смысле этого слова - как крепостной. Но у меня есть чувство  привязанности
к ней (с растущим волнением), и я этого не стыжусь. И если  так  и  дальше
пойдет, то, видит Бог (порывисто вскакивает), я скину рясу ко всем чертям,
сам возьмусь за оружие и своими руками удушу эту проклятую ведьму!
   Вельможа (добродушно смеясь). Без  сомнения,  капеллан,  без  сомнения!
Если мы ничего лучше не придумаем. Но сейчас еще рано. Потерпите немножко.

   Капеллан снова садится с обиженным видом.

   (Легким тоном.) Ведьмы я не особенно боюсь. Я, видите ли, в свое  время
совершил паломничество в Святую землю, и небесные силы,  ради  поддержания
собственного авторитета, не допустят, чтобы надо мной взяла верх  какая-то
деревенская колдунья. Но вот Незаконнорожденный из Орлеана -  этот  орешек
будет потруднее разгрызть! Тем более, что он тоже побывал в Святой  земле,
- так что тут у нас шансы равные.
   Капеллан. Но ведь он всего-навсего француз, милорд."
   Вельможа. Француз! И откуда только вы берете такие выражения!  Или  уже
эти бургундцы, и бретонцы, и гасконцы, и пикардийцы тоже начинают называть
себя французами, как наши земляки начинают звать себя англичанами? Они уже
говорят о Франции - или там об Англии - как о  своей  стране.  Их  страна,
скажите пожалуйста! А что же будет с вами или  со  мной,  если  утвердится
подобный образ мыслей?
   Капеллан. А почему бы и нет, милорд? Чем это плохо для нас?
   Вельможа. Человек не может служить двум господам.  Если  эта  белиберда
насчет служения  своей  родине  засядет  им  в  голову,  то  конец  власти
феодального сеньора и конец власти Церкви! То есть конец вам и мне.
   Капеллан. Смею думать, что я верный служитель Церкви. И не будь у  меня
шестерых  двоюродных  братьев,  я  бы   имел   право   на   титул   барона
Стогэмберского, утвержденный еще Вильгельмом Завоевателем.  Но  разве  это
причина, чтобы мне  спокойно  стоять  и  смотреть,  как  англичан  колотят
какой-то незаконнорожденный француз и нечестивая ведьма из  ихней  поганой
Шампани?
   Вельможа. Не волнуйтесь, капеллан, не волнуйтесь. Придет время -  и  мы
сожжем ведьму и поколотим Незаконнорожденного. Как раз сейчас  я  поджидаю
епископа города Бовэ, чтобы договориться с ним о ее сожжении. Его,  знаете
ли, выгнали из епархии, и сделали это именно сторонники помянутой ведьмы.
   Капеллан. Сперва, милорд, надо ее поймать.
   Вельможа. Или купить. Я предложу за нее царский выкуп.
   Капеллан. Царский выкуп! За эту шлюху!
   Вельможа. Ничего не поделаешь. Нужно, чтобы на всех хватило. Кто-нибудь
из приближенных Карла продаст ее бургундцам, а те продадут ее  нам;  будут
посредники - трое или четверо, - и каждый потребует себе за комиссию.
   Капеллан. Чудовищно! А  все  эти  мерзавцы  евреи.  Где  только  деньги
переходят из рук в руки, тут и они сейчас же вотрутся. Будь моя воля, я бы
ни одного еврея не оставил в живых ни в одной христианской стране!
   Вельможа. Но почему же? Евреи по крайней мере  торгуют  честно.  Деньги
они берут, это верно, но зато и дают что-то взамен. А вот тот, кто с  тебя
норовит взять и ничего тебе за это не дать, тот, насколько я  могу  судить
по собственному опыту, всегда оказывается христианином.

   Появляется паж.

   Паж. Его преосвященство, епископ города Бовэ, монсеньор Кошон.

   Входит Кошон, человек лет шестидесяти. Паж: удаляется. Оба  англичанина
встают.

   Вельможа (с подчеркнутой любезностью).  Дорогой  епископ,  как  мило  с
вашей стороны, что вы пришли! Разрешите представиться:  Ричард  де  Бичем,
граф Уорик, к вашим услугам!
   Кошон. Ваша слава, граф, дошла и до меня.
   Уорик. А этот почтенный клирик - это Джон де Стогэмбер.
   Капеллан (бойко отчеканивает). Джон Бойер Спенсер Невилль де  Стогэмбер
к вашим услугам, монсеньор: бакалавр теологии и  хранитель  личной  печати
его высокопреосвященства кардинала Винчестерского.
   Уорик (Кошону). У вас его,  кажется,  называют  кардиналом  английским.
Дядя нашего короля.
   Кошон. Мессир де Стогэмбер, я преданный сторонник и  доброжелатель  его
высокопреосвященства.  (Протягивает   руку   капеллану,   и   тот   целует
епископский перстень у него на пальце.)
   Уорик. Благоволите присесть, монсеньор. (Ставит свое  кресло  во  главе
стола и жестом приглашает епископа сесть.)

   Кошон легким наклонением головы изъявляет согласие занять это  почетное
место. Уорик небрежно подталкивает кожаный табурет к столу и садится с той
же стороны, где сидел раньше. Капеллан идет обратно к своему стулу.
   Хотя  Уорик  уступил  главное  место  за  столом   епископу,   стремясь
подчеркнуть  свое  почтительное  отношение  к  нему,   но   в   дальнейших
переговорах он принимает на себя ведущую роль, - видимо, иначе это себе  и
не мысля. Он сохраняет прежний тон любезности и радушия, но в  его  голосе
появляются новые нотки, показывающие, что теперь он  переходит  к  деловой
части разговора.

   Уорик. Должен сказать, монсеньор, что наше  свидание  происходит  в  не
совсем благоприятную для нас минуту. Карл намерен короноваться  в  Реймсе;
вернее, эта девица из Лотарингии намерена его короновать. И мы - не  стану
ни обманывать вас, ни обольщать вас напрасной надеждой, - мы  не  в  силах
этому помешать. Коронация, вероятно, существенно изменит положение Карла.
   Кошон. Еще бы! Это очень ловкий ход со стороны Девы.
   Капеллан (снова приходя в волнение). Если нас побили, так  потому,  что
дрались нечестно. Этого  еще  не  бывало,  чтобы  англичанина  победили  в
честном бою!

   Кошон  слегка  поднимает  брови,  затем  его  лицо  снова   приобретает
невозмутимое выражение.

   Уорик. Наш друг убежден, что эта молодая женщина - колдунья.  Будь  это
так, вы, ваше преосвященство, вероятно, сочли бы своим долгом предать ее в
руки инквизиции, дабы она была сожжена на костре за свое нечестие!
   Кошон. Если б ее взяли в плен в моей епархии - то да, конечно.
   Уорик (очень довольный тем, что  епископ  понимает  его  с  полуслова).
Совершенно справедливо. Ну-с, а в том, что она  колдунья,  как  будто  нет
никаких сомнений?
   Капеллан. Ни малейших. Явная ведьма.
   Уорик (мягко укоряя его за вмешательство). Мессир Джон, мы  ведь  хотим
знать мнение его преосвященства.
   Кошон. Боюсь, что  нам  придется  считаться  не  только  с  собственным
мнением, а еще и  с  мнением  -  или,  если  хотите,  с  предрассудками  -
французского суда.
   Уорик (поправляет его). Католического суда, монсеньор.
   Кошон. Католический суд, как и всякий суд, какое бы высокое дело он  ни
выполнял и из какого бы высокого источника ни черпал вдохновение, в  конце
концов состоит из людей. А когда эти люди французы - как теперь принято их
называть -  то  не  так-то  просто  будет  убедить  их  в  том,  что  если
французская армия разбила  английскую,  так  уж  тут  непременно  замешано
колдовство.
   Капеллан. Как! Даже когда сам прославленный сэр  Джон  Талбот  потерпел
поражение?  Когда  его  самого  взяла  в  плен   какая-то   потаскуха   из
лотарингской канавы?!
   Кошон. Мы все знаем, мессир, что сэр Джон Талбот неустрашимый и грозный
воин. А вот что он способный полководец, это еще надо доказать. Вам угодно
думать, что его победила эта девушка. Но кое-кто из нас, пожалуй,  склонен
будет видеть в этом заслугу Дюнуа.
   Капеллан (презрительно). Дюнуа! Незаконнорожденный из Орлеана!
   Кошон. Разрешите вам напомнить...
   Уорик (перебивая). Я знаю, что  вы  хотите  сказать,  монсеньор.  Дюнуа
разбил меня под Монтаржисом.
   Кошон (с поклоном). И для меня это  служит  доказательством  того,  что
сеньор Дюнуа и в самом деле выдающийся полководец.
   Уорик. Ваше преосвященство - образец  учтивости.  Я  со  своей  стороны
готов признать, что Талбот просто-напросто драчливое животное. И если  его
взяли в плен при Патэ, так, вернее всего, он сам в этом виноват.
   Капеллан (разгорячаясь). Милорд, под  Орлеаном  эту  женщину  ранило  в
горло английской стрелой, она плакала от боли, как ребенок, -  многие  это
видели! И с этой смертельной раной она еще сражалась весь  день.  А  когда
наши храбрецы, как истые англичане, отбили все ее  атаки,  она  подошла  к
самой стене бастиона - одна, с белым знаменем в руках; и на  солдат  нашло
оцепенение, так что они не могли ни пустить  стрелу,  ни  поднять  меч.  И
французы ринулись на них и загнали  на  мост,  который  тотчас  был  объят
пламенем и провалился под ними. Все полетели в реку и тонули сотнями. Чему
все это приписать? Полководческим талантам вашего Дюнуа? А может быть, это
было адское пламя, вызванное чародейством?
   Уори