к. Ваше преосвященство, простите мессиру Джону его чрезмерную горячность, но он довольно точно изобразил положение вещей. Дюнуа - великий полководец; хорошо, мы согласны. Но почему все-таки он ничего не мог сделать, пока не появилась эта колдунья? Кошон. Я не говорю, что ей не помогают сверхъестественные силы. Однако вспомните, что было начертано на этом белом знамени? Не имя сатаны или Вельзевула, но благословенные имена нашего Господа и его Пресвятой Матери. А этот ваш командир, который утонул, - Гляз-да, так вы его кажется, зовете... Уорик. Гласдэйл. Сэр Уильям Гласдэйл. Кошон. Глясс-делль, ага! Благодарю вас! Уж он-то, во всяком случае, не был святым. И у нас многие считают, что гибель ему была послана за его богохульственную брань против Девы. Уорик (лицо его начинает приобретать весьма кислое выражение). Как прикажете все это понимать, монсеньор? Может быть, Дева уже и вас обратила? Кошон. Будь это так, я не сунулся бы сюда, прямо к вам в лапы. Поостерегся бы. Уорик (вежливо протестуя). Ну что вы, что вы, монсеньор!.. Кошон. Если дьявол сделал эту девушку своей пособницей, - а я полагаю, что это именно так... Уорик (успокаиваясь). А! Слышите, мессир Джон? Я знал, что монсеньор епископ не обманет наших ожиданий. Простите, я вас перебил. Продолжайте. Кошон. Если так, то это значит, что дьявол целится гораздо дальше, чем вы думаете. Уорик. Вот как? И куда же именно? Слушайте, мессир Джон. Кошон. Если бы дьявол задался целью погубить душу одной деревенской девушки, так неужели ради этого он стал бы навязывать себе на шею столько хлопот? Помогать ей выигрывать одно сражение за другим? Нет, милорд: такое простое дело по силам самому захудалому чертенку, - если, конечно, эта девушка вообще доступна соблазну. Князь тьмы не занимается подобной мелочью. Если он наносит удар - то самой католической Церкви, властвующей над всем миром духа. Если он кует погибель - то всему роду человеческому. Против столь ужасных замыслов Церковь всегда стоит на страже. И в этой девушке я вижу одно из орудий, коими сатана пользуется для своих целей. Она вдохновлена, но ее вдохновение от дьявола. Капеллан. Я вам говорил, что она ведьма! Кошон (гневно). Она не ведьма. Она еретичка. Капеллан. А какая разница? Кошон. И вы, священник, задаете мне такой вопрос! Удивительно, до чего вы, англичане, все-таки тупоумные! Ведь все, что вы называете ее колдовством, можно объяснить самым естественным образом. Все ее чудеса гроша медного не стоят: да она и сама не считает их чудесами. Все ее победы доказывают только, что у нее более ясная голова на плечах, чем у вашего сквернослова Глясс-делля или у этого бешеного быка - Талбота, и что мужество веры, даже если это ложная вера, всегда выстоит против мужества гнева. Капеллан (не веря своим ушам). Как?.. Ваше преосвященство сравниваете сэра Джона Талбота, наследника графов Шрюсбери, с бешеным быком?! Уорик. Вам, мессир Джон, это было бы неприлично, поскольку между вами и баронским титулом стоят еще шесть наследников. Но так как я граф, а Талбот всего-навсего рыцарь, то я позволю себе согласиться с этим сравнением. (Кошону.) Хорошо, монсеньор, мы не настаиваем на колдовстве. Но тем не менее эту женщину надо сжечь. Кошон. Я не могу ее сжечь. Церковь не может отнимать жизнь. И мой первый долг - позаботиться о спасении этой девушки. Уорик. Понятно. Но вы иногда сжигаете же людей на кострах? Кошон. Нет. Когда Церковь отсекает от себя упорного еретика, как сухую ветвь от древа жизни, мы передаем его в руки светской власти. А уж что светская власть найдет нужным с ним сделать - это Церкви не касается. Уорик. Совершенно справедливо. А светской властью в данном случае являюсь я. Что ж, монсеньор, передавайте нам вашу сухую ветвь, а уж я позабочусь, чтобы огонек для нее был наготове. Если вы отвечаете за церковную часть работы, я готов отвечать за светскую! Кошон (сдерживая гнев). Я ни за что не отвечаю. Вы, большие бароны, слишком склонны видеть в Церкви только орудие своих политических целей. Уорик (с улыбкой, примирительным тоном). Только не в Англии, уверяю вас. Кошон. В Англии больше, чем где-либо. Нет, милорд. Перед престолом Всевышнего душа этой деревенской девушки стоит не меньше, чем ваша душа или душа вашего короля. И первая моя обязанность - это спасти ее. Я не потерплю, чтобы вы усмехались на мои слова, как будто я только повторяю приличия ради пустую затверженную формулу, а на самом деле между нами давно уже решено, что я выдам вам эту девушку. Я не просто политический прелат; моя вера для меня то же, что для вас - ваша честь! И если найдется лазейка, через которую это крещеное дитя Господне сможет достичь спасенья, я сам подведу ее туда. Капеллан (вскакивает в бешенстве). Вы изменник! Кошон (тоже вскакивает). Ты лжешь, поп! (Дрожа от ярости.) Если ты посмеешь сделать то, что сделала эта женщина, - поставить свою страну выше святой католической Церкви, - ты сам взойдешь на костер вместе с нею! Капеллан. Ваше преосвященство... я... Я забылся. Я... (Садится, жестом выражая покорность.) Уорик (тоже встал, в тревоге). Монсеньор, прошу у вас прощения за это словечко, вырвавшееся у мессира Джона де Стогэмбера. В Англии оно не имеет того значения, как во Франции. На вашем языке изменник значит предатель, то есть обманщик, вероломный, коварный и бесчестный. А у нас это просто значит: человек, не до конца преданный нашим, английским интересам. Кошон. Простите. Я не понял. (С достоинством опускается в кресло.) Уорик (тоже садится; с облегчением). Прошу прощения и за себя. Вам, может быть, показалось, что я слишком легко отношусь к сожжению этой бедной девушки. Но когда на ваших глазах сжигают целые деревни - ведь иногда это просто мелкая подробность в ходе военной операции, - то приходится вытравлять в себе чувство сострадания. Иначе можно сойти с ума. Я, по крайней мере, сошел бы. Смею думать, что и вы, ваше преосвященство, сталкиваясь время от времени с необходимостью сжигать еретиков, вероятно, усвоили себе некий... как бы это лучше выразить?.. ну, скажем, профессиональный взгляд на то, что иначе пришлось бы назвать ужасающей жестокостью? Кошон. Да. Для меня это весьма печальная обязанность. Даже, как вы говорите, ужасная. Но по сравнению с ужасом ереси - это ничто. Я думаю не о теле этой девушки - оно будет страдать только несколько мгновений, да и все равно, рано ли, поздно ли, станет добычей смерти, более или менее мучительной, но о ее душе, которой, быть может, грозят вечные муки. Уорик. Вот именно. И дай Бог ее душе обрести спасение! Но практическая наша задача сейчас, по-видимому, в том, чтобы спасти ее душу, не спасая ее тела. Ибо нечего закрывать глаза, монсеньор: если этот культ Девы не будет убит в зародыше, наша игра проиграна. Капеллан (прерывающимся голосом, как человек, который только что плакал). Можно мне сказать, милорд? Уорик. Знаете, мессир Джон, лучше бы не надо. Разве только вы сумеете обуздать свою горячность. Капеллан. Я всего два слова. Конечно, я могу ошибиться. Но Дева очень хитра: она прикидывается набожной, только и делает, что молится и исповедуется. Возможно ли обвинить ее в ереси, если она выполняет все обряды, как верная дочь Церкви? Кошон (вспылив). Верная дочь Церкви! Сам папа, при всем своем величии, не дерзает так заноситься, как эта женщина! Она так себя держит, как будто она сама и есть Церковь. Она, видите ли, принесла Карлу весть от Господа Бога, а Церковь тут ни при чем, пусть отойдет в сторонку! Она будет короновать Карла в Реймсе, - она, а не Церковь! Она посылает письма королю Англии, пишет, что Бог через нее шлет королю повеление вернуться в свою страну - под страхом Божьей кары, которую она призвана осуществить! Разрешите вам напомнить, кто имел обычай писать как раз такие письма: проклятый Магомет! Антихрист! Да есть ли во всех ее речах хоть одно слово про Церковь? Ни одного! Всегда только Бог - и она! Уорик. Ну чего же вы хотите? Попала ворона в высокие хоромы! Немудрено, что у нее голова закружилась. Кошон. А кто вскружил ей голову? Дьявол. И он не о малом хлопочет. Он повсюду забрасывает семена этой ереси. Некий Гус, всего тринадцать лет тому назад сожженный в Констанце, заразил ею всю Богемию. Некто Уиклиф, сам помазанный иерей, принес ее в Англию, и, к вашему стыду, господа, вы дали ему спокойно умереть в постели. И во Франции есть такие: я знаю эту породу. Они как злая язва: если ее не вырезать, не вытоптать, не сжечь, она расползется по всему телу человечества, всюду неся с собой грех и мерзость, раздор и опустошение. Зараженный этой чумой, арабский погонщик верблюдов изгнал Христа и его Церковь из Иерусалима и, как хищный зверь, ринулся на запад, все круша и всех терзая. И только Пиренеи да милость Божья сохранили Францию от верной гибели. Но что делал вначале этот погонщик верблюдов? Не больше того, что делает сейчас эта пастушка. Он слышал голос архангела Гавриила. Она слышит голос святой Екатерины, святой Маргариты и архангела Михаила. Он объявил себя посланцем Божьим и от имени Царя Небесного писал владыкам земным. Она каждодневно рассылает такие письма. Уже не Пресвятую Деву должны мы молить о предстательстве перед Богом, а Деву Жанну. Во что превратится наш мир, если любой безграмотный мужик или любая пастушка станет выбрасывать на свалку всю мудрость, весь опыт, все знания, накопленные Церковью, если она станет отвергать руководство ученых, почтенных, благочестивых людей, возомнив в чудовищной своей гордыне, внушенной дьяволом, что получает вдохновение непосредственно от Бога? Это будет мир, залитый кровью, мир, где свирепствует разруха, где каждый делает, что сам хочет; это будет крушение, возврат к варварству. Сейчас у нас есть Магомет и те, кого он одурачил; есть Жанна и те, кого она одурачила. Но что будет, если каждая девушка возомнит себя Жанной и каждый мужчина - Магометом? Я содрогаюсь при одной этой мысли. Против этого я боролся всю жизнь и буду бороться до конца. Все грехи простятся ей, кроме этого единственного греха, - ибо это грех против Духа Святого. И если она не покается перед всеми и на коленях, во прахе не отречется от своих заблуждений, если она не предаст в руки Церкви всю душу свою без остатка - она взойдет на костер, если попадется мне в руки! Уорик (с полным равнодушием). Вас это очень волнует. Ну что ж, понятно. Кошон. А вас нет? Уорик. Я солдат, а не церковник. Во время моего паломничества в Святую землю мне приходилось встречаться с мусульманами. Они не так уж дурно воспитаны, как меня уверяли. В некоторых случаях они вели себя много приличнее, чем мы. Кошон (с неудовольствием). Да, вот так оно и бывает, я уже раньше это замечал; люди отправляются на Восток обращать неверных, - а кончается тем, что неверные совращают их самих. Крестоносец, побывав в Святой земле, сам становится наполовину сарацином. Не говоря уж о том, что все англичане - прирожденные еретики. Капеллан. Англичане - еретики!!! (Взывая к Уорику.) Милорд! Ужели мы должны это терпеть? Его преосвященство помрачился в рассудке. Как может быть ересью то, во что верит англичанин? Это противоречие по существу. Кошон. Я прощаю вас, мессир де Стогэмбер, ибо невежество ваше непреодолимо. Туманы вашей страны не рождают теологов. Уорик. Вы бы этого не сказали, монсеньор, если бы слышали, как мы ссоримся из-за религии. Мне очень жаль, что я, по-вашему, выхожу либо еретиком, либо тупицей, но я, как человек, видавший свет, не могу отрицать, что мусульмане с великим почтением относятся к Господу нашему Иисусу Христу; и в том, что святой Петр был рыбаком, не видят такой причины для презрения, как вы, ваше преосвященство, видите в том, что Магомет был погонщиком верблюдов. И мне кажется, нет надобности впадать в ханжество, обсуждая то дело, которое нас интересует. Кошон. Когда люди ревность о Церкви Христовой называют фанатизмом, я знаю, что мне думать. Уорик. Это только восточная и западная точка зрения на один и тот же предмет. Кошон (с ядовитой иронией). Только восточная и западная точка зрения! Только! Уорик. О, монсеньор, я ведь не спорю с вами. Вы, без сомнения, привлечете на свою сторону церковников. Но нам надо привлечь еще и знать. И по-моему, против Девы можно выдвинуть гораздо более тяжкое обвинение, чем то, которое вы сейчас так убедительно изложили. Говоря по совести, я не очень боюсь, что эта девушка станет вторым Магометом и подорвет власть Церкви своей зловредной ересью. Думаю, что вы преувеличиваете опасность. Но заметили ли вы, что во всех своих письмах она проводит одну и ту же мысль - и Карлу она уже успела ее внушить, - а именно: она предлагает всем королям Европы заключить некую сделку, которая, если она осуществится, разрушит самые основы христианского общества. Кошон. Ну да. Разрушит Церковь. Я же вам говорил. Уорик (теряя терпение). Монсеньор, ради Бога, забудьте вы на минутку про Церковь и вспомните, что на земле есть еще и светская власть, а не только духовная. Я и равные мне представляем феодальную аристократию, так же как вы представляете Церковь. Мы - это и есть светская власть. И неужели вы не видите, как бьет по нам умысел этой девушки? Кошон. Не знаю, почему именно по вам? По Церкви, а стало быть - и по нам, и по вам, и по каждому. Уорик. Умысел ее в том, чтобы короли вручили свои царства Богу, а затем царствовали как Божьи управители. Кошон (равнодушно). Вполне здравая идея, с точки зрения теологии. Но королям, я думаю, будет все равно, лишь бы царствовать. Это чистая абстракция. Слова - не больше. Уорик. О нет. Это хитрейшая уловка, чтобы лишить аристократию всякого значения и сделать короля единственным и абсолютным самодержцем. Сейчас он первый среди равных, тогда он будет их господином. Этого мы не можем допустить; мы никого не поставим над собой господином. На словах мы признаем, что держим наши земли и наши титулы от короля, - ибо должен же быть ключевой камень в своде человеческого общества. Но мы держим их в своих руках и защищаем своим мечом или мечом своих вассалов. А по учению Девы выходит, что король возьмет наши земли - наши земли! - и подарит их Богу, а потом Бог поставит его полным хозяином над ними. Кошон. Разве это так для вас страшно? Ведь вы же сами делаете королей. Йорк или Ланкастер в Англии, Валуа во Франции - все они царствуют только по вашей воле. Уорик. Да. Но так будет лишь до тех пор, пока народ повинуется своим феодальным сеньорам, а король для него только главный лицедей в бродячем балагане, не имеющий иных владений, кроме большой дороги, которая принадлежит всем. Но если чаяния народа обратятся к королю, если сеньоры станут в его глазах только слугами короля, король без труда переломает нас одного за другим о свое колено. И чем будем мы тогда, как ни ливрейными прислужниками в его дворцовых залах? Кошон. И все-таки, милорд, вам нечего бояться, бывают прирожденные короли, и бывают прирожденные государственные деятели. Но очень редко то и другое совмещается в одном человеке. Так где же найдет король советников, которые бы наперед рассчитали и осуществили для него такой план? Уорик (с не слишком дружелюбной улыбкой). Может быть, среди князей церкви, монсеньор? Кошон столь же холодно улыбается в ответ и пожимает плечами, не опровергая, однако, этого предположения. Отнимите силу у баронов - и кардиналы все повернут по-своему. Кошон (примирительно, бросив полемический тон). Милорд, мы не одолеем Деву, если будем ссориться между собой. Мне хорошо известно, что в мире существует воля к власти. И пока она существует, всегда будет борьба - между императором и папой, между герцогами и кардиналами, между баронами и королями. Дьявол разделяет нас и властвует. Я вижу, вы не принадлежите к числу друзей Церкви; вы прежде всего граф, а я прежде всего священник. Но разве мы не можем забыть наши разногласия перед лицом общего врага? Теперь я понимаю: вас тревожит не то, что эта девушка ни разу не упомянула о Церкви и говорит только о Боге и о себе, а то, что она ни разу не упомянула о феодальной аристократии и говорит только о короле и о себе. Уорик. Совершенно верно. И эти две мысли - в сущности, одна и та же мысль. Корни ее уходят очень глубоко. Это протест отдельной души против вмешательства священника или сеньора в ее личные отношения с Богом. Если бы нужно было найти имя для этой ереси, я бы назвал ее протестантством. Кошон (подозрительно смотрит на него). Вы удивительно тонко это понимаете, милорд. Поскобли англичанина - и найдешь протестанта. Уорик (с изысканной любезностью). А мне кажется, монсеньор, что вы не чужды некоторого сочувствия к ложному учению Девы о светской власти. Предоставляю вам самому найти для него название. Кошон. Вы ошибаетесь, милорд. Я вовсе не сочувствую ее политическим притязаниям. Но мне, как священнику, открыто сердце простых людей; и я утверждаю, что за последнее время в них все больше укореняется еще одна очень опасная мысль. Выразить ее, пожалуй, можно так: Франция - для французов, Англия - для англичан, Италия - для итальянцев, Испания - для испанцев и так далее. У крестьян это получается иногда так узко и ограниченно, что я дивлюсь, как эта крестьянская девушка смогла подняться над требованием - "моя деревня для моих односельчан". Но она смогла. Она это сделала. Когда она грозит выгнать англичан с французской земли, она - это совершенно ясно - думает обо всех владениях, где говорят по-французски. Для нее все люди, говорящие на французском языке, составляют единое целое - То, что Священное писание обозначает как нацию. Эту сторону ее ереси можно, если хотите, назвать национализмом, - лучшего названия я не придумал. Могу только сказать, что это учение в самой своей сути антикатолическое и антихристианское, - ибо католическая Церковь признает только одно царство - царство Христово. Разбейте это царство на отдельные нации, и вы развенчаете Христа. Развенчайте Христа - и кто тогда отведет меч от вашего горла? Мир погибнет среди раздора и кровопролития. Уорик. Очень хорошо. Вы сожжете ее за протестантство, а я сожгу ее за национализм. Хотя тут я вряд ли встречу сочувствие у мессира Джона. Англия для англичан - такой девиз, пожалуй, найдет отклик в его сердце. Капеллан. Конечно. Англия для англичан. Это само собой разумеется. Это простейший закон природы. Но эта женщина хочет отнять у Англии законно завоеванные нами земли, которые Бог даровал Англии за то, что она имеет особый талант управлять менее цивилизованными народами ради собственного их блага. Я ничего не понял в том, что вы, милорд, и вы, монсеньор, говорили о протестантстве и национализме, - это слишком учено и слишком тонко для меня, простого клирика. Но мой обыкновенный здравый смысл говорит мне, что эта женщина - мятежница. Ну и довольно с меня. Она восстала против природы, ибо носит мужское платье и сражается, как мужчина. Она восстала против Церкви, ибо отвергает Божественный авторитет папы. Она восстала против Бога, ибо в преступном союзе с сатаной и подвластными ему бесами стремится нанести вред нашей армии. И за всеми этими мятежами кроется злейший ее мятеж, худшее ее преступление - то, что она восстала против Англии! Этого нельзя терпеть. Да погибнет! Сжечь ее! Дабы эта паршивая овца не испортила все стадо. Во имя общего блага пусть одна женщина умрет за народ! Уорик (встает). Мне кажется, монсеньор, что мы с вами договорились. Кошон (тоже встает, но считает нужным заявить о своем несогласии). Я не возьму греха на душу. Суд Церкви свершится нелицеприятно. Я до конца буду бороться за душу этой девушки. Уорик. И мне ее жаль, бедняжку. Не люблю прибегать к таким суровым мерам. Если бы можно было, я бы ее пощадил. Капеллан (неумолимо). А я бы собственными руками бросил ее в огонь. Кошон (благословляя его). Sancta simplicitas [Святая простота! (лат.)]. КАРТИНА ПЯТАЯ Один из приделов в Реймском соборе: дверь в ризницу. На высоком круглом постаменте - распятие. Под звуки органа молящиеся покидают церковь после коронации. Жанна стоит на коленях перед распятием и молится. Она великолепно одета, но по-прежнему в мужском костюме. Орган умолкает. Из ризницы выходит Дюнуа, тоже в пышном наряде. Дюнуа. Ну, Жанна! Довольно тебе молиться. Ты столько плакала. Ты простынешь насмерть, если еще будешь стоять тут на коленях. Уже все кончено, собор опустел; а на улицах полно народу, и все требуют Деву. Мы им сказали, что ты осталась в церкви - помолиться в одиночестве, но они хотят, чтобы ты еще раз к ним вышла. Жанна. Нет. Пусть вся слава достанется королю. Дюнуа. Он только портит картину, бедняга. Нет, Жанна. Ты его короновала - ты и должна все проделать, что полагается. Жанна отрицательно качает головой. (Поднимает Жанну.) Пойдем, пойдем! Еще час либо два - и конец. Что, тебе так трудно? На мосту под Орлеаном небось было труднее? А, Жанна? Жанна. Ах, милый Дюнуа, как бы я хотела опять очутиться на мосту под Орлеаном! Там, на мосту, мы жили! Дюнуа. Да. А кое-кто из нас и умер на этом мосту. Жанна. Как странно, Джек! Я такая трусиха, перед битвой я вся дрожу от страха. Но потом, когда все кончено и опасность миновала, мне так становится скучно. Так скучно, скучно, скучно! Дюнуа. Ты должна научиться быть воздержанной в войне, - как ты умеешь быть воздержанной в пище и питье, моя маленькая святая. Жанна. Милый Джек! Ты любишь меня, правда? Как солдат любит своего товарища. Дюнуа. Ты в этом нуждаешься, бедное невинное дитя. Господь с тобой! У тебя не слишком много друзей при дворе. Жанна. Да, почему все эти придворные, и церковники, и рыцари так меня ненавидят? Что я им сделала? Я ничего не просила для себя, - только чтобы мою деревню освободили от податей: нам не под силу платить военные налоги. Я принесла им удачу. Я принесла им победу. Я наставила их на истинный путь, когда они делали всякие глупости. Я короновала Карла, сделала его настоящим королем. И все почести, какие он теперь раздает, все досталось им. За что же они меня не любят? Дюнуа (подсмеиваясь над ней). Ду-ро-чка! Ты ждешь, что глупцы будут любить тебя за то, что ты разоблачила их глупость? Разве старые полководцы, выжившие из ума путаники и тупицы, любят удачливых молодых капитанов, которые отнимают у них командование? Разве искушенные в политике честолюбцы питают нежность к выскочке, который усаживается на их место? Разве архиепископам приятно, когда кто-то оттирает их от алтаря, пусть даже это будет святой? Да будь у меня чуточку больше честолюбия, я тоже стал бы тебе завидовать. Жанна. Ты здесь лучше всех, Джек. Единственный мой друг среди всей этой знати. Твоя мать, наверно, сама была из простых. Когда я возьму Париж, я брошу все и вернусь к себе в деревню. Дюнуа. Еще неизвестно, дадут ли тебе взять Париж. Жанна (изумленно). Что?.. Дюнуа. Я бы сам давно его взял, кабы тут все было чисто. Сдается мне, они бы не прочь, чтобы Париж взял тебя. Так что берегись. Жанна. Джек, мне несдобровать, я знаю. Если меня не прикончат годдэмы и бургундцы, так это сделают французы. Не будь у меня моих голосов, я бы совсем потеряла мужество. Потому-то я и ушла сюда потихоньку - помолиться наедине после коронации. Послушай, Джек, я тебе что-то скажу... Мои голоса приходят ко мне в колокольном звоне. Не тогда, когда колокола звонят все разом, как сегодня, - это просто трезвон и больше ничего. Но вот здесь, в уголке, где звон как будто нисходит с неба и все полно отголосков... или где-нибудь в поле, когда кругом тихо-тихо и колокола поют вдалеке, - тогда в этом звоне я слышу мои голоса. Соборный колокол отбивает четверть. Жанна. Вот! (Лицо ее принимает экстатическое выражение.) Слышишь! "Господь с тобой" - то самое, что ты сказал. А когда они отбивают половину, они говорят: "Смелей, вперед!"; а когда три четверти, они выговаривают: "Я твой покров". Но когда прошел час и большой колокол вызвонил: "Францию Бог хранит", тогда святая Екатерина и святая Маргарита, а иногда и сам архангел Михаил говорят со мной... И я не знаю наперед, что они скажут. И тогда, ах, тогда... Дюнуа (перебивает ее ласково, но без всякого сочувствия). Тогда мы слышим в колокольном звоне все, что нам хочется услышать. Не нравятся мне, Жанна, эти твои разговоры о голосах. Я бы, право, подумал, что ты немножко не в своем уме, но я давно заметил, что, когда мы с тобой разговариваем, ты приводишь вполне здравые объяснения для всех своих поступков, хотя и говоришь другим, что только повинуешься приказу святой Екатерины. Жанна (сердито). Ты же не веришь в мои голоса, так приходится для тебя подыскивать объяснения. Но я сперва слышу голоса, а объяснения нахожу потом. Хочешь - верь, хочешь - нет. Дюнуа. Ты рассердилась, Жанна? Жанна. Да. (Улыбаясь.) Нет. На тебя я не могу сердиться. Знаешь, чего мне хочется? Чтобы ты был одним из наших деревенских ребятишек. Дюнуа. Почему? Жанна. Я бы могла тебя понянчить. Дюнуа. Ты все-таки женщина, Жанна. Жанна, Нет. Даже ни чуточки. Я солдат. А солдаты всегда возятся с ребятишками, когда выпадает случай. Дюнуа. Это верно. (Смеется.) Король Карл выходит из ризницы, где он разоблачался после коронации. С ним Синяя Борода, по правую руку от него, а Ла Гир - по левую. Жанна незаметно отступает за постамент. Дюнуа остается стоять между Карлом и Ла Гиром. Дюнуа. Итак, ваше величество, вы теперь наконец миропомазанный король! Как себя чувствуете после этой церемонии? Карл. Ни за что не соглашусь второй раз это вытерпеть, хотя бы меня за это сделали императором солнца и луны. Одни эти одежды - Господи, какая тяжесть! А это знаменитое святое миро, о котором столько было разговору, оно еще вдобавок оказалось прогорклым, фффу! Архиепископ, наверно, чуть жив - его ризы весят добрую тонну. Он еще раздевается там, в ризнице. Дюнуа (сухо). Вашему величеству следовало бы почаще носить латы. Привыкли бы к тяжелой одежде. Карл. Вы не можете без насмешек? А я все равно не буду носить латы; драться - это не мое занятие. Где Дева? Жанна (выходит вперед, между Карлом и Саней Бородой, и опускается перед королем на колени). Ваше величество, я сделала вас королем. Мой труд закончен. Я возвращаюсь к отцу в деревню. Карл (удивленно, но с явным облегчением). Ах, так? Ну что ж! Хорошо! Жанна встает, глубоко уязвленная. (Легкомысленно продолжает.) Ну да! В деревне жизнь куда более здоровая... А? Дюнуа. Но скучная. Синяя Борода. Неудобно тебе будет в юбках, после того как ты столько времени их не носила. Ла Гир. Ты будешь скучать по битвам. Это дурная привычка, но благородная. И отстать от нее очень трудно. Карл (с беспокойством). Но мы, конечно, не можем тебя удерживать, раз тебе так уж захотелось домой. Жанна (с горечью). Я знаю, что никто из вас по мне не заплачет. (Отворачивается от Карла и отходит к более близким ей по духу Дюнуа и Ла Гиру.) Ла Гир. Оно, конечно, теперь мне будет посвободнее. Можно выругаться, когда захочешь. Но я все-таки буду скучать по тебе, Жанна. Жанна. Ла Гир, несмотря на все твои грехи и все твои кощунства, мы встретимся с тобой в раю. Я люблю тебя, как любила Питу, нашу старую овчарку. Питу мог загрызть волка. И ты ведь будешь грызть английских волков и гнать их с нашей земли, пока они не станут опять добрыми псами господними? Ла Гир. Мы будем грызть их вместе, Жанна. Жанна. Нет. Я проживу еще только один год. Все. Что?! Жанна. Только год. Я почему-то знаю, что так будет. Дюнуа. Чепуха! Жанна. Джек, скажи мне. Ты думаешь, тебе удастся их выгнать? Дюнуа (со спокойной уверенностью). Да. Я их выгоню. До сих пор нас били, потому что мы смотрели на сражение, как на турнир или как на рынок, где можно выторговать богатый выкуп. Мы играли в войну, а англичане воевали всерьез. Но теперь я кое-чему научился. И я присмотрелся к англичанам. У них здесь нет корней. Я и раньше их бивал и теперь разобью. Жанна. Ты не будешь жесток с ними?.. Дюнуа. Годдэмы не понимают нежного обращения. Не мы начали эту войну. Жанна (внезапно). Джек, пока я здесь, - давай возьмем Париж! Карл (в испуге). Нет, нет! Мы потеряем все, чего добились. Ради Бога, не надо больше сражений! Мы сейчас можем заключить очень выгодный договор с герцогом Бургундским. Жанна. Договор!.. (Гневно топает ногой.) Карл. Ну и что ж такого?.. Почему бы мне теперь и не заключать договоры, раз я уже коронован и миропомазан? Ох, это миро... Из ризницы выходит архиепископ и присоединяется к разговаривающим. Он останавливается между Карлом и Синей Бородой. Карл. Архиепископ, Дева опять хочет воевать. Архиепископ. А разве война кончилась? Разве у нас уже мир? Карл. Да нет. Но разве не довольно того, что мы уже сделали? Давайте заключим договор. Сейчас нам везет, так надо этим пользоваться, пока удача от нас не отвернулась. Жанна. Удача! Сам Господь Бог сражался за нас, а ты это зовешь удачей! И хочешь остановиться, когда англичане еще попирают святую землю нашей Франции! Архиепископ (строго). Жанна! Король обратился ко мне, а не к тебе. Ты забываешься. Ты стала очень часто забываться! Жанна (нисколько не смутившись, грубовато). Так говорите с ним вы. И скажите ему, что Бог не велит ему снимать руку с плуга. Архиепископ. Я не так часто призываю имя Божье, как ты, - ибо когда я толкую его волю, то опираюсь на авторитет Церкви и достоинство моего священного сана. Раньше ты уважала мой сан и не посмела бы так говорить со мной, как говоришь сейчас. Ты пришла сюда, облеченная в смирение. И Бог благословил твои начинания. Но теперь ты запятнала себя грехом гордости. Повторяется древняя греческая трагедия: кто превозносится, будет повержен во прах. Карл. Да, она думает, что лучше всех знает, что надо делать. Жанна (расстроена, но в простодушии своем не замечает, какое впечатление производят ее слова). Но ведь я же правда знаю это лучше, чем вы. И я совсем не гордая. Я только тогда говорю, когда знаю, что я права. Синяя Борода. Ха! Ха! Карл. Вот, вот! Архиепископ. Откуда ты знаешь, что ты права? Жанна. Знаю. Мои голоса... Карл. Ах, твои голоса, твои голоса!.. Почему они не говорят со мной, твои голоса? Кажется, я король, а не ты. Жанна. Они говорят с тобой, но ты их не слышишь. Ты никогда не сидел вечером в поле, прислушиваясь к ним. Когда звонят к вечерне, ты поднимаешь руку, крестишься - и дело с концом! Но если бы ты помолился от всего сердца и посидел бы еще там долго-долго, слушая, как дрожат в воздухе отголоски, после того как колокола уже умолкли, ты тоже услышал бы мои голоса. (Резко отворачивается.) Да какие тебе нужны голоса, когда то же самое может сказать любой кузнец: что надо ковать железо, пока горячо. Я тебе говорю: надо сейчас же двинуться на Компьен и освободить его, как мы освободили Орлеан. Тогда и Париж откроет нам свои двери. А нет, так мы их проломаем! Какая цена твоей короне, если столица твоя в чужих руках! Ла Гир. И я то же самое говорю. Мы пройдем сквозь их войска, как раскаленное ядро сквозь ком масла. А ты что скажешь, Дюнуа? Дюнуа. Кабы наши пушечные ядра все были такие же горячие, как твоя голова, да кабы их у нас было вдоволь, мы, без сомнения, завоевали бы весь мир. Пылкость и отвага очень хорошие слуги в бою, но очень плохие господа. И всякий раз, как мы надеялись только на них, они предавали нас в руки врага. Мы не способны вовремя понять, что мы биты, - вот наш главный порок. Жанна. Вы не способны понять, что вы победили, - это порок еще худший. Вам бы с подзорной трубой ходить на приступ - авось разглядели бы, что англичане еще не отрезали вам всем носы. Вы бы и сейчас сидели запертые в Орлеане - вы с вашими военными советами! - кабы я не заставила вас перейти в наступление. Всегда надо наступать; и если у вас хватит выдержки, враг дрогнет первый. Вы не умеете завязывать бой и не умеете использовать пушки. А я умею. (Садится, поджав ноги, на каменную плиту, сердито отвернувшись от остальных.) Дюнуа. Я знаю, что ты думаешь о нас, генерал Жанна. Жанна. Не в этом суть, Джек. Скажи им, что ты думаешь обо мне. Дюнуа. Я думаю, что Бог был на твоей стороне. Я не забыл, как ветер переменился и как переменились наши сердца, когда ты пришла к нам. И клянусь, я никогда не забуду, что мы победили под твоим знаменем. Но я скажу тебе как солдат: не надейся, что Бог станет выполнять за тебя всю черную работу. Он может иной раз вырвать тебя из когтей смерти и поставить опять на ноги, если ты этого достоин, - но когда тебя поставили на ноги, так уж дальше сражайся сам, пусти-ка в ход всю свою силу и все свое умение. Потому что - не забывай! - он должен быть справедлив и к твоему противнику. Ну вот, он поставил нас на ноги под Орлеаном, - в этом ты была его орудием. И это так нас воодушевило, что мы сумели выиграть еще несколько сражений и вот сейчас празднуем коронацию. Но если мы и впредь будем полагаться только на Бога и ждать, что он сделает за нас то, что мы должны сделать сами, то нас разобьют. И поделом! Жанна. Но... Дюнуа. Подожди, я еще не кончил. Пусть никто из вас не воображает, что в победах, которые мы одержали, полководческое искусство не играло никакой роли. Король Карл! В ваших воззваниях вы ни слова не сказали о моей доле участия в этой кампании. И я не жалуюсь. Для народа важна Дева и ее чудеса, а не то, сколько труда потратил Дюнуа, чтобы достать для нее солдат и прокормить их. Но мне-то совершенно точно известно, что тут сделал Бог руками своей посланницы и что пришлось сделать мне собственными моими руками. И я вам говорю, что время чудес кончилось и что впредь кто будет вести военную игру по всем правилам, тот и выиграет, - если, конечно, счастье от него не отвернется. Жанна. Ах! Если, если, если!.. Если бы да кабы да во рту росли грибы! (Порывисто встает.) А я тебе скажу, Дюнуа, что все твое военное искусство тут не поможет, потому что ваши рыцари не умеют драться по-настоящему. Война для них - это игра, вроде лапты или еще какой-нибудь из тех игр, которые они так любят; вот они и выдумывают правила: так, мол, драться честно, а этак - нечестно; и навешивают на себя все больше лат - и на себя и на своих несчастных коней, - потолще да потяжелей, чтоб как-нибудь стрелой не пробило: так что если рыцарь упадет с коня, то уже и встать не может - лежит дожидается, пока не придут оруженосцы и его не поднимут, а тогда уж начинает торговаться о выкупе с тем человеком, который его выковырнул из седла. Неужели вам не понятно, что теперь все это ни к чему? Куда годятся ваши латы против пороха? А если бы и годились, так разве тот, кто сражается за Бога и Францию, станет среди боя торговаться о выкупе, как ваши рыцари, которых большинство только этим и живут? Нет, такой будет биться, чтобы победить, а свою жизнь предаст в руки Господа Бога своего, как делаю я, когда выхожу на бой. Простые люди это понимают. У них нет денег на латы, и выкуп им не из чего платить, но они, полуголые, идут за мной в ров, на осадную лестницу, на стены! Они так рассуждают: тебе конец или мне конец, - а Бог поможет тому, кто прав! Можешь качать головой, Джек, сколько тебе угодно. И Синяя Борода пусть себе задирает нос и крутит свою козлиную бородку. Но вспомните, что было в Орлеане, когда ваши рыцари и капитаны отказались напасть на англичан и даже заперли ворота, чтобы я не могла выйти. А горожане и простые люди пошли за мной, и выломали ворота, и показали вам, как надо драться! Синяя Борода (обиженно). Жанне мало быть папой, она хочет еще быть Цезарем и Александром Македонским. Архиепископ. Гордыня ведет к падению, Жанна. Жанна. Ну, гордыня там или не гордыня, а вы скажите, правда это или нет? Есть тут здравый смысл? Ла Гир. Это правда. Половина из нас боится, как бы им хорошенький носик не повредили, а другая половина только о том и думает, как уплатить по закладным. Дюнуа! Не мешай ей делать по-своему. Она многого не знает, но глаз у нее зоркий. Воевать теперь нужно не так, как раньше. И случается иной раз, что кто меньше знает, у того лучше выходит. Дюнуа. Мне все это известно. Я и сам воюю не по-старому. Французы получили хороший урок под Азенкуром, под Креси и Пуатье. И я вытвердил этот урок. Я могу точно рассчитать, во сколько человеческих жизней обойдется мне тот или другой ход; и если я считаю, что стоит того, я делаю этот ход и оплачиваю расходы. Но Жанна никогда не считает расходов: она бросается в атаку и ждет, что Бог ее выручит; она думает - Бог у нее в кармане! До сих пор численное превосходство было на ее стороне - и она побеждала. Но я знаю Жанну: когда-нибудь она бросится в бой с десятком солдат, а нужна будет сотня, - и тогда она обнаружит, что Бог на стороне больших батальонов. Ее возьмут в плен. И тот счастливец, которому она попадется, получит шестнадцать тысяч фунтов от графа Уорика. Жанна (польщена). Шестнадцать тысяч фунтов! Неужто они столько за меня назначили? Да таких деньжищ на всем свете нету! Дюнуа. В Англии есть. А теперь ответьте-ка мне: кто из вас хоть пальцем пошевельнет, чтобы спасти Жанну, если ее захватят? Я скажу первый, от имени армии: с того дня, когда какой-нибудь годдэм или бургундец стащит ее с седла и его не поразит гром небесный; с того дня, когда ее запрут в темницу и святой Петр не пошлет ангела раскрошить в щепы решетку и запоры; с того дня, когда враг убедится в том, что ее можно ранить, как и меня, и что непобедимости в ней не больше, чем во мне, - с этого дня она будет стоить для нас меньше, чем любой солдат. И я ни одним солдатом не пожертвую для нее, хотя от всего сердца люблю ее как товарища по оружию. Жанна. Я не виню тебя, Джек. Ты прав. Если Бог попустит, чтобы меня разбили, я буду стоить меньше любого солдата. Но, может быть, Франция захочет все-таки заплатить за меня выкуп - из благодарности за то, что Бог сделал для нее моими руками? Карл. Я тебе сто раз говорил: у меня нет денег. А с этой коронацией, которую ты сама затеяла, пришлось опять влезть в долги, и это тоже все вылетело, до последнего грошика. Жанна. Церковь богаче тебя. Я уповаю на Церковь. Архиепископ. Женщина! Тебя повлекут по улицам и сожгут на костре, как ведьму. Жанна (кидается к нему). О монсеньор, что вы говорите? Как это может быть? Я - ведьма? Архиепископ. Пьер Кошон знает свое дело. Парижский университет недавно сжег женщину. А знаешь, в чем была ее вина? Она говорила, что все, что ты сделала, правильно и угодно Богу. Жанна (ошеломлена). Но почему?.. Какой в этом смысл?.. Конечно, то, что я сделала, угодно Богу. Не могли же они сжечь эту бедняжку только за то, что она говорила правду?.. Архиепископ. А вот сожгли! Жанна. Но вы-то знаете, что она говорила правду. Вы не позволите им сжечь меня?.. Архиепископ. А как я этому помешаю? Жанна. Обратитесь к ним от имени Церкви. Ведь вы же один из князей Церкви. Я ничего не боюсь, если вы осените меня своим благословением. Архиепископ. У меня нет благословения для тебя, пока ты пребываешь во грехе гордыни и непослушания. Жанна. Ну как вы можете это говорить?! Я совсем не горда, и непослушания во мне никакого нету. Я бедная простая девушка, ничего не знаю, даже читать не умею. Откуда у меня взяться гордыне? И как можно сказать, что я непослушна, когда я во всем слушаюсь моих голосов, потому что они от Бога? Архиепископ. Голос Бога на земле один - это голос воинствующей Церкви. А все твои голоса - это только отзвуки собственного твоего своеволия. Жанна. Неправда! Архиепископ (покраснев от гнева). Ты говоришь архиепископу у него же в соборе, что он лжет, - и еще утверждаешь, что неповинна в гордыне и непослушании! Жанна. Я не говорила, что вы лжете. Это вы все равно что сказали про мои голоса, будто они лгут. А в чем они до сих пор солгали? Ну, пусть вы в них не верите, пусть даже это только отзвуки моего собственного здравого смысла, - но разве неверно, что они всегда правы, а ваши земные советники всегда неправы? Архиепископ (возмущенно). Я вижу, ты глуха ко всем увещаниям. Карл. Да это же старая история: она одна права, а все остальные ошибаются! Архиепископ. Так слушай, что я скажу, и пусть это послужит тебе последним предостережением. Если ты будешь погибать оттого, что собственное разумение поставила выше руководства духовных своих пастырей, Церковь отречется от тебя и предоставит тебя той участи, какую ты навлекла на себя своим самомнением. Дюнуа уже сказал тебе, что если ты вверишься воинскому своему тщеславию и пренебрежешь советами своих начальников... Дюнуа (перебивает). Точнее говоря, если ты вздумаешь освобождать компьенский гарнизон, не имея превосходства сил, какое у тебя было в Орлеане... Архиепископ. То армия отречется от тебя и не окажет тебе помощи. А его величество король уже сказал, что у него нет средств платить за тебя выкуп. Карл. Ни одного сантима. Архиепископ. Ты останешься одна - одна как перст! - со своим тщеславием, своим невежеством, своей самонадеянностью, своей кощунственной дерзостью, коя побуждает тебя все эти грехи называть упованием на Бога. Когда ты выйдешь через эту дверь на солнечный свет, толпа станет приветствовать тебя. Они принесут тебе маленьких детей, они приведут больных, чтобы ты их исцелила, они будут целовать тебе руки и ноги и сделают все - больные неразумные души! - чтобы вскружить тебе голову и воздвигнуть в тебе то безрассудное самомнение, которое приведет тебя к погибели. Но и в этот час ты будешь одна, ибо они не спасут тебя. Мы - и только мы - можем стать между тобой и позорным столбом, у которого враги наши сожгли ту несчастную женщину в Париже. Жанна (подняв глаза к небу). У меня есть лучшие друзья и лучшие советники, чем вы. Архиепископ. Вижу, что я напрасно трачу слова в надежде смягчить закоснелое сердце. Ты отвергаешь наше покровительство, ты делаешь все, чтобы восстановить нас против себя. Хорошо, пусть так. Отныне ты будешь защищать себя сама; и если потерпишь неудачу - да смилуется Господь над твоей душой! Дюнуа. Это все правда, Жанна. Прими это в расчет. Жанна. Где сейчас были бы вы все, если бы я принимала в расчет этакую правду? Какой помощи можно ждать от вас, какого совета? Да, я одна на земле. Я всегда была одна. Мой отец велел моим братьям утопить меня, если я не буду сидеть дома и сторожить его овец, пока Франция истекает кровью. Пусть погибнет Франция, лишь бы его ягнята были целы! Я думала, у Франции есть друзья при дворе французского короля, но нахожу лишь волков, которые грызутся над клочьями ее истерзанного тела. Я думала, у Господа Бога повсюду есть друзья, ибо Господь - друг каждому. И в простоте своей я верила, что вы, ныне отвергающие меня, будете мне крепостью и защитой и не допустите, чтобы кто-нибудь причинил мне зло. Но я теперь поумнела. И очень хорошо: немножко ума еще никому не вредило. Не думайте, что вы очень меня напугали тем, что я одна. Франция тоже одна. И Бог - один. Что мое одиночество перед одиночеством моей родины и моего Господа? Я понимаю теперь, что одиночество Бога - это его сила, - ибо что сталось бы с ним, если бы он слушался всех ваших ничтожных, завистливых советов? Ну что ж, мое одиночество тоже станет моей силой. Лучше мне быть одной с Богом: его дружба мне не изменит, его советы меня не обманут, его любовь меня не предаст. В его силе я почерпну дерзновение и буду дерзать, дерзать - до последнего моего вздоха! А теперь я пойду к простым людям, и любовь, которую я увижу в их глазах, утешит меня, после той ненависти, что я видела в ваших. Вы бы рады были, чтобы меня сожгли. Но знайте: если я пройду через огонь - я войду в сердце народа и поселюсь там на веки вечные. Итак, да будет Господь со мной! (Уходит.) Несколько мгновений все смотрят ей вслед в угрюмом молчании. Затем Жиль де Рэ принимается крутить свою бородку. Жиль де Рэ. Невозможная женщина! Право, я вовсе не питаю к ней неприязни. Но что делать с таким характером? Дюнуа. Бог мне свидетель, упади она в Луару, я бы, не задумываясь, кинулся ее вытаскивать - прыгнул бы в воду в полном вооружении! Но если она наделает глупостей под Компьеном и попадет в плен, я вынужден буду сложа руки смотреть, как она гибнет. Ла Гир. Так вы уж лучше сразу закуйте меня в цепи, потому что, когда она вот так воспламеняется духом, я готов идти за ней хоть в самый ад. Архиепископ. Да, она и меня несколько вывела из равновесия. В минуты таких вспышек она приобретает опасную власть над людьми. Но пропасть уже разверзлась у ее ног. И к добру или к худу, но мы бессильны отвести ее от края. Карл. И что ей неймется? Сидела бы смирно; а еще лучше - уезжала бы к себе домой! Выходят подавленные. КАРТИНА ШЕСТАЯ Руан, 30 мая 1431 года. Длинный каменный зал в замке, подготовленный для судебного заседания; но это будет не суд с присяжными, а суд епископа с участием Инквизиции, поэтому на возвышении стоят рядом два кресла - для епископа и для Инквизитора. От них под тупым углом расходятся два ряда стульев - для каноников, докторов теологии и юриспруденции и доминиканских монахов, выступающих в роли асессоров. Внутри угла - стол и табуреты для писцов; там же грубый деревянный табурет для подсудимого. Все это находится в ближнем конце зала. Дальний конец несколькими арками открывается прямо во двор, от которого отделен ширмами и занавесами. Если стать во внутреннем конце зала лицом к выходу во двор, то судейские кресла и стол для писцов будут справа, табурет для подсудимого - слева. В правой и левой стене сводчатые двери. Ясное майское утро; светит солнце. В сводчатую дверь, что позади судейских кресел, входит Уорик; за ним паж. Паж (развязно). А вы знаете, ваше сиятельство, что нам здесь быть не полагается? Это церковный суд, а мы всего-навсего светская власть. Уорик. Да, мне это небезызвестно. Не соблаговолите ли вы, ваше высоконахальство, отыскать епископа города Бовэ и намекнуть ему, что если он хочет поговорить со мною до начала суда, то меня можно найти в этом зале. Паж (направляясь к двери). Слушаю, милорд. Уорик. И смотри, веди себя прилично. Не вздумай Пьера Кошона называть преподобный Петрушка. Паж. Не беспокойтесь, милорд. Я буду с ним очень, очень нежен. Потому что, когда сюда приведут Деву, она преподобному Петрушке подсыплет перцу в ушки. Из той же двери входит Пьер Кошон в сопровождении доминиканского монаха и каноника; у последнего в руках пачка бумаг. Его преподобие монсеньер епископ города Бовэ. И еще два преподобных джентльмена. Уорик. Проваливай! И последи, чтобы нам не мешали. Паж. Слушаю, милорд! (Сделав пируэт, исчезает.) Кошон. С добрым утром, ваше сиятельство! Уорик. С добрым утром, ваше преосвященство! А ваших друзей я, кажется, еще здесь не встречал. Кошон (представляя монаха, стоящего по его правую руку). Разрешите вас познакомить. Милорд - брат Жан Леметр из ордена святого Доминика, заместитель генерального инквизитора по делам ереси во Франции. Брат Жан - граф Уорик. Уорик. Добро пожаловать, ваше преподобие. У нас в Англии, к сожалению, нет инквизиции, хотя она нам до крайности необходима. Особенно в таких случаях, как вот этот. Инквизитор кланяется с усталой улыбкой. Это пожилой человек, кроткий по виду, однако чувствуется, что при случае он может быть властным и твердым. Кошон (представляя каноника, стоящего по его левую руку). Каноник Жан д'Эстиве из капитула города Байе. Здесь он выступает как продвигатель. Уорик. Продвигатель? Кошон. Это соответствует обвинителю в светском суде. Уорик. Ага! Обвинитель. Так, так. Понятно. Очень рад с вами познакомиться, каноник д'Эстиве. Д'Эстиве кланяется. Это человек лет сорока или несколько моложе, с лощеными манерами, но что-то хищное проглядывает сквозь внешний лоск. Разрешите узнать, в каком положении сейчас это дело? Больше девяти месяцев прошло с тех пор, как бургундцы взяли Деву в плен под Компьеном. Полных четыре месяца с тех пор, как я выкупил ее у бургундцев за весьма солидную сумму, исключительно для того, чтобы ее можно было привлечь к суду. И уже почти три месяца с того дня, когда я передал ее вам, монсеньор епископ, как лицо, подозреваемое в ереси. Не кажется ли вам, что вы очень уж долго размышляете над весьма простым делом? Кончится когда-нибудь этот суд или нет? Инквизитор (улыбаясь). Он еще и не начинался, милорд. Уорик. Не начинался? А что же вы, собственно говоря, делали без малого три месяца? Кошон. Мы не теряли времени зря, милорд. Мы провели пятнадцать допросов Девы: шесть открытых и девять тайных. Инквизитор (все с той же усталой улыбкой). Видите ли, милорд, я присутствовал только на двух последних допросах. До сих пор этим делом ведал епископский суд, а не суд Святого Трибунала. И только совсем недавно я пришел к мысли, что и мне - то есть Святой Инквизиции - надлежит принять в нем участие. Вначале я вообще не предполагал тут наличия ереси. Мне казалось, что это дело чисто политическое и что Деву должно рассматривать как военнопленного. Но после того как я присутствовал при двух допросах, я вынужден признать, что это один из наиболее тяжких случаев ереси, с какими мне когда-либо приходилось сталкиваться. Так что теперь все в порядке, и мы можем сегодня же приступить к суду. (Направляется к судейскому креслу.) Кошон. Хоть сию минуту, если это удобно вашему сиятельству. Уорик (любезно). Весьма утешительно это слышать, господа. Ибо не скрою от вас, что наше терпение начинало уже истощаться. Кошон. Я так и понял из слов ваших солдат. Они грозились утопить тех из нас, кто вздумает мирволить Деве. Уорик. Ай, ай, ай! Ну, к вам, монсеньор, это, во всяком случае, не относится. Кошон (строго). Не знаю. Ибо я сделаю все возможное для того, чтобы эту женщину судили беспристрастно. Суд Церкви это не игрушки, милорд. Инквизитор (возвращаясь). Следствие велось с величайшим беспристрастием, милорд. Деве не нужны защитники: ее будут судить лучшие ее друзья, одушевленные единственным желанием - спасти ее душу от вечной гибели. Д'Эстиве. Милорд, я обвинитель в этом процессе. Моя печальная обязанность - изложить перед судом все преступления этой девушки. Но я сегодня же отказался бы от обвинения и поспешил на ее защиту, если бы не знал, что другие, много превосходящие меня по учености, набожности, красноречию и умению убеждать, были уже посланы к ней, чтобы вразумить ее и объяснить, какой опасности она подвергается и с какой легкостью может ее избегнуть. (Увлекшись, впадает в топ судейской риторики, к неудовольствию Кошона и инквизитора, которые до сих пор слушали его со снисходительным одобрением.) Нашлись дерзкие, утверждавшие, что мы действуем из побуждений ненависти. Но Господь Бог нам свидетель, что это ложь! Разве мы подвергали ее пытке? Нет! Разве мы перестали хоть на минуту увещевать ее? Не призывали ее вернуться в лоно Церкви, как заблудшее, но любимое дитя? Разве мы... Кошон (сухо прерывает его). Берегитесь, каноник. Это все правильно, что вы говорите, - но если его сиятельство вам поверит, я не отвечаю за вашу жизнь, да и за свою тоже. Уорик (укоризненно, но не опровергая его слов). О монсеньор, вы обижаете нас, бедных англичан. Но это верно: мы не разделяем вашего благочестивого желания спасти Деву. Скажу вам напрямик: ее смерть - это политическая необходимость, о которой я сожалею, но изменить тут ничего не могу. И если Церковь ее отпустит... Кошон (с угрозой, властно и надменно). Если Церковь ее отпустит, горе тому, кто тронет ее пальцем, будь он хоть сам император! Церковь не подчинена политической необходимости, милорд. Инквизитор (вмешивается, стараясь их умиротворить). Не беспокойтесь о приговоре, милорд. У вас есть могучий союзник, который еще с большей настойчивостью, чем вы, толкает ее прямо на костер. Уорик. И кто же этот столь любезный помощник, смею спросить? Инквизитор. Сама Дева. Чтобы ее спасти, надо заткнуть ей рот, - ибо всякий раз, как она его открывает, она произносит себе смертный приговор. Д'Эстиве. Это сущая правда, милорд. У меня волосы встают дыбом, когда я слышу, как столь юное существо изрыгает столь ужасные богохульства! Уорик. А! Ну в таком случае, конечно, сделайте для нее все возможное, - раз вы уверены, что толку от этого все равно не будет. (Пристально глядя на Кошона.) Мне бы очень не хотелось действовать без благословения Церкви. Кошон (отвечает ему взглядом, в котором циническое восхищение смешано с презрением). А еще говорят про англичан, что они лицемеры! Вы готовы стоять за своих, милорд, даже с риском для собственной бессмертной души. Восхищаюсь такой преданностью, но сам я на нее не способен. Я боюсь вечного проклятия. Уорик. Если бы мы чего-нибудь боялись, монсеньор, мы не могли бы управлять Англией. Прислать сюда ваших заседателей? Кошон. Да. Мы будем очень благодарны вам, милорд, если вы удалитесь и позволите нам начать заседание. Уорик поворачивается на каблуках и уходит во двор. Кошон занимает одно из судейских кресел; Д'Эстиве садится за стол для писцов и принимается просматривать принесенные с собой бумаги. Кошон (небрежным тоном, усаживаясь поудобнее). Какие негодяи эти английские лорды! Инквизитор (усаживаясь в другое кресло, слева от Кошона). Светская власть всегда делает человека негодяем. Они не проходят особой подготовки, и у них нет апостолической преемственности. Наша знать тоже не лучше. В зал гурьбой входят асессоры; впереди всех капеллан де Стогэмбер и каноник де Курсель, молодой священник лет тридцати. Писцы усаживаются за стол, оставляя незанятым один стул - напротив д'Эстиве. Некоторые асессоры садятся на свои места, другие стоят и болтают между собой, дожидаясь, пока заседание будет официально открыто. Де Стогэмбер упорно стоит, всем своим видом выражая возмущение; каноник де Курсель тоже стоит, справа от него. Кошон. Доброе утро, мессир де Стогэмбер. (Инквизитору.) Капеллан кардинала Английского. Капеллан (поправляя его). Винчестерского, монсеньор. Ваше преосвященство! Я желаю заявить протест. Кошон. Вы уже столько их заявляли. Капеллан. В данном случае я не одинок, монсеньор. Вот этот каноник, сир де Курсель, из Парижского капитула, присоединяется к моему протесту. Кошон. Ну, что там у вас такое? Капеллан (обиженно). Говорите лучше вы, мессир де Курсель. Я, как видно, не пользуюсь доверием его преосвященства. (Надувшись, садится на стул справа от Кошона.) Курсель. Мы составили обвинительный акт против Девы - всего шестьдесят четыре пункта. Это стоило нам немалых трудов. А теперь мы узнаем, что его сократили, даже не посоветовавшись с нами. Инквизитор. Это я виноват, мессир де Курсель. Я восхищаюсь вашим усердием, плодом которого явились эти шестьдесят четыре пункта. Но в обвинении, как и во всех прочих вещах, что сверх надобности - то лишнее. Вспомните также, что не все члены суда способны к столь тонкому и глубокому мышлению, и многим из них ваша великая ученость может показаться великой бессмыслицей. Поэтому я почел за благо из ваших шестидесяти четырех пунктов оставить двенадцать... Курсель (ошеломлен). Двенадцать! Инквизитор. Поверьте мне, для наших целей и двенадцати совершенно достаточно. Капеллан. Но некоторые из самых важных обвинений сведены почти что на нет. Например, Дева положительно утверждает, что святая Маргарита, и святая Екатерина, и даже архангел Михаил говорили с ней по-французски. Это весьма важный пункт. Инквизитор. Вы, очевидно, полагаете, что они должны были говорить по-латыни? Кошон. Нет. Он думает, что они должны были говорить по-английски. Капеллан. Разумеется, монсеньор. Инквизитор. Гм! Видите ли, мы как будто все согласны в том, что голоса, которые слышала Дева, были голосами злых духов, старавшихся ее соблазнить и увлечь к вечной погибели. Так не будет ли несколько неучтиво по отношению к вам, мессир де Стогэмбер, и к королю Англии, если мы признаем, что английский язык есть родной язык дьявола? Лучше, пожалуй, на этом не настаивать. К тому же этот вопрос отчасти затронут в оставшихся двенадцати пунктах. Попрошу вас, господа, занять места. И приступим к делу. Все садятся. Капеллан. Все равно я протестую. А там - как хотите. Курсель. Очень обидно, что все ваши труды пропали даром. Это еще лишний пример того дьявольского влияния, которое Дева оказывает на суд. (Садится на стул справа от капеллана.) Кошон. Вы что, намекаете, что я нахожусь под влиянием дьявола? Курсель. Я ни на что не намекаю, монсеньор. Но я вижу, что тут есть тайный сговор... Почему-то все стараются замолчать то обстоятельство, что Дева украла лошадь у епископа Сенлисского. Кошон (с трудом сдерживаясь). Это же не полицейский участок! Неужели мы должны тратить время на такую чепуху? Курсель (вскакивает, возмущенный). Монсеньор! По-вашему, лошадь епископа - это чепуха? Инквизитор (мягко). Мессир де Курсель, Дева утверждает, что заплатила полную стоимость за лошадь, и если деньги не дошли до епископа, то это не ее вина. И так как нет доказательств, что она не заплатила, то по этому пункту Деву можно считать оправданной. Курсель. Да будь это обыкновенная лошадь. Но лошадь епископа! Какие тут могут быть оправдания!.. (Снова садится, растерянный и удрученный.) Инквизитор. Разрешите вам заметить, при всем моем уважении к вам, что если мы станем предъявлять Деве всякие пустяковые обвинения, в которых она без труда сможет оправдаться, то как бы она не ускользнула от нас по главному пункту - по обвинению в ереси, которое до сих пор она сама неуклонно подтверждала. Поэтому попрошу вас, когда Дева предстанет перед нами, ни словом не упоминать о всех этих кражах лошадей, и плясках с деревенскими детьми вокруг волшебных деревьев, и молениях у заколдованных источников, и обо всех прочих пустяках, которые вы столь прилежно исследовали до моего прибытия. Во Франции не найдется ни одной деревенской девушки, которую нельзя было бы в этом обвинить: все они водят хороводы вокруг волшебных деревьев и молятся у заколдованных источников, а иные из них не задумались бы украсть лошадь у самого папы, если бы представился случай. Ересь, господа, ересь - вот то преступление, за которое мы должны ее судить. Мое дело - розыск и искоренение ереси. Я Инквизитор, а не обыкновенный судья. Направьте все свое внимание на ересь. А остальное пусть вас не заботит. Кошон. Могу добавить, что мы уже посылали к ней на родину наводить справки. Ничего важного за ней не замечено. Капеллан и Курсель (вскакивают и восклицают одновременно). Ничего важного, монсеньор? Как! Волшебные деревья - это не... Кошон (теряя терпение). Замолчите, господа! Или говорите по одному. Курсель, оробев, опускается на стул. Капеллан (садится с недовольным видом). То же самое нам сказала Дева в прошлую пятницу. Кошон. Очень жаль, что вы не последовали ее совету. Когда я говорю: ничего важного, - я хочу сказать; ничего такого, что сочли бы важным люди с достаточно широким умом, способные разобраться в том деле, которым мы сейчас занимаемся. Я согласен с моим коллегой Инквизитором. Нас должно интересовать только обвинение в ереси. Ладвеню (молодой, но очень исхудалый, аскетического вида доминиканец, сидящий справа от де Курселя). Но разве ересь этой девушки так уж зловредна? Может быть, все дело в ее простодушии? Ведь многие святые говорили то же самое, что Жанна. Инквизитор (отбросив всякую мягкость, строго и сурово). Брат Мартин, если бы вам пришлось столько иметь дела с ересью, как мне, вы не смотрели бы на нее так легко - даже когда она предстает перед нами в самом безобидном, мало того - в привлекательном и благочестивом обличье. Еретиками очень часто становятся люди, как будто стоящие выше других. Кроткая, набожная девушка или юноша, который по завету Христа роздал свое имение бедным, и воздел вретище нищеты, и посвятил свою жизнь умерщвлению плоти, самоуничижению и делам милосердия, - вот кто иной раз становится основателем ереси столь опасной, что она может разрушить Церковь и Государство, если ее вовремя не уничтожить. Летопись инквизиции полна таких примеров, которые мы даже не решаемся обнародовать, ибо ни один честный мужчина, ни одна чистая женщина им не поверит; а начиналось все именно с такой вот святой простоты. Столько уже раз я это видел! Слушайте и запомните: женщина, которая не хочет носить одежду, приличную ее полу, и надевает мужское платье, подобна мужчине, который отказывается нежить тело свое в мехах и одевается, как Иоанн Креститель; а за ними - так же верно, как день за ночью, - следуют толпы неистовых мужчин и женщин, которые не хотят уже носить никакой одежды. Когда девушки не соглашаются ни выйти замуж, ни постричься в монахини, а мужчины отвергают брак и похоть свою выдают за наитие от Бога, тогда - так же верно, как после весны приходит лето, - они начинают с многоженства, а кончают кровосмешением. Ересь вначале может казаться невинной и даже похвальной, но кончается она столь чудовищным развратом и противным природе грехом, что и самые кроткие из вас, если бы видели ее, как видел я, возопили бы против милосердия Церкви и потребовали для еретиков кары жесточайшей. Уже два столетия борется Святая Инквизиция с этим дьявольским безумием, и мы теперь хорошо знаем, где его истоки: всегда начинается с того, что обуянные гордыней и невежественные люди противополагают личное свое суждение руководству Церкви и мнят себя истолкователями воли Божьей. И не впадайте в обычную ошибку - не считайте этих простаков обманщиками и лицемерами. Они честно и искренне принимают наущение дьявола за голос Божий. Поэтому будьте настороже - не поддавайтесь естественному чувству сострадания. Не сомневаюсь, что все вы милосердные люди, - иначе как могли бы вы посвятить себя служению нашему милосердному Спасителю? Вы увидите перед собой юную девушку, набожную и целомудренную, - ибо скажу вам прямо, господа: то, что рассказывают о ней наши друзья англичане, не подтверждается очевидцами, и, наоборот, есть многочисленные свидетельства, доказывающие, что если и были у нее излишества, то только излишества в благочестии и добрых делах, а не в суетности и распутстве. Эта девушка не из тех, чьи грубые черты говорят о грубости сердца, чьи бесстыдные взоры и непристойное поведение кричат о виновности еще раньше, чем прочитан обвинительный акт. Дьявольская гордыня, приведшая ее на край гибели, не оставила следов на ее лице и даже, как ни странно, на ее нравственном облике, за исключением тех особых областей духа, в которых и проявляется ее самомнение. Так что вы увидите внушенную дьяволом гордость и природное смирение рядом, в одной и той же душе. Поэтому будьте осторожны. Я не призываю вас - Боже меня сохрани! - ожесточить сердца ваши, ибо кара этой девушки, если мы ее осудим, будет столь ужасна, что всякий, кто сейчас хоть каплю злобы допустит в свое сердце, сам навеки потеряет право на милость Божью. Но если вам претит жестокость, - а если есть среди вас хоть один, кому она не претит, я повелеваю ему, ради спасения собственной души, немедленно покинуть это святое судилище, - повторяю, если вам претит жестокость, помните, что нет ничего более жестокого по своим последствиям, чем снисхождение к ереси. Помните также, что ни один суд не бывает так жесток, как простые люди по отношению к тем, кого они подозревают в ереси. В руках Святой Инквизиции еретику не грозит насилие, ему обеспечен справедливый суд, и даже будучи виновен, он может отвести от себя смерть, чистосердечно раскаявшись в своих заблуждениях. Жизнь многих сотен еретиков была спасена благодаря тому, что Святая Инквизиция взяла их в свои руки, и благодаря тому, что народ согласился их отдать, зная, что с ними будет поступлено как должно. Раньше, когда еще не было Святой Инквизиции, знаете ли вы, какая участь постигала несчастного, на которого, может быть совершенно несправедливо и ошибочно, пало подозрение в ереси? Знаете ли вы, какая участь постигает его даже и теперь в тех местах, куда не могут поспеть вовремя посланцы Святого Трибуна: ла? Его побивают камнями, разрывают на куски, топят, сжигают вместе с его домом и невинными его детьми; он гибнет без суда, без отпущения грехов, без погребения, - как собака, которую, убив, выбрасывают на свалку. Не мерзость ли это перед Господом, не бесчеловечна ли жестокость? Поверьте мне, господа, я сострадателен по природе, равно как и по предписанию моей религии; дело, которое я делаю, только тому может показаться жестоким, кто не понимает, что еще худшей жестокостью было бы оставить его несделанным; и все же я охотнее сам бы взошел на костер, если бы не был твердо уверен в том, что оно праведно, необходимо и милосердно по самой своей сути. Пусть же эта уверенность руководит и вами, когда вы сегодня приступите к суду. Гнев плохой советчик: изгоните гнев из своего сердца. Жалость иногда бывает советчиком еще худшим: забудьте жалость. Но не забывайте о милосердии. Помните только, что справедливость должна стоять на первом месте. Монсеньер, не хотите ли вы еще что-нибудь добавить, прежде чем мы начнем? Кошон. Вы уже сказали все, что я хотел сказать, и гораздо лучше, чем я мог бы это сделать. Думаю, что не найдется ни одного здравомыслящего человека, который не согласился бы с каждым вашим словом. Добавлю только одно. Грубые ереси, о которых вы нам говорили, ужасны; но они, как чума, свирепствуют недолгое время, а затем стихают, - ибо здоровые и разумные люди, как бы их ни подстрекали, никогда не примирятся с наготой, кровосмешением, многоженством и прочими неистовствами. Но сейчас всюду в Европе встает новая ересь, и она вербует себе приверженцев не среди тех, чей ум слаб и мозг болен, - нет. Чем сильнее они умом - тем упорнее в ереси. Это лжеучение не вдается в нелепые крайности и не потворствует вожделениям плоти, но и оно тоже ставит личный взгляд отдельной, столь склонной к заблуждениям души выше вековой мудрости и опыта Церкви. Мощное здание христианства не рухнет оттого, что толпа голых мужчин и женщин будет предаваться грехам Моава и Аммона, - но его может расшатать изнутри и привести к распаду и запустению эта опаснейшая из всех ересей, которую английский командующий назвал протестантством. Асессоры (перешептываются). Протестантство? Это что такое? О чем говорит епископ? Какая-то новая ересь? Что это он сказал про английского командующего? Вы когда-нибудь слыхали о протестантстве? (И т.д.) Кошон (продолжает). Да, кстати. Какие меры принял граф Уорик для охраны исполнителей приговора на тот случай, если Дева проявит упорство, а народ ее пожалеет? Капеллан. Не беспокойтесь, ваше преосвященство. По приказу благородного графа у ворот стоят восемьсот английских солдат в полном вооружении. Дева не ускользнет из наших рук, хотя бы весь город был на ее стороне. Кошон (возмущенно). Вы не хотите прибавить: дай Бог, чтобы она раскаялась и очистилась от грехов? Капеллан. По-моему, это не очень-то последовательно. Но я, конечно, не смею спорить с вашим преосвященством. Кошон (презрительно пожав плечами, отворачивается). Заседание суда открыто. Инквизитор. Введите подсудимую. Ладвеню (громко). Подсудимую! Введите ее в зал. Через сводчатую дверь, находящуюся позади табурета для обвиняемого, вводят Жанну под охраной английских солдат. За ними идет палач со своими помощниками. У Жанны на ногах цепи. Ее подводят к табурету, снимают с нее цепи; стража становится позади нее. Она в черном костюме пажа. Долгое заключение и допросы, предшествовавшие суду, оставили на ней след, но силы ее не сломлены. Она смело оглядывает судей. Торжественная обстановка суда, видимо, не внушает ей того благоговейного страха, на который все здесь рассчитано. Инквизитор (мягко). Сядь, Жанна. Она садится на табурет для обвиняемого. Какая ты сегодня бледная. Ты больна? Жанна. Нет, ничего спасибо. Я здорова. Но вчера епископ прислал мне карпа, я поела, и мне стало нехорошо. Кошон. Безобразие! Я же нарочно велел проверить, чтобы рыба была свежая. Жанна. Я знаю, вы хотели мне добра, монсеньор. Но мне нельзя есть карпа, я всегда от него делаюсь больна. Англичане решили, что вы хотите меня отравить... Кошон. Что?.. Капеллан. Нет, нет, монсеньор! Жанна (продолжает). А они непременно хотят сжечь меня живьем как ведьму. Ну, они послали за врачом, но бросить мне кровь не позволили: они, дурачки, думают, что если ведьме открыть жилу, то все ее колдовство вытечет вместе с кровью. Так что он меня не лечил, а только изругал всякими словами, да и ушел. Зачем вы оставляете меня в руках англичан? Я должна быть в руках Церкви. И зачем меня приковывают за ноги к бревну? Или вы боитесь, что я улечу? Д'Эстиве (жестко). Женщина! Ты здесь не для того, чтобы спрашивать, а чтобы отвечать на наши вопросы. Курсель. Когда тебя еще не заковывали, разве не пыталась ты убежать, спрыгнув с башни высотой более шестидесяти футов? Если ты не умеешь летать, как ведьма, почему ты жива? Жанна. Наверное, потому, что тогда башня еще не была такая высокая. А с тех пор, как вы стали меня допрашивать, она с каждым днем становилась все выше. Д'Эстиве. Зачем ты спрыгнула с башни? Жанна. Откуда вы знаете, что я спрыгнула? Д'Эстиве. Тебя нашли во рву. Зачем ты покинула башню? Жанна. Кто не покинул бы тюрьму, если бы нашел из нее выход? Д'Эстиве. Ты пыталась бежать. Жанна. А как же! Конечно. И не в первый раз. Оставьте дверцу в клетке открытой, и птичка улетит. Д'Эстиве (встает). Это признание в ереси. Прошу суд это отметить. Жанна. В ереси! Скажете тоже! Выходит, я еретичка, потому что пыталась убежать из тюрьмы? Д'Эстиве. Разумеется. Если ты находишься в руках Церкви и пытаешься по доброй воле изъять себя из ее рук, значит, ты отрекаешься от Церкви. А это ересь. Жанна. Чепуха это, вот что. Это уж совсем глупым надо быть, чтобы такое придумать. Д'Эстиве. Вы слышите, монсеньор, какие надругательства я терплю от этой женщины при исполнении моих обязанностей? (В негодовании садится.) Кошон. Жанна, я уже предупреждал тебя, что ты только вредишь себе такими дерзкими ответами. Жанна. Но вы же не хотите говорить со мной как разумные люди! Говорите дело, и я буду отвечать как следует. Инквизитор (прерывает их). Все это не по правилам. Вы забываете, брат продвигатель, что судоговорение, собственно, еще не началось. Задавать вопросы вы можете лишь после того, как обвиняемая присягнет на Евангелии и поклянется сказать всю правду. Жанна. Вы мне каждый раз это говорите. И я каждый раз отвечаю: я вам скажу все, что касается до этого суда. Но всю правду я не могу вам сказать: Бог не велит мне открывать всю правду. Да вы бы и не поняли, если б я сказала. Есть старая поговорка: кто чересчур часто говорит правду, тому не миновать виселицы. Мне надоел этот спор; вы уже девять раз за него принимались. Довольно я присягала. Больше не буду. Курсель. Монсеньор, ее надо подвергнуть пытке. Инквизитор. Ты слышишь, Жанна? Вот что бывает с теми, кто упорствует. Подумай, прежде чем ответить. Ей уже показывали орудия пытки? Палач. Все готово, монсеньор. Она их видела. Жанна. Хоть на куски меня режьте, хоть душу мне вырвите из тела, все равно ничего из меня не вытянете сверх того, что я уже сказала. Ну что мне еще сказать, чтобы вы поняли? А кроме того, я боюсь боли. Если вы сделаете мне больно, я что хотите скажу, только б меня перестали мучить. Но потом от всего откажусь. Так какой же толк? Ладвеню. Это, пожалуй, верно. Лучше действовать мягкостью. Курсель. Но ведь всегда применяют пытку. Инквизитор. Нет. Только когда в том есть необходимость. Если обвиняемый по доброй воле сознался в своих заблуждениях, применение пытки неоправданно. Курсель. Но это же против правил и против обычая. Тем более что она отказалась присягать. Ладвеню (с отвращением). Вам что, хочется ее пытать ради собственного удовольствия? Курсель (удивлен). При чем тут удовольствие? Таков закон. Таков обычай. Так всегда делается. Инквизитор. Вы ошибаетесь, брат продвигатель. Так поступают только те следователи, которые плохо знают законы. Курсель. Но эта женщина еретичка. Уверяю вас, всегда в таких случаях применяют пытку. Кошон. Ну а сегодня не будут, если в том не встретится необходимости. И довольно об этом. Я не желаю, чтобы про нас говорили, будто мы силой вынудили у нее признание. Мы посылали к этой женщине наших лучших проповедников и докторов теологии, они увещевали и умоляли ее спасти от огня свою душу и тело. И мы не пошлем к ней палача, чтобы он снова тащил ее в огонь. Курсе ль. Конечно, вами руководит милосердие, монсеньор... Но это очень большая ответственность - отступать от принятых форм! Жанна. Экая ты балда, братец. По-твоему, как в прошлый раз делали, так, значит, и всегда надо? Курсель (вскакивает). Распутница! И ты смеешь называть меня балдой?.. Инквизитор. Терпение, брат, терпение. Боюсь, что скоро вы будете слишком жестоко отомщены. Курсель (бормочет). Балда! Хорошенькое дело! (Садится, очень сердитый.) Инквизитор. А пока что не надо обижаться на всякое резкое слово, какое может слететь с языка пастушки. Жанна. А я вовсе не пастушка. Дома я, конечно, присматривала за овцами, как и все. Но я умею делать и самую тонкую женскую работу - прясть и ткать, не хуже любой горожанки. Инквизитор. Сейчас не время для суетных мыслей, Жанна. Ты в опасности, в ужасной опасности. Жанна. Я знаю. За что же я и наказана, как не за свою суетность? Кабы я, выходя на бой, не надела, как дура, свой плащ из золотой парчи, никогда бы тому бургундцу не удалось сдернуть меня с седла. И я сейчас не сидела бы здесь. Капеллан. Если ты так искусна в женских рукодельях, почему ты не осталась дома делать то, что положено женщине? Жанна. Потому что то дело может делать любая женщина; но мое дело могу делать только я одна. Кошон. Довольно, господа. Мы тратим время на пустяки. Жанна! Сейчас я задам тебе очень важный вопрос. Подумай, как на него ответить, ибо от этого зависит твоя жизнь и спасение твоей души. Согласна ли ты за все свои слова и поступки, хорошие и дурные, безропотно подчиниться приговору Святой Церкви, заместительницы Бога на земле? Это в особенности касается тех речей и действий, в коих обвиняет тебя брат продвигатель, выступающий на этом суде; готова ли ты принять то истолкование, которое, по внушению свыше, придаст им Воинствующая Церковь? Жанна. Я верная дочь Церкви. Я сделаю все, что Церковь мне прикажет... Кошон (наклоняясь вперед, с надеждой в голосе). Да?.. Жанна. Если только она не потребует невозможного. Кошон с тяжелым вздохом откидывается в кресле. Инквизитор поджимает губы и хмурится. Ладвеню горестно качает головой. Д'Эстиве. Она обвиняет Церковь в безумии и сумасбродстве, будто бы Церковь может требовать невозможного! Жанна. Если вы велите мне признать, что все, что я до сих пор говорила и делала: все видения, которые у меня были, все мои голоса и откровения все это не от Бога, - ну так это невозможно; этого я никогда не признаю. Что я делала по Божьему велению, от того я никогда не отрекусь; все, что он мне еще повелит, я сделаю и никого слушать не стану. Вот это я и называю невозможным. И если то, что мне прикажет Церковь, будет противно тому, что мне приказал Бог, я на это не соглашусь, что бы оно ни было. Асессоры (возгласы изумления и негодования). О! Церковь противна Богу! Ну что вы теперь скажете? Жесточайшая ересь! Слыхано ли что-нибудь подобное! (И т.д.) Д'Эстиве (бросает на стол свои бумаги). Монсеньор! Каких свидетельств вам еще нужно? Кошон. Женщина! Ты сказала достаточно для того, чтобы десять еретиков послать на костер. Почему ты не хочешь слушать наших предостережений? Как заставить тебя понять?.. Инквизитор. Воинствующая Церковь говорит тебе, что твои голоса и твои видения были посланы дьяволом, жаждущим твоей погибели. Ужели ты не веришь, что Церковь умнее тебя? Жанна. Я верю, что Бог умнее меня. Его приказ я и выполняю. Все мои преступления, как вы их называете, я совершила потому, что так мне велел Бог. Я уже сказала: все, что я делала, я делала по Божьему изволению. И ничего другого сказать не могу. И если какой-нибудь церковник скажет, что это не так, я ему не поверю. Я верю только Богу, и ему я всегда покорна. Ладвеню (пытается ее уговорить; умоляюще). Дитя, ты сама не понимаешь, что говоришь. Зачем ты губишь себя? Послушай. Веришь ли ты, что ты должна покорствовать Святой Церкви, заместительнице Бога на земле? Жанна. Да. Разве я когда-нибудь это отрицала? Ладвеню. Хорошо. Но не значит ли это, что ты должна покорствовать его святейшему папе, кардиналам, архиепископам и епископам, которых всех замещает здесь сегодня монсеньер епископ? Жанна. Да. Но сперва Богу. Д'Эстиве. Ах, так, значит, твои голоса приказывали тебе не подчиняться Воинствующей Церкви? Жанна. Нет, они мне этого не приказывали. Я готова повиноваться Церкви. Но сперва Богу. Кошон. И кто же будет решать, в чем твой долг? Церковь или ты сама, своим умом? Жанна. Чьим же умом мне решать, как не своим? Асессоры (потрясены). О!!! (Не находят слов.) Кошон. Собственными устами ты изрекла себе приговор. Мы все делали, чтобы тебя спасти, даже больше, чем имели право: мы снова и снова открывали тебе дверь, но ты ее захлопнула перед нашим лицом и перед лицом Бога. Осмелишься ли ты утверждать после всего тобою сказанного, что ты находишься в состоянии благодати? Жанна. Если нет, то да поможет мне Бог его достигнуть. Если да, то да поможет мне Бог его сохранить. Ладвеню. Это очень хороший ответ, монсеньор. Курсель. Значит, ты была в состоянии благодати, когда украла лошадь у епископа? Кошон (встает в ярости). Черт бы побрал лошадь епископа и вас вместе с нею! Мы разбираем дело о ереси. И едва нам удалось докопаться до сути, как все опять идет прахом из-за дураков, у которых одни только лошади в голове и ничего больше! (Дрожит от ярости, но усилием воли заставляет себя сесть.) Инквизитор. Господа, господа! Тем, что вы цепляетесь за эти мелочи, вы только помогаете Деве. Не удивляюсь, что монсеньор епископ потерял терпение. Что скажет продвигатель? Настаивает ли он на этих второстепенных пунктах? Д'Эстиве. По своей должности я обязан настаивать на всех пунктах обвинения. Но раз эта женщина призналась в ереси, что грозит ей отлучением от Церкви, то какое значение имеет ее виновность в других, гораздо менее важных проступках, за которые полагается и гораздо меньшая кара? Я разделяю взгляд монсеньора епископа на эти второстепенные пункты. Осмелюсь только почтительно указать на два весьма ужасных и кощунственных преступления, в которых Дева виновна, чего она и сама не отрицает. Во-первых; она общалась со злыми духами и, стало быть, повинна в чародействе. Во-вторых, она носит мужское платье, что неприлично, противно естеству и омерзительно. И невзирая на все наши просьбы и увещания, она не соглашается снять мужскую одежду, даже когда принимает причастие. Жанна. Разве святая Екатерина - злой дух? Или святая Маргарита? Или архангел Михаил? Курсель. Почем ты знаешь, что это был архангел? Ведь он являлся тебе в голом виде? Жанна. По-твоему, Господь так беден, что не может одеть своих ангелов. Асессоры невольно улыбаются, особенно довольные тем, что шутка обращена против де Курселя. Ладвеню. Хороший ответ, Жанна. Инквизитор. Да, это хороший ответ. Однако какой же злой дух будет таким простаком, чтобы явиться молодой девушке в непристойном и оскорбляющем ее стыдливость виде, если он хочет, чтобы она приняла его за посланца небес? Жанна! Церковь наставляет тебя, говоря: твои видения суть не что иное, как демоны, ищущие погубить твою душу. Повинуешься ли ты наставлениям Церкви? Жанна. Я повинуюсь вестнику воли Божьей. Разве тот, кто верит в Церковь, может его отвергнуть? Кошон. Несчастная! Вторично спрашиваю тебя: понимаешь ли ты, что ты говоришь? Инквизитор. Вы тщетно боретесь с дьяволом за ее душу, монсеньор. Она не хочет спасения. Теперь, что касается мужского платья. Жанна, ответь мне в последний раз: согласна ли ты снять этот бесстыдный наряд и одеться, как подобает твоему полу? Жанна. Нет. Д'Эстиве (с наскоком). Грех непослушания, монсеньор! Жанна (в расстройстве). Но мои голоса велят мне одеваться, как солдату. Ладвеню. Жанна, Жанна, но ведь это же и доказывает, что твои голоса - голоса злых духов. Почему бы Ангел Господень стал давать тебе такой бесстыдный совет? Можешь ты указать мне хоть одну разумную причину? Жанна. Конечно, могу. Это же ясно как Божий день. Я была солдатом и жила среди солдат. Теперь я пленница, и меня стерегут солдаты. Если б я одевалась, как женщина, они бы и думали обо мне, как о женщине, - и что тогда было бы со мной? А когда я одеваюсь, как солдат, они и думают обо мне, как о солдате, и я могу жить бок о бок с ними, как дома жила бок о бок с моими братьями. Вот почему святая Екатерина не велела мне одеваться в женское платье, пока она не разрешит. Курсель. А когда она тебе разрешит? Жанна. Когда вы изымете меня из рук английских солдат. Я уже говорила вам: я должна быть в руках Церкви, а не оставаться день и ночь в одной комнате с четырьмя солдатами графа Уорика. Да что бы со мной было, будь я в юбках! Ладвеню. Монсеньор, то, что она говорит, конечно, неправильно и нечестиво, но в этом есть крупица житейской мудрости, весьма убедительная для деревенской простушки. Жанна. Кабы мы в деревне были такими простаками, как вы здесь, в ваших судах и дворцах, так скоро не стало бы пшеницы и не из чего было бы печь вам хлеб. Кошон. Вот вам благодарность за ваши старания спасти ее, брат Мартин. Ладвеню. Жанна! Мы все хотим спасти тебя. Его преосвященство всеми силами старался спасти тебя. Инквизитор проявил величайшее беспристрастие; большего он не мог бы сделать и для родной дочери. Но ты ослеплена гордыней и самомнением. Жанна. Ну зачем вы так! Я ничего плохого не сказала. Я не понимаю. Инквизитор. Святой Афанасий говорит, что те, кто не понимает, пойдут в ад. Простоты еще мало, чтобы спастись. Даже того, что простые люди зовут добротой, тоже еще мало. Простота помраченного ума не лучше простоты животных. Жанна. А я вам скажу, что в простоте животных есть иногда великая мудрость, а в учености ваших мудрецов - великая глупость. Ладвеню. Мы это знаем, Жанна. Не такие уж мы тупицы, как ты думаешь. Постарайся побороть соблазн, воздержись от дерзких ответов. Знаешь ли ты, кто этот человек, что стоит за твоей спиной? (Показывает на палача.) Жанна (оборачивается и смотрит на него). Ваш палач? Но епископ сказал, что меня не будут пытать. Ладвеню. Тебя не будут пытать потому, что ты сама призналась во всем, что необходимо для твоего осуждения. Этот человек не только пытает, он и казнит. Палач, отвечай на мои вопросы. И пусть Дева услышит твои ответы. Все ли готово для того, чтобы сегодня сжечь еретичку? Палач. Да, господин. Ладвеню. И костер уже сложен? Палач. Да. На рыночной площади. Англичане сделали очень высокий костер - я не смогу приблизиться к осужденной и облегчить ее смерть. Это будет мучительная смерть. Жанна (в ужасе). Как? Вы хотите меня сжечь?.. Теперь?.. Сейчас?.. Инквизитор. Наконец-то ты поняла. Ладвеню. Восемьсот английских солдат ждут у ворот. В ту минуту, когда приговор об отлучении от Церкви будет произнесен твоими судьями, солдаты возьмут тебя и отведут на рыночную площадь. До этого осталось несколько мгновений. Жанна (в отчаянии озирается, ища помощи). Боже мой! Ладвеню. Не отчаивайся, Жанна. Церковь милосердна. Ты еще можешь спастись. Жанна (с возродившейся надеждой). Да, да! Мои голоса обещали, что меня не сожгут. Святая Екатерина велела мне быть смелой. Кошон. Женщина! Или ты совсем безумна? Разве ты не видишь, что твои голоса обманули тебя? Жанна. Нет, нет! Этого не может быть! Кошон. Не может быть? Они прямой дорогой привели тебя к отлучению от Церкви и к костру, который ждет тебя на площади. Ладвеню (спеша усилить действие этих доводов). Сдержали ли они хоть одно из своих обещаний, после того как ты попала в плен под Компьеном? Дьявол обманул тебя, Жанна! Церковь простирает к тебе руки! Жанна (в отчаянии). Да, это правда. Это правда: мои голоса обманули меня. Бесы надсмеялись надо мной... Моя вера сломлена... Я дерзала... я дерзала, как они велели... Но только сумасшедший сам полезет в огонь. Не может быть, чтобы Бог этого хотел, а то зачем бы он даровал мне разум? Ладвеню. Хвала Господу! Ибо он спас тебя в последний час. (Бежит к свободному стулу за столом для писцов и, схватив лист бумаги, садится и начинает торопливо писать.) Кошон. Аминь! Жанна. Что я должна сделать? Кошон. Подписать торжественное отречение от твоей ереси. Жанна. Подписать? То есть написать свое имя? Я не умею писать. Кошон. Но ты ведь раньше подписывала множество писем. Жанна. Да, но всегда кто-нибудь держал мне руку и водил пером. Я могу поставить свой знак. Капеллан (который слушал все это с растущим беспокойством и возмущением). Монсеньор, вы что, в самом деле позволите этой женщине ускользнуть от нас? Инквизитор. Все совершается по закону, мессир де Стогэмбер. А что гласит закон, вы сами знаете. Капеллан (вскакивает, багровый от ярости). Я знаю, что ни одному французу нельзя верить! Общий шум. (Всех перекрикивает.) Я знаю, что скажет мой господин, кардинал Винчестерский, когда услышит об этом! Я знаю, что сделает граф Уорик, когда узнает, что вы хотите его предать! У нас тут восемьсот солдат, и уж они позаботятся о том, чтоб эта мерзкая ведьма была сожжена, наперекор всем вашим хитростям! Асессоры (выкрикивают то один, то другой, пока говорит капеллан). Что такое? Что он сказал? Обвиняет нас в измене? Неслыханно! Ни одному французу нельзя верить! Нет, вы слышали? Что за невозможный человек! Да кто он такой? Это в Англии все священники такие? Пьян он, что ли? Или сумасшедший? (И т.д.) Инквизитор (встает). Прошу замолчать! Господа, прошу всех замолчать! Капеллан! Вспомните на мгновение о своих священных обязанностях, о том, кто вы и где вы. Предлагаю вам сесть. Капеллан (решительно складывает руки на груди; лицо его все дергается от гнева). Не буду сидеть. Кошон. Брат инквизитор, этот человек уже не первый раз называет меня в глаза изменником. Капеллан. А вы и есть изменник. Вы все изменники. Что вы тут сегодня делали? Ползали на коленях перед этой гнусной ведьмой и всячески ее умасливали, чтобы она только отреклась! Инквизитор (спокойно усаживается на свое место). Ну, не хотите сидеть, так стойте. Пожалуйста. Капеллан. Не буду стоять. (С размаху садится.) Ладвеню (встает с бумагой в руках). Монсеньор, вот я и составил отречение. Деве остается только подписать. Кошон. Прочитайте ей. Жанна. Не трудитесь. Я и так подпишу. Инквизитор. Женщина, ты должна знать, к чему прикладываешь руку. Читайте, брат Мартин. А всех остальных прошу молчать. Ладвеню (медленно читает). Я, Жанна, обычно именуемая Девой, жалкая грешница, признаю себя виновной в следующих тяжких преступлениях. Я ложно утверждала, что получаю откровения от Бога, ангелов его и святых угодников, и, упорствуя в своей неправоте, отвергала предостережения Церкви, внушавшей мне, что видения мои суть соблазн дьявольский. Я мерзко кощунствовала перед Богом, ибо носила нескромный наряд, осужденный Священным писанием и канонами Церкви. Я также стригла волосы по-мужски, и, отринув женскую кротость, столь приятную Богу, я взяла меч и запятнала себя пролитием человеческой крови, ибо побуждала людей убивать друг друга и обманывала их, вызывая злых духов и кощунственно выдавая внушения демонов за волю Всевышнего. Я признаю себя виновной в грехе мятежа, в грехе идолопоклонства, в грехе непослушания, в грехе гордости и в грехе ереси. От всех этих грехов я ныне отрекаюсь и отказываюсь, и обещаюсь не грешить больше, и смиренно благодарю вас, докторов и магистров, вновь открывших мне путь к истине и благодати. И я никогда не вернусь к своим заблуждениям, но буду верна Святой Церкви и послушна его святейшему папе римскому. И во всем том я клянусь Богом всемогущим и святым Евангелием и в знак сего подписываю под этим отречением свое имя. Инквизитор. Ты поняла, Жанна? Жанна (безучастно). Чего ж тут не понять. Все ясно. Инквизитор. И ты подтверждаешь, что это правда? Жанна. Может, и правда. Кабы не было правдой, так костер не ждал бы меня на рыночной площади. Ладвеню (взяв перо и книгу, быстро подходит к ней, видимо опасаясь, как бы она опять не сказала лишнего). Ну, дитя мое, подпишем. Я буду водить твоей рукой. Возьми перо. Она берет, и они начинают вместе писать, положив лист на Библию. И-о-а-н-н-а. Хорошо. Теперь уже сама поставь свой знак. Жанна (ставит крест и, удрученная, возвращает перо, душа ее восстает против того, на что толкает ее рассудок и телесный страх). Вот! Ладвеню (кладет перо обратно на стол и с поклоном вручает отречение епископу). Восхвалим Господа, братие, ибо заблудшая овца вновь приобщена к стаду; и пастырь радуется о ней больше, чем о девяносто девяти праведниках. (Возвращается на свое место.) Инквизитор (берет отречение у Кошона). Объявляем, что этим актом отречения ты избавлена от грозившей тебе опасности отлучения от Церкви. (Бросает бумагу на стол.) Жанна. Спасибо. Инквизитор. Но так как ты в гордыне своей тяжко согрешила против Бога и Святой Церкви, то, дабы не было у тебя соблазна снова впасть в заблуждение и дабы ты могла в молитвенном уединении оплакать совершенные тобой ошибки, и смыть свои грехи покаянием, и в смертный твой час незапятнанной предстать перед Богом, мы, ради блага твоей души, осуждаем тебя отныне и до конца твоих дней на земле вкушать хлеб скорби и пить воду горести в вечном заточении. Жанна (встает, охваченная ужасом и неудержимым гневом). В вечном заточении! Как? Значит, меня не отпустят? Ладвеню (кротко изумляется). Отпустить тебя, после всех твоих прегрешений?.. Ты бредишь, дитя! Жанна. Дайте мне эту бумагу. (Подбегает к столу, хватает отречение и рвет его на куски.) Зажигайте свой костер! Лучше сгореть, чем так жить - как крыса в норе! Мои голоса были правы. Ладвеню. Жанна! Жанна! Жанна. Да. Они сказали мне, что вы все дураки. Всеобщее возмущение. Жанна. И что я не должна слушать ваши сладкие речи и верить вашему милосердию. Вы обещали мне жизнь. Но вы солгали. Негодующие восклицания. Жанна. По-вашему жить - это значит только не быть мертвым! - Хлеб и вода - это мне не страшно. Я могу питаться одним хлебом; когда я просила большего? И разве плохо пить воду, если она чиста? В хлебе нет для меня скорби и в воде нет горести. Но запрятать меня в каменный мешок, чтобы я не видела солнца, полей, цветов; сковать мне ноги, чтоб никогда уже не пришлось мне проскакать по дороге верхом вместе с солдатами или взбежать на холм; заставить меня в темном углу дышать плесенью и гнилью; отнять у меня все, что помогало мне сохранить в сердце любовь к Богу, когда из-за вашей злобы и глупости я готова была его возненавидеть, - да это хуже, чем та печь в Библии, которую семь раз раскаляли огнем! Я согласна; пусть у меня возьмут боевого коня; пусть я буду путаться в юбках; пусть мимо проедут рыцари и солдаты с трубами и знаменами, а я буду только смотреть им вслед в толпе других женщин! Лишь бы мне слышать, как ветер шумит в верхушках деревьев, как заливается жаворонок в сияющем весеннем небе, как блеют ягнята свежим морозным утром, как звонят мои милые-милые колокола и голоса ангелов доносятся ко мне по ветру. Но без этого я не могу жить. И раз вы способны отнять все это у меня или у другого человеческого существа, то я теперь твердо знаю, что ваш совет от дьявола, а мой - от Бога! Асессоры (в страшном волнении). Кощунство! Кощунство! В нее вселились бесы! Она говорит, наш совет от дьявола! А ее от Бога! Чудовищно! Дьявол среди нас! (И т.д.) Д'Эстиве (стараясь перекричать шум). Она снова впала в ересь! Нераскаявшаяся еретичка, неисправимая, недостойная милосердия, которое мы ей оказали! Я требую ее отлучения! Капеллан (палачу). Зажигай огонь! На костер ее! Палач и его помощники торопливо уходят во двор. Ладвеню. Безумная! Если твой совет от Бога, почему же Бог не освободил тебя? Жанна. Его пути - не ваши пути. Он хочет, чтобы я пришла к нему сквозь пламя. Я его дитя, а вы недостойны, чтобы я жила среди вас. Вот вам мое последнее слово. Солдаты хватают ее. Кошон (встает). Погодите! Еще не время. Солдаты останавливаются. Наступает мертвая тишина. Кошон обращает к Инквизитору вопросительный взгляд. Тот утвердительно кивает. Оба встают и начинают торжественно возглашать по очереди, как два хора при пении антифона. Мы объявляем, что ты нераскаявшаяся еретичка, повторно впавшая в ересь. Инквизитор. Отколовшаяся от единства Церкви. Кошон. Отрезанная от ее тела. Инквизитор. Зараженная проказой ереси. Кошон. Уд сатаны. Инквизитор. Мы постановляем, что ты подлежишь отлучению от Церкви. Кошон. И ныне мы извергаем тебя вон, отчуждаем от тела Церкви и передаем в руки светской власти. Инквизитор. Призывая помянутую светскую власть обойтись с тобой с возможной кротостью без пролития крови и отсечения членов. (Садится.) Кошон. И в случае искреннего твоего раскаяния позволить брату Мартину дать тебе святое причастие. Капеллан. В огонь ведьму! (Бросается к Жанне и помогает солдатам вытащить ее из зала.) Жанну увлекают во двор. Асессоры встают в беспорядке и уходят следом за солдатами; все, кроме Ладвеню, который стоит, закрыв лицо руками. Кошон (только что собравшись сесть, опять встает). Нет, нет, это не по форме! Представитель светской власти должен сам прийти сюда и взять ее у нас. Инквизитор (тоже встал). Этот капеллан неисправимый осел! Кошон. Брат Мартин, присмотрите, чтобы все было сделано по правилам. Ладвеню. Нет, монсеньор, мое место возле нее. Придется вам уж самому распорядиться. (Поспешно уходит.) Кошон. Что за невозможные люди эти англичане! Поволокли ее прямо на костер! Смотрите! (Показывает на арки, выходящие во двор, где ясный свет майского утра уже становится багровым от пронизывающих его отблесков пламени.) В зале суда остались только епископ и Инквизитор. Кошон (направляясь к выходу.) Надо их остановить. Инквизитор (спокойно.) Да, монсеньор. Но спешить с этим не надо. Кошон (останавливаясь.) Но ведь нельзя терять ни минуты! Инквизитор. Суд был проведен безукоризненно. Мы ни в чем не погрешили против принятого порядка. А если англичане вздумали теперь его нарушить, так не наше дело их поправлять. Это даже неплохо, что будет какое-то нарушение судебной процедуры, - впоследствии может пригодиться, почем знать! А для этой бедной девушки чем скорее все кончится, тем лучше. Кошон (успокаиваясь.) Это верно. Но, кажется, нам полагается присутствовать при этом ужасе? Инквизитор. Ничего, привыкнешь. Привычка - это все. Я привык к пламени костров; оно горит недолго. Но, правда, ужасно видеть, как такое юное и невинное существо гибнет, раздавленное этими двумя мощными силами - Церковью и Законом. Кошон. Невинное! Вы считаете, что она невинна? Инквизитор. Ну конечно же. Совершенно невинна. Что она знает о Церкви и Законе? Она ни слова не поняла из всего, что мы говорили. Платятся всегда те, кто прост душою. Идемте, а то опоздаем. Кошон (направляясь к выходу вместе с Инквизитором.) Я бы не прочь опоздать. Я не так привычен к этим делам, как вы. Идут к арке; внезапно навстречу им со двора входит Уорик. Уорик. Ах, простите. Я думал, все уже кончено. (Делает вид, что хочет удалиться.) Кошон. Не уходите, милорд. Суд кончен. Инквизитор. Исполнение приговора не в наших руках, милорд. Но желательно, чтобы мы присутствовали при конце. Поэтому, с вашего позволения... (Кланяется и выходит во двор.) Кошон. Говорят, ваши соотечественники весьма грубо нарушили законные формы, милорд. Уорик. Говорят, вы не имели права держать суд в этом городе, монсеньор. Он не в вашей епархии. Но если вы отвечаете за это, я отвечу за остальное. Кошон. Да. Мы оба ответим перед Богом. Прощайте, ваше сиятельство. Уорик. Прощайте, ваше преосвященство. Мгновение смотрят друг на друга с нескрываемой враждебностью. Затем Кошон уходит вслед за Инквизитором. Уорик (оглядывается и, видя, что он один, громко зовет.) Эй, кто-нибудь! Молчание. Уорик. Эй, пажи! Молчание. Уорик. Брайан! Куда ты запропастился, дрянной мальчишка! Молчание. Уорик. Караульный! Молчание. Уорик. Все побежали смотреть. Даже этот ребенок. Тишину нарушают странные звуки - не то рев, не то рыдания: как будто кто-то плачет и вопит во весь голос. Уорик. Что за черт?.. Со двора, шатаясь, вбегает капеллан: он похож на помешанного, лицо залито слезами, с губ срываются те горестные вопли, которые слышал Уорик. Он натыкается на табурет для обвиняемого и падает на него, захлебываясь от рыданий. Уорик подходит к нему и похлопывает его по плечу. Уорик. Что такое, мессир Джон? Что случилось? Капеллан (хватая его за руки.) Милорд, милорд! Ради всего святого, молитесь о моей грешной душе! Уорик (успокаивает его.) Хорошо, хорошо, я помолюсь. Разумеется помолюсь. Ну, тихо, тихо. Успокойтесь. Капеллан (жалостно всхлипывая.) Я не злой человек, милорд. Уорик. Ну конечно же, не злой. Капеллан. Я по неведению... Я не представлял себе, как это будет... Уорик (лицо его застывает.) А! Вы были там? Капеллан. Я сам не понимал, что делаю. Я глупец, сумасбродный глупец! А теперь я буду проклят за это во веки веков. Уорик. Вздор. Конечно, все это весьма прискорбно. Но ведь не вы же это сделали. Капеллан (жалобно.) Я это допустил. Если бы я знал, я бы вырвал ее у них из рук. Вы не знаете, вы не видели... Так легко говорить, когда не знаешь... Говоришь, а сам пьянеешь от своих слов, и хочется еще больше подлить масла в пылающий ад своего гнева... Но когда, наконец, понял, когда видишь, что ты наделал, когда это слепит тебе глаза, и душит за горло, и жжет тебе сердце... (Падает на колени.) О Господи, сделай, чтобы я этого не видел! О Иисусе Христе, погасите этот огонь, ожигающий меня! Она воззвала к тебе из пламени: "Иисусе! Иисусе! Иисусе!" Теперь она в лоне твоем, а я в аду на веки вечные! Уорик (бесцеремонно поднимает его на ноги.) Ну, хватит! Надо все-таки владеть собой. Или вы хотите сделаться сказкой всего города? (Без особой нежности усаживает его на стул возле стола.) Если не выносите таких зрелищ, так нечего было туда ходить. Я, например, никогда не хожу. Капеллан (присмирев.) Она попросила дать ей крест. Какой-то солдат связал две палочки крест-накрест и подал ей. Слава Богу, это был англичанин! Я бы тоже мог это сделать. Но я не сделал. Я трус, бешеная собака, безумец! Но он тоже был англичанин. Уорик. Ну и дурак. Его самого сожгут, если попы до него доберутся. Капеллан (содрогаясь.) Какие-то люди в толпе смеялись. Они бы и над Христом стали смеяться. Это были французы, милорд. Я знаю, это были французы. Уорик. Тише! Кто-то идет. Сдержитесь. Ладвеню входит со двора и останавливается справа от Уорика. В руках у него епископский крест, взятый из церкви. Выражение лица торжественное и строгое. Уорик. Я слышал, что все уже кончилось, брат Мартин. Ладвеню (загадочно.) Как знать, милорд. Может быть, только началось. Уорик. Это что, собственно, значит? Ладвеню. Я взял этот крест из церкви, чтобы она могла его