Ирвинг Стоун. Жажда жизни ----------------------------------------------------------------------- Irving Stone. Lust for Life. Пер. - Н.Банников. М., "Художественная литература", 1991. OCR & spellcheck by HarryFan, 20 December 2001 ----------------------------------------------------------------------- ПРОЛОГ. ЛОНДОН 1 - Господин Ван Гог! Пора вставать! Еще не проснувшись, Винсент уже ждал, когда раздастся голос Урсулы. - Я встал, мадемуазель Урсула, - ответил он. - Нет, вы не встали, вы только встаете, - засмеялась девушка. Винсент слушал, как она спускается по лестнице и идет на кухню. Опершись на ладони, он резким движением спрыгнул с кровати. Плечи и грудь были у него массивные, руки большие и сильные. Он наскоро оделся, плеснул из кувшина холодной воды и стал править бритву. Винсент любил ежедневный ритуал бритья - взмах лезвия вдоль правой щеки, от бакенбарда до уголка чувственного рта, затем верхняя губа, сначала справа, от крыла носа, потом слева, потом крупный, словно скатанный кусок теплого гранита, подбородок. Он приник всем лицом к душистой охапке брабантских трав и дубовых листьев, лежавших на шифоньерке. Его брат Тео собрал эти листья и травы близ Зюндерта и прислал сюда, в Лондон. Лишь вдохнув запах Голландии, Винсент почувствовал, что день начался. - Господин Ван Гог! - крикнула Урсула, снова постучавшись в дверь. - Почтальон принес вам письмо. Разорвав конверт, он узнал почерк матери. "Дорогой Винсент, - читал он, - мне захотелось сказать тебе словечко хотя бы на бумаге". Вспомнив, что у него еще не вытерто лицо, он сунул письмо в карман брюк - его можно будет прочесть потом, в свободное время у Гупиля. Он откинул назад и расчесал свои длинные, густые, изжелта-рыжие волосы, надел тугую белую сорочку, низкий воротничок, завязал черный галстук с двумя длинными концами и сошел вниз, где его ждал завтрак и улыбка Урсулы. Урсула Луайе вместе с матерью, вдовой провансальского викария, содержала во флигеле, на заднем дворе, детский сад для мальчиков. Ей минуло девятнадцать, это была улыбчивая большеглазая девушка, с тонким, словно пастелью тронутым овальным лицом и стройной фигуркой. Винсент упивался, глядя, как она смеется и сияет, будто какой-то яркий цветной зонт под лучами солнца бросал свой отсвет на ее обольстительное личико. Пока он ел, Урсула быстро и изящно пододвигала ему тарелки и оживленно разговаривала. Винсенту был двадцать один год, и он впервые влюбился. Жизнь как бы раскрылась перед ним во всей полноте. Ему казалось, что он будет счастливейшим человеком, если до конца своих дней сможет завтракать, сидя за одним столом с Урсулой. Урсула принесла Винсенту ломтик ветчины, яйцо и чашку крепкого черного чая. Она присела на стул, пригладила на затылке свои вьющиеся каштановые волосы и, все улыбаясь, глядела на него, проворно подавая ему соль, перец, масло и поджаренный хлеб. - Ваша резеда уже прорастает, - сказала она, облизывая губы. - Вы не взглянете на нее перед тем, как идти в галерею? - Непременно, - ответил он. - А вы не проводите меня? Я хочу сказать... вы не покажете, где она? - Чудак этот Винсент, право, чудак! Сам посадил резеду, и сам не знает, где она растет. - У нее была привычка говорить с людьми так, как будто их и нет рядом. Винсент поперхнулся. Манеры у него, под стать его грузному телу, были неловкие, и он никак не мог найти нужных слов в разговоре с Урсулой. Они вышли во двор. Было холодное апрельское утро, но яблони стояли уже в цвету. Между домом Луайе и флигелем был небольшой фруктовый сад. Несколько дней назад Винсент посадил здесь мак и душистый горошек. Всходы резеды уже пробивались из земли. Винсент и Урсула присели на корточки лицом друг к другу, их головы почти соприкасались. От волос Урсулы исходил сильный, волнующий запах. - Мадемуазель Урсула, - произнес Винсент. - Да? - Она слегка отстранила от него голову и вопросительно улыбнулась. - Я... я... - Боже мой, да говорите же наконец! - Она проворно вскочила на ноги. Он прошел с нею до двери флигеля. - Скоро сюда придут мои малыши, - заговорила Урсула. - А вы не опоздаете в галерею? - Нет, я успею. Я дохожу до Стрэнда за сорок пять минут. Она не знала, что еще сказать, и, ничего не придумав, закинула руки и стала ловить у себя на затылке выбившуюся прядь волос. Грудь у нее, при ее тонкой фигуре, была удивительно полная. - Где же та брабантская картина, которую вы обещали мне для детского сада? - спросила она. - Я послал репродукцию одной картины Сезара де Кока в Париж. Он хочет сделать на ней надпись специально для вас. - Ах, как это мило! - Она захлопала в ладоши и начала кружиться на месте, потом снова повернулась к нему. - Иногда вы, господин Ван Гог, бываете просто очаровательны, но только иногда! Она улыбнулась ему прямо в лицо и хотела уйти. Он схватил ее за руку. - Ночью я придумал вам имя. Я буду звать вас l'ange aux poupons [ангел малышей (фр.)]. Урсула откинула голову и громко расхохоталась. - L'ange aux poupons! - воскликнула она. - Пойду скажу маме! Она вырвала у него свою руку, расхохоталась, взглянув на него через плечо, и побежала к дому. 2 Винсент надел цилиндр, взял перчатки и вышел на Клэпхем-роуд. Здесь, вдалеке от центра Лондона, дома стояли привольно, вразброс. Во всех садах цвела сирень, боярышник и ракитник. Было четверть девятого, а к Гупилю надо было поспеть к девяти. Ходил он быстро, и по мере того как дома теснились друг к другу плотнее, все больше людей, спешивших на службу, попадалось ему навстречу. Ко всем этим прохожим он испытывал необычайно дружелюбное чувство: они ведь тоже знали, как это чудесно - быть влюбленным. Он шел по набережной Темзы, потом через Вестминстерский мост, потом миновал Вестминстерское аббатство и здание парламента и, выйдя на Стрэнд, свернул к дому номер семнадцать на Саутгемптон-стрит, где помещался лондонский филиал фирмы "Гупиль и компания" - торговля картинами и эстампами. Проходя через главный салон, застланный толстыми коврами и затененный пышными занавесями, он увидел полотно, на котором было изображено нечто вроде длинной, в шесть ярдов, рыбины или дракона; над чудищем парил какой-то человечек. Картина называлась "Архангел Михаил, поражающий сатану". - На литографском столе лежит для вас посылка, - сказал Винсенту один из приказчиков в салоне. За салоном, где висели полотна Милле, Боутона и Тернера, была комната с офортами и литографиями. Сделки же обычно совершались в третьей комнате - она и выглядела иначе, чем две первые, гораздо более напоминая деловую контору. Вспомнив, как одна женщина покупала вчера уже перед закрытием последнюю в этот день картину, Винсент расхохотался. - Мне эта картина, Гарри, совсем не нравится, а тебе? - спрашивала она мужа. - Собака тут точь-в-точь такая, как та, что укусила меня прошлым летом в Брайтоне. - Послушай, любезный, - сказал Гарри, - на что нам собака? Моя хозяйка из-за собак и так вечно лается. Винсент понимал, что он продает сущую дрянь. Большинство клиентов не имело и понятия о том, что они покупают. Они платили огромные деньги за дешевку, за ерунду, но какое до этого дело ему? От него требовалось лишь одно - чтобы торговля эстампами приносила доход. Он вскрыл посылку от Гупиля, из Парижа. Там была картина Сезара де Кока с собственноручной его надписью: "Винсенту Ван Гогу и Урсуле Луайе - Les amis de mes amis sont mes amis" [друзья моих друзей - мои друзья (фр.)]. - Я поговорю с Урсулой сегодня вечером, когда буду отдавать картину, - пробормотал он. - Через несколько дней мне исполнится двадцать два, я зарабатываю пять фунтов в месяц. Дольше ждать нет смысла. В тихой маленькой комнатке у Гупиля время летело быстро. За день Винсент продавал в среднем пятьдесят репродукций, и, хотя он предпочел бы торговать картинами маслом и офортами, ему было все же приятно, что он зарабатывает для фирмы такие деньги. Он отлично ладил с товарищами по работе, немало приятных часов провели они вместе, обсуждая события в Европе. С детства он был немного угрюм и сторонился товарищей. Окружающим он казался странным, даже чудаковатым. Но встреча с Урсулой перевернула все его существо. Теперь ему хотелось, чтобы он всем нравился, чтобы все любили его; раньше он был целиком погружен в себя, Урсула же помогла ему по-новому взглянуть на мир, оценить красоту и радость повседневной жизни. В шесть часов вечера магазин закрывался. У выхода Винсента остановил господин Обах. Он сказал: - Я получил письмо от вашего дяди Винсента Ван Гога. Он интересуется, как идут у вас дела. Я был рад написать ему, что вы один из лучших служащих магазина. - Благодарю, с вашей стороны это очень любезно, сэр. - Не стоит благодарности. Когда вернетесь из летнего отпуска, получите повышение, - я хочу доверить вам офорты и литографии. - Ах, сэр, для меня это сейчас так важно... Вы знаете, я... я собираюсь жениться! - В самом деле? Вот это новость! Когда же у вас свадьба? - Видимо, этим летом. - До сих пор он о свадьбе и не думал. - Превосходно, молодой человек, превосходно. Вы служите всего год и уже получили повышение, а когда вернетесь из свадебного путешествия, тогда - смею надеяться - мы придумаем для вас что-нибудь еще. 3 - Мадемуазель Урсула, картину я получил, - сказал Винсент после обеда, отставив стул. Урсула была в модном вышитом платье из зеленого шелка. - Художник сделал для меня какую-нибудь приятную надпись? - спросила она. - О да. Если вы мне посветите, я повешу картину у вас в детском саду. Она чмокнула губами, изобразив поцелуй, и, искоса взглянув на Винсента, сказала: - Мне надо помочь маме. Может, займемся этим через полчаса? Уйдя к себе, Винсент облокотился о шифоньерку и долго смотрел в зеркало. Он редко задумывался о своей внешности, в Голландии это не имело для него значения. Здесь же, присматриваясь к англичанам, он убедился, что весь его облик и тяжеловесен и груб. Глаза сидели в орбитах глубоко, словно в трещинах каменной глыбы, покатый лоб был высок, нос выпирал вперед, широкий и прямой, словно берцовая кость, - он едва втиснулся между его густыми бровями и чувственным ртом, скулы широки и мощны, шея толста и коротка, а массивный подбородок был живым олицетворением голландского упорства и воли. Он отвернулся от зеркала и присел, задумавшись, на край кровати. Он вырос в строгой, суровой семье. До сих пор он ни разу не любил, никогда не заглядывался на девушек и не заигрывал с ними. В его любви к Урсуле не было ни страсти, ни желания. Он был молод, он был наивен, он любил впервые в жизни. Он взглянул на часы. Прошло всего-навсего пять минут. Те двадцать пять минут, которые еще оставалось ждать, казались бесконечными. Он вынул из конверта с письмом матери записку от брата Тео и перечитал ее еще раз. Тео был на четыре года моложе Винсента и занимал теперь его место у Гупиля в Гааге. Тео и Винсент, подобно их отцу Теодору и дяде Винсенту, смолоду крепко дружили. Винсент взял книжку, положил на нее листок бумаги и написал ответ Тео. Из верхнего ящика шифоньерки он вынул несколько своих рисунков набережной Темзы, взял репродукцию "Девушки с мечом" Жаке и запечатал все в конверт, куда положил и письмо. - Бог мой, - спохватился он, - я и забыл об Урсуле! Он снова взглянул на часы и увидел, что опаздывает на четверть часа. Схватив гребень, он с трудом расчесал копну своих волнистых рыжих волос, взял со стола картину Сезара де Кока и выбежал из комнаты. - А я думала, вы обо мне совсем забыли, - сказала Урсула, когда Винсент вошел в гостиную. Она клеила бумажные игрушки для своих малышей. - Принесли картину? Дайте-ка я взгляну. - Лучше я ее сначала повешу. А где лампа? - Она у мамы. Когда он принес лампу из кухни, она сунула ему в руки яркий голубой шарф и попросила набросить его ей на плечи. От одного прикосновения к этому шарфу его бросило в дрожь. На дворе пахло яблонным цветом. Было совсем темно; своими тонкими пальчиками Урсула касалась рукава его грубошерстного черного пальто. Споткнувшись, она крепко схватила его за руку и весело засмеялась над собственной неловкостью. Винсент не мог понять, что веселого в том, что она споткнулась, но ему было приятно слышать ее смех. Он распахнул дверь флигеля, давая ей дорогу, а она, проходя, почти коснулась своим точеным лицом его лица и, пристально поглядев ему в глаза, будто ответила на вопрос, который он ей еще не задал. Винсент поставил лампу на стол. - Где вы хотели бы повесить картину? - спросил он. - Пожалуй, вот здесь, над моим столом. В комнате было не меньше пятнадцати низких стульев и столиков; прежде семейство Луайе переселялось сюда на лето. В одном углу, на небольшом возвышении, стоял стол Урсулы. Касаясь плечами друг друга, они прикидывали, где лучше поместить картину. Винсент нервничал, кнопки, когда он пытался вогнать их в стену, то и дело падали на пол. Она тихо и дружелюбно подсмеивалась над ним: - Ах, какой вы медведь, дайте-ка лучше я. Подняв руки над головой, она ловко принялась за дело - двигался каждый ее мускул. Работала она умело, проворно, грациозно. Винсенту хотелось тут же, при тусклом свете лампы, схватить ее на руки и решить все сразу одним крепким объятием. Но она все как-то увертывалась, ускользала, хотя и часто прикасалась к нему. Он поднял лампу, и Урсула прочла надпись на картине. От удовольствия она захлопала в ладоши и стала притопывать каблучками. Она так суетилась и прыгала, что Винсент опять не смог улучить момент, чтобы обнять ее. - Значит, он и мой друг, ведь правда? - допытывалась она. - Мне всегда хотелось подружиться с художником. Винсент подыскивал слова, ему хотелось сказать ей что-то нежное, что-то такое, с чего он мог бы начать объяснение. Она следила глазами за ним, стоя в темноте. В ее глазах, отражавших пламя лампы, мерцали крошечные искорки света. Полумрак оттенял овал ее-лица, и когда взгляд Винсента скользнул по ее красным, влажным губам, четко рисовавшимся на гладком бледном лице, в его душе шевельнулось что-то такое, чего он сам не мог бы объяснить. Наступила многозначительная пауза. Ему казалось, что Урсула тянется к нему, ждет и боится его признания. Он несколько раз облизал губы. Урсула отвернулась, взглянула на него через чуть вздернутое плечо и выбежала в сад. В ужасе оттого, что он теряет возможность поговорить с ней, Винсент бросился следом. Она остановилась под яблоней. - Урсула, послушайте... Она обернулась и, поежившись, взглянула на него. В небе горели холодные звезды. Кругом было темным-темно. Лампу Винсент оставил во флигеле. Тускло светилось только одно окно кухни. Винсент все еще ощущал запах волос Урсулы. Она плотно стянула на плечах свой шелковый шарф и скрестила на груди руки. - Вы замерзли, - сказал он. - Да. Пойдемте лучше в дом. - Нет, ни за что! Я... - Он преградил ей дорогу. Она уткнула подбородок в шарф и глядела на него широко раскрытыми, удивленными глазами. - Но, господин Ван Гог, боюсь, что я вас не понимаю. - Я только хотел сказать вам... Видите ли... Я... я... - Поговорим потом, прошу вас. Я вся дрожу. - Мне кажется, я должен сказать вам это. Сегодня я получил повышение. Меня переводят в отдел офортов... Это уже второе повышение за год. Урсула отступила на несколько шагов, сняла шарф и резко остановилась, забыв о холоде. - Так что же вы хотите сказать мне, господин Ван Гог? Тон у нее был ледяной, и Винсент проклинал себя за неловкость. Вся сумятица чувств, которая его обуревала, вдруг улеглась - он сразу овладел собой. Он помолчал, обдумывая, как заговорить с ней, и наконец решился. - Я хочу сказать вам, Урсула, то, что вы, собственно, уже знаете. Я люблю вас всем сердцем и буду счастлив лишь тогда, когда вы станете моей женой. Он почувствовал, что его спокойствие и самообладание ее удивило. Может быть, сейчас самое время обнять ее? - Вашей женой? - Голос Урсулы стал звонче. - Нет, господин Ван Гог, это невозможно. Он посмотрел на нее из-под своих крутых, бугристых надбровий, и она ясно увидела во тьме его глаза. - Боюсь, что я... я не... - Странно, что вы ничего не знаете. Я уже больше года помолвлена. Винсент не мог бы сказать, долго ли он простоял не двигаясь, о чем он думал и что чувствовал. - Кто же ваш жених? - угрюмо спросил он. - Ах да, вы же его ни разу не видели! Он раньше жил в вашей комнате. Я думала, вы знаете. - Откуда мне было знать? Она привстала на цыпочки и поглядела в сторону кухни. - Я думала... я думала, вам кто-нибудь говорил! - Зачем же вы целый год скрывали это от меня! Ведь вы знали, что я люблю вас. - В его голосе не было теперь и следа растерянности и волнения. - Я не виновата, что вы влюбились. Я хотела, чтобы мы были только друзьями. - А он приезжал к вам за то время, что я у вас? - Нет. Он живет в Уэльсе. Он приедет к нам летом, в отпуск. - И вы не видели его больше года? Да ведь вы позабыли его! Теперь вы любите меня! Уже не думая ни о благоразумии, ни об осторожности, он грубо схватил ее и силой поцеловал в губы. Он ощутил влажность и сладость этих губ, опять уловил запах ее волос, и весь жар любви вспыхнул в нем снова. - Не надо любить его, Урсула! Я не позволю. Вы будете моей женой. Иначе мне конец. Я не отступлюсь, пока вы не забудете его и не выйдете за меня замуж! - Замуж за вас? - воскликнула она. - Разве я обязана выходить за каждого, кто в меня влюбится? Оставьте меня! Слышите! Не то я позову на помощь. Она вырвалась и, тяжело дыша, бросилась по дорожке в темноту. Взбежав на крыльцо, она обернулась и тихонько, почти шепотом, произнесла два слова, которые хлестнули его, словно это был яростный крик: - _Рыжий дурак!_ 4 Наутро его уже никто не будил. Он нехотя встал с постели, вялый и хмурый. Брился небрежно, кое-как, на подбородке остались кустики щетины. Урсула к завтраку не вышла. Когда он брел к Гупилю, те же встречные, которых он видел только вчера, казались ему теперь совсем другими. Это были грустные, одинокие люди, торопливо шагающие на свою постылую работу. Он не замечал ни цветущего ракитника, ни выстроившихся вдоль дороги каштанов. Солнце сияло даже ярче вчерашнего, но он будто и не чувствовал этого. За день он продал двадцать цветных гравюрных оттисков "Венеры Анадиомены" Энгра. Для Гупиля это было весьма выгодно, но Винсент уже утратил всякий интерес к обогащению фирмы. С покупателями он был крайне нетерпелив. Они не только не видели разницы между плохими и хорошими вещами, - у них был прямо-таки дар выбирать все напыщенное, банальное, пустое. Продавцы никогда не считали Винсента веселым человеком, хотя он и старался быть с ними как можно любезнее. - Что это так расстроило отпрыска славного рода Ван Готов? - спрашивал один продавец другого. - Видно, он встал сегодня с левой ноги. - Ну, ему есть о чем волноваться. Его дядя, Винсент Ван Гог, - совладелец Гупиля, ему принадлежит половина магазинов в Париже, Берлине, Брюсселе, Гааге и Амстердаме. Старик болеет, а детей у него нет, все говорят, что он оставил свои богатства этому парню. - Везет же людям! - Но это еще не все. Другой его дядя, Хендрик Ван Гог, - владелец больших художественных магазинов в Брюсселе и Амстердаме, а третий дядя, Корнелис Ван Гог, - глава крупнейшей голландской фирмы. Да что там говорить! Среди торговцев картинами во всей Европе не сыщешь такого богатого семейства, как Ван Гоги. В один прекрасный день наш рыжий приятель станет повелевать всем европейским искусством! Когда вечером Винсент появился в столовой Луайе, Урсула и ее мать о чем-то разговаривали вполголоса. Винсент остановился на пороге, и они замолчали - незаконченная фраза оборвалась на полуслове. Урсула вышла на кухню. - Добрый вечер, - сказала мадам Луайе, и в глазах ее блеснуло любопытство. Винсент пообедал за большим столом в полном одиночестве. Удар, нанесенный ему Урсулой, оглушил, но не обескуражил его. Нет, он не примет ее отказа. Он заставит Урсулу забыть этого человека. Прошла почти целая неделя, прежде чем он улучил момент, чтобы поговорить с ней. Все эти дни он ел и спал очень мало, апатию сменило внезапное возбуждение. В галерее он продавал теперь куда меньше эстампов, чем бывало. Его зеленоватые глаза стали страдальчески-голубыми. Подбирать слова, когда надо было что-то сказать, ему казалось теперь еще труднее. В воскресенье, после праздничного обеда, он вышел за Урсулой в сад. - Мадемуазель Урсула, - сказал он, - простите, если я напугал вас в тот вечер. Она подняла на него свои большие холодные глаза, словно удивившись тому, что он идет за ней. - О, пустяки, не стоит извиняться. Давайте забудем это. - Я охотно забуду, что был груб с вами. Но каждое мое слово было истинной правдой. Он подошел к ней ближе. Она отшатнулась. - Зачем вы говорите об этом снова? Я уже все давно позабыла. - Она повернулась к нему спиной и пошла по дорожке. Он нагнал ее. - Я должен говорить об этом, Урсула. Вы не понимаете, как я люблю вас! Вы не знаете, как я страдал всю эту неделю. Почему вы убегаете от меня? - Пойдемте лучше в дом. Мама ждет гостей. - Не может быть, чтобы вы любили того человека. Я прочел бы это в ваших глазах. - Простите, но мне пора идти. Так когда же вы едете в отпуск на родину? - В июле, - с трудом вымолвил он. - Подумайте, как удачно! В июле ко мне приедет жених, ему понадобится комната. - Я ни за что не отдам вас этому человеку, Урсула! - Выбросьте это из головы. Иначе мама предложит вам съехать с квартиры. Он уговаривал ее еще два месяца. Он снова стал замкнутым, как в детстве; раз ему нельзя быть с Урсулой, он хотел быть наедине с собой, чтобы никто не мешал ему думать о ней. С товарищами в магазине он держался холодно. Свет, который зажгла в нем любовь к Урсуле, снова померк: теперь он был тем же угрюмым подростком, каким его привыкли видеть родители в Зюндерте. Наступил июль, Винсент получил отпуск. Ему не хотелось уезжать из Лондона на целых две недели. У него было такое чувство, что Урсула не сможет любить другого, пока он, Винсент, живет с ней под одной крышей. Он сошел в гостиную, где сидели Урсула и ее мать. Они многозначительно переглянулись. - Я беру с собой только один саквояж, мадам Луайе, - сказал он. - Все остальные вещи я оставляю в комнате. Вот вам деньги за две недели, пока я буду в отъезде. - Мне кажется, вам лучше бы забрать все ваши вещи, господин Ван Гог, - отозвалась мадам Луайе. - Почему? - Я сдала вашу комнату с будущего понедельника. Мы считаем, что будет лучше, если вы снимете квартиру в другом месте. - Мы? Он повернулся и взглянул на Урсулу из-под своих тяжелых бровей. Его взгляд был полон недоумения. - Да, мы, - ответила за нее мать. - Жених моей дочери пишет, что не желает видеть вас в доме. Я склонна думать, господин Ван Гог, что будет лучше, если вы навсегда забудете дорогу к нам. 5 Теодор Ван Гог приехал на станцию Бреда встречать сына. На нем был тяжелый черный пасторский сюртук, жилет с широкими отворотами, белая накрахмаленная рубашка и огромный черный галстук в виде банта, из-под которого виднелась лишь узенькая полоска высокого воротничка. Винсент быстро взглянул в лицо отца и снопа увидел в нем две знакомые особенности: веко правого глаза было опущено гораздо ниже левого, закрывая его почти до половины, а левая сторона рта была тонкая и сухая, тогда как правая - полная и чувственная. Глаза у пего были смиренные, они, казалось, говорили: "Это всего-навсего я". Жители Зюндерта нередко видели, как пастор Теодор, надев шелковый цилиндр, ходил навещать бедных. До конца своих дней он не мог понять, почему судьба не проявила к нему большей благосклонности. Он считал, что ему давно уже должны бы дать крупный приход в Амстердаме или в Гааге. Прихожане в Зюндерте называли его "дорогим учителем", он был образован, имел доброе сердце, выдающиеся духовные достоинства, в служении богу не зная усталости. И, однако, вот уже двадцать пять лет он прозябал в безвестности в маленькой деревеньке Зюндерт. Из шести братьев Ван Гогов он один не занял в своей стране достойного места. Деревянный пасторский дом в Зюндерте, где родился Винсент, стоял напротив рыночной площади и здания управы. За кухней был разбит сад, там росли акации, среди заботливо взлелеянных цветов бежали тропинки. Церковь - легкое деревянное сооружение - пряталась за деревьями, тут же, поблизости от сада. В церкви было два маленьких готических окна из простого стекла, дюжина грубых скамей, расставленных на деревянном полу, в стены было вделано несколько жаровен. Ступени у задней стены вели к старенькому органу. Все здесь было сурово, просто, все пропитано духом Кальвина, духом его учения. Мать Винсента, Анна-Корнелия, ждала их, глядя в окно, - повозка не успела еще остановиться, как она уже отворила дверь. В первую же минуту, когда она с нежностью обняла сына, прижав его к своей тучной груди, Анна-Корнелия почувствовала, что с ее мальчиком творится что-то неладное. - Myn liev zoon [мой дорогой сын (голл.)], - шептала она. - Мой Винсент. Ее глаза, порой голубые, порой зеленые, всегда были широко открыты; ласковые и проницательные, они видели все и никого не осуждали слишком сурово. Вниз от ноздрей к уголкам губ пролегли легкие морщинки, и чем глубже становились они с годами, тем больше казалось, что она постоянно чуть-чуть улыбается. Анна-Корнелия Карбентус родилась в Гааге, где отец ее носил почетный титул "королевского переплетчика". Дела у Виллема Карбентуса шли прекрасно, а когда ему поручили переплести первую конституцию Голландии, он прославился на всю страну. Дочери его, старшая из которых вышла за дядю Винсента Ван Гога, а младшая за достопочтенного пастора Стриккера из Амстердама, были что называется bien elevees [воспитаны по всем правилам (фр.)]. Анна-Корнелия была доброй женщиной. Она не видела в мире зла и не знала его. Она знала лишь слабость, искушение, невзгоды и горести. Теодор Ван Гог тоже был добрый человек, но зло он видел прекрасно и проклинал малейшие его проявления. Центром дома Ван Готов была столовая, где вокруг широкого стола, когда с него убирали после ужина посуду, сосредоточивалась жизнь всего семейства. При уютном свете керосиновой лампы оно собиралось здесь в полном составе и коротало вечера. Анна-Корнелия беспокоилась за Винсента: он похудел и манеры его стали какими-то резкими, порывистыми. - Что-нибудь случилось, Винсент? - спросила она его после ужина. - Ты плохо выглядишь. Винсент окинул взглядом стол, где сидели Анна, Елизавета и Виллемина, три совершенно чужие девушки, которые приходились ему сестрами. - Нет, - сказал он, - все хорошо. - Понравился ли тебе Лондон? - спросил в свою очередь Теодор. - Если нет, то я поговорю с дядей Винсентом. Он может перевести тебя в один из парижских магазинов. Винсент не на шутку взволновался. - Нет, нет, не надо! - воскликнул он. - Я не хочу уезжать из Лондона. Я... - Тут он взял себя в руки: - Если дядя Винсент захочет перевести меня в другое место, он позаботится об этом сам. - Ну, как хочешь, - согласился Теодор. "А все из-за той девушки, - подумала Анна-Корнелия. - Теперь понятно, почему он писал такие письма". На вересковых пустошах вокруг Зюндерта местами рос сосняк, высились купы дубов. Винсент проводил целые дни в поле, мечтательно всматриваясь в водную гладь прудов, - их было здесь множество. Иногда он рисовал - это было единственное его развлечение; он сделал несколько набросков в саду, в полдень из окна нарисовал субботний рынок, изобразил на листке бумаги парадную дверь родительского дома. Только рисуя, он забывал об Урсуле. Теодор всегда сокрушался по поводу того, что его старший сын не пошел по стопам отца. Однажды вечером, возвращаясь от больного крестьянина, оба они слезли с повозки и пошли пешком. За соснами садилось красное солнце, вечернее небо отражалось в лужах, сизый вереск и желтый песок чудесно оттеняли друг друга. - Мой отец был священником, Винсент, и я всегда считал, что ты тоже пойдешь по этому пути. - Ты, кажется, думаешь, что я хочу бросить свое теперешнее занятие? - Я говорю это на тот случай, если ты все же решишься... Ведь ты мог бы жить в Амстердаме у дяди Яна и учиться в университете. А преподобный Стриккер готов руководить твоим образованием. - Ты советуешь мне уйти от Гупиля? - Нет. Конечно, нет. Но если тебе там плохо... Ведь все меняется... - Само собой. Но я не собираюсь уходить от Гупиля. Провожать его на станцию Бреда поехали оба - отец и мать. - Тебе писать по тому же адресу, Винсент? - спросила Анна-Корнелия. - Нет. Я переезжаю. - Я очень рад, что ты не будешь жить у Луайе, - вставил отец. - Эта семейка мне никогда не нравилась. Слишком много у них всяких секретов. Винсент помрачнел. Мать положила свою теплую ладонь на его руку и ласково сказала, так, чтобы не слышал Теодор: - Не печалься, мой дорогой. С хорошей голландской девушкой тебе будет лучше, - надо только подождать, пока ты как следует устроишься. Она не принесет тебе счастья, эта Урсула. Это не твоего поля ягода. "И откуда только мать все знает?" - удивился он. 6 Приехав в Лондон, он снял меблированную комнату на Кенсингтон Нью-роуд. Хозяйка - маленькая старушка - ложилась спать в восемь часов. В доме царила мертвая тишина. И каждый вечер, борясь с собой, он жестоко страдал, его мучительно тянуло к Луайе. Он запирал дверь и решительно говорил себе, что будет спать. А через пятнадцать минут он непостижимым образом оказывался на улице и торопливо шагал к Урсуле. Подходя к ее дому, он уже как бы ощущал ее присутствие. Это была истинная пытка - чувствовать, что она тут, рядом, и все же недосягаема, но еще хуже было сидеть дома и не коснуться хотя бы ее тени, не ощутить ее незримого присутствия. Оттого, что он страдал, с ним происходили странные вещи. Он сделался чувствительным к страданиям других. Он стал нетерпим ко всему тому, что было фальшиво, крикливо-аляповато и что находило широкий сбыт. В магазине от него уже не было пользы. Когда покупатели спрашивали, что он думает о той или другой гравюре, он без обиняков говорил, что это просто ужасно, и покупатели уходили, ничего не взяв. Жизненность и эмоциональную глубину он находил лишь там, где художник изображал страдание. В октябре в магазин явилась дородная дама в высоком кружевном воротничке, с пышной грудью, в соболях, в круглой бархатной шляпе с голубым пером. Дама попросила показать ей какие-нибудь картины - она хотела украсить ими свой новый городской дом. Обслуживал ее Винсент. - Мне надо самое лучшее, что только у вас есть, - заявила она. - За ценой я не постою. Размеры такие: в гостиной есть две широкие сплошные стены по пятьдесят футов, есть стена с двумя окнами, промежуток между ними... Он убил почти полдня, стараясь продать ей несколько офортов Рембрандта, превосходную репродукцию картины Тернера, где были изображены каналы Венеции, литографские оттиски кое-каких произведений Тейса Мариса, репродукции музейных полотен Коро и Добиньи. Покупательница безошибочно выбирала самое скверное из того, что показывал ей Винсент, и так же безошибочно, с первого взгляда, отвергала все, что он считал подлинным искусством. Шли часы, и эта чванливо-простодушная толстая женщина стала в его глазах истинным олицетворением того самодовольства и скудоумия, которое присуще среднему буржуа и вообще всем торговцам. - Ну вот! - воскликнула она не без гордости. - Кажется, я выбрала картины на совесть! - Если бы вы закрыли глаза и наугад ткнули пальцем, - сказал Винсент, - вы бы и то не выбрали хуже. Женщина грузно поднялась, подобрав свою широкую бархатную юбку. Винсент видел, как она залилась краской от туго затянутого бюста до шеи, прикрытой кружевным воротничком. - Вы!.. - завопила она. - Вы... просто дубина и деревенщина! Вне себя она хлопнула дверью, высокое перо на ее бархатной шляпе сердито колыхалось. Господин Обах был в ярости. - Дорогой Винсент, - начал он, - что с вами такое? Вы упустили самую крупную покупательницу за всю неделю и вдобавок оскорбили ее! - Господин Обах, разрешите задать вам один вопрос. - Ну, что еще за вопрос? Кой-какие вопросы есть и у меня к вам. Винсент отодвинул в сторону выбранные дамой гравюры и положил руки на край стола. - Человек живет на свете только один раз. Скажите, как оправдать то, что он попусту тратит свою жизнь, продавая дуракам дрянные картины? Обах и не подумал ответить. - Если дела и дальше пойдут так, как теперь, - сказал он, - мне придется написать вашему дяде и просить его перевести вас в другой филиал. Я не могу терпеть из-за вас убытки. Движением руки Винсент отстранил от себя тяжело дышавшего Обаха. - И как только мы можем наживать такие деньги, продавая один хлам, господин Обах? И почему это люди, у которых есть средства, чтобы покупать картины, терпеть не могут ничего подлинно художественного? Или именно деньги сделали их тупыми? Почему же у бедняков, умеющих по-настоящему ценить искусство, нет ни фартинга за душой, чтобы украсить свое жилье гравюрой? Обах пристально посмотрел на него. - Что это, социализм? Придя домой, Винсент взял со стола томик Ренана и раскрыл его на заложенной странице. "Чтобы идти в этом мире верным путем, - читал он, - надо жертвовать собой до конца. Назначение человека состоит не в том только, чтобы быть счастливым, он приходит в мир не затем только, чтобы быть честным, - он должен открыть для человечества что-то великое, утвердить благородство и преодолеть пошлость, среди которой влачит свою жизнь большинство людей". Незадолго до рождества Луайе поставили у окна великолепную елку. Через два дня Винсент, прогуливаясь около их дома, увидел, что он ярко освещен и что к парадной двери сходятся соседи. Изнутри доносился говор и смех. Луайе праздновали рождество. Винсент бросился домой, торопливо побрился, переменил рубашку и галстук и поспешил обратно в Клэпхем. У крыльца он должен был минуту-другую постоять, чтобы перевести дыхание. Было рождество, всюду витал дух любви и всепрощения. Винсент поднялся на крыльцо и постучал молотком в дверь. Он услышал знакомые шаги в прихожей, услышал, как знакомый голос кого-то позвал из гостиной. Дверь отворилась. Свет лампы упал на его, лицо. Он посмотрел на Урсулу. Она стояла перед ним с обнаженными руками, в пышном зеленом платье; крупные банты и целый каскад кружев дополняли ее туалет. Никогда она не казалась ему такой прекрасной. - Урсула, - сказал он. По ее лицу пробежала какая-то тень, которая будто повторила все то, что сказала ему Урсула тогда ночью в саду. Он ясно вспомнил каждое ее слово. - Уходите, - бросила Урсула. Она захлопнула перед ним дверь. Утром он отплыл в Голландию. На рождество у Гупиля торговля шла особенно бойко. Господин Обах написал дяде Винсенту письмо, извещая, что его племянник отлучился со службы, не испросив отпуска. Дядя Винсент решил устроить племянника в главный художественный салон на улице Шанталь в Париже. Винсент хладнокровно ответил, что торговать картинами он не будет, - с этим покончено навсегда. Дядя Винсент был уязвлен до глубины души. Он заявил, что умывает руки и за судьбу Винсента отныне не несет никакой ответственности. Однако после рождества он смягчился и устроил своего тезку приказчиком в книжную лавку Блюссэ и Браама в Дордрехте. С тех пор оба Винсента больше не имели друг с другом никаких дел. Винсент-младший прожил в Дордрехте около четырех месяцев. Ему было там ни сладко, ни горько, ни хорошо, ни плохо. Он как бы и не жил там. Однажды в субботу он сел на ночной поезд и уехал из Дордрехта в Ауденбос, а оттуда пешком отправился в Зюндерт. Как чудесно было вдыхать холодный ночной воздух, пронизанный острым запахом вереска. Хотя уже давно стемнело, он различал и сосновые рощи вокруг, и уходящие вдаль болота. Это напоминало ему гравюру Бодмера, которая висела в кабинете отца. Небо было совсем черное, но кое-где сквозь облака сияли звезды. Рассвет еле брезжил, когда он добрался до церковного двора в Зюндерте, - откуда-то издалека, с темных полей, покрытых молодыми всходами, доносилось пение жаворонков. Родители понимали, что сын переживает черные дни. Летом все семейство переехало в Эттен, маленький городок в нескольких километрах от Зюндерта. Теодор получил таи вновь место священника. В Эттене была обширная площадь, обсаженная вязами, на паровике можно было поехать в Бреду - довольно большой, оживленный город. Для Теодора назначение в Эттен было все-таки шагом вперед. Близилась осень. Винсенту надо было снова устраивать свою судьбу. Урсула все еще была не замужем. - Ты не на месте там, в этих магазинах, Винсент, - говорил отец. - Сердце твое внушает тебе служить богу. - Да, ты прав, отец. - Так почему бы тебе не поехать в Амстердам и не начать учиться? - Я поехал бы, но... - Неужели ты в душе все еще колеблешься? - Нет, отец. Мне трудно объяснить это сейчас. Дай мне время подумать. В Эттене проездом побывал дядя Ян, живший в Амстердаме. - Комната в моем доме ждет тебя, Винсент, - сказал он племяннику. - Досточтимый Стриккер пишет, что он подыщет тебе хороших наставников, - добавила мать. В те дни, когда Урсула одарила его страданием, он стал самым обездоленным из всех обездоленных на земле. И он знал, что лучшего образования, чем в Амстердамском университете, он нигде не получит. Ван Гоги и Стриккеры примут его с распростертыми объятиями, ободрят, согреют, поддержат деньгами, снабдят книгами. Но он никак не мог решиться. Урсула была еще в Англии, не замужем. Разузнать о ней что-либо в Голландии не было никакой возможности. Он раздобыл английские газеты, написал по нескольким объявлениям и в конце концов устроился учителем в Рамсгейте - приморском городе в четырех с половиной часах езды по железной дороге от Лондона. 7 Школа мистера Стокса стояла на площади, посреди которой был большой сквер, обнесенный железной оградой. В школе училось двадцать четыре мальчика от десяти до четырнадцати лет. Винсент должен был преподавать французский, немецкий и голландский языки, присматривать за мальчиками после уроков и помогать им мыться по субботам. За это он получал стол, квартиру и ни гроша деньгами. Рамсгейт был унылым городком, но Винсенту в его состоянии он даже нравился. Сам не сознавая того, Винсент в конце концов полюбил свои муки и лелеял их, как любят и лелеют дорогого друга, - непрестанная боль давала ощущение того, что Урсула всегда тут, рядом. Раз ему нельзя быть с той, которую он любит, ему все равно, где жить. Он хотел лишь одного - чтобы никто не мешал ему нести ту тяжесть, которую взвалила на него Урсула. - Вы не могли бы дать мне немножко денег, мистер Стоке? - спросил Винсент. - Хотя бы на табак и одежду... - Ну нет, с какой же стати? - отвечал Стоке. - Ведь я в любое время найду учителя только за стол и квартиру. В ближайшую субботу Винсент с утра пешком пошел в Лондон. Путь был долгий, а жара не спадала до самого вечера. Наконец он добрался до Кентербери. Здесь он немного отдохнул в тени деревьев, окружавших старинный собор. Затем побрел дальше и заночевал на песчаном берегу небольшого пруда, под буками и вязами. Проснулся он в четыре часа утра - на заре защебетали птицы и разбудили его. К полудню он был близ Чатама, и вдали за низкими затопленными лугами уже виднелась Темза и густой лес мачт. Вечером Винсент вошел в знакомые предместья Лондона и, несмотря на усталость, поспешил к дому Луайе. Желание быть ближе к Урсуле, заставившее его вновь приехать в Англию, властно захватило все его существо, как только он подошел к ее дому. Здесь, в Англии, Урсула еще принадлежала ему, ибо он мог ощутить ее присутствие. Сердце громко стучало. Винсент был не в силах успокоиться. Он прислонился к дереву, чувствуя тупую боль, описать которую слова были бессильны. Но вот лампа в гостиной погасла, затем погас свет и в ее спальне. Дом погрузился в темноту. Усилием воли Винсент сдвинулся с места и, спотыкаясь, поплелся по Клэпхем-роуд. Когда дом Урсулы остался позади, он понял, что потерял ее вновь. Рисуя себе женитьбу на Урсуле, он уже не мыслил ее в роли жены преуспевающего торговца картинами. Он видел ее терпеливой, верной женой проповедника - рука об руку с ним она работает в трущобах, они посвятили себя служению беднякам. Почти каждую субботу он ходил в Лондон, но возвращаться в понедельник к началу уроков ему было трудно. Иногда он отправлялся в пятницу с вечера, шел ночь, день и еще ночь - и все лишь для того, чтобы поглядеть, как воскресным утром Урсула выходит из дома, торопясь в церковь. У него не было денег ни на хлеб, ни на теплый угол под крышей, и, когда наступила зима, он жестоко мерз. Возвращаясь на рассвете в Рамсгейт по понедельникам, он дрожал от озноба, усталости и голода. Только к концу недели ему удавалось оправиться и восстановить силы. Через несколько месяцев Винсент подыскал себе службу получше - в методистской школе в Айлворте. Школа принадлежала мистеру Джонсу, священнику большого прихода. Он нанял Винсента учителем, но скоро сделал его своим помощником в церкви. И снова в воображении Винсента переменилась вся картина будущего. Урсула уже не была более женой бродячего проповедника и не трудилась в трущобах, она была женой сельского священника, она помогала своему мужу во всех приходских делах, как помогала его мать отцу. Он уже видел, как счастлива Урсула, с каким одобрением она отнеслась к тому, что он покинул мир узколобых коммерсантов, покинул Гупиля и теперь трудится на благо человечества. О том, что день свадьбы Урсулы все приближается, он старался не думать. Того, другого, ее жениха, он ни на минуту не представлял себе живым человеком. Ему всегда казалось, что отказ Урсулы - это следствие некоего изъяна в нем самом и что от этого изъяна он должен каким-то путем избавиться. А какой же путь вернее, чем путь служения богу? У Джонса учились дети лондонских бедняков. Однажды Джонс дал Винсенту адреса и отправил его пешком в Лондон собирать с родителей плату за учение. Так Винсент оказался в трущобах Уайтчепела. Здесь били в нос отвратительные запахи, многодетные семьи ютились в холодных, убогих жилищах, голод и недуг так и сквозили в каждом взгляде умных глаз. Многие отцы семейств тайком продавали здесь тухлое мясо, торговать которым было запрещено. Винсент видел целые семьи, дрожавшие в своих лохмотьях от холода, питавшиеся похожей на помои похлебкой, сухими корками и вонючим мясом. До самого вечера Винсент слушал их рассказы о нищете и лишениях. Он рад был случаю побывать в Лондоне, потому что на обратном пути мог взглянуть на дом Урсулы. Но трущобы Уайтчепела вытеснили из его сознания всякую мысль о ней, и в Клэпхем он так и не пошел. В Айлворт он возвратился, не принеся мистеру Джонсу ни фартинга. В четверг вечером во время службы Джонс сделал вид, что ему стало плохо, и оперся на плечо своего помощника. - Сегодня я страшно устал, Винсент. Ведь вы уже писали проповеди, не правда ли? Прочтите одну из них. Посмотрим, какой из вас получится священник. Винсент с трепетом поднялся на кафедру. Он весь покраснел и не знал, куда девать руки. Голос у него сразу осип, он говорил запинаясь. С огромным усилием он вспоминал те закругленные фразы, которые столь искусно писал на бумаге. Но он чувствовал, что его ликующий дух парит, прорываясь сквозь неловкие слова и неуклюжие жесты. - Вы говорили великолепно, - сказал мистер Джонс. - На будущей неделе я пошлю вас в Ричмонд. Стоял погожий осенний денек, и идти вдоль Темзы из Айлворта в Ричмонд было восхитительно. В воде, словно в зеркале, отражалось синее небо и высокие каштаны с неопавшей желтой листвой. Из Ричмонда мистеру Джонсу написали, что молодой проповедник-голландец там понравился, и добрый Джонс решил дать Винсенту возможность выдвинуться. У Джонса был большой приход в Тэрнем-Грин - многочисленная паства была настроена там весьма скептически. Если Винсент с успехом произнесет проповедь в Тэрнем-Грин, ему можно будет доверить кафедру где угодно. Для своей проповеди Винсент выбрал псалом сто восемнадцатый, стих девятнадцатый: "Странник я на земле; не скрывай от меня заповедей Твоих". Он говорил просто и горячо. Его молодость, огонь, его тяжеловесная сила, массивная голова и пронзительные глаза - все это произвело на прихожан огромное впечатление. Многие подходили к Винсенту и благодарили его за проповедь. Он пожимал им руки и недоуменно улыбался. Когда из церкви вышел последний прихожанин, он тихонько выскользнул в заднюю дверь и зашагал к Лондону. Разразилась гроза. Винсент не захватил с собой ни шляпы, ни пальто. Вода в Темзе, особенно у берегов, пожелтела. На горизонте вспыхивали молнии, плыли огромные серые тучи, из которых косыми струями хлестал дождь. Винсент вымок до нитки, но только прибавил шагу. Наконец он добился успеха! Он нашел себя. Он положит свою удачу к ногам Урсулы, разделит ее с нею. Дождь барабанил по узенькой белой тропинке и раскачивал кусты боярышника. В стороне виднелся какой-то городок - его башни, мельницы, черепичные крыши и домики в готическом стиле словно встали с гравюры Дюрера. Винсент упорно шагал к Лондону, вода хлестала ему в лицо, хлюпала в башмаках. Лишь на исходе дня добрался он до дома Луайе. Над городом сгущались пепельно-серые сумерки. Еще не дойдя до дома, он уловил звуки музыки, голоса скрипок. Это удивило его, он не мог понять, что здесь случилось. Весь дом был ярко освещен. Около крыльца, в пелене дождя, вереницей стояли кареты. Винсент увидел, что в гостиной танцуют. Старик возница сидел на козлах, укрывшись от дождя под большущим зонтом. - Что тут происходит? - спросил Винсент. - Надо полагать, свадьбу справляют. Винсент прислонился к карете, вода струйками стекала с его рыжих волос на лицо. Шло время, и наконец открылась парадная дверь. В ее проеме показалась Урсула с высоким, стройным мужчиной. Из дома хлынула шумная толпа гостей, они хохотали и пригоршнями разбрасывали рис. Винсент отступил в тень за карету. Туда уже усаживались Урсула и ее муж. Кучер стегнул лошадей. Лошади тронули. Винсент, пригибаясь, побежал рядом и приник лицом к мокрому окну кареты. Мужчина крепко, обеими руками обхватил Урсулу и взасос целовал ее. Карета укатила. Что-то тонкое оборвалось в груди Винсента, оборвалось без возврата. Чары рассеялись. Он и не знал, что это может произойти так легко. Под проливным дождем он потащился обратно в Айлворт, собрал свои пожитки и уехал из Англии навсегда. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. БОРИНАЖ 1 Морской офицер высшего ранга, вице-адмирал голландского флота Иоганнес Ван Гог стоял в глубине адмиралтейского двора на крыльце своей обширной резиденции, предоставленной ему безвозмездно. В честь приезда племянника он надел парадную форму - на плечах красовались золотые эполеты. Над массивным ван-гоговским подбородком выдавался крупный, с резко очерченной острой спинкой нос, над которым сходились крутые бугристые надбровья. - Рад видеть тебя, - приветствовал Винсента дядя. - С тех пор как мои дети переженились и уехали, дом совсем опустел. Они поднялись по широкой внушительной лестнице, дядя Ян распахнул двери. Винсент шагнул в комнату и поставил там свои чемодан. Большое окно выходило прямо на Адмиралтейство. Дядя Ян присел на край кровати, стараясь держаться как можно проще, насколько ему позволял расшитый золотом мундир. - Мне было приятно услышать, что ты решил учиться и стать священником, - сказал он. - Из семейства Ван Готов кто-нибудь всегда служил богу. Винсент вытащил трубку и старательно набил ее табаком - он делал это всякий раз, когда хотел выиграть минутку, чтобы поразмыслить. - Видите ли, я хотел бы стать проповедником в сразу приняться за дело. - Прошу тебя, Винсент, не вздумай идти в проповедники. Это невежественные люди, и бог знает какую чепуху они проповедуют. Нет, мой мальчик, Ван Гоги всегда учились в университете и были священниками. А теперь тебе надо разобрать свои вещи. Обед в восемь. Как только широкая спина вице-адмирала скрылась за дверью, Винсент почувствовал легкую грусть. Он оглядел комнату. Кровать была широкая и удобная, шкаф вместительный, а низкий и гладкий письменный стол словно манил к себе. Но Винсент испытывал какую-то неловкость, - такое чувство всегда бывало у него в присутствии незнакомых людей. Он схватил свою кепку и выбежал на площадь Дам. Перейдя ее, он наткнулся на еврея-букиниста, который выставил на продажу чудесные гравюры. Винсент долго рылся в них, купил тринадцать листов, зажал их под мышкой и, не торопясь, берегом канала пошел домой, вдыхая крепкий запах дегтя. Когда Винсент осторожно, чтобы не испортить стены, пришпиливал офорты, в дверь постучали. Вошел преподобный Стриккер. Он, хотя и не был Ван Гогом, тоже доводился Винсенту дядей: он был женат на сестре его матери. Стриккера как духовного пастыря хорошо знали в Амстердаме и считали умным человеком. Одет он был в добротный черный костюм изящного покроя. После первых приветствий священник сказал: - Я договорился с Мендесом да Коста, это известный знаток классических языков, он будет учить тебя латыни и греческому. Живет он в еврейском квартале, в понедельник в три часа ты пойдешь туда на первый урок. Но зашел я не из-за этого, а чтобы пригласить тебя на завтрашний воскресный обед. Твоя тетка Виллемина и кузина Кэй непременно хотят тебя видеть. - Я очень рад. К какому часу мне прийти? - В полдень, после поздней заутрени. - Пожалуйста, передайте от меня привет всему вашему семейству, - попросил Винсент, когда преподобный Стриккер взял свою черную шляпу и увесистый требник. - До завтра, - сказал дядя и вышел. 2 Бульвар Кейзерсграхт, где жили Стриккеры, принадлежал к числу самых аристократических в Амстердаме. Это был один из тех бульваров, что идут вдоль четырех главных амстердамских каналов, которые начинаются в южной части гавани и, подковой обогнув центр города, вновь упираются в нее с севера. Все здесь было аккуратно, все сияло чистотой, нигде не увидишь и следа "кроса" - таинственного зеленого мха, уже столетия покрывающего воду каналов в других, более скромных районах. Дома на бульваре были чисто фламандского стиля: узкие, крепкие, плотно прижатые друг к другу, словно строгие шеренги пуританского войска, вытянувшиеся по команде "смирно". На следующий день, прослушав проповедь дяди Стриккера, Винсент направился к его дому. Яркое солнышко разогнало пепельно-серые облака, вечно плывущие по голландскому небу, воздух в эти редкостные минуты сверкал и лучился. Винсент шел не торопясь, у него было много времени. Он задумчиво смотрел, как борются с течением поднимающиеся по каналу лодки. Это были почерневшие от воды, длинные плоскодонные лодки, с острым носом и такой же острой кормой, с небольшими трюмами для груза. От носа к корме были протянуты веревки, на которых сушилось белье. Отец семейства упирал шест в дно, изогнувшись в мучительном напряжении, налегал на него плечом и делал несколько шагов, а лодка скользила вперед из-под его ног. Жена, полная, коренастая, краснощекая, неизменно сидела на корме и правила неуклюжим деревянным рулем. Дети играли с собакой и через каждые пять минут заползали в дощатую будку, служившую им жилищем. Дом преподобного Стриккера был построен как все дома фламандской архитектуры, - узкий, трехэтажный, с продолговатой башенкой, украшенной пышными арабесками; в башенке было прорезано окно. Над окном торчал брус с железным крюком на конце. Тетя Виллемина поздоровалась с Винсентом и провела его в столовую. Здесь висел портрет Кальвина работы Ари Шеффера, на буфете сиял серебряный сервиз. Стены были отделаны темными деревянными панелями. Глаза Винсента не успели еще приноровиться к сумраку комнаты, как откуда-то из тени выступила высокая, стройная молодая женщина и сердечно поздоровалась с ним. - Вы, конечно, меня не знаете, - голос ее звучал очень мягко, - я ваша двоюродная сестра Кэй. Пожимая ей руку, Винсент впервые за много месяцев ощутил нежность и теплоту женского тела. - Мы никогда не встречались, - говорила Кэй тем же сердечным тоном. - Как это странно, ведь мне уже двадцать шесть лет, а вам... сколько же вам?.. Винсент молчал, разглядывая ее. Прошло несколько секунд, прежде чем он сообразил, что необходимо ответить. Чтобы как-нибудь выйти из глупого положения, он громко выпалил: - Двадцать четыре. Меньше, чем вам. - О да. И, говоря по правде, все это не так уж удивительно. Вы никогда не бывали в Амстердаме, а я не бывала в Брабанте. Но боюсь, что я плохая хозяйка. Садитесь, прошу вас. Он присел на краешек стула. И тут с ним произошло что-то странное - из неотесанного мужлана он превратился в учтивого светского человека. Он сказал: - Мама не раз выражала желание, чтобы вы к нам приехали. Брабант, надо думать, вам бы понравился. Там очень красиво. - Я знаю. Тетя Анна писала и приглашала меня несколько раз. Я собираюсь туда в самое ближайшее время. - Да, непременно приезжайте, - сказал Винсент. Он почти не слушал Кэй и машинально отвечал на ее вопросы. Всем своим существом он впивал ее красоту с неутолимой жаждой мужчины, слишком долго томившегося у студеного родника одиночества. Черты лица у Кэй были, как у большинства голландок, крупные, но отточенные и отшлифованные до изящества. Волосы ее не были ни пшенично-желтые, ни красно-рыжие, как у других ее соотечественниц, нежно-золотистый цвет причудливо сочетался в них с ярко-огненным блеском, рождая теплое, мягкое сияние. Она оберегала свое лицо от солнца и ветра; белизна ее подбородка незаметно переходила в румянец щек, как на полотнах старых голландских мастеров. Глаза у нее были темно-синие, радость жизни так и искрилась в них, а полные губы были чуть-чуть приоткрыты, словно для поцелуя. Видя, что Винсент молчит, она спросила: - О чем вы думаете, кузен? Вы чем-то озабочены? - Я думаю, что Рембрандт, наверное, захотел бы писать вас. Кэй негромко рассмеялась, смех у нее был грудной и сочный. - Рембрандт, кажется, любил писать только безобразных старух? - Нет, - возразил Винсент, - он писал красивых старух, бедных и несчастных, тех, которые в печали и горе обрели свою истинную душу. Кэй в первый раз внимательно всмотрелась в Винсента. Когда он вошел в комнату, она лишь бегло скользнула по нему взглядом, отметив копну ярко-рыжих волос и крупное, грубоватое лицо. Теперь она разглядела полные губы, глубоко посаженные горящие глаза, высокий ван-гоговский лоб и могучий подбородок, направленный прямо на нее. - Простите меня, я сказала глупость, - тихо, почти шепотом извинилась она. - Я понимаю, что вы хотели сказать о Рембрандте. Рисуя этих согбенных старцев, чьи лица избороздили безнадежность и страдания, он проникает в самую сущность красоты. - О чем это вы так серьезно толкуете, дети? - спросил досточтимый Стриккер, появляясь в дверях. - Мы знакомились, - ответила Кэй. - Почему ты не сказал мне, что у меня есть такой милый кузен? В столовую вошел еще один мужчина, высокий и стройный, с открытой, обаятельной улыбкой. Кэй встала и нежно поцеловала его. - Кузен Винсент, - сказала она, - это мой муж, минхер Вос. Она вышла и через несколько минут возвратилась с двухлетним кудрявым мальчиком; у него было задумчивое лицо и синие материнские глаза. Кэй взяла его на руки. Вос обнял и ее и ребенка. - Садись вот здесь, возле меня, Винсент, - сказала тетя Виллемина. Кэй сидела напротив Винсента, а по обе стороны от нее - Вос и дядя Ян. Теперь, когда ее муж был рядом, она забыла о Винсенте. Румянец на ее щеках заиграл ярче. Однажды, когда ее муж тихо, сдержанным тоном сказал что-то остроумное, она быстро наклонилась в поцеловала его. Трепетные волны их любви захлестывали Винсента. Впервые после того рокового воскресенья прежняя боль, причиненная Урсулой, поднялась в нем из каких-то таинственных глубин и властно охватила его душу и тело. Когда он увидел это маленькое семейство, где царили радостное единение и привязанность, ему стало ясно, что все эти тоскливые месяцы он жаждал, отчаянно жаждал любви и что совладать с этой жаждой не так-то просто. 3 Каждое утро Винсент вставал до рассвета и садился читать Библию. Около пяти часов он выглядывал в окно, выходившее на двор Адмиралтейства, и смотрел на рабочих, - длинной, неровной вереницей их черные фигуры вливались в ворота. По Зейдер-Зее сновали пароходики, а вдали, у деревушки, на другом берегу залива Эй, он различал плывущие мимо бурые паруса. Когда солнце поднималось высоко и под его лучами таял туман, стоявший над штабелями леса, Винсент отходил от окна, завтракал куском сухого хлеба, выпивал стакан пива и садился на семь часов штурмовать латынь и греческий. После четырех или пяти часов сосредоточенной работы голова становилась тяжелой; нередко Винсента бросало в жар, мысли у него путались. Он не знал, как после всех этих лет, полных душевной смуты, заставить себя регулярно и упорно заниматься. Он зубрил грамматику до тех пор, пока солнце не начинало клониться к закату - тогда наступал час урока у Мендеса да Коста. Винсент обычно ходил к нему по Бейтенкант, огибал часовню Аудезейдс, Старую и Южную церкви и выходил на извилистые улочки, где были разбросаны кузницы, бондарные и литографские мастерские. Глядя на Мендеса, Винсент всякий раз вспоминал "Подражание Иисусу Христу" Рейпереса. Это был классический тип еврея с мудрыми, глубоко запавшими глазами, сухим, тонким, одухотворенным лицом и мягкой остроконечной бородкой стародавних раввинов. В еврейском квартале в этот поздний час было душно. Винсенту, просидевшему семь часов над греческим и латынью и еще несколько часов убившему на голландскую историю и грамматику, хотелось поболтать с Мендесом о картинах. Однажды он принес своему учителю "Крещение" Мариса. Подставляя лист под пыльный сноп солнечных лучей, падавших из высокого окна, Мендес держал "Крещение" в своих тонких, костлявых пальцах. - Это хорошо, - сказал он с гортанным еврейским акцентом. - Тут схвачен всеобщий дух религий. Усталость Винсента как рукой сняло. Он начал с воодушевлением рассказывать о творчестве Мариса. Мендес тихонько покачивал головой. Ведь преподобный Стриккер платил ему большие деньги за то, чтобы он учил Винсента латыни и греческому. - Винсент, - сказал он спокойно, - Марис чудесный художник, но время идет, не лучше ли нам приняться за дело? Как вы считаете? Винсент вынужден был согласиться. По пути домой, после двухчасового урока, он часто останавливался и заглядывал в окна домов, где работали столяры, плотники и корабельные поставщики. Двери винного погреба были распахнуты настежь, и люди с фонарями то и дело входили и выходили оттуда, исчезая в темноте. Дядя Ян уехал на неделю в Хелвойрт. Как-то вечером, зная, что Винсент остался один в большом доме на адмиралтейском дворе, к нему пришли Кэй и Вос и пригласили его обедать. - Заходите к нам каждый вечер, пока не вернется дядя Ян, - сказала Кэй. - Мама просит вас обедать с нами каждое воскресенье после церковной службы. После обеда все садились играть в карты, но так как Винсент играть не умел, он устраивался в тихом уголке и читал книгу Огюста Грюзона "История крестовых походов". Отсюда он мог видеть Кэй, смотреть, как она улыбается своей быстрой, многозначительной улыбкой. Она встала из-за стола и подошла к нему. - Что вы читаете, кузен Винсент? Он назвал книгу и добавил: - Это чудная книжка, я сказал бы, что она написана в духе Тейса Мариса. Кэй улыбнулась. Он всегда приплетает эти странные литературные аналогии. - Почему же Тейса Мариса? - спросила она. - Прочтите - и вы увидите, как это похоже на полотна Мариса, когда автор описывает древний замок на скале, сумерки осенних лесов, а вдали - темные поля и пахаря, идущего за белой лошадью. Пока Кэй читала страницу, Винсент принес ей кресло. Она взглянула на Винсента, ее синие глаза потемнели в задумчивости. - Да, - сказала она, - это похоже на Мариса. Писатель и художник пользуются разными средствами, но выражают одну и ту же мысль. Винсент взял книгу и быстро провел пальцами по странице. - А вот эту строчку можно найти у Мишле или Карлейля! - Знаете, кузен Винсент, для человека, который так мало учился, вы удивительно образованны. Вы и сейчас много читаете? - Нет, и хотел бы, да не могу. По правде сказать, это теперь мне уже не нужно, все можно найти в Писании, которое совершеннее и прекраснее любой книги. - Ох, Винсент, - воскликнула Кэй, быстро вставая, - это так не похоже на вас! Винсент удивленно уставился на нее. - Вы мне гораздо больше нравитесь, когда ищете Тейса Мариса в "Истории крестовых походов", хотя отец и говорит, что вам надо быть сосредоточенней и не думать о подобных вещах. А сейчас вы толкуете, как заплесневелый деревенский священник. Вос подошел к ним и сказал: - Карты сданы, Кэй. Кэй посмотрела секунду в глаза Винсента, сверкавшие под низко нависшими бровями, как раскаленные угли, потом взяла мужа за руку, и они снова сели за карты. 4 Мендес да Коста, видя, что Винсенту нравится говорить с ним на общие темы, несколько раз в неделю находил предлог проводить своего ученика после урока. Однажды он завел Винсента в самую интересную часть города - это была окраина, тянувшаяся от Лейденской гавани близ парка Вондела и до вокзала. Тут было множество лесопилен и домиков рабочих с крохотными садиками - люди здесь жили очень тесно. Узенькие каналы то и дело пересекали улицы. - Как это, должно быть, замечательно - служить священником в таком месте, - произнес Винсент. - Да, - отозвался Мендес, набивая трубку и протягивая треугольный кисет Винсенту, - этим людям бог и религия гораздо нужнее, чем нашим друзьям из богатых кварталов. Они шли по легкому деревянному мостику, до странности похожему на мостики в Японии. Винсент остановился и спросил: - Что вы хотите сказать этим, минхер? - У этих рабочих, - ответил Мендес, плавно проведя рукой в воздухе, - трудная жизнь. Если они болеют, у них нет денег на доктора. Если сегодня они не работают, завтра у них не будет хлеба, а работа их тяжела. Жилища у них, как вы сами видите, тесные и убогие. Нужда и несчастье всегда на пороге. Жизнь обделила их своими благами - им нужен бог для утешения. Винсент зажег трубку и бросил спичку в канал. - Ну, а люди в других кварталах? - спросил он. - Они хорошо одеваются, живут в достатке, у них всегда есть деньги на черный день. Бог, по их представлениям, - богатый старик, весьма довольный тем, как он устроил дела на земле. - Одним словом, - заметил Винсент, - они малость заплесневели. - Что вы! - воскликнул Мендес. - Я этого не говорю. - Но это говорю я. В тот вечер Винсент разложил перед собой свои греческие книги и долго сидел, уставившись в стену. В памяти его всплывали лондонские трущобы, грязь и нищета, он вспомнил о своем желании стать проповедником и помогать беднякам. Затем он представил себе прихожан в церкви дяди Стриккера. Это были состоятельные, образованные люди, они знали толк в благах жизни и умели ими пользоваться. Проповеди дяди Стриккера были прекрасны, они воистину утешали, но кто из его прихожан нуждался в утешении? С тех пор как Винсент поселился в Амстердаме, прошло полгода. Он уже начал осознавать, что прилежный труд едва ли заменит ему природные способности. Отодвинув словари и грамматику, он взялся за алгебру. В полночь приехал дядя Ян. - Я увидел, что в твоей комнате свет, - сказал вице-адмирал. - А сторож говорит, что ты утром в четыре часа уже разгуливал по Адмиралтейству. Сколько же часов в день ты работаешь? - Как когда. От одиннадцати до двенадцати. - До двенадцати! - Дядя Ян покачал головой. Лицо у него становилось все огорченней. Вице-адмиралу было трудно примириться с мыслью, что в роду Ван Гогов есть тупица и неудачник. - Почему же так много? - Надо сделать все, что положено, дядя Ян. Мохнатые брови дяди Яна поползли вверх. - Ну, как бы то ни было, - сказал он, - а я обещал твоим родителям позаботиться о тебе. Поэтому будь любезен лечь спать и никогда не засиживайся так поздно. Винсент отодвинул тетради. Ему не нужен был сон, не нужны были ни любовь, ни сочувствие, ни развлечения. Ему нужно было одно - вызубрить эту латынь и греческий, алгебру и грамматику, чтобы выдержать экзамен, поступить в университет, получить сан священника и начать на деле служить богу. 5 К началу мая, прожив в Амстердаме ровно год, Винсент почувствовал, что ему не суждено одолеть науки. Пока это было не признание факта, а лишь мысль о возможности неудачи, и всякий раз, как ему приходила такая мысль, он, стараясь отделаться от нее, задавал своему мозгу как можно более тяжкую работу. Он ничуть бы не беспокоился, если бы речь шла только о трудностях и о его явной неспособности справиться с ними. Но его днем и ночью мучил другой вопрос: хочет ли он быть таким же умным, благовоспитанным духовным пастырем, как дядя Стриккер? Что будет с его мечтой о служении нищим, страждущим и угнетенным, если ему еще целых пять лет придется думать об одних склонениях и алгебраических формулах? Как-то, в последних числах мая, под вечер, когда урок уже кончился, Винсент сказал Мендесу: - Минхер да Коста, у вас не найдется времени погулять со мной? Мендес догадывался, какое смятение переживает Винсент, он знал, что юноша вот-вот должен на что-то решиться. - Ну, конечно. Я все равно хотел прогуляться. Воздух после дождя такой чистый. С удовольствием пройдусь с вами. Мендес обмотал шею шерстяным шарфом и надел черное пальто с высоким воротником. Они шли, минуя синагогу, в которой три с лишним столетия назад был отлучен Барух Спиноза, а через несколько кварталов увидели старый дом Рембрандта на Зеестраат. - Он умер нищим и отверженным, - сказал, не повышая голоса, Мендес, когда старый дом остался позади. Винсент быстро взглянул на него. Мендес умел проникать в сущность дела раньше, чем о нем заходила речь. У этого человека был необыкновенно гибкий ум: все, что он слышал, видимо, проникало в самые сокровенные глубины его сознания. Дядя Ян и дядя Стриккер - те совсем другие, от них, что им ни скажи, все отскакивает, как от стенки, - или "да", или "нет". А вот Мендес непременно прежде окунет твою мысль в глубокий колодец своей древней мудрости, а потом уже отзовется на нее. - Но все же он умер счастливым, - сказал Винсент. - О да, - согласился Мендес, - он выразил себя во всей полноте и знал цену тому, что создал. Он - единственный из всех людей своего времени, кому это удалось. - Что с того, если он знал себе цену? А вдруг он заблуждался? Вдруг мир был прав, отвергая его? - Это не-имело значения. Не писать Рембрандт не рог. Хорошо он писал или плохо - не важно, но только Живопись делала его человеком. Искусство тем и дорого, Винсент, что оно дает художнику возможность выразить себя. Рембрандт сделал то, что считал целью своей жизни, и в этом его оправдание. Даже если бы его искусство ничего не стоило, то и тогда он прожил бы свою жизнь в тысячу раз плодотворнее, чем если бы подавил свой порыв и стал богатейшим купцом Амстердама. - Да, конечно. - И если произведения Рембрандта сегодня дают радость всему миру, - продолжал Мендес развивать свою мысль, - то это уже не имеет никакого отношения к Рембрандту. Он прожил свою жизнь сполна, он сделал свое дело, хотя его продолжали травить, даже когда он был уже в могиле. Книга его жизни закрылась, и какая чудесная это была книга! Его упорство, его приверженность идее - вот что важно, а отнюдь не достоинства его картин. У залива Эй они остановились, глядя, как рабочие грузят песком телеги, а потом долго шли по узеньким улицам, мимо увитых плющом садовых решеток. - Ну, а как молодому человеку узнать, правильную ли он избрал дорогу? Предположим, он считает какое-то дело делом своей жизни, а потом убеждается, что он совсем не подходит для этого? Мендес высвободил подбородок из воротника пальто, его черные глаза заблестели. - Глядите, Винсент, какой красный отсвет падает от солнца вон на те серые облака! - воскликнул он. Они вышли к гавани. В Зейдер-Зее, на фоне заката, отражались и мачты кораблей, и дома на набережной, и деревья. Мендес набил трубку и протянул, кисет Винсенту. - Я уже курю, минхер, - заметил Винсент. - Ах да, в самом деле. А не пройти ли нам вдоль дамбы до Зеебурга? Там еврейское кладбище, и мы посидим немного у могил моих родных. Они молча шагали вперед, и ветер относил в сторону дым их трубок. - Ни в чем нельзя быть уверенным твердо, Винсент, - сказал Мендес. - Можно лишь найти в себе мужество и силы делать то, что вы считаете правильным. Может статься, что вы и ошибались, но по крайней мере вы сделали, что хотели, а это самое главное. Вы должны поступать так, как велит вам разум, и пусть судит бог, что из этого выйдет. Если вы сейчас уверены в том, что призваны так или иначе служить создателю, то эта ваша уверенность должна стать для вас единственной путеводной нитью. Верьте себе и не робейте. - А если я недостаточно подготовлен? - Недостаточно подготовлены служить господу? - переспросил Мендес, еле заметно улыбаясь. - Нет, недостаточно подготовлен, чтобы стать таким ученым служителем церкви, какие выходят из университета. Мендес отнюдь не собирался давать Винсенту советы, он хотел лишь побеседовать с ним в самой общей форме, а потом пусть юноша сам решает свою судьбу. Вот они и дошли до еврейского кладбища. Тут все было просто, кругом стояли каменные надгробья с древнееврейскими надписями, росли кусты бузины, кое-где пятнами темнела высокая, густая трава. Мендес и Винсент подошли к каменной скамье на участке, отведенном для семьи да Коста, и присели на нее. Винсент спрятал трубку в карман. На кладбище в этот вечерний час было безлюдно, ни один звук не нарушал тишины. - У каждого есть нечто свое, свой неповторимый характер, Винсент, - промолвил Мендес, глядя на могилы, в которых покоились его родители. - И если человек считается с этим, то, что бы он ни делал, в конце концов все бывает хорошо. Если бы вы продолжали служить продавцом картин, целостность вашего характера сделала бы вас хорошим продавцом. Так и с вашим служением богу. Настанет срок, и вы выразите себя во всей полноте, какой бы путь вы для себя ни избрали. - А что, если я брошу Амстердам и не стану профессиональным священником? - Это не имеет значения. Вы можете уехать в Лондон и стать там проповедником, или служить в магазине, или крестьянствовать в Брабанте. Чем бы вы ни занялись, вы все будете делать на совесть. Я чувствую в вашей натуре что-то очень хорошее, вы станете настоящим человеком. Вероятно, вы не раз будете считать себя неудачником, но в конце концов выразите себя, и это будет оправданием вашей жизни. - Спасибо вам, минхер да Коста. Как помог мне этот разговор. Мендес зябко поежился. Каменная скамья, на которой они сидели, была холодна, и солнце уже скрылось за морем. Они встали. - Пойдемте, Винсент, - сказал Мендес. 6 На другой день, когда город уже окутывали вечерние сумерки, Винсент стоял у окна, глядя на Адмиралтейство. На фоне бледного неба нежно рисовалась вереница тополей, высоких и стройных. "Раз я не в ладах со школьной наукой, - рассуждал Винсент сам с собой, - значит ли это, что я совсем бесполезный человек? В конце концов разве латынь и греческий непосредственно связаны с любовью к ближнему?" Внизу по двору Адмиралтейства прогуливался дядя Ян. Вдали можно было различить мачты судов, стоявших в доках, а рядом совершенно черного "Атье" в окружении красных и серых мониторов. "Я хочу всегда, всю жизнь служить богу, а не чертить треугольники и окружности. Я никогда не мечтал о большом приходе и о блестящих проповедях. Я хочу быть с униженными и страждущими - и хочу быть сейчас, сейчас, а не через пять лет!" Зазвонил колокол, и со двора Адмиралтейства через ворота хлынула толпа рабочих. Фонарщик начал зажигать фонари. Винсент отошел от окна. Он прекрасно понимал, что за этот год и отец, и дядя Ян, и дядя Стриккер потратили на него много времени и средств. Если он бросит ученье, они будут считать свои деньги пропавшими даром. Что ж, он старался на совесть, изо всех сил. Работать больше двенадцати часов в сутки он не в силах. Очевидно, ученые занятия не для него. Он начал слишком поздно. Если он, неся людям слово божье, завтра же станет проповедником, будет ли это означать, что он потерпел неудачу? Если он исцелит болящего, ободрит уставшего, утешит грешника, обратит неверующего - неужели и тогда он будет неудачником? Родные, конечно, так и скажут. Они скажут, что он вечный неудачник, пустой и неблагодарный человек, паршивая овца в роду Ван Гогов. "Чем бы вы ни занялись, - сказал Мендес, - вы все будете делать на совесть. В конце концов вы выразите себя, и это будет оправданием вашей жизни". Проницательная Кэй с удивлением уже разглядела в нем задатки узколобого захолустного священника. Да, таким он и будет, если останется в Амстердаме, где его истинные порывы глохнут с каждым днем. Он знает, где его место, а Мендес вселил в него мужество занять это место. Пусть близкие проклянут его, теперь ему уже все равно. Разве можно думать о самом себе, когда речь идет о боге? Он быстро уложил свой чемодан и вышел из дома, ни с кем не простившись. 7 Бельгийский евангелический комитет, куда входили преподобный ван ден Бринк, де Йонг и Питерсен, предполагал открыть в Брюсселе новую бесплатную школу, где ученики должны будут вносить лишь небольшую сумму за питание и квартиру. Винсент обратился в комитет, и его приняли в школу. - Через три месяца, - заявил преподобный Питерсен, - вы получите назначение где-нибудь в Бельгии. - Если он будет достаточно подготовлен, - угрюмо бросил преподобный де Йонг, обернувшись к Питерсену. Де Йонг в молодости, работая мельником, потерял большой палец, и это толкнуло его на путь богословия. - От проповедника, господин Ван Гог, прежде всего требуется умение говорить с людьми и доступно и красиво, - предупредил преподобный ван ден Бринк. Из церкви, где происходила эта беседа, преподобный Питерсен вышел вместе с Винсентом; когда они оказались под ослепительным брюссельским солнцем, Питерсен взял его под руку. - Я очень рад, что вы поступаете к нам, мой мальчик, - сказал он. - В Бельгии столь многое предстоит сделать, и вы с вашим молодым пылом, думается мне, очень здесь пригодитесь. Винсент не знал, что греет его сильнее, теплое ли солнышко или неожиданная благосклонность священника. Они шагали по узенькой улице, которую с обеих сторон, словно утесы, обступали шестиэтажные каменные здания. Винсент не находил слов, чтобы ответить Питерсену. Наконец Питерсен остановился. - Ну, мне в эту сторону, - сказал он. - Вот моя визитная карточка, и когда у вас выдастся свободный вечер, загляните ко мне. Буду рад потолковать с вами. В евангелической школе оказалось всего три ученика, включая Винсента. Их препоручили учителю Бокме - низенькому жилистому человечку, с лицом, которое было словно вогнуто внутрь: если бы от его бровей к подбородку провести отвесную линию, она не коснулась бы ни носа, ни губ. Товарищи Винсента были девятнадцатилетние деревенские парни. Быстро подружившись между собой, они принялись издеваться над Винсентом. - Я хотел бы стать в душе как можно смиреннее, mourir a moi-meme [умереть в себе (фр.)], - сказал как-то Винсент, еще не подозревая ничего дурного, одному из них. И вот, видя, как он зубрит лекцию на французском или потеет над каким-нибудь ученым фолиантом, они всякий раз допытывались: - Ты что, Ван Гог, снова умираешь в себе? Но самые жестокие стычки разгорались у Винсента с учителем Бокмой. Бокма хотел сделать из своих учеников хороших ораторов - вечером на дому каждый должен был подготовить проповедь и прочесть ее на другой день на уроке. Одноклассники Винсента сочиняли бойкие, примитивные речи и уверенно произносили их наизусть. Винсент же писал свои проповеди с трудом, вкладывая душу в каждую строчку. То, что ему хотелось сказать, он чувствовал всем своим существом, но когда он отвечал в классе, язык у него будто отнимался. - Ну какой из вас проповедник, Ван Гог, - распекал его Бокма, - если вы даже двух слов связать не можете? Кто вас будет слушать? Бокма просто рассвирепел, когда Винсент наотрез отказался говорить экспромтом. Винсент сидел над своей проповедью до глубокой ночи, стараясь сделать ее как можно содержательней, тщательно выискивая в французском языке слово поточнее. А назавтра в классе оба его соученика без малейшего затруднения рассказали о спасении и об Иисусе Христе, заглянув в свои тетрадки всего раз или два, и Бокма одобрительно кивал головой. Затем наступила очередь Винсента. Он развернул свою рукопись и начал читать ее. Бокма не стал даже слушать. - Так вот чему научили тебя в Амстердаме? Знай же, Ван Гог, что я еще не выпустил ни одного ученика, который бы не умел говорить экспромтом в любую минуту, да так, чтобы люди плакали. Винсент попробовал говорить экспромтом, но тут же сбился, потеряв последовательность мыслей. Ученики без всякого стеснения хохотали над его потугами, Бокма им вторил. После мучительного года в Амстердаме нервы у Винсента сильно сдали. - Послушайте, господин учитель, - заявил он, - я буду произносить проповеди так, как считаю нужным. Я пишу их хорошо и издеваться над собой не позволю. Бокма пришел в бешенство. - Ты будешь делать так, как я приказываю, - заорал он, - или я выставлю тебя вон отсюда! С тех пор между ними началась открытая война. Винсент сочинял проповедь за проповедью, вчетверо больше, чем требовалось, - он совсем потерял сон, и ложиться вечерами в постель все равно не имело смысла. Он лишился аппетита, похудел, стал раздражителен. В ноябре его вызвали в церковь, где собрался комитет, чтобы дать выпускникам назначение. Все трудности были наконец позади, и, несмотря на усталость, он испытывал чувство удовлетворения. Когда он вошел в церковь, два его соученика были уже там. Досточтимый Питерсен даже не взглянул на него, зато в глазах Бокмы светилось злорадство. Преподобный де Йонг поздравил соучеников Винсента с успешным окончанием школы и вручил им назначения - одному в Хохстраатен, другому в Этьехове. Они вышли, взявшись под руку. - Господин Ван Гог, - сказал де Йонг, - комитет не уверен в том, что вы подготовлены для проповедования слова божья. Мне очень жаль, но мы не можем дать вам назначения. После паузы, которая казалась бесконечной, Винсент спросил: - Разве я плохо учился? - Вы отказывались подчиняться старшему. Первая заповедь нашей церкви - это беспрекословное повиновение. Далее, вы не научились говорить экспромтом. Ваш учитель считает, что вы не подготовлены для миссии проповедника. Винсент посмотрел на преподобного Питерсена, но тот уставился куда-то в окно. - Что же мне теперь делать? - спросил Винсент, не обращаясь ни к кому в отдельности. - Вы можете остаться в школе еще на полгода, - ответил ван ден Бринк. - Может быть, после этого... Винсент, опустив глаза, поглядел на свои грубые тупоносые башмаки и увидел, что они порваны во многих местах. Затем, не найдя, что сказать, он повернулся и вышел при общем молчании. Быстрым шагом он прошел через весь город и очутился в Лакене. Не думая о том, куда он идет, Винсент вышел на берег, - сюда долетал шум многочисленных мастерских. Вот уже дома и постройки остались позади, Винсент был в открытом поле. Тут бродила старая белая лошадь, худая, изнуренная, едва живая. Вокруг было тихо в пустынно. На земле валялся конский череп, а чуть подальше, рядом с хижиной живодера, белел целый скелет. Оцепенение, владевшее Винсентом, стало понемногу проходить, и он неторопливо потянулся за трубкой. Дым табака показался ему непривычно горьким. Он присел на валявшееся поблизости бревно. Старая белая лошадь подошла и потерлась мордой о его плечо. Он обернулся и погладил ее по тощей шее. Скоро он вспомнил о боге, и эта мысль его утешила. "Иисус сохранял спокойствие и в бурю, - сказал он себе. - Я не одинок, ибо бог не покинул меня. Когда-нибудь так или иначе я найду свой путь к служению господу". Когда он вернулся в свою комнату, там ждал его преподобный Питерсен. - Я зашел пригласить вас к обеду, Винсент, - сказал он. Они шли по улицам, запруженным рабочим людом, который спешил по домам. Питерсен говорил о том о сем, как будто бы ничего не случилось. Винсент слушал его, воспринимая каждое слово с необыкновенной ясностью. Питерсен повел Винсента в переднюю, превращенную в художественную студию. На стене висело несколько акварелей, в углу стоял мольберт. - Вот как, значит, вы рисуете! - воскликнул Винсент. - А я не знал. Питерсен смутился. - Я всего-навсего любитель, - сказал он. - Немного рисую в свободное время ради развлечения. Только, пожалуйста, не говорите об этом моим коллегам. Они сели обедать. У Питерсена была дочка, робкая пятнадцатилетняя девочка - во время обеда она ни разу не подняла глаз от тарелки. Питерсен говорил о посторонних делах, Винсент из вежливости принуждал себя хоть немного есть. И вдруг он с интересом стал слушать Питерсена; он даже не заметил, когда и как тот заговорил на эту тему. - Боринаж, - говорил хозяин, - это район каменноугольных шахт. Там буквально все добывают уголь. Углекопы работают, рискуя жизнью каждую минуту, а заработка им едва хватает на то, чтобы свести концы с концами. Живут они в полуразвалившихся лачугах, их жены и ребятишки страдают от холода и голода. Винсент недоумевал, зачем Питерсен говорит все это. - Где это - Боринаж? - спросил он. - На юге Бельгии, близ Монса. Я недавно побывал там и скажу вам, Винсент, - если где-нибудь люди нуждаются в человеке, который бы нес им слово божье и утешал их, так это в Боринаже. У Винсента перехватило дыхание, кусок застрял у него в горле. Он положил вилку. Зачем Питерсен мучит его? - Винсент, - сказал священник, - почему бы вам не поехать в Боринаж? С вашей молодостью и пылом вы сделали бы там много добра. - Но как же мне быть? Комитет... - Да, я знаю. Я написал недавно вашему отцу и объяснил положение вещей. Сегодня я получил ответ. Он пишет, что на первых порах готов помогать вам, а потом я добьюсь для вас формального назначения в Боринаж. Винсент вскочил. - Вы добьетесь для меня назначения! - Да, но на это потребуется время. Когда комитет увидит, как хорошо вы работаете, он, без сомнения, смягчится. А если даже и нет... Де Йонг и ван ден Бринк скоро будут вынуждены обратиться ко мне за содействием, и взамен... Беднякам в тех местах нужен такой человек, как вы, Винсент, и, бог свидетель, все пути хороши, только бы вы туда попали! 8 Когда поезд уже приближался к южной границе, на горизонте показались горы. Винсент всматривался в них, испытывая чувство облегчения и радости, - однообразная равнина Фландрии его утомила. Скоро он понял, что в этих горах есть что-то необыкновенное. Каждая из них стояла отдельно от другой, вырастая словно из-под земли на совершенно ровном месте. - Черный Египет, - шептал Винсент, приникая к окну и разглядывая вереницу фантастических пирамид. Он повернулся к соседу и спросил: - Вы не знаете, откуда взялись здесь эти горы? - Как не знать, - отозвался пассажир. - Они состоят из терриля, - так тут называется порода, которую добывают вместе с углем. Видите, вон там, на вершине, маленькую вагонетку? Поглядите, что она будет делать. Не успел он договорить, как вагонетка опрокинулась набок, и по склону, застилая пирамидальную гору, поползло черное облако. - Так эти горы и растут, - продолжал собеседник Винсента. - Вот уже пятьдесят лет я каждый день смотрю, как они помаленьку поднимаются все выше и выше. В Ваме поезд остановился, и Винсент спрыгнул с подножки. Город раскинулся в унылой долине, и при бледном свете солнца, бросавшем на него свои косые лучи, Винсент увидел, что в воздухе висит густая пелена угольной пыли. Два ряда закопченных кирпичных строений тянулись вверх по склону холма. Там, у вершины, кирпичные дома кончались, - это был уже Малый Вам. Шагая вверх по холму, Винсент удивлялся, почему вокруг так малолюдно и тихо. Мужчин он не встретил ни одного, кое-где у порога стояли женщины, лица у них были бледные, застывшие. Малый Вам был шахтерским поселком. В нем оказался один-единственный каменный дом, стоявший на самом гребне холма, - он принадлежал булочнику Жану-Батисту Дени. К этому-то каменному дому и шел Винсент: преподобный Питерсен получил в свое время от Дени письмо, в котором булочник предлагал пустить к себе нового проповедника, которого пришлют в Боринаж. Мадам Дени встретила Винсента очень приветливо, провела его через пекарню, где пахло опарой, и показала отведенную ему комнату, наверху, под самой крышей; из окна открывался вид на единственную в Малом Ваме улицу, а по задней стене круто шли вниз стропила. Все тут было вымыто до блеска большими умелыми руками мадам Дени. Эта женщина понравилась Винсенту с первого взгляда. Он был так взволнован, что даже не распаковал свои вещи, а сбежал по грубым деревянным ступенькам вниз, в кухню, и сказал мадам Дени, что выйдет прогуляться. - Только не опаздывайте к ужину, - предупредила она. - Мы садимся за стол в пять. Мадам Дени нравилась Винсенту все больше. Он чувствовал, что она принадлежит к тем людям, которые понимают все, не вдаваясь в рассуждения. - Я скоро вернусь, мадам, - ответил он. - Только погляжу, что тут за место. - Сегодня к нам придет один приятель, с которым вам не мешает познакомиться. Он работает мастером в Маркассе и может рассказать многое такое, что будет полезно для вашего дела. Поселок был весь засыпан снегом. Винсент шагал по дороге, глядя на изгороди, окружавшие сады и поля, черные от дыма, которым постоянно чадили шахты. К востоку от дома Дени был глубокий овраг, по склону которого лепилось большинство шахтерских хижин; по другую сторону тянулось широкое поле, а посреди него виднелась гора из терриля и чернели трубы Маркасской шахты, там работали жители Малого Вама. Узкой ложбинкой по полю шла дорога, вся прошитая корнями узловатых деревьев и окаймленная колючим кустарником. Маркасская шахта вместе с другими семью шахтами принадлежала компании "Шарбонаж бельжик", - она была самой старой и самой опасной во всем Боринаже. Про нее шла дурная слава - немало углекопов погибло в ней то при спуске клети, то при подъеме, то отравившись газом, то захлебнувшись в воде, случались там и взрывы и обвалы. В двух низких кирпичных строениях работали подъемники, на поверхности уголь сортировали и грузили в вагоны. Высокие трубы, кирпичная кладка которых когда-то была желтоватой, все двадцать четыре часа в сутки изрыгали тяжелый черный дым, оседавший далеко окрест. Вокруг Маркасса были разбросаны жалкие жилища углекопов, тут же росли реденькие, чахлые деревья, темные от копоти, тянулись изгороди, высились кучи золы, мусора, бросового угля, и над всей местностью торжествующе вздымалась черная пирамидальная гора терриля. Это было унылое место, и все тут с первого взгляда показалось Винсенту мрачным и заброшенным. - Не удивительно, что этот край прозвали черной страной, - пробормотал он. Не успел Винсент повернуть обратно, как из ворот шахты начали выходить углекопы. На них была грубая, рваная одежда, на головах кожаные фуражки; женщины были одеты точно так же, как и мужчины. Все они были черны, как трубочисты, на закопченных лицах резко выделялись сверкающие белки глаз. Чернорожие - так называли их, и называли не без основания. Этим людям, спускавшимся во мрак подземелья еще до рассвета, бледные лучи вечернего солнца резали глаза. Полуослепшие, они ковыляли по дороге и переговаривались между собой на быстром, грубом наречии. Это был все узкогрудый, сутулый народ с костлявыми руками и ногами. Винсент понял теперь, почему поселок показался ему таким пустынным и заброшенным: Малый Вам - это отнюдь не та горстка лачуг, которые лепятся по оврагу, а город-лабиринт, раскинувшийся под землей на глубине семисот метров; в этом лабиринте и проводит большую Часть суток почти все здешнее население. 9 - Жак Верней вышел в люди собственным умом, - говорила мадам Дени Винсенту за ужином, - и как был, так и остался другом углекопов. - А разве не все, кто выходит в люди, остаются друзьями рабочих? - Нет, господин Ван Гог, не все. Как только кто-нибудь выберется из Малого Вама в Вам, он уже на все смотрит по-иному. Ради денег он держится хозяев и забывает, что когда-то сам надрывался в шахте, как каторжный. Но Жак правдивый и честный человек. Когда у нас бывает стачка, рабочие его одного только и слушают. Ничьих советов не признают, кроме его. Вот только жить ему, бедняге, осталось недолго. - Что же с ним такое? - спросил Винсент. - Обыкновенное дело - чахотка. Ни одному шахтеру не миновать этого. Уж не знаю, протянет ли он до весны. Скоро пришел и сам Жак Верней. Это был низкорослый, сгорбленный мужчина с ввалившимися и печальными, как у всех боринажцев, глазами. Из ноздрей и ушей у него торчали волосы, брови были лохматые, голова давно облысела. Услышав, что Винсент - проповедник, присланный облегчить долю углекопов, он горестно вздохнул. - Ах, господи, - сказал он Винсенту, - столько людей уже старались нам помочь. Но все идет по-прежнему. Ничуть не лучше, чем было. - Значит, в Боринаже живется тяжко? - спросил Винсент. Жак помолчал, потом ответил: - Мне-то самому живется неплохо. Мать выучила меня читать, и поэтому я стал мастером. У меня маленький кирпичный домик у дороги в Вам, да и на еду нам всегда хватает. Мне жаловаться не на что... Жак оборвал разговор - его начал душить приступ сильнейшего кашля; Винсенту казалось, что его плоская грудь вот-вот лопнет от натуги. Несколько раз Жак выходил за дверь и отхаркивался, потом снова уселся на свое место в теплой кухне и стал тихонько теребить вылезавшие из ушей и носа волосы и пощипывать брови. - Видите ли, господин, мастером я стал только в двадцать девять лет. Легкие у меня к тому времени были уже попорчены. Но все-таки последние годы я жил не так уж плохо. А вот углекопы... - Он покосился на мадам Дени и спросил: - Как вы думаете, не свести ли мне его к Анри Декруку? - Конечно, сведи. Ему не вредно будет узнать всю правду, как есть. Жак Верней повернулся к Винсенту и сказал, словно бы извиняясь: - Как-никак, господин, я все же мастер и должен оказывать _им_ уважение. Ну, а Анри, он вам порасскажет! Винсент и Жак вышли на улицу и, вдыхая холодный ночной воздух, направились к оврагу. Домишки были тут совсем жалкие, все деревянные, в одну комнату. Их понастроили безо всякого плана, они беспорядочно лепились по склону оврага, образуя самые причудливые закоулки; в, этой грязи и путанице мог найти дорогу только свой человек. Шагая вслед за Жаком, Винсент то и дело натыкался на какие-то камни, бревна и кучи мусора. Не доходя до дна оврага, они остановились у жилища Декрука. В заднем оконце лачуги был свет. Они постучали, на стук выглянула жена Декрука. Хижина Декруков ничем не отличалась от всех остальных. Пол в ней был земляной, крыша из мха, щели между стенными плахами законопачены от ветра рогожей. По углам разместились кровати, на одной из них спали трое ребятишек. Вся обстановка состояла из круглой печки, деревянного стола, скамеек, стула и прибитого к стене ящика с несколькими горшками и мисками. Декруки, чтобы хоть изредка есть мясо, держали, как и все жители Боринажа, козу и кроликов. Коза спала под детской кроватью, а кролики примостились на охапке соломы за печкой. Жена Декрука откинула верхнюю створку двери и посмотрела, кто пришел, затем впустила Жака и Винсента в дом. Она работала в тех же забоях, что и ее муж, еще задолго до того, как они поженились, - откатывала вагонетки с углем к контрольному посту. Это была уже надорванная женщина, бледная и состарившаяся, хотя ей не исполнилось еще и двадцати шести лет. Когда Жак и Винсент вошли, Декрук, сидевший у холодной печки, вскочил со стула. - Вот хорошо-то, - сказал он Жаку, распрямляя спину. - Давненько ты ко мне не заглядывал. Рад тебя видеть, Добро пожаловать вместе с твоим другом. Декрук хвастался тем, что из всех жителей Боринажа он один никогда и ни за что не погибнет в шахте. "Я умру стариком на своей кровати, - говаривал он нередко, - шахте меня не прихлопнуть, я ей не поддамся". На голове у него, с правой стороны, меж густых волос краснела большая квадратная проплешина. Это была память о том дне, когда клеть, в которой он спускался в шахту, сорвавшись, камнем пролетела добрую сотню метров, и в ней погибло двадцать девять его товарищей. Одну ногу Декрук заметно волочил, она была сломана в четырех местах: как-то в забое рухнули крепления и замуровали Декрука на пять суток. На правом боку, под черной, заскорузлой рубахой, бугрился заметный нарост: это выступали три сломанных и не вправленных толком ребра, - однажды, при взрыве рудничного газа, его швырнуло о вагонетку. Но Декрук был боевым, задиристым человеком, он был неукротим, несмотря ни на что. Он, не сдерживаясь, постоянно говорил о шахтовладельцах что-нибудь резкое, и за это его посылали в самые гиблые забои, где уголь доставался ценой неимоверных усилий. Чем тяжелее приходилось Декруку, тем яростнее он воспламенялся против них - против неведомых, невидимых и все же вездесущих врагов. Из-за ямочки, сидевшей на круглом подбородке чуть-чуть сбоку, его небольшое, плотное лицо казалось кривоватым. - Да, господин Ван Гог, - заявил он, - приехав сюда, вы не ошиблись. Здесь, в Боринаже, мы даже не рабы, мы животные. Мы спускаемся в Маркасскую шахту в три утра, отдыхаем мы за смену пятнадцать минут, когда обедаем, а потом снова работаем до четырех часов дня. Там темно и жарко, как в пекле. Мы работаем нагишом, воздух полон угольной пыли и ядовитого газа, - не продохнешь! Рубишь уголь в забое, а самому нельзя и выпрямиться, все на коленях или согнувшись в три погибели. А ребятишки наши, мальчики и девочки, идут в шахту с восьми или девяти лет. К двенадцати у всех у них лихорадка и чахотка. Если нас не удушит рудничный газ или не прихлопнет клеть, - он дотронулся пальцами до своей красной проплешины, - мы доживаем до сорока, а потом околеваем от чахотки. Скажи-ка, Верней, правда это или нет? Говорил он на местном наречии и с такой горячностью, что Винсент с трудом понимал его. Ямка, сидевшая сбоку на подбородке, придавала его лицу забавное выражение, хотя глаза у пего потемнели от гнева. - Истинная правда, - подтвердил Жак. Жена Декрука отошла в дальний угол и села на кровать. Тусклый свет керосиновой лампы еле освещал ее лицо. Она внимательно слушала мужа, хотя слышала все это уже тысячу раз. Бесконечные вагонетки с углем, которые она откатывала из года в год, трое детей, холодные зимы в проконопаченной рогожей хижине - все это сделало ее покорной и равнодушной. Волоча свою искалеченную ногу, Декрук подошел вплотную к Винсенту. - А что мы за это получаем? Лачугу в одну комнату и еду - ровно столько, чтобы хватило сил держать в руках кирку. А какая наша еда? Хлеб, тощий творог да черный кофе. Мясо видим раз или два в год! Если они срежут нам пятьдесят сантимов в день, мы начнем дохнуть с голоду. У нас уже не будет сил добывать им уголь - только поэтому они и не снижают нам заработки. Мы все время смотрим в глаза смерти, каждый божий день! Стоит нам заболеть, и нас гонят в шею без единого франка в кармане, и мы подыхаем, как собаки, а наших вдов и сирот приходится кормить соседям. С восьми лет и до сорока, - тридцать два года под землей, не видя белого света, а потом могила, где-нибудь здесь же рядом, и тогда уж все кончено, никаких страдании. 10 Винсент убедился, что углекопы невежественны, - большинство их не умело читать, - но смелы, прямодушны, отзывчивы и в своей работе проявляют немало сообразительности и ума. Это были худые, бледные от лихорадки, усталые, изнуренные люди. Их серые, болезненные лица (солнце углекопы видели только по воскресеньям) были усеяны крошечными черными крапинками. Запавшие печальные глаза - глаза угнетенных - смотрели с безнадежной покорностью. У Винсента эти люди вызывали теплое чувство. Он находил в них большое сходство с брабантцами, с жителями Зюндерта и Эттена - такими же простыми и добродушными. Даже здешние места уже не казались ему тоскливыми, он понял, что у Боринажа есть свое лицо, свой характер, - он это чувствовал теперь всей душой. Прошло несколько дней, и в ветхом сарае, позади булочной Дени, состоялось первое молитвенное собрание. Винсент старательно подмел пол и расставил скамейки. Углекопы собрались к пяти часам, они привели с собой жен и детей, на шеях у всех были шарфы, на головах - кепки. При тусклом свете керосиновой лампы, которую Винсент взял на время у своих хозяев, они рассаживались по местам, смотрели, как Винсент листает свою Библию, и сосредоточенно слушали его, скрестив руки на груди и засунув ладони под мышки, чтобы было теплее. Винсент долго раздумывал, какой текст взять для первой проповеди. В конце концов он остановился на "Деяниях апостолов", - глава шестнадцатая, стих девятый: "И было ночью видение Павлу: предстал некий муж, македонянин, прося его и говоря: приди в Македонию и помоги нам". - Под македонянином, друзья мои, мы должны понимать труженика, лицо которого избороздили и печаль, и страдания, и усталость. Но и в нем есть красота и благородство, ибо у него бессмертная душа и он нуждается в пище, которая нетленна вовеки, - в слове божьем. Господь хочет, чтобы по примеру Иисуса Христа человек жил смиренно и не стремился к возвышенным целям, довольствуясь малым и укрощая, как того требует Писание, сердце свое, чтобы в назначенный день войти в царство небесное и обрести мир. В поселке было множество больных, и каждый день Винсент обходил их, словно доктор; он приносил им, когда мог, молоко или хлеб, теплые носки или одеяло. Брюшняк и злокачественная лихорадка, которую углекопы называли la sotte fievre [дурацкая лихорадка (фр.)], властвовали в каждой хижине, больные бредили и метались во сне. Людей, прикованных к постели, вконец истощенных и изнуренных, становилось с каждым днем все больше. Весь Малый Вам называл проповедника "господин Винсент", в этих словах была и любовь к нему, и вместе с тем некая сдержанность. Не было лачуги, куда не заходил бы Винсент, принося хлеб и слово утешения, где он не ухаживал бы за больными, не молился вместе с несчастными, не склонял к раскаянию грешников. Незадолго перед рождеством он набрел на заброшенную конюшню близ Маркасса, - здесь могла поместиться добрая сотня верующих. В конюшне было холодно и неуютно, но углекопы Малого Вама заполнили ее всю, до самых дверей. Винсент говорил им о Вифлееме и о мире на земле. Он прожил в Боринаже уже шесть недель и видел, что