вый раз дети остановились, изумленно глядя на солдата, и пришлось погнать их дальше. Встретив полдюжины таких улыбок, они к этому привыкли. Один солдат сказал: - Bonjour, mes enfants [здравствуйте, детки (фр.)]. - Bonjour, m'sieur, - пробормотал в ответ Хоуард и пошел дальше. До палатки-госпиталя оставалось несколько шагов, вот сеть почти уже и сомкнулась. Госпиталь размещался в большой офицерской палатке, установленной впритык к грузовику. У входа стоял Sanitatgefreiter [санитар (нем.)] и от скуки лениво ковырял в зубах. - Стой здесь и смотри за детьми, никуда их не отпускай, - сказал Хоуард Розе. И подвел мальчика к палатке. - Мальчик ранен, - сказал он немцу по-французски. - Нельзя ли получить бинт или кусочек пластыря? Немец улыбнулся все той же казенной невеселой улыбкой. Потом ловко осмотрел ребенка. - So, - сказал он. - Kommen Sie, entrez [Так. Входите (нем. и фр.)]. Старик с мальчиком вошли за ним в палатку. Фельдшер перевязывал обожженную руку немецкому солдату; кроме них тут был еще только врач в белом халате. Его знаков различия не было видно. Санитар подвел к нему мальчика и показал рану. Врач коротко кивнул. Повернул голову мальчика к свету, с каменным лицом посмотрел на нее. Потом развел грязные лохмотья на груди, взглянул. Демонстративно вымыл руки. И прошел через палатку к Хоуарду. - Придете опять, - сказал он, дурно выговаривая по-французски. - Через час, - он поднял палец. - Один час. - Опасаясь, что его не поняли, достал из кармана часы и показал на стрелки. - В шесть часов. - Bien compris, - сказал старик. - A six heures [Понятно. В шесть часов (фр.)]. Он вышел из палатки, недоумевающий, встревоженный: что-то его ждет? Не нужен же целый час, чтобы перевязать неглубокую ранку. Но ничего не поделаешь. Вступать в долгий разговор с этим немцем опасно; рано или поздно английский акцент его выдаст. Он вернулся к детям и повел их подальше от палатки. Утром - каким далеким казалось теперь это утро! - гардероб Шейлы несколько пострадал: она потеряла штанишки. Ни ее, ни других детей это не волновало, но Хоуард не забыл о потере. Сейчас самое время поправить беду. Сначала, как жаждал Ронни, пошли на площадь посмотреть на немецкие танки; а десять минут спустя Хоуард повел детей в небольшой магазин готового платья поблизости от госпиталя. Он толкнул дверь и у прилавка увидел немецкого солдата. Отступать поздно, только вызовешь подозрение; старик постоял в стороне, выжидая, пока немец покончит с покупками. И, стоя так, поодаль, узнал в немце санитара из госпиталя. Перед немцем на прилавке лежала маленькая стопка одежды: желтый свитер, коричневые детские штанишки, носки и курточка. - Cinquante quatre, quatre vingt dix [пятьдесят четыре (франка), девяносто (сантимов) (фр.)], - назвала цену плотная немолодая женщина за прилавком. Немец не понял ее скороговорки. Она несколько раз повторила; тогда он придвинул к ней лежащий рядом блокнот, и она написала на листке сумму. Немец взял блокнот, посмотрел изучающим взглядом. Потом старательно вывел под цифрами свою фамилию и номер части, оторвал листок и подал женщине. - Вам заплатят после, - кое-как выговорил он по-французски. И собрал отложенное платье. - Не забирайте вещи, пока не заплатили, - запротестовала женщина. - Мой муж... он будет очень недоволен. Он страшно рассердится. Право, мсье... это просто невозможно. - Так хорошо, - равнодушно сказал немец. - Вам заплатят после. Это хорошая реквизиция. - Ничего хорошего тут нет, - гневно сказала хозяйка. - Надо платить деньгами. - Это есть деньги, хорошие германские деньги, - ответил санитар. - Если вы не верите, я позову военную полицию. И пускай ваш муж берет наши германские деньги и говорит спасибо. Может быть, он еврей? Мы умеем обращаться с евреями. Женщина ошеломленно уставилась на немца. В лавке стало очень тихо; потом санитар собрал свои покупки и важно вышел. Женщина смотрела ему вслед, растерянно теребя клочок бумаги. Хоуард выступил вперед и привлек ее внимание. Она очнулась и показала ему детские штанишки. Хоуард посоветовался с Розой о цвете и фасоне, выбрал пару для Шейлы, уплатил три франка пятьдесят сантимов и тут же в магазине надел девочке обнову. Хозяйка стояла и перебирала его три с половиной франка. - Вы не немец, мсье? - спросила она хмуро и опять взглянула на деньги. Хоуард покачал головой. - А я думала, немец. Может, фламандец? Нельзя было признаваться, кто он по национальности, но в любую секунду кто-нибудь из детей мог его выдать. Старик направился к двери. - Норвежец, - сказал он наобум. - Моя родина тоже пострадала. - Я так и думала, что вы не француз, - сказала женщина. - Уж и не знаю, что только с нами будет. Хоуард вышел из лавки и прошел немного по Парижской дороге в надежде никого там не встретить. В город входили еще и еще германские солдаты. Хоуард шел некоторое время в этом все густеющем потоке, напряженный, ежеминутно опасаясь разоблачения. Но вот наконец и шесть часов; он повернул назад, к госпиталю. Детей он оставил возле церкви. - Не отпускай их от себя, - сказал он Розе. - В госпиталь я зайду только на минуту. Подождите меня здесь. Он вошел в палатку, усталый, измученный опасениями. Санитар еще издали его заметил. - Подождите здесь, - сказал он. - Я доложу Herr Oberstabarzt [господину главному врачу (нем.)]. Он скрылся в палатке. Старик остался у входа и терпеливо ждал. Вечер наступал прохладный, теплые лучи солнца были приятны. Как бы чудесно остаться свободным, возвратиться на родину. Но он устал, очень, очень устал. Если бы только пристроить детей, можно и отдохнуть. Из палатки вышел врач, ведя за руку ребенка. Этот новый, незнакомый ребенок сосал конфету. Чистенький, совсем коротко, под машинку остриженный мальчик. В желтом свитере, в коричневых коротких штанишках, носках и новых башмаках. Все на нем было новехонькое, и Хоуарду показалось, будто эти вещи ему знакомы. От мальчика сильно пахло зеленым мылом и дезинфекцией. На шее мальчика белела чистейшая повязка. Он улыбнулся старику. Хоуард смотрел и не верил глазам. Врач сказал весело: - So! Мой санитар его выкупал. Так лучше? - Замечательно, Herr Doktor, - сказал старик. - И одели его. И перевязали. Просто не знаю, как вас благодарить. Врач напыжился. - Вы должны благодарить не меня, мой друг, - сказал он с тяжеловесным благодушием. - Не меня, а Германию. Мы, немцы, принесли вам мир, чистоту и порядок, и это есть истинное счастье. Больше не будет войны, больше вы не будете скитаться. Мы, немцы, - ваши друзья. - Да, мы понимаем, Herr Doktor, - тихо вымолвил старик. - So, - сказал врач. - То, что Германия сделала для этого мальчика, она сделает для всей Франции, для всей Европы. Наступил новый порядок. Последовало неловкое молчание. Хоуард хотел было сказать что-нибудь уместное, но желтый свитер приковал его взгляд, вспомнилась та женщина в лавке - и все слова вылетели из головы. Минуту он стоял в растерянности. Врач легонько подтолкнул к нему мальчугана. - То, что Германия сделала для этого маленького голландца, она сделает для всех детей в мире, - сказал он. - Возьмите его. Вы его отец? Страх подстегнул мысли старика. Лучше всего полуправда. - Этот мальчик не мой. Он потерялся в Питивье, он был совсем один. Я хочу передать его в монастырь. Немец кивнул, удовлетворенный ответом. - Я думал, вы тоже голландец, - сказал он. - Вы говорите не так, как эти французы. Не следовало опять называть себя норвежцем, это слишком близко к Германии. - Я с юга, - сказал Хоуард. - Из Тулузы. Сейчас гостил у сына в Монмирай. В Монтаржи мы потеряли друг друга, не знаю, что с ним сталось. Со мной мои внуки. Они сейчас на площади. Они очень хорошие дети, мсье, но хорошо бы нам вернуться домой. Он все говорил, говорил, вдавался в подробности, притворяясь старчески болтливым. Врач грубо отвернулся. - Ладно, забирайте своего пащенка, - сказал он. - Можете возвращаться домой. Боев больше не будет. И ушел в палатку. Старик взял мальчика за руку и повел вокруг церкви, чтобы миновать магазин готового платья. Розу с Шейлой и Пьером он нашел примерно на том же месте, где их оставил. Но Ронни и след простыл. - Роза, а где Ронни? - тревожно спросил Хоуард. - Куда он девался? - Он так гадко себя вел, мсье, - пожаловалась Роза. - Он хотел смотреть танки, и я ему сказала, что туда нельзя ходить. Я ему сказала, что он очень, очень гадкий мальчик, мсье, и что вы очень на него рассердитесь. А он все равно убежал. - Можно, и я пойду смотреть танки, мистер Хоуард? - звонко пропищала Шейла по-английски. - Сегодня нельзя, - машинально ответил он по-французски. - Я ведь вам велел всем оставаться здесь. Он нерешительно озирался. Непонятно, оставить ли детей на месте и одному искать Ронни или взять их с собой. Любой шаг может навлечь на детей опасность. Если их оставить, как бы не случилось еще хуже. Он взялся за ручку коляски и покатил ее вперед. - Пойдемте, - сказал он. Пьер придвинулся к нему и прошептал: - Можно, я повезу? Впервые малыш заговорил с ним сам. Хоуард уступил ему коляску. - Конечно, вези, - сказал он. - Помоги ему, Роза. И пошел с ними туда, где стояли танки и грузовики, со страхом всматриваясь в толпу. Вокруг машин собрались немецкие солдаты, серые, усталые, и усердно старались расположить к себе недоверчивых местных жителей. Иные чистили свое обмундирование, другие хлопотали у машин. У некоторых в руках были небольшие разговорники, и они старались завязать разговор с французами. Но те держались угрюмо и замкнуто. - Вот он, Ронни! - сказала вдруг Шейла. - Где? - Хоуард обернулся, но не увидел мальчика. - Вот он, вон там, - сказала Роза. - Ох, мсье, какой он гадкий! Смотрите, мсье, он сидит в танке с немецкими солдатами! Холодный страх пронзил сердце Хоуарда. Он плохо видел на таком расстоянии. Прищурился, напряженно всмотрелся. Да, верно, Ронни там, куда показывает Роза. Мальчишеская голова чуть видна над краем стального люка наверху орудийной башни, Ронни оживленно болтает с немцем. Похоже, солдат приподнял его и показывает, как водитель управляет танком. Премиленькая сценка братания. Старик торопливо обдумывал положение. Ронни сейчас почти наверняка говорит по-французски, у него нет повода перейти на английский. Но ни его сестренке, ни самому Хоуарду не следует подходить близко: мальчик взбудоражен и тотчас начнет по-английски рассказывать им про танки. Меж тем надо его увести немедля, пока он не думает ни о чем, кроме танка. Едва он подумает о чем-нибудь другом, об их путешествии или о Хоуарде, он неизбежно выдаст их своей ребячьей болтовней. Стоит ему утратить интерес к танку - и через пять минут немцы узнают, что он англичанин и что старик англичанин бродит по городу. Шейла потянула его за рукав. - Я хочу ужинать, - сказала она. - Можно мне сейчас поужинать? Пожалуйста, мистер Хоуард, можно мне сейчас ужинать? - Сию минуту, - рассеянно отозвался Хоуард. - Сию минуту все мы будем ужинать. А ведь это отличная мысль. Шейла проголодалась, значит, голоден и Ронни, разве что немцы угощали его конфетами. Придется рискнуть. Тут есть питательный пункт, о котором упомянул немец, когда они входили в город; в сотне с лишком шагов дальше на площади Хоуард приметил походные кухни. Он показал на них Розе. - Видишь дым? Я поведу туда младших, там мы поужинаем, - сказал он небрежно. - Пойди позови Ронни и приведи его к нам. Ты проголодалась? - Oui, monsieur. - Она подтвердила, что очень хочет есть. - Нам всем дадут отличный горячий ужин, горячий суп с хлебом, - сказал он, стараясь вызвать в воображении картинку пособлазнительней. - Поди скажи об этом Ронни и приведи его. Я пойду с маленькими. Он отослал ее и последил, как она бежит через толпу, босые ноги так и мелькали. Потом торопливо пошел с остальными детьми прочь, чтобы Ронни не мог их окликнуть. Успел заметить, как девочка подошла к танку и настойчиво заговорила с немцами, потом потерял ее из виду. Помогая Пьеру толкать коляску в сторону походных кухонь, старик про себя помолился - только бы Роза успешно выполнила неожиданное поручение. А от него уже ничего не зависит. Их судьба теперь в руках двух детей и в руках божьих. Подошли к дощатому столу, окруженному скамьями. Хоуард поставил коляску, усадил Пьера, Шейлу и безымянного маленького голландца за стол. Тут раздавали суп в грубых мисках и по куску хлеба; он получил на всех четыре миски и отнес к детям на стол. Потом обернулся - рядом стояли Роза и Ронни. Мальчик раскраснелся, вне себя от восторга. - Меня взяли в танк, - сказал он по-английски. - Рассказывай по-французски, пускай и Пьеру будет понятно, - мягко сказал по-французски Хоуард. Пока, наверно, никто ничего не заметил. Но этот город бесконечно опасен: в любую секунду дети могут перейти на английский, и тогда все пропало. Ронни сказал по-французски: - Там большущая пушка, мсье, и две маленьких, и управляешь двумя рукоятками, и машина делает семьдесят километров в час. - Садись и поужинай, - сказал Хоуард. Он дал Рональду суп и кусок хлеба. - Ты покатался, Ронни? - с завистью спросила Шейла. Искатель приключений чуть замялся. - Нет еще, - сказал он. - Но они обещали меня покатать завтра или еще когда-нибудь. Они очень странно говорят. Я плохо понимал. Можно, я завтра пойду покатаюсь, мсье? Они меня звали. - Там видно будет, - сказал старик. - Может быть, завтра мы уже отсюда уйдем. - А почему они странно говорят, Ронни? - спросила Шейла. Роза вдруг сказала: - Это подлые немцы, они пришли убивать людей. Старик громко закашлялся. - Сидите все-смирно и ешьте, - сказал он. - Поговорили достаточно. Больше чем достаточно, подумалось ему: если немец, раздающий суп, слышал, быть беде. Нет, в Анжервиле им не место, любой ценой надо увести отсюда детей. Через час ли, через два разоблачения не миновать. Он немного подумал: до темноты еще несколько часов. Конечно, дети устали, и все же лучше поскорей выбраться из города. Следующий город в намеченном им списке - Шартр, там он рассчитывал сесть в поезд до Сен-Мало. Сегодня вечером до Шартра не дойти, это около тридцати миль к западу. Теперь почти уже нет надежды ускользнуть с территории, занятой немцами, но и выбора нет, он пойдет в Шартр. Ему и в голову не приходило свернуть с этого пути. Дети ели очень медленно. Двое младших, Пьер и Шейла, потратили на ужин почти час. Хоуард ждал с истинно стариковским терпением. Бесполезно их торопить. Но вот они кончили, он вытер им рты, вежливо поблагодарил немца-повара, взял коляску и вывел детей на дорогу к Шартру. Дети еле плелись, волоча ноги. Девятый час, обычно в это время они уже давно в постели, да притом они очень наелись. И солнце, хоть и склонялось к горизонту, было еще жаркое, - ясно, что пройти много они не в силах. Но все же Хоуард вел их, стремясь уйти как можно дальше от Анжервиля. Мысли его занимал маленький голландец. Хоуард не оставил его у монахинь, как собирался раньше; в Анжервиле ему было не до поисков монастыря. Не оставил он там и Пьера, хоть и обещал себе избавиться от этой заботы. Пьер не в тягость, но этот новый подопечный - нешуточная ответственность. Он не говорит ни слова на тех языках, на которых говорят сам Хоуард и другие дети. Неизвестно даже, как его зовут. Может быть, есть какая-то метка на его одежде. И тут старик с отчаянием сообразил, что одежда пропала. Она осталась у немцев, когда мальчика мыли и избавляли от паразитов; все это тряпье наверняка уже сожгли. Быть может, установить личность мальчика не удастся до конца войны, лишь тогда можно будет навести справки. А быть может, не удастся никогда. Хоуард совсем расстроился. Одно дело передать монахиням ребенка, когда знаешь, кто он, и родные могут его разыскать. И совсем другое - когда о нем ровно ничего не известно. На ходу старик и так и эдак обдумывал новую заботу. Единственное звено, связующее мальчика с прошлым, - что он был кем-то брошен в Питивье и найден там в июне, такого-то числа, и засвидетельствовать это может только он, Хоуард. С этим свидетельством, быть может, когда-нибудь и удастся найти родителей мальчугана или его близких. Если же теперь оставить мальчика в монастыре, свидетельство это скорей всего затеряется. Они брели по пыльной дороге. - У меня ноги болят, - захныкала Шейла. Она явно выбилась из сил. Старик поднял ее, усадил в коляску, посадил туда же и Пьера. Пьеру он дал шоколад, обещанный с утра, остальные дети тоже получили по кусочку. Ненадолго они оживились, повеселели, и Хоуард устало покатил коляску дальше. Теперь главное - поскорее найти ночлег. Он остановился у первой же фермы, оставил коляску и детей на дороге и пошел во двор узнать, дадут ли им тут постель. Его поразила неестественная тишина. Даже собака не залаяла. Он крикнул и постоял, выжидая, освещенный последними лучами солнца, но никто не отозвался. Хоуард толкнул дверь - заперто. Вошел в хлев, но скотины там не оказалось. В навозе копались две курицы, а больше - ни признака жизни. Ферма была покинута. Как и в прошлую ночь, спали на сеновале. Одеял на этот раз не было, но, пошарив кругом в поисках хоть чего-то, чем бы можно укрыться, Хоуард нашел большой кусок брезента, - вероятно, им покрывали скирды. Старик перетащил брезент на сеновал, сложил на сене вдвое, уложил детей и верхней половиной укрыл их. Он ждал хлопот, болтовни, капризов, но дети слишком устали. Все пятеро были рады лечь и отдохнуть; очень скоро все они уснули. Хоуард вытянулся на сене рядом с ними, смертельно усталый. За последний час он выпил несколько глотков коньяку, стараясь одолеть изнеможение и слабость; теперь, когда он лежал на сене на покинутой ферме, усталость будто растекалась вокруг него тяжелыми волнами. Положение отчаянное. Надежды как-то пробиться, вернуться в Англию, конечно, больше нет. Немецкая армия далеко опередила их. Возможно, она уже достигла Бретани. Вся Франция захвачена врагом. Разоблачить его могут в любую минуту и наверняка разоблачат очень скоро. Это неизбежно. По-французски он говорит совсем неплохо, и все же по произношению можно узнать англичанина, он и сам это знает. Есть лишь одна надежда ускользнуть от немцев: если бы спрятаться на время, пока не подвернется какой-то выход, укрыться с детьми в доме какого-нибудь француза. Но в этой части Франции он не знает ни души, не к кому обратиться. Да и все равно ни одна семья их не примет. Если бы и знать кого-то, нечестно так обременять людей. Он лежал и сквозь дремоту горько размышлял о будущем. Не то чтобы он уж вовсе никого тут не знал. Прежде он был немного, очень немного знаком с одной семьей из Шартра. Фамилия этих людей была Руже... нет, Ружан... Ружерон; да, так - Ружерон. Они приехали из Шартра. Познакомился он с ними в Сидотоне полтора года назад, когда ездил туда с Джоном в лыжный сезон. Отец был полковник французской армии, - что-то с ним стало, смутно подумалось Хоуарду. Мать - типичная толстушка француженка, довольно славная, тихая, спокойная. Дочь - отличная лыжница; закрыв глаза, почти уже засыпая, старик увидел - вот она в вихре снега скользит по косогору вслед за Джоном. Светлые волосы ее коротко острижены и всегда тщательно завиты по французской моде. Он тогда проводил много времени с ее отцом. По вечерам они играли в шашки, пили перно и рассуждали о том, будет ли война. Старик начал думать о Ружероне всерьез. Если по какой-нибудь невероятной случайности тот сейчас в Шартре, тогда, возможно, еще есть надежда. Ружерон, пожалуй, поможет. Во всяком случае, Ружероны могут хоть что-то посоветовать. Только тут Хоуард понял, как нужно, как необходимо ему поговорить со взрослым человеком, обсудить свое нелегкое положение, составить план действий. Чем больше он думал о Ружероне, тем сильней жаждал поговорить с таким человеком, поговорить откровенно, без недомолвок. До Шартра недалеко, миль двадцать пять, не больше. При удаче они могут быть там завтра. Едва ли Ружерона можно застать дома, но... стоит попытаться. Наконец он уснул. Он часто просыпался в ту ночь, задыхался, измученное сердце отказывалось работать как положено. Каждый раз он приподнимался, выпивал глоток коньяку и полчаса сидел очень прямо, потом опять забывался в тяжелой дремоте. Дети тоже спали беспокойно, но не просыпались. В пять часов старик проснулся окончательно, сел, прислонясь к куче сена, и решил покорно ждать, пока настанет время будить детей. Он пойдет в Шартр и разыщет Ружерона. Скверная ночь, которую он перенес, - предостережение: пожалуй, силы скоро изменят ему. Если так, надо передать детей в какие-то надежные руки. У Ружерона, если он здесь, дети будут в безопасности; можно оставить денег на их содержание, - деньги, правда, английские, но их, вероятно, можно обменять. Ружерон, пожалуй, приютит и его, даст немного отлежаться, пока не пройдет эта смертельная усталость. Около половины седьмого проснулся Пьер и лежал рядом с ним с открытыми глазами. - Лежи тихо, - шепнул старик. - Вставать еще рано. Постарайся уснуть опять. В семь проснулась Шейла, завертелась и сползла со своей постели. Ее возня разбудила остальных. Хоуард с трудом встал и поднял их всех. Свел их с сеновала по приставной лестнице во двор и заставил по очереди умыться у колонки. Позади послышались шаги, Хоуард обернулся - и очутился лицом к лицу с весьма внушительной особой; то была жена владельца фермы. Она сердито спросила, что он здесь делает. - Я переночевал у вас на сеновале, мадам, вот с этими детьми, - сказал он кротко. - Тысяча извинений, но нам больше некуда было пойти. Несколько минут она свирепо отчитывала его. Потом спросила: - А кто вы такой? Не француз. Наверно, англичанин, и дети тоже? - Это дети разных национальностей, мадам, - ответил Хоуард. - Двое французы, а двое швейцарцы из Женевы. И один голландец. - Он улыбнулся. - Как видите, всего понемножку. Она окинула его проницательным взглядом. - А вы-то, вы же англичанин? - Если даже я был бы англичанин, мадам, что из этого? - В Анжервиле говорят, англичане нас предали, удрали из Дюнкерка. Он почувствовал, как велика опасность. Эта женщина вполне способна выдать их всех немцам. Он решительно посмотрел ей в глаза. - И вы верите, что Англия покинула Францию в беде? - спросил он. - А вам не кажется, что это немецкая ложь? Женщина замялась. - Уж эта гнусная политика, - сказала она наконец. - Я знаю одно: ферма наша разорена. Уж и не знаю, как мы будем жить. - Милосердием божьим, мадам, - просто сказал Хоуард. Она помолчала немного. Потом сказала: - А все-таки вы англичанин, верно? Он безмолвно кивнул. - Лучше уходите, пока вас никто не видел. Хоуард повернулся, созвал детей и пошел к коляске. И, толкая ее перед собой, направился к воротам. - Вы куда идете? - крикнула вслед женщина. Хоуард приостановился. - В Шартр, - ответил он и тут же спохватился: какая неосторожность! - Трамваем? - спросила фермерша. - Трамваи? - с недоумением повторил старик. - Он идет в десять минут девятого. До него еще полчаса. А ведь правда, вдоль шоссе проложены рельсы, он совсем про это позабыл. В нем всколыхнулась надежда доехать до Шартра. - И трамвай еще работает, мадам? - А почему бы и нет? Немцы говорят, они принесли нам мир. Коли так, трамвай будет ходить. Старик поблагодарил и вышел на дорогу. Через четверть мили дошли до места, где дорогу пересекали рельсы; здесь, в ожидании, Хоуард дал детям галеты, купленные накануне, и по кусочку шоколада. Вскоре облачко дыма возвестило о приближении короткого поезда узкоколейки, здесь его называли трамваем. Три часа спустя они уже шагали со своей коляской по улицам Шартра. Доехали легко и просто, безо всяких приключений. Шартр, как и Анжервиль, был полон немцев. Они кишели повсюду, особенно в магазинах, торгующих предметами роскоши, - на бумажные деньги покупали шелковые чулки, белье, всякие привозные деликатесы. Могло показаться, будто в городе праздник. Солдаты были опрятные и отлично вымуштрованные; за весь день Хоуард не заметил в их поведении ничего такого, на что пришлось бы пожаловаться, вот только лучше бы их тут вовсе не было. А так - что ж, они сдержанные, старательно вежливы, явно не уверены, что им здесь рады. Но в магазинах их встречали радушно: они, не считая, сорили деньгами, притом самыми настоящими французскими бумажками. Если в Шартре и возникли какие-либо сомнения, они оставались за запертыми дверями банков. В телефонной будке старик нашел по справочнику имя Ружеронов и адрес - меблированные комнаты на улице Вожиро. Звонить им он не стал, понимая, что нелегко будет все объяснить по телефону. Вместо этого он спросил дорогу к улице Вожиро и пошел туда, по-прежнему толкая коляску; дети плелись за ним. Улица оказалась узкая, мрачная, высокие дома стояли хмурые, с закрытыми ставнями. Хоуард позвонил у входа, дверь беззвучно отворилась, перед ним была общая лестница. Ружероны жили на третьем этаже. Хоуард медленно поднимался по ступеням, преодолевая одышку, дети шли следом. Он позвонил у дверей квартиры. За дверью слышались женские голоса. Раздались шаги, и дверь отворилась. Перед Хоуардом стояла дочь Ружеронов, та девушка, которую он помнил по встрече в Сидотоне полтора года назад. - Что вам? - спросила она. В коридоре было довольно темно. - Мадемуазель, - сказал Хоуард, - я пришел повидать вашего отца, monsieur le colonel [господина полковника (фр.)]. Не знаю, помните ли вы меня, мы уже встречались. В Сидотоне. Она ответила не сразу. Старик мигнул, прищурился - возможно, от усталости ему только почудилось, будто она схватилась за дверной косяк. Он-то прекрасно ее узнал. Короткие светлые волосы все так же тщательно завиты по французской моде; на девушке серая суконная юбка и темно-синий джемпер, на шее черный шарф. - Отца нет дома, - наконец сказала она. - Я... я прекрасно вас помню, мсье. - Вы очень любезны, мадемуазель, - неторопливо сказал старик. - Моя фамилия Хоуард. - Я знаю. - Господин полковник вернется сегодня? - Его нет дома уже три месяца, мсье Хоуард, - сказала девушка. - Он был под Метцем. После этого мы не получали никаких вестей. Чего-то в этом роде Хоуард ждал, и все же разочарование оказалось очень горьким. Он помедлил, потом отступил на шаг. - Пожалуйста, извините, - сказал он. - Я надеялся повидать господина полковника, раз уж я Шартре. Очень сочувствую вашей тревоге, мадемуазель. Не стану дольше вас беспокоить. - Может быть... может быть, вы хотели бы о чем-то со мной поговорить, мсье Хоуард? - сказала девушка. Странное ощущение, как будто она о чем-то просит, старается его задержать. Но нельзя же обременять эту девушку и ее мать своими заботами, хватит с них и собственных забот. - Нет, ничего, мадемуазель, - сказал он. - Просто я хотел побеседовать с вашим отцом о маленьком личном деле. Девушка выпрямилась и посмотрела ему прямо в глаза. - Я понимаю, что вы хотели видеть моего отца, мсье Хоуард, - сказала она негромко. - Но его здесь нет, и мы не знаем, где он... А я... я не ребенок. Я прекрасно понимаю, о чем вы пришли поговорить. Мы с вами можем поговорить об этом - вы и я. Она отступила от двери. - Не угодно ли вам войти и присесть? - сказала она. 7 Хоуард обернулся и поманил детей. Потом взглянул на девушку и уловил на ее лице изумление и замешательство. - Боюсь, что нас слишком много, - сказал он виновато. - Но... я не понимаю, мсье Хоуард. Это ваши дети? Старик улыбнулся. - Они на моем попечении. Но они не мои. - Он замялся, потом прибавил: - Я попал в несколько затруднительное положение, мадемуазель. - Вот как... - Я хотел поговорить об этом с вашим отцом. - Он в недоумении поднял брови. - А вы думали, тут что-то другое? - Нет, мсье, совсем нет, - поспешно возразила девушка. Порывисто обернулась и позвала: - Мама! Иди скорей! У нас мсье Хоуард, из Сидотона. К ним быстро вышла маленькая женщина, которую Хоуард тотчас узнал; старик церемонно ей поклонился. Потом, стоя в маленькой гостиной, окруженный теснящимися к нему детьми, он пытался покороче объяснить хозяйкам, как сюда попал и откуда у него такая свита. Задача не из легких. Мать, видно, отчаялась в этом разобраться. - Важно, что они здесь, - сказала она. - Завтракали они? Наверно, они голодные? Дети застенчиво улыбались. - Они всегда голодные, мадам, - сказал Хоуард. - Но вы, пожалуйста, не беспокойтесь; может быть, мы позавтракаем где-нибудь в городе. Она возразила, что об этом нечего и думать. - Посиди с нашим гостем, Николь, сейчас я все приготовлю. И заторопилась на кухню. - Присядьте и отдохните немного, - сказала Николь старику. - Видно, вы очень устали. - И обернулась к детям: - Вы все тоже сядьте и посидите спокойно, завтрак скоро будет готов. Старик посмотрел на свои руки, они потемнели от грязи. Он не умывался по-человечески и не брился с тех пор, как выехал из Дижона. - Я в отчаянии, что явился в таком виде, - сказал он. - Нельзя ли мне потом будет умыться? Девушка улыбнулась, и эта улыбка его успокоила. - В такое время нелегко соблюдать чистоту, - заметила она. - Расскажите мне все сначала, мсье... как вы вдруг очутились во Франции? Хоуард откинулся в кресле. Лучше уж рассказать все как есть; он так жаждал с кем-нибудь поделиться, обсудить свое положение. - Видите ли, мадемуазель, - заговорил он, - в начале этого года меня постигло большое горе. Погиб мой единственный сын. Понимаете, он был летчик. И погиб во время боевого полета. - Я знаю, мсье. От всей души вам сочувствую. Он поколебался, не совсем уверенный, что понял правильно. Какой-то оборот французской речи, вероятно, сбил его с толку. - Оставаться в Англии было невыносимо. Я хотел переменить обстановку, увидеть новые лица. И он стал рассказывать. Рассказал о знакомстве с семейством Кэвено в Сидотоне. О болезни Шейлы и вынужденной задержке в Дижоне. О горничной и "крошке" Розе. Рассказал о том, как они потерпели аварию в Жуаньи, лишь мельком упомянул об ужасах монтаржийской дороги - ведь Пьер был тут же в комнате. Рассказал о том, как их подвезли в походной мастерской военно-воздушного флота и как они подобрали в Питивье маленького голландца. Потом коротко описал, как они добрались до Шартра. Вся эта повесть, рассказанная по-стариковски спокойно, размеренно и неторопливо, заняла около четверти часа. Когда он кончил, девушка изумленно переспросила: - Так, значит, ни один из этих малышей не имеет к вам никакого отношения, мсье? - Если угодно, можно сказать и так, - ответил Хоуард. - Но ведь вы могли оставить двух англичан в Дижоне, и родители приехали бы за ними из Женевы, - настаивала Николь. - Будь вы один, вы бы успели вовремя вернуться в Англию. Старик слабо улыбнулся: - Да, наверно. Девушка смотрела на него во все глаза. - Нам, французам, никогда не понять англичан, - промолвила она чуть слышно и вдруг отвернулась. Хоуард растерялся. - Виноват, как вы сказали? Она встала. - Вы хотели умыться. Пойдемте, я вас провожу. А потом вымою малышей. Она привела его в неопрятную ванную; в этом доме явно не держали прислуги. Хоуард огляделся - нет ли принадлежностей мужского туалета, может быть, найдется бритва, - но полковник слишком давно был в отъезде. Хоуард рад был хотя бы умыться; при первом удобном случае, может быть, он и побриться сумеет. Девушка увела детей в спальню, потом одного за другим старательно вымыла с головы до ног. А там пришло время позавтракать. В придачу к обычной полуденной еде мадам Ружерон приготовила ризотто [блюдо из риса с мясной подливкой (ит.)]; уселись вокруг стола в гостиной, и впервые после отъезда из Дижона Хоуард поел по-человечески. Потом дети играли в углу гостиной, а взрослые за еще не убранным столом пили кофе и старик обсуждал с хозяйками свои планы на будущее. - Разумеется, я хотел вернуться в Англию, - сказал он. - Я и теперь этого хочу. Но сейчас, похоже, это очень трудно. - Пароходы в Англию больше не ходят, мсье, - сказала мадам Ружерон. - Немцы прекратили всякое сообщение. Он кивнул. - Я этого опасался, - сказал он тихо. - Пожалуй, мне следовало вернуться в Швейцарию. - Задним числом легко рассуждать, - пожала плечами Николь. - Но ведь тогда, неделю назад, все мы думали, что немцы займут Швейцарию. Я и сейчас так думаю. Едва ли Швейцария подходящее место для вас. Помолчали. Потом мадам Ружерон спросила: - Ну, а другие дети, мсье? Этот Пьер и маленький голландец? Вы хотите их тоже взять в Англию? И тут Шейла, которой надоело играть на полу, подошла и потянула старика за рукав. - Я хочу гулять. Мсье Хоуард, можно мы пойдем погуляем и посмотрим танки? Хоуард рассеянно обнял ее за плечи. - Подожди немного. Потерпи еще, посиди тихо. Мы уже скоро пойдем. - И обратился к мадам Ружерон: - Кому же я их оставлю, если не найду их родных? Я много об этом думал. А разыскать их родных в такое время, наверно, очень трудно. - Да, конечно, - согласилась она. - Если бы мне удалось отвезти их в Англию, - продолжал Хоуард, - думаю, я переправил бы их в Америку на то время, пока не кончится война. Там бы им ничто не грозило. - И пояснил: - Моя дочь живет в Соединенных Штатах, у нее дом на Лонг-Айленде. Она взяла бы детей к себе до конца войны, а потом мы попытались бы разыскать их родных. - Вы говорите о мадам Костелло? - спросила Николь. Он не без удивления обернулся к ней. - Да, это ее фамилия по мужу. У нее сынишка примерно такого же возраста. Детям будет у нее хорошо. - Я в этом уверена, мсье. На минуту Хоуард забыл, как трудно будет доставить детей в Англию. - Боюсь, невозможно будет разыскать родных маленького голландца, - сказал он. - Мы даже не знаем, как его зовут. - А я знаю, как его зовут, - сказала Шейла из-под его руки. Старик удивленно посмотрел на нее. - Вот как? - Потом припомнил, как было с Пьером, и спросил: - Как же его зовут, по-твоему? - Биллем, - сказала Шейла. - Не Уильям, просто Биллем. - А как дальше? - Дальше, наверно, никак. Просто Биллем. Ронни, сидевший на полу, поднял голову, сказал спокойно: - Выдумала тоже. Конечно, у него и фамилия есть, мистер Хоуард. Он Эйб. - И пояснил: - Вот меня зовут Ронни Кэвено, а его - Биллем Эйб. - А-а... - протянула Шейла. - Как же вы это узнали? Ведь он не говорит ни по-французски, ни по-английски? - спросила мадам Ружерон. Дети посмотрели на нее с недоумением, даже с досадой: до чего непонятливый народ эти взрослые. - Он сам сказал, - объяснили они. - Может быть, он вам рассказал еще что-нибудь о себе? - спросил Хоуард. Наступило молчание. - Он не говорил, кто его папа и мама и откуда он приехал? Дети смотрели на него смущенные, растерянные. - Может быть, вы его спросите, где его папа? - сказал старик. - Так ведь мы не понимаем, что он говорит, - сказала Шейла. Остальные молчали. - Ну, ничего, - сказал Хоуард и обернулся к женщинам. - Вероятно, через день-другой дети о нем все разузнают. Надо немножко подождать. Николь кивнула: - Может быть, мы найдем кого-нибудь, кто говорит по-голландски. - Это опасно, - возразила мать. - Тут ничего нельзя решать наспех. Приходится помнить о немцах. - И обратилась к Хоуарду: - Итак, мсье, вы в очень трудном положении, это ясно. Что же вы хотите предпринять? - Я хочу только одного, мадам: отвезти этих детей в Англию, - с обычной своей медлительной улыбкой ответил старик; на минуту задумался и прибавил мягко: - И еще я не хочу навлекать неприятности на моих друзей. - Он поднялся с кресла. - Вы очень добры, что угостили нас завтраком. Весьма сожалею, что не удалось повидать господина полковника. Надеюсь, когда мы встретимся снова, вы будете все вместе. Девушка вскочила. - Нет, не уходите, - сказала она. - Это немыслимо. - Она круто обернулась к матери. - Мы должны что-то придумать, мама. Мать пожала плечами. - Невозможно. Кругом всюду немцы. - Был бы дома отец, он бы что-нибудь придумал. В комнате стало очень тихо, только Ронни и Роза вполголоса напевали свою считалку. Издалека, с главной площади, слабо доносились звуки оркестра. - Пожалуйста, не утруждайте себя ради нас, - сказал Хоуард. - Право же, мы и сами отлично справимся. - Но, мсье... ваш костюм - и тот не французского покроя, - возразила Николь. - Сразу видно, что вы англичанин, с первого взгляда всякому понятно. Хоуард невесело оглядел себя; да, это чистая правда. Он всегда гордился своим уменьем одеваться, но теперь его хорошо сшитый твидовый костюм явно неуместен. - Вы правы, - сказал он. - Неплохо бы мне для начала достать какой-нибудь французский костюм. - Будь дома отец, он с радостью одолжил бы вам свой старый костюм. - Она повернулась к матери. - Коричневый костюм, мама. Мать покачала головой. - Лучше серый. Он не так бросается в глаза. - И негромко предложила старику: - Садитесь. Николь права. Мы должны что-то придумать. Пожалуй, лучше вам сегодня у нас переночевать. Хоуард снова сел. - Это доставило бы вам слишком много хлопот, - сказал он. - Но костюм я приму с благодарностью. Опять подошла Шейла, надутая, недовольная. - Можно, мы сейчас пойдем смотреть танки, мистер Хоуард? - жалобно сказала она по-английски. - Я хочу гулять. - Сейчас, - ответил он и по-французски объяснил хозяйкам: - Они хотят погулять. Николь встала. - Я погуляю с ними, - сказала она, - а вы останьтесь и отдохните. После недолгого колебания старик согласился: он очень устал. - Одна просьба, - сказал он. - Может быть, вы на это время одолжите мне какую-нибудь старую бритву? Девушка повела его в ванную и достала все, что нужно. - Не бойтесь, - сказала она, - за малышами я присмотрю. С ними ничего плохого не случится. Хоуард обернулся к ней с бритвой в руке. - Главное, не говорите по-английски, мадемуазель, - предостерег он. - Маленькие англичане прекрасно говорят и понимают по-французски. Иногда они переходят на английский, но сейчас это опасно. Говорите с ними только по-французски. Девушка рассмеялась. - Не бойтесь, cher [дорогой (фр.)] мсье Хоуард, - сказала она. - Я совсем не знаю английского. Только одну или две фразы. - Подумала и старательно выговорила по-английски: "Глотнуть горячительного полезно", - и, перейдя на родной язык, спросила: - Ведь так говорят про aperitif [аперитив, спиртное (фр.)], правда? - Правда, - вымолвил старик. Опять он посмотрел на нее растерянно, изумленно. Она этого не заметила. - А когда хотят кого-нибудь отругать, говорят "пропесочить", - прибавила она. - Только это я и знаю по-английски, мсье. Со мной детям ничего не грозит. Он внезапно оцепенел от давней муки, спросил очень тихо: - Кто научил вас этим выражениям, мадемуазель? В нашем языке это новинка. Николь отвернулась. - Право, не помню, - смущенно сказала она. - Может быть, вычитала в какой-нибудь книжке. Хоуард возвратился с нею в гостиную, помог одеть детей для прогулки и проводил до дверей. Потом вернулся в квартирку Ружеронов; хозяйки не было видно, и он пошел в ванную бриться. Потом прикорнул в углу дивана в гостиной и проспал часа два неспокойным сном. Вернулись дети и разбудили его. Ронни в восторге кинулся к нему: - Мы видели бомбардировщики! Настоящие немецкие, огромные-огромные, и мне показали бомбы, и даже позволили потрогать! - И я тоже потрогала! - сказала Шейла. - И мы видели, как они летали, - продолжал Ронни. - Они поднимались, и приземлялись, и вылетали бомбить пароходы на море! Было так интересно, мистер Хоуард! - Надеюсь, вы сказали мадемуазель Ружерон спасибо за такую приятную прогулку, - кротко сказал старик. Дети бросились к Николь. - Большое-пребольшое спасибо, мадемуазель Ружерон! - Вы доставили им большое удовольствие, - сказал Хоуард девушке. - Куда вы их водили? - К аэродрому, мсье. - Она замялась. - Я не пошла бы туда, если бы подумала... Но малыши ничего не понимают... - Да, - сказал старик. - Для них все это только забава... - Поглядел ей в лицо и спросил: - А там много бомбардировщиков? - Шестьдесят или семьдесят. Может быть, больше. - И они вылетают бомбить английские корабли, - сказал он негромко. Николь наклонила голову. - Напрасно я повела туда детей, - опять сказала она. - Я не знала... Старик улыбнулся. - Ну, мы ведь ничего не можем поделать, так что толку огорчаться. Снова появилась мадам Ружерон; было уже почти шесть часов. Она успела приготовить суп детям на ужин и устроила у себе в комнате постель для обеих девочек. Троим мальчикам она постелила на полу в коридоре; Хоуарду отвели отдельную спальню. Он поблагодарил хозяйку за хлопоты. - Прежде всего надо уложить детишек, - сказала она. - А потом поговорим и что-нибудь придумаем. Через час все дети были накормлены, умыты и уложены в постель. Хоуард и мать с дочерью сели ужинать; он поел густого мясного супа, хлеба с сыром, выпил немного разбавленного красного вина. Потом помог убрать со стола и закурил предложенную ему непривычно тонкую черную сигару из коробки, оставленной отсутствующим хозяином. Потом он заговорил: - Сегодня на досуге я все обдумал, мадам. Едва ли мне следует возвращаться в Швейцарию. Думаю, лучше попробовать проехать в Испанию. - Уж очень далекий путь, - возразила мадам Ружерон. Некоторое время они это обсуждали. Трудности были очевидны: если он и доберется до испанской границы, нет никакой уверенности, что удастся ее перейти. - Я тоже много думала, но у меня совсем другое на уме, - сказала Николь. И повернулась к матери. - Жан-Анри Гиневек, - сказала она так быстро, что первые два имени слились в одно: Жанри. - Может быть, Жан-Анри уже уехал, ma petite [здесь: детка (фр.)], - тихо сказала мать. - Кто это? - спросил Хоуард. - Рыбак из селения Леконке, - объяснила Николь. - Это в Финистере. У него очень хорошая лодка. Он большой друг моего отца, мсье. Они рассказали Хоуарду об этом человеке. У полковника за тридцать лет вошло в обычай каждое лето ездить в Бретань. Для француза это большая редкость. Его привлекал этот суровый скалистый край, домики, сложенные из камня, дикий берег и освежал буйный ветер с Атлантического океана. Морга, Леконке, Брест, Дуарненез, Одьерн, Конкарно - вот его любимые места, он всегда проводил там лето. Он обзавелся для этого подходящей одеждой. Отправляясь в море на рыбачьей лодке, одевался как любой бретонский рыбак: парусиновый комбинезон линяло-кирпичного цвета, черная шляпа с широкими отвислыми полями. - Сначала, когда мы поженились, он и в сабо пробовал ходить, - кротко сказала его жена. - Но натер мозоли, и пришлось от этого отказаться. Жена и дочь ездили с ним каждый год. Останавливались в каком-нибудь маленьком пансионе и, немножко скучая, гуляли по берегу, пока полковник выходил с рыбаками в море или подолгу сидел с ними в кафе и разговаривал о том о сем. - Нам бывало не слишком весело, - сказала Николь. - На одно лето мы даже поехали в Пари-пляж, но на следующий год вернулись в Бретань. За эти годы Николь хорошо узнала рыбаков - приятелей отца. - Жанри поможет нам вас выручить, мсье Хоуард, - сказала она уверенно. - У него отличная большая лодка, на ней вполне можно переплыть Ла-Манш. Хоуард серьезно, внимательно слушал. Он знавал бретонских рыбаков: когда-то он был адвокатом в Эксетере, и ему случалось вести их дела, когда кто-нибудь из них ловил рыбу в трехмильной запретной зоне. А иногда они заходили в бухту Торбэй укрыться от непогоды. Несмотря на браконьерские грешки, в Девоне охотно их привечали; то были рослые, крепкие люди, и лодки их были тоже большие и крепкие; моряки они отменные и говорят на языке, очень похожем на гэльский, так что жители Уэльса их немного понимают. Некоторое время Хоуард и женщины обсуждали эту возможность; безусловно, это казалось более надежным, чем любая попытка вернуться домой через Испанию. - Только очень далекий путь, - сказал он невесело. Это верно: от Шартра до Бреста около двухсот миль. - Может быть, удастся доехать поездом. Чем дальше от Парижа, тем лучше, думал он. Обсудили все возможности. Очевидно, оставаясь в Шартре, не удастся выяснить, где Жан-Анри и что с ним; узнать это можно лишь одним способом - отправиться в Брест. - Даже если Жанри уехал, там есть и еще люди. Если они узнают, что вы друг моего мужа, кто-нибудь непременно вам поможет. Мадам Ружерон сказала это очень просто, без тени сомнения. И Николь подтвердила: - Кто-нибудь непременно поможет. - Большое вам спасибо за совет, вы очень добры, - сказал наконец старик. - Только дайте мне несколько адресов... и я завтра же пойду с детьми в Брест... - Он чуть замялся, потом прибавил: - Чем скорее, тем лучше. Немного погодя немцы, пожалуй, станут бдительнее. - Адреса мы вам дадим, - сказала мадам Ружерон. Становилось поздно, и вскоре она поднялась и вышла. Через несколько минут дочь вышла следом; Хоуард остался в гостиной, из кухни до него доносились их приглушенные голоса. О чем они говорят, он не мог и не старался расслышать. Он был бесконечно благодарен им за помощь и за ободрение. С тех пор как он расстался с капралом и шофером "лейланда", он сильно пал духом, а теперь в нем опять пробудилась надежда вернуться на родину. Правда, сначала надо пробраться в Бретань. Наверно, это совсем не просто; единственный его документ - английский паспорт, а у детей вовсе нет никаких документов. Если немцы остановят его и станут допрашивать, все пропало, но до сих пор его ни разу не останавливали. Если никто его не заподозрит, быть может, все и обойдется. Николь вернулась из кухни одна. - Мама пошла спать, - сказала она. - Она встает очень рано. Она желает вам доброй ночи. Он вежливо сказал что-то подобающее случаю. - Пожалуй, и мне лучше лечь, - прибавил он. - Последние дни для меня, старика, были довольно утомительны. - Я понимаю, мсье, - сказала Николь. На минуту запнулась и смущенно докончила: - Я говорила с мамой. Мы обе думаем, что мне следует проводить вас до Бретани, мсье Хоуард. Наступило короткое молчание, старик ничего подобного не ждал. - Это очень великодушно с вашей стороны, - сказал он не сразу. - Весьма великодушное предложение, мадемуазель. Но, право, я не могу его принять. - Он улыбнулся девушке. - Поймите, у меня могут выйти неприятности с немцами. Мне совсем не хочется и на вас навлечь беду. - Я так и думала, что вы это скажете, мсье, - возразила Николь. - Но, поверьте, мы с мамой все обсудили, и я поеду с вами, так будет лучше. Это уже решено. - Не спорю, вы мне оказали бы неоценимую помощь, мадемуазель, - сказал Хоуард. - Но такие вещи нельзя решать наспех. Тут надо серьезно подумать, давайте отложим до утра: утро вечера мудренее. Смеркалось. В полутемной комнате ему почудилось - у Николь влажно блестят глаза и она как-то странно мигает. Наконец она сказала: - Пожалуйста, не отказывайтесь, мсье Хоуард. Я так хочу вам помочь. Старик был тронут. - Я думаю только о вашей безопасности, мадемуазель, - мягко сказал он. - Вы уже и так очень много для меня сделали. Чего ради утруждать себя еще больше? - Ради нашей старой дружбы, - сказала она. Он сделал последнюю попытку ее отговорить: - Я высоко ценю вашу дружбу, мадемуазель, но... в конце концов, мы были всего лишь знакомы как соседи по гостинице. Вы и так сделали для меня много больше, чем я смел надеяться. - Как видно, вы не знали, мсье. Мы с вашим сыном... с Джоном... мы были большие друзья. Наступило неловкое молчание. Николь отвернулась. - Итак, решено, - сказала она. - И мама вполне со мной согласна. А теперь, мсье, я вас провожу в вашу комнату. Она прошла с ним по коридору и показала отведенную ему комнату. Здесь уже побывала ее мать и положила на постель длинную полотняную рубашку, ночное одеяние полковника. На туалетном столике она оставила опасную бритву, ремень, тюбик с остатками крема для бритья и флакон одеколона под названием "Fleurs des Alpes" ["Альпийские цветы" (фр.)]. Девушка осмотрелась. - Кажется, тут есть все, что вам может понадобиться, - сказала она. - Если мы что-нибудь упустили, позовите меня, я здесь рядом. Позовете? - Мне здесь будет как нельзя лучше, мадемуазель, - заверил Хоуард. - Утром не торопитесь, - продолжала Николь. - Надо еще приготовиться в дорогу, и нужно кое-что разузнать... потихоньку, понимаете. Мы с этим справимся лучше, мама и я. А вы полежите подольше в постели и отдохните. - Да, но дети... - возразил Хоуард. - Я должен за ними присмотреть. - Разве в Англии, когда в доме две женщины, за детьми смотрят мужчины? - с улыбкой спросила Николь. - Гм... да, но... я не хотел бы обременять вас этими заботами. Она снова улыбнулась. - Полежите подольше в постели, - повторила она. - Часам к восьми я принесу вам кофе. Она вышла и затворила за собой дверь; несколько минут Хоуард задумчиво смотрел ей вслед. Престранная молодая особа, думал он. Просто невозможно ее понять. По Сидотону он помнил юную лыжницу, крепкую, очень застенчивую и сдержанную, как почти все молодые француженки из средних слоев. Ему особенно запомнилось, как странно противоречила ее наружности - изящной головке с коротко стриженными, тщательно завитыми волосами, тонким выщипанным бровям, наманикюренным пальчикам - устрашающая быстрота, с какою она летела на лыжах вниз по самым крутым горным склонам. Джон, и сам первоклассный лыжник, говорил отцу, что ему стоило немалого труда держаться впереди нее. Она легко брала препятствия, которые он старался обойти, и ни разу не упала и не расшиблась. Но дорогу разбирала неважно и подчас отставала на ровном месте, где Джон уносился далеко вперед. Вот, в сущности, и все, что старик сумел припомнить о Николь Ружерон. Он отвел глаза от двери и стал раздеваться. По-видимому, она очень изменилась, эта девушка. Так мило и так неожиданно, со странной французской пылкостью сказала она, что они с Джоном были большие друзья; очень славная девушка. Обе - и мать и дочь - бесконечно добры к нему, а самоотверженная готовность Николь проводить его в Бретань - это уже поистине донкихотство. И отказаться нельзя, попытка отказаться, по-видимому, сильно ее огорчила. Не станет он больше отказываться; притом с ее помощью он, пожалуй, и правда сумеет вывезти детей в Англию. Он натянул длинную ночную рубашку и лег, после двух ночей, проведенных на сеновалах, такое наслаждение - мягкий матрас и гладкие простыни. С самого отъезда из Сидотона он ни разу не спал по-человечески, в постели. Да, она сильно изменилась, эта Николь. Ее короткие кудри все так же уложены по моде, и выщипаны брови, и ногти безупречно отделаны. Но весь облик иной. Она словно стала лет на десять старше; под глазами легли темные тени, под стать черному шарфу на шее. И вдруг подумалось - а ведь она напоминает молодую вдову. Она не замужем, совсем юная девушка, и все-таки отчего-то похожа на молодую вдову. Быть может, на войне погиб ее fiance? [жених (фр.)] Надо будет осторожно спросить у матери; если знать правду, он сумеет избежать в разговоре всего, что может причинить ей боль. Да, очень странная девушка. Никак ее не поймешь... Но наконец усталое тело расслабилось, мысль работала все медленнее, и Хоуард погрузился в сон. Он проспал всю ночь напролет - небывалый случай для человека его возраста. Он еще спал, когда около четверти девятого утра Николь принесла на подносе булочки и кофе. Он сразу проснулся, сел в постели и поблагодарил ее. Она была совсем одета. Позади нее в коридоре, заглядывая в дверь, толпились дети, одетые и умытые. Пьер вышел немножко вперед. - Доброе утро, Пьер, - серьезно сказал старик. Мальчик прижал руку к животу и отвесил низкий поклон. - Bonjour, мсье Хоуард. Николь расхохоталась и погладила Пьера по голове. - Он bien eleve [хорошо воспитан (фр.)], этот малыш. Не то что другие ваши питомцы. - Надеюсь, они не слишком вас беспокоили, мадемуазель? - встревожился старик. - Дети никогда не доставят мне беспокойства, мсье, - был ответ. Престранная молодая особа и престранно выражается, снова подумал Хоуард. Николь сказала, что мать уже пошла в город за покупками и наведет кое-какие справки. Примерно через полчаса она вернется, и тогда они составят план действий. Затем Николь принесла ему отцовский серый костюм, довольно жалкий и потрепанный, пару старых коричневых парусиновых туфель, ужасную лиловую рубашку, пожелтевший от времени целлулоидный воротничок и безобразный галстук. - Все это не слишком элегантно, - сказала она извиняясь. - Но вам лучше одеться так, мсье Хоуард, в этом вы будете выглядеть как самый заурядный обыватель. А о своем костюме не беспокойтесь, мы его сбережем. Мама положит его в кедровый сундук вместе с одеялами, и моль его не тронет. Спустя три четверти часа Хоуард, совсем готовый и одетый, вошел в гостиную, и Николь придирчиво его оглядела. - Напрасно вы опять побрились, - сказала она. - Это портит впечатление. Он извинился за свою оплошность. Потом заметил, что и сама Николь выглядит необычно. - Вы и сами оделись похуже, чтобы меня проводить, мадемуазель. Это очень великодушно с вашей стороны. - Мари, служанка, одолжила мне свое платье, - объяснила Николь. На ней было очень простое черное платье, длинное, ничем не украшенное. Да еще неуклюжие башмаки на низком каблуке и грубые черные чулки. Вошла мадам Ружерон и поставила на стол в гостиной корзинку. - В полдень идет поезд на Ренн, - невозмутимо сказала она. - У guichet [выхода на перрон (фр.)] стоит немецкий солдат. Там спрашивают, зачем вы едете, но документы не смотрят. И очень все вежливы. - Она чуть помолчала. - Но вот еще новость. - Она достала из кармана сложенную листовку. - Сегодня утром немецкий солдат оставил это у консьержки. По такой вот бумажке на каждую квартиру. Листовку разложили на столе. Она была отпечатана по-французски и гласила: "Граждане республики! Вероломные англичане, которые навязали нам эту войну, обращены в беспорядочное бегство и изгнаны из нашей страны. Настало время подняться и истребить этих толстосумов, подстрекателей войны, где бы они ни скрывались, иначе они ввергнут Францию в новые бедствия. Эти негодяи рыщут по стране и скрываются в наших домах, точно мерзкие паразиты; они готовят акты саботажа и шпионажа и сеют раздор между нами и немцами, которые заботятся только о том, чтобы установить мирный режим в нашей стране. Если действиям этих тайных агентов и гнусных шпионов не воспрепятствовать, немцы задержат наших отцов, наших мужей и сыновей в длительном плену. Помогите вернуть наших мужчин, искореняйте эту заразу! Если вам известен скрывающийся англичанин, ваш долг сообщить о нем жандармам или первому же германскому солдату. Это очень просто, так может поступить каждый, кто хочет принести мир и свободу нашему возлюбленному отечеству. Всякого, кто укрывает этих негодяев, ждет суровая кара. Да здравствует Франция!" Хоуард дважды спокойно прочитал листовку. Потом сказал: - Видно, и я один из этих негодяев, мадам. Если так, я полагаю, лучше мне уйти одному с детьми. Об этом нечего и думать, сказала она. И потом, Николь ни за что не согласится. - Ну еще бы, - сказала девушка. - Все складывается так, что вам просто невозможно ехать одному. Вы далеко не уйдете, немцы быстро догадаются, что вы не француз, хоть вы и переоделись. - Она с отвращением скомкала листовку. - Это сочиняли немцы. Не думайте, мсье Хоуард, французы так не говорят. - Это очень близко к истине, - сказал он горько. - Это гнусная ложь! - возразила Николь и вышла из комнаты. Старик, пользуясь удобным случаем, обратился к матери: - Ваша дочь сильно изменилась с тех пор, как мы были в Сидотоне, мадам. Та подняла на него глаза. - Она много выстрадала, мсье. - Мне крайне прискорбно это слышать, - сказал Хоуард. - Может быть, вы мне что-то объясните... тогда я постараюсь избежать в разговоре всего, что могло бы ее огорчить. Мадам Ружерон изумленно посмотрела на него: - Так вы ничего не знаете? - Как же я мог узнать что-либо о горе вашей дочери, мадам? - спросил он мягко. - Вероятно, это случилось уже после нашей встречи в Сидотоне. С минуту женщина колебалась. Потом сказала: - Она любила одного молодого человека. Но все тогда было еще очень неопределенно, и теперь она со мной об этом не говорит. - Молодежь вся одинакова, - негромко сказал Хоуард. - Мой сын был такой же. Этот молодой человек, вероятно, попал в плен к немцам? - Нет, мсье. Он погиб. Быстро вошла Николь с фибровым чемоданчиком в руках. - Это мы положим в вашу коляску, мсье, - сказала она. - Ну, вот, я готова. Больше некогда было разговаривать с мадам Ружерон, но Хоуард понимал - главное ясно; в, сущности, именно этого он и ожидал. Тяжелый удар для бедняжки, очень тяжелый; пожалуй, их путешествие, хоть и небезопасное, отчасти пойдет ей на пользу. Немного отвлечет мысли, а тем самым приглушит боль. Пора было двинуться в путь, поднялась суета. Все гурьбой спустились по лестнице; многочисленные свертки с провизией, которые приготовила мадам Ружерон, уложили в коляску. Дети толпились вокруг и мешали. - Мы пойдем туда, где танки, мистер Хоуард? - спросил Ронни по-английски. - Вы говорили, мне можно будет покататься с немцами. - Это в другой раз, - по-французски сказал Хоуард. - Пока с нами мадемуазель Ружерон, старайся говорить по-французски, Ронни; не очень любезно разговаривать так, чтобы другие люди не могли понять. - Правда, правда, мсье! - поддержала Роза. - Я сколько раз говорила Ронни, это невежливо - говорить по-английски. - Очень неглупо, - тихо сказала дочери мадам Ружерон. Девушка кивнула. - Я не говорю по-английски, мсье, - вдруг сказал Пьер. - Да, Пьер, ты очень вежливый мальчик, - сказал Хоуард. - А Биллем тоже вежливый? - спросила Шейла, она говорила по-французски. - Вы все вежливые, все tres bien eleves [очень воспитанные (фр.)], - сказала Николь. - Ну, вот мы и готовы. - Она обернулась и поцеловала мать. - Не волнуйся, - ласково попросила она. - Через пять дней... ну, может быть, через неделю я опять буду дома. Ради меня, мама, не горюй. Мать бросило в дрожь, казалось, она разом постарела. - Prenez bien garde [будьте осторожны (фр.)], - в ее голосе послышались слезы. - Эти немцы такие злые и жестокие. - Успокойся, - мягко сказала Николь. - Ничего со мной не случится. - И повернулась к старику. - En route done, Monsieur [итак, в путь, мсье (фр.)] Хоуард. Пора. Они двинулись по улице; Хоуард катил нагруженную коляску, а Николь присматривала за детьми. Она достала для старика довольно потрепанную черную шляпу, которая в сочетании с его серым костюмом и коричневыми туфлями придавала ему вид настоящего француза. Из-за детей шли медленно; девушка шагала рядом с ним, кутаясь в шаль. Вскоре она сказала: - Дайте я повезу коляску, мсье. Это больше подходит для женщины - так принято у простых людей, а нас сейчас судят по одежде. Он уступил ей коляску: нельзя выходить из роли. - Когда придем на вокзал, не говорите ни слова, - продолжала Николь, - говорить буду только я. Сумеете вы держаться так, будто вам гораздо больше лет? Будто вам даже говорить трудно? - Постараюсь изо всех сил, - сказал Хоуард. - Видно, вы хотите сделать из меня совсем дряхлого старца. Она кивнула. - Мы идем из Арраса, - сказала она. - Вы мой дядя, понимаете? Наш дом в Аррасе разбомбили англичане. У вас есть брат, другой мой дядя, он живет в Ландерно. - Ландерно, - повторил Хоуард. - Где это, мадемуазель? - Это местечко не доходя двадцати километров до Бреста, мсье. Если удастся доехать туда, то к побережью можно дойти и пешком. От Ландерно до моря сорок километров. Я думаю, если не удастся проехать прямо на побережье, в Ландерно нас пропустят. Они уже подходили к вокзалу. - Оставайтесь тут с детьми, - тихо сказала Николь. - Если кто-нибудь о чем-нибудь спросит, прикидывайтесь совершенным тупицей. Перед вокзалом все забито было немецкими грузовиками; всюду толпились немецкие офицеры и солдаты. Очевидно, только что прибыла поездом большая воинская часть; да еще в вокзале полно было беженцев. Николь с коляской протискалась в зал к кассам, Хоуард и дети шли следом. Старик, помня о своей роли, еле волочил ноги; рот его приоткрылся, голова тряслась. Николь искоса глянула на него. - Вот так хорошо, - одобрила она. - Только осторожно, не сбейтесь. Она оставила возле него коляску и стала проталкиваться к кассе. Немецкий фельдфебель в серо-зеленой форме, подтянутый, молодцеватый, остановил ее и о чем-то спросил. Хоуард, понурив голову и полузакрыв глаза, из-за чужих спин следил, как она пустилась в длинные, по-крестьянски многословные объяснения. Вот она показала в их сторону. Фельдфебель взглянул на них, жалких, безобидных, на их убогие пожитки в дряхлой детской коляске. Потом оборвал ее словоизлияния и махнул в сторону кассы. Его внимания уже требовала другая женщина. Николь вернулась к Хоуарду и детям с билетами в руках. - Только до Ренна, - сказала она грубым крестьянским говором. - Дальше этот поезд не идет. - А? - отозвался старик, приподняв трясущуюся голову. Девушка прокричала ему в ухо: - Только до Ренна! - Ни к чему нам в Ренн, - невнятно промямлил он. Она досадливо махнула рукой и подтолкнула его к барьеру. Рядом с контролером стоял немецкий солдат; Хоуард запнулся и в старческой растерянности обернулся к девушке. Она сказала что-то резкое и протолкнула его вперед. Потом стала извиняться перед контролером. - Это мой дядя, - сказала она. - Славный старичок, только мне с ним хлопот побольше, чем со всеми ребятишками. - На Ренн направо, - сказал контролер и пропустил их. Немец смотрел равнодушно: еще одна орава беженцев, все они одинаковы. Итак, они прошли на платформу и забрались в старый-престарый вагон с жесткими деревянными скамьями. - Вот в этом поезде мы будем спать, мсье Хоуард? - спросил Ронни. Все же он говорил по-французски. - Не сегодня, - ответил Хоуард. - В этом поезде нам ехать не очень долго. Но он ошибся. От Шартра до Ренна около двухсот шестидесяти километров, а ушло на них шесть часов. В этот жаркий летний день поезд останавливался на каждой станции, а нередко и между станциями. Почти весь состав занимали германские солдаты, направляющиеся на запад; только три вагона в хвосте оставлены были для пассажиров-французов, в одном из этих вагонов и ехали Хоуард со спутниками. Иногда к ним в купе садились еще люди, но через две-три станции выходили, никто не проделал с ними всю дорогу с начала до конца. Это было томительное путешествие, отравленное страхами и необходимостью притворяться. Когда с ними в купе оказывались посторонние, старик впадал в дряхлость, а Николь опять и опять повторяла ту же басню: они едут в Ландерно из Арраса, дом разрушили англичане. Поначалу ей было нелегко из-за детей, вовсе не склонных ее поддерживать, они-то знали, что все это ложь. Каждый раз, когда Николь повторяла свой рассказ, а Хоуард понимал, что все висит на волоске, обоим приходилось помнить о слушателе и в то же время зорко следить за детьми, не дать им вмешаться и все погубить. Наконец детям надоело слушать; они принялись бегать взад и вперед по коридору, разыгрывали все ту же считалку, подражая крикам животных, или глядели в окно. Впрочем, крестьянам и мелким лавочникам, попутчикам Хоуарда, тоже не терпелось поговорить, поведать о собственных горестях, и потому им было не до подозрений. Наконец-то, когда жестокая жара начала спадать, прибыли в Ренн. Поезд остановился, и все вышли; немецких солдат выстроили на платформе в две шеренги и повели прочь, только рабочая команда осталась укладывать хозяйственное снаряжение на грузовик. Возле контролера стоял Немецкий офицер. Хоуард прикинулся совсем дряхлым старикашкой, а Николь пошла прямо к контролеру узнать про поезда на Ландерно. Из-под опущенных век Хоуард следил за нею, дети толпились вокруг, беспокойные, чумазые, усталые с дороги. Он ждал, терзаясь опасениями: вот-вот офицер потребует документы. Тогда все пропало. Но в конце концов немец дал ей какую-то карточку, пожал плечами и отпустил ее. Она вернулась к Хоуарду. - Матерь божья! - сердито и довольно громко сказала она. - Где же коляска? Неужто я одна должна обо всем заботиться? Коляска была еще в багажном вагоне. Старик поплелся туда, но она оттолкнула его, вошла в вагон и сама выкатила коляску. Потом повела свое бестолковое маленькое стадо к выходу. - У меня тут не пятеро ребят, а целых шестеро, - горько пожаловалась она контролеру. Тот засмеялся, чуть улыбнулся и немецкий офицер. Итак, они вступили в город Ренн. На ходу Николь тихо спросила: - Вы не сердитесь, мсье Хоуард? Мне лучше притворяться грубой. Так все выглядит естественнее. - Моя дорогая, вы были великолепны, - ответил старик. - Что ж, мы проделали полдороги и не вызвали подозрений, - продолжала Николь. - Завтра в восемь утра идет поезд на Брест. Мы доедем им до самого Ландерно. Она пояснила, что немецкий офицер дал разрешение на проезд. И показала бумагу, которую он ей дал. - Сегодня надо будет переночевать на пункте для беженцев, - сказала она. - По этому пропуску нас там примут. Лучше нам пойти туда, мсье. Так все делают. Хоуард согласился. - А где это? - спросил он. - В Cinema du Monde [кинотеатр "Мир" (фр.)], - ответила Николь. - Первый раз в жизни буду спать в кино. - Я очень огорчен, что своими злоключениями довел вас до этого, мадемуазель, - сказал старик. - Ne vous en faites pas [не волнуйтесь, пусть это вас не беспокоит (фр.)], - улыбнулась Николь. - Может быть, когда хозяйничают немцы, там будет чисто. Мы, французы, не умеем так наводить порядок. Они предъявили у входа пропуск, вкатили в зал кинотеатра коляску и огляделись. Все стулья были убраны, вдоль стен уложены груды тюфяков, набитых старой соломой. Народу было немного: немцы все строже ограничивали возможность передвижения, и поток беженцев стал гораздо меньше. Старая француженка выдала всем по тюфяку и одеялу и показала угол, где они могли пристроиться особняком от остальных. - Малышам тут спокойней будет спать, - сказала она. У стола в конце зала бесплатно давали суп; его разливал все с той же натянутой улыбкой казенного добродушия повар-немец. Чае спустя детей уложили. Хоуард не решился их оставить, сел рядом и прислонился спиной к стене; он смертельно устал, но еще не в силах был уснуть. Николь вышла и вскоре вернулась с пачкой солдатских сигарет. - Возьмите, - сказала она. - Я знаю, вы курите хорошие, дорогие, только побоялась взять, это было бы неосторожно. Он был не такой уж ярый курильщик, но, тронутый ее вниманием, с благодарностью взял сигарету. Николь налила ему в кружку немного коньяку, добавила воды из-под крана; это питье освежило его, а сигарета успокоила. Николь подошла, села рядом, прислонилась к стене. Вполголоса потолковали о своей поездке, о планах на завтра. Потом, опасаясь, как бы их не подслушали, Хоуард переменил разговор и спросил Николь об отце. Сверх того, что он уже знал, она не так много могла рассказать. Ее отец был комендантом форта на линии Мажино, под Метцем; с мая о нем не было никаких вестей. - Мне очень, очень жаль, мадемуазель, - сказал старик и, помолчав, прибавил: - Мне тоже знакома эта тревога... очень знакома. Она надолго омрачает все дальнейшее. - Да, - тихо сказала Николь. - День за днем ждешь, ждешь. А потом приходит письмо или телеграмма, и страшно вскрыть и увидеть, что там. - Она помолчала минуту. - И наконец вскрываешь... Хоуард кивнул. Он отлично ее понимал, ведь и он прошел через это испытание. Вот так же и он ждал, ждал, когда Джон пропал без вести. Ждал три дня; а потом пришла телеграмма. Конечно же, и Николь пережила те же муки, ведь ее мать об этом сказала. Бедная, бедная девушка. И вдруг, бог весть отчего, ему захотелось поговорить с ней о Джоне. После гибели сына он ни с кем не мог о нем говорить. Он не хотел жалости, избегал сочувствия чужих людей. Но эта девушка знала Джона. Они вместе ходили на лыжах, были даже друзьями, так она сказала. Он выпустил длинную струю табачного дыма. - Я, знаете, потерял сына, - с трудом сказал он, глядя прямо перед собой. - Он погиб в полете... он служил в нашей авиации, командовал эскадрильей. Возвращался из боевого полета, и его бомбардировщик сбили три "мессершмита". Над Гельголандом. Наступило молчание. Николь повернулась к старику. - Я знаю, - мягко сказала она. - Мне написали из эскадрильи. 8 Зал кинотеатра заполнился примерно наполовину, люди ходили взад и вперед, расстилали на ночь соломенные тюфяки. В воздухе стоял дым и чад от плиты, поставленной в конце зала, и от французских сигарет; в тусклом свете дым казался плотным, тяжелым. Хоуард посмотрел на девушку. - Вы так хорошо были знакомы с моим сыном, мадемуазель? Я этого не знал. Теперь и в ней пробудилось властное желание выговориться. - Мы переписывались, - сказала она и продолжала торопливо: - После Сидотона мы писали друг Другу почти каждую неделю. И один раз встретились - в Париже, перед самой войной. В июне. - Чуть помолчала и прибавила очень тихо: - Год назад, сегодня почти год. - Моя дорогая, я понятия не имел... - сказал старик. - Да, - сказала Николь, - я тоже ничего не говорила родителям. Оба замолчали. Хоуард пытался собраться с мыслями, надо было на все взглянуть по-новому. - Вы говорите, вам написали из эскадрильи, - сказал он наконец. - Как же они узнали ваш адрес? Она пожала плечами. - Наверно, Джон так распорядился, - сказала она. - Он был очень добрый, мсье, очень-очень добрый. И мы были большими друзьями... - Должно быть, меня вы считали совсем другим, мадемуазель, - тихо сказал Хоуард. - Очень черствым. Но, поверьте, я об этом понятия не имел. Я ничего не знал. Она не ответила. Немного помолчав, старик спросил: - Можно задать вам один вопрос? - Ну конечно, мсье Хоуард. Он смущенно отвел глаза и, глядя в одну точку, спросил: - Ваша матушка сказала мне, что у вас горе. Что был один молодой человек... и он погиб. Конечно, это был кто-то другой? - Никого другого не было, - тихо сказала Николь. - Никого, только Джон. Она тряхнула головой и выпрямилась. - Вот что, надо разложить тюфяк, а то не останется места у стены. Поднялась, чуть отодвинула его и начала стаскивать верхний из кипы мешков с соломой. Хоуард, вконец растерянный, нерешительно стал помогать, и минут пятнадцать они готовили для себя постели. - Ну вот, - сказала наконец Николь, отступила и оглядела плоды их трудов. - Лучше уже не получится. - И нерешительно посмотрела на старика. - Вы сможете на этом уснуть, мсье Хоуард? - Конечно, моя дорогая. Она коротко засмеялась: - Тогда попробуем. Он стоял над двумя тюфяками с одеялом в руке и смотрел на нее. - Могу я задать вам еще один вопрос? Николь посмотрела ему прямо в глаза. - Да, мсье. - Вы были очень добры ко мне, - тихо сказал Хоуард. - Мне кажется, теперь я понимаю. Это ради Джона? Долгое молчание. Девушка застыла, глядя куда-то вдаль. - Нет, - наконец сказала она. - Это ради детей. Он не совсем понял, о чем она, и промолчал. - Теряешь веру, - тихо сказала Николь. - Думаешь, что все - ложь, все плохо. Хоуард посмотрел с недоумением. - Я никак не думала, что кто-то может быть таким же добрым и смелым, как Джон, - сказала она. - Но я ошибалась, мсье. Есть и еще такой человек. Его отец. Она отвернулась. - Итак, надо спать. Теперь она говорила деловито, почти холодно; старику показалось, она воздвигает между ними преграду. Он не обиделся, он понял, откуда эта резкость. Она не хочет, чтобы он еще о чем-то спрашивал. Не хочет больше говорить. Он лег на тюфяк, поправил жесткую соломенную подушку и завернулся в одеяло. Девушка устроилась на своей постели по другую сторону от спящих детей. Хоуард лежал без сна, мысли обгоняли друг друга. Что-то было между этой девушкой и Джоном; пожалуй, он и прежде смутно об этом догадывался, но догадка не всплывала на поверхность сознания. А теперь вспоминалось: пока он был в доме Ружеронов, то и дело проскальзывали какие-то намеки. Так неожиданно повторила она обычное присловье Джона о коктейле, вдруг сказала по-английски "глотнуть горячительного полезно", - теперь он припомнил, как от этих ее слов что-то больно дрогнуло внутри, и все же он не понял... Так насколько же тесной была эта дружба? Они часто переписывались и даже встретились в Париже перед самой войной. Прежде он об этом не подозревал. Но сейчас, мысленно перебирая прошлое, вспомнил - тогда, в июне, два раза подряд мальчик не навещал его в субботу и воскресенье; он-то думал, что обязанности командира эскадрильи помешали сыну повидаться с ним или хотя бы позвонить. Может быть, тогда Джон и ездил в Париж? Да, наверно, так. Его мысли вернулись к Николь. Еще недавно она ему казалась престранной молодой особой; теперь о ней думалось по-иному. Он смутно начал понимать, как непросто ее положение из-за Джона и из-за него, Хоуарда. Матери она, видно, очень мало рассказала о Джоне; она затаила свое горе и молчала, ничем его не выдавая. И вдруг, нежданно-негаданно, в дверь стучится отец Джона. К ее тайному горю он прибавил еще и смятение. Старик опять беспокойно повернулся на своей постели. Надо оставить ее в покое, пусть говорит, если захочет, а если нет - пускай хранит молчание. Если ей не докучать, может быть, со временем она и откроется ему. Ведь она сама пожелала сказать ему о Джоне. Долгие часы старик лежал без сна, опять и опять все это обдумывая. Потом наконец уснул. Среди ночи его разбудили рыдания. Он открыл глаза; плакал кто-то из детей. Хоуард сел на постели, но Николь опередила его; пока он окончательно проснулся, она уже подошла и опустилась на колени подле мальчугана, сидящего на тюфяке; Хоуард увидел страдальческое лицо ребенка, красное и мокрое от слез. Это был Биллем, он рыдал так, словно сердце его вот-вот разорвется. Девушка обняла его и тихонько стала говорить по-французски что-то ласковое, совсем как младенцу. Старик выпутался из одеяла, с трудом поднялся и подошел к ним. - Что такое? - спросил он. - Что случилось? - Я думаю, просто ему приснился страшный сон, - сказала девушка. - Сейчас он опять уснет. И снова принялась утешать мальчика. Никогда еще Хоуард не чувствовал себя таким беспомощным. Он привык разговаривать и обращаться с детьми как с равными. Но это невозможно, когда не знаешь языка, а он не знал ни единого слова, которое мог бы понять маленький голландец. Предоставленный самому себе, он, пожалуй, взял бы малыша на руки и заговорил с ним, как мужчина с мужчиной; но никогда он не сумел бы успокоить ребенка так, как успокаивала эта девушка. Он тяжело опустился возле них на колени. - А вы не думаете, что мальчик нездоров? - спросил он. - Может быть, он съел что-нибудь такое, что ему повредило? Николь покачала головой; рыдания уже стихали. - Не думаю, - сказала она чуть слышно. - Прошлой ночью он тоже два раза начинал плакать. Я думаю, это дурные сны. Просто дурные сны. Мысли старика перенеслись к мерзкому городишке Питивье; не удивительно, что ребенка преследуют дурные сны. Он наморщил лоб. - Вы говорите, прошлой ночью он тоже два раза плакал, мадемуазель. Я не знал. - Вы устали и спали очень крепко, - сказала, Николь. - Да и ваша дверь была закрыта. Я подходила к нему, но каждый раз он очень быстро опять засыпал. - Она наклонилась к мальчику. - Он и сейчас уже почти заснул, - тихонько докончила она. Долгое, долгое молчание. Старик осмотрелся: покатый пол длинного зала тускло освещала единственная синяя лампочка над дверью. Тут и там скорчились на соломенных тюфяках неясные фигуры спящих; двое или трое храпом нарушали тишину; было душно и жарко. Оттого, что Хоуард спал одетый, кожа казалась липкой и нечистой. Былая жизнь на родине, легкая, приятная, бесконечно далека. А подлинная его жизнь - вот она. В бывшем кинотеатре с немецким часовым у двери ночует на соломе беженец, его спутница - молодая француженка и на руках орава чужих детей. И он устал, устал, смертельно устал. Девушка подняла голову. Сказала едва слышно: - Малыш почти уже спит. Еще минута-другая - и я его уложу. - И, помолчав, прибавила: - Ложитесь, мсье Хоуард. Я скоро. Он покачал головой и остался, глядя на нее. Скоро Биллем уже крепко спал; Николь осторожно опустила его на подушку и укрыла одеялом. Потом поднялась. - Ну вот, - прошептала она, - до следующего раза можно еще поспать. - Спокойной ночи, Николь, - сказал Хоуард. - Спокойной ночи. Если он опять проснется, не вставайте. Он теперь успокаивается быстро. До утра оставалось еще часа три, Хоуард больше не просыпался. Около шести в зале все пришло в движение; надежды снова уснуть не было, Хоуард поднялся и, как мог, оправил одежду; он чувствовал, что грязен и небрит. Николь подняла детей и вместе с Хоуардом помогла им одеться. Она тоже чувствовала себя грязной и растрепанной, вьющиеся волосы спутались, болела голова. Она бы дорого дала, лишь бы принять ванну. Но здесь не было ванной, даже умыться было негде. - Мне здесь не нравится, - сказал Ронни. - Можно нам завтра спать на ферме? - Он думает - сегодня, мсье, - пояснила Роза. - Этот Ронни говорит много глупостей. - Я еще не знаю, где мы будем сегодня ночевать, - сказал Хоуард. - Придет время - увидим. Шейла передернула плечами в своем платьишке: - У меня все чешется! С этим ничего нельзя было поделать. Чтобы отвлечь девочку, Хоуард повел ее и остальных детей в конец зала, там немец-повар разливал по кружкам кофе. К кофе полагалось по большому, но неаппетитному куску хлеба. Хоуард оставил детей у дощатого стола на козлах и пошел за хлебом и кофе. Когда он принес все это к столу, подошла Николь, и они все вместе позавтракали. Хлеб был черствый, безвкусный, а кофе - едко горький, едва забеленный молоком. Детям все это не нравилось, и они ныли; понадобился весь такт старика и девушки, чтобы не дать им раскапризничаться и привлечь внимание повара. От припасов, которые Хоуард купил на дорогу, выходя из Жуаньи, осталось немного шоколада; он разделил остатки между детьми и тем несколько скрасил их завтрак. Потом они вышли из кинотеатра и, толкая перед собой коляску, двинулись к вокзалу. Город был полон немцев: немцы маршировали по улицам, немцы катили на грузовиках, немцы слонялись подле домов, куда их определили на постой, немцы толпились-в магазинах. Хоуард пробовал в нескольких лавках купить шоколаду для детей, но солдаты дочиста опустошили кондитерские, в городе не осталось никаких сластей. Хоуард с Николь купили про запас два длинных батона и какую-то бурую, сомнительного происхождения колбасу. Фруктов нигде не было, но удалось купить немного салата. На вокзале они отдали немецкому офицеру свой пропуск и без осложнений миновали контроль. Коляску поместили в багажный вагон поезда, идущего на Брест, и забрались в вагон третьего класса. Только когда поезд далеко отошел от станции, Хоуард обнаружил, что Роза нянчит очень грязного белого с черными пятнами котенка. Сначала Николь хотела обойтись с девочкой сурово. - Нам не нужен котенок, - сказала она. - Нам совершенно не нужен ни этот кот и никакой другой. Оставишь его на следующей станции. У девочки поползли книзу уголки губ, и она крепче прижала к себе котенка. - Я не стал бы этого делать, - сказал Хоуард. - Он заблудится. - Она заблудится, мистер Хоуард, - поправил Ронни. - Роза говорит, этот котенок - кошка. Роза, а почему ты знаешь, что это кошка? - Но котенок чужой, мсье Хоуард, - возразила Николь. - Это ведь не наш котенок. - Теперь он наш, - невозмутимо сказал старик. Она уже открыла рот, готовая ответить резкостью, но передумала и смолчала. - Котенок совсем крошечный, мадемуазель, - сказал Хоуард. - Он не прибавит нам хлопот, а детям доставит большое удовольствие. Это была чистая правда. Дети тесной гурьбой окружили котенка, а он сидел на коленях у Розы и умывал мордочку. Биллем, сияя улыбкой, обернулся к Николь и проговорил что-то непонятное. И опять как завороженный уставился на котенка. - Воля ваша, - покорно сказала Николь. - В Англии тоже вот так подбирают и увозят чужих кошек, да? Хоуард улыбнулся. - Нет, мадемуазель. В Англии так поступают только такие личности, которые ночуют в кино на соломенных тюфяках. Люди самого последнего сорта. Она рассмеялась: - Воры и бродяги. Вот это верно. - И обернулась к Розе. - Как ее зовут? - Жожо, - сказала девочка. Дети теснились вокруг, называли котенка новым именем и добивались ответа. А котенок сидел и невозмутимо умывал мордочку крошечной лапкой. Николь с минуту смотрела на него. Потом сказала: - Он совсем как львы в Венсенском зоопарке. Они тоже так умываются. Хоуард никогда не бывал в парижском зоопарке. - Там много львов и тигров? - спросил он. Николь пожала плечами. - Есть несколько. Не знаю сколько, я там была только один раз. - И посмотрела на Хоуарда, к его удивлению, глаза ее смеялись. - Я пошла туда с Джоном, - сказала она. - Естественно, где уж тут было запомнить, сколько в зоопарке львов и тигров. Старик был изумлен; потом чуть усмехнулся про себя. - Естественно, - повторил он суховато. - Но разве вы никогда не бывали там в детстве? Она покачала головой. - Понимаете, в такие места ходишь только тогда, когда показываешь Париж кому-нибудь из друзей. Джон тогда приехал потому, что хотел посмотреть Париж, он никогда прежде там не был. И я обещала показать ему Париж. Вот как это было. Хоуард кивнул. - И понравился ему зоопарк? - Это был очень счастливый день, - сказала Николь. - Это был французский день. - Она застенчиво взглянула на старика. - Понимаете, мы затеяли такую игру: один день говорить только по-французски, а на другой день только по-английски. В английский день мы не очень-то много разговаривали, - сказала она, отдаваясь воспоминанию. - Это было слишком трудно; мы всегда говорили, что английский день кончается после чая... - Разве Джон хорошо говорил по-французски? - не без удивления спросил Хоуард, очень уж это было непохоже на Джона. Николь от души рассмеялась. - Нет, совсем нет. Он говорил по-французски очень плохо, очень. Но в тот день, по дороге из Венсенского леса, шофер такси заговорил с Джоном по-английски, ведь в Париже много туристов и некоторые шоферы немного знают английский. И Джон разговаривал с ним по-английски. А у меня была новая летняя шляпа с красными гвоздиками - знаете, не элегантная шляпа, а очень простая, для деревни, с широкими полями. И Джон спросил шофера, как будет по-французски... - она чуть замялась, потом докончила: - Спросил, как сказать мне, что я очень мило выгляжу. А шофер очень смеялся и сказал ему, и потом Джон уже знал и сам мог мне это говорить. И он дал шоферу двадцать франков. - Надо полагать, шофер их заслужил, мадемуазель, - сказал Хоуард. - Джон записал эти слова, - сказала Николь. - И потом, когда он хотел меня насмешить, он доставал записную книжку и читал мне это. Она отвернулась и стала смотреть в окно, на медленно плывущие мимо поля. Старик не стал продолжать этот разговор, да и что тут скажешь. Он достал сигареты, которые накануне купила ему Николь, и предложил ей, Но она отказалась. - Это не подходит к моей роли, - тихо сказала она. - Я не так одета. Хоуард понимающе кивнул: во Франции простые женщины не курят на людях. Он закурил и выпустил длинную струю горького дыма. Несмотря на открытое окно, в вагоне стало жарко. Младшие дети, Пьер и Шейла, уже устали и готовы были раскиснуть. Весь день поезд еле тащился под жарким солнцем. Пассажиров было немного; почти все время Хоуард со Своими оставались в купе одни, без посторонних, это было облегчением. Как и накануне, германские солдаты ехали совсем отдельно, в особых вагонах. На каждой станции они высыпали на перроны. В таких городках, как Сен-Бриек, выход с вокзала охраняли двое немецких солдат; теми, кто сходил на полустанках, немцы, по-видимому, не интересовались. Николь это подметила. - Вот это хорошо, - сказала она Хоуарду. - Пожалуй, в Ландерно удастся пройти безо всяких расспросов. Ну, а если остановят, мы им расскажем нашу сказочку, она не так плоха. - А где мы сегодня переночуем, мадемуазель? - спросил старик. - Я всецело в ваших руках. - Миль за пять к югу от Ландерно есть одна ферма, - сказала Николь, - там жила Мари Гиневек, пока не вышла замуж за Жана-Анри. Я ездила туда с папой на конскую ярмарку, это в Ландерно большой праздник. - Понимаю. Как зовут хозяина фермы? Арвер. Аристид Арвер - отец Мари. Понимаете, они люди зажиточные, папа всегда говорил, что Аристид рачительный хозяин. И потом, он понемногу поставляет лошадей для нашей армии. Один раз на празднике в Ландерно Мари признали королевой красоты. Тогда Жан-Анри с ней и познакомился. - Наверно, очень хорошенькая была девушка, - заметил Хоуард. - Прелестная, - подтвердила Николь. - Я тогда была маленькая, с тех пор уже десять лет прошло, даже больше. Но она и сейчас еще красивая. Поезд все полз под жарким солнцем, часто останавливался и на станциях, и между станциями. Детям дали хлеба с колбасой и понемножку лимонада. Это ненадолго заняло их и развлекло, но им уже надоело ехать и не сиделось на месте. - Вот бы нам выкупаться, - сказал Ронни. - Можно нам выкупаться, мсье Хоуард? - эхом откликнулась Шейла. - Нельзя же купаться в поезде, - сказал старик. - Может быть, попозже. А вы побегайте по коридору, там прохладнее. - И обернулся к Николь. - Они вспомнили, как купались три дня назад... или уже четыре?.. Это было как раз перед тем, как мы встретили техников из нашей авиации. Я позволил детям искупаться в речке. - Вот было весело, - сказал Ронни. - Вода такая прохладная, приятная. Он повернулся и выбежал с сестрой в коридор, за ними побежал Биллем. - Англичане отличные пловцы, правда, мсье? - сказала Николь. - Даже малыши только и думают, как бы залезть в воду. Он никогда не думал о своей родине с этой точки зрения. - Мы пловцы? - переспросил он. - Вот как мы выглядим? Николь пожала плечами. - Я знаю не так уж много англичан, - призналась она. - Но Джону больше всего нравилось, когда мы ходили купаться. Хоуард задумчиво улыбнулся. - Джон был очень хороший пловец, и он очень любил плавать. - Он был ужасный упрямец, мсье Хоуард, - сказала Николь. - Ни за что не хотел вести себя как все, кто приезжает в Париж впервые. Я так старалась, так готовилась к его приезду... все обдумала, составила план на каждый день. В первый день я хотела повести его в Лувр, но, представьте, ему это было неинтересно. Ни капельки. Старик опять улыбнулся. - Да, он был не из тех, кто любит посещать музеи. - Может быть, в Англии так принято, мсье, - возразила Николь. - Но в Париже надо смотреть то, что Париж может показать. Право, мсье, Джон совсем сбил меня с толку. Я-то собиралась повести его в Лувр и Трокадеро, и для контраста в Musee de l'Homme [музей Человека (фр.)], и в музей Клюни, и еще у меня был целый список, я хотела ему показать выставки нового искусства. А он ничего этого не стал смотреть! - Мне очень жаль, - сказал Хоуард. Кажется, больше нечего было сказать. - Как же вы проводили время? - Несколько раз купались в бассейне Молитор в Отейе. Тогда все время была жара, в небе ни облачка. И мне не удалось его затащить ни в один музей, ни в один! Он был очень, очень упрямый. - Все же, надеюсь, вы приятно провели время, - сказал Хоуард. - Да, но совсем не так, как я рассчитывала, - улыбнулась Николь. - У меня даже купального костюма не было. Пришлось нам с Джоном пойти и купить костюм. Я никогда прежде ничего такого не делала. Я тогда сказала - хорошо еще, что мы встретились в Париже, а не в Шартре. Понимаете, мсье Хоуард, во Франции это не принято. - Я знаю, - сказал старик. - Джона не слишком заботили правила приличия. И хороший костюм он вам купил? - Очень красивый, - улыбнулась она. - Американский, очень элегантный, серебристый с зеленым. Просто прелесть, так приятно было в нем показаться. - Вот видите, - сказал Хоуард. - А в музей вы не могли бы пойти в таком костюме. Ошарашенная Николь посмотрела на него круглыми глазами. - Но ведь... - начала она, потом рассмеялась. - Было бы презабавно. - И опять улыбнулась. - Мсье, вы говорите нелепости, совсем как Джон. В четыре часа поезд подошел к маленькой станции Ландерно. Они с облегчением вышли из вагона, Николь сняла на платформу всех детей, кроме Ронни, который непременно хотел слезть сам. Вытащили из багажного вагона коляску, уложили в нее остатки провизии и сунули туда же котенка. У выхода не было охраны, и они прошли в город. Ландерно - маленький городок, всего шесть или семь тысяч жителей; это сонный уголок на берегу капризной реки, впадающей в Брестскую бухту и потому подвластной приливам и отливам. Городок выстроен из серого камня и лежит на холмистой равнине, по ней там и сям разбросаны рощицы; это напомнило Хоуарду Йоркшир. После жары и духоты вагона воздух был особенно свеж и приятен, слабый солоноватый запах подсказывал, что уже недалеко до моря. Немцев в городке оказалось немного. Лишь несколько немецких грузовиков виднелось под платанами на площади у реки. Те немцы, которые попадались на глаза, похоже, чувствовали себя не в своей тарелке и старались не привлекать внимания жителей, зная, что люди здесь сочувствуют англичанам. И очень старались держаться повежливей. На улицах солдаты встречались редко - серолицые, усталые, слонялись они по двое, по трое и равнодушно оглядывали чужой город. И вот что поразительно - они, кажется, просто не умели смеяться. Хоуарда и Николь никто не окликнул, они пересекли весь городок и вышли на проселочную дорогу, ведущую к югу. Из-за детей шли не спеша; старик уже приноровился к их медлительности. Дорога была совсем пустынна, и дети разбредались по сторонам как вздумается. Впереди лежала открытая, чуть всхолмленная местность. Хоуард позволил Розе и Виллему снять башмаки и идти босиком; Николь отнеслась к этому не слишком одобрительно. - Это не подходит к нашей роли, - сказала она. - В нашей среде так не поступают. - Здесь нет строгих судей, - возразил старик. Она согласилась, что сейчас соблюдать условности не столь важно, и они побрели дальше; Биллем и Пьер катили коляску. Впереди в небе показались три самолета; они шли на высоте около двух тысяч футов, уверенно направляясь на запад. На Розу нахлынули воспоминания. - Мсье, - закричала она, - смотрите! Три самолета! Скорей ляжем в канаву! - Не волнуйся, - ровным голосом сказал старик. - Они нам ничего плохого не сделают. - Так ведь они бросали бомбы и стреляли из пулеметов, - недоверчиво сказала Роза. - Это другие самолеты, - сказал Хоуард. - Эти самолеты хорошие. Они нас не тронут. И вдруг, наперекор его стараниям всех успокоить, раздался тоненький голосишко Пьера: - Мсье Хоуард, а вы знаете, какие самолеты хорошие, а какие плохие? Сердце старика сжалось, он снова подумал о бойне на монтаржийской дороге. - Почему же, конечно, - сказал он мягко. - Помнишь самолеты, которые мадемуазель показывала вам в Шартре? На которых вам позволили потрогать бомбы? Они вам ничего плохого не сделали, правда? Это были хорошие самолеты. И сейчас над нами летят такие же. Они нас не тронут. Ронни, спеша показать себя знатоком техники, поддержал его: - Хорошие самолеты были наши, правда, мсье Хоуард? - Да, - сказал старик. Николь отвела его в сторонку. - Что же вы такое говорите, - вполголоса упрекнула она. - Ведь это немецкие самолеты. - Я знаю. Но надо же что-то сказать детям. Она проводила глазами три далекие черточки в небе. - Как было чудесно, когда самолеты были только развлечением... Хоуард кивнул. - Вы когда-нибудь летали? - спросил он. - Дважды, на празднике, совсем понемножку. И потом один раз летала с Джоном над Парижем. Вот это было чудесно... В Хоуарде пробудилось любопытство. - Наверно, вы летели с пилотом? Или Джон сам вел машину? - Ну конечно, сам, мсье. Мы были только вдвоем. - Как же он достал самолет? - Старик знал, что в чужой стране это не просто. - Он повел меня на танцы в клуб летчиков на улице Франциска Первого. У него был друг - un capitaine de l'Aeronautique [капитан французского воздушного флота (фр.)], они познакомились в Англии, когда этот капитан служил в нашем посольстве в Лондоне. И этот друг все для Джона устроил. Figurez-vous [вообразите (фр.)], мсье, - продолжала она, - я не могла затащить его ни в один художественный музей, ни в один! Всю жизнь он только и делал, что летал, и вот он приезжает в Париж в отпуск - и опять его тянет на аэродром, ему непременно надо лететь! Хоуард кротко улыбнулся. - Такой уж он был... Но вам понравилось? - Это было чудесно! - сказала Николь. - Прекрасный солнечный день, свежий ветер, и мы выехали в Орли, к ангару летного клуба, и там нас ждал красивый самолет, и мотор уже работал. - Ее лицо омрачилось на мгновенье, и опять она улыбнулась. - Я мало понимаю в самолетах, - призналась она. - Этот был роскошный, сиденья обиты красной кожей, и хромированная лесенка, очень удобно, подняться в кабину. Но Джон был такой грубый. - Грубый? - переспросил Хоуард. - Он сказал, что этот самолет похож на клопа, мсье, хорошо, что механики не слышали. Я сказала, что очень сердита на него за такие слова, ведь нам так любезно позволили полетать на этой машине. А он только засмеялся. А потом, когда мы летели над Парижем с grande vitesse [с большой скоростью (фр.)], сто двадцать километров в час или даже больше, Джон обернулся ко мне и говорит "Он не летает, а ползет, как клоп". Представляете! Наши самолеты очень хорошие, мсье. Во Франции все так говорят. - Надеюсь, вы поставили этого нахала на место, - улыбнулся Хоуард. Николь расхохоталась, такого звонкого смеха старик от нее еще не слышал. - Это было невозможно, мсье Хоуард. Мне никогда не удавалось поставить его на место, как вы говорите. - Очень сожалею, - сказал Хоуард и, помолчав, прибавил: - Я никогда не летал над Парижем. Это красиво? Николь пожала плечами. - Красиво? По-моему, с воздуха ничто не кажется красивым, вот только облака. Но тот день был чудесный, потому что облака тогда были большие, пушистые, Джон их называл ку... кум... как-то так. - Cumulus? [кучевые облака (лат.)] Николь кивнула. - Вот-вот. Мы больше часу там резвились, летали и вокруг облаков, и над ними, и между белыми крутыми откосами, в таких глубоких туманных ущельях. А далеко внизу опять и опять показывался Париж, то увидишь площадь Согласия, то площадь Звезды. Никогда не забуду этот день. А потом мы приземлились, и меня сразу одолел сон, мы возвращались в Париж в автомобиле, и я прислонилась к Джону, положила голову ему на плечо и заснула. Довольно долго шли молча. Пьер и Биллем устали толкать коляску и уступили место Розе, Шейла семенила с ней рядом. Котенок свернулся в коляске и спал крепким сном. Вскоре Николь показала вперед: - Вот и дом... вон там, среди деревьев. Надо было пройти еще около мили. По-видимому, это была большая, процветающая ферма; дом и хозяйственные постройки стояли среди деревьев, защищенные от ветра. На окрестных холмах, сколько хватал глаз, раскинулись, пастбища. Через полчаса подошли к ферме. По длинному ряду конюшен сразу видно было, чем занимается владелец; неподалеку на огороженных участках бегали лошади. За все время пути Хоуард еще не видел такого крепкого, толково устроенного хозяйства. Они направились к домику у ворот, подобию сторожки, и Николь спросила, где найти хозяина. Их послали к конюшне, и они пошли вдвоем, оставив детей с коляской у ворот. На полпути их встретил Аристид Арвер. Он был маленького роста, худощавый, лет пятидесяти пяти; острые черты лица, проницательный взгляд. Хоуард тотчас понял, что это человек очень неглупый. А потом подумал, что у такого человека вполне могла вырасти дочь-красавица, признанная королева красоты "мисс Ландерно". Тонкие черты лица, заострившиеся с годами, наверно, были очаровательны у молоденькой девушки. Арвер был в мешковатом черном костюме, вокруг шеи вместо воротничка обернут не слишком чистый шарф; на голове черная шляпа. - Вы не помните меня, мсье Арвер? - сказала Николь. - Вы были так добры, что пригласили меня однажды, я приезжала с отцом, полковником Ружероном. Вы показывали моему отцу конюшни. А потом принимали нас у себя дома. Это было три года назад... помните? Тот кивнул. - Прекрасно помню, мадемуазель. Полковник очень интересовался моими лошадьми, они хороши для армии, а он ведь, насколько я помню, служил в артиллерии? - Арвер запнулся. - Надеюсь, вы получаете от полковника добрые вести? - Никаких вестей нет уже три месяца, тогда он был под Метцем. - Я очень огорчен, мадемуазель. На это отвечать было нечего, Николь только кивнула. Потом сказала: - Будь отец дома, он, конечно, сам бы с вами поговорил. Но его нет, поэтому вместо него приехала я. Арвер недоуменно наморщил лоб, но тут же слегка поклонился. - Очень приятно, - уронил он. - Нельзя ли пройти к вам в контору? - Извольте. Он повернулся и повел их к конторе. В пыльном, захламленном помещении полно было гроссбухов и обтрепанных канцелярских папок, по углам валялась негодная упряжь. Арвер затворил за ними дверь и предложил шаткие стулья, а сам оперся о край стола - больше сесть было не на что. - Прежде всего, - сказала Николь, - позвольте представить вам мсье Хоуарда. Он англичанин. Коннозаводчик слегка поднял брови, но ответил церемонным поклоном. - Enchante [очень рад (фр.)], - сказал он. - Перейду прямо к делу, мсье Арвер, - продолжала Николь. - Мсье Хоуард давний друг моей семьи. Сейчас у него на попечении несколько детей, он пытается, несмотря на немцев, вернуться в Англию. Мы с мамой говорили об этом, и так как отца сейчас нет, подумали, может быть, тут поможет Жан-Анри, даст лодку. А если это невозможно, может быть, сумеет помочь кто-нибудь из друзей Жан-Анри. У нас достаточно денег, мы оплатим любые услуги. Довольно долго хозяин молчал. - С немцами шутки плохи, - сказал он наконец. - Мы это понимаем, мсье, - сказал Хоуард. - Мы совсем не хотим навлекать на кого-либо неприятности. Поэтому мадемуазель Ружерон и не обратилась прямо к вашему зятю, а пришла поговорить сначала с вами. Арвер обернулся к нему. - Вы хорошо говорите по-французски, не всякий англичанин так говорит. - Я прожил долгую жизнь, не у всякого англичанина было столько времени, чтобы изучить ваш язык. Француз улыбнулся. - И вы стремитесь вернуться в Англию? - Ради себя не так уж стремлюсь, - отвечал старик. - Я охотно пожил бы еще во Франции. Но, видите ли, у меня на руках дети, маленькие англичане, я обещал доставить их на родину. - Он запнулся. - И есть еще трое других. - А что за другие дети? Сколько вас всего? И откуда вы приехали? Понадобилось минут двадцать, чтобы все это разъяснить. Наконец француз спросил: - Эти малыши - Пьер и маленький голландец... Допустим, они попадут в Англию, а что с ними будет дальше? - У меня есть замужняя дочь в Америке, - сказал Хоуард. - Она живет в достатке. Она приютит их у себя в доме на Лонг-Айленде до конца войны, пока мы не разыщем их родных. Им было бы у нее хорошо. Арвер испытующе посмотрел на старика. - В Америке