оложил голову на подушку. И опять увидел он на лице Марго морщинку, идущую от правого уголка рта к скуле, и приник к ней губами. Он целовал ее слишком тонкую переносицу, слишком широкие ноздри, он провел губами по всему ее лицу, сразу помолодевшему лет на десять. В сумеречном свете, доверчиво приникнув к его груди, она словно снова стала той красивой девушкой, какой была в двадцать лет. - Я тоже люблю тебя, Марго, - говорил Винсент. - Раньше я не знал этого, а теперь знаю. - Спасибо тебе, дорогой. - Голос ее звучал нежно и мечтательно. - Я знаю, что нравлюсь тебе немного. А я люблю тебя всей душой. И мне этого довольно. Он не любил ее так, как любил некогда Урсулу и Кэй. Он не любил ее даже так, как любил Христину. Но все же он чувствовал глубокую нежность к этой женщине, покорно лежавшей в его объятиях. Он знал, что любовь охватывает почти все отношения между людьми. Ему было горько, когда он думал, как мелко чувство, которое он испытывает к единственной в мире женщине, страстно любящей его, и он вспомнил свои страдания, когда Урсула и Кэй были глухи к его любви. Безудержная страсть Марго вызывала у него уважение, к которому по непонятной причине примешивалась какая-то брезгливость. Стоя на коленях на грубом деревянном полу, поддерживая руками голову женщины, любившей его так, как он любил Урсулу я Кэй, Винсент понял наконец, почему обе эти женщины отвергли его. - Марго, - сказал он, - у меня нелегкая жизнь, но я буду счастлив, если ты разделишь ее со мной. - Я готова разделить ее с тобой, любимый. - Мы можем остаться здесь, в Нюэнене. Или ты хочешь куда-нибудь уехать, после того как мы поженимся? Она ласково потерлась лбом о его руку. - Помнишь, что сказала Руфь? "Куда ты пойдешь, туда и я пойду". 6 Они никак не ожидали той бури, которая поднялась на следующее утро, когда каждый сообщил дома о своем решении. У Ван Гогов все упиралось только в деньги. Как может Винсент думать о женитьбе, если его самого содержит Тео? - Тебе надо прежде начать зарабатывать и пробить себе дорогу в жизни, а потом уже жениться, - сказал ему отец. - Если я пробью себе дорогу правдой своего искусства, - отвечал Винсент, - то деньги в свое время у меня будут. - Что ж, вот в женись в свое время. Только не сейчас! Но тревога в пасторском доме была сущей безделицей по сравнению с тем, что творилось рядом, в семействе Бегеманн. До того времени все пять незамужних сестер дружно поддерживали друг друга против враждебного им мира. Замужество одной сестры только подчеркнуло бы перед всем поселком неудачу других. Мадам Бегеманн полагала, что лучше лишить счастья одну дочь и избавить от несчастья остальных четырех. В этот день Марго уже не пошла вместе с Винсентом к ткачам. Под вечер она заглянула к нему в мастерскую. Глаза у нее опухли и покраснели; теперь особенно ясно было видно, что ей уже сорок. Она судорожно обняла Винсента. - Они весь день бранили тебя на чем свет стоит, - сказала она. - Право же, трудно представить себе человека, который совершил бы столько зла, как ты, и остался жив. - Этого следовало ожидать. - Конечно. Но я не думала, что они будут так бесноваться. Он нежно обхватил ее рукой и поцеловал в щеку. - Предоставь это дело мне. Я зайду к вам после ужина. Может быть, мне удастся убедить их, что я не такое уж страшилище. Едва Винсент переступил порог их дома, как почувствовал себя на вражеской территории. Что-то зловещее было в этом жилище шестерых женщин, где давным-давно не раздавался мужской голос, не звучали мужские шаги. Его пригласили в гостиную. Это была затхлая и холодная комната. Сюда не заходили по целым неделям. Винсент знал всех сестер по именам, но никогда не давал себе труда запомнить их в лицо. Каждая из них была как бы живой карикатурой на Марго. В доме всем заправляла старшая, она и приступила к допросу. - Марго говорит, что вы хотите жениться на ней. Позвольте узнать, что произошло с вашей женой в Гааге? Винсент рассказал про Христину. Атмосфера в комнате стала холоднее еще на несколько градусов. - Сколько вам лет, минхер Ван Гог? - Тридцать один. - Говорила вам Марго, что ей... - Да, я знаю. - Разрешите спросить, какой у вас доход? - Сто пятьдесят франков в месяц. - Из каких же это источников? - Эти деньги мне присылает брат. - Вы хотите сказать, что он вас содержит? - Йет. Он платит мне жалованье. За это я отдаю ему все свои картины. - Сколько же из этих картин он продает? - Сказать по правде, не знаю. - Что ж, зато я знаю. Ваш отец говорит, что брат еще не продал ни одной. - В конце концов он их продаст. И ему заплатят во много раз больше, чем он мог бы получить теперь. - Ну, это по меньшей мере сомнительно. Давайте обратимся к фактам. Винсент разглядывал ее строгое некрасивое лицо. Он понимал, что сочувствия тут ждать не приходится. - Если вы ничего не зарабатываете, - продолжала она, - то, разрешите спросить, на какие средства вы предполагаете содержать жену? - Мой брат считает нужным давать мне сто пятьдесят франков в месяц; зачем он это делает, вас не касается. Я смотрю на эти деньги как на жалованье. Я зарабатываю их тяжким трудом. Мы с Марго проживем на них, если будем экономно вести хозяйство. - Да нам незачем будет экономить! - воскликнула Марго. - У меня довольно денег, чтобы самой содержать себя. - Замолчи, Марго, - оборвала ее старшая сестра. - И не забывай, - вставила мать, - что я могу лишить тебя дохода, если ты опозоришь честь семейства. Винсент улыбнулся. - Разве выйти за меня замуж - такой уж позор? - спросил он. - Мы о вас очень мало знаем, минхер Ван Гог, да и то, что знаем, говорит не в вашу пользу. Давно вы стали художником? - Уже три года. - И до сих пор ничего не достигли! Сколько же лет вам потребуется, чтобы добиться успеха? - Не знаю. - А кем вы были, пока не взялись за живопись? - Торговал картинами, был учителем, продавцом книг, студентом-богословом и проповедником. - И ни в чем не преуспели? - Я все это бросил. - Почему же? - Все это не для меня. - А когда вы бросите свою живопись? - Он ее никогда не бросит! - вмешалась Марго. - Мне кажется, минхер Ван Гог, - сказала старшая сестра, - что рассчитывать на брак с Марго с вашей стороны слишком самонадеянно. Вы безнадежно опустились, у вас нет ни франка, заработать вы ничего не можете, взяться за какое-нибудь дело не способны, вы лодырь, вы шатаетесь по свету, как бродяга. Как можем мы позволить сестре выйти за вас замуж? Винсент вынул было из кармана трубку, но тут же сунул ее обратно. - Мы с Марго любим друг друга. Со мной она будет счастлива. Мы поживем здесь год-другой, а потом уедем за границу. Она увидит от меня только ласку и любовь. - Да вы бросите ее! - пронзительно закричала одна из сестер. - Она скоро надоест вам, и вы бросите ее ради какой-нибудь шлюхи, вроде той, что была у вас в Гааге! - Вы и женитесь-то на Марго только из-за ее денег! - подхватила другая. - Но вам не видать их, как своих ушей, - заявила третья. - Мать снова вложит эти деньги в недвижимость. У Марго покатились из глаз слезы. Винсент встал. Ему было ясно, что тратить время на этих ведьм бесполезно. Надо просто жениться на Марго в Эйндховене и немедленно ехать в Париж. Уезжать из Брабанта ему не хотелось, надо было поработать здесь еще. Но оставить Марго в этом царстве старых дев - нет, Винсент содрогнулся при одной мысли об этом. Целую неделю Марго не находила себе места. Выпал снег, и Винсент был вынужден работать в мастерской. Навещать его Марго не разрешали сестры. С раннего утра и до вечера, когда она ложилась в постель и притворялась спящей, ей приходилось выслушивать гневные речи против Винсента. Она прожила в этом доме сорок лет, Винсента же она знала всего несколько месяцев. Она ненавидела сестер, понимая, что они искалечили ей жизнь, но ведь ненависть - это одно из темных проявлений скрытой любви, которое иногда лишь обостряет чувство долга. - Не понимаю, почему ты не хочешь уехать со мной, - говорил ей Винсент. - Ты можешь, наконец, выйти за меня и здесь, без их согласия. - Они не допустят этого. - Кто? Твоя мать? - Нет, сестры. Мать им только подпевает. - А стоит ли обращать внимание на то, что говорят сестры? - Помнишь, я рассказывала тебе, как еще девчонкой я едва не влюбилась в одного мальчика? - Да. - Сестры нас разлучили. Даже не знаю зачем. Всю жизнь они не давали мне делать то, что я хотела. Когда я однажды собралась в город навестить родственников, они не пустили меня. Когда я начала читать, они отобрали у меня все хорошие книги, какие были в доме. Если я приглашала в гости мужчину, они потом так перемывали ему все косточки, что в следующий раз я уже не знала, куда глаза девать. Я порывалась что-то сделать в жизни - стать сестрой милосердия, заняться музыкой. Но нет, они заставляли меня думать лишь о том, о чем думали сами, и жить так, как жили они. - Ну, а теперь? - А теперь они не дают мне выйти за тебя замуж. Вся ее недавняя живость исчезла. Губы снова стали сухими, под глазами проступили мелкие веснушки. - Не обращай на них внимания, Марго. Мы поженимся, и делу конец. Брат не раз предлагал мне переехать в Париж. Мы будем жить в Париже. Она не отвечала. Она сидела на краю кровати и тупо смотрела в пол. Плечи ее поникли. Он сел рядом и взял ее за руку. - Ты боишься выйти за меня без их согласия? - Нет. - В голосе ее не было ни силы, ни уверенности. - Я убью себя, Винсент, если они разлучат нас. Я не переживу этого. После того, как я полюбила тебя, это невозможно. Я покончу с собой, вот и все. - Они ничего не будут знать. Сначала поженимся, а потом ты им все скажешь. - Не могу я идти против них. Слишком их много. Мне не под силу бороться с ними. - Незачем и бороться. Выходи за меня замуж, и конец. - Нет, это будет не конец, а начало. Ты не знаешь моих сестер. - И знать не хочу! Но так уж и быть, вечером я попробую поговорить с ними еще раз. Он понял тщетность этой попытки, как только вошел в гостиную. Он забыл, какой ледяной холод царит в этом доме. - Все это, минхер Ван Гог, мы слышали и раньше, - сказала старшая сестра, - но это нас не трогает и вряд ли может убедить. Мы уже все решили. Мы желаем Марго всяческого счастья и не можем позволить ей погубить свою жизнь. Так вот, если через два года вы по-прежнему будете готовы на ней жениться, то мы возражать не станем. - Через два года! - воскликнул Винсент. - Через два года меня уже здесь не будет, - тихо сказала Марго. - Где же ты будешь? - Я умру. Я убью себя, если вы не дадите мне выйти за него. Под злобные крики: "Да как ты смеешь говорить такие вещи!", "Вон чего она у него нахваталась!" - Винсент выскочил из зала. Ничего другого ему не оставалось. Годы тягостной жизни не прошли для Марго даром. Она не обладала ни крепкими нервами, ни хорошим здоровьем. Под сплоченным натиском пяти разъяренных женщин она отступала и все больше падала духом. Двадцатилетняя девушка вышла бы из этого испытания невредимой, но у Марго уже недоставало ни упорства, ни воли. Лицо ее избороздили морщины, в глазах снова появилась грусть, кожа стала болезненно-желтой и шершавой. Складка у правого угла рта обозначилась еще резче. Привязанность, которую питал Винсент к Марго, исчезла вместе с ее красотой. В сущности, он никогда не любил ее и не хотел на ней жениться; теперь же он хотел этого меньше, чем когда-либо. Он стыдился своей черствости и поэтому старался выказывать Марго самую горячую любовь. Он не мог понять, угадывает ли она его истинные чувства. - Разве ты их любишь больше, чем меня? - спросил он Марго, когда она, улучив минуту, забежала к нему в мастерскую. Она бросила на него удивленный и укоризненный взгляд. - Ах, Винсент, что ты! - Тогда почему же ты хочешь меня бросить? Она отдыхала в его объятиях, словно усталый ребенок. Голос ее звучал тихо и грустно. - Будь я уверена, что ты меня любишь, как я тебя, я пошла бы против целого света. Но для тебя это значит так мало... а для них - так много... - Марго, ты ошибаешься, я люблю тебя... Она легонько прижала пальцы к его губам. - Нет, дорогой, нет, ты хотел бы любить, но не можешь. Пусть это не тревожит тебя. Я хочу, чтобы моя любовь была сильнее твоей. - Почему ты не решаешься порвать с ними и быть себе хозяйкой? - Тебе легко так говорить. Ты сильный. Ты можешь бороться с кем угодно. А мне уже сорок... Я с малых лет живу в Нюэнене... Я нигде не бывала дальше Эйндховена. Разве ты не видишь, милый, что я никогда не могла порвать ни с кем и ни с чем. - Да, пожалуй. - Если бы ты этого хотел, я стала бы бороться изо всех сил. Но хочу-то только одна я. И потом, все это пришло так поздно... моя жизнь уже кончена... Она говорила теперь совсем тихо, шепотом. Он взял ее за подбородок и поглядел ей в лицо. В глазах у нее стояли слезы. - Девочка моя, - сказал он. - Дорогая моя Марго. Мы с тобой никогда не расстанемся. Для этого тебе стоит сказать одно только слово. Сегодня ночью, когда у вас в доме все уснут, увяжи свои платья в узел и кинь его мне в окошко. Мы дойдем до Эйндховена и утром с первым поездом уедем в Париж. - Нет, дорогой, это бесполезно. Я связана с ними одной веревочкой. Но в конце концов будет по-моему. - Марго, у меня сердце разрывается, когда я вижу, как ты несчастна. Она взглянула ему в лицо. Слезы ее мгновенно высохли. Она улыбнулась. - Нет, Винсент, я счастлива. У меня теперь есть все, что я хотела. Это было так чудесно - любить тебя. Он поцеловал Марго, ощутив на ее губах соленый вкус слез, которые только что катились по ее щекам. - Снег перестал, - сказала она, помолчав. - Ты не пойдешь завтра работать в поле? - Да, собираюсь пойти. - А куда? Я пришла бы к тебе вечером. На другой день Винсент допоздна писал в поле; на голове у него была меховая шапка, шею плотно облегал воротник синей полотняной блузы. Вечернее небо отливало золотисто-сиреневыми тонами, на фоне рыжего кустарника четко выделялись темные силуэты домов. Вдали высились тонкие черные тополи, зеленый покров полей выцвел, местами лежал снежок, кое-где чернели пятна взрытой земли, а по краям канав щетинился сухой желтый камыш. Марго торопливо шла через поле. На ней было то самое белое платье, в котором он впервые увидел ее, на плечи она накинула шарф. Винсент заметил, что на щеках у нее заиграл слабый румянец. Теперь она снова была похожа на ту женщину, которая расцвела, согретая любовью, всего несколько недель назад. В руках она держала корзинку с рукодельем. Она крепко обняла его за шею. Он почувствовал, как неистово бьется ее сердце. Он запрокинул ей голову и заглянул в самую глубину ее карих глаз. Теперь они не были печальны. - В чем дело? - спросил он. - Что-нибудь случилось? - Нет, нет! - воскликнула она. - Просто... просто я счастлива, что мы снова вместе... - Но почему ты пришла в этом легоньком платье? Она помолчала мгновение, потом сказала уже другим тоном: - Винсент, как бы далеко ты ни уехал, я хочу, чтобы ты всегда помнил только одно... - Что же, Марго? - Что я любила тебя! Всегда помни, что я любила тебя так, как не любила тебя ни одна женщина за всю твою жизнь. - Почему ты так дрожишь? - О, пустяки. Меня не пускали. Поэтому я и запоздала. Ты уже кончаешь? - Да, осталось совсем немного. - Тогда позволь мне посидеть около тебя, пока ты работаешь, так, как я сидела раньше. Ты знаешь, дорогой, я всегда старалась ничем не мешать тебе, не становиться на твоем пути. Я хотела лишь одного: чтоб ты позволил любить тебя. - Да, Марго, - только и сказал он, не зная, что ответить. - Ну, принимайся же за работу, мой дорогой, а когда закончишь, мы пойдем назад вместе. Ее опять охватила дрожь, она плотнее закуталась шарфом и сказала: - Пока ты не начал, Винсент, поцелуй меня еще раз. Так поцелуй, как целовал там... в мастерской... когда мы были счастливы в объятиях друг друга. Он нежно поцеловал ее. Она расправила подол платья в села у Винсента за спиной. Солнце скрылось, и короткие зимние сумерки спустились на равнину. Винсента и Марго поглотила вечерняя тишина полей. Вдруг звякнула склянка. Марго глухо вскрикнула, поднялась на колени и в страшной судороге рухнула на землю. Винсент мгновенно бросился к ней. Глаза у нее были закрыты, лицо искажено мучительной улыбкой. Она корчилась в беспрерывных конвульсиях, потом откинулась назад и, вытянувшись, словно окаменела; руки у нее свело, все тело застыло. Винсент схватил флакон, валявшийся на снегу. В горлышке оставалось немного белого кристаллического вещества. Оно ничем не пахло. Винсент подхватил Марго на руки и как безумный бросился бежать через поле. До Нюэнена было не меньше километра. Он боялся, что, пока он доберется до поселка, Марго умрет. Было время ужина. Люди отдыхали, сидя возле своих домов. Винсенту надо было пронести Марго через весь поселок. Он добежал до дома Бегеманнов, пинком распахнул входную дверь, пронес Марго в гостиную и положил ее на диван. Вбежали ее мать и сестры. - Марго отравилась! - крикнул Винсент. - Я позову доктора! Доктор ужинал, но Винсент поднял его из-за стола. - Вы уверены, что это стрихнин? - спросил доктор. - Да, очень похоже на стрихнин. - И она была еще жива, когда вы ее принесли? - Да. Когда они вошли в дом, Марго, все еще корчась, лежала на диване. Доктор склонился над ней. - Совершенно верно, это стрихнин, - сказал он. - Но, кроме того, она приняла еще что-то болеутоляющее. Судя по запаху, тинктуру опиума. Она не знала, что это действует как противоядие. - Значит, она останется жива, доктор? - спросила мать. - Есть надежда. Надо немедленно везти ее в Утрехт. Ей необходима постоянная медицинская помощь. - Вы можете рекомендовать нам больницу в Утрехте? - Я не думаю, что ее нужно класть в больницу. Лучше поместите ее временно в санаторий. Я знаю там один очень хороший санаторий. Распорядитесь насчет лошадей. Мы должны попасть на последний поезд в Эйндховен. Винсент молча стоял в темном углу гостиной. К дому подъехал экипаж. Доктор завернул Марго в одеяло и вынес ее на улицу. За доктором шли мать Марго и четверо ее сестер. Винсент последовал за ними. Семейство Ван Гогов высыпало на улицу и стояло у крыльца. К дому Бегеманнов сбежалась вся деревня. Когда доктор с Марго на руках вышел из дверей, толпа зловеще смолкла. Доктор уложил Марго в карету, туда же сели мать и сестры. Винсент молча стоял рядом. Доктор взял в руки вожжи. Мать Марго повернулась, увидела Винсента и закричала: - Это ты, ты убил мою дочь! Толпа хмуро смотрела на Винсента. Доктор поднял кнут и ударил по лошадям. Карета покатила и скрылась из вида. 7 До того как Анна-Корнелия сломала ногу, жители Нюэнена недолюбливали Винсента, потому что не доверяли ему и не могли понять, отчего он ведет такой странный образ жизни. Но враждебности своей они открыто не проявляли. Теперь же они ополчились на него не таясь, и он чувствовал их ненависть на каждом шагу. При его появлении все поворачивались к нему спиной. Никто не хотел его замечать, никто с ним не разговаривал. Он стал парией. Самого Винсента это мало трогало - ткачи и крестьяне по-прежнему принимали его в своих хижинах как друга, - но когда соседи перестали заходить к его родителям, он понял, что надо уезжать. Винсенту было ясно, что самое лучшее - это уехать из Брабанта навсегда и оставить родителей в покое. Но куда ехать? Брабант был его родиной. Ему хотелось жить тут до конца своих дней. Хотелось рисовать крестьян и ткачей - в этом он видел единственный смысл своей работы. Он знал, как славно жить зимой среди глубоких снегов, осенью - среди желтой листвы, летом - среди спелых хлебов, а весной - среди зеленых трав; знал, как это чудесно - быть рядом с косцами, с деревенскими девушками то летом - под высоким необъятным небом, то зимой - у теплого камелька и знать, что все тут так ведется издавна и так останется до скончания века. Винсент считал, что "Анжелюс" Милле - божественная картина, не сравнимая ни с каким другим созданием человеческих рук. Простая крестьянская жизнь была в его глазах той единственной реальностью, которая не обманет и пребудет вечно. Он хотел писать эту жизнь, писать с натуры, в широких полях. Да, ему придется мириться и с мухами, и с песком, и с пылью, портить и царапать свои полотна, часами блуждая по пустошам и перелезая через изгороди. Зато, приходя домой, он будет знать, что он только что смотрел в лицо самой жизни и ему удалось уловить хотя бы отзвук ее изначальной простоты. Если его деревенские полотна будут попахивать ветчиной, дымком, паром, поднимающимся от вареной картошки, - что ж, ведь это здоровый запах. Ведь если в конюшне пахнет навозом - на то она и конюшня. Если над полем стоит запах спелой пшеницы, птичьего помета или других удобрений - это тоже здоровый запах, в особенности для горожан. Винсент нашел простой выход из положения. Неподалеку от дороги стояла католическая церковь, а рядом с ней домик сторожа. Сторож этот, Иоганн Схафрат, был портным; он занимался своим ремеслом в свободное время. У него была жена Адриана, добрейшая женщина. Она сдала Винсенту две комнаты, испытывая даже некоторое удовольствие оттого, что оказала услугу человеку, от которого отвернулся весь поселок. Дом Схафратов был разделен посередине большим коридором: справа от входа помещались жилые комнаты, а слева - гостиная, выходившая окнами на дорогу; за гостиной была еще одна маленькая комнатушка. Гостиную отвели Винсенту под мастерскую, а в задней комнатке он хранил свой скарб. Спал он на чердаке, где Схафраты сушили белье. Там стояла в углу высокая кровать и стул. Раздеваясь на ночь, Винсент кидал на этот стул свою одежду, ложился в кровать, выкуривал трубку, глядя, как гаснет вечерняя заря, и засыпал. В гостиной он развесил по стенам свои акварели и рисунки углем и мелом: головы мужчин и женщин, у которых были широкие, как у негров, чуть вздернутые носы, выступающие скулы и большие уши, фигуры ткачей, ткацкие станки, женщины с челноками в руках, крестьяне, сажающие картофель. Он еще крепче подружился с братом Кором; они вместе смастерили посудный шкаф, вместе собрали коллекцию, в которой было не меньше тридцати самых различных птичьих гнезд, всевозможные мхи и растения, ткацкие челноки, прялки, грелки, земледельческие орудия, старые шапки и шляпы, деревянные башмаки, посуда и всякие другие вещи, связанные с деревенским обиходом. В дальнем углу мастерской они даже посадили маленькое деревцо. Винсент принялся за работу. Он обнаружил, что бистр и битум, почти не употребляемые художниками, придают его палитре своеобразную мягкость и теплоту. Он нашел, что достаточно положить самую малость желтой краски, чтобы желтый цвет зазвучал на полотне во всю силу, если рядом с ним будет лиловый или сиреневый. Он понял также, что одиночество - это своего рода тюрьма. В марте его отец пошел навестить больного прихожанина, жившего далеко за пустошами, и, возвращаясь, упал с черной лестницы своего дома. Когда Анна-Корнелия спустилась к нему, он уже был мертв. Похоронили его в саду, рядом с церковью. На похороны приехал Тео. Вечером он сидел в мастерской Винсента - разговор сначала зашел о семейных делах, а потом и об их работе. - Мне предлагают уйти от Гупиля и поступить в другую фирму, дают тысячу франков в месяц, - сказал Тео. - Ну и что же, ты согласился? - Нет, хочу отказаться. Мне кажется, что эта фирма преследует чисто коммерческие цели. - Но ты ведь писал, что и у Гупиля... - Да, конечно, "Месье" тоже гонятся за прибылью. Но я служу там уже двенадцать лет. Зачем мне уходить от Гупиля ради нескольких лишних франков? Быть может, придет время, когда мне поручат руководить одним из филиалов. И тогда я начну продавать импрессионистов. - Импрессионистов? Кажется, я видел это слово где-то в газете. Кто они такие? - Это молодые парижские художники - Эдуард Мане, Дега, Ренуар, Клод Моне, Сислей, Курбе, Лотрек, Гоген, Сезанн, Съра. - А почему их так называют? - Это слово появилось после выставки тысяча восемьсот семьдесят четвертого года у Надара. Клод Моне выставил тогда полотно, которое называлось "Impression. Soleil Levant" ["Впечатление. Восход солнца" (фр.)]. Критик Луи Леруа назвал в газете эту выставку выставкой импрессионистов, и так с тех пор я повелось. - Они пишут в светлых или темных тонах? - О, разумеется, в светлых! Темные тона они ненавидят. - В таком случае, не думаю, что я смог бы работать с ними. Я собирался изменить свою палитру, но вместо светлых хотел искать еще более темные тона. - Весьма возможно, что ты взглянешь на это дело по-иному, когда приедешь в Париж. - Может быть. А картины у кого-нибудь из них покупают? - Дюран-Рюэль изредка продает картины Мане. Этим, собственно, все и ограничивается. - На какие же средства они живут? - Бог их знает. Изворачиваются, как могут. Руссо дает детям уроки игры на скрипке; Гоген занимает деньги у своих бывших друзей по бирже; Съра содержит мать, Сезанна - отец. А на что живут остальные - ума не приложу. - Ты всех их знаешь, Тео? - Да, постепенно я перезнакомился со всеми. Я все убеждал своих хозяев отвести им хоть небольшой угол под выставку, но они не хотят подпускать импрессионистов и на пушечный выстрел. - Пожалуй, мне стоило бы встретиться с этими людьми. Послушай, Тео, ты пальцем не пошевельнул, чтобы познакомить меня с кем-нибудь из художников, а мне бы это так пригодилось. Тео подошел к окну и поглядел на зеленую лужайку между домом сторожа и дорогой на Эйндховен. - Тогда перебирайся в Париж и живи со мной. В конце концов тебе все равно этого не миновать. - Пока я не готов. Мне сначала надо закончить кое-какие работы. - Но если ты будешь жить здесь, в глуши, то об общении с художниками говорить не приходится. - Это, может быть, и так, Тео, но одного я не могу понять. Ты до сих пор не продал ни единого моего рисунка, ни единой картины маслом, ты даже не пытался это сделать. Ведь правда? - Нет, не пытался. - А почему? - Я показывал твои работы знатокам. Они говорят... - Ох уж эти знатоки! - Винсент пожал плечами. - Знаю я, какие банальности они изрекают. Ты же понимаешь, Тео, что оценить работу по достоинству они не могут. - Ну, я бы этого не сказал. Твоим работам недостает совсем немногого, чтобы их можно было продать, но... - Тео, Тео, ты то же самое писал и о моих эттенских набросках! - Это правда, Винсент; ты все время подходишь к порогу зрелости и совершенства. Я с жадностью хватаюсь за каждый твой новый этюд, надеясь, что наконец ты достиг мастерства. Но пока что... - Ну, разговоры о том, продаются картины или не продаются, - прервал его Винсент, выколачивая трубку об печку, - это старая песня, я больше не хочу ее слушать. - Вот ты говоришь, что у тебя есть незаконченные работы. Заканчивай их поживей. Чем скорее ты приедешь в Париж, тем лучше для тебя. И если ты хочешь, чтобы я за это время продал что-нибудь из твоих вещей, присылай мне картины, а не этюды. Этюдами никто не интересуется. - Да, но ведь трудно сказать, где кончается этюд и где начинается картина. Нет, Тео, мы уж лучше будем трудиться, как можем, и останемся самими собой, со своими недостатками и достоинствами. Я говорю "мы", потому что деньги, которые ты мне платишь и которые достаются тебе нелегко, дают тебе право считать, что ты такой же автор моих работ, как и я. - Ну, это уж лишнее... - Тео отошел в дальний угол комнаты в стал играть старым чепцом, висевшим на деревце. 8 Пока был жив отец, Винсент хоть и изредка, но все же навещал пасторский дом. Он приходил сюда то поужинать, то просто поговорить. После похорон Теодора сестра Елизавета дала понять Винсенту, что он persona non grata [лицо нежелательное (лат.)]. Семья хотела сохранить свое положение в обществе; Анна-Корнелия считала, что Винсент сам отвечает за себя, а ее долг - позаботиться о дочерях. Винсент был в Нюэнене совсем один; вместо общения с людьми ему оставалось только общение с природой. Он начал с того, что безуспешно старался ее копировать, и все выходило из рук вон плохо; кончил он спокойно обдуманным творчеством, уже исходя из собственной палитры, в природа тогда подчинилась ему, стала послушной. Мучаясь в своем одиночестве, Винсент вспоминал бурный спор в мастерской Вейсенбруха и те хвалы, которые злоязычный мастер возносил страданию. У своего неизменного Милле он нашел фразу, в которой философия Вейсенбруха была выражена еще убедительнее: "Я даже не хочу подавлять страдание, ибо нередко именно оно заставляет художника выразить себя с наибольшей силой". Он подружился с крестьянским семейством Де Гроот. Семья эта состояла из матери, отца, сына и двух дочерей; все они работали в поле. Подобно большинству брабантских крестьян, Де Гроотов с таким же правом можно было назвать "чернорожими", как и углекопов Боринажа. В лицах у них было что-то негритянское - широкие, открытые ноздри, сильно выдвинутые вперед носы и челюсти, большие выпуклые губы и длинные, угловатых очертаний уши. Лбы были покатые, головы маленькие, с острыми макушками. Они жили в хижине, где была всего одна комната с нишами для постелей. Посередине хижины стоял стол, пара стульев и какие-то ящики, с грубого бревенчатого потолка свисала лампа. Де Грооты были едоками картофеля. За ужином они выпивали по чашке черного кофе и раз в неделю съедали по куску ветчины. Они сажали картофель, копали картофель и ели картофель: в картофеле заключалась вся их жизнь. Стин Де Гроот была милая семнадцатилетняя девушка. Она носила широкий белый чепец и черную кофту с белым воротником. Винсент стал ходить к Де Гроотам каждый вечер. Они со Стин часто веселились от всей души. - Ох, смотрите! - взвизгивала она. - Какая из меня получилась красивая дама! Смотрите, как меня рисуют! А не надеть ли для вас новый чепец, минхер? - Не надо, Стин, ты очаровательна и так. - Я - очаровательна! И она заливалась звонким хохотом. У нее были большие веселые глаза и милое личико. Когда она, копая картофель, наклонялась, в ее фигуре Винсент находил больше истинной грации, чем даже у Кэй. Он понял, что, рисуя человеческую фигуру, главное - передать движение и что в рисунках старых мастеров есть большой недостаток - они статичны, люди там не показаны в труде. Он рисовал Де Гроотов в поле, в хижине за столом, когда они ели дымящийся картофель, и всегда Стин заглядывала через его плечо и шутила с ним. Иногда, в воскресный день, она надевала чистый чепец и белый воротничок и шла с ним погулять на пустоши. Иных развлечений у здешних крестьян не было. - Любила вас Марго Бегеманн? - спросила она однажды. - Да, любила. - Тогда почему же она хотела покончить с собой? - Потому что родные не позволили ей выйти за меня замуж. - Она просто дура. Знаете, что я сделала бы на ее месте? Я не стала бы травиться, я бы вас любила! Стин расхохоталась прямо ему в лицо и побежала к сосновому леску. Весь день они резвились и смеялись, бродя меж деревьев. Их не раз видели другие гуляющие парочки. Стин была хохотунья от природы: что бы ни говорил и ни делал Винсент, все вызывало у нее безудержные взрывы смеха. Она схватывалась бороться с ним и всячески норовила свалить его наземь. Когда ей не нравились рисунки, которые он делал у нее в доме, она обливала их кофе или кидала в огонь. Она стала часто ходить к Винсенту в мастерскую, и после ее ухода все вещи в комнате валялись в невообразимом беспорядке. Так прошло лето и осень и снова наступила зима. Снегопады вынуждали Винсента целыми днями сидеть в мастерской. Жители Нюэнена не любили позировать, и если бы Винсент не платил им, у него не было бы ни одного натурщика. В Гааге он делал наброски чуть ли не с сотни белошвеек, чтобы скомпоновать этюд из трех фигур. Теперь ему хотелось написать семейство Де Гроотов за ужином, когда они едят свой картофель и пьют кофе, но, чтобы картина была верна, он считал, что сначала надо перерисовать всех крестьян в округе. Католический священник был не очень доволен, что церковный сторож сдает комнату язычнику и художнику, но поскольку Винсент вел себя тихо и вежливо, он не мог найти повода его выставить. Однажды Адриана Схафрат вошла в мастерскую очень взволнованная. - Вас хочет видеть отец Паувелс! Андреас Паувелс был дородный, краснолицый мужчина. Он быстро оглядел комнату и решил про себя, что подобного хаоса ему еще не приходилось видеть. - Чем я могу быть вам полезен, отец мой? - любезно осведомился Винсент. - Ничем вы мне не можете быть полезны! А вот я вам - могу. Я окажу вам помощь в этом деле, если только вы будете меня слушаться. - О каком деле вы говорите, досточтимый отец? - Да ведь она католичка, а вы-то протестант. Но я выхлопочу для вас специальное разрешение у епископа. Готовьтесь, через день-два будет венчание! Винсент шагнул к окну, чтобы видеть священника получше. - Боюсь, что я вас не понимаю, отец мой, - сказал он. - О, вы все прекрасно понимаете. Не притворяйтесь, это бесполезно. Стин Де Гроот беременна! Честь семейства должна быть спасена. - Ну и чертовка! - Вы можете называть ее как угодно, хотя бы и чертовкой. Тут и впрямь без черта не обошлось. - А вы уверены, что это так, отец мой? Вы не заблуждаетесь? - Я никогда не обвиняю людей, если не имею неоспоримых доказательств. - И сама Стин... Неужели она сказала вам... что это я? - Нет. Назвать имя мужчины она отказывается. - Тогда почему же вы приписываете эту заслугу именно мне? - Вас неоднократно видели вместе. Разве она не ходила в вашу мастерскую? - Ходила. - Разве вы не гуляли с ней по воскресеньям? - Да, гулял. - Какие же еще нужны доказательства? Винсент минуту молчал. Потом он сказал спокойно: - Я очень огорчен всем этим, отец мой, в особенности потому, что беда постигла моего друга Стин. Но должен уверить вас, что мои отношения с нею были совершенно чистыми. - Неужели вы думаете, что я вам поверю? - Нет, не думаю, - ответил Винсент. Вечером, когда Стин возвращалась с поля, он ждал ее у порога хижины. Все семейство село ужинать, а Стин, не заходя в хижину, опустилась на землю рядом с Винсентом. - Скоро вы сможете рисовать еще кое-кого, - сказала она. - Так это правда, Стин? - Конечно. Хотите пощупать? Она взяла его руку и положила к себе на живот. Винсент почувствовал, как сильно он округлился. - Отец Паувелс сегодня сказал мне, что этот ребенок от меня. Стин засмеялась. - Хотела бы я, чтобы он был от вас. Но вы-то никогда этого не хотели, правда? Винсент поглядел на Стин, на ее грубоватые, неправильные черты лица, толстый нос, толстые губы, на ее смуглое, пропитанное потом тело. Она тоже взглянула на него и улыбнулась. - Сказать по чести, Стин, я бы не отказался. - Значит, отец Паувелс говорит, что это вы. Вот, забава-то! - Что ж тут забавного? - Если я вам скажу, от кого у меня ребенок, вы меня не выдадите? - Даю слово. - От сторожа его церкви! Винсент даже присвистнул. - Ваши родные знают? - Конечно, нет. Я им никогда и не скажу. Но они знают, что это не вы. Винсент вошел в хижину. Там было все по-прежнему, как будто ничего и не случилось. Де Грооты отнеслись к беременности Стин с таким равнодушием, словно это была не их дочь, а чужая корова. Винсента они встретили как обычно, и он видел, что они его не винят. Но в поселке думали иначе. Адриана Схафрат подслушала у двери разговор отца Паувелса с Винсентом. Она тут же передала его соседям. Через час жители Нюэнена все до одного знали, что Стин Де Гроот беременна от Винсента и что отец Паувелс решил непременно обвенчать их. Был уже ноябрь, наступила настоящая зима. Пора было уезжать. Жить в Нюэнене дольше не имело смысла. Он уже написал здесь все, что можно было написать, и узнал о крестьянской жизни все, что можно было узнать. Оставаться в этой деревне, где снова вспыхнула вражда к нему, он не хотел. Было ясно, что надо уезжать. Но куда? - Минхер Ван Гог, - сокрушенно сказала Адриана, предварительно постучав в дверь. - Отец Паувелс говорит, что вы должны сегодня же покинуть наш дом и поселиться где-нибудь в другом месте. - Что ж, пусть будет так. Винсент прошелся по мастерской, оглядывая свои работы. Два года непрерывного каторжного труда! Сотни этюдов - ткачи, их жены, ткацкие станки, крестьяне, работающие в поле, тополи, растущие в саду пасторского дома, церковь с ее шпилем, пустоши и изгороди под жарким солнцем и в холодных зимних сумерках. Он почувствовал, как на него навалилась невыносимая тяжесть. Все эти работы так отрывочны, так фрагментарны. Здесь были мелкие осколки крестьянской жизни в Брабанте во всех ее проявлениях, но картина, которая бы цельно, в едином сгустке показала крестьянина, выразила самый дух деревенской хижины и дымящегося картофеля - такой картины не было. Где же его брабантский "Анжелюс"? И как можно уехать отсюда, пока он не создан? Винсент взглянул на календарь. До начала следующего месяца оставалось двенадцать дней. Он кликнул Адриану: - Скажите отцу Паувелсу, что я уплатил за квартиру до первого числа и до тех пор никуда не уеду. Он взял краски, холсты, кисти, мольберт и поплелся к хижине Де Гроотов. Там было пусто. Он принялся набрасывать карандашом обстановку их комнаты. Когда семейство вернулось с поля домой, он разорвал рисунок. Де Грооты принялись за свой дымящийся картофель, черный кофе и ветчину. Винсент натянул холст и работал, пока хозяевам не пришло время ложиться. Всю эту ночь он дописывал полотно у себя в мастерской. Спать он лег уже утром. Проснувшись, он с отвращением и яростью бросил картину в огонь и снова пошел к Де Гроотам. У старых голландских мастеров он усвоил, что рисунок и цвет неотделимы друг от друга. Де Грооты сели за стол точно так же, как садились всю свою жизнь. Винсент стремился как можно яснее показать, что эти люди, едящие картофель при свете висячей лампы, теми же руками, которыми они теперь брали еду, копали землю; он хотел рассказать о тяжком физическом труде, о том, как честно эти люди зарабатывают свой хлеб насущный. - Сегодня приходил отец Паувелс, - сказала жена Де Гроота. - Что ему надо? - спросил Винсент. - Он предлагал нам денег, если мы откажемся позировать. - Ну, а вы? - Мы сказали, что вы наш друг. - Он обошел тут все дома, - добавила Стин. - Но все ему сказали, что лучше будут позировать вам за одно су, чем примут от него подачку. На следующее утро Винсент вновь уничтожил свою картину. Им овладело чувство гнева и бессилия. У него оставалось теперь всего-навсего десять дней. Он должен был уехать из Нюэнена; жизнь здесь становилась невыносимой. Но он не мог уехать, не исполнив своего обета, данного Милле. Каждый вечер он приходил к Де Гроотам. Он работал там, пока они не засыпали, сидя за столом. Каждый раз он пробовал новое сочетание тонов и масс, новые пропорции и каждый раз убеждался, что не достиг своей цели, что картина его несовершенна. Наступил последний день месяца. Винсент дошел в своей работе до исступления. Он перестал спать, почти ничего не ел. Он жил лишь за счет нервной энергии. Каждая новая неудача только подстегивала его. Он сидел в хижине Де Гроотов и ждал, когда они вернутся с поля. Мольберт был установлен в нужном месте, краски смешаны, холст натянут на подрамник. У него оставался последний шанс. Завтра утром он покинет Брабант навсегда. Он работал, не отрываясь, много часов подряд. Де Грооты понимали его волнение. Окончив ужин, они не встали из-за стола, а продолжали сидеть, тихонько разговаривая на своем крестьянском жаргоне. Винсент уже сам не разбирал, что он пишет. Он стремительно метал краски на широкий холст, не думая и не соразмеряя того, что творила его рука. К десяти часам Де Грооты уже не могли бороться со сном, а Винсент был вымотан вконец. Он сделал все, что мог. Он собрал свои вещи, поцеловал Стин и распрощался со всеми. Потом он в темноте поплелся домой, машинально переставляя ноги. В мастерской он поставил свое полотно на стул, закурил трубку и остановился перед ним. Картина не получилась. Он вновь промахнулся. Он не сумел схватить истинный дух деревни. Снова - в который раз - катастрофа. Два года тяжкого труда в Брабанте пропали даром. Он выкурил трубку до последней затяжки, до последней крошки табака. Потом стал упаковывать вещи. Он снял со стены и убрал со стола все свои этюды и рисунки в положил их в большой ящик. Потом он лег на диван. Он не сознавал, сколько прошло времени. Он встал с дивана, сорвал полотно с подрамника, швырнул его в угол и натянул новый холст. Смешал краски, уселся и стал работать. "Начинаешь с того, что безуспешно копируешь природу, и все выходит из рук вон плохо; кончаешь спокойно обдуманным, творчеством, уже исходя из собственной палитры, и тогда природа подчиняется тебе, становится послушной. On croit que j'imagine - ce n'est pas vrai - fe me souviens [полагают, что я выдумываю, - это неправда - я вспоминаю (фр.)]". Да, да, именно это говорил ему в Брюсселе Питерсен: он сидел слишком близко к натуре. Он не мог уловить перспективы. В ту пору он вкладывал всего себя в воссоздание натуры; теперь же он выразил натуру через свое восприятие. Он писал композицию в тоне картофеля - доброго, пыльного, нечищеного картофеля. Грязная домотканая скатерть на столе, закопченная стена, лампа, подвешенная к грубым балкам, Стин, подающая отцу дымящуюся картошку, мать, наливающая черный кофе, брат, поднесший чашку ко рту, - и на всех лицах печать спокойствия, терпеливого смирения перед извечным распорядком вещей. Утреннее солнце робко заглянуло в окно его комнаты. Винсент встал с табурета. На душе у него был полнейший покой и умиротворение. Двенадцать дней лихорадочных волнений остались позади. Он посмотрел на свою работу. Она попахивала ветчиной, дымком и картофельным паром. Он улыбнулся. Он создал свой "Анжелюс". Он уловил то непреходящее, что живет в преходящем. Брабантский крестьянин никогда не умрет. Он смазал картину яичным белком. Потом отнес ящик с рисунками и этюдами в дом, отдал его матери и попрощался с нею. Он вернулся в мастерскую, вывел на полотне два слова: "Едоки картофеля", захватил вместе с ним несколько лучших своих этюдов и уехал в Париж. ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ПАРИЖ 1 - Значит, ты не получил мое последнее письмо? - спросил Тео Винсента на следующее утро, когда они пили кофе с булочками. - Нет, как будто не получил, - отозвался Винсент. - А что ты там писал? - Я писал, что мне дали повышение у Гупиля. - Ах, Тео, почему же ты не сказал об этом ни слова вчера? - Ты был слишком взволнован, чтобы слушать. Мне поручили галерею на бульваре Монмартр. - Да ведь это замечательно! Иметь свою картинную галерею! - Она отнюдь не моя, Винсент. Я должен строго следовать политике фирмы Гупиль. Но все же мне разрешили выставлять импрессионистов на антресолях, так что... - Кого же ты выставил? - Моне, Дега, Писсарро и Мане. - Не видел ни разу. - В таком случае приходи в галерею и хорошенько, не торопясь, посмотри их. - Отчего ты так лукаво улыбаешься, Тео? Что это значит? - О, ровно ничего. Через несколько минут нам надо идти. Я каждое утро хожу туда пешком. Хочешь еще кофе? - Спасибо. Нет, нет, только полчашки. Черт возьми, Тео, до чего же все-таки приятно снова позавтракать вместе с тобой! - Я давно ждал, что ты приедешь в Париж. В конце концов это было неизбежно. Но, пожалуй, лучше бы тебе потерпеть до июня, а я к тому времени перебрался бы на улицу Лепик. Там у нас будет три просторные комнаты. Здесь, как видишь, работать тесновато. Винсент поглядел вокруг. Квартира Тео состояла из одной жилой комнаты, кабинета и маленькой кухни. Комната была обставлена мебелью в стиле Луи-Филиппа, и от этого в ней негде было повернуться. - Если я поставлю здесь мольберт, - сказал Винсент, - то нам придется вынести часть этой чудесной мебели на двор. - Я и сам вижу, что комната загромождена вещами, но мне повезло: я купил эту мебель по случаю, и мне хочется обставить новую квартиру именно так. Собирайся же скорее, Винсент, я тебя проведу бульваром - это моя любимая дорога. Тот не знает Парижа, кто не видал, каков он ранним утром. Тео надел тяжелое черное пальто, из-под которого выглядывал безукоризненно белый галстук-бабочка, в последний раз притронулся щеткой к завиткам, лежавшим по обе стороны его пробора, пригладил усы и мягкую бородку. Затем он надел черный котелок, взял перчатки и трость и шагнул к двери. - Ну, Винсент, ты готов? Боже, что у тебя за вид! Если бы ты вышел, на улицу в таком платье где-нибудь еще, тебя бы арестовали! - Неужели? - Винсент удивленно оглядел себя. - Я носил его почти два года, и никто не сказал ни слова. Тео расхохотался. - Ну, ладно, дело хозяйское. К таким, как ты, парижане привыкли. Вечером я куплю тебе что-нибудь поприличней. Они спустились по винтовой лестнице, миновали каморку консьержа и вышли на улицу Лаваль. Это была довольно широкая, и фешенебельная улица с большими магазинами, в которых торговали лекарствами, рамами для картин и всякими древностями. - Взгляни-ка на этих прекрасных дам, - вон, на третьем этаже нашего дома, - сказал Тео. Винсент поднял голову и увидел три гипсовых бюста. Под первым было написано "Скульптура", под вторым "Архитектура", а под третьим - "Живопись". - Но почему же они представляют себе Живопись в образе такой отвратительной шлюхи? - Трудно сказать, - ответил Тео. - Но, во всяком случае, ты попал в самый подходящий дом. Винсент и Тео прошли антикварный магазин "Старый Руан", где Тео купил свою мебель в стиле Луи-Филиппа. Скоро они были уже на улице Монмартр, которая отлогими изгибами поднималась одним концом к авеню Клиши и холму Монмартра, а другим шла вниз, к центру города. Улица была залита лучами утреннего солнца и запахами просыпающегося Парижа, во всех кафе ели слоеные рожки и пили кофе, открывались зеленные, мясные и молочные лавочки. Это были оживленные буржуазные кварталы с великим множеством торговых заведений. Мастеровой люд уже высыпал на улицы. Хозяйки ощупывали и осматривали товар, разложенный на лотках у магазинов, и яростно торговались с продавцами. Винсент вздохнул всей грудью. - Париж! - вырвалось у него. - После всех этих лет! - Да, Париж. Столица Европы. И столица живописи. Винсент упивался этим буйным потоком жизни, захлестывавшим Монмартр; мелькали красные и черные куртки гарсонов; женщины несли под мышкой длинные незавернутые хлебы; по обочинам стояли ручные тележки; из подъездов выходили горничные в мягких домашних туфлях; преуспевающие дельцы торопились в свои конторы. Когда многочисленные колбасные, пирожные, булочные и прачечные заведения и кафе кончились, улица Монмартр сбежала к подножию холма и влилась в площадь Шатодэн, - неправильный крут, у которого встречаются шесть улиц. Винсент и Тео прошли эту площадь и оказались у церкви Нотр-Дам де Лоретт - квадратного, грязноватого здания из темного камня с тремя ангелами на крыше, идиллически парившими в небесной голубизне. Винсент зорко вгляделся в надпись, начертанную над входом. - Верят они сами этим словам: Liberte, Egalite, Fraternite? [Свобода, Равенство, Братство (фр.)] - Пожалуй, верят. Третья республика продержится, наверное, очень долго. С роялистами покончено, а социалисты входят в силу. Эмиль Золя сказал мне недавно, что грядущая революция будет направлена уже против капитализма, а не против королей. - Золя! Какой ты счастливец, Тео, - ты знаешь Золя. - Меня познакомил с ним Поль Сезанн. Каждую неделю мы все встречаемся в кафе "Батиньоль". В следующий раз мы пойдем туда вместе. За площадью Шатодэн улица Монмартр имела уже иной, не столь торгашеский характер - она стала более величественной. Магазины были роскошнее, кафе шикарнее, люди лучше одеты, дома красивее. Вдоль тротуара тянулись концертные залы, рестораны и отели, по мостовой вместо грузовых фургонов катили экипажи. Братья шли крупным, спорым шагом. Холодный свет зимнего солнца бодрил, мягкий ветерок шептал о чарах богатой столичной жизни. - Раз ты не можешь работать дома, то не пойти ли тебе в студию Кормона? - сказал Тео Винсенту. - А кто этот Кормон? - Понимаешь, Кормон такой же академик, как в большинство наших учителей, но если ты не захочешь выслушивать его критические замечания, то он оставит тебя в покое. - А это дорого стоит? Тео похлопал Винсента тростью по бедру. - Разве ты забыл, что я получил повышение? Скоро я буду одним из тех плутократов, которых Золя собирается уничтожить в своей грядущей революции. Наконец улица Монмартр влилась в великолепный широкий бульвар Монмартр с его огромными универмагами и пассажами. Этот бульвар, через несколько кварталов называвшийся уже Итальянским, вел к площади Оперы и был одной из главнейших артерий города. Хотя в этот ранний час здесь было малолюдно, приказчики в магазинах уже готовились встретить посетителей. Галерея, порученная Тео, помещалась в доме 19, всего в одном квартале от улицы Монмартр. Винсент и Тео пересекли широкий бульвар, остановились у газового фонаря, чтобы пропустить проезжавший экипаж, и направились к галерее. Превосходно вышколенные приказчики почтительно кланялись Тео, когда он шел по салону. Винсент мгновенно припомнил, что в свою бытность приказчиком он так же почтительно кланялся Терстеху и Обаху. В самом воздухе здесь он чувствовал ту изысканность и утонченность, от которой он, как ему казалось, уже давным-давно отвык. По стенам были развешаны полотна Бугро, Эннера и Делароша. Лестница в глубине салона вела на узкие антресоли. - Картины, которые ты хочешь посмотреть, на антресолях, - сказал Тео. - Когда наглядишься, спустись сюда в скажи свое мнение. - Что же ты так загадочно улыбаешься, Тео? Тео усмехнулся еще откровеннее. - A tout a l'heure [до скорой встречи (фр.)], - бросил он, не ответив на вопрос, и скрылся за дверью своего кабинета. 2 "Неужели я в сумасшедшем доме?" Винсент растерянно подошел к креслу, одиноко стоявшему на антресолях, опустился в него и протер глаза. С двенадцати лет он знал только одну живопись - темную и мрачноватую, где мазок был незаметен, где все детали на полотне были выписаны правильно и законченно, где ровные тонкие слои красок постепенно переходили один в другой. Та живопись, которая теперь весело смеялась над ним со стены, не имела ничего общего с картинами, виденными им до сих пор. Исчезли ровные и тонкие красочные слои. Исчезла сентиментальность и невозмутимая степенность. Исчезла коричневая подливка, в которой плавала живопись Европы не одно столетие. Здесь были картины, напоенные буйным, неистовым солнцем. Всюду здесь трепетал и пульсировал свет и воздух. Фигуры балерин за кулисами были написаны чистым красным, зеленым и голубым, положенными рядом друг с другом с вызывающей смелостью. Он взглянул на подпись: Дега. Вот целая сюита речных пейзажей - в них сверкало зрелое знойное лето и щедро лучилось солнце. Фамилия художника - Моне. Винсент пересмотрел в своей жизни сотни картин, но такой силы света, такой одухотворенности и обаяния, как на этих сияющих полотнах, ему еще не доводилось видеть. Даже самый темный тон в пейзажах Моне был в десять раз светлее любого светлого тона на всех полотнах, хранящихся в музеях Голландии. Мазок был явственно виден, он не стыдился, не прятался; каждое прикосновение кисти, каждый ее удар передавал ритм облюбованной натуры. Красочный слой был густой, глубокий, весь в содрогании и трепете расточительных пятен и наплывов. Винсент остановился перед полотном, на котором был изображен мужчина в полосатой шерстяной рубашке; с истинно галльской сосредоточенностью он правил рулем своей небольшой яхты - француз наслаждается послеобеденной воскресной прогулкой. Жена его, сложив руки на коленях, сидит рядом. Винсент взглянул на фамилию художника. - Опять Моне? - воскликнул он. - Вот чудеса! Ни малейшего сходства с теми речными пейзажами. Он посмотрел на подпись снова и понял, что ошибся. Этого художника звали Мане, а не Моне. Тут он вспомнил историю с его картинами "Завтрак на траве" и "Олимпия", - чтобы публика не оплевала и не изрезала полотна, полиции пришлось огородить их веревками. Винсент не мог понять, почему живопись Мане напоминала ему книги Эмиля Золя. Пожалуй, тут были те же неистовые искания правды, та же отважная проницательность, та же убежденность, что во всяком характере, каким бы непривлекательным, он ни казался, есть своя красота. Винсент внимательнейшим образом приглядывался к технике Мане - тот накладывал чистые, несмешанные краски рядом, без плавных переходов и оттенков, многие детали у него были только намечены, свет и тени не имели четких очертаний, а, дробясь и расплываясь, переходили одна в другую. - Именно так видит их глаз в природе, - сказал Винсент. И тут он мысленно услышал голос Мауве: "Неужели ты не можешь найти верную линию, Винсент?" Он снова сел в кресло и уже внутренним взором вновь окинул все эти картины. Скоро ему стало понятно, благодаря чему в живописи произошел такой решительный переворот. Эти художники наполнили свои полотна воздухом! И этот живой, струящийся, щедрый воздух так действовал на изображения предметов, что, глядя на них, зритель видел и самый воздух. Винсент знал, что для академиков воздух не существует; для них это лишь пустое пространство, в котором они размещали твердые, устойчивые тела. Но эти новые живописцы! Они открыли воздух! Они открыли свет и ветер, атмосферу и солнце; они увидели, что мир пронизан неисчислимыми струями, трепещущими в этой текучей стихии. Винсент понял, что прежняя живопись отжила свой век. Фотоаппараты и академики будут делать точные воспроизведения; художники же будут смотреть на все сквозь призму собственного восприятия и сквозь тот пронизанный солнцем воздух, в котором они живут и работают. Впечатление было такое: эти люди создали еще не виданное, совсем новое искусство. Спотыкаясь, Винсент пошел вниз по лестнице. Тео был в салоне. С улыбкой на лице он повернулся к Винсенту и пристально посмотрел на него, стараясь угадать впечатление, произведенное картинами. - Ну как, Винсент? - спросил он. - Ох, Тео! - только и вымолвил тот. Он попытался что-то сказать, но не мог. Он снова бросил взгляд вверх, на антресоли. Потом повернулся и выбежал из галереи. Он шагал по широкому бульвару, пока не вышел к восьмиугольному-зданию, в котором узнал Оперу. Вдали, в каньоне огромных каменных домов, он увидел мост и побрел к реке. Он спустился к самой воде и, присев на корточки, окунул пальцы в Сену. Потом перешел мост, даже не поглядев на бронзового всадника, и сквозь лабиринт улиц выбрался на левый берег. Он упорно шагал вперед, поднимаясь все выше. Миновав кладбище, он повернул направо и оказался у большого вокзала. Забыв, что он пересек Сену, он стал спрашивать у полицейского, как пройти на улицу Лаваль. - На улицу Лаваль? - удивился полицейский. - Вы не в том конце города, сударь. Это Монпарнас. Вам нужно спуститься вниз, перейти Сену и там подняться на Монмартр. Долго бродил Винсент по Парижу, не особенно заботясь о том, куда он идет. Ему попадались широкие, опрятные бульвары с богатыми магазинами, жалкие, грязные переулки, торговые улицы с бесконечными винными лавками. Снова он оказался на холме, где возвышалась Триумфальная арка. К востоку отсюда тянулся обсаженный деревьями проспект, который с обеих сторон окаймляли узкие полосы зелени; бульвар этот выходил на обширную площадь с египетским обелиском. Взглянув на запад, Винсент увидел густой лес. Улицу Лаваль он разыскал уже довольно поздно. Он чувствовал, что сильно устал, где-то внутри шевелилась тупая боль. Он сразу же принялся распаковывать свои картины и этюды, раскладывая их на полу. Он долго смотрел на свои полотна. Боже! Как они темны, унылы. Как неуклюжи, безжизненны, мертвы! Сам того не подозревая, он писал их поистине в минувшем веке. Тео вернулся уже в сумерки и застал Винсента грустно сидящим на полу. Он опустился рядом с братом. Последний луч дневного света угасал, в комнате становилось темно. С минуту Тео молчал. - Винсент, - начал он наконец, - я знаю, что у тебя на душе. Ты ошеломлен. Это грандиозно, правда? Мы выбрасываем за борт почти все, что считалось в живописи священным. Своими сузившимися, покрасневшими глазами Винсент поймал взгляд брата. - Тео, почему ты молчал? Почему я ничего не знал? Почему ты не привез меня сюда раньше? Из-за тебя я потерял даром шесть долгих лет. - Потерял даром? Глупости. Ты вырабатывал свою манеру. Ты пишешь как Винсент Ван Гог и никто другой на свете. Если бы ты приехал сюда раньше, не выносив и не найдя собственный стиль, Париж подчинил бы тебя и увлек за собой. - Но что мне теперь делать? Взгляни на это дерьмо! - Носком башмака Винсент подбросил большое темное полотно. - Все это мертвым-мертво, Тео. И никому не нужно. - Ты спрашиваешь, что тебе делать? Слушай же. Ты должен учиться у импрессионистов. Свет и колорит - это ты должен у них позаимствовать. Но не больше. Понимаешь? Ты не должен подражать. Не давай себя оболванить. Не позволяй Парижу подчинить и подмять себя. - Но, Тео, ведь я должен учиться заново. Все, что в делаю, неверно. - Все, что ты делаешь, верно... за исключением света и колорита. Ты был импрессионистом с того самого дня, как взял в руки карандаш в Боринаже. Посмотри на свой рисунок! Посмотри на свой мазок! Никто до Мане так никогда еще не писал. Посмотри на свои линии! Ты почти никогда не определяешь их точно. Посмотри, как ты пишешь лица, деревья, фигуры в полях! Это же твои впечатления, это настоящий импрессионизм. Они резки, грубоваты, они прошли сквозь призму твоего восприятия. Это и значит - быть импрессионистом: писать не так, как пишут все, не следовать рабски правилам и канонам. Ты принадлежишь своему веку, Винсент, и ты импрессионист, независимо от того, нравится тебе это или нет. - Ах, Тео, конечно, нравится! - Те молодые парижские художники, с чьим мнением стоит считаться, знают твои работы. О, не думай, что я говорю о художниках, которые успешно сбывают свои полотна, нет, я имею в виду тех, которые серьезно ищут новых путей. Они хотят познакомиться с тобой. Ты узнаешь от них удивительные вещи. - Они знают мои работы? Молодые импрессионисты знают меня? Винсент, все еще сидевший на полу, встал на колени, чтобы яснее видеть Тео. А Тео думал о тех днях в Зюндерте, когда они вот так же вместе играли на полу в детской. - Ну конечно. Что, по-твоему, я делал в Париже все эти годы? Они считают, что у тебя проницательный глаз и рука художника. Тебе надо теперь только высветлить свою палитру и научиться писать живой, светящийся воздух. Ну, разве это не замечательно, Винсент, жить в такое время, когда совершаются столь важные дела? - Тео, ты просто черт, старый черт, вот кто ты такой! - Вставай с пола и зажги свет. Давай переоденемся и пойдем пообедаем. Я поведу тебя в ресторан "Брассери Юниверсель". Там подают самый лучший шатобриан во всем Париже. Мы закатим настоящий банкет. С бутылкой шампанского, старина! Отпразднуем тот великий день, когда Париж и Винсент Ван Гог наконец встретились! 3 На следующее утро Винсент взял свои рисовальные принадлежности и отправился к Кормону. Студия помещалась на четвертом этаже; это был большой зал с широким окном, выходившим на север. Напротив двери стоял обнаженный натурщик. Вокруг было установлено около тридцати мольбертов. Кормон записал имя Винсента и указал ему стул и мольберт для работы. Винсент рисовал уже с час, когда какая-то женщина открыла дверь и вошла в зал. На голове у нее была повязка, а одну руку она прижимала к щеке. Она бросила перепуганный взгляд на голого мужчину, воскликнула: "Mon Dieu!" [Боже мой! (фр.)] - и выбежала вон. Винсент обернулся к ученику, сидевшему позади. - Как вы думаете, что с ней такое? - О, это случается здесь каждый день. Она ищет дантиста, который живет рядом со студией. От одного вида голого мужчины зубная боль у них разом проходит. Если дантист не сменит квартиру, он непременно разорится. А вы, кажется, новичок? - Да. Я всего третий день в Париже. - Как вас звать? - Ван Гог. А вас? - Анри Тулуз-Лотрек. Вы не родственник Тео Ван Гогу? - Я его брат. - Так вы, должно быть, Винсент! Рад, очень рад познакомиться с вами. Ваш брат - лучший продавец картин в Париже. Он единственный, кто дает возможность пробиться молодым. Более того, он борется за нас. Если парижская публика когда-нибудь нас признает, то лишь благодаря Тео Ван Гогу. Все мы считаем его молодчиной. - Я тоже так считаю. Винсент пристально посмотрел на собеседника. У Лотрека был приплюснутый череп, а нос, губы, подбородок сильно выдавались вперед. Большая черная борода топорщилась во все стороны и росла как бы не вниз, а вверх. - Что привело вас в эту дыру, к Кормону? - спросил Лотрек. - Мне негде больше рисовать. А вас что сюда привело? - Ей-богу, сам не знаю. Я жил целый месяц на Монмартре в борделе. Писал портреты девушек. Это, скажу вам, настоящая работа. А рисовать в студии - детская игра. - Хотелось бы поглядеть на эти портреты ваших девушек. - В самом деле? - Конечно. Почему же нет? - Многие считают меня помешанным, потому что я пишу танцовщиц, клоунов и проституток. Но ведь именно в них настоящая характерность. - Я знаю. В Гааге я сам был женат на проститутке. - Bien! [Прекрасно! (фр.)] Я вижу, что Ван Гоги - это настоящие люди! Позвольте посмотреть, как вы нарисовали эту модель. - Вот, пожалуйста, я сделал четыре рисунка. Лотрек посмотрел с минуту на рисунки и сказал: - Мой друг, мы с вами поладим. Мы мыслим одинаково. Кормон эти рисунки видел? - Нет. - Как только он увидит их, ваша песенка спета. Раскритикует в пух и прах. Недавно он мне говорит: "Лотрек, вы преувеличиваете, вы всегда все преувеличиваете. Каждая линия в ваших рисунках - настоящая карикатура". - А вы ему, конечно, ответили: "Это, дорогой мой Кормон, характер, - характер, а не карикатура!" Острые, как иголки, черные зрачки Лотрека загорелись любопытством. - Так, значит, вы все-таки хотите досмотреть портреты моих девушек? - Ну, разумеется, точу. - Тогда идемте. А то здесь пахнет прямо-таки покойницкой. У Лотрека была толстая, короткая шея и могучие руки. Когда он встал с места, Винсент увидел, что его новый друг - калека. Стоя на ногах, Лотрек был не выше, чем когда сидел на стуле. Его грузный торс круто клонился вперед, а ноги были хилые и тонкие. Они шли к бульвару Клиши. Лотрек тяжело опирался на свою палку. Каждые пять минут он останавливался передохнуть и указывал какую-нибудь красивую линию в архитектуре зданий. Не доходя одного квартала до "Мулен Руж", они стали подниматься вверх, на Монмартр. Лотрек вынужден был отдыхать все чаще и чаще. - Вы, наверно, любопытствуете, Ван Гог, что с моими ногами? Любопытствуют буквально все. Хорошо, я расскажу. - Да что вы! В этом нет никакой надобности. - Ладно уж, слушайте. - Он весь скорчился, навалившись на палку плечом. - Я родился с хрупкими костями. Когда мне было двенадцать лет, я поскользнулся на натертом полу и сломал берцовую кость правой ноги. Через год я упал в канаву и сломал левую ногу. С тех пор мои ноги не выросли ни на дюйм. - Вы очень страдаете от этого? - Нет. Если бы я был здоров, мне никогда бы не стать художником. Мой отец граф Тулузский, вот кто. Я должен был унаследовать его титул. Если бы я захотел, мне бы вручили маршальский жезл и я бы скакал верхом рядом с королем Франции. Конечно, если бы король Франции был в наличии. Mais sacrebleu [но, черт побери (фр.)], зачем быть графом, если можно стать художником? - Да, боюсь, что времена графов миновали. - Ну, что ж, пойдемте? Вон там, чуть подальше по этой улице, мастерская Дега. Болтают, будто я подражаю Дега, потому что он пишет балетных танцовщиц, а я пишу девушек из "Мулен Руж". Ну и пусть болтают, что хотят. Вот и мое жилище, улица Фонтен, девятнадцать-бис. Я живу в нижнем этаже, как вы можете догадаться. Он открыл дверь и пропустил Винсента вперед. - Живу я один, - сказал он. - Садитесь, если отыщете себе местечко. Винсент огляделся. В мастерской, загроможденной холстами, рамами, мольбертами, стульями, стремянками, свертками тканей, стояли еще два широких стола. На одном из них было множество бутылок с дорогими винами в разноцветные графины с ликерами. Второй стол был завален балетными туфельками, париками, старинными книгами, женскими платьями, перчатками, чулками, непристойными фотографиями и редчайшими японскими гравюрами. В этом хаосе едва оставалось место, где Лотрек мог бы сидеть и работать. - В чем дело, Ван Гог? - спросил хозяин. - Вам некуда сесть? Отодвиньте этот хлам на полу и поставьте стул поближе к окну. В том борделе было двадцать семь девушек. Я спал со всеми без исключения. Вы согласны, что необходимо поспать с женщиной, чтобы понять ее до конца? - Согласен. - Вот вам этюды. Я носил их к торговцу картинами на бульваре Капуцинок. "Лотрек, - сказал он мне, - зачем вы постоянно рисуете безобразие? Зачем вы все время пишете самых грязных, самых беспутных людей? Эти женщины отвратительны, просто отвратительны. Пьяный разгул и грязные пороки начертаны у них на лицах. Разве новое искусство заключается лишь в том, чтобы щеголять безобразием? Неужели вы, художники, стали так слепы к красоте, что способны изображать только самую мерзость?" А я ему говорю: "Извините, но меня тошнит, а я не хочу блевать на ваши шикарные ковры". Вам достаточно света, Ван Гог? Не хотите ли выпить? Скажите, что вы предпочитаете? У меня есть все что угодно. Лотрек проворно заковылял по комнате, лавируя между стульями, столами и свертками, налил бокал и протянул его Винсенту. - Выпьем за безобразие, Ван Гог! - воскликнул он. - Пусть и духа его не будет в Академии! Винсент потягивал вино и рассматривал двадцать семь портретов девушек из веселого дома на Монмартре. Он понял, что художник изобразил их такими, какими видел в действительности. Это были портреты без всяких прикрас, без тени осуждения или упрека. Лица девушек выражали обездоленность и страдание, бездушную чувственность, грубый разврат и духовную нищету. - Вам нравятся портреты крестьян, Лотрек? - спросил Винсент. - Да, если они написаны без сантиментов. - Так вот, я пишу крестьян. И сейчас меня поразило, что эти женщины - тоже крестьянки. Так сказать, возделывательницы плоти. Земля и плоть - это ведь лишь две разные формы одной и той же субстанции, как вы считаете? Эти женщины возделывают плоть, человеческое тело, которое нужно возделывать, чтобы заставить его рождать жизнь. У вас хорошие работы, Лотрек, вы сказали нечто стоящее. - А вы не находите их безобразными? - Тут все в глубоком соответствии с подлинной жизнью. А ведь это самая высшая форма красоты, верно? Если бы вы идеализировали женщин, писали их сентиментально, - вот тогда они были бы безобразны, тогда ваша работа была бы фальшью, трусостью. А вы во весь голое говорите всю правду, выражая ее так, как видите. Только в этом и состоит красота, не так ли? - Господи боже! Почему на свете мало таких людей, как вы? Давай выпьем еще! А этюды, смотрите сами. Берите, что захочется. Винсент поднес к свету одно полотно, задумался на секунду, потом воскликнул: - Домье! Вот кого мне напоминает эта вещь. Лотрек просиял. - Да, Домье. Это величайший из художников. Единственный человек, у кого я чему-то научился. Боже! Как великолепно умел этот человек ненавидеть! - Но к чему писать то, что ненавидишь? Я пишу только то, что люблю. - Всякое великое искусство порождается ненавистью, Ван Гог. О, я вижу, вас заворожил мой Гоген. - Кто, кто? Чья это, вы говорите, работа? - Поля Гогена. Вы не знаете его? - Нет. - Надо вам познакомиться с ним. А это туземная женщина с острова Мартиники. Гоген там жил одно время. Он просто помешан на примитивах, но живописец это великолепный. У него была жена, трое детей и недурное положение на бирже, которое давало ему тридцать тысяч франков в год. Он накупил на пятнадцать тысяч франков картин Писсарро, Мане и Сислея. Написал портрет своей жены ко дню их свадьбы. Она восприняла это как благородный жест. Гоген обычно писал по воскресеньям: слыхали вы о Биржевом клубе искусств? Однажды Гоген показывает свою работу Мане, а тот говорит, что она очень хороша. "О, - возражает Гоген, - я всего-навсего любитель!" - "Ну нет, - говорит Мане, - любители - это те, кто пишет плохие картины". Эта фраза опьянила Гогена, словно чистый спирт; с тех пор он уже не протрезвлялся ни на минуту. Бросил службу на бирже, жил с семьей на свои сбережения год в Руане, затем отослал и детей и жену к ее родителям в Стокгольм. Одним словом, вконец свихнулся. - Это любопытно! - Будьте осторожны, когда встретитесь с ним; он любит мучить своих друзей. А скажите, Ван Гог, как вы насчет того, чтобы я показал вам "Мулен Руж" и "Элизе-Монмартр"? Я знаю там всех девочек. Вы любите женщин, Ван Гог? Я имею в виду - любите спать с ними? Я, например, люблю. Что вы скажете, если мы покутим там мочку? - Что ж, с удовольствием. - Отлично. Однако боюсь, нам пора снова идти к Кормону. Не выпить ли еще на дорогу? Вот так. Налейте-ка себе, и мы покончим с этой бутылкой. Ого, этак вы перевернете стол. Ну, пустяки, служанка приберет. Я богат, Ван Гог. Мой знатный отец чувствует себя виноватым в том, что он породил меня на свет калекой, и поэтому ни в чем мне не отказывает. Когда я переезжаю на новую квартиру, я не беру с собой ничего, кроме своих работ. Я снимаю пустую мастерскую и покупаю всю обстановку заново. Наступает время, когда вещи меня душат, и я опять бросаю мастерскую. Между прочим, каких женщин вы предпочитаете? Блондинок? Рыжеволосых? Плюньте, дверь не стоит и закрывать. Посмотрите, как железные крыши плывут по бульвару Клиши, словно черный океан. А, к черту! Мне нет нужды ломаться перед вами. Я наваливаюсь на эту палку и показываю вам всякие красивые места, потому что я проклятый богом калека, потому что я могу пройти без передышки лишь десяток шагов! Что ж, все мы калеки в том или ином смысле. Пошли дальше! 4 На первый взгляд все казалось так просто. Ему надо было лишь отказаться от своих привычных тонов, накупить светлых красок и начать писать, как пишут импрессионисты. Но, проработав день, Винсент был озадачен и слегка рассержен. На второй день его охватило смятение. Затем оно уступило место досаде, горечи и страху. К концу недели он уже не находил себе места от злости. После всех долгих поисков колорита он все еще чувствовал себя начинающим! Полотна у него получались темные, тусклые, вялые. Лотрек, сидя у Кормона рядом с Винсентом, видел, как он мучается и бранится, но от советов воздерживался. Это была тяжелая неделя для Винсента, но в тысячу раз тяжелей переживал ее Тео. Тео был человеком застенчивым, мягким и деликатным во всех своих поступках. Ему во всем была свойственна изысканная разборчивость - в одежде, в манерах, в обстановке квартиры и служебного кабинета. Природа наделила его лишь малой долей той сокрушающей жизненной силы и энергии, какой обладал Винсент. Квартирка на улице Лаваль была достаточно просторна лишь для Тео и его изящной мебели в стиле Луи-Филиппа. Через неделю Винсент превратил ее в какую-то свалку. Он перевернул вверх дном все, что там было, рассовал как попало мебель, закидал весь пол своими холстами, кистями, пустыми тюбиками, завалил диваны и столы грязной одеждой, бил посуду, пачкал вещи краской - словом, разрушил тот идеальный порядок, который так тщательно поддерживал Тео. - Винсент! Винсент! - восклицал Тео. - Не будь же таким варваром! Винсент ходил по комнате, бормоча себе под нос и кусая ногти. Потом он с размаху бросился в хрупкое кресло. - Ничего не выйдет, - стонал он. - Я начал работать слишком поздно. Я уже стар, чтобы изменить свою манеру. Боже мой, Тео, я старался изо всех сил. Я начал на этой неделе двадцать новых полотен. Но у меня уже своя выработанная техника, мне поздно начинать все сначала! Говорю тебе - я человек конченый. Не могу же я вернуться в Голландию и рисовать там овец, после всего того, что я увидел здесь. А сюда я приехал слишком поздно и уже не в силах войти в русло нового искусства. Господи, что же мне делать? Он вскочил с кресла, дошел, шатаясь, до двери, открыл ее, чтобы глотнуть свежего воздуха, снова закрыл, подбежал к окну, распахнул его, поглядел на ресторан "Батай", потом рывком захлопнул окно, так что чуть не посыпались стекла, выбежал на кухню напиться, залил там пол и вернулся к Тео со струйками воды, сбегающими по подбородку. - Ну, что ты скажешь, Тео? Бросить мне свое ремесло? Покончить с ним совсем? Ведь дело к этому идет, верно? - Винсент, ты ведешь себя как ребенок. Успокойся на минутку и послушай, что я тебе скажу. Нет, нет, перестань бегать по комнате, сядь! Я не могу говорить, пока ты не сядешь. И, ради всего святого, сними эти тяжелые башмаки, если тебе непременно надо пинать золоченое кресло, когда ты проходишь мимо. - Но послушай, Тео, целых шесть лет я мирился с тем, что ты меня содержишь. И что ты получил в результате? Кучу мертвых коричневых полотен и несчастного неудачника на шею. - А припомни-ка, дружище, когда ты решил писать крестьян, удалось ли тебе овладеть этой премудростью в одну неделю? Или ты работал целых пять лет? - Да, но в ту пору я только начинал... - А теперь ты только начинаешь овладевать цветом! И это займет у тебя, может быть, еще лет пять. - Но когда же конец, Тео? Неужели мне всю жизнь числиться в учениках? Мне уже тридцать три; когда же я, черт подери, стану зрелым художником? - Тебе предстоит преодолеть последнее препятствие, Винсент. Я видел все, что только пишут в Европе; картины на моих антресолях - это новейшее слово в живописи. Как только ты высветлишь свою палитру... - Ох, Тео, неужели ты и вправду думаешь, что я на это способен? Ты не считаешь меня самым что ни на есть жалким неудачником? - Я склонен скорее считать тебя ослом. Тут величайшая революция в истории искусства, а ты хочешь всего достичь за одну неделю! Давай-ка выйдем на Монмартр и остудим немного головы. Если я просижу с тобой в этой комнате еще пять минут, то могу лопнуть от злости. На следующий день Винсент допоздна работал у Кормона, а потом зашел за Тео в галерею. Спускались ранние апрельские сумерки, ряды шестиэтажных каменных домов отлипали тускнеющим розовато-жемчужным блеском. Весь Париж пил свой аперитив. Кафе на улице Монмартр были полны веселых, шумных посетителей. Через окна и двери оттуда доносились мягкие звуки музыки, услаждавшей слух парижан, - парижане отдыхали после трудового дня. Загорались газовые фонари, гарсоны в ресторанах сервировали столы, приказчики в универмагах опускали на окнах железные шторы и убирали товары с уличных лотков. Тео и Винсент беззаботно шагали по улицам. Они пересекли площадь Шатодэн, на которую по шести сходящимся улицам вливались непрерывные потоки экипажей, миновали церковь Нотр-Дам де Лоретт и стали подниматься вверх на улицу Лаваль. - А не выпить ли нам аперитив, Винсент? - Пожалуй. Давай сядем где-нибудь так, чтобы наблюдать толпу. - Тогда пойдем в "Батай", на улицу Аббатисы. Кое-кто из моих друзей, вероятно, уже там. Ресторан "Батай" посещали преимущественно художники. В переднем зале стояло лишь четыре-пять столиков, но сзади были две просторные, красиво обставленные комнаты. Мадам Батай обычно проводила художников в одну комнату, а всех остальных - в другую; она с первого взгляда безошибочно угадывала, к какой категории принадлежит посетитель. - Гарсон! - крикнул Тео. - Подайте мне кюммель эко два нуля. - А меня ты чем собираешься угостить, Тео? - Попробуй куантро. Ты должен какое-то время поэкспериментировать, прежде чем остановиться на чем-нибудь одном. Официант принес и поставил перед ними рюмки на блюдцах, на которых черными цифрами были обозначены цены. Тео закурил сигару, Винсент - трубку. По тротуару прошли прачки в черных фартуках, прижимая к бокам корзины с отглаженным бельем; мастеровой, помахивающий селедкой, которую он нес, держа за хвост; художники в блузах, с сырыми еще полотнами, натянутыми на подрамники; дельцы в черных котелках и серых клетчатых пальто; хозяйки в матерчатых туфлях с бутылкой вина или куском завернутого в бумагу мяса; красавицы в длинных волочащихся юбках, с тонкими талиями и в маленьких, надвинутых на лоб шляпках, украшенных перьями. - Блестящий парад, не правда ли, Тео? - О да. Париж, в сущности, просыпается лишь в час аперитива. - Я вот все думаю... что именно делает Париж таким чудесным? - По правде говоря, не знаю. Это вечная тайна. Дело, мне кажется, в характере французов. Им свойственно чувство свободы и терпимости, легкое и веселое отношение к жизни... А, вот идет один мой приятель, с которым мне хочется тебя познакомить. Добрый вечер, Поль. Как поживаешь? - Благодарю, Тео, прекрасно. - Разреши представить тебе моего брата, Винсента Ван Гога. Винсент, это Поль Гоген. Присаживайся, Поль, и выпей свой неизменный абсент. Гоген взял рюмку, лизнул абсент и провел кончиком языка по небу. - Как вы находите Париж, господин Ван Гог? - спросил он, повернувшись к Винсенту. - О, мне он очень и очень нравится. - Tien! C'est curieux! [Вот как! Это любопытно! (фр.)] Ведь есть же люди, которым он нравится. Что касается меня, то я считаю его огромной помойкой, не более. Вся цивилизация - помойка. - Куантро мне не очень по вкусу, Тео. Можешь ты предложить чего-нибудь еще? - Попробуйте абсент, господин Ван Гог, - посоветовал Гоген. - Это единственный напиток, достойный художника. - Как ты думаешь, Тео? - Чего ты меня-то спрашиваешь? Решай сам. Гарсон! Еще один абсент. У тебя сегодня очень довольный вид, Поль. Что случилось? Продал картину? - Фу, какая проза, Тео. Нет, сегодня утром со мной произошло нечто необычайное. Тео украдкой подмигнул Винсенту. - Расскажи нам, Поль. Гарсон! Еще абсент для господина Гогена. Гоген снова прикоснулся к абсенту кончиком языка, провел им по небу и начал рассказывать. - Вы, конечно, знаете тупик Френье, - тот, что идет от улицы Форно? Так вот, сегодня, в пять часов утра, я слышу там, как мамаша Фурель, жена возчика, орет благим матом: "Караул! У меня повесился муж!" Я вскочил с кровати, натянул брюки (приличие прежде всего!), схватил нож, побежал вниз и перерезал веревку. Возчик уже задохнулся, хотя был совсем теплый. Я хотел перенести его и положить на кровать. "Не тронь! - кричит мамаша Фурель. - Надо дождаться полиции!" А рядом с моим домом живет огородник, который торгует овощами со своих грядок. "Найдется у вас канталупа?" - спрашиваю я его. "Как же, господи, найдется, совсем спелая". За завтраком я съел эту дыню, совершенно не думая о человеке, который повесился. Как видите, в жизни не все уж столь дурно. Кроме яда, есть и противоядие. Я был приглашен на завтрак, а поэтому надел лучшую рубашку, рассчитывая потрясти общество. Я рассказал об этом происшествии всем, кто там был. Они беззаботно улыбались и только попросили себе на счастье по куску веревки, на которой повесился возчик. Винсент внимательно вгляделся в Поля Гогена. У Гогена была крупная черноволосая голова варвара, массивный, перекошенный к правому углу рта нос, большущие, навыкате, миндалевидные глаза, постоянно сохранявшие выражение жестокой меланхолии. Крепкие кости проступали у него буграми в надбровьях, под глазами, на длинных скулах и широком подбородке. Это был настоящий гигант, в нем чувствовалась огромная первобытная сила. Тео вяло усмехнулся. - Боюсь, Поль, что ты слишком смакуешь свои садистские шутки, чтобы они казались естественными. Ну, мне пора, я приглашен на обед. Пойдем вместе, Винсент? - Пусть он останется со мной, Тео, - сказал Гоген. - Я хочу познакомиться с твоим братом поближе. - Что ж, прекрасно. Но не вливай в него слишком много абсента. Он к этому не привык. Гарсон, сколько с меня? - Ваш брат - хороший человек, Винсент, - продолжал Гоген уже на улице. - Он еще боится выставлять работы молодых художников, но, мне кажется, ему мешает лишь Валадон. - На антресолях у него выставлены Моне, Сислей, Писсарро и Мане. - Верно. Но где же Съра? Где Гоген? А Сезанн и Тулуз-Лотрек? Ведь кое-кто уже стареет, и время скоро будет упущено. - Вы знаете Тулуз-Лотрека? - Анри? Ну, разумеется! Кто его не знает! Чертовски интересный художник, но совсем сумасшедший. Думает, что если будет спать с пятью тысячами женщин, то докажет себе, что он полноценный мужчина. Каждое утро, когда он просыпается, его мучает сознание, что он безногий урод, и каждый вечер он топит свою боль в вине и любовных утехах. Но наутро все его терзания начинаются снова. Если бы он не был таким психопатом, то стал бы одним из самых блестящих наших художников. Ну, нам сюда, за угол. Моя мастерская на четвертом этаже. Осторожней на лестнице, тут сломана ступенька. Гоген вошел в свое жилище первым и зажег лампу. Это была жалкая мансарда: здесь стояли лишь мольберт, металлическая кровать, стол и стул. В нише у двери Винсент заметил несколько вызывающе неприличных фотографий. - Судя по этим картинкам, у вас не слишком возвышенные взгляды на любовь, - заметил Винсент. - Где вас усадить, на кровати или на стуле? На столе есть табак, можете набить свою трубку. А что касается любви, то я люблю женщин толстых и порочных. Мне скучно, когда женщины проявляют интеллект. Я давно мечтаю найти толстую любовницу, и мне никогда это не удавалось. Словно в насмешку, они вечно оказываются беременными. Читали вы новеллу этого юноши Мопассана, которая была напечатана в прошлом месяце? Мопассан - протеже Золя. Так вот, там рассказывается, как человек, который любит толстых женщин, велел приготовить рождественский обед на две персоны и вышел на улицу в поисках подруги. Ему встретилась женщина, вполне удовлетворяющая его вкус, но едва они сели за стол, она возьми да и роди ему мальчика! - Все это не имеет ничего общего с любовью, Гоген. Подложив свою мускулистую руку под голову, Гоген растянулся на кровати и стал жадно курить, пуская к некрашеному потолку клубы дыма. - Вы не подумайте, Винсент, что я нечувствителен к красоте, - нет, я попросту ее не перевариваю. Как вы догадываетесь, я не признаю любви. Сказать "Я люблю вас" для меня немыслимо, не повернется язык. Но я отнюдь не жалуюсь. Подобно Христу, я заявляю: "Плоть есть плоть, а дух есть дух". И вследствие этого скромный доход удовлетворяет мою плоть, а дух пребывает в мире. - И все это, как видно, дается вам очень легко! - Нет, когда дело касается постели, все это совсем не легко. С женщиной, которая испытывает наслаждение, и я наслаждаюсь вдвое сильнее. Но я скорее опущусь до онанизма, чем стану растрачивать свои чувства. Я берегу их для живописи. - В последнее время такие мысли приходили и мне. Нет, нет, спасибо, я больше не выдержу ни капли абсента. А вы пейте, не смотрите на меня. Мой брат Тео очень хорошо отзывается о ваших работах. Можно мне взглянуть на них? Гоген спрыгнул с кровати. - Право, не знаю. Мои полотна - это совершенно частные, личные вещи, такие же, как, скажем, письма. Ладно, я все-таки покажу их вам. Но вы понимаете, при таком свете много не увидишь. Ну, хорошо, хорошо, смотрите, если вам так хочется. Гоген присел на корточки, вытащил из-под кровати груду полотен и начал одно за другим ставить их на стол, прислоняя к бутылке абсента. Винсент приготовился к чему-то необыкновенному, но то, что он увидел, вызвало у него лишь недоумение. Все на этих полотнах насквозь пронизывало солнце; тут были деревья, которые не мог бы определить ни один ботаник; животные, о существовании которых не подозревал и сам Кювье; люди, каких мог сотворить только Гоген; море, словно излившееся из кратера вулкана; небо, на котором не мог бы жить ни одни бог. Тут были неуклюжие остроплечие туземцы, в их детски наивных глазах чудилась таинственность бесконечности; были фантазии, воплощенные в пламенно-алых, лиловых и мерцающих красных тонах; были чисто декоративные композиции, в которых флора и фауна источали солнечный зной и сияние. - Вы как Лотрек, - сказал Винсент. - Вы ненавидите. Ненавидите всей силой вашего сердца. Гоген рассмеялся. - Что вы скажете о моей живописи, Винсент? - Откровенно говоря, не знаю, что и сказать. Дайте мне время собраться с мыслями. Разрешите, я приду к вам еще раз и посмотрю ваши работы. - Приходите сколько угодно. В Париже есть сейчас только один молодой человек, который пишет так же хорошо, как я, - Жорж Съра. Он - тоже примитив. Все остальное парижское дурачье вполне цивилизованно. - Жорж Съра? - отозвался Винсент. - Кажется, я о нем и не слыхал. - Наверняка не слыхали. Его полотна не хочет выставлять ни один торговец картинами. А между тем он великий художник. - Мне хотелось бы встретиться с ним, Гоген. - Я сведу вас к нему. А сейчас что вы скажете, если я предложу вам пойти в "Брюан" и пообедать? Деньги у вас есть? У меня всего-навсего два франка. Эту бутылку мы лучше прихватим с собой. Идите вперед. Я подержу лампу, пока вы спуститесь, а то вы сломаете себе шею. 5 Было уже почти два часа ночи, когда они подошли к дому Съра. - А мы не разбудим его? - спросил Винсент. - Бог мой, куда там! Он работает ночи напролет. И почти целые дни. Мне кажется, он никогда не спит. Вот его дом. Это собственность его мамаши. Однажды она мне сказала: "Жорж, мой сын, хочет заниматься живописью. Ну, что ж, пусть занимается ею. У меня достаточно денег, чтобы жить нам обоим. Лишь бы он был счастлив". А Жорж у нее - примерный сын. Не пьет, не курит, не ругается, не шляется по ночам, не волочится за женщинами, не тратит денег ни на что, кроме холстов и красок. У него только один порок - живопись. Говорят, у него тут неподалеку есть любовница и сын от нее, но сам он о них никогда словом не обмолвился. - В доме, кажется, темно, - сказал Винсент. - Как бы нам войти, не потревожив семейство? - У Жоржа есть мансарда. Зайдем с другой стороны, может быть, там горит свет. Кинем ему в окно камешек. Нет, нет, кидать буду я. А то вы еще бросите неудачно, попадете в окно на третьем этаже и разбудите мамашу. Жорж Съра сошел вниз, открыл дверь и, приложив палец к губам, повел гостей наверх. Когда он притворил дверь своей мансарды, Гоген сказал: - Жорж, я хочу тебя познакомить с Винсентом Ван Гогом, братом Тео. Он пишет как голландец, но во всем остальном это чертовски хороший парень. Мансарда у Съра была очень большая, она занимала чуть-ли не целый этаж во всю длину. На стенах висели огромные неоконченные картины, под ними высились подмостки. Висячая газовая лампа освещала высокий квадратный стол, на котором лежало сырое полотно. - Рад познакомиться с вами, господин Ван Гог. Сделайте милость, простите меня, я поработаю минутку. Надо еще раз пройтись в одном месте, пока краски не просохли. Он взобрался на высоченный табурет и склонился над своей картиной. Газовая лампа бросала ровный, желтоватый свет. Двадцать маленьких горшочков с краской были аккуратно расставлены вдоль края стола. Съра обмакнул в краску кончик кисточки - таких маленьких кисточек Винсенту никогда не доводилось видеть - и с математической точностью начал наносить на холст цветные пятнышки. Он работал ровно, без всякого волнения. Движения у него были рассчитанные и бесстрастные, как у машины. Точка-точка-точка. Зажав отвесно кисточку в пальцах, он едва касался ею краски и тук-тук-тук-тук - сотни раз быстро ударял ею по полотну. Винсент смотрел на него разинув рот. Наконец Съра обернулся и сказал: - Ну, вот, я и выдолбил это место. - Ты не покажешь свою работу Винсенту, Жорж? - спросил Гоген. - Он ведь из тех краев, где пишут только коров да овец. О существовании нового искусства он узнал всего неделю назад. - Тогда, пожалуйста, влезьте на этот табурет, господин Ван Гог. Винсент взобрался на табурет и глянул на лежавшее перед ним полотно. Ничего подобного он не видел до этих пор ни в искусстве, ни в жизни. Картина изображала остров Гранд-Жатт. Здесь, подобно пилонам готического собора, высились какие-то странные, похожие скорее на архитектурные сооружения, человеческие существа, написанные бесконечно разнообразными по цвету пятнышками. Трава, река, лодки, деревья, - все было словно в тумане, все казалось абстрактным скоплением цветных пятнышек. Картина была написана в самых светлых тонах - даже Мане и Дега, даже сам Гоген не отважились бы на такой свет и такие яркие краски. Она уводила зрителя в царство почти немыслимой, отвлеченной гармонии. Если это и была жизнь, то жизнь особая, неземная. Воздух мерцал и светился, но в нем не ощущалось ни единого дуновения. Это был как бы натюрморт живой, трепетной природы, из которой начисто изгнано всякое движение. Гоген, стоявший рядом с Винсентом, увидев выражение его лица, расхохотался. - Ничего, Винсент, с первого раза полотна Жоржа поражают любого точно так же, как и вас. Не смущайтесь! Что вы о них думаете? Винсент поглядел на Съра, как бы прося прощения. - Вы меня извините, господин Съра, но в последнее время на меня свалилось столько неожиданностей, что я утратил всякое равновесие. Я воспитан в голландских традициях. Того, за что борются импрессионисты, у меня и в мыслях не бывало. А теперь вот я с удивлением вижу, как все мои прежние представления рушатся. - Понимаю, - спокойно ответил Съра. - Мой метод переворачивает все искусство живописи, и нельзя требовать, чтобы вы приняли его с первого взгляда. Видите ли, господин Ван Гог, до сего времени живопись основывалась на личном опыте художника. Я поставил себе цель сделать ее абстрактной наукой. Мы должны научиться классифицировать наши ощущения и добиться здесь математической точности. Любое человеческое ощущение может и должно быть сведено к абстрактному выражению в цвете, линии, тоне. Видите эти горшочки о краской на моем столе? - Да, я сразу обратил на них внимание. - Каждый из этих горшочков заключает в себе какое-то человеческое чувство. По моей формуле чувства можно изготовить на фабрике и продавать в аптеке. Довольно нам смешивать краски на палитре, полагаясь на случай, - этот метод уже стал достоянием прошлого века, Отныне пусть художник идет в аптеку и покупает горшочки с красками. Наступил век науки, и я намерен превратить живопись в науку. Личности предстоит исчезнуть, а живопись должна подчиниться строгому расчету, как архитектура. Вы меня понимаете, господин Ван Гог? - Нет, - сказал Винсент. - Боюсь, что не понимаю. Гоген подтолкнул Винсента локтем. - Но послушай, Жорж, почему ты уверяешь, что это именно твой метод? Писсарро открыл его, когда тебя еще не было на свете. - Это ложь! Лицо Съра побагровело. Соскочив с табурета, он быстро подошел к окну, побарабанил пальцами по подоконнику и напустился на Гогена: - Кто сказал, что Писсарро открыл это прежде меня? Я утверждаю, что это мой метод. Я первым применил его. Писсарро воспринял пуантилизм от меня. Я переворошил всю историю искусства, начиная с итальянских примитивов, и говорю вам, что до меня никому это не приходило в голову. Да как ты только смеешь... Он свирепо закусил нижнюю губу и отошел к подмосткам, повернув к гостям свою сутулую спину. Винсент был изумлен такой резкой переменой. У этого человека, который только что тихо сидел, склонившись над своей работой, были на редкость правильные, строгие в своем совершенстве черты лица. У него были бесстрастные глаза, суховато-сдержанные манеры ученого, погруженного в свои исследования. Голос его звучал холодно, почти назидательно. Минуту назад во всем его облике было нечто столь же абстрактное, как и в его полотнах. А теперь он, стоя в углу мансарды, кусал свою толстую красную губу, выпяченную из пышной бороды, и сердито ерошил кудрявую темно-русую шевелюру, которая только что была аккуратнейшим образом причесана. - Хватит тебе, Жорж! - увещевал его Гоген, подмигивая Винсенту. - Всем известно, что это твой метод. Без тебя не было бы никакого пауантилизма. Съра смягчился и подошел к столу. Гневный блеск его глаз понемногу гаснул. - Господин Съра, - заговорил Винсент, - разве мы можем превратить живопись в отвлеченную, безличную науку, если в ней всего важнее выражение личности художника? - Одну минуту. Сейчас сами увидите. Съра схватил со стола коробку цветных мелков и уселся прямо на пол. Газовая лампа ровно освещала мансарду. Было по-ночному тихо. Винсент присел по одну сторону Съра, Гоген - по другую. Съра все еще не мог унять свое волнение, и голос его прерывался. - На мой взгляд, - сказал он, - все способы воздействия, существующие в живописи, можно выразить какой-то формулой. Допустим, я хочу изобразить цирк. Вот наездница на неоседланной лошади, вот тренер, а здесь публика. Я хочу выразить дух беспечного веселья. А какие у нас есть три элемента живописи? Линия, цвет и тон. Прекрасно. Чтобы выразить дух веселья, я веду все линии вверх от горизонта - вот так. Я беру яркие, светящиеся цвета, они у меня преобладают - в результате у меня преобладает теплый тон. Видите? Ну разве это не абстракция веселья? - Верно, - согласился Винсент. - Это, может быть, и абстракция веселья, но самого веселья я здесь не вижу. Все еще сидя на корточках, Съра взглянул на Винсента. Его лицо было в тени. Теперь Винсент снова увидел, как красив этот человек. - Я не стараюсь выразить само веселье. Вы знакомы с учением Платона, мой друг? - Знаком. - Так вот, художник должен научиться изображать не предмет, а сущность предмета. Когда он пишет лошадь, это должна быть не та конкретная лошадь, которую вы можете опознать на улице. Камера создает фотографию; нам же следует идти гораздо дальше. Мы должны уловить, господин Ван Гог, платоновскую лошадиную сущность, идею лошади в крайнем ее выражении. И когда мы пишем человека, это должен быть не какой-то, к примеру, консьерж, с бородавкой на носу, а дух и сущность всех людей. Вы меня понимаете, мой друг? - Я понимаю, - ответил Винсент, - но я не могу согласиться с вами. - Придет время, и вы со мной согласитесь. Съра встал на ноги и полой халата стер свой рисунок. - Теперь поговорим, как надо изображать покой, тишину, - продолжал он. - Я пишу сейчас остров Гранд-Жатт. Все линии тут я веду горизонтально, видите? У меня будет равновесие между теплыми и холодными тонами - вот таким образом; равновесие между темным в светлым цветом - вот так. Понимаете? - Продолжай, Жорж, и не задавай дурацких вопросов, - сказал Гоген. - А теперь мне надо показать печаль. Делаем все линии ниспадающими, вот как тут. Делаем преобладающим холодный тон - вот так, и накладываем темные краски - так. И поглядите - вот сущность печали! Это может сделать даже ребенок. Математические формулы компоновки пространства на полотне будут изложены в маленькой книжечке. Я уже разработал эти формулы. Художнику остается только прочесть книжку, сходить в аптеку, приобрести горшки с различными красками и неукоснительно соблюдать правила. Он будет истинным ученым и в то же время совершенным живописцем. Он сможет работать на солнце и при свете газа, сможет быть монахом или распутником, и не важно, сколько ему будет лет - семь или семьдесят, - всякая работа неизменно получится у него архитектоничной, безличной и совершенной. Винсент в ответ только заморгал глазами. Гоген рассмеялся. - Он думает, что ты сумасшедший, Жорж. Съра стер последний штрих на полу и кинул халат в темный угол. - Вы в самом деле так думаете, господин Ван Гог? - спросил он. - Нет, нет, что вы! - запротестовал Винсент. - Меня самого слишком часто называли сумасшедшим, чтобы это могло прийти мне в голову. Но все же я допускаю это: ваши речи звучат очень странно! - Видишь, он все-таки хочет сказать, что ты сумасшедший, Жорж, - не унимался Гоген. В эту секунду все услышали громкий стук в дверь. - Mon Dieu! - простонал Гоген. - Мы опять разбудили твою мамашу! Ведь она предупреждала, что если еще раз застанет меня здесь ночью, то задаст мне хорошую взбучку. Вошла мамаша Съра. Она была в халате и ночном чепце. - Жорж, ты обещал мне не работать больше целыми ночами. А, это вы, Поль? Почему вы не платите мне за квартиру? Тогда уж я устроила бы здесь для вас и постель. - Ну, если бы вы, мадам Съра, пустили меня в свой дом, я вообще перестал бы платить за квартиру. - Нет уж, спасибо, одного художника в доме вполне достаточно. Я принесла вам кофе и бриошей. Если вам приходится работать, так по крайней мере надо хоть поесть. Поль, кажется, мне надо спуститься вниз и принести вам бутылку абсента? - А вы, случайно, не выпили ее, мадам Съра? - Поль, не забывайте, что я вам уже обещала головомойку. Тут вышел из темного угла Винсент. - Мама, - сказал Съра, - это мой новый друг, Винсент Ван Гог. Мамаша Съра подала ему руку. - Я рада видеть друзей моего сына даже в четыре часа утра. Чего бы вам хотелось выпить, господин Ван Гог? - Если не возражаете, я выпил бы стакан гогеновского абсента. - Ни за что! - воскликнул Гоген. - Мадам Съра держит меня на пайке. Одна бутылка в месяц. Попросите чего-нибудь другого. Ведь на ваш басурманский вкус все равно - что абсент, что дрянной шартрез. Три художника и мамаша Съра, разговаривая, сидели за кофе и бриошами до тех пор, пока в окно не заглянуло, осветив мансарду желтым светом, утреннее солнце. - Пора идти одеваться, - заметила мамаша Съра. - Приходите к нам как-нибудь пообедать, господин Ван Гог. Мы с Жоржем будем вам рады. Провожая Винсента до двери, Съра сказал: - Боюсь, что я объяснил вам свой метод чересчур примитивно. Приходите ко мне в любое время, мы будем вместе работать. Когда вы поймете мой метод, вы увидите, что старой живописи пришел конец. Ну, а теперь мне пора вернуться к своей картине. Надо выдолбить еще одно место, а потом уже я лягу спать. Передайте, пожалуйста, привет вашему брату. Винсент и Гоген прошли по пустынным каменным ущельям улиц и поднялись на Монмартр. Париж еще не проснулся. Окна домов были плотно закрыты зелеными ставнями, на витрины магазинов опущены жалюзи; по улицам катили маленькие крестьянские тележки, - они возвращались домой, сгрузив на рынке овощи, фрукты и цветы. - Давай поднимемся на вершину Монмартра и посмотрим, как солнышко будит утренний Париж, - предложил Гоген. - О, с удовольствием! Миновав бульвар Клиши, они пошли по улице Лепик, которая, огибая Мулен де ла Галетт, извивами поднималась на Монмартр. Дома здесь попадались реже, появились лужайки с цветниками и купами деревьев. Улица Лепик внезапно оборвалась. Винсент и Гоген двинулись по извилистой тропинке через рощу. - Скажите откровенно, Гоген, что вы думаете о Съра? - спросил Винсент. - О Жорже? Я так и знал, что вы спросите о нем. Жорж чувствует цвет, как ни один человек со времен Делакруа. Но он умничает и сочиняет всякие теории. А это уже не годится. Художники не должны размышлять над тем, что делают. Теориями пусть занимаются критики. Жорж внесет определенный вклад в живопись, обогатив колорит, и его готическая архитект