й волны.
   - Командир, - сказал Гоген, когда, насмеявшись, он перевел наконец дух.
- Если твоя идея не самая величайшая из всех идей в мире,  то  провалиться
мне на месте! А пока, извини меня, я посмеюсь еще немного.
   И он пошел по тропинке, хватаясь за живот и корчась от хохота.
   Винсент не шевелясь стоял на месте.
   Целая туча черных птиц стремительно  опускалась  на  Винсента  с  неба.
Тысячи черных птиц, крича, летели на него и били крыльями.  Они  кружились
над ним, хлестали его, накрывали с головой своими  черными  телами,  лезли
ему в волосы, врывались в уши, в глаза, в ноздри, в рот, погребая его  под
плотным, траурно-черным, душным облаком трепещущих крыл.
   Гоген вернулся назад.
   - Слушай, Винсент,  давай-ка  пойдем  отсюда  прямо  к  Луи.  По-моему,
необходимо отпраздновать рождение твоей восхитительной идеи.
   Винсент молча потащился за Гогеном на улицу Риколетт.
   Гоген ушел наверх с одной из девушек.
   Рашель села к Винсенту на колени тут же в зале.
   - Ты не пойдешь ко мне, Фу-Ру? - спросила она.
   - Нет.
   - Почему же?
   - У меня нет пяти франков.
   - Тогда, может быть, ты отдашь мне вместо этого свое ухо?
   - Отдам.
   Гоген скоро вернулся. Они медленно пошли вниз по холму к  своему  дому.
Гоген наскоро проглотил ужин. Затем, не говоря ни слова, он вышел из дома.
Он пересек уже почти  всю  площадь  Ламартина,  когда  услышал  за  спиной
знакомые шаги - короткие, торопливые, сбивчивые.
   Он обернулся.
   Винсент догонял его, в руках у него была открытая бритва.
   Гоген стоял, не двигаясь, не спуская с Винсента глаз.
   Винсент остановился в двух шагах от  него.  Он  пристально  смотрел  на
Гогена из темноты. Потом он понурил голову, повернулся и побежал обратно к
дому.
   Гоген пошел в гостиницу. Он снял там комнату, запер на  замок  дверь  и
лег в постель.
   Винсент вернулся домой. Он поднялся по красным кирпичным  ступенькам  в
спальню. Взял в  руки  зеркало,  перед  которым  столько  раз  писал  свой
автопортрет. Поставил его на туалетный столик, прислонив к стене.
   Он увидел в зеркале свои красные, налитые кровью глаза.
   Это конец. Его жизнь прошла. Он читал это по своему лицу.
   Лучше свести все счеты сейчас же.
   Он поднял бритву. Он почувствовал,  как  острая  сталь  прикоснулась  к
горлу.
   Чьи-то голоса шептали ему странные, небывалые слова.
   Арлезианское  солнце  метнуло  между  его  глазами   и   зеркалом   вал
ослепительного огня.
   Одним движением бритвы он отхватил, правое ухо.
   На голове осталась лишь узкая полоска мочки.
   Он выронил бритву из рук. Обмотал голову полотенцем.  Кровь  большущими
каплями падала на пол.
   Он вынул ухо из таза. Обмыл его. Завернул в несколько  листков  бумаги,
потом упаковал сверток в газету.
   Он натянул на обмотанную голову баскский берет. Спустился по лестнице к
двери. Перешел площадь Ламартина, поднялся на холм, позвонил у входа в дом
номер один на улице Риколетт.
   Служанка открыла дверь.
   - Позови мне Рашель.
   Через минуту вышла Рашель.
   - А, это ты, Фу-Ру! Чего тебе надо?
   - Я принес тебе кое-что.
   - Мне? Подарок?
   - Да, подарок.
   - Как это мило с твоей стороны, Фу-Ру.
   - Смотри, береги его. Это подарок на память от меня.
   - А что это такое?
   - Разверни, увидишь.
   Рашель развернула бумагу. Она в ужасе  уставилась  на  ухо.  Потом  как
мертвая рухнула на плиты тротуара.
   Винсент поплелся прочь. Он шел вниз по склону  холма.  Пересек  площадь
Ламартина. Потом затворил за собой дверь и лег в кровать.
   Когда Гоген утром в половине восьмого пришел к  дому  Винсента,  там  у
дверей была уже толпа народа. Рулен в отчаянии ломал руки.
   - Что вы сделали со своим товарищем, сударь? - спросил Гогена  какой-то
человек в котелке, похожем на дыню. Тон у него был резкий и суровый.
   - Право, не знаю...
   - Ну, нет... вы прекрасно знаете... он мертв.
   Прошло довольно много времени, прежде чем Гоген вновь обрел способность
соображать. Взгляды, которые бросала на него толпа, словно  разрывали  его
на части, стискивали ему горло.
   - Пройдемте наверх, сударь, - сказал он  запинаясь.  -  Там  мы  сможем
спокойно поговорить.
   В  нижних  комнатах  на  полу  валялись  мокрые  полотенца.   Ступеньки
лестницы, которая вела в спальню Винсента, были запачканы кровью.  Винсент
лежал на кровати, плотно укрытый простынями, скрюченный,  словно  ружейный
курок. Жизнь, казалось, покинула его.  Осторожно,  очень  осторожно  Гоген
коснулся тела Винсента. Оно было теплое. Гоген почувствовал,  как  к  нему
внезапно возвращается прежняя бодрость и энергия.
   -  Будьте  любезны,  сударь,  -  сказал  он   ровным,   тихим   голосом
полицейскому комиссару, - разбудите этого человека как  можно  осторожнее.
Если он спросит обо мне, скажите ему, что я уехал в Париж. Встреча со мной
может оказаться для него губительной.
   Полицейский комиссар послал за доктором и каретой. Винсента  повезли  в
больницу. Рулен, тяжело вздыхая, брел рядом.



        9

   Доктор Феликс Рей, молодой  врач  Арльской  больницы,  был  коренастый,
приземистый человек со скуластым лицом,  острым  подбородком  и  стоявшими
дыбом жесткими черными волосами. Он перевязал Винсенту рану и поместил его
в комнату, напоминавшую келью, из которой было вынесено все лишнее. Уходя,
он запер дверь на ключ.
   Вечером, когда  он  щупал  у  Винсента  пульс,  больной  проснулся.  Он
посмотрел неподвижным взглядом на потолок, потом на  выбеленные  известкой
стены,  потом  на  синевшее  в  окне  вечернее  небо.  Наконец  глаза  его
остановились на лице доктора Рея.
   - Здравствуйте, - сказал он тихо.
   - Здравствуйте, - ответил доктор Рей.
   - Где я?
   - Вы в Арльской больнице.
   - Ох!
   Лицо Винсента побледнело от боли. Он поднес руку к тому  месту,  где  у
него было правое ухо. Доктор Рей остановил его.
   - Трогать нельзя, - сказал он.
   - Да... Я припоминаю... теперь я припоминаю...
   - Рана у вас, друг мой, хорошая, чистая. Я  вас  поставлю  на  ноги  за
несколько дней.
   - А где мой приятель?
   - Он уехал в Париж.
   - Понимаю... Можно мне покурить трубку?
   - Не сейчас, друг мой.
   Доктор Рей промыл и перевязал рану.
   - Это совсем пустяковый случай, - говорил он. - В конце концов  человек
ведь слышит не этой капустой, которая у него прилеплена снаружи.  На  слух
это не повлияет.
   - Вы очень добры, доктор. Почему эта комната... такая голая?
   - Я велел вынести все лишнее, чтобы защитить вас.
   - Защитить меня? От кого?
   - От самого себя.
   - Да... понимаю...
   - Ну, мне пора идти. Я пришлю к вам служителя  с  ужином.  Постарайтесь
лежать совершенно спокойно. Потеря крови очень ослабила вас.
   Когда утром Винсент проснулся, у его кровати сидел Тео. Лицо у Тео было
бледное, перекошенное, глаза покраснели.
   - Тео, - сказал Винсент.
   Тео соскользнул со своего стула, встал  у  кровати  на  колени  и  взял
Винсента за руку. Он плакал, не стараясь сдержаться  и  не  стыдясь  своих
слез.
   - Тео... вот так  всегда...  когда  я  просыпаюсь...  и  ты  мне  очень
нужен... ты рядом.
   Тео не мог вымолвить ни слова.
   - Это жестоко... погнать тебя в такую даль. Как ты узнал?
   - Вчера я получил телеграмму от Гогена. Успел сесть на вечерний поезд.
   - Напрасно Гоген ввел тебя в такие расходы. Ты сидел тут всю ночь, Тео?
   - Да, Винсент.
   Они помолчали.
   - Я  разговаривал  с  доктором  Реем,  Винсент.  Он  говорит,  что  это
солнечный удар. Ты все время работал на солнце без  шляпы,  Винсент,  ведь
правда?
   - Да.
   - Вот видишь, старина, этого не надо  было  делать.  Теперь  ты  должен
всегда надевать шляпу. Здесь, в Арле, у стольких  людей  бывает  солнечный
удар.
   Винсент с нежностью пожал брату руку. У Тео застрял комок в горле, и он
никак не мог его проглотить.
   - У меня есть одна новость, Винсент, но, я думаю, лучше  нам  подождать
несколько дней.
   - Хорошая новость, Тео?
   - Надеюсь, что тебя она обрадует.
   В комнату вошел доктор Рей.
   - Ну, как сегодня чувствует себя больной?
   - Доктор, брат хочет сообщить мне хорошую новость. Можно?
   - Полагаю, что можно. Обождите, - минуточку,  минуточку.  Позвольте,  я
взгляну. Что ж, отлично, прямо-таки отлично!  Теперь  рана  быстро  начнет
затягиваться.
   Когда доктор вышел, Винсент попросил Тео рассказать новость.
   - Винсент, - сказал Тео. - Я... ну,  как  тебе  сказать...  я  встретил
девушку.
   - Правда, Тео?
   - Да. Она  голландка.  Иоганна  Бонгер.  Очень  похожа  на  нашу  мать,
Винсент.
   - Ты ее любишь, Тео?
   - Да. Я был одинок без  тебя  в  Париже,  Винсент.  Раньше,  до  твоего
приезда в Париж, мне никогда не бывало так плохо, но после  того,  как  мы
прожили вместе целый год...
   - Со мной нелегко было жить, Тео. Боюсь, я доставил тебе много хлопот!
   - Ох, Винсент, если бы ты знал, как часто я мечтал войти в квартиру  на
улице Лепик и опять увидеть твои башмаки у порога и сырые полотна на  моей
кровати! Однако хватит нам болтать. Тебе  нужен  покой.  Я  только  посижу
рядышком с тобой - вот и все.
   Тео пробыл в Арле два дня. Он уехал лишь после  того,  как  доктор  Рей
заверил его, что  Винсент  быстро  поправится  и  что  он,  доктор,  будет
заботиться о нем не только как о своем пациенте, но и как о друге.
   Рулен навещал Винсента каждый вечер и приносил цветы. По ночам Винсента
мучили  галлюцинации.  Чтобы  избавить  его  от  бессонницы,  доктор   Рей
пропитывал его подушку и матрац камфарой.
   На четвертый день, убедившись, что Винсент вполне в  здравом  рассудке,
доктор перестал запирать дверь и велел внести в комнату мебель.
   - Можно мне встать и одеться, доктор? - спросил Винсент.
   - Если вы чувствуете себя достаточно крепким, Винсент. Когда пройдетесь
и немного подышите свежим воздухом, зайдите ко мне в кабинет.
   Арльская больница помещалась в двухэтажном  доме,  построенном  в  виде
четырехугольника, с двориком посредине, где  было  множество  великолепных
цветов и папоротников, а дорожки были посыпаны гравием.  Винсент  медленно
прошелся по двору и через несколько минут был уже в кабинете доктора  Рея,
на первом этаже.
   - Ну, как вы себя чувствуете, встав с постели? - спросил доктор.
   - Очень хорошо.
   - Скажите, Винсент, зачем вы это сделали?
   Винсент долго молчал.
   - Не знаю, - ответил он наконец.
   - Что вы думали, когда вы это делали?
   - Я... я не думал, доктор.
   Прошло несколько дней, Винсент  быстро  набирал  силы.  Однажды  утром,
когда Винсент разговаривал с доктором Реем  в  его  кабинете,  он  взял  с
умывальника бритву и открыл ее.
   - Вам надо побриться, доктор, - сказал  он.  -  Хотите,  я  вас  сейчас
побрею?
   Доктор Рей попятился в угол и заслонил лицо ладонью.
   - Нет, нет, не надо! Положите бритву!
   - Но я в самом деле превосходный цирюльник, доктор. Я могу вас  побрить
отличнейшим образом.
   - Винсент! Положите бритву на место!
   Винсент засмеялся, закрыл бритву и положил ее на умывальник.
   - Не пугайтесь, доктор. С этим теперь покончено.
   В конце второй недели доктор Рей разрешил Винсенту работать.  Служитель
сходил к нему домой и принес мольберт и холсты. Чтобы  развлечь  Винсента,
доктор Рей согласился ему  позировать.  Винсент  писал  его  медленно,  по
нескольку минут в день. Когда портрет был  готов,  Винсент  преподнес  его
доктору.
   - Я хочу, чтобы вы хранили его в память обо мне,  доктор.  У  меня  нет
другой возможности выразить вам свою благодарность за вашу доброту.
   - Вы очень любезны, Винсент. Я весьма польщен.
   Доктор унес портрет домой и прикрыл им трещину в стене.
   Винсент пробыл в больнице еще две  недели.  Он  писал  дворик,  залитый
солнцем. Работал он теперь  в  широкополой  соломенной  шляпе.  Больничный
дворик с его цветами доставил ему материал для работы на эти две недели.
   - Вы должны заходить ко мне каждый день, - говорил доктор Рей,  пожимая
Винсенту руку у ворот больницы. - И, помните,  никакого  абсента,  никаких
волнений, никакой работы на солнце без шляпы.
   - Обещаю вам, доктор. И большущее спасибо за все.
   - Я напишу вашему брату, что вы совершенно здоровы.
   Винсент узнал, что  хозяин  его  квартиры  намерен  расторгнуть  с  ним
контракт и сдать его комнаты какому-то торговцу табаком. Винсент был  всей
душой привязан к дому. Именно здесь пустил он корни в землю  Прованса.  Он
расписал его весь, до последнего дюйма, внутри и снаружи.  Он  сделал  его
пригодным для жилья. Несмотря на все происшедшее, он считал этот дом своим
на всю жизнь и был полон решимости бороться за него всеми средствами.
   Сначала он боялся ложиться спать в  одиночестве,  так  как  его  мучила
бессонница, перед которой была  бессильна  даже  камфара.  Чтобы  избавить
Винсента от невыносимых галлюцинаций, пугавших его,  доктор  Рей  дал  ему
бромистого калия. В конце концов голоса, шептавшие ему  на  ухо  странные,
небывалые слова, смолкли, чтобы зазвучать вновь  только  во  время  ночных
кошмаров.
   Он был еще слишком слаб в не отваживался работать на открытом  воздухе.
Но ум его, хоть и медленно, обретал ясность. Кровь струилась по жилам  все
живее, появился аппетит. Винсент с удовольствием пообедал  в  ресторане  с
Рулоном, шутил и смеялся, уже не  боясь  новых  страданий.  Потихоньку  он
приступил к работе над портретом жены Рулена, который  был  начат  еще  до
болезни. Ему нравилось, как теплые  красноватые  тона  переходили  на  его
полотне от розового к оранжевому, как желтое переливалось в лимонное,  как
ложились светло-зеленые и темно-зеленые краски.
   Здоровье Винсента мало-помалу крепло, работа шла все быстрее. Он  знал,
что можно сломать руку или ногу и после этого  вылечиться,  но  был  очень
удивлен, убедившись, что можно вылечить даже и голову, мозг.
   Однажды вечером он пошел справиться о здоровье Рашели.
   - Голубка, - сказал он, - мне очень жаль, что я причинил  тебе  столько
огорчений.
   - Пустяки, Фу-Ру, не беспокойся. В нашем городе это дело обычное.
   Знакомые и друзья тоже уверяли его, что в Провансе каждый страдает  или
лихорадкой, или галлюцинациями, или сходит с ума.
   - Тут нет ничего особенного, Винсент, -  говорил  Рулен.  -  Здесь,  на
земле Тартарена, все мы немножко сумасшедшие.
   - Что ж, - отвечал Винсент, -  значит,  мы  понимаем  друг  друга,  как
понимают друг друга члены одной семьи.
   Прошло еще  несколько  недель.  Винсент  уже  достаточно  окреп,  чтобы
работать весь  день  у  себя  в  мастерской.  Он  теперь  не  думал  ни  о
сумасшествии, ни о смерти. Он чувствовал себя почти нормальным.
   Наконец он осмелился выйти с мольбертом за город.
   Под знойным солнцем спелая пшеница полыхала чудесным  желтым  пламенем.
Но Винсент уже не мог передать эти тона на полотне. Он вовремя ел, вовремя
ложился спать, избегал волнений и сильного душевного напряжения.
   Он чувствовал себя настолько нормальным, что не мог писать.
   - Вы неврастеник, Винсент, - говорил ему доктор Рей.  -  Нормальным  вы
никогда и не были... И, знаете, нет художника, который  был  бы  нормален:
тот, кто нормален, не может быть художником. Нормальные люди  произведений
искусства не создают. Они  едят,  спят,  исполняют  обычную,  повседневную
работу и умирают. У вас  гипертрофированная  чувствительность  к  жизни  и
природе; вот почему вы способны быть их толкователем для остальных  людей.
Но если вы не будете беречь себя,  эта  гипертрофия  чувствительности  вас
погубит. В конце концов она достигает такого  напряжения,  что  влечет  за
собой смерть.
   Винсент знал: чтобы уловить эту предельно высокую ноту желтого, которая
преобладала в его арлезианских картинах, нужно  все  время  скользить  над
пропастью, быть в непрерывном возбуждении, мучительно напрягать  все  свои
чувства, обнажить каждый нерв.
   Если он позволит такому состоянию духа вновь овладеть собой,  он  снова
сможет писать так же блестяще, как раньше. Но этот  путь  приведет  его  к
гибели.
   - Художник - это человек, который призван делать свое дело, -  бормотал
он про себя. - Как было бы глупо с моей стороны жить на свете, если  бы  я
не мог писать так, как хочу.
   Он стал ходить в поле без шляпы, впитывая в себя могучую  силу  солнца.
Он упивался безумными тонами неба, желтым солнечным шаром, зеленью  полей,
красками распускающихся цветов. Его сек мистраль,  душило  плотное  ночное
небо, подсолнухи лихорадили и воспламеняли его  мозг.  По  мере  того  как
росло его возбуждение, у него пропадал аппетит. Он снова держался на одном
кофе, абсенте и табаке. Ночи напролет он лежал без сна, и глубокие  краски
окрестных пейзажей проходили перед его налитыми кровью  глазами.  В  конце
концов он вскидывал на спину мольберт и опять отправлялся в поле.
   Творческие силы вновь вернулись к  нему  -  вернулось  чувство  единого
ритма всей природы,  способность  написать  большое  полотно  буквально  в
несколько часов и напоить его ослепительным, сверкающим солнцем. С  каждым
днем появлялась новая картина, с каждым днем его лихорадило  все  сильнее.
Он написал тридцать семь полотен без передышки, без единой паузы.
   Однажды он проснулся в состоянии полной апатии. Он не мог работать.  Он
праздно сидел на стуле, упершись взглядом в стену. За весь  день  он  едва
пошевельнулся. Опять в его ушах зазвучали голоса, нашептывая ему странные,
небывалые слова. Когда опустились сумерки, он пошел в серый ресторан,  сел
за столик и заказал себе супу. Служанка поставила перед ним тарелку. Вдруг
над его ухом явственно прозвучал чей-то предостерегающий голос.
   Он швырнул тарелку с супом на пол. Она раскололась на мелкие кусочки.
   - Вы хотите отравить меня! - взвизгнул Винсент. - Вы подсыпали  в  этот
суп яду!
   Он вскочил на ноги и  стал  колотить  кулаками  по  столу.  Кое-кто  из
посетителей  бросился  к  выходу.  Другие  смотрели  на  него,  разинув  в
изумлении рты.
   - Вы все хотите отравить меня! - кричал он. - Вы хотите убить  меня!  Я
видел, как вы сыпали яд в этот суп!
   Явились двое полицейских и на руках отнесли Винсента в больницу.
   Через сутки он уже был совсем спокоен и обсуждал происшедшее с доктором
Реем. Он работал потихоньку каждый день, ходил на прогулку за город,  а  к
ужину возвращался в больницу и ложился спать. Бывали дни, когда он страшно
тосковал, иногда же ему казалось,  что  все  тяготы  и  несчастья  вот-вот
рассеются в мгновение ока.
   Доктор Рей снова разрешил  ему  работать.  Винсент  написал  персиковые
деревья у дороги, на фоне Альп; рощицу олив, у которых листья  были  цвета
старого серебра с зеленым и голубым отливом, а позади  олив  -  вспаханное
оранжевое поле.
   Прошло три недели, и Винсент возвратился  в  свой  дом.  Теперь  жители
всего города, и в особенности те, кто жил на площади Ламартина, ополчились
против него. Отрезанного уха и истории с отравленным супом было более  чем
достаточно, чтобы возмутить арлезианцев. Они  были  твердо  убеждены,  что
живопись сводит человека с ума. Когда Винсент шел по улице, они пялили  на
него глаза, отпускали вслух обидные замечания, подчас переходили на другую
сторону, чтобы избежать встречи с ним.
   Ни в один ресторан его не пускали с парадного хода.
   Дети толпами собирались под окнами дома и потешались, изводя Винсента.
   - Фу-Ру! Фу-Ру! - кричали они. - Отрежь себе второе ухо!
   Винсент наглухо закрывал  окна.  Но  крики  и  хохот  детей  все  равно
проникали к нему в комнату.
   - Фу-Ру! Фу-Ру!
   - Полоумный! Полоумный!
   Они сочинили песенку и распевали ее у него под окном:

   Фу-Ру, Фу-Ру, Фу-Ру
   С ума сошел в жару,
   Себе отрезал ухо,
   Совсем лишился слуха!

   Чтобы скрыться от них, Винсент уходил из дома. Но они бежали за ним  по
пятам, шли в поле - веселая ватага хохочущих и распевающих  во  все  горло
сорванцов.
   День ото дня их становилось все больше. Винсент затыкал уши  ватой.  Он
сидел у мольберта и  работал,  делая  копии  своих  полотен.  Крики  детей
проникали сквозь щели в стенах. Они жгли ему мозг.
   Мальчишки наглели с каждым днем. Они, как обезьяны,  карабкались  вверх
по водосточным трубам, усаживались на карниз, прижимали  лица  к  стеклам,
заглядывая в комнату, и орали за спиной у Винсента:
   - Фу-Ру, отрежь себе второе ухо! Дай нам твое второе ухо!
   Волнение на площади Ламартина все возрастало. Мальчишки  приставляли  к
стене доски и добирались  по  ним  до  второго  этажа.  Они  били  стекла,
просовывали внутрь головы, кидали в Винсента всякой всячиной. Толпа  снизу
подзадоривала их, подхватывая их песенки и крики.
   - Дай нам второе ухо! Дай второе ухо!
   - Фу-Ру! Хочешь конфетку? Только смотри, она с ядом!
   - Фу-Ру! А не хочешь супу? Гляди, туда подсыпан яд!

   Фу-Ру, Фу-Ру, Фу-Ру
   С ума сошел в жару,
   Себе отрезал ухо,
   Совсем лишился слуха!

   Сидевшие на подоконнике  мальчишки  весело  дирижировали,  толпа  внизу
распевала хором. Песенка звучала все громче.
   - Фу-Ру, Фу-Ру, брось нам свое ухо, брось нам ухо!
   - ФУ-РУ! ФУ-РУ! БРОСЬ НАМ СВОЕ УХО, БРОСЬ НАМ УХО!
   Винсент, шатаясь, встал из-за  мольберта.  На  подоконнике  сидели  три
сорванца и распевали во всю  мочь.  Он  кинулся  на  них  с  кулаками.  Те
стремглав соскользнули вниз по доскам. Толпа на  улице  заревела.  Винсент
стоял у окна и глядел вниз.
   Целая туча черных птиц стремительно  спускалась  на  Винсента  с  неба,
тысячи  черных  птиц.  Они  покрыли  площадь  Ламартина,   кружились   над
Винсентом, хлестали его, заполнили всю  комнату,  накрыли  его  с  головой
своими черными телами, лезли ему в волосы, врывались в  уши,  в  глаза,  в
ноздри, в рот, погребая его под плотным,  траурно-черным,  душным  облаком
трепещущих крыл.
   Винсент вскочил на подоконник.
   - Пошли прочь! - закричал  он.  -  Пошли  прочь,  изверги!  Бога  ради,
оставьте меня в покое!
   - ФУ-РУ! ФУ-РУ! БРОСЬ НАМ СВОЕ УХО, БРОСЬ НАМ УХО!
   - Идите к дьяволу! Оставьте меня! Слышите, оставьте меня в покое!
   Он схватил со стола умывальный таз и швырнул его в толпу. Таз со звоном
ударился о булыжник. Винсент в бешенстве метался по комнате,  хватая  все,
что попадалось под руку, и швыряя на площадь Ламартина. Стулья,  мольберт,
зеркало, стол, одеяло и простыни, панно с  подсолнухами  -  все  летело  в
толпу мальчишек. И с каждой вещью, которая падала на мостовую, в его мозгу
вспыхивало воспоминание о том, как  он  жил  в  этом  доме,  какие  жертвы
принес, покупая по мелочам всю эту  нехитрую  обстановку,  чтобы  украсить
дом, где он собирался работать до конца своих дней.
   Когда швырять за  окно  было  уже  нечего,  он  остановился,  глядя  на
площадь: каждый его нерв, каждая жилка дрожала  от  возбуждения.  Он  упал
грудью на подоконник. Голова его свесилась вниз, к булыжникам площади.



        10

   Площадь Ламартина сразу  же  обошла  петиция.  Ее  подписали  девяносто
мужчин и женщин.

   "Мэру города Тардье:
   Мы, нижеподписавшиеся жители Арля, твердо  убеждены,  что  Винсент  Ван
Гог, проживающий на площади Ламартина, дом 2, - буйнопомешанный и не может
быть оставлен на свободе.
   Ввиду этого мы просим вас как мэра посадить названного сумасшедшего под
замок".

   В Арле скоро должны были состояться выборы. Мэр Тардье отнюдь не  желал
терять столько голосов. Он приказал комиссару полиции арестовать Винсента.
   Полицейские нашли его на полу, у самого окна. Они  отвезли  Винсента  в
тюрьму. Там его заперли в камере. У двери был поставлен стражник.
   Как только Винсент очнулся, он попросил свидания с доктором  Реем.  Ему
отказали. Тогда он попросил карандаш и бумагу,  чтобы  написать  Тео.  Ему
отказали и в этом.
   В конце концов доктор Рей добился разрешения навестить Винсента.
   - Старайтесь сдержать свое негодование, Винсент, - сказал он,  -  иначе
они признают вас опасным сумасшедшим,  и  тогда  вам  конец.  Кроме  того,
сильное волнение лишь усугубит болезнь. Я напишу вашему брату, и  -  пусть
только это останется между нами - мы вас отсюда вызволим.
   - Прошу вас, доктор, сделайте так, чтобы Тео не приезжал сюда.  Он  как
раз собрался жениться. Это омрачит ему всю свадьбу.
   - Я напишу, чтобы он не приезжал. Я, кажется, придумал, как нам быть  с
вами, и, по-моему, неплохо придумал.
   Два дня спустя доктор Рей снова пришел к  Винсенту.  Стражник  все  еще
стоял у двери его камеры.
   - Послушайте, Винсент, - сказал доктор Рей, - я только что  видел,  как
из дома выносили ваши вещи. Хозяин свалил  всю  мебель  в  подвале  одного
кафе, а картины запер в чулан. Говорит, что  не  отдаст  их,  пока  вы  не
расплатитесь сполна за квартиру.
   Винсент молчал.
   - Поскольку вы уже не сможете вернуться в дом, я полагаю, что вам лучше
всего  послушаться  моего  совета.  Трудно  сказать,   как   часто   могут
повторяться у вас эти припадки эпилепсии. Если  вы  будете  жить  тихо,  в
спокойной  обстановке,  не  взвинчивая  себя,  вы,   пожалуй,   и   совсем
излечитесь. С другой стороны, припадки могут повторяться  и  каждый  месяц
или два. А поэтому, чтобы обезопасить и себя в других, по-моему,  было  бы
разумно... жить...
   - В сумасшедшем доме?
   - Да.
   - Значит, вы считаете, что я...
   - Нет, мой милый Винсент, вовсе нет.  Можете  сами  убедиться,  что  вы
такой же нормальный, здравомыслящий человек, как  и  я.  Но  эти  приступы
эпилепсии  все  равно  что  приступы  лихорадки.  Человек  теряет   всякий
рассудок. И, когда наступает нервный кризис,  он,  естественно,  совершает
неразумные поступки. Вот почему вы должны жить в лечебнице,  где  за  вами
будут присматривать.
   - Понятно.
   - Есть  одно  хорошее  местечко  в  Сен-Реми,  всего  в  двадцати  пяти
километрах отсюда. Это приют святого Павла  Мавзолийского.  Там  принимают
пациентов в отделения первого, второго и третьего разряда.  Третий  разряд
обходится в сто франков в месяц. Вам это будет по средствам. Приют стоит у
самых предгорий, в прошлом там был монастырь. Там очень красиво,  Винсент,
и тихо, ах, как тихо. У вас будет врач, который всегда сможет вам  помочь,
и сестры - они будут заботиться о вас. Пища  там  простая  и  хорошая.  Вы
отлично поправите свое здоровье.
   - А позволят мне там писать?
   - Ну, конечно, мой дорогой. Вы сможете делать все, что  угодно...  если
только это не пойдет вам во вред. Это все равно что лечиться в  санатории.
Если вы проживете там год тихо и спокойно, то можете совсем выздороветь.
   - Ну, а как я вырвусь из этой тюрьмы?
   - Я уже говорил с комиссаром полиции. Он согласен отпустить вас в приют
святого Павла, если я поеду вместе с вами.
   - И вы говорите, это действительно красивое место?
   - Очаровательное, Винсент. Для вашей живописи там уйма сюжетов.
   - Вот это хорошо! Сто франков в месяц - не  такие  уж  большие  деньги.
Может быть, год тишины и покоя - это все, что мне нужно,  чтобы  прийти  в
себя.
   - Ну, конечно! Я уже сообщил вашему брату, как обстоит дело. Я  написал
ему, что при теперешнем состоянии здоровья вам не следует уезжать  далеко,
тем более в Париж. А еще я написал, что, на мой  взгляд,  лучше  лечебницы
святого Павла для вас не найти.
   - Что ж, если Тео согласен... Что угодно, лишь  бы  не  доставлять  ему
новых огорчений...
   - Я жду от него ответа с часу на час. Как только получу письмо, приду к
вам сразу же.
   У Тео не было выбора. Ему пришлось согласиться. Он выслал денег,  чтобы
заплатить долги брата. Доктор Рей повез Винсента на вокзал, где  они  сели
на тарасконский поезд. Из Тараскона они поехали в Сен-Реми; поезд  шел  по
извилистой  железнодорожной  ветке,  поднимаясь  по  зеленой   плодородной
долине.
   Чтобы добраться до приюта  святого  Павла,  надо  было  проехать  через
сонный городок и подняться на два километра вверх по крутой горе.  Винсент
и доктор Рей наняли повозку. Дорога шла прямо  к  голому  черному  отрогу.
Скоро в долине у подножия гор Винсент разглядел землисто-коричневые  стены
монастыря.
   Повозка остановилась. Винсент и доктор Рей вылезли из  нее.  Справа  от
них  было  открытое  круглое  плоскогорье,  где  стояли   храм   Весты   и
Триумфальная арка.
   - И откуда только они здесь взялись? - удивился Винсент.
   - Тут было большое поселение римлян. Река,  которую  вы  видите  внизу,
когда-то заливала всю долину. Она текла  по  тому  самому  месту,  где  вы
стоите. По мере того как река отступала, город рос и спускался все ниже по
склону горы. Теперь от него не осталось ничего, кроме  вот  этих  каменных
сооружений да монастыря.
   - Интересно.
   - Идемте, Винсент, доктор Пейрон ожидает нас.
   Они свернули с дороги и через сосновый лесок дошли до ворот  монастыря.
Доктор Рей дернул за железную ручку, и  во  дворе  раздался  громкий  удар
колокола. Вскоре ворота отворились, и вышел доктор Пейрон.
   - Как поживаете, доктор Пейрон? - приветствовал его  доктор  Рей.  -  Я
привез вам  моего  друга,  Винсента  Ван  Гога,  как  было  условлено.  Не
сомневаюсь, что вы обеспечите ему самый внимательный уход.
   - Да, доктор Рей, мы обеспечим ему самый внимательный уход.
   - Вы меня простите, доктор, но я пойду:  надо  успеть  к  тарасконскому
поезду, а времени у меня в обрез.
   - Пожалуйста, доктор Рей. Я вас отлично понимаю.
   - До свидания, Винсент,  -  сказал  доктор  Рей.  -  Будьте  счастливы,
поправляйтесь. Я постараюсь навещать вас как можно чаще. Пройдет год -  и,
я уверен, вы станете совершенно здоровым человеком.
   - Спасибо вам, доктор. Вы очень добры. До свидания.
   - До свидания, Винсент.
   Доктор Рей повернулся и скоро исчез среди сосен.
   - Ну, пойдемте, Винсент, - сказал доктор Пейрон, пропуская его вперед.
   Винсент прошел мимо доктора.
   Ворота лечебницы для душевнобольных тотчас захлопнулись за ним.




        ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. СЕН-РЕМИ


        1

   Палата, в которой жили больные, напоминала зал для пассажиров  третьего
класса на какой-нибудь захолустной станции. Обитатели палаты всегда были в
шляпах, очках, с тростями, в дорожных  плащах,  будто  собирались  куда-то
ехать.
   Сестра Дешанель провела Винсента через длинную, как коридор, комнату  и
указала ему свободную кровать.
   - Вы будете спать здесь, сударь,  -  сказала  она.  -  На  ночь  можете
опускать вот этот полог. Доктор Пейрон просит вас зайти к нему в  кабинет,
как только вы устроитесь.
   Одиннадцать человек, сидевшие вокруг холодной  печки,  не  обратили  на
Винсента внимания и не сказали ни слова. Когда  сестра  Дешанель  в  своем
накрахмаленном белом платье и черной пелерине выходила из  палаты,  черная
вуаль важно колыхалась за ее спиной.
   Винсент поставил чемодан и огляделся. Вдоль стен  палаты  двумя  рядами
стояли кровати, их изголовья были приподняты, и над каждой кроватью  висел
на металлической раме грязноватый кремовый полог. Потолок  был  из  грубых
балок, стены выбелены известкой, а посреди палаты стояла печка с изогнутой
под углом трубой, вставленной  с  левой  стороны.  Во  всей  комнате  была
одна-единственная лампа, которая висела над печкой.
   Винсент удивился тихому поведению больных. Они не разговаривали друг  с
другом. Они не читали, не играли ни в какие игры. Опираясь на свои трости,
они сидели вокруг печки и глядели на огонь.
   У изголовья кровати к стене  был  прибит  ящик,  но  Винсент  предпочел
оставить свои вещи в чемодане. В ящик он  положил  только  трубку,  табак,
книжку, задвинул чемодан под кровать и пошел в сад.  Он  шел  по  коридору
мимо пустых, запертых, темных келий.
   На монастырском дворе не было  ни  души.  Здесь  росли  высокие  сосны,
зеленела густая нетронутая трава и буйный сорняк. Все было  залито  жгучим
солнечным светом. Винсент свернул налево и постучал в  дверь  домика,  где
жил доктор Пейрон со своим семейством.
   Доктор Пейрон некогда был морским врачом в  Марселе,  потом  окулистом.
Жестокая подагра заставила его поступить в эту лечебницу для  умалишенных,
чтобы жить в спокойном, глухом уголке.
   - Вот видите, Винсент, - говорил доктор, положив руки на край стола,  -
раньше я исцелял тело, а теперь исцеляю  души.  Это  ведь  одно  и  то  же
ремесло.
   - Вы имеете дело с нервными болезнями, доктор. Можете вы объяснить мне,
почему я отрезал себе ухо?
   - С  эпилептиками  это  бывает,  Винсент.  Я  сталкивался  с  подобными
случаями дважды. Слуховые нервы приобретают обостренную  чувствительность,
и больному кажется, что если он отрежет ушную  раковину,  то  галлюцинации
прекратятся.
   - Так... понимаю. Ну, а как насчет лечения?..
   - Лечения? Что ж... ах да... вам надо принимать горячие ванны не меньше
двух раз в неделю. Это будет действовать на вас успокаивающе.
   - А что еще я должен делать, доктор?
   - Сохранять полное спокойствие. Не волноваться. Не работать, не читать,
не спорить, не расстраиваться.
   - Я знаю... Теперь я слишком слаб, чтобы работать.
   - Если вы хотите остаться в стороне  от  религиозной  жизни  приюта,  я
скажу  сестрам,  чтобы  они  вас  не  принуждали.  Если   вам   что-нибудь
понадобится, приходите ко мне.
   - Благодарю вас, доктор.
   - Ужин в пять. Вы услышите колокол. Постарайтесь поскорее привыкнуть  к
здешнему   распорядку,   Винсент.   Это   будет   способствовать    вашему
выздоровлению.
   Винсент пересек заросший травой  садик  и,  войдя  под  полуразрушенный
каменный свод, где помещалось  отделение  третьего  разряда,  прошел  мимо
темных пустых келий. Добравшись  до  своей  палаты,  он  сел  на  кровать.
Одиннадцать человек по-прежнему молчали, уставясь глазами в печку. Скоро в
соседней комнате послышался шум. Одиннадцать человек вскочили и с  мрачной
решимостью ринулись из палаты. Винсент последовал за ними.
   Комната, служившая столовой, была без окон, с земляным полом. Посредине
стоял длинный, грубо сколоченный деревянный стол  и  деревянные  скамейки.
Тарелки  с  едой  подавали  сестры.  Еда  попахивала  плесенью,  словно  в
каком-нибудь дрянном пансионе. На первое был подан суп  с  черным  хлебом;
увидя в супе тараканов, Винсент с тоской вспомнил парижские рестораны.  На
второе подали месиво из гороха, бобов и чечевицы. Больные ели  с  отменным
аппетитом, собирая на ладонь крошки черного хлеба и слизывая их языком.
   После ужина одиннадцать больных из палаты Винсента  уселись  на  те  же
стулья вокруг печки и  стали  сосредоточенно  переваривать  пищу.  Посидев
немного, они один за другим поднимались  с  места,  раздевались,  опускали
полог и ложились спать. Винсент не слышал, чтобы  за  все  это  время  они
обменялись хоть одним словом.
   Солнце уже закатывалось. Винсент стоял у  окна  и  смотрел  на  зеленую
долину. На фоне чудесного бледно-лимонного неба  четким  кружевом  темнели
кроны печальных сосен. Ничто не шевельнулось в  душе  Винсента,  ничто  не
вызвало у него желания взяться за кисть.
   Он стоял у окна до  тех  пор,  пока  густые  южные  сумерки  не  стерли
лимонные отсветы на небе и не поглотили все цвета. Лампу в палате никто не
зажигал. Оставалось только лечь в постель и думать о своей жизни.
   Винсент разделся и лег. Он лежал  с  открытыми  глазами  и  смотрел  на
грубые балки потолка. То и дело он  съезжал  вниз,  потому  что  изголовье
кровати было приподнято. Он вспомнил, что у него есть книга  Делакруа.  Он
пошарил в ящике, нашел ее и прижал кожаный переплет к  сердцу.  Книга  его
ободрила. Он был не в  лечебнице,  среди  помешанных,  он  был  с  великим
живописцем, чье мудрое  и  утешительное  слово  проникало  сквозь  твердый
переплет прямо в его измученное сердце.
   Скоро Винсент заснул. Его  разбудили  приглушенный  стоны  на  соседней
койке. Они  становились  все  громче  и  громче,  потом  раздались  крики,
перемежаемые бессвязными, лихорадочными речами.
   - Отойди, отойди! Зачем ты шпионишь за мной? Зачем? Я  не  убивал  его!
Нет, ты меня не одурачишь. Я знаю, что ты за птица. Ты из тайной  полиции!
Что ж, можешь шпионить сколько угодно.  Я  не  крал  этих  денег.  Он  сам
покончил с собой в среду! Проваливай! Оставь меня в покое!
   Винсент вскочил и откинул полог. Кричал светловолосый молодой  человек,
лет двадцати трех; он метался на койке, вцепившись зубами в свою  рубашку.
Увидев Винсента, он встал на колени, судорожно ломая руки.
   - Господин Муне-Сюлли, не забирайте меня отсюда! Я не  виноват,  уверяю
вас! Я не педераст! Я юрист! Я выиграю все ваши дела, господин Муне-Сюлли,
только не арестовывайте меня. Я не мог убить его в среду! У меня  и  денег
никаких нет. Взгляните, у меня нет ни одного су!
   Он сорвал с себя одеяло и стал биться в страшном  припадке,  все  время
крича и протестуя против тайной полиции и  против  обвинений,  которые  на
него возводились. Винсент не знал, что делать. Остальные обитатели палаты,
казалось, крепко спали.
   Винсент бросился к ближайшей  кровати,  откинул  полог  в  стал  трясти
спящего за плечо. Тот открыл глаза и глупо уставился на Винсента.
   - Встаньте, пожалуйста, и помогите мне успокоить его, - сказал Винсент.
- А то я боюсь, что он нанесет себе какое-нибудь увечье.
   Человек, которого разбудил Винсент, глядел  на  него  и  пускал  слюни.
Потом он что-то жалобно замычал, в этом мычании нельзя было  разобрать  ни
слова.
   - Скорей! - торопил его Винсент. - Вдвоем мы с ним справимся.
   Вдруг он почувствовал,  что  кто-то  положил  ему  на  плечо  руку.  Он
обернулся. За спиной у него стоял какой-то старик.
   - Бесполезно будить этого человека, - сказал старик. - Он идиот. С  тех
пор как его привезли сюда, он не сказал ни слова. Пойдемте, мы уймем  того
парня.
   Светловолосый юноша,  стоя  на  четвереньках,  рвал  ногтями  матрас  и
вытаскивал из него солому. Увидев Винсента, он снова начал кричать,  сыпля
юридическими терминами. Он упирался и толкал Винсента в грудь.
   - Да, да, я убил его! Убил! Но не за педерастию! Нет, совсем не за это,
господин Муне-Сюлли! И не в среду! Я убил его из-за денег! Гляньте! Они  у
меня здесь, все целехоньки! Я спрятал бумажник  в  матрас.  Я  сейчас  его
найду. Только пусть тайная полиция перестанет меня  преследовать!  Я  могу
оставаться на свободе, даже если я убил его! Я приведу прецеденты...  Вот!
Я откопаю бумажник в этом матрасе!
   - Берите его за другую руку, - сказал старик Винсенту.
   Они силой уложили юношу на кровать, но тот  бредил  и  метался  еще  не
меньше часа. Наконец он совсем обессилел, бормотание его  становилось  все
неразборчивей и глуше, и он забылся лихорадочным сном.  Старик  присел  на
кровать Винсента.
   - Этот парень учился, хотел стать адвокатом,  -  сказал  он.  -  И  вот
перетрудил себе голову. Такие припадки бывают с ним каждые десять дней. Но
он ни разу никого не обидел. Ну, спокойной ночи, сударь.
   Старик лег на свою кровать и через пять минут уже крепко спал.  Винсент
снова подошел к окну, из которого открывался вид  на  долину.  До  восхода
солнца было еще далеко, и во тьме горела лишь одна  утренняя  звезда.  Ему
вспомнилось полотно Добиньи, где была и утренняя звезда,  и  дух  великого
покоя, обнимавший вселенную... и чувство тоскливого  одиночества,  которое
охватывает человека, жадно вглядывающегося в эту звезду.



        2

   Утром, после завтрака, больные вышли в сад. За дальней стеной  высилась
цепь пустынных, голых гор, никем не  тревожимых  с  того  самого  времени,
когда через них прошли римляне. Винсент смотрел, как больные лениво играли
в крокет. Сидя на каменной скамье, он переводил взгляд с  могучих,  увитых
плющом деревьев на росшие вокруг барвинки. Сестры, принадлежавшие к ордену
святого Иосифа Обенского, медленно прошли к древнеримской часовне; похожие
на мышей,  все  в  черном  и  белом,  с  глубоко  запавшими  глазами,  они
перебирали четки и бормотали утренние молитвы.
   Молча поиграв с час, больные вернулись в свою  прохладную  палату.  Там
они уселись вокруг печки. Их полнейшая  праздность  приводила  Винсента  в
изумление. Он не мог понять, почему эти люди хотя бы не почитают газету.
   Когда это зрелище ему опостылело, он снова вышел в сад. Даже  солнце  в
убежище святого Павла казалось умирающим.
   Древний монастырь был построен в традиционной форме четырехугольника: с
северной стороны находилось отделение третьего разряда; с  востока  -  дом
доктора Нейрона, часовня и собор десятого века; с юга - отделения  первого
и второго разряда; с запада - двор для буйнопомешанных  и  длинная  глухая
кирпичная стена. Единственные ворота были всегда на запоре.  Гладкие,  без
малейшего выступа стены достигали  в  высоту  полутора  метров,  перелезть
через них было невозможно.
   Винсент вернулся к каменной скамье у куста шиповника и сел на нее.  Ему
хотелось разобраться в происшедшем  и  понять,  как  он  попал  в  убежище
святого Павла. Глубокое уныние и страх сжали ему сердце и спутали мысли. В
душе его уже не было ни надежд, ни желаний.
   Он поплелся в свою палату. У входа он услышал какой-то странный собачий
визг. Винсент не успел войти в дверь, как собачий визг  перешел  в  волчий
вой.
   Винсент пересек палату. В самом дальнем  ее  углу,  оборотясь  лицом  к
стене, сидел старик, его ночной знакомец. Задрав голову вверх, он  выл  во
всю мощь своих легких, со зверским выражением на лице.  Потом  волчий  вой
сменился совершенно невероятным воплем,  какой  можно  услышать  только  в
джунглях. Этот зловещий вопль гулко прокатился по всей палате.
   "Боже, в какой зверинец меня посадили!" - воскликнул про себя Винсент.
   Обитатели палаты сидели вокруг печки, не обращая на  старика  внимания.
Его звериный  вой  становился  все  громче  и  тоскливее,  в  нем  звучало
безысходное отчаяние.
   - Надо что-то сделать, - громко сказал Винсент.
   Светловолосый юноша остановил его.
   - Самое лучшее  -  не  трогать  старика,  -  объяснил  он.  -  Если  вы
заговорите с ним, он придет в бешенство. А так он повоет  час  или  два  и
утихнет.
   Стены в монастыре были толстые, но и во время второго завтрака Винсента
терзали чудовищные завывания несчастного человека, громко раздававшиеся  в
мертвой тишине. Винсент ушел в самый глухой уголок сада, стараясь скрыться
от этих диких звуков.
   В тот же вечер, за ужином, один молодой человек, у которого левая  рука
и плечо были парализованы,  схватил  со  стола  нож,  вскочил  на  ноги  и
приставил нож к сердцу.
   - Час настал! - кричал он. - Я кончаю с собой.
   Больной, сидевший справа от него, устало поднялся и отвел руку с  ножом
в сторону.
   - Не сегодня, Раймонд, - сказал он. - Сегодня ведь воскресенье.
   - Нет, нет, сегодня! Сейчас же! Не хочу жить! Я отказываюсь жить! Пусти
мою руку! Я хочу убить себя!
   - Завтра, Раймонд, завтра. Сегодня неподходящий день.
   - Пусти! Я хочу вонзить  этот  нож  в  сердце!  Говорю  тебе,  я  решил
покончить с собой!
   - Знаю, знаю, но не теперь. Не сегодня.
   Он отобрал у Раймонда нож и увел его, рыдающего от бессильного гнева, в
палату.
   Винсент повернулся к своему соседу, который трясущейся  рукой  старался
поднести ко рту ложку супа, глядя на нее своими красными глазами.
   - Что с ним такое? - спросил Винсент.
   Сифилитик опустил ложку и ответил:
   - Вот уже целый год не проходит дня, чтобы Раймонд не пытался покончить
самоубийством.
   - Но зачем же он делает это здесь, за столом?  -  удивился  Винсент.  -
Почему он не спрячет нож и не заколет себя ночью, когда все спят?
   - Наверное, ему не хочется умирать, сударь.
   На следующий день Винсент снова сидел во дворе и смотрел,  как  больные
играют в крокет. Вдруг один из них упал наземь и начал биться  в  страшных
судорогах.
   - Живо! - крикнул кто-то. - Это припадок падучей!
   - Держите его за руки и за ноги!
   Четыре человека схватили эпилептика за руки и за ноги.  Он  дергался  и
бился так, что  казалось,  силы  его  удесятерились.  Светловолосый  юноша
вытащил из кармана ложку и стал разжимать стиснутые зубы припадочного.
   - Эй, поддержите ему голову! - крикнул он Винсенту.
   Судороги усиливались, потом затихали и возобновлялись,  терзая  беднягу
еще яростней. Больной закатил глаза, в углах его рта выступила пена.
   - Зачем вы засунули ему в рот ложку? - проворчал Винсент.
   - Чтобы он не откусил себе язык.
   Через полчаса эпилептик впал в забытье.  Винсент  и  еще  двое  больных
отнесли его на кровать. Этим все и кончилось; никто больше не вспоминал  и
не заговаривал об эпилептике.
   За две недели Винсент нагляделся, как все одиннадцать больных впадали в
ту или иную форму сумасшествия: один буйствовал, рвал  на  себе  одежду  и
кидался на всякого, кто попадался ему на глаза; другой выл  словно  зверь;
двое болели сифилисом; Раймонд вечно помышлял о самоубийстве;  паралитиков
по временам охватывала невероятная ярость; эпилептик  бился  в  судорогах;
шизофреник страдал манией  преследования;  светловолосый  юноша  панически
боялся тайной полиции.
   Каждый день с кем-нибудь случался припадок; каждый день Винсента  звали
успокоить кого-нибудь из больных. Пациентам третьего  разряда  приходилось
заменять друг другу и врачей и  сиделок.  Пейрон  заглядывал  сюда  раз  в
неделю, а  смотрители  заботились  лишь  о  пациентах  первого  и  второго
разряда. Больные из палаты Винсента держались дружно, помогали друг  другу
во время припадков и обнаруживали при этом  бесконечное  терпение;  каждый
прекрасно знал, что наступит и его черед, когда ему понадобится  помощь  и
терпеливая забота соседей.
   Это было настоящее братство сумасшедших.
   Винсента радовало, что он попал в это братство. Воочию  наблюдая  жизнь
душевнобольных, он уже не чувствовал смутного страха перед  сумасшествием.
Мало-помалу он пришел к мысли, что это такая же болезнь, как и все другие.
На третьей неделе он решил, что этот недуг не более ужасен, чем, например,
чахотка или рак.
   Он часто заговаривал с идиотом, лишившимся дара речи. Тот  отвечал  ему
лишь бессвязным мычанием, но Винсент чувствовал, что  несчастный  понимает
его и разговор доставляет ему радость. Сестры заговаривали с больными лишь
по необходимости. Каждую неделю Винсент вел пятиминутную беседу с доктором
Пейроном, и этим ограничивалось его общение с нормальными людьми.
   - Скажите мне,  доктор,  -  спрашивал  Винсент,  -  почему  больные  не
разговаривают друг с  другом?  Некоторые  из  них,  когда  чувствуют  себя
хорошо, вполне разумны.
   - Они не могут разговаривать, Винсент. С первой же минуты они  начинают
спорить, волнуются, воспламеняются, и  с  ними  начинаются  припадки.  Они
поняли, что  единственный  способ  избегнуть  всего  этого  -  вести  себя
спокойно и не разговаривать.
   - По-моему, это все равно что не жить.
   Пейрон пожал плечами.
   - Но, дорогой Винсент, можно по-разному смотреть на вещи.
   - Ну, а почему они по крайней мере не читают? Мне кажется, что книги...
   - Чтение возбуждает их мозг, Винсент, а это, как  известно,  влечет  за
собой буйный припадок. Нет, мой друг,  они  должны  жить  только  в  своем
внутреннем мире. И  не  стоит  особенно  их  жалеть.  Помните,  что  писал
Драйден?  "Есть  радость  в  сумасшествии  самом,  она  лишь  сумасшедшему
известна".
   Прошел месяц. Винсент ни разу не испытал желания куда-нибудь уехать. Не
замечал он такого желания и у своих соседей.  Он  знал,  что  это  вызвано
сознанием полной непригодности к жизни во внешнем мире.
   В палате стоял тлетворный запах заживо разлагающихся людей.
   Винсент  старался  не  унывать,  ожидая  того  дня,  когда  желание   и
способность работать вновь вернутся  к  нему.  Его  товарищи  прозябали  в
безделье, думая лишь о еде. Чтобы не поддаться их влиянию и взять  себя  в
руки, Винсент отказывался есть тухлую и даже чуть несвежую пищу. Он жил на
одном черном хлебе и супе. Тео прислал ему однотомное издание Шекспира; он
прочел "Ричарда II", "Генриха IV" и "Генриха  V",  мысленно  переносясь  в
другие времена и страны.
   Он стойко противился мраку и тоске, не давая им застояться в его  душе,
подобно воде в болоте.
   Тео к тому времени уже женился. Винсент часто получал письма от него  и
его жены Иоганны. У Тео было плохо со  здоровьем.  Винсент  беспокоился  о
брате больше, чем  о  себе.  В  письмах  он  просил  Иоганну  кормить  Тео
здоровыми голландскими кушаньями - ведь он  десять  лет  питался  в  одних
только ресторанах.
   Винсент знал, что работа для него - лучшее средство рассеяться, и  если
бы он мог отдаться ей со всем своим пылом, то,  вероятно,  вскоре  был  бы
здоров. Ведь у этих людей в палате нет ничего, что могло бы спасти  их  от
разложения и смерти, а у него есть живопись - она выведет его из лечебницы
для умалишенных здоровым и счастливым!
   В конце шестой недели доктор Пейрон отвел  Винсенту  маленькую  комнату
под мастерскую. Комнатка была оклеена серо-зелеными обоями, там висели две
занавеси цвета зеленой морской  воды  с  бледными  набивными  розами.  Эти
занавеси и старое кресло, обитое яркой, напоминавшей  картины  Монтичелли,
тканью, остались от одного богатого пациента, который здесь скончался.  Из
окна было видно сбегающее по склону  горы  пшеничное  поле  -  видна  была
свобода. Но окно было забрано крепкой черной решеткой.
   Винсент единым духом написал открывшийся перед ним пейзаж. На  переднем
плане было  поле  пшеницы,  прибитой  к  земле  недавней  грозой.  Межевая
каменная стена шла вниз по склону, за ней  виднелась  серая  листва  олив,
несколько хижин и голубеющие горы. В чистую  синеву  неба  Винсент  вписал
большое серое, с белой каймою, облако.
   Возвращаясь в  свою  палату  к  ужину,  он  ликовал.  В  нем  живы  еще
творческие силы. Он снова выдержал встречу с природой. Желание работать не
покинуло его, он снова будет творить.
   Он не погибнет теперь в этой лечебнице. Он  на  пути  к  выздоровлению.
Через несколько месяцев он  отсюда  уедет.  Если  он  захочет,  то  сможет
вернуться в Париж, к старым друзьям. Его жизнь начнется снова. Он  написал
длинное, бурное письмо Тео, требуя красок, холстов, кистей и хороших книг.
   Наутро взошло солнце, желтое и горячее. В саду трещали цикады, - с ними
не сравнились бы и целые полчища сверчков.  Винсент  вынес  во  двор  свой
мольберт и писал сосны, кусты, дорожки. Его соседи по палате  подходили  к
нему, заглядывали через плечо, но хранили уважительное молчание.
   - Манеры у них гораздо лучше, чем у добрых горожан  Арля,  -  улыбаясь,
бормотал про себя Винсент.
   Вечером он пошел к доктору Пейрону.
   - Я превосходно себя чувствую, доктор, и прошу вас разрешить мне писать
за стенами лечебницы.
   - Да, вы, несомненно, выглядите лучше, Винсент. Ванны и  покой  помогли
вам. Но вы не думаете, что выходить за ворота вам еще опасно?
   - Опасно? Нет, почему же? Я не думаю.
   - Ну, а предположим, что  вы...  что  с  вами  приключится  припадок...
где-нибудь в поле?
   Винсент рассмеялся.
   - У меня не будет больше никаких припадков, доктор. С ними покончено. Я
теперь здоровее, чем до того, как они начались.
   - Но, Винсент, я все же опасаюсь...
   - Ах, пожалуйста, доктор. Поймите, что если я смогу ходить, куда  хочу,
и писать то, что мне нравится, то буду чувствовать себя гораздо лучше.
   - Ну, хорошо, если уж вам непременно хочется работать...
   Так перед Винсентом распахнулись ворота лечебницы. Он закинул  мольберт
за спину и отправился искать мотивы для своих картин. Целыми днями  бродил
он по горам, окружавшим приют святого Павла.  Его  воображением  завладели
кипарисы, росшие близ Сен-Реми. Ему хотелось написать их с той  же  силой,
как когда-то подсолнухи. Он дивился, почему никто до сих  пор  не  написал
кипарисы так, как он их теперь видел. Очертания и пропорции этих  деревьев
казались ему прекрасными, словно у египетских обелисков: всплески  черного
на залитом солнцем фоне.
   К нему вернулись прежние арлезианские привычки. Каждое утро с рассветом
он уходил из лечебницы, взяв чистый холст; к заходу солнца на нем уже  был
запечатлен  кусок  природы.  Если  Винсент  и  переживал  какой-то  упадок
творческих сил, то не замечал этого. С каждым днем он чувствовал себя  все
более крепким, восприимчивым к впечатлениям и уверенным в себе.
   Теперь, когда он вновь стал хозяином своей судьбы,  он  уже  не  боялся
есть за больничным столон. Он с жадностью поглощал все, что там  подавали,
даже съедал до последней ложки суп с тараканами.  Чтобы  работать  во  всю
силу, ему нужна была еда. Он уже  ничего  теперь  не  боялся.  Он  отлично
владел собой.
   Когда Винсент пробыл в приюте  Сен-Реми  три  месяца,  он  нашел  такой
живописный мотив с кипарисами, который поднял его над  всеми  горестями  и
заботами, заставил забыть все пережитые страдания. Кипарисы были  большие,
могучие. Передний  план  заполняли  низкие  кусты  ежевики.  За  деревьями
проступали фиолетовые горы, виднелось зеленое  и  розовое  небо  с  тонким
серпом луны. Кусты ежевики  на  переднем  плане  Винсент  написал  жирными
мазками, с искрой желтого, фиолетового и зеленого. Глядя на  это  полотно,
он понял, что окончательно выкарабкался из бездны и опять стоит на твердой
земле, обратив взор к солнцу.
   Радость переполняла его, он вновь видел себя свободным.
   Тео  прислал  денег  немного  больше  обычного,  и   Винсент   испросил
разрешения съездить в Арль и выручить там свои полотна.  Люди  на  площади
Ламартина были с ним учтивы, но при виде своего дома ему стало  дурно.  Он
боялся, что вот-вот упадет в обморок. Вместо того, чтобы зайти к Рулену  и
к доктору Рею, как он думал сделать раньше, Винсент отправился  на  поиски
хозяина дома, у которого остались картины.
   Винсент не вернулся в тот вечер в приют, как обещал. На следующий  день
его нашли между Тарасконом и Сен-Реми: он лежал, свесив голову в канаву.



        3

   Жар словно облаком заволакивал его мозг целых три недели.  Товарищи  по
палате терпеливо ухаживали за ним, - ведь он и сам всегда жалел их,  когда
с ними случались припадки.  Оправившись  немного  и  осознав,  что  с  ним
произошло, он повторял про себя: "Это ужасно! Ужасно!"
   К концу третьей недели, когда Винсент начал ходить по голой, похожей на
коридор, палате, сестры привели нового пациента. Новичок покорно прошел  к
указанной ему кровати, но стоило сестрам выйти, как он  впал  в  настоящее
бешенство. Он сорвал с себя всю одежду и растерзал ее на мелкие клочья, он
вопил  истошным  голосом,  не  давая  себе  передышки  ни  на  минуту.  Он
исступленно царапал ногтями матрас, отодрал от стены прибитый у  изголовья
ящик, сорвал полог вместе с рамой, а свой чемодан растоптал,  превратив  в
бесформенный ком.
   Больные к новичкам никогда не прикасались и  пальцем.  В  конце  концов
пришли два служителя и увели помешанного. Его заперли в  отдельной  келье.
Он ревел там, как дикий зверь, целых две недели. Винсент слышал  этот  рев
днем и ночью. Потом крики внезапно стихли. Винсент  видел,  как  служители
похоронили несчастного на маленьком кладбище за часовней.
   Ужасная подавленность овладела Винсентом. Чем  крепче  становилось  его
здоровье, чем яснее и хладнокровнее он мог мыслить, тем глупее  и  нелепее
казалась ему дальнейшая работа, потому что она давалась ему так  дорого  и
ничего не приносила взамен. Но если бы он перестал писать, он  не  мог  бы
жить.
   Доктор Пейрон посылал ему со своего стола немного вина и  мяса,  но  не
разрешал и близко подходить  к  мастерской.  Пока  Винсент  был  слаб,  он
мирился с этим, но когда к нему вернулись силы и он увидел, что обречен на
такое же постыдное безделье, как и его товарищи, он поднял бунт.
   - Доктор Пейрон, - сказал он,  -  для  того  чтобы  я  выздоровел,  мне
необходимо работать. Если вы заставите меня сидеть сложа  руки,  как  этих
помешанных, я скоро ничем не буду отличаться от них.
   - Я  знаю,  Винсент,  но  ведь  именно  напряженная  работа  и  вызвала
припадок. Я обязан ограждать вас от волнений.
   - Нет, доктор, дело тут не в работе. Я свалился оттого,  что  поехал  в
Арль. Пока я не увидел площадь Ламартина и свой дом, все было в порядке. А
если  я  больше  туда  не  поеду,  у  меня  не  будет  никаких  припадков.
Пожалуйста, пустите меня в мастерскую.
   - Я не хочу брать на себя такую ответственность. Я напишу вашему брату.
Если он согласится, я снова позволю вам работать.
   В письме, которое Тео прислал доктору Пейрону, прося разрешить Винсенту
работать, была потрясающая новость. Тео должен был  стать  отцом.  Винсент
почувствовал себя таким счастливым и сильным, словно недавнего припадка  и
не бывало. Он тут же сел за стол и написал ликующее письмо Тео.
   "Знаешь, о чем я мечтаю, Тео? Чтобы семья стала для тебя тем,  чем  для
меня природа, - глыбы земли, травы, желтые  колосья  хлебов  и  крестьяне.
Ребенок,  которого  тебе  подарит  Иоганна,  заставит  тебя  по-настоящему
ощутить подлинную реальность, которую в огромном городе иным  путем  и  не
ощутишь. Ты и сейчас поставлен лицом к лицу с природой, поскольку Иоганна,
по твоим словам, уже чувствует, как ребенок шевелится в ней".
   Винсент снова вернулся в свою мастерскую и писал пейзаж,  открывавшийся
из зарешеченного окна: поле пшеницы с маленькой фигуркой жнеца и  огромным
солнцем в небе. Все  полотно  было  желтым,  кроме  межевой  стены,  круто
сбегавшей вниз по склону, и заднего плана, где виднелись горы,  подернутые
фиолетовой дымкой.
   Доктор Пейрон уступил настояниям Тео и разрешил  Винсенту  работать  за
стенами приюта. Винсент писал кипарисы, - они  фонтанами  били  из  земли,
словно упираясь в желтую кровлю солнца. Писал женщин, собирающих  маслины:
земля на переднем плане была лиловая, а на заднем  -  цвета  желтой  охры,
стволы у олив бронзовые, листва серо-зеленая; небо и фигуры трех женщин он
написал в глубоком розовом тоне.
   Бродя  с  мольбертом  за  спиной,  Винсент   часто   останавливался   и
разговаривал с людьми, работавшими в поле. В своем собственном  мнении  он
ставил себя гораздо ниже этих крестьян.
   - Вот видите, - говорил он одному из них, - я тоже вспахиваю, только не
ниву, как вы, а свои холсты.
   Поздняя осень сияла во всей  своей  красе.  Земля  Прованса  раскрывала
целую гамму фиолетовых тонов, в саду среди выгоревшей  под  солнцем  травы
пылали алые лепестки цветов;  желтая  листва  всех  оттенков  подчеркивала
блеклую зелень небосвода.
   В эти осенние дни талант Винсента достиг полного  своего  расцвета.  Он
видел, что его работы становятся все совершенней. Вновь в его голове  один
за другим рождались замыслы; воплощая их на полотне, он был  счастлив.  Он
жил здесь уже достаточно долго и начал чувствовать своеобразие этих  мест.
Они мало походили на Арль.  Зверскую  силу  мистраля  укрощали  защищавшие
долину горы. Солнце было не так ослепительно. Теперь, когда Винсент  понял
всю прелесть  окрестностей  Сен-Реми,  ему  совсем  не  хотелось  покидать
лечебницу. В первое время, когда он только  попал  сюда,  он  молил  бога,
чтобы за год жизни в приюте не лишиться рассудка. Сейчас, уйдя с головой в
работу, он уже не сознавал, где он находится - в больнице или в гостинице.
И  хотя  он  чувствовал  себя  вполне  здоровым,   ему   казалось   глупым
перебираться куда-то в  другое  место  и  убивать  еще  шесть  месяцев  на
ознакомление с новым ландшафтом.
   Письма из Парижа подбадривали его.  Жена  Тео  стряпала  мужу  домашние
блюда; здоровье его быстро поправлялось. Беременность.  Иоганны  протекала
легко, без осложнений. Каждую неделю Тео присылал  брату  табак,  шоколад,
краски и бумажку в десять или двадцать франков.
   Воспоминание  о  припадке,  случившемся  во  время  поездки   в   Арль,
постепенно стерлось. Винсент вновь и вновь уверял себя, что если бы он  не
поехал в этот проклятый город,  то  целых  шесть  месяцев  наслаждался  бы
отличным самочувствием. Когда его этюды с кипарисами  и  сливовыми  рощами
хорошенько просохли, он,  чтобы  снять  лишнее  масло,  промыл  их  водой,
добавив туда немного  вина,  и  послал  Тео.  Получив  известие,  что  Тео
предложил несколько его работ на выставку Независимых, Винсент  огорчился:
он чувствовал, что настоящие его шедевры  еще  впереди.  Ему  хотелось  бы
держаться в тени до тех пор, пока его техника не достигнет совершенства.
   Тео в письмах уверял брата, что  его  мастерство  стремительно  растет.
Винсент уже подумывал о том, чтобы, прожив в  лечебнице  год,  найти  себе
кров в городке Сен-Реми и продолжать работать на Юге. Он снова  ощущал  ту
ликующую радость творчества, которую испытывал в Арле до  приезда  Гогена,
замышляя панно с подсолнухами.
   Как-то к вечеру, спокойно работая в поле, он почувствовал, что начинает
бредить. Ночью служители лечебницы нашли его в  нескольких  километрах  от
мольберта. Он лежал, обвившись телом вокруг ствола кипариса.



        4

   К исходу пятых суток он был уже в полном  сознании.  Больше  всего  его
расстроило то, что другие больные восприняли этот новый припадок как нечто
неизбежное.
   Наступила зима. У Винсента не хватало воли подняться с кровати.  Печка,
стоявшая посреди палаты, теперь была раскалена  докрасна.  Больные  сидели
вокруг нее, храня ледяное молчание, с утра до вечера. Окна в  палате  были
узкие и высокие - света  они  пропускали  мало.  Печка  нагревала  воздух,
распространяя запах тления. Сестры, еще глубже  надвинув  на  головы  свои
черные чепцы и капюшоны, бродили по  палате  и,  трогая  пальцами  кресты,
шептали молитвы. Обнаженные горы высились вдали, словно зловещие черепа.
   Винсент лежал, не смыкая  глаз,  на  своей  кровати.  Что  внушала  ему
когда-то  схевенингенская  картина  Мауве?  "Savoir   souffrir   sans   se
plaindre". Учиться страдать не жалуясь, смотреть на страдание без ужаса...
да, но как легко может закружиться голова! Если он  поддастся  этой  боли,
этому чувству безнадежности - это убьет  его.  В  жизни  каждого  человека
наступает время, когда он должен стряхнуть,  сбросить  с  себя  страдание,
словно забрызганный грязью плащ.
   Проходили дни, похожие друг на друга как две капли воды: у Винсента уже
не было ни мыслей, ни надежд. Он  слушал,  как  сестры  рассуждали  о  его
занятиях; они не могли решить, то ли он пишет оттого, что помешался, то ли
помешался оттого, что пишет.
   Идиот часами сидел на кровати Винсента и что-то тоскливо мычал. Винсент
чувствовал, что несчастный видит в нем друга, и не гнал его. Нередко он  и
сам заговаривал с идиотом, так как никто другой не стал бы его слушать.
   - Они думают, что меня  свела  с  ума  живопись,  -  сказал  он  идиоту
однажды, глядя на проходящих сестер. - Я знаю, что, в сущности, так оно  и
есть; художник - это человек, который слишком поглощен тем, что видит  его
глаз, а потому не может найти в себе силы для всех остальных дел. Но разве
это лишает его права на существование?
   Собеседник в ответ лишь пускал слюни.
   Одна строчка  из  книги  Делакруа,  которую  Винсент  постоянно  читал,
заставила его наконец собраться с духом и  встать  с  постели.  "Я  открыл
живопись, - писал Делакруа, - когда у  меня  уже  не  было  ни  зубов,  ни
здоровья".
   Несколько недель Винсент не чувствовал ни малейшего желания выйти  хотя
бы на дворик, в сад. Он сидел в палате у печки и читал книги, которые  ему
присылал из Парижа Тео. Когда однажды с  его  соседом  случился  припадок,
Винсент даже не взглянул на него и не поднялся со стула. Безумие для  него
стало естественным состоянием, ненормальное нормальным. С тех пор  как  он
покинул общество нормальных, здравомыслящих людей, прошла целая вечность -
теперь нормальными людьми были для него его товарищи по палате.
   - Мне очень жаль, Винсент, - сказал доктор  Пейрон,  -  но  я  не  могу
больше выпускать вас за ворота лечебницы. Вы должны  постоянно  находиться
здесь.
   - А работать в мастерской я могу?
   - Советую вам не делать этого.
   - Значит, вы хотите, чтобы я покончил самоубийством, доктор?
   - Ну, так и быть, в мастерской можете работать.  Но  только  понемногу,
час-два в день.
   Даже вид мольберта и кистей не мог вывести Винсента из  оцепенения.  Он
сидел в кресле с обивкой под Монтичелли  и  тупо  глядел  сквозь  железные
прутья на пустые поля.
   Через несколько дней Винсента позвали в кабинет доктора Пейрона -  надо
было расписаться в получении заказного  письма.  Вскрыв  конверт,  Винсент
обнаружил чек на четыреста франков, выписанный на его имя.  Такой  крупной
суммы у него еще не было  ни  разу  в  жизни.  Он  недоумевал:  чего  ради
вздумалось Тео посылать ему столько денег?

   "Дорогой Винсент!
   Наконец-то! Одно из твоих полотен продано  за  четыреста  франков!  Это
"Красный виноградник", который ты написал в Арле  прошлой  весной.  Купила
его Анна Бок, сестра голландского художника.
   Поздравляю тебя, старина! Скоро я буду продавать твои картины  по  всей
Европе! Воспользуйся этими деньгами, чтобы вернуться в Париж, если  доктор
Нейрон не будет возражать.
   Недавно я познакомился с  замечательным  человеком,  доктором  Гаше,  у
которого есть дом в Овере на Уазе,  всего  в  часе  езды  от  Парижа.  Все
знаменитые живописцы, начиная с Добиньи, работали в его доме. Он  уверяет,
что ему вполне ясен характер твоей болезни и что в любое время,  когда  ты
пожелаешь приехать в Овер, он возьмется за твое лечение.
   Завтра же напишу тебе еще.
   Тео".

   Винсент показал письмо доктору Пейрону  и  его  жене.  Пейрон  прочитал
письмо, задумался, потрогал чек. Потом он  поздравил  Винсента  с  удачей.
Когда Винсент шел через двор, мозг его снова ожил и лихорадочно заработал.
Дойдя до середины двора, он заметил, что держит в руке один  лишь  чек,  а
письмо Тео забыл в кабинете доктора. Он повернул назад и быстро зашагал  к
домику Пейрона.
   Только он хотел постучать, как услышал, что за  дверью  произнесли  его
имя. Мгновение он колебался, не зная, как быть.
   - Тогда зачем же,  по-твоему,  он  это  сделал?  -  спрашивала  госпожа
Пейрон.
   - Наверное, думал, что это пойдет брату на пользу.
   - Да, но если у него мало денег?..
   - Мне кажется, он готов на любые жертвы, лишь бы Винсент выздоровел.
   - Значит, ты уверен, что все это чистый обман?
   - Дорогая Мари, а как же  иначе?  Эта  женщина  даже  будто  бы  сестра
какого-то художника. Но подумай только, разве может нормальный человек...
   Винсент побрел прочь от двери.
   Во время ужина он получил телеграмму от Тео.

   "Мальчика назвали  в  честь  тебя  Иоганна  и  Винсент  чувствуют  себя
превосходно".

   Продажа картины и радостная телеграмма от Тео сделали Винсента за  ночь
здоровым человеком. Рано утром он был уже в мастерской, промывал  кисти  и
разбирал картины и этюды, стоявшие у стены.
   "Если Делакруа смог открыть живопись, когда у него не  было  больше  ни
зубов, ни здоровья, я могу ее открыть теперь, когда у меня нет  ни  зубов,
ни рассудка".
   Он набросился на работу с глухой  яростью.  Он  сделал  копию  "Доброго
самаритянина" Делакруа, "Сеятеля" и "Землекопа" Милле. Он решил  принимать
свое недавнее несчастье со спокойствием истинного северянина. Искусство не
дается даром, оно пожирает художника; он знал это, когда только вступал на
стезю живописца. Зачем же жаловаться теперь, когда дело зашло так далеко?
   Ровно через две  недели  после  получения  чека  на  четыреста  франков
неожиданно пришел по почте январский  номер  журнала  "Меркюр  де  Франс".
Винсент  увидел,  что  Тео  отчеркнул  для  него  в   оглавлении   статью,
называвшуюся "Одинокие".

   "Для всех полотен Винсента Ван Гога, - читал он, -  характерен  избыток
силы и страстность выражения. В его настойчивом подчеркивании  сущности  и
характера взятого объекта, в его зачастую слишком дерзком упрощении  форм,
в его отважном желании взглянуть на солнце широко  раскрытыми  глазами,  в
напряженности его рисунка и колорита - всюду видна могучая рука, настоящий
мужчина,  смельчак,  который  бывает  порой  зверски  груб,  а   порой   -
удивительно нежен.
   Живопись Ван Гога уходит своими  корнями  в  великое  искусство  Франса
Хальса. Его реализм  намного  превзошел  ту  верность  жизни,  которую  мы
находим в работах его  предшественников  -  знаменитых  малых  голландских
мастеров, столь крепких и столь уравновешенных. Его картины несут на  себе
печать осознанного  стремления  постигнуть  и  раскрыть  характер,  печать
неутолимой жажды выразить сущность изображаемого, печать  глубокой,  почти
детски наивной любви к природе и истине.
   Этот сильный, правдивый  художник  с  горячей  душой  -  вкусит  ли  он
когда-нибудь радость признания среди широкой публики?  Едва  ли.  С  точки
зрения нынешнего буржуа Ван Гог слишком прост и  в  то  же  время  слишком
тонок. Он никогда не будет понят до конца никем, кроме  его  же  собратьев
художников.
   Ж.Альбер Орье".

   Доктору Пейрону эту статью Винсент не показал.


   Снова вернулась к нему вся его творческая мощь, вся его жажда жизни. Он
писал палату, в которой жил, писал смотрителя лечебницы и его жену, сделал
еще несколько копий с картин Милле и Делакруа - все его дни  и  ночи  были
наполнены лихорадочной работой.
   Вспоминая во всех подробностях течение своей болезни,  он  ясно  видел,
что припадки носили у него циклический  характер,  повторяясь  каждые  три
месяца. Что же, теперь он знает, когда их  ждать,  и  может  принять  меры
предосторожности. Когда  наступит  черед  нового  приступа,  он  прекратит
работу, ляжет в постель  и  приготовится  перенести  в  ней  это  короткое
недомогание. Через несколько дней он снова встанет на ноги, как ни  в  чем
не бывало, словно после легкой простуды.
   Единственное, что теперь раздражало Винсента, -  это  религиозный  дух,
царивший в лечебнице. Ему казалось, что с  наступлением  сумрачных  зимних
дней сестры  сами  стали  страдать  припадками  истерии.  Глядя,  как  они
бормочут   молитвы,   прикладываются   к   кресту,    перебирают    четки,
прогуливаются, не поднимая глаз от Библии,  ходят  на  молебны  в  часовню
пять-шесть раз в день, Винсент нередко дивился: кто же  в  этой  лечебнице
больные и кто - медицинский персонал? С тех памятных дней, которые Винсент
пережил  в  Боринаже,  он  испытывал   ужас   перед   всяким   религиозным
исступлением. Бывали минуты, когда фанатизм сестер выводил его из себя. Он
с еще большим рвением отдавался работе, стараясь выбросить из  головы  эти
зловещие фигуры с их черными капюшонами и крестами.
   Когда до конца третьего  месяца  оставалось  два  дня,  Винсент  лег  в
постель совершенно здоровый, в твердом рассудке. Он опустил  полог,  чтобы
всякие проявления религиозной экзальтации, в которую  сестры  впадали  все
чаще и чаще, не нарушали его покоя.
   Наступил день, когда должен был начаться припадок. Винсент ждал  его  с
нетерпением, почти с радостью. Часы  тянулись  один  за  другим.  Никакого
припадка не последовало. Винсент был удивлен, затем  раздосадован.  Прошел
еще один день. Он чувствовал себя вполне нормальным.  Когда  и  на  третий
день ожидания ничего не случилось, он сам посмеялся над собой.
   "Я свалял дурака. Тот припадок был последним, вот и все. Доктор  Пейрон
ошибается. Отныне мне нечего бояться. Я только потерял  время,  валяясь  в
постели. Завтра утром я встаю и иду работать".
   Глубокой ночью, когда все крепко спали,  он  тихонько  сполз  со  своей
кровати. Босой, пошел он по каменному полу палаты. В темноте  он  добрался
до двери подвала, где хранили уголь. Он встал на колени, набрал  пригоршню
угольной пыли и размазал ее по лицу.
   - Мадам Дени, вы видите? Они признали меня! Теперь я такой же, как они.
Они не доверяли мне раньше, а теперь я  тоже  стал  чернорожий.  Теперь-то
углекопы согласятся, чтобы я нес им слово божье.
   Смотрители нашли его в  подвале  вскоре  после  рассвета.  Он  бормотал
бессвязные молитвы, твердил отрывочные фразы  из  Писания,  откликался  на
голоса, которые нашептывали ему на ухо странные, небывалые слова.
   Эти религиозные галлюцинации  длились  у  него  несколько  дней.  Когда
помрачение прошло и к нему вернулся рассудок, он послал одну из сестер  за
доктором Пейроном.
   - Мне думается, доктор, что никакого припадка у  меня  бы  не  было,  -
сказал он, - если бы я не видел  вокруг  себя  этой  дурацкой  религиозной
истерии.
   Доктор Пейрон пожал плечами, склонился над кроватью и опустил за  собой
полог.
   - А что я могу поделать, Винсент? Здесь так  уж  заведено,  это  бывает
каждую зиму. Я не одобряю этого, но  к  запретить  не  могу.  Что  там  ни
говори, сестры делают полезное дело.
   - Все это, может быть, и так, - согласился Винсент, -  но  ведь  трудно
сохранить рассудок, если вокруг тебя  одни  сумасшедшие,  а  тут  еще  это
религиозное помешательство! Время, когда у меня должен был быть  припадок,
прошло...
   - Винсент, не обманывайте себя. Припадок  должен  был  случиться.  Ваша
нервная система испытывает кризис каждые три месяца. Если бы у вас не было
религиозных галлюцинаций, то были бы какие-нибудь другие.
   - Если со мной случится подобное еще раз, доктор, я попрошу брата взять
меня отсюда.
   - Как вам угодно, Винсент.
   Он вернулся к работе в мастерской в первый  же  по-настоящему  весенний
день. Он снова писал пейзаж, открывавшийся  за  окном,  -  поле,  покрытое
желтой стерней, которое уже опять вспахивали. Лиловые пласты  перевернутой
плугом земли резко контрастировали на его полотне  с  щетинистыми  желтыми
клочьями жнивья, а вдалеке виднелись горы. Всюду зацветал миндаль, и  небо
на закате, как прежде, светилось бледно-лимонными красками.
   Извечное возрождение природы на  этот  раз  не  придало  сил  Винсенту.
Впервые с тех  пор,  как  он  поселился  в  приюте,  идиотский  лепет  его
сотоварищей и постоянные припадки, валившие их с ног, начали отравлять ему
существование. И нигде не мог он укрыться от этих, похожих на мышей, вечно
молящихся существ в черно-белых одеждах. При одном взгляде на них  Винсент
содрогался от отвращения.
   "Тео, - писал он брату, - мне очень не хотелось бы уезжать из Сен-Реми;
здесь еще уйма интересной работы. Но если со мной снова случится  припадок
на почве религии, знай,  виной  этому  здешний  приют,  а  не  мои  нервы.
Двух-трех таких припадков достаточно, чтобы убить меня. Имей в виду,  если
у меня снова начнутся религиозные галлюцинации,  я  приеду  в  Париж,  как
только встану с постели, не медля ни минуты. Может быть, переезд на  север
пойдет мне на пользу, там можно  рассчитывать  хоть  на  какой-то  минимум
душевного здоровья.
   Как насчет этого твоего доктора Гаше? Согласится ли он лечить меня?"
   Тео отвечал, что он разговаривал с доктором Гаше еще раз и показал  ему
кое-какие полотна Винсента. Доктор приглашает  Винсента  в  Овер  и  готов
предоставить ему возможность работать в своем, доме.
   "Он не только специалист по нервным болезням, но и знаток  живописи.  Я
убежден, что  лучшего  врача  тебе  не  найти.  Как  только  ты  решишься,
телеграфируй мне, и я сразу же выеду в Сен-Реми".
   Наступили первые жаркие дни ранней  весны.  В  саду  зазвенели  цикады.
Винсент писал  портик  у  входа  в  отделение  третьего  разряда,  садовые
дорожки, деревья и, пользуясь зеркалом,  автопортрет.  Он  работал,  глядя
одним глазом на полотно, а другим - на календарь.
   Очередной припадок должен был произойти в мае.
   В пустых коридорах он слышал какие-то голоса, раздававшиеся  над  самым
ухом.  Он  отзывался  на  них,  и  эхо  его  собственного   голоса   вновь
возвращалось к нему, словно злобный оклик судьбы.  Теперь  его  нашли  без
сознания в часовне. Оправился он от религиозных галлюцинаций,  помрачивших
его ум, только к середине мая.
   Тео непременно хотел сам приехать в  Сен-Реми  и  увезти  Винсента.  Но
Винсент решил ехать один, на тарасконский поезд его  должен  был  посадить
смотритель.

   "Дорогой Тео!
   Я еще не калека и не свирепый зверь, опасный  для  окружающих.  Позволь
мне доказать себе и тебе, что я нормальный человек.  Если  я  выберусь  из
этого приюта самостоятельно, на собственных ногах, и начну новую  жизнь  в
Овере, то, может быть, я найду в себе силы победить болезнь.
   Это будет последняя попытка. Я уверен, что, выйдя из этого сумасшедшего
дома, я опять стану разумным, нормальным существом. Судя по тому,  что  ты
пишешь, Овер тихое и красивое место. Если я буду соблюдать осторожность  и
жить под присмотром доктора Гаше, то, без сомнения,  мне  удастся  одолеть
свой недуг.
   Я сообщу тебе по телеграфу,  когда  мой  поезд  отходит  из  Тараскона.
Встречай меня на  Лионском  вокзале.  Я  хочу  выехать  в  субботу,  чтобы
провести воскресенье дома вместе с тобой, Иоганной и малышом".




        ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. ОВЕР


        1

   От волнения Тео не спал всю ночь. За два часа  до  прибытия  поезда,  с
которым ехал Винсент, он был уже на  Лионском  вокзале.  Иоганне  пришлось
остаться дома с ребенком. Она стояла на балконе их квартиры  на  четвертом
этаже, в Ситэ Пигаль,  и  вглядывалась  в  даль  сквозь  листву  огромного
темного дерева, скрывавшего весь фасад  дома.  Она  с  нетерпением  ждала,
когда с улицы Пигаль завернет экипаж и подкатит к их дому.
   От квартиры Тео до Лионского вокзала было далеко. Иоганне казалось, что
ее ожиданию не будет конца. Она уже начала беспокоиться, не случилось ли с
Винсентом в дороге несчастье. Но вот  из-за  угла  улицы  Пигаль  вынырнул
открытый фиакр, двое мужчин  приветливо  улыбались  ей  и  махали  руками.
Иоганна горела нетерпением поскорей взглянуть на Винсента.
   Ситэ Пигаль, небольшой тупик,  упирался  в  крыло  каменного  здания  с
двором, засаженным деревьями. По обеим сторонам этого тупика стояло по два
внушительных дома. Тео жил в доме восемь,  втором  от  угла.  Перед  домом
зеленел садик, а вдоль него был настлан  тротуар.  Через  несколько  минут
фиакр уже подкатил к большому темному дереву и остановился у подъезда.
   Винсент побежал наверх по лестнице, Тео не отставал  от  него.  Иоганна
готовилась увидеть инвалида, но у мужчины, который схватил ее  в  объятия,
был прекрасный цвет лица, широкая улыбка и открытый решительный взгляд.
   "Да он выглядит совершенно здоровым. С  виду  он  гораздо  крепче,  чем
Тео", - подумала Иоганна в первую же секунду.
   Но она никак не могла заставить себя посмотреть на его ухо.
   - Ну, Тео! - воскликнул Винсент, держа Иоганну за руки и глядя на нее с
восхищением. - Жену ты себе выбрал очаровательную!
   - Спасибо, Винсент, - смеясь, сказал Тео.
   Иоганна во многом напоминала их  мать.  У  нее  были  карие,  такие  же
ласковые, как и у  Анны-Корнелии,  глаза,  те  же  мягкие  манеры,  то  же
сочувственное и внимательное  отношение  к  людям.  Теперь,  когда  у  нее
родился ребенок, материнство уже наложило на нее  свою  печать.  Это  была
полная женщина с правильными чертами овального, почти бесстрастного лица и
густыми светло-каштановыми волосами, которые были скромно зачесаны  назад,
открывая высокий, как у  всех  голландок,  лоб.  Свою  любовь  к  Тео  она
переносила и на Винсента.
   Тео потащил Винсента в спальню, где спал в кроватке малыш. Братья молча
смотрели на него, и на глазах у них выступили слезы. Иоганна  поняла,  что
лучше оставить их наедине друг с другом; она тихонько пошла к двери. Но не
успела она взяться за дверную ручку, как ее окликнул Винсент  и,  указывая
на вышитое одеяльце, с улыбкой сказал:
   - Не надо так кутать малыша, сестрица.
   Иоганна бесшумно затворила за собой дверь. Винсент, снова залюбовавшись
ребенком, почувствовал страшную тоску бобыля, которому суждено умереть, не
оставив после себя потомства.
   Тео как будто прочел его мысли.
   - У тебя есть еще время, Винсент. В один  прекрасный  день  ты  найдешь
себе подругу, которая будет любить тебя  и  разделит  все  невзгоды  твоей
жизни.
   - Ах, нет, Тео, теперь уже поздно!
   - Совсем недавно я столкнулся с женщиной, которая  словно  создана  для
тебя.
   - Правда? Кто ж это такая?
   - Это девушка из романа Тургенева "Новь". Ты ее помнишь?
   - Ты говоришь о той,  которая  дружила  с  нигилистами  и  переправляла
опасные бумаги через границу?
   - О той самой. Твоя жена должна быть похожа на нее, Винсент, она должна
быть из тех, кто прошел через все несчастья и горести жизни...
   - Ну, а что она найдет во мне? В человеке об одном ухе?
   Маленький Винсент, проснувшись, открыл глазки  и  улыбнулся.  Тео  взял
ребенка из кроватки и передал его Винсенту.
   - Он такой  мягкий  и  тепленький,  словно  щенок,  -  сказал  Винсент,
прижимая его к груди.
   - Слушай, ты, медведь, разве так держат младенца?
   - Да, боюсь, что я умею держать только кисть и палитру.
   Тео взял ребенка на руки и бережно прижал его к  плечу,  касаясь  щекой
каштановых локонов мальчика. И дитя, и Тео на миг показались Винсенту  как
бы высеченными из одного куска камня.
   - Ну что ж, Тео, - сказал Винсент со вздохом, - у каждого человека своя
дорога. Ты создал живое существо... а я создаю картины.
   - Да, Винсент, видно, так уж тому и быть.
   В тот же вечер у Тео собрались друзья Винсента по случаю его приезда  в
Париж. Первым пришел Орье, изящный молодой человек с волнистыми волосами и
бородой, которая росла у него по обе стороны выбритого подбородка. Винсент
провел его в спальню, где у Тео висел натюрморт Монтичелли - букет цветов.
   - Вы пишете в своей статье, господин Орье, что я единственный художник,
который  улавливает  в  колорите  вещей  металлическое   звучание,   блеск
драгоценного камня. Но посмотрите на этот натюрморт. Фада достиг этого  за
много лет до того, как я приехал в Париж.
   Однако вскоре Винсент оставил споры с Орье и в  знак  благодарности  за
статью преподнес ему одно из своих  полотен  с  кипарисами,  написанных  в
Сен-Реми.
   Ввалился Тулуз-Лотрек, запыхавшийся после шести  маршей  лестницы,  но,
как всегда, говорливый и в любую  минуту  готовый  отпустить  непристойную
шутку.
   - Винсент, - воскликнул он, пожимая приятелю руку.  -  Знаешь,  там  на
лестнице я видел гробовщика. Как по-твоему, кого он дожидается,  тебя  или
меня?
   - Тебя, Лотрек! На мне он много не заработает.
   - Предлагаю  небольшое  пари,  Винсент.  Спорим,  что  твое  имя  будет
занесено в его приходную книгу раньше моего.
   - Идет! А на что мы спорим?
   - На обед в кафе "Афины" и билет в Оперу.
   - Я бы просил вас, ребята, шутить чуточку повеселей, - слабо  улыбнулся
Тео.
   Вошел какой-то незнакомый человек, поглядел  на  Лотрека  и  уселся  на
стуле в самом дальнем углу. Все ждали, что Лотрек представит его,  но  тот
продолжал разговаривать как ни в чем не бывало.
   - Познакомь же нас со своим другом, - сказал Лотреку Винсент.
   - А он мне не друг, - расхохотался Лотрек. - Это мой сторож!
   В комнате наступила напряженная тишина.
   - Разве ты не знаешь, Винсент? Месяца два я был non compos mentis [не в
здравом рассудке (лат.)]. Говорят, что это  от  злоупотребления  спиртным,
так что теперь я пью только молоко. Я пришлю тебе пригласительный билет на
мою очередную вечеринку. На нем ты увидишь  любопытный  рисунок  -  я  дою
корову, да только вымя у нее не на том месте, где надо.
   Иоганна подала угощение.  Все  говорили  одновременно,  перебивая  друг
друга, в воздухе плавал  табачный  дым.  Это  напомнило  Винсенту  прежние
парижские времена.
   - А как поживает Жорж Съра? - спросил он Лотрека.
   - Жорж! Неужели ты ничего не знаешь?
   - Тео не писал мне о нем, - сказал Винсент. - А что такое?
   - Жорж умирает от чахотки. Доктор говорит, что он не дотянет и  до  дня
своего рождения - ему скоро исполнится тридцать один.
   - От чахотки? Как же это,  ведь  Жорж  был  такой  крепкий!  Какого  же
черта...
   - Он слишком много работал, Винсент, - объяснил Тео. - Ведь ты не видел
его уже два года. Жорж трудился, как  вол.  Спал  два-три  часа  в  сутки,
остальное время работал с дьявольским ожесточением. Даже его добрая мамаша
была не в силах спасти его.
   - Значит, Жоржа скоро не станет, - задумчиво произнес Винсент.
   Явился Руссо, притащив Винсенту кулек своего печенья. Папаша Танги, все
в той же круглой соломенной шляпе, преподнес Винсенту японскую  гравюру  и
сказал горячую речь но поводу того, как они все рады снова видеть Винсента
в Париже.
   В десять часов Винсент, несмотря на протесты друзей, сходил в  лавку  и
купил большую банку маслин.  Он  заставил  есть  эти  маслины  всех,  даже
незнакомца, пришедшего с Лотреком.
   - Если бы вы хоть раз увидели, как  прекрасны  серебристо-зеленые  рощи
олив в Провансе, - восторженно говорил он, - право же, вы ели  бы  маслины
до конца своих дней!
   - Кстати, если уж речь зашла  об  сливовых  рощах,  Винсент,  -  сказал
Лотрек, - как тебе понравились арлезианки?
   Утром Винсент вынес коляску на улицу и поставил ее  около  дома,  чтобы
малыш мог полежать часок на солнышке под присмотром Иоганны. Затем Винсент
вернулся в квартиру, скинул пиджак и долго  стоял,  оглядывая  стены.  Они
были украшены его  картинами.  В  столовой,  над  камином,  висели  "Едоки
картофеля", в гостиной "Вид в окрестностях Арля" и "Рона ночью", в спальне
"Фруктовый сад в цвету". К отчаянию горничной, под кроватями, под диваном,
под буфетом, в чулане были свалены целые кучи полотен, еще не  вставленных
в рамы.
   Однажды Винсент искал что-то в письменном столе Тео  и  увидел  толстую
пачку писем, перевязанных крепкой бечевкой. Он очень удивился,  обнаружив,
что это его собственные  письма.  Тео  тщательно  хранил  каждую  строчку,
написанную ему братом с того самого  времени,  как,  двадцать  лет  назад,
Винсент уехал из Зюндерта в Гаагу и поступил к Гупилю. В общей сложности у
него накопилось семьсот писем. Винсент изумлялся: чего ради  брат  бережет
эти древние пожелтевшие листки?
   В другом ящике Винсент нашел рисунки, которые он посылал Тео  последние
десять лет, - все они были аккуратнейшим образом разложены по периодам его
жизни. Вот углекопы Боринажа, их жены, собирающие терриль; вот  землепашцы
и сеятели в полях близ Эттена;  вот  старики  и  старухи,  нарисованные  в
Гааге; вот землекопы Гееста, рыбаки Схевенингена; едоки картофеля и  ткачи
Нюэнена; вот рестораны и уличные сцены Парижа; вот самые первые подсолнухи
и наброски фруктовых садов  Арля;  а  вот  двор  с  высокими  деревьями  в
лечебнице Сен-Реми.
   - Сейчас я устрою свою собственную выставку! - сказал Винсент.
   Он снял все картины со стен, разложил перед собой рисунки и вытащил все
холсты из-под кроватей и прочей  мебели.  Он  тщательно  распределил  свои
работы по периодам. Потом выбрал рисунки и полотна, в которых ему  удалось
наиболее верно выразить дух изображаемых мест.
   В прихожей, куда прежде всего  попадал  всякий,  кто  приходил  к  Тео,
Винсент развесил около тридцати своих ранних этюдов: боринажские  углекопы
около шахт, возле овальных печурок, за ужином в своих жалких лачугах.
   - Это будет зал рисунка углем, - объявил Винсент сам себе.
   Он осмотрел остальные комнаты и решил, что теперь лучше всего приняться
за ванную. Он встал на стул и ровными  рядами  развесил  на  всех  четырех
стенках свои эттенские наброски, изображавшие брабантских крестьян.
   - А это будет у нас зал рисунка плотничьим карандашом.
   Затем  Винсент  перешел  в  кухню.  Здесь  он   поместил   гаагские   и
схевенингенские этюды,  -  вид  из  окна  мастерской  на  дровяной  склад,
песчаные дюны, баркасы, которые рыбаки вытаскивают на берег.
   - Зал номер три, - провозгласил Винсент. - Зал акварелей.
   В крохотном чуланчике  он  повесил  картину,  изображавшую  его  добрых
друзей Де Гроотов - "Едоки картофеля"; это была первая его картина маслом,
в которой он полностью себя выразил.  Вокруг  нее  он  поместил  множество
этюдов - нюэненские  ткачи,  крестьяне  в  траурной  одежде,  кладбище  за
отцовской церковью, тонкий, изящный шпиль колокольни.
   Свою собственную комнату Винсент отвел под полотна, написанные маслом в
Париже, те самые, что он развесил у Тео на  улице  Лепик,  перед  тем  как
уехать в  Арль.  В  гостиной  он  повесил  свои  сияющие  яркими  красками
арлезианские полотна. Спальню Тео Винсент украсил картинами, написанными в
приюте Сен-Реми.
   Кончив работу, он подмел полы,  надел  пальто  и  шляпу,  спустился  по
лестнице и покатил маленького тезку по солнечной стороне  Ситэ  Пигаль,  а
Иоганна шла рядом, держа Винсента за руку и болтая с ним по-голландски.
   В начале первого  из-за  угла  улицы  Пигаль  появился  Тео;  счастливо
улыбаясь, он помахал им рукой, подбежал к коляске и любовно  вынул  оттуда
младенца. Они оставили коляску у  консьержки  и,  оживленно  разговаривая,
стали подниматься по лестнице. Когда  они  были  уже  у  дверей  квартиры,
Винсент остановил их.
   - Сейчас я покажу вам выставку Ван Гога, -  сказал  он.  -  Тео  и  Ио,
приготовьтесь к суровому испытанию.
   - Выставку, Винсент? - удивился Тео. - Где же она?
   - Зажмурьтесь! - скомандовал Винсент.
   Он распахнул дверь настежь, и трое Ван Гогов вошли в  прихожую.  Тео  и
Иоганна, пораженные, глядели во все глаза.
   - Когда я жил в Эттене, - говорил Винсент, - отец сказал  однажды,  что
зло не может породить добро. Я возразил ему, что оно не только может, но и
должно породить добро, особенно в искусстве. Если вы  не  против,  дорогие
мои брат и сестра, я расскажу вам историю жизни человека, который начал  с
неуклюжих, грубых рисунков, словно  неловкий  ребенок,  и  за  десять  лет
постоянного труда добился  того...  впрочем,  вы  сами  увидите,  чего  он
добился.
   И  он  повел  их  из  комнаты  в  комнату,  строго  соблюдая  временную
последовательность. Они  стояли  перед  полотнами,  словно  экскурсанты  в
музее, и глядели  на  труд  целой  человеческой  жизни.  Они  видели,  как
медленно, ценой тяжких учений созревал живописец, как он на ощупь, вслепую
искал верных и совершенных  средств  выражения,  видели,  какой  переворот
пережил он в Париже, с какой страстью зазвучал его могучий голос  в  Арле,
когда в едином порыве дали себя знать все труды прежних лет... а  потом...
катастрофа...  полотна,  написанные   в   Сен-Реми...   отчаянные   усилия
поддержать творческий жар и медленное падение вниз... вниз... вниз...
   Они смотрели на выставку глазами случайных  сторонних  посетителей.  За
какие-то полчаса перед ними прошел весь земной путь человека.
   Иоганна  приготовила   настоящий   брабантский   завтрак.   Винсент   с
удовольствием снова отведал  голландской  пищи.  После  того  как  Иоганна
убрала со стола, братья закурили трубки и начали разговор.
   - Винсент, ты должен во всем слушаться доктора Гаше.
   - Да, Тео.
   -  Понимаешь,  он  специалист  по  нервным  болезням.  Если  ты  будешь
выполнять его указания, то непременно вылечишься.
   - Хорошо, Тео.
   - Кроме того, Гаше занимается и живописью.  Он  каждый  год  выставляет
свои работы у Независимых под именем П.ван Рэйсела.
   - А хорошие у него картины, Тео?
   - Нет, я бы не сказал. Но он из тех людей, у которых  настоящий  талант
распознавать таланты. Двадцатилетним юношей он  приехал  в  Париж  изучать
медицину и подружился с Курбе, Мюрже, Шанфлери и  Прудоном.  Он  частенько
заходил в кафе "Новые Афины" и скоро  близко  сошелся  с  Мане,  Ренуаром,
Дега, Дюраном и Клодом Моне. Добиньи и Домье работали в его  доме  задолго
до того, как появился импрессионизм.
   - Да неужели?
   - Почти все полотна, которыми он владел, написаны или у  него  в  саду,
или в гостиной. Писсарро, Гийомен, Сислей,  Делакруа  -  все  они  жили  и
работали в Овере у Гаше. У него ты увидишь также полотна Сезанна,  Лотрека
и Съра. Уверяю тебя, Винсент, с середины этого  века  не  было  ни  одного
талантливого живописца, который не дружил бы с доктором Гаше.
   - Да неужели?  Довольно,  Тео,  ты  меня  совсем  запугал!  Я  ведь  не
принадлежу к этой блестящей плеяде. А видал он хоть одно мое полотно?
   - Ну и болван же ты! А как по-твоему, почему ему так хочется, чтобы  ты
приехал в Овер?
   - Убей меня бог, если я знаю.
   - Да потому, что он считает твои арлезианские  ночные  картины  лучшим,
что только было на последней выставке Независимых. Клянусь тебе,  когда  я
показал ему панно с подсолнухами, которые ты написал в Арле для Гогена,  у
него слезы навернулись на глаза. Он посмотрел на меня и сказал:  "Господин
Ван Гог, ваш брат - великий художник. За всю историю живописи еще никто не
находил такого желтого цвета, как на этих подсолнухах.  Один  эти  полотна
сделают имя вашего брата бессмертным".
   Винсент почесал в затылке и смущенно улыбнулся.
   - Хорошо, - сказал  он,  -  если  доктор  Гаше  такого  мнения  о  моих
подсолнухах, то мы с ним поладим.



        2

   Доктор Гаше встретил Тео и Винсента  на  станции.  Это  был  суетливый,
нервный, порывистый человечек с тревожной грустью в  глазах.  Он  с  жаром
пожал руку Винсенту.
   - Да, да, наши места - просто клад для художника. Вам понравится здесь.
Я вижу, вы прихватили с собой мольберт. А красок вы взяли достаточно?  Вам
надо приниматься за работу не теряя времени. Сегодня вы обедаете  у  меня.
Привезли вы  какие-нибудь  новые  полотна?  Боюсь,  у  нас  вам  не  найти
арлезианских желтых тонов, зато тут есть кое-что другое, да,  да,  кое-что
другое. Вы должны писать у меня в доме. Я покажу вам вазы и столы, которые
писали все художники от Добиньи до Лотрека. Как вы себя чувствуете? Вид  у
вас прекрасный. Ну что, нравится вам здесь? Да, да, мы займемся  вами.  Мы
сделаем из вас здорового человека!
   Еще с железнодорожной платформы Винсент увидел рощу,  мимо  которой  по
благодатной долине текла зеленая Уаза. Он даже отошел немного  в  сторону,
чтобы лучше охватить взглядом пейзаж. Тео тихонько  заговорил  с  доктором
Гаше.
   - Прошу вас, следите за братом как можно внимательней, - сказал  он.  -
Если заметите, что приближается кризис, немедленно телеграфируйте  мне.  Я
должен быть  около  него,  когда  он...  ему  нельзя  позволять,  чтобы...
говорят, что он...
   - Ну, ну! - прервал его доктор Гаше, пританцовывая на  месте  и  теребя
свою козлиную бородку. - Разумеется, он сумасшедший. Но что вы хотите? Все
художники сумасшедшие. Это самое лучшее, что в них есть. Я это очень ценю.
Порой мне самому хочется быть сумасшедшим. "Ни одна  благородная  душа  не
лишена доли сумасшествия". Знаете, кто это сказал? Аристотель - вот кто.
   - Прекрасно, доктор, - заметил Тео. - Но Винсент еще молод,  ему  всего
тридцать семь лет. Лучшие годы жизни у него впереди.
   Доктор Гаше сорвал с головы свою забавную белую фуражку и несколько раз
провел рукою по волосам без всякой надобности.
   - Предоставьте все мне. Я знаю, как обращаться с художниками. Он у меня
через месяц будет здоровым человеком. Я заставлю  его  работать.  Это  его
живо излечит. Я предложу ему писать мой портрет. Сейчас  же.  Сразу  после
обеда. Я исцелю ему мозг, можете быть уверены.
   Подошел Винсент, полной грудью вдыхая чистый деревенский воздух.
   - Ты должен привезти сюда Ио вместе с малышом, Тео. Это преступление  -
держать детей в городе.
   - Да, да, вы должны приехать сюда на воскресенье и провести с нами весь
день! - воскликнул Гаше.
   - Спасибо, спасибо.  Это  будет  прекрасно.  А  вот  в  мой  поезд.  До
свидания, доктор Гаше, благодарю вас за заботу о брате. Винсент, пиши  мне
каждый день.
   У доктора Гаше была привычка брать  спутника  за  локоть  и  тащить  за
собой. Подталкивая Винсента вперед, он так и сыпал словами, перескакивал с
предмета на предмет, сам отвечал на свои вопросы и  резким,  пронзительным
голосом произносил длинные монологи.
   - Вон та дорога ведет в поселок,  -  говорил  Гаше,  -  та,  длинная  и
прямая. Но сейчас я поведу вас другой дорогой на вершину  холма  -  оттуда
видна вся окрестность. Ничего, что вы тащите мольберт? Вам не тяжело?  Вон
там, слева, католическая церковь. Вы заметили, что католики всегда  строят
свои церкви на холмах, чтобы они были хорошо видны?  Ох,  господи,  должно
быть, я старею, этот подъем кажется мне все круче и круче с каждым  годом.
Видите, какие там прелестные хлебные  поля?  Весь  Овер  окружен  ими.  Вы
непременно должны их  написать.  Конечно,  они  не  такие  желтые,  как  в
Провансе... а вон там, справа, - кладбище... оно на самой  вершине  холма,
над рекой и над всей долиной... как  вы  полагаете,  разве  не  все  равно
мертвым, где лежать?.. а мы отдали им лучшее место во всей долине  Уазы...
Может быть, зайдем  туда?  Ниоткуда  так  хорошо  не  видно  реки,  как  с
кладбища... ведь там увидишь все вплоть до Понтуаза... да, да,  ворота  не
заперты, надо только толкнуть их... вот так... Ну, разве тут  не  чудесно?
Эти высокие стены мы выстроили, чтобы защищаться от  ветра...  мы  хороним
здесь и католиков и протестантов...
   Винсент скинул с плеч мольберт и,  чтобы  отдохнуть  от  речей  доктора
Гаше, прошел немного вперед. Кладбище имело форму квадрата и  занимало  не
только вершину холма, но и часть склона. Винсент дошел  до  задней  стены,
откуда была прекрасно видна расстилавшаяся  внизу  долина  Уазы.  Холодная
зеленая  лента  реки  красиво  вилась  среди  изумрудных  берегов.  Справа
выглядывали тростниковые крыши какой-то деревни, а чуть подальше -  другой
холм, на котором возвышался старинный замок. Лучи яркого  майского  солнца
заливали кладбище, густо поросшее весенними  цветами.  А  над  ним,  сияя,
опрокинулся  нежно-голубой   купол   неба.   Здесь   царил   удивительный,
невозмутимый, почти неземной мир и покой.
   - Вы знаете, доктор Гаше, - сказал Винсент, - это очень хорошо,  что  я
побывал на юге. Теперь я  гораздо  лучше  вижу  север.  Посмотрите,  какая
лиловость на том, дальнем берегу реки, где трава еще не тронута солнышком.
   - Да, да, лиловость, именно лиловость, иначе не скажешь...
   - И каким здесь веет здоровьем, - задумчиво продолжал Винсент. -  Какой
тут покой, какая тишина.
   Они спустились с холма, миновали пшеничное поле,  церковь  и  вышли  на
прямую дорогу, которая вела в поселок.
   - Мне, право, жаль, что я не могу поместить вас у себя в доме, - сказал
доктор Гаше, - но, увы, у нас нет ни одной свободной комнаты. Я укажу  вам
хорошую гостиницу, а вы каждый день станете  приходить  ко  мне  писать  и
будете чувствовать себя как дома.
   Доктор схватил Винсента за локоть и потащил его мимо мэрии к реке,  где
была  летняя  гостиница.  Он  поговорил  с  хозяином,  и  тот   согласился
предоставить Винсенту комнату и стол за шесть франков в день.
   - Ну вот, можете  устраиваться,  -  весело  сказал  Гаше.  -  А  в  час
приходите ко мне обедать. И тащите  свой  мольберт  и  краски.  Вы  должны
написать мой портрет. А еще принесите показать ваши новые работы.  Мы  там
вволю поболтаем. Идет?
   Как только доктор скрылся из виду, Винсент взял свои пожитки и поплелся
к выходу.
   - Постойте! - окликнул его хозяин. - Куда же вы?
   - Я рабочий, а не капиталист, -  ответил  ему  Винсент.  -  Я  не  могу
платить вам шесть франков в день.
   Он вернулся на площадь и разыскал там маленькое кафе, как раз  напротив
мэрии. Называлось оно по фамилии хозяина - Раву, там Винсент  договорился,
что будет платить за комнату и стол три с половиной франка в день.
   Кафе Раву было излюбленным местом встречи крестьян  и  рабочих,  живших
близ Овера. Войдя в него, Винсент  увидел  справа  небольшую  стойку,  все
остальное пространство сумрачного, унылого зала  было  заставлено  грубыми
деревянными столами и скамьями. В углу, за  стойкой,  виднелся  бильярдный
стол с грязным  и  рваным  зеленым  сукном.  Стол  этот  был  гордостью  и
украшением кафе. В дальнем конце зала была дверь на кухню, а сразу  же  за
дверью - витая лестница, которая вела наверх,  где  были  три  комнатки  с
кроватями. Из своего окна Винсент видел шпиль католической церкви и  кусок
кладбищенской стены, - в мягком свете оверского солнца ее  коричневый  тон
был чист и нежен.
   Винсент взял мольберт, краски и кисти, захватил  портрет  арлезианки  и
отправился на поиски дома Гаше. Та же дорога, что вела со станции  к  кафе
Раву, у площади круто сворачивала на запад и шла вверх  по  склону.  Скоро
Винсент очутился у развилки. Правая дорога поднималась к холму с замком, а
левая через зеленое поле гороха уходила к реке. Гаше велел ему идти прямо,
оставляя холм в стороне. Винсент медленно шел и думал о  докторе,  заботам
которого его поручил Тео. Он заметил, что домики с  тростниковыми  крышами
сменились богатыми виллами и поселок приобрел совсем другой вид.
   Винсент потянул медную  ручку  звонка,  торчавшую  в  высокой  каменной
стене. На звон колокольчика выбежал Гаше.  Он  повел  Винсента  по  крутой
каменной лестнице на террасу, где был разбит цветник. Дом был трехэтажный,
прочный, удобный и красивый. Доктор взял Винсента  под  руку  и  вывел  на
задний двор, где у него жили утки,  куры,  индейки,  павлины  и  множество
кошек.
   - А теперь идемте в гостиную, Винсент, - сказал Гаше, поведав  Винсенту
во всех подробностях историю каждой птицы.
   Гостиная, занимавшая переднюю часть дома, была  просторная,  с  высоким
потолком, но в ней было всего-навсего два  маленьких  окна,  выходивших  в
сад.  Эта  большая  комната  была  так  заставлена  мебелью,  антикварными
редкостями и всякой рухлядью, что  у  стола,  стоявшего  посередине,  едва
хватало места для двух  человек.  Окна  пропускали  очень  мало  света,  и
Винсенту показалось, что все вещи в гостиной черные.
   Гаше метался по комнате, то и дело хватал какой-нибудь  предмет,  совал
его  Винсенту  и  вырывал  из  рук,  раньше  чем  тот   успевал   что-либо
рассмотреть.
   - Поглядите. Видите букет на той картине? Делякруа держал цветы  вот  в
этой вазе. Можете ее потрогать. Разве вы не чувствуете, что это  та  самая
вещь? Видите это кресло? На нем сидел у окна Курбе, когда писал мой сад. А
эти красивые блюда? Их привез мне Демулен из Японии.  Одно  из  этих  блюд
брал для своего натюрморта Клод Моне. Натюрморт наверху. Идемте, я покажу.
   За обедом Винсент познакомился с сыном Гаше, Полем,  живым  и  красивым
пятнадцатилетним мальчиком. Несмотря на то что Гаше страдал желудком, обед
у него был из пяти блюд. Винсент, привыкнув в Сен-Реми к одной чечевице да
черному хлебу, спасовал уже после третьего блюда.
   - А теперь нам надо поработать! - воскликнул доктор. - Вы будете писать
мой портрет, Винсент; я буду позировать вот так, как сижу сейчас, хорошо?
   - Мне сначала надо бы узнать вас поближе, доктор, а то, боюсь,  портрет
выйдет очень поверхностный.
   - Ну что ж, возможно, вы правы, возможно, и  правы.  Но  что-нибудь  вы
все-таки напишете? Позвольте мне посмотреть, как  вы  работаете.  Мне  так
хочется посмотреть!
   - Я видел в саду место, которое стоило бы написать.
   - Чудесно! Чудесно! Сейчас  мы  поставим  вам  мольберт.  Поль,  вынеси
господину Винсенту мольберт в сад. Вы мне покажите это место, и  я  скажу,
писал ли его кто-нибудь из художников.
   Пока Винсент работал, доктор бегал вокруг  него,  размахивая  руками  и
выражая восторг, ужас, удивление. Винсент слышал за  своей  спиной  тысячу
советов, возгласов и всевозможных наставлений.
   - Да, да, это у вас  получилось  хорошо.  Вот,  вот,  красный  краплак.
Осторожнее! Вы испортите все дерево. Ага, сейчас в самый раз... Нет,  нет!
Хватит, оставьте в покое кобальт. Это вам не  Прованс.  Теперь,  по-моему,
хорошо!  Да,  да,  просто  прекрасно!  Осторожней,  осторожней,   Винсент.
Сделайте, пожалуйста, желтое пятнышко на этом цветке. Да, да,  вот  здесь.
Как сразу все оживает и играет! У вас прямо-таки животворная  кисть.  Нет,
нет! Умоляю вас, не надо! Легче, легче!  Не  так  энергично.  А,  да,  да,
теперь я понял. Merveilleux! [Восхитительно! (фр.)]
   Винсент терпел кривлянье и болтовню доктора, сколько хватило сил. Потом
он обернулся и сказал:
   - Дорогой друг,  вам  не  кажется,  что  такое  волнение  может  вредно
отразиться на вашем здоровье? Вы медик и должны знать, как  важно  держать
себя в руках и не волноваться.
   Но когда кто-ниб