ухом от этого потока чудес. И одним из них был маленький профессор. Через полчаса я попросил его проводить меня к выходу. Когда мы встали, я сказал: - Спасибо, сэр. Меня давно так не волновало соприкосновение с наукой - с тех пор, как я читал "Путешествие на корабле "Бигль". - Мы считаем, что это самая лучшая книга на свете. На лугу олени окружили нас, как будто все время нас дожидались. Они подталкивали меня и даже пихали из стороны в сторону. Я остановился и поговорил с ними по-французски. Галоп стоял в стороне и наблюдал. Когда мы пошли дальше, он сказал: - Со мной они так не делают, и даже со смотрителем - то есть гораздо меньше. Только с вами и с Элспет... Они знают, что у вас электрические руки. - Галоп! Галоп! Ты же ученый. Ты же знаешь, что этого не бывает. - Сэр, у природы много тайн, правда? Я не ответил. У выхода я спросил, не кажется ли ему, что сестре стало немного лучше. Он посмотрел на меня. Он старался не заплакать: - Они говорят, что ей скоро ехать в Бостон на операцию. Я попрощался с ним за руку, потом положил ему руку на плечо. - Да... Да... У природы много тайн. Спасибо за напоминание. - Я наклонился к нему и сказал: - Одну ты скоро увидишь. Твоей сестре станет лучше. Зарубите себе на носу, доктор Скил: зрение у вашей сестры в полном порядке и она может спуститься со ступенек вашей веранды, не теряя равновесия. На следующем занятии Элспет выглядела гораздо лучше. Она вызвалась продекламировать басню, которую выучила наизусть. Я взглянул на брата - понял ли он значение этого успеха. Он понял. Она сказала: - Галоп, скажешь мистеру Норту, о чем мы вчера решили попросить? - Мы с сестрой решили, что нам больше неохота читать басни... Нет, они нам очень нравятся, но теперь нам неохота... Нам кажется, они на самом деле не про животных; они про людей, а нам с сестрой не нравится, когда на животных... Он посмотрел на нее. Она сказала: - ...Смотрят как на людей. Мы перечли десять самых знаменитых басен и подчеркнули места, где Лафонтен на самом деле присматривается к лисице, к голубю и вороне... и оказалось, их очень мало. Нет, он замечательный, но вы велели Галопу читать Фабра. И мама выписала книги из Нью-Йорка - не знаю, читали ли мы что-нибудь лучше. Наступило молчание. С легким жестом, намекающим на самоустранение, я сказал: - Ну, чтобы читать Фабра, я вам не нужен. - Мистер Норт, мы с вами поступили не совсем честно. Галоп убедил маму попросить вас, чтобы вы с нами читали. Галоп хотел, чтобы я с вами познакомилась. Вообще-то мы хотим, чтобы вы просто приходили и разговаривали с нами. Вы не откажетесь? Мы будем делать вид, будто читаем Лафонтена. Я серьезно смотрел на них, по-прежнему с таким видом, как будто собираюсь встать. Она храбро добавила: - И он хочет, чтобы вы положили руки мне на голову. Он рассказал мне про Аду Николс. А у меня почти все время - такая боль... Вы положите мне руки на лоб? Галоп смотрел на меня еще напряженней, еще настойчивей. - Мисс Элспет, не годится мне это делать без разрешения вашей медицинской сестры. Как и прежде, она поманила мисс Чалмерс, и та подошла. Я встал и спустился с веранды на несколько ступенек. Я услышал слова мисс Чалмерс о том, что... "даме неприлично... не могу взять на себя ответственность за такое неподобающее поведение... Вы моя пациентка, и я не хочу, чтобы вы возбуждались... Но если вы настаиваете, вы должны спросить у своей матери. Если она спросит меня, я должна сказать, что решительно не одобряю... Мне кажется, эти занятия вам очень вредят, мисс Элспет". Мисс Чалмерс удалилась, кипя негодованием. Галоп встал и ушел в дом. Он долго отсутствовал. Я решил, что маме впервые рассказывают о происшествии с Адой Николс. Пока мы ждали, я спросил Элспет, в какой школе она училась и нравилось ли ей там. Она назвала один из самых знаменитых пансионов. - Все время надо помнить, как ты должна себя вести. Все равно что в клетке - дрессируют, чтобы ты стала дамой... как лошадей вальсу учат... В горах у тети Бенедикты можно встретить настоящего оленя, на воле. Когда олень прыгает, нет ничего на свете красивей, а эти олени никогда по-настоящему и не прыгали. Тут ни места, ни причины нет, чтобы прыгать, правда?.. Мистер Норт, вам когда-нибудь снится, что вы в тюрьме? - Да, снится. Хуже сна не придумаешь. - На будущий год отец хочет, чтобы меня, как у них говорится, "вывезли в свет". По-моему, это - не вывезти, а увезти от него. Девочки в школе рассказывали про рождественские и пасхальные каникулы - три бала в вечер и чаепития с танцами... молодые люди стоят стеной и все время на тебя смотрят. Как в зоопарке - правда? Только подумаешь об этом, и голова начинает болеть. А отец хочет, чтобы я звалась "графиней Скил". - А вы не пробовали о чем-нибудь думать, чтобы отогнать эти кошмары? - Я пробовала - о музыке... а потом о книгах, которые мы с Галопом читали, но... - Она приложила ладонь ко лбу. - Мисс Элспет, я не буду дожидаться разрешения вашей матери. Мисс Чалмерс живет в очень тесной клетке. Я положу вам руку на лоб. - И я встал. В этот миг появился Галоп. Он направился прямо к мисс Чалмерс и что-то ей сообщил; потом подошел к нашему столу: - Мама сказала, что вы можете приложить руки ко лбу Элспет на несколько минут. Что делать? Изображать шарлатана. Элспет закрыла глаза и опустила голову. Я поднялся и деловито сказал: - Пожалуйста, смотрите на небо, мисс Элспет, и не закрывайте глаза. Галоп, ты можешь приложить руки к правой стороне ее лба. - Сам я осторожно приложил ладони к левой стороне. Заглянув сверху в ее раскрытые глаза, я улыбнулся и сделал одновременно две вещи: усилием воли направил в кончики пальцев "некую энергию" и самым невыразительным тоном стал произносить: - Смотрите на облако... Постарайтесь почувствовать, как земля медленно поворачивается под нами... Ее руки потянулись к моим запястьям. Глаза у нее сами собой закрывались. Она улыбалась. Она прошептала: - Так умирают, да? Я умираю? - Нет, вы ощущаете, как поворачивается земля. Теперь говорите все, что придет на ум... Дайте мне правую руку. - Я сжал ее руку между ладонями. - Говорите все, что взбредет на ум. - О, mon professeur. Давайте уедем втроем. У меня есть деньги и украшения, которые мне подарили. У тети Бенедикты дом в Адирондакских горах. Она звала приезжать в любое время. Мы убежим тайком от всех. Галоп говорит, что не знает, как это устроить, но вдвоем вы бы придумали. Если меня отвезут в Бостон, меня там убьют. Я не боюсь умереть, но не хочу умирать по их правилам. Мистер Норт, я хочу умереть по-вашему. Разве нет у человека права умереть так, как он хочет? Я прервал ее, сжав ее руку посильнее: - Вы поедете в Бостон, но операцию отложат. Головные боли постепенно будут проходить. Остаток лета вы проведете в доме вашей тети Бенедикты. - Затем я заговорил по-французски: - Скажите, пожалуйста, только медленно: "Да, господин учитель". Помните: вас слушают облака, океан и деревья. Медленно: "Oui, monsieur le professeur". Затем громче: "Oui, monsieur le professeur!" Мы не шевелились целую минуту. Меня охватила непреодолимая слабость. Я сомневался, донесут ли меня ноги до двери и до велосипеда. Я снял руки с головы Элспет. Я сделал Галопу знак оставаться на месте и, шатаясь, побрел к выходу. Я мельком увидел мисс Чалмерс - она смотрела на свою пациентку, не двигаясь с места. Дворецкий и слуги смотрели из окна гостиной. Они проводили меня взглядом. Я два раза упал с велосипеда. На дороге мне трудно было держаться правой стороны. Прошли суббота и воскресенье. В понедельник, в одиннадцать часов утра я позвонил в дверь "Оленьего парка". Я был готов отказаться от работы, но хотел, чтобы меня уволили. В дверях дворецкий сообщил мне, что миссис Скил ждет меня на веранде. Я поклонился ей. Она протянула мне руку со словами: - Присядьте, пожалуйста, мистер Норт. Я сел, не сводя глаз с ее лица. - Мистер Норт, в первый раз, когда я вам звонила по телефону, я была не совсем откровенна. Я не сказала вам всей правды. Моя дочь Элспет тяжело больна. Последние месяцы мы каждые две недели возим ее в Бостон, к доктору Боско, на осмотр и рентген. Доктор опасается, что у нее опухоль в мозгу, но некоторые симптомы его озадачивают. Вы, наверно, заметили, что расстройства речи у нее нет, хотя ей больно, если она повышает голос. На зрение, ни чувство равновесия у нее не нарушены. У нее бывают выпадения памяти, но это можно объяснить бессонницей и лекарствами, которые ей дают. - Она держалась за подлокотники, словно за спасательный круг. - Доктор Боско решил оперировать ее на следующей неделе. Он хочет, чтобы в четверг она легла в больницу... Дочери кажется, что в этом нет нужды. Она убеждена, что вы способны ее вылечить... Конечно, ассистент доктора мог бы сделать ей укол и ее бы увезли в Бостон... как... как "мумию", по ее выражению. Она говорит, что будет сражаться с ним "как с драконом". Можете себе представить, какое это огорчение для всего дома. Я хмуро слушал ее. - Мистер Норт, я хочу обратиться к вам с просьбой не как наниматель, но как страдающая мать страдающего ребенка. Элспет говорит, что согласится поехать в Бостон "миром", если операцию отложат на две недели и если вы дадите обещание навестить ее там два раза. - Конечно, мадам, если врач разрешит. - Спасибо. Я уверена, что смогу это устроить; я должна это устроить. В вашем распоряжении будет машина с шофером - оба раза вас привезут и увезут. - Это лишнее. Я сумею сам добраться до Бостона и до больницы. Пожалуйста, запишите мне часы посещений и дайте письмо, чтобы меня пустили в больницу. Я пришлю вам отчет о моих расходах, включая оплату занятий, которые мне придется отменить. Кроме этих основных расходов, я никакого вознаграждения не хочу. Мне кажется, нам будет легче разговаривать, если с нами будет ваш сын Артур. - Да, можете на него рассчитывать. - Миссис Скил, после моего прошлого визита, в пятницу, у мисс Элспет повторялись приступы мигрени? - Ей стало гораздо лучше. Она говорит, что проспала всю ночь "как ангел". У нее улучшился аппетит. Но вчера ночью - в воскресенье - опять началась боль. Это было ужасно. Мне так хотелось позвонить вам. Но тут были мисс Чалмерс и наш ньюпортский врач. Они считают, что во всем виноваты вы. Они забывают, что это происходило множество раз, еще до того, как вы появились. И ее отец был здесь. Скилы из поколения в поколение почти не болели. Я думаю, что он мучается больше меня - ведь я выросла... среди... таких болезней. - Мы будем сегодня заниматься? - Она спит. Слава богу, уснула. - Когда она едет в Бостон? - Даже если операцию отложат - а я буду на этом настаивать, - она уедет в четверг. - Пожалуйста, передайте мисс Элспет, что я приду в среду и что навещу ее в Бостоне, когда вы скажете... Миссис Скил, звоните мне в любой час дня и ночи без колебаний. Днем меня трудно поймать, но я оставлю вам свое расписание с номерами телефонов, где меня можно найти. Вы и мисс Элспет должны набраться смелости не уступать тем, кто возражает против моих посещений. - Спасибо. - Мадам, хочу сказать еще одно. Артур - просто замечательный молодой человек. - Правда ведь? Правда? И мы рассмеялись, удивляясь самим себе. Тут в дверях появился джентльмен. Без сомнения - бывший граф Йене Скил Скилский. Он сказал: - Мэри, будь добра, перейди в библиотеку. Всякой глупости должен быть конец. Это - последний визит французского учителя в наш дом. Не соблаговолит ли французский учитель послать мне как можно скорее счет? Всего хорошего, сэр. Я лучезарно улыбнулся в лицо разгневанному хозяину. - Спасибо, - сказал я, поклонившись с видом служащего, которому предоставили долгожданный отпуск. - Всего хорошего, миссис Скил. Передайте, пожалуйста, мой сердечный привет вашим детям. - Я опять улыбнулся хозяину и поднял руку, как бы говоря: "Не трудитесь меня провожать. Я знаю дорогу". Только первоклассный актер, будучи выгнан из дома, может покинуть его так, как будто ему оказали великую милость - Джон Дрю, например; Сирил Мод; Уильям Жилетт. Я ожидал ночного звонка, поэтому сидел с книгой. Звонок раздался около половины второго. - Мистер Норт, вы сказали, что я могу вам позвонить в любой час. - Ну конечно, миссис Скил. - Элспет очень огорчена. Она хочет вас видеть. Ее отец разрешил. Я покатил к ним. Свет горел во всех окнах. Меня привели в комнату больной. Слуги, в крайнем смятении, но одетые так, как будто это был полдень, притаились в темных углах и за полуоткрытыми дверьми. Миссис Скил стояла в верхнем холле с врачом. Меня представили ему. Он был очень сердит и холодно пожал мне руку. - Доктор Эглстон разрешил мне вас вызвать. В отдалении я увидел мистера Скила, очень красивого и взбешенного. Миссис Скил приоткрыла дверь и сказала: - Элспет, милая, мистер Норт пришел тебя проведать. Элспет сидела в постели. В глазах ее горела ярость - должно быть, после долгой схватки с отцом и врачом. Я одарил улыбкой всех присутствующих. Мисс Чалмерс не было видно. - Bonsoir, chere mademoiselle [добрый вечер, дорогая барышня (фр.)]. - Bonsoir, monsieur le professeur [добрый вечер, господин учитель (фр.)]. Я обернулся и сказал деловитым тоном: - Я хочу, чтобы Галоп был с нами. Я знал, что где бы он ни был, он меня услышит. Он появился тут же. Поверх пижамы на нем был толстый халат с гербом его школы. На виду у зрителей я вынул часы и положил на столик возле кровати. По моему знаку Галоп распахнул дверь в холл и другую - в следующую комнату, где, наверное, кипела мисс Чалмерс. - Вам было плохо, мисс Элспет? - Да, немного. Я не позволила сделать мне это. Я повернулся к двери и спокойно сказал: - Все желающие могут войти. Я пробуду здесь пять минут. Я прошу только оставить за дверью свой гнев и страх. Вошла миссис Скил и села на стул в ногах у Элспет. Пожилая женщина, перебиравшая четки - должно быть, няня Элспет, - вошла с видом человека, бросившего вызов порядкам. По-прежнему перебирая четки, она стала в углу на колени. Я продолжал улыбаться во все стороны, словно это самый обыкновенный визит, а я - старый друг дома. Случай же был настолько из ряда вон выходящий, что слуги толпились у дверей и никто им не выговаривал. Некоторые даже вошли в комнату и остались стоять. - Мисс Элспет, когда я ехал на велосипеде по авеню, там не было ни души. Точно лунный пейзаж. Очень красиво. Я с нетерпением ждал встречи с вами. Я был слегка exalte [в восторженном состоянии (фр.)] и неожиданно для себя запел старую песню, которую вы должны знать: "Каменные стены - еще не темница, железные прутья - не клетка" [Р.Лавлейс (1618-1658); "Алфее; из тюрьмы"]. Эти строки, написанные почти триста лет назад, служили утешением тысячам мужчин и женщин - и вот мне тоже. А сейчас я вам что-то скажу по-китайски. Вы ведь помните, я вырос в Китае. Потом я переведу. И эл сань - с падающей интонацией. Сы. Цзи-дань-гао - с повышением. У - понижение тона - ли ту бэй. Ну ци фо нью. И так далее. - Первые семь слов - все, что я знаю по-китайски. Означают они: "Раз, два, три, четыре, курица - яйцо - пирожок". Мадемуазель, это значит: "Вся природа едина. Каждое живое существо тесно связано со всеми другими живыми существами. Природа хочет, чтобы каждое существо было совершенным представителем своего рода и радовалось дару жизни". Это относится и к рыбке Галопа, и к Жаклине, и к Байяру, и ко всем присутствующим, включая вас, Галопа и меня. - Это были не слова Конфуция или Мэн-цзы, а парафраза чего-то из Гете. Я наклонился к ней и заговорил тихим голосом: - Пусть вас отвезут в Бостон. Операцию будут откладывать и откладывать. Я приеду в Бостон не только навестить вас - я повидаюсь с доктором Боско. Он когда-нибудь был здесь, видел "Олений парк"? - Да. Видел. - Я скажу ему, что вы - как прекрасный олень в "Оленьем парке", но вам хочется выйти за железную ограду. Ваши головные боли - протест против этих прутьев. Я скажу доктору Боско, чтобы вас отправили к тете Бенедикте, где олени никогда не знали, что такое клетка. - Скажете? - О, да. - Конечно, скажете! А туда вы ко мне приедете? - Постараюсь. Но вокруг тридцатилетнего человека - клетки и клетки. Так помните: я приеду к вам в Бостон не один раз и все лето буду часто вам писать. У меня осталась одна минута. Я положу вам руку на лоб... всю дорогу домой мои мысли будут над вами, как рука, и вы уснете. Все стихло... Минута безмолвия на сцене - большой срок. - Dormez bien, mademoiselle [спокойной ночи, мадемуазель (фр.)]. - Dormez bien, monsieur le professeur [спокойной ночи, господин учитель (фр.)]. Руки у меня, возможно, не электрические, но публику наэлектризовать я могу. На этот раз я взял за образец Отиса Скиннера в "Семейной чести" по рассказу Бальзака. Двинувшись к выходу, я властно улыбнулся тем, кто был в комнате и за дверью: заплаканной миссис Скил, греческому хору слуг, объятых трепетом, рассерженному и уязвленному мистеру Скилу, доктору Эглстону и мисс Чалмерс, которая к ним присоединилась. Я вырос дюйма на два, на голове у меня возник щеголевато сдвинутый цилиндр. В руке появился короткий хлыст, которым я хлопнул по дверному косяку. Я был сама уверенность на грани наглости - полковник Филипп Бридо. - Всего доброго, леди и джентльмены. Всего доброго, Галоп, - Чарльз Дарвин надеется, что каждый из нас выполнит свой долг. - Да, сэр. - Всего вам доброго. - Я крикнул в комнату: - Всего доброго, мисс Элспет. "Каменные стены - еще не темница, железные прутья - не клетка". Пожалуйста, скажите: "Нет, не клетка!" - Non, monsieur le professeur! [Нет, господин учитель! (фр.)] - прозвенел ее голос. Я вышел, кланяясь налево и направо, и сбежал по лестнице, прыгая через две ступеньки и напевая "Хор солдат" из "Фауста". Надежда - продукт воображения. Отчаяние - тоже. Отчаянию слишком живо рисуются возможные беды; надежда - это энергия, и она побуждает ум испробовать все способы борьбы с ними. Пока я ехал на велосипеде в "Олений парк" - сквозь этот таинственный лунный ландшафт, - у меня возникла идея. Мы условились, что я приеду в больницу в следующую пятницу, в четыре часа. Я написал доктору Боско и попросил принять меня для пятиминутного разговора о его пациентке, мисс Элспет Скил. Я написал, что не раз имел счастье беседовать с его выдающимся коллегой и другом доктором де Мартелем из Американского госпиталя в Нейи под Парижем. Доктор де Мартель тоже был одним из трех величайших хирургов современности. Я никогда не встречался с этим знаменитым человеком, но надежда перепрыгивает препятствия. Впрочем, он оперировал одного моего друга - в возрасте шести дней. Кроме того, он был сыном романистки Жип (графини де Мартель), острой и наблюдательной писательницы. Доктор Боско встретил меня с радушием, которое тут же сменилось профессиональной бесстрастностью. На протяжении всего разговора за его спиной стояла секретарша с раскрытым блокнотом. - Ваша профессия, мистер Норт? - Я преподаю английский, французский, немецкий и латынь и обучаю детей теннису в ньюпортском казино. Не буду отнимать у вас время, доктор. Мисс Скил призналась мне, что боится уснуть: ее одолевают кошмары, будто она в клетке. Она погибает от культурного затворничества. - Простите? - Она незаурядная личность, с пытливым и смелым умом. Но на каждом шагу ее встречают табу и вето великосветского общества. Ее отец - ее тюремщик. Если бы я сейчас разговаривал с вашим другом, доктором де Мартелем, я бы сказал: "Доктор де Мартель, ваша замечательная мать не раз описывала эту историю. Она была за эмансипацию молодых женщин". - Вывод? - Доктор Боско, можно обратиться к вам с просьбой? - Только короче. - У Элспет Скил есть тетя Бенедикта - бывшая датская графиня Скил, - и у нее есть дом в Адирондакских горах, где олени бродят на свободе и даже лисы и медведи приходят и уходят, когда им заблагорассудится, где даже семнадцатилетняя девушка никогда не услышит жестокого, враждебного жизни слова. - Я с улыбкой поклонился: - Всего хорошего, доктор Боско. Всего хорошего, мадам. Я повернулся и вышел из комнаты. Перед тем, как дверь закрылась, я услышал его слова: "Будь я проклят!" Через несколько минут меня ввели в палату Элспет. Она сидела в кресле у окна, выходившего на реку Чарльз. Мать сидела рядом; брат стоял у кровати. Когда мы поздоровались, Элспет сказала: - Мама, сообщи мистеру Норту приятную новость. - Мистер Норт, операции не будет. Вчера доктор Боско осматривал Элспет. Он считает, что состояние, внушавшее нам тревогу, проходит само по себе. - Ну, великолепно! Когда вы возвращаетесь в Ньюпорт? - Мы вообще не возвращаемся в Ньюпорт. Я рассказала доктору Боско о доме моей золовки в горах, и он воскликнул: "Это то, что ей нужно!" Так что все мое представление, вся эта помпа и плутовство оказались ни к чему. Но я получил удовольствие. И улыбка Элспет, когда мы встретились глазами, была мне достаточной наградой. Улыбка говорила, что у нас есть общая тайна. Ничего не оставалось делать, как болтать о пустяках: о гребцах из Гарвардского университета, тренирующихся на реке; об отъезде к тете в конце недели; о чудесных здешних сестрах (из Новой Шотландии) - светская болтовня. Мысли мои начали блуждать. Для меня светский разговор - тесная клетка. В дверях появилась сестра. Она спросила: - Мистер Норт здесь? Я представился. - Звонила секретарь доктора Боско. Доктор будет здесь через несколько минут. Он просил, чтобы вы его подождали. - Я буду здесь. Дьявол! Это еще что? Наконец появился доктор. Он ничем не выдал, что мы с ним знакомы. Он заговорил с миссис Скил: - Миссис Скил, я думал о состоянии вашей дочери. - Да, доктор Боско? - Я считаю, что одного лета в Адирондакских горах мало и что целесообразно обеспечить ей более длительный отдых и перемену обстановки. Рекомендую отправить ее на восемь - десять месяцев за границу, и если можно - в горы. Есть у вас друзья или родственники в Швейцарских Альпах или в Тироле? - Конечно, доктор, мы знаем великолепную школу в Арозе - я могла бы отдать ее туда. Ты бы поехала, Элспет? - Ну, конечно, мама. - Взгляд ее скользнул и по мне. - Если вы будете мне писать. - Непременно будем, милая. А на рождественские каникулы я пришлю к тебе Артура. Доктор Боско, вы не будете так любезны написать мистеру Скилу, что решительно поддерживаете этот план? - Напишу. Еще раз здравствуйте, мистер Норт. - Здравствуйте, доктор Боско. - Миссис Скил, мистер Норт заслуживает медали. Он просил меня уделить ему пять минут. Он пришел ко мне и уложился в три. За всю мою долгую практику такого не бывало. Мистер Норт, я позвонил жене и сказал, что вы близкий друг нашего друга, доктора де Мартеля. Она любит Тьерри де Мартеля больше, чем меня. Она просила пригласить вас сегодня на ужин. - Доктор Боско, я солгал. Я никогда не встречался с доктором де Мартелем. Он обвел взглядом комнату и удивленно покачал головой. - Ну, все равно приходите. Мы не в первый раз принимаем лгунов. - Но я боюсь, доктор Боско, что вам будет неинтересно со мной разговаривать. - Як этому привык. Будьте любезны, в шесть тридцать ждите у входа в больницу. Я подчинился. Я слышал много рассказов о докторе Боско и понял, что получил не просто приглашение - приказ. Когда он вышел, миссис Скил сказала: - Это большая честь, мистер Норт. Элспет добавила: - Он очень вами заинтересовался, monsieur le professeur. Я рассказала про ваши руки, и как вы избавили меня от головных болей, и как чудесно помогли Аде Николс, и как, говорят, вылечили доктора Босворта от рака. По-моему, ему хочется узнать, _что именно_ вы делаете. Я вытаращил глаза от ужаса, от стыда, ДЬЯВОЛЬЩИНА, ПРОКЛЯТЬЕ!.. Мне надо было выйти из здания. Мне надо было остаться одному и подумать. У меня возникла игривая мысль - броситься в реку Чарльз. (Она слишком мелкая; кроме того, я прекрасно плаваю.) Я поспешно пожал руки Скилам - с выражениями благодарности и прочего и пожелал им весело отдохнуть в горах у тети Бенедикты. Галопу я шепнул: - Когда-нибудь ты будешь великим врачом, а пока учись вот так отдавать приказы. - Да, сэр. Два с половиной часа я ходил по улицам Бостона. В половине седьмого я ждал в указанном месте. К обочине подъехала скромная машина. Из нее вылез человек лет пятидесяти, похожий скорее на привратника, чем на шофера, и, перейдя тротуар, спросил меня, не я ли мистер Норт. - Да. Если не возражаете, я сяду впереди, с вами. Меня зовут Тед Норт. - Очень приятно. Я Фред Спенс. - Куда мы едем, мистер Спенс? - Домой к доктору Боско, в Бруклин. - Доктор Боско уже дома? - По пятницам, во второй половине дня он не оперирует. Он водит своих студентов по больнице и показывает пациентов. А в пять я за ним приезжаю и отвожу домой. В пятницу он любит пригласить кого-нибудь к ужину. Миссис Боско говорит, что никогда не знаешь, кого он притащит домой. В этом "притащит" слышался намек на бродячих собак и бездомных кошек. - Мистер Спенс, меня не приглашали ужинать. Мне приказали. Доктор Боско любит приказывать, да? - Да, к этому привыкаешь. У доктора характер тяжелый. Я привожу его в больницу к восьми тридцати и отвожу домой в полседьмого. Иной раз за всю дорогу слова не вымолвит. Иной раз без умолку говорит - всюду неполадки, никто ничего не понимает. Это он стал такой, как с войны вернулся. Любит, чтобы в десять гости уходили: ему еще надо все в дневник записать. - Мистер Спенс, у меня поезд в десять тридцать с Южного вокзала. Как мне туда попасть? - Доктор Боско распорядился отвезти вас в Ньюпорт или куда вам надо. - В Ньюпорт! Я буду вам очень обязан, если вы отвезете меня после ужина на Южный вокзал. В доме меня встретила миссис Боско - женщина могучих пропорций, любезная, но несколько вялая. - Доктор Боско просит вас к нему в кабинет. Он делает вам свой знаменитый "Старинный" коктейль. Сам он их не пьет, но любит делать для других. Надеюсь, вы не голодны - доктор не садится за стол раньше чем без четверти восемь. Днем, во всем белом, он был похож на худого римского сенатора; в темном костюме вид у него был более утонченный - скорее главного викария монашеского ордена. Он молча пожал мне руку и вернулся к своему занятию. Он готовил мне "Старинный". Мне померещился тигель, ступка, пестик, какие-то склянки - Парацельс с алхимическим варевом. Он ушел в это дело с головой. Меня не спросили, хочу ли я "Старинного", и не предложили сесть. - Попробуйте, - сказал он наконец. Напиток был действительно пряный и необычный. Хозяин повернулся и сел - с какой-то мыслью на уме, как будто и разговор был делом, требующим полной сосредоточенности. - Мистер Норт, почему вы представились другом доктора де Мартеля? - Мне казалось важным попасть к вам на несколько минут. Мне казалось, что вам надо знать одну из причин мигреней мисс Скил - причину, которой никто из домашних вам бы не объяснил. Мне казалось, что выдающийся врач должен знать своего пациента со всех сторон. С тех пор я выяснил, что вы уже рекомендовали ей уехать из дома и что мой визит был напрасным. - Нет, он открыл мне глаза на то, какую роль играет отец в ее угнетенном состоянии. - Он устало провел рукой по глазам. - В моей области мы часто склонны упускать из виду эмоциональную сторону анамнеза. Мы гордимся тем, что мы ученые, и не понимаем, как подступиться с наукой к таким материям, как эмоции... Вас, по-видимому, интересует как раз эта сторона дела. - Я прикинулся, будто не слышал его; но если доктор Боско намеревался о чем-то поговорить, то уклоняться было бесполезно. - Вы _занимаетесь_ врачеванием? - Нет. Нет, доктор Боско. Я никогда на врачевание не замахивался. Некоторые дети рассказывают всякую чепуху про мои "электрические" руки. Я этого не выношу. Я не желаю иметь к этому никакого отношения. Он пристально посмотрел на меня. - Я слышал, что благодаря вам доктор Босворт впервые за десять лет смог выйти из дома. - Доктор, прошу вас, не надо об этом. Я просто прибегнул к здравому смыслу. Он задумчиво повторил: - Здравому смыслу, здравому смыслу. А эта история про девочку Аду... Аду, как ее... которая ушиблась головой о столб? - Доктор, я мошенник. Я шарлатан. Но если у вас на глазах человек страдает, что вы делаете? Вы делаете, что умеете. - Так _что же_ вы делаете? Вы ее гипнотизировали? - Я в жизни не видел, как гипнотизируют. Я не знаю, что это такое. Я просто успокаивал ее и гладил ушибленное место. Потом я отнес ее к директору казино, у которого большой опыт в оказании первой помощи. Настоящего сотрясения не было. Через два дня она пришла на тренировку. - Если я позову сюда миссис Боско, вы расскажете всю историю выздоровления доктора Босворта? До обеда еще полчаса. - Там есть довольно неаппетитные, грубые подробности. - Миссис Боско привыкла к таким подробностям в моих рассказах. - Я ваш гость, - обескураженно сказал я. - Постараюсь выполнить ваше желание. Он опять налил мне и вышел из комнаты. Я услышал, как он зовет: "Люсинда! Люсинда!" (Это было не приглашение, а приказ.) Миссис Боско проскользнула в комнату и села у двери. Доктор уселся за письменный стол. "Ну ладно, - сказал я себе, - я им покажу". Я изложил подоплеку Почетного Караула, мою первую беседу с миссис Босворт, описал, как мы читали епископа Беркли, как постепенно обнаруживалось, что это "дом, где слышат стены", как семья пыталась убедить доктора Босворта, что он обречен и сходит с ума, описал мою поездку в Провиденс под видом шофера грузовика, покушение на мою жизнь. К концу рассказа доктор Боско закрыл лицо руками, но не от скуки. Когда я умолк, он сказал: - Мне никто ничего не рассказывает... Я специалист, которого приглашают под занавес. В дверях появился слуга. Миссис Боско сказала: - Ужин подан. Ужин был восхитительный. Доктор безмолвствовал. Миссис Боско спросила меня: - Мистер Норт, если вам не скучно, расскажите о своей жизни и интересах. Я не пропустил ничего: Висконсин, Китай, Калифорния, Оберлинский колледж, Йейл, Американская академия в Риме, школа в Нью-Джерси и, наконец, Ньюпорт. Упомянул я и о некоторых своих интересах и склонностях (_шамана_ опустил). - Люсинда, пить кофе я приглашу мистера Норта к себе в кабинет. Было без четверти десять. - Мистер Норт, я хочу, чтобы в конце лета вы приехали в Бостон. Я назначаю вас одним из своих секретарей. Вы будете сопровождать меня на обходах. Пациентам будет сказано, что я всецело вам доверяю. Вы будете регулярно их посещать. Вы будете докладывать мне интимные подробности биографии каждого из них и причины повышенных психологических нагрузок, если таковые имеются. Вам придется знать каждого из них по имени. Мне редко доводилось узнать имя моего пациента. А ваше как? - Теофил. - Ах да, помню. Прекрасное имя. Этимология его когда-то была для меня не только языковой реальностью. Жаль, что теперь это не так. Вы возвращаетесь в Ньюпорт сегодня? - Да. - Я условился с Фредом Спенсом, что он вас отвезет. - Это был приказ. - Вот пять долларов - дадите ему, когда приедете. Так вам уютнее будет ехать. На предложение мое сейчас ответа не давайте. Подумайте. Свяжитесь со мной через неделю, считая с нынешнего дня. Спасибо, что пришли. С миссис Боско я попрощался в передней. - Спасибо, что пришли, и спасибо вам за ваши умиротворяющие руки. Доктор не часто бывает так терпелив, как сегодня. Всю дорогу домой я проспал. У дома миссис Киф я уплатил Фреду Спенсу его гонорар и поднялся к себе. Через три дня я написал доктору Боско - с многочисленными реверансами, - что осенью еду в Европу и потому не смогу принять его предложение. Я полагал, что вся эта дурацкая история с шаманством кончилась, но через десять дней увяз в ней по уши. Мне нравилось мое жилище, но я редко в нем бывал. Работа все усложнялась, и многие вечера я проводил в Народной библиотеке, готовясь к занятиям. В полночь я находил под дверью записки от моей доброй хозяйки: "К вам заходили три дамы и джентльмен. Я разрешила им подождать у меня в гостиной, но в 10 часов мне пришлось их попросить. Своих фамилий и адресов они не оставили. _Миссис Дорис Киф_". В другую ночь - такая же записка о восьми посетителях. "Я не могу пустить в гостиную больше пяти посторонних. Я попросила их уйти. _Миссис Дорис Киф_". Наконец, в четверг вечером, когда я был дома, мне позвонил Джо (Святой Джо), дежурный по ХАМЛ. - Тед, что происходит? Тут двенадцать человек - в большинстве старухи - ждут вас в комнате для посетителей. Я сказал, что вы тут больше не живете. Я не мог дать ваш новый адрес, потому что вы мне самому его не дали... Вот, еще входят. Чем вы занялись - открыли бюро найма? Придите, пожалуйста, отошлите их и скажите, чтобы больше не приходили. Они каждый вечер понемногу приходят, но сегодня что-то особенное. У нас Христианская ассоциация молодых людей, а не приют для престарелых дам. Давайте сюда и отгоните ваше стадо. Я поспешил туда. Толпа уже не вмещалась в комнату для посетителей. Некоторых я узнал - слуги из "Девяти фронтонов", "Оленьего парка" и даже из дома миссис Крэнстон. Начались рукопожатия. - Ох, мистер Норт, совсем ревматизм замучил. - Ох, мистер Норт, так спина болит, что спать не могу, всю ночь ворочаюсь. - Мистер Норт, рука - поглядите! Утром час не могу разжать. - Леди и джентльмены, я не врач. Я не знаю азов медицины. Прошу вас обратиться к настоящему врачу. Стенания стали громче: - Ох, сэр, они только деньги берут, а ничего не помогают. - Мистер Норт, положите руку мне на колено. Бог вас вознаградит. - Сэр, нога. Шагу ступить не могу. Часть детства я прожил в Китае, и неизмеримые беды людские были для меня не внове. Что я мог сделать? Во-первых, очистить вестибюль. Я наложил руку там и сям; подержался за одну-другую лодыжку; крепко провел ладонью по чьим-то хребтам. Особенно я налегал на затылки. Я старался сделать пациентам _больно_ (они вскрикивали, зато сразу верили, что это "помогает"). Мягко подталкивая их к выходу, я накладывал ладонь на лбы, бормоча по-латыни первые строки "Энеиды". Затем я сказал: - Это - последний раз. Больше не приходите. Вы должны всегда ходить к своим врачам. Спокойной ночи, и благослови вас Бог. Вернувшись к миссис Киф, я рассеял толпу, собравшуюся и там. Я страшился воскресного вечера - и не зря. Подходя к "X", я еще издали увидел, что они опять собрались и привели новых; очередь тянулась из общежития на тротуар. Я собрал их всех вместе и устроил посреди улицы митинг. - Леди и джентльмены, я ничем не могу вам помочь. Я болен так же, как вы. У меня болит каждая косточка. Пожмем руки и пожелаем друг другу спокойной ночи. Я побежал обратно к дому миссис Киф, где тоже собралась толпа. Я распустил ее с теми же словами. Миссис Киф наблюдала за нами из окна. Когда посторонние ушли, она отперла мне дверь. - Ох, мистер Норт, я этого долго не выдержу. Я запираю дверь, а они ходят вокруг дома и стучат в окна, как будто они нищие, а я их в метель не пускаю погреться. Вот тут вам письмо принесли. "Дорогой мистер Норт, мне было бы очень приятно увидеться с Вами сегодня вечером в половине одиннадцатого. Ваш искренний друг _Амелия Крэнстон_". В половине одиннадцатого я прибыл на Спринг-стрит. Комнаты быстро пустели. Наконец не осталось никого, кроме миссис Крэнстон, мистера Гриффина и миссис Грант, ее главной помощницы по пансиону. Я сел рядом с миссис Крэнстон, которая казалась сегодня особенно крупной, приветливой и благодушной. - Спасибо, что пришли, мистер Норт. - Простите, что долго не появлялся. Расписание у меня с каждой неделей все плотнее. - Да, мне докладывали... в два часа ночи разъезжаете по Авеню на велосипеде, подкармливаете диких животных. - Миссис Крэнстон было приятно показывать свое всеведение. - Миссис Грант, будьте добры, скажите Джиму, чтобы принес напитки, которые я поставила в ледник. - Нам подали джин с содовой, а я уже знал, что это - признак чего-то необычайного. Она понизила голос: - У вас неприятности, мистер Норт? - Да, мадам. Спасибо вам за письмо. - Вы стали очень знамениты в определенных кругах. В четверг вечером и сегодня мои гости только о вас и говорили. Так или иначе, вы вернули к жизни доктора Босворта, и теперь он скачет по округе, словно пятидесятилетний парнишка. Так или иначе, вы избавили мисс Скил от головных болей. Слуги внимательно наблюдают за хозяевами, мистер Норт. Сколько пациентов вас ждало сегодня вечером? - Больше двадцати пяти в одном месте и десяток в другом. - Через неделю очередь вытянется на квартал. - Помогите мне, миссис Крэнстон. Я люблю Ньюпорт. Я хочу пробыть здесь до осени. Нет у меня "электрических" рук. Я мошенник и самозванец. В первый вечер я не мог выгнать их из здания. Вы бы видели их глаза - лучше быть мошенником и самозванцем, чем... жестоким. Я же не причинил им вреда, правда? - Положите руки на стол ладонями кверху. Она провела по ним кончиками пальцев и, глотнув джина, сказала: - В вас что-то есть, я сразу это поняла. Я поспешно спрятал руки. Она продолжала ровным голосом с обычной спокойной улыбкой: - Мистер Норт, даже у самых счастливых и здоровых женщин - а нас таких мало - где-то сидит постоянный страх перед болезнью. Страх. Даже когда они не думают об этом, они об этом думают. У большинства мужчин не так: вы думаете, что будете жить вечно. Вы думаете, что будете жить вечно, мистер Норт? - Нет, мадам, - ответил я с улыбкой. - Я скажу: "Руки я обе грел у жизни очага; угаснет он, и я готов к уходу" [из стихов английского поэта У.-С.Лендора (1775-1864)]. Но перед уходом я хотел бы повидать Эдвину. Она посмотрела на меня с удивлением: - Странно, что вы об этом заговорили. Эдвина вернулась из плавания. Она уже неделю в Нью-Йорке, занимается приготовлениями к здешнему осеннему сезону. Генри Симмонс поехал за ней в Нью-Йорк. Я жду их сегодня вечером. Эдвина о вас все знает. - Обо мне?! - Да, да. Неделю назад я ей написала о ваших затруднениях. И она сразу ответила. Ведь это она придумала, как вам выпутаться из этой истории. А мы с Генри Симмонсом все организовали. - Она взяла со стола конверт и помахала им у меня перед носом, как костью перед собакой. - О, миссис Крэнстон! - Но сперва еще два слова о вашем новом положении в Ньюпорте. У женщин никогда нет полного доверия к врачам. Женщины и религиозны, и суеверны. Им непременно подавай чудо. Вы - новейший чудотворец. В городе много массажистов, знахарей и шептунов. У них есть патенты, и они берут деньги за лечение. Слава о вас пошла оттого, что вы не берете. Вы внушаете доверие - гораздо больше, чем любой врач. Если ты врачу платишь, ты покупаешь право его критиковать, словно он обыкновенный торгаш. А чуда купить нельзя, это всем известно, - вот почему вы чудотворец. Что-то не видно, чтобы доктор Босворт или Скилы подарили вам автомобиль или хотя бы золотые часы, - а ведь подумать только, что вы для них сделали! _Вы все так же ездите на велосипеде!_ Мне не нравился этот разговор. Я не мог отвести глаз от конверта. Я только облизывался на эту косточку. Я понимал, что миссис Крэнстон меня дразнит, может быть, наказывает за то, что я не прибег к ее помощи раньше, за то, что так долго не появлялся в ее доме. Я опустился на одно колено: - Миссис Крэнстон, простите меня, пожалуйста, за то, что я так долго не приходил. Я вам стольким обязан. Она рассмеялась и накрыла ладонью мою руку. Благополучные женщины любят прощать, когда их просят. - В этом конверте лежит документ. Не официальный, но выглядит официально. На нем сургуч и ленточки, и написан он на бланке медицинской организации, которая давным-давно влилась в другие. - Она вынула его и положила передо мной: "Всем заинтересованным лицам: мистер Т.Теофил Норт, проживающий в Ньюпорте, штат Род-Айленд, не имеет права оказывать медицинскую помощь какого бы то ни было рода и характера, за исключением случаев, когда пациент может представить ему письменное разрешение врача, официально зарегистрированного в этом городе. Канцелярия Инспектора здравоохранения, ...числа августа месяца, 1926 года". - Миссис Крэнстон! - Подождите, в конверте есть еще один документ. "Настоящим мистеру Т.Теофилу Норту, проживающему в Ньюпорте, штат Род-Айленд, дается разрешение на один визит, длительностью не свыше получаса, к мисс Лизелотте Мюллер, проживающей по адресу: Спринг-стрит, N... для оказания ей помощи и поддержки по его собственному усмотрению". Подписано было весьма уважаемым городским врачом и датировано вчерашним днем. Я уставился на нее: - Мисс Мюллер живет здесь? - Вы можете зайти к ней сейчас? Этот дом на самом деле - три дома. Третий и четвертый этажи в этом крыле заняты под лазарет для очень старых женщин. Они всю жизнь работали прислугами, и многих бывшие хозяева хорошо обеспечили. Большинство из них не могут одолеть и одного марша лестницы, но у них есть терраса, чтобы погреться на солнышке в хорошую погоду, и для любой погоды - общие комнаты. Кое-что там будет мучительным для глаз и обоняния, но вы нам рассказывали о своей жизни в Китае, так что опыт у вас есть. - Тут я услышал ее отрывистый, похожий на всхрап смешок. - Вы усвоили истину, что жизнь по большей части тяжела, а последние годы - в особенности. Вы не наивный юнец, мистер Норт. Мужчины редко заходят в лазарет - иногда доктор, пастор, католический священник или родственник. У нас правило - во время таких посещений дверь в палату приоткрыта. Я отправляю вас наверх с моей помощницей и подругой миссис Грант. Я тихо спросил: - Вы мне что-нибудь расскажете о мисс Мюллер? - Тетя Лизелотта родилась в Германии. Она была одиннадцатым ребенком в семье пастора и в семнадцать лет через бюро найма приехала в Америку. Она работала няней в одной семье, очень уважаемой и здесь и в Нью-Йорке, и вырастила три поколения. Она купала и одевала всех этих детишек, целый день была при них, шлепала их по попкам и вытирала эти попки и присыпала. А к ней я потому вас позвала, что она была добра ко мне и много помогала, когда я была молодой, одинокой и напуганной. Она пережила всех своих родственников за границей, которые могли бы принять в ней участие. В доме, где она работала, ее очень любили, но человек она строгий, суровый и, кроме меня, мало с кем дружила. Она в здравом уме; она видит и слышит, но ее мучают ревматические боли. Боли, наверно, невыносимые - она не из тех, кто жалуется. - А если у меня ничего не получится, миссис Крэнстон? Она пропустила вопрос мимо ушей. И продолжала: - Подозреваю, что слава о вас дошла и туда. У наших жильцов много друзей в лазарете. Вести о чудесах разносятся быстро... Миссис Грант, познакомьтесь, пожалуйста, с мистером Нортом. - Здравствуйте, мистер Норт. - Миссис Грант, сегодня мы, наверное, будем говорить по-немецки. Вы знаете немецкий? - Ну, что вы. Ни слова. - Миссис Крэнстон, после таких сеансов я очень слабею. Если Генри Симмонс вернется до того, как я спущусь, попросите его подождать меня и проводить домой. - Конечно. Я думаю, Эдвина и Генри Симмонс скоро будут здесь. Эдвина тоже хотела, чтобы вы навестили тетю Лизелотту. Я был ошеломлен. В который раз я убеждался: счастлив тот, кому помогают женщины, в фольклоре называемые "ведуньями". Это - урок "Одиссеи". Но, подшед ко вратам крепкозданным прекрасного града, Встретил он дочь светлоокую Зевса богиню Афину В виде несущей скудель молодой феакийския девы. С миссис Грант я поднялся наверх. Женщины, встречавшиеся нам на лестничных площадках и в коридорах, опускали глаза и прижимались к стене. На третьем и четвертом этажах все носили одинаковые халаты в серую и белую полоску. Миссис Грант постучала в приоткрытую дверь и сказала: "Тетя Лизелотта, вас пришел проведать мистер Норт", затем села в углу, сложила руки и опустила глаза. - Guten Abend, Fraulein Muller [добрый вечер, фрейлейн Мюллер (нем.)]. - Guten Abend, Herr Doktor [добрый вечер, господин доктор (нем.)]. Тетя Лизелотта высохла как скелет, но ее большие карие глаза были ясными. Она с трудом могла повернуть голову. На ней был вязаный чепец, на плечах - шарф. Белье и сама комната были безукоризненно чистые. Я продолжал по-немецки: - Я не доктор и не пастор - просто друг миссис Крэнстон и Эдвины. - Я не знал, что скажу дальше. Я прогнал все мысли. - Можно узнать, где вы родились, тетя Лизелотта? - Под Штутгартом, сэр. - А! - сказал я с радостным удивлением. - В Швабии! - Об этой области я знал только то, что там родился Шиллер. - Я потом хочу посмотреть эти фотографии на стенах. Простите, я возьму вас за руку. - Я взял ее прозрачную руку в обе ладони и опустил все три руки на покрывало. Я сосредоточивал всю "энергию", какая была в моем распоряжении. - Я очень плохо говорю по-немецки, но какой это чудесный язык! Насколько Leiden, Liebe, Sehnsucht красивее, чем "страдания", "любовь" и "желание"! - Я медленно повторил немецкие слова. По руке ее пробежала дрожь. - А ваше имя "Лизелотта" - вместо Елизавета-Шарлотта! И уменьшительные: Mutterchen, Kindlein, Engelein. - У меня возникло побуждение незаметно придвинуть наши руки к ее колену. Ее глаза были расширены и глядели в стену напротив. Она глубоко дышала. Подбородок у нее подергивался. - Я вспоминаю немецкие стихи, которые знаю благодаря музыке Баха: "Ach, Gott, wie manches Herzeleid" и "Halt' im Gedachtnis Jesum Christ", "Gleich wie der Regen und Schnee vom Himmel fallt..." ["О боже, как многи сердечные муки...", "В памяти храни Иисуса Христа", "Подобно тому, как дождь и снег падают с неба..." (нем.)]. Слова можно перевести, нельзя перевести то, что слышим мы, любящие язык. - Я вспомнил и продекламировал другие. Я дрожал, потому что в голове у меня звучала музыка Баха, в которой присутствует некая множественность - как в волнах и поколениях. Я слышал шаги на цыпочках в коридоре, но поначалу - без шепота. За дверью уже собирался народ. Подозреваю, что обычай убавлять на ночь свет был нарушен в связи с моим приходом. Я осторожно убрал руки, встал и пустился осматривать комнату, останавливаясь перед картинками. Я задержался перед двумя силуэтами - вероятно, столетней давности - ее родителей. Я взглянул на нее и кивнул. Она провожала меня взглядом. Выцветший голубоватый снимок тети Лизелотты с двумя детскими колясками в Центральном парке. На всех фотографиях - сперва счастливой молодой женщиной с широким простым лицом, затем женщиной средних лет, со склонностью к полноте - она была в форменном платье, напоминающем наряд наших дьякониц, и в чепце с широкой муслиновой лентой, завязанной под подбородком. Обувалась она в тяжелые "гигиенические" туфли, вызывавшие, наверно, тихий смех на протяжении всей ее долгой жизни. Тетя Лизелотта в старинном кресле на колесах, в ногах у нее дети - и выцветшими чернилами: "Остенде, 1880". Германский кайзер с супругой в окружении большой группы на палубе яхты; сбоку - тетя Лизелотта с младенцем на руках, рядом - ее маленькие воспитанники. Словно про себя я произнес: - Их Императорские Величества всемилостиво изъявили желание, чтобы я представил им мисс Лизелотту Мюллер, высоко ценимого друга нашего дома. Киль, тысяча восемьсот девяностый год. Тетя Лизелотта на Скалистой аллее в Ньюпорте - конечно, с детьми. Фотография свадьбы - невеста, жених и Лизелотта: "Нянюшке от Берти и Марианны, с любовью. Июнь 1909". Я произнес вслух по-английски: - Ты и на папиной свадьбе была, правда, тетя Лизелотта? Снимки в детской. - "Няня, можно мы пойдем сегодня за ракушками?" - "Няня, прости меня, что я баловалась утром с галошами..." - "Няня, когда мы ляжем, ты нам расскажешь про ковер-самолет?" Все мои движения были медленны. При каждой импровизации я глядел ей в глаза. Снова сев на стул, я прислонил наши три руки к ее колену. Она закрыла глаза, но тут же широко раскрыла - то ли в сильной тревоге, то ли от удивления. Люди, собравшиеся в коридоре, толпились в дверях. Слышны были вздохи и стоны, стук палок. Старуха на костылях потеряла равновесие и упала ничком на пол. Я не обратил на нее внимания. Подошла миссис Грант, подняла ее с пола и с помощью других вывела из комнаты. Во время этого переполоха другая женщина, не пациентка, вошла в комнату и заняла место миссис Грант. Тетя Лизелотта отняла руку и поманила меня, чтобы я наклонился поближе. Она сказала по-немецки: - Я хочу умереть... Почему Бог не дает мне смерти? - Тетя Лизелотта, вы ведь помните слова, - Бах написал на них музыку, - "Gottes Zeit ist die allerbeste Zeit" ["Божий срок - самый лучший срок" (нем.)]. Она повторила слова: - Ja... Ja... Ich bin mude. Danke, junger Mann [Да... да... Я устала. Спасибо, молодой человек (нем.)]. Я с трудом встал. Едва не засыпая от усталости, я поискал глазами миссис Грант. Взгляд мой упал на женщину, занявшую ее место, - на лицо, которое было одним из девяти самых дорогих лиц в моей жизни, хотя жизнь свела нас совсем ненадолго. Она поднялась с улыбкой. Я сказал: - Эдвина! - И по моим щекам потекли слезы. - Теофил, - сказала она, - ступайте вниз, я здесь побуду. Генри ждет вас. Дорогу найдете? Прислонясь к двери, я услышал голос Эдвины: - Тетя, милая, где болит? - Не болит... нигде. Я хотел выйти на лестницу, но путь был прегражден. Глаза у меня слипались; мне хотелось лечь на пол. Я медленно брел, словно через поле пшеницы. Мне приходилось отрывать чьи-то руки от моих рукавов, от пол пиджака, даже от щиколоток. Между третьим и вторым этажом я сел на ступеньку, прислонил голову к стене и уснул. Не знаю, долго ли я спал, но сон освежил меня, а когда я проснулся, рядом сидела Эдвина. Она взяла меня за руку: - Вам лучше? - Да, да. - Скоро двенадцать. Они нас будут искать. Давайте спустимся. Вы можете двигаться? Пришли в себя? - Да. Я, кажется, долго спал. Совсем отдохнул. На площадке второго этажа под лампой, где мы могли разглядеть друг друга, она сказала: - Вы способны выслушать хорошую новость? - Да, Эдвина. - Минут через пять после вашего ухода тетя Лизелотта умерла. Я улыбнулся и хотел сказать: "Я ее убил", но Эдвина закрыла мне рот ладонью. - Я немного понимаю по-немецки, - сказала она. - "Ich bin mude. Danke, junger Mann". В гостиную на первом этаже мы вошли вместе. - Долго вас не было, - сказала миссис Крэнстон. - Миссис Грант рассказала мне, как все кончилось... Вы сотворили ваше последнее чудо, доктор Норт. - Я провожу вас до дома, дружище, - сказал Генри. Я попрощался с дамами. Когда я был в дверях, миссис Крэнстон меня окликнула: - Мистер Норт, вы забыли конверт. Я вернулся и взял его. И с поклоном сказал: - Спасибо вам, милостивые государыни. По дороге домой, воспрянув духом благодаря доброму приятелю Генри и тому, что у меня появился новый друг - Эдвина, я вспомнил одну свою теорию, которую долго и с удовольствием проверял на практике, - теорию "Созвездий": у человека должно быть три друга-мужчины старше его, три - примерно его возраста и три - младше. У него должно быть три старших друга-женщины, три - его лет и три - моложе. Этих дважды девять друзей я называю его Созвездием. У женщины тоже должно быть свое Созвездие. Дружба эта не имеет ничего общего со страстной любовью. Любовь-страсть - чудесное чувство, но у нее свои законы и свои пути. Ничего общего не имеют с этой дружбой и семейные связи, у которых свои законы и свои пути. Редко (а может быть, и никогда) все эти восемнадцать вакансий бывают заполнены одновременно. Остаются пустые места; у некоторых многие годы - или всю жизнь - бывает лишь один старший или младший друг, а то и ни одного. Зато какое глубокое удовлетворение мы испытываем, когда заполняется пробел, как в тот вечер - Эдвиной. ("И я возликовал, как Звездочет, когда на круг свой выйдет новая планета" [Дж.Китс (1795-1821). "При первом чтении чапменского Гомера"].) За эти месяцы в Ньюпорте я приобрел одного надежного старшего друга - Билла Уэнтворта; двух друзей моего возраста: Генри и Бодо; двух молодых друзей: Мино и Галопа; двух старших друзей-женщин: миссис Крэнстон и (хотя виделись мы редко) синьору Матера; двоих примерно моего возраста: Эдвину и Персис; двух младших: Элоизу и Элспет. Но нельзя забывать, что мы сами принадлежим к чужим Созвездиям и это частично возмещает неполноту наших. Я, несомненно, был младшим другом, необходимым доктору Босворту, хотя такой эгоцентрик никак не мог удовлетворить мою потребность в старшем друге. От прежнего "Рипа" Ванвинкля и даже от Джорджа Грэнберри остались только тени (проба - смех; запасы смеха в них иссякли или стали мертвым грузом). Надеюсь, что я был старшим другом в Созвездии Чарльза Фенвика, но он мучительно пытался дорасти до своего возраста, и эта борьба мало что оставляла для свободного обмена дружбой. Конечно, это весьма причудливая теория; не надо принимать ее слишком буквально, но и не стоит отвергать с порога... В конце лета я встретил в казино Галопа. Как всегда, мы чинно обменялись рукопожатиями. - Галоп, есть у тебя минута присесть со мной вот тут на галерее? - Да, мистер Норт. - Как поживает твоя семья? - Очень хорошо. - Когда сестра и мама уезжают в Европу? - Послезавтра. - Передай, пожалуйста, что я им желаю счастливого пути. - Передам. Приятное молчание. - Ты уже не заканчиваешь каждую фразу "сэром", а? Он поглядел на меня с выражением, которое я не раз наблюдал у него и определил как "внутреннюю улыбку". - Я сказал отцу, что американские мальчики называют отца "папой". - Неужели сказал? Он очень рассердился? - Он поднял руки вверх и сказал, что мир трещит по всем швам... С утра я первый раз называю его "сэр", а потом больше - папой. - Ему это еще понравится. Приятное молчание. - Ты решил, кем ты хочешь быть? - Я буду врачом... Как вы думаете, мистер Норт, доктор Боско еще будет учить, когда я поступлю в университет? - А почему бы и нет? Он совсем не старый. А ты способный ученик. Через класс или два перескочишь. Я знаю студента, который недавно кончил Гарвард в девятнадцать лег... Так ты хочешь стать нейрохирургом, а?.. Что ж, это одна из самых трудных профессий на свете - тяжелая физически, тяжелая умственно, тяжелая для души... Домой приходишь ночью, усталый, после четырех- или пятичасовой операции - да и не одной! - на волоске от смерти... Женись на спокойной девушке. Чтобы она смеялась не вслух, а про себя, как смеешься ты... У многих знаменитых нейрохирургов есть побочные увлечения, чтобы забыться, когда ноша становится непосильной, - вроде музыки или собирания книг по истории медицины... Многим знаменитым хирургам приходилось возводить стену между собой и пациентами. Чтобы _свое_ сердце уберечь. Постарайся не делать этого. Когда говоришь с пациентом, держись к нему поближе. Потрепи его по плечу и улыбнись. Вам ведь вместе идти долиной смертной тени - понимаешь, что я хочу сказать?.. Великий Доктор Костоправ часто... Тебя не обидит такое прозвище? - Нет. - Великий Костоправ часто бывает склонен замкнуться в себе. Чтобы сберечь энергию. Становится слишком властным или чудаковатым - верный признак одиночества. Подбери себе друзей - мужчин и женщин, разного возраста. Ты не сможешь уделять им много времени, но это не важно. Ближайший друг доктора Боско живет во Франции. Они видятся раз в три-четыре года, на конференциях. Сбегают и заказывают где-нибудь роскошный ужин. Великие хирурги часто - великие гурманы. А через полчаса оказывается, что они уже хохочут... Ну, мне пора идти. Мы чинно обменялись рукопожатиями. - Всего хорошего, Галоп. - И вам тоже, мистер Норт. 13. БОДО И ПЕРСИС Эту главу можно было бы назвать "Девять фронтонов - часть вторая", но удобнее оказалось поместить ее среди последних глав. Поэтому она выпадает из хронологической последовательности. События, о которых будет речь, произошли после поездки с доктором Босвортом и Персис в "Уайтхолл" епископа Беркли (когда я объяснил, что Бодо - не охотник за приданым, а сам - приданое) и перед моим последним посещением "Девяти фронтонов" (и грозным ультиматумом миссис Босворт: "Папа, либо это чудовище покинет дом, либо я!"). Я еще не нашел квартиры. Я пока живу в ХАМЛ. По понедельникам вечера у меня были свободны. Как-то в понедельник, поужинав в городе, я часов в восемь вернулся в "X". Дежурный подал мне письмо, которое лежало в моем ящике. Тут же, возле конторки, я открыл и прочел его. "Уважаемый мистер Норт, я часто катаюсь по вечерам. Мне бы хотелось, чтобы завтра вечером Вы составили мне компанию - если не слишком устанете после чтения с дедушкой. Ваш велосипед можно положить на заднее сиденье, а потом я отвезу Вас домой. У меня к Вам неотложный разговор. Отвечать на это письмо не надо. После занятий я буду ждать Вас у двери "Девяти фронтонов". Ваша _Персис Теннисон_". Я сунул письмо в карман и направился было наверх, но дежурный меня остановил: - Мистер Норт, тут вас джентльмен дожидается. Я обернулся - ко мне шел Бодо. Я никогда не видел у него такого строгого, напряженного лица. Мы пожали друг другу руки. - Grub Gott, Herr Baron [здравствуйте, господин барон (нем.)]. - Lobet den Herrn in der Ewigkeit [благослови вас господь (нем.)], - ответил он без улыбки. - Теофил, я пришел попрощаться. Есть у вас час для разговора? Я хочу слегка напиться. - Я готов. - Машину я оставил на углу. У меня две фляги со шнапсом. Я пошел за ним. - Куда мы? - К Доэни, у общественного пляжа. Нужен лед. Шнапс - лучше всего холодный. Машина тронулась. Он сказал: - По своей воле больше ни за что не приеду в Ньюпорт. - Когда вы уезжаете? - Завтра Венеблы дают в мою честь небольшой ужин. Когда гости разойдутся, я сяду в машину и буду ехать всю ночь до самого Вашингтона. Мрачность его ощущалась в кабине как тяжелый груз. Я молчал. Доэни держал "сухой" бар, то есть не подавал запрещенных напитков. Шторы на окнах не опускались. Гости могли приносить с собой. Бар был приветлив, как сам мистер Доэни, - и пустовал. Мы сели у открытого окна, попросили две чашки и льду. Поставили в лед и чашки, и фляги. Бодо сказал: - Дании, мы пройдемся по берегу, пока он стынет. - Хорошо, мистер Штамс. Мы перешли дорогу и, увязая ногами в песке, направились к пляжному павильону, закрытому на ночь. Я следовал за ним, как ученая собака. Бодо поднялся по лестнице на веранду и прислонился спиной к столбу. - Сядьте, Теофил; я хочу немного подумать вслух. Я подчинился. На Бодо было тяжело смотреть. В наше время принято считать, что взрослые мужчины не плачут. Сам я слезлив, но не рыдаю. Я плачу от музыки, плачу над книгами и в кино. Никогда не рыдаю. Я рассказывал в седьмой главе, как Элберт Хьюз - не совсем, правда, взрослый мужчина - плакал словно младенец и как это меня раздражало. В колледже у меня был приятель, которого чуть не исключили из университета за плагиат: он напечатал чужой рассказ в студенческом журнале, где я был редактором. Отец его был священник. Дело пахло страшным скандалом и позором, которые испортили бы ему жизнь. Может быть, стоило бы рассказать эту историю отдельно. Зрелище его унижения было тем более сокрушительным, что обманул он без всякого умысла. А в форте Адамс я знал солдата, попавшего в армию с фермы в Кентукки. Он никогда не уезжал от родителей, от восьми своих братьев и сестер, от своей хибарки с земляным полом дальше центра округа ("До армии я и башмаки-то носил только по воскресеньям; мы с братом их по очереди носили - в церковь"). Рыдал от тоски по дому. В Американской академии в Риме я вынул из петли приятеля, который хотел повеситься в ванной, потому что подхватил венерическую болезнь, - он рыдал от ярости. В мире полным-полно страданий, и малая, но важная часть их не так уж обязательна. Состояние Бодо было другое - безмолвное, без слез, окаменелое. Даже при рассеянном свете звезд я видел, что зубы у него стиснуты и желваки побелели; взгляд его был устремлен не на меня и не на стену за моей спиной. Он был направлен внутрь. Вот твой ближайший друг - ну, пусть один из двух ближайших, вместе с Генри Симмонсом, - доведен до крайности. Как тут не задуматься. Наконец он заговорил: - Сегодня я заехал попрощаться в "Девять фронтонов". Я носился с дурацкой идеей, что могу - мог бы вообще - сделать Персис предложение. В этот раз она была немного оживленней, чем обычно, но кто из нас не вздохнет с облегчением, если человек, нагоняющий на тебя смертную скуку, пришел попрощаться. Дед же ее, наоборот, впервые отнесся ко мне с интересом: хотел поговорить о философии и о философах; не отпускал меня... Я ее не понимаю... Я могу понять, если я не нравлюсь женщине, но если я не вызываю совсем никакой реакции, этого я понять не могу - только вежливость, только уклончивость и хорошие манеры... Сколько часов мы провели вместе. Нас нарочно сводили - и миссис Венебл, и миссис Босворт, и еще человек пять. Нам _приходилось_ разговаривать. Конечно, я приглашал ее пообедать, но на этом острове приличного места нет, кроме чертова "Мюнхингер Кинга", а она говорит, что не любит обедать в общественных местах. Поэтому мы разговаривали на званых обедах. Всякий раз меня потрясает то, что она не только очень красивая женщина, но и редкостный человек. Она все знает о музыке, о живописи и даже об _Австрии_. Говорит на трех языках. Все время читает. Она танцует, как Аделина Жене, и, говорят, поет прекрасно. А главное, я чувствую в ней громадный запас жизни и любви... и жизни. Я ее люблю. Люблю. А она как будто даже не замечает, что я живое, дышащее и, может быть, любящее человеческое существо. Разговоры, разговоры - и хоть бы искорка чего-то. Вы знаете, как я люблю детей, - и дети меня любят. Я завожу разговор о ее трехлетнем сыне, но и тут - хоть бы искорка... Иногда мне хочется, чтобы она выказала раздражение или прямо антипатию; сказала грубость. Я наблюдаю за ней на вечерах: она такая же со всеми мужчинами... Может быть, она горюет о муже, - но траур давно кончился; может быть, она кого-нибудь любит; может быть - вас. Нет, пока не перебивайте! Я уезжаю из Ньюпорта навсегда. Я вычеркиваю Персис из мыслей и сердца. Я отвергаю то, чего мне никогда не предлагали. Пойдемте посмотрим, остыл ли шнапс. Мы вернулись за столик. Он вытащил флягу и чашки из ведерка и налил. Мы обменялись сердечным "Zum Wohl!" [Твое здоровье! (нем.)] и выпили. - Тед, я давно хотел рассеять одно недоразумение. Когда я вам сказал у Флоры Диленд, что я охотник за приданым, вы, наверно, сочли меня мелким прощелыгой, как у вас говорят. Нет, не отвечайте, пока не дослушаете. До того как мы расстанемся, я хочу, чтобы вы мне все сказали начистоту и без церемоний. Положение таково: я глава семьи. Отца состарила и разорила война. Старший брат уехал в Аргентину и торгует автомобилями. Он отказался от титула и принял аргентинское подданство, чтобы наладить дело. У него семья, он не может посылать много денег в Schlob [замок (нем.)], да и родители этого не хотят. Мать оказалась отличной хозяйкой. Летом и особенно зимой она пускает пансионеров. Соседние лыжные курорты привлекают все больше и больше народу. Но работа тяжелая, а доходы маленькие. Замок все время нужно ремонтировать - то крыша, то канализация, то отопление. Попытайтесь это себе представить. У меня три сестры - просто ангелы. Но dots [приданого (фр.)] за ними нет, а я должен и хочу прилично и счастливо выдать их за людей их круга. Юридически замок мой; морально и семья - на мне. Zum Wohl, Bruder! [Твое здоровье, брат! (нем.)] - Zum Wohl, Bodl! [Твое здоровье, Бодо! (нем.)] - В течение года я женюсь. В Вашингтоне мне все время сватают невест - красивых, очаровательных девушек с осязаемыми pecunia [деньгами (лат.)]. Я выбрал двух - любую из них я сумею полюбить и сделать счастливой. Мне давно пора жениться. Я хочу, чтобы мои дети застали моих родителей; я хочу, чтобы мои родители успели увидеть моих детей. Мне нужен _дом_... У меня уже два года роман с замужней женщиной, она хочет развестись с мужем и выйти за меня, но я не могу отвезти ее к моим родителям: она два раза была замужем. Она прекрасно воспитана и первый год была прелестна, но теперь все время плачет. И мне надоели маленькие загородные гостиницы, надоело регистрироваться под дурацкими фамилиями. И еще - я католик; мне бы надо... постараться... быть хорошим католиком. Тут впервые на глазах моего друга показались слезы. - Zum Wohl, Alter [твое здоровье, старина (нем.)]. - Zum Wohl, Bursche [твое здоровье, парень (нем.)]. - Так что в течение года я женюсь на девушке с состоянием. Могу я считать это выполнением сыновнего долга или все равно я прощелыга? - Я протестант, Бодо. Мой отец и мои предки с величественным видом объясняли людям, в чем их долг. Надеюсь, что обо мне этого никогда не скажут. Он, закинув голову, расхохотался. - Великий боже, до чего приятно бывает поговорить, то есть, вернее - облегчить душу. - Вы уже напились или вернемся к разговору о Персис? Я не имею права так ее называть, но пока с вами - буду. - Да, да! Но о чем тут еще говорить? Я облокотился на стол, сцепил руки и важно поглядел ему в глаза. - Бодо, не смейтесь над тем, что я скажу. Это гипотетический случай, но я хочу растолковать одну очень важную мысль. Он выпрямился и посмотрел на меня с некоторым беспокойством. - Давайте! Что за мысль? - Предположим - только _предположим_, - что два с половиной года назад в вашем министерстве иностранных дел произошел тихий скандал. Исчезли секретные документы, и возникло подозрение, что кто-то из сотрудников продал их врагу. И предположим, что тень подозрения пала на вас - только тень. Конечно, было проведено тщательное расследование и стало ясно, что вы тут ни при чем. Начальники государственных учреждений расшибаются в лепешку, предлагая вам самые ответственные посты. На высоких совещаниях министр иностранных дел сажает вас рядом с собой. Вас во всеуслышание объявили невиновным. Суда не было, потому что не было обвинений, - но пошли слухи. Один отставной дипломат говорил мне, что из всех городов, где он служил, нет хуже в смысле сплетен и злоязычия, чем Дублин и Вена. Все порочащее вас - действительное или воображаемое - мусолится из десятилетия в десятилетие. У вас была бы "подмоченная репутация", правильно? - К чему вы ведете? - Ну, как бы вы поступили? - Не обращал бы внимания. - Вы уверены? У вас обостренное чувство чести. Ваша жена и дети тоже скоро почувствуют, что на семье - какое-то пятно. Вы же знаете, как ползут слухи. "Тут все не так просто, как кажется". - "У Штамсов такие связи - они могут замять что угодно!" - Теофил, к чему вы клоните? - Может быть, и на Персис Теннисон - такая тень. Вы знаете, и я знаю, и Бог тому свидетель: ни на какую низость она не способна. Но как говорит Шекспир, "будь ты... чиста как снег, - не уйти тебе от напраслины". Бодо встал, глядя на меня не то с яростью, не то с отчаянием. Он заходил по комнате, распахнул дверь на улицу, словно ему не хватало воздуху. Потом вернулся и упал в кресло. Теперь он смотрел на меня, как зверь, попавший в капкан. - Я не измываюсь над вами, Бодо. Я придумываю, как нам помочь замечательной и несчастной женщине, запертой в "Девяти фронтонах", в этом нехорошем доме, где не знают любви... А как еще может вести себя утонченной души женщина с любым мужчиной, если она его уважает - и, может быть, любит, - а он добивается ее руки? Она не захочет, чтобы пятно легло и на его семью. Подумайте о своей матери! Он смотрел на меня со страшным напряжением. Я безжалостно продолжал: - Вы знаете, что ее муж покончил с собой? - Я знаю только, что он был заядлым игроком. Застрелился из-за каких-то долгов. - И я больше ничего не знаю. Нам надо узнать больше. Но то, что город полон злобных сплетен, - это мы знаем. "Тут все не так просто, как кажется". - "У Босвортов хватит денег замять что угодно". - Ах, Теофил! Что же нам делать? Я вытащил из кармана письмо и положил перед ним. - Я знаю, о каком важном деле она хочет со мной говорить. Она хочет меня предупредить, что кое-кто из Босвортов замышляет против меня недоброе. Мне это уже известно. Но может быть, она хочет рассказать мне и о смерти мужа - подлинную историю, чтобы я ее распространил. Мужайтесь, не падайте духом. Мы знаем, что миссис Венебл любит и уважает Персис. Миссис Венебл считает себя блюстительницей нравов на острове Акуиднек. Миссис Венебл, по-видимому, знает все факты. И всеми силами старается оградить и защитить Персис. Но, мне кажется, у миссис Венебл недостает воображения понять, что просто взять Персис под крылышко - мало. Вероятно, есть какие-то особые обстоятельства, связанные с Арчером Теннисоном. Она полагает, что молчание - лучшая защита; это не так... Бодо, завтра у меня тяжелый день, я попрошу вас отвезти меня домой. Можно сделать вам предложение? - Да, конечно. - В котором часу кончается завтра ваш ужин и вы отправляетесь в Вашингтон? - Ну... что-нибудь около половины двенадцатого. - Вы могли бы задержаться еще на два часа? Персис подвезет меня к дому около половины второго. Вы не подождете меня в машине за углом? А вдруг я сообщу вам кое-какие факты. Тогда у нас появится отправная точка. Не кажется ли вам, что спасти молодую даму от несправедливости - одна из самых благородных задач, какие могут выпасть на долю молодого человека? - Да! Да! - Поспите в машине. Надеюсь, у вас будет над чем подумать ночью по дороге. У своего дома я сказал: - Мы уверены, что Арчер Теннисон покончил с собой не из-за каких-то изъянов в поведении жены, да? - Да! Да, уверены! - Так не падайте духом! Надейтесь!.. Какие были последние слова Гете? - Mehr Licht! Mehr Licht! [Больше света! Больше света! (нем.)] - Его мы сейчас и ищем - света. Спасибо за шнапс. До завтра. Следующий день был у меня очень загружен. Я приехал в Ньюпорт не для того, чтобы так трудиться, но к ужину я уже заработал четырнадцать долларов. Я немного вздремнул, а потом поехал в "Девять фронтонов" на занятия, начинавшиеся в половине одиннадцатого. С тех пор как состояние доктора Босворта пугающим образом улучшилось, по вечерам он чувствовал потребность подкрепиться. Подкрепление в виде лечебного отвара и сухариков (я с благодарностями от них отказывался) приносила около половины двенадцатого миссис Тэрнер. От меня не ускользнуло, что этими перерывами в занятиях хозяин пользовался, чтобы поговорить на посторонние темы. Он сгорал от желания поговорить. Мы читали (по причинам, нам одним известным) "Deux sources de la morale et de la religion" ["Два источника морали и религии" (фр.)] Анри Бергсона, когда появилась с подносом миссис Тэрнер. То, что за этим последовало, было не просто разговором - это была военная вылазка, дипломатический маневр, с некоторыми чисто шахматными хитростями. Я еще раньше заметил, что он впопыхах спрятал aide-memoir - записную книжку, какими привык пользоваться во времена своей дипломатической службы. Поэтому я был начеку. - Мистер Норт, сентябрь в Ньюпорте - самый прекрасный месяц. Надеюсь, вы не собираетесь покинуть остров в сентябре, как многие другие. - Молчание. - Меня бы это очень огорчило. Мне вас будет не хватать. - Спасибо, доктор Босворт. - И т.д. и т.д. - Кроме того, у меня есть касательно вас определенные планы, которые обеспечат вам весьма выгодное занятие. Я хочу включить вас в число организаторов нашей академии. Ваша сообразительность и острый ум были бы тут неоценимы. - Я слегка наклонил голову и ничего не ответил. - В зимние месяцы круг моих друзей сужается. Теперь, когда я могу ездить на машине, мне - вернее, нам - открывается в этой части Новой Англии большое поле для исследований. Меня очень радует, что внучке эти поездки тоже доставляют удовольствие. Я стал делиться с нею кое-какими планами насчет того, что я называю моими "Афинами-в-Ньюпорте". - Молчание. - Многим миссис Теннисон кажется человеком скрытным. Это так, но я уверяю вас, что она женщина необычайного ума и широкой образованности. Она превосходная музыкантша - вам это известно? - Нет, доктор Босворт. - Зимними вечерами я буду слушать прекрасную музыку. А вы, мистер Норт, любите музыку? - Да, сэр. - Ну, конечно. Вплоть до трагической гибели ее мужа она брала уроки у лучших преподавателей в Нью-Йорке и за границей. После этого несчастья она отказывается петь гостям - и у нас дома, и у миссис Венебл. Вы слышали о печальных обстоятельствах смерти мистера Теннисона? - Я знаю только, что он покончил с собой, мистер Босворт. - Арчер Теннисон пользовался всеобщим расположением. Он получал от жизни большое удовольствие. Но было в нем, пожалуй, что-то от чудака. Лучше не вспоминать эту злосчастную историю. - Он понизил голос и со значением добавил: - Зимними вечерами мы втроем быстро двинули бы проект нашей академии. Шахматная партия разыгрывалась стремительно и без оглядки. Всякие тонкости с моей стороны были бы излишни. Я сделал храбрый выпад черным конем: - Сэр, как вы думаете, миссис Теннисон окончательно рассталась с мыслями о новом замужестве? - Ах, мистер Норт, она необыкновенная женщина. Ну, кто из молодых людей, окружающих ее здесь - да и в Нью-Йорке! - может быть ей интересен? У нас есть несколько яхтсменов; несколько молодых людей из тех, кого называют "душой общества", - скучные остроумцы и сплетники. Тетя Элен приглашала ее зимой на несколько недель к себе - она отказывается. Отказывается от приглашений в концерты и в театры. Замкнулась в себе. Живет только своим маленьким сыном, чтением и музыкой и - я счастлив сказать - самыми душевными заботами обо мне. - Он снова понизил голос: - Кроме нее... и академии у меня ничего не осталось. Свою тетю Сару она совершенно вывела из терпения, и я просто в тупике. Я был бы счастлив, если бы она вышла замуж за кого угодно, откуда бы он ни явился. - У нее должно быть много поклонников, доктор Босворт. Она красивая и обаятельная женщина. - Правда? - Снова понизив голос, он двинул своего белого ферзя через всю доску: - И разумеется, очень хорошо обеспечена. - Неужели? - спросил я с удивлением. - Отец оставил ей большое состояние, муж - тоже. Я вздохнул: - Но если дама никак не поощряет... что может сделать джентльмен? У меня такое впечатление, что барон Штамс питает искреннюю и глубокую симпатию к миссис Теннисон. - О, я думал об этом. В особенности после того, как вы открыли мне глаза на его превосходные качества. Вчера он приходил к нам прощаться. Никогда в жизни я так не ошибался в человеке... и такие интересные связи! Вы знаете, что сестра его матери - английская маркиза? - Я этого не знал и покачал головой. - Это она, как говорится, "устроила" его в Итон. И подумать только - какие познания в философии и о философах. Будь он немного постарше, я бы, пожалуй, назначил его директором нашей академии. Но должен вам сказать, вчера вечером Персис даже рассердилась на меня - и была очень резка, - когда я стал отзываться о нем с большой похвалой. Я сначала не понял. Потом вспомнил, что некоторым нашим друзьям браки с иностранцами - особенно с европейскими аристократами - принесли разочарование. Очень не посчастливилось моей дочери Саре - он был милейший человек, но спал на ходу. Не думаю, что иностранец такая уж желанная партия, мистер Норт. Сколько можно еще валять дурака! Я начал атаку ладьями и слонами и легкомысленно заметил: - Мне бы и в голову не пришли такие препятствия, доктор Босворт. Я всего лишь висконсинский крестьянин. - Настал мой черед понизить голос: - Я уже довольно давно помолвлен, но по секрету вам скажу, что постепенно и мучительно расстраиваю помолвку! Молодому человеку надо быть предельно осмотрительным. Даже в моем кругу мужчине трудно решиться на брак с женщиной, чей муж покончил с собой в ее присутствии. Доктор Босворт разинул рот, как загарпуненный кит: - Персис при этом не было! Это произошло на пароходе. Он выстрелил себе в голову на верхней палубе. Я же говорил: он был с причудами. Он был чудак. Любил играть огнестрельным оружием. Нашу милую Персис никто ни в чем не укорял. - По щекам его текли слезы. - Спросите кого угодно, мистер Норт. Спросите миссис Венебл - кого угодно... какие-то сумасшедшие рассылали эти анонимные письма - гнусные письма. Они совсем убили бедную девочку. - Трагическое положение, сэр. - Ах, мистер Норт, вся жизнь наша - трагедия. Мне почти восемьдесят лет. Я оглядываюсь вокруг. Тридцать лет я служил моей стране - и не в безвестности. Моя семейная жизнь сложилась так, что лучшего и пожелать нельзя. А потом - одно несчастье за другим. Не буду вдаваться в подробности. Что такое жизнь? - Он взял меня за лацкан. - Что такое жизнь? Вы понимаете, почему я хочу основать академию философов? Зачем мы на земле? - Он начал вытирать глаза и щеки огромным носовым платком. - Какая глубина в этой книге Бергсона!.. Увы, время идет, а сколько еще не прочитано! В дверь постучали. Вошла Персис в перчатках и вуали для автомобильной прогулки. - Дедушка, уже четверть первого. Тебе пора спать. - Мы очень хорошо поговорили, милая Персис. Мне трудно будет заснуть. - Мистер Норт, нет ли у вас настроения проехаться перед сном? Я могу довезти вас до дому. Ночной воздух чудесно освежает голову после трудного дня. - Вы очень любезны, миссис Теннисон. Буду рад. Попрощавшись с доктором Босвортом, я пошел с Персис по длинному холлу. Я уже описывал "Девять фронтонов" как "дом, где слышат стены". Из какой-то комнаты появилась миссис Босворт. - Персис, что за катание в такой час? Пожелай мистеру Норту спокойной ночи. Он, наверное, устал. Спокойной ночи, мистер Норт. Персис сказала: - Спокойной ночи, тетя Салли. Садитесь, мистер Норт. - Персис! Ты слышишь, что я сказала? - Мне двадцать восемь лет, тетя Салли. Мистер Норт провел сорок часов в ученых разговорах с дедушкой и давно может считаться другом дома. Спокойной ночи, тетя Салли. - Двадцать восемь лет! И никакого понятия о приличиях! Персис запустила мотор и помахала ей рукой. Мы уехали. Читатель, может быть, помнит по первой главе этой книги, что я страдал "комплексом Чарльза Марло", - к счастью, не в такой степени, как герой Оливера Голдсмита. Я не краснел, не запинался, не потуплял взгляда в присутствии воспитанных молодых дам, но Персис Теннисон, безусловно, воплощала в себе тот образ (лилия, лебедь), перед которым я робел. Меня мучила раздвоенность, которую считают корнем всякого комплекса: я чрезвычайно восхищался этой женщиной, и мне хотелось быть от нее подальше. Я смущался; я путался; я говорил слишком много и слишком мало. Она ехала медленно. - Может быть, поедем и посидим на молу около дома Бадлонгов? - спросила она. - К концу дня я обычно так устаю, что никуда не хочется ехать. Но сплю я мало. Встаю рано и еду туда смотреть на восход солнца. Затемно. Сперва полиция думала, что я занимаюсь какими-то подозрительными делишками, и следила за мной. Со временем они поняли, что я просто чудак, и теперь мы делаем друг другу ручкой. - А я часто катаюсь ночью, как сейчас, - и то же самое. Полиция все еще считает нужным за мной приглядывать. Но на рассвете я ни разу не выезжала. Хорошо там? - Потрясающе. Она повторила это слово тихо и задумчиво. - Мистер Норт, к каким чудесам вы прибегли, что дедушка так окреп? - Никаких чудес, мадам. Я понял: доктора Босворта что-то тяготит. Со мной тоже так бывало. Постепенно выяснилось, что у нас много общих увлечений. Увлечения воодушевляют человека, заставляют забыть о себе. Мы оба помолодели. Вот и все. Она пробормотала: - По-моему, все не так просто... Мы вам очень обязаны. Мы с дедушкой хотели бы сделать вам подарок. Только не знаем, чего бы вам хотелось. Может быть, вам хотелось бы иметь автомобиль? - Я не ответил. - Или экземпляр Alciphron'а, который епископ Беркли преподнес Джонатану Свифту? Он был написан в "Уайт-холле". Я был разочарован. Я скрыл мое горькое разочарование за шумными изъявлениями благодарности и дружелюбным смехом. - Большое спасибо вам обоим за добрые намерения. - И т.д. и т.д. - Я стараюсь по возможности обойтись без имущества. Как китаец - миской риса... как древний грек - горстью фиг и оливок. - Я сам посмеялся над этой нелепостью, но дал понять, что мой отказ решителен. - Но какой-нибудь знак нашей благодарности? Баловни судьбы не привыкли, чтобы им отвечали отказом. - Миссис Теннисон, вы пригласили меня на прогулку не для того, чтобы обсуждать со мной подарки, а для важного разговора. Кажется, я знаю какого: в "Девяти фронтонах" и около него есть люди, которые хотят от меня избавиться. - Да. Да. И к сожалению, это еще не все. Они придумывают, как вам навредить. За креслом дедушки - полка с очень редкими первоизданиями. Я подслушала план: постепенно убрать их и подменить более поздними изданиями тех же работ. За последние годы вы - единственный посетитель этого дома, который понимает их ценность. Они рассчитывают, что подозрение падет на вас. Я рассмеялся: - Как увлекательно! - Я предупредила их хитрость и сама подменила тома. Первые издания - в моем сейфе с драгоценностями. Если начнутся некрасивые разговоры, я их предъявлю. Почему вы сказали "увлекательно"? - Потому что они раскрыли карты. Они стали делать ошибки. Спасибо, что вы спрятали книги, но даже без этого я был бы рад открытой схватке. Я не воинственный человек, миссис Теннисон, но я ненавижу клевету и злобные сплетни, - а вы? - Ненавижу. _Как_ ненавижу! Люди болтают - болтают гнусно. Милый мистер Норт, скажите, как можно от них защититься? - Вот и дом Бадлонгов. Давайте выйдем и посидим на молу. - Не забудьте, что вы хотели мне сказать. - Не забуду. - На заднем сиденье лежит полость - можно постелить ее на парапет. Позади нас тянулись заросли одичалого шиповника. Цветы уже начали вянуть, и запах стоял дурманящий. Лучи маяков пробегали по нашим лицам; уши наполнял глухой усыпляющий гул, завывание и звон буев. Небо над головой было как штурманская карта в алмазах. Мы очутились на том самом месте, куда несколько дней назад Бодо привез Аньезе, Мино и меня на пикник. Как обычно, неподалеку стояли машины, и в них сидели пары моложе нас. - Вы советуете мне прекратить занятия в "Девяти фронтонах"? - То, что вы сделали для нас, - благодеяние. А вас там ожидают только опасности - происки некоторых людей. - И видимо, все свалится на вас. - О, мне безразлично. Я вытерплю. - Столько яду? У вас маленький мальчик, надо о нем подумать. Простите меня, но почему вы вообще не уедете из этого дома? Как она была спокойна! - По двум причинам: я люблю дедушку, и он любит меня - насколько он способен. И потом - куда уехать? Нью-Йорк я не выношу. В Европу? В Европу мне пока не хочется. Мать давно ушла от отца - он потом умер - и живет с другим, хотя они не женаты, в Париже и на Капри. Она нам редко пишет. Мистер Норт, я часто думаю, что большая часть моей жизни уже позади. Я старая вдова, живу только для сына и дедушки. Унижения, которые мне иногда приходится терпеть, и скука светской жизни меня не трогают. Только старят... Вы хотели меня научить, как мне справиться со злыми языками. Вы всерьез обещали? - Да... Поскольку мы говорим о вещах, которые близко вас касаются, можно мне - только этот час - звать вас Персис? - Конечно. Я набрал полную грудь воздуха. - Есть у вас основания полагать, что в некоторых кругах на ваш счет злословят? Она понурилась, потом вскинула голову. - Злословят - я знаю. - Я-то понятия не имею, что эти люди говорят, О вас я не слышал ничего, кроме слов восхищения. Но мне говорили, что ваш муж покончил с собой в море, на верхней палубе судна, и рядом никого не было. Полагаю, что это трагическое событие и положило начало злобным пересудам. Я убежден, что ничего порочащего вам даже приписать нельзя. Вы спросили меня, как можно защититься от клеветы. Прежде всего я бы обнародовал факты - истину. Если в деле замешан кто-то еще, кого вы считаете нужным оградить, то надо прибегнуть к другим мерам. В этой истории кто-нибудь замешан? - Нет. Нет. - Персис, может быть, вы хотите прекратить этот разговор? - Нет, Теофил. Мне не с кем поговорить. Позвольте вам все рассказать. Я поглядел на звезды. - Я не люблю секретов - мрачных семейных тайн. Если вы потребуете, чтобы я никому не сказал ни слова, прошу ничего мне не рассказывать. Она понизила голос: - Нет, Теофил, я хочу, чтобы все сплетники и сочинители подметных писем и... знали простую истину. Я любила мужа, но в припадке страшного легкомыслия... по существу, безумия... он оставил меня одну - с таким грузом подозрений. Вы можете рассказывать мою историю кому угодно, если сочтете нужным. Я сложил руки на коленях. При рассеянном свете звезд она могла видеть ободряющую улыбку на моем лице. - Я слушаю, - сказал я. - Когда я окончила школу, меня, как говорится, "вывезли в свет". Танцы, балы, вечера, приемы. Я полюбила молодого человека, Арчера Теннисона. Он не попал на войну, потому что в детстве перенес туберкулез, и медики его не пропустили. По-моему, с этого все и пошло. Мы поженились. Были счастливы. Только одно меня тревожило: он был сорвиголова, и сначала я этим восхищалась. Он очень быстро водил машину. Однажды на пароходе он специально дождался ночи и полез на мачту. Капитан сделал ему выговор в судовом бюллетене. Постепенно я стала понимать, что он страстный игрок - не только на деньги; на деньги тоже, но не это важно, - он жизнью играл. Жизнью: лыжи, горы, гонки на катерах. Когда мы были в Швейцарских Альпах, он съезжал только по самым опасным склонам. Увлекся тобогганом - тогда это было новинкой: в санях съезжают между стенами спрессованного льда. Однажды меня что-то отвлекло, и он взял нашего годовалого ребенка, посадил между колен и поехал. Тогда я в первый раз поняла, что у него на уме: он хотел поднять ставку в игре со смертью; он хотел поставить на карту самое близкое и дорогое, что у него было. Сначала он требовал, чтобы я сидела с ним рядом в машине или на катере; теперь ему понадобился и ребенок. Я со страхом ожидала лета, потому что каждый год он пытался побить свой рекорд езды из Нью-Йорка в Ньюпорт. Он побил все рекорды скорости на дороге в Палм-Бич, но я с ним не поехала. И он держал пари по любому поводу: скачки, футбольные матчи, президентские выборы. Он садился у окна в клубе на Пятой авеню и держал пари насчет марок проезжавших автомобилей. Все друзья умоляли его пойти работать в маклерскую контору отца, но он не мог усидеть на месте. Под конец он стал учиться управлять самолетом. Не знаю, становятся ли теперь жены на колени перед мужьями, но я стояла. Больше того: я сказала ему, что если он поднимется в воздух один, я никогда не рожу ему второго ребенка. Он был так изумлен, что действительно бросил летать. Она умолкла в нерешительности. Я сказал: - Продолжайте, пожалуйста. - По сути он не был пьяницей, но без конца сидел в барах, изображая отчаянного гуляку, и... мне неприятно это говорить... хвастал. Вот и вся почти история. - Можно вас перебить? Прошу вас, не торопитесь. Я хочу знать, что вы сами испытывали все эти годы. - Я? Я понимала, что он в каком-то смысле больной человек. Я все равно любила его, но жалела. Боялась. Вы понимаете, ему нужна была публика, чтобы показывать свою лихость. И мое место было в первом ряду; большая часть представления - хотя и не все - предназначалась для меня. Жена не может беспрестанно ругаться. Я не хотела пропасти между нами... Он считал это мужеством; я - глупостью... и жестокостью по отношению ко мне. Однажды, когда мы плыли в Европу, мы стояли ночью на палубе и он увидел другой пароход, который шел нам навстречу. Нам сказали, что он пройдет рядом. Муж говорит: "А здорово будет, если я спрыгну и подплыву к нему?" Он скинул бальные туфли и начал раздеваться. Я ударила его, сильно, очень сильно - по одной щеке и по другой. Он был так потрясен, что замер. Я сказала: "Арчер, это не я тебя ударила. Твой сын. Научись быть отцом". Он медленно натянул брюки. Потом поднял с палубы пиджак. Эти слова не вдруг возникли. Я их твердила про себя бессонными ночами. И еще: "Я тебя любила больше, чем ты меня. Ты любишь игру со смертью больше, чем меня. Ты убиваешь мою любовь". Мне нельзя было плакать, но я плакала, ужасно. Он обнял меня и сказал: "Это просто игра, Персис. Забава. Я все прекращу - ты только скажи". ...Сейчас я кончу. Он неминуемо должен был встретить такого же безумца, еще худшего безумца. Это случилось через дна дня. Встретились они, конечно, в баре. Тот был ветеран войны, с диким взглядом. Я сидела с ними часа два, и все время этот человек добивал мужа фронтовыми рассказами о том, как он был на волосок от смерти. До чего было весело и прочее! Начинался шторм. Бармен объявил, что бар закрывается, но они ему заплатили, чтобы он не закрывал. Я уговаривала Арчера идти спать, но он не мог отстать от этого человека - ни на рюмку. Жена этого человека отправилась спать, а потом и я, отчаявшись, ушла и легла. Арчера нашли на верхней палубе с револьвером в руке и простреленной головой... Было дознание, следствие... Я показала, что несколько вечеров подряд мой муж и этот майор Майклис говорили как бы шутя о русской рулетке. Но ничего этого в серьезных газетах не появилось и даже в "бульварных", насколько я знаю, - очень мало. Дедушка пользовался большим уважением. Он лично знал издателей лучших газет. О несчастье кратко сообщали где-то на внутренних страницах. Я еще тогда умоляла дедушку добиться, чтобы опубликовали мои показания; но Майклисы - тоже из старинных семей и, чтобы избежать газетной шумихи, перевернут небо и землю. С этого замалчивания и начались мои неприятности. Следствие было закрыто - с выводом, что мой муж покончил с собой в состоянии депрессии. Я ни к кому не могла обратиться за советом и помощью - меньше всего к семейству Босвортов. Миссис Венебл мне с детства была близким и дорогим другом. Она утешала меня так же, как родственники: "Если мы помолчим, все скоро забудется". Майклисов она знает. Она иногда гостит в Мэриленде, недалеко от Майклисов. Она знает тамошние рассказы о нем. Соседи жалуются, что он в три часа ночи упражняется в стрельбе из револьвера и вызывает мужчин в своем загородном клубе сыграть в русскую рулетку... - Миссис Венебл это знает? Определенно знает? - Она сообщила это по секрету дедушке и тете Салли - наверно, чтобы их утешить. Я прошелся перед ней взад-вперед. - Почему она не сообщит это всем - хотя бы на своих знаменитых "вторниках"?.. До чего я ненавижу ату застенчивость, эту круговую поруку вашего так называемого "привилегированного" класса. Она не любит неприятностей. Не любит, когда ее имя связывают с чем-то неприятным, так? - Теофил, я жалею, что рассказала вам эту историю. Оставим ее в покое. На мне пятно. Теперь уже ничего не поделаешь. Поздно. - Нет, не поздно. Где сейчас Майклисы? - Майор в санатории в Чеви-Чейзе. Миссис Майклис, наверно, дома в Мэриленде, это неподалеку. - Персис, миссис Венебл по существу добрая женщина, правда? - Да, очень. - Видит бог, она пользуется влиянием и любит пользоваться влиянием. Вы можете мне объяснить, почему доброта, знание всех обстоятельств дела и чувство справедливости не заставили ее давным-давно рассеять этот туман? Персис ответила не сразу: - Вы не знаете Ньюпорт, Теофил. Не знаете тех, кого здесь зовут "старой гвардией". В этих домах даже упоминать нельзя о неприятном и тревожном. Даже на тяжелую болезнь или смерть старых друзей только намекают - шепотом, пожатием руки при прощании. - Вата, вата... Кто-то мне говорил, что каждый вторник она приглашает ко второму завтраку всю верхушку "Старой гвардии". Некоторые называют их "Синедрион" или "Совет друидов" - это правда? Вы там состоите? - Нет, я для них молода. Я швырнул пивную бутылку в море. - Персис! - Да? - Нам нужен посол, который убедит миссис Венебл и "Синедрион", что их обязанность и христианский долг - рассказать _всем_, как случилось несчастье на пароходе... Они должны сделать это ради вашего сына. - Она, как видно, сама часто об этом думала; она стиснула руки, чтобы скрыть их дрожь. - Я думаю, послом должен быть мужчина - такой, к которому миссис Венебл особенно благоволит и к которому прислушаются благодаря его заметному положению в обществе. Я гораздо лучше узнал барона Штамса. Он человек более основательный, чем вам с дедушкой показалось сначала, и, позвольте вас уверить, смертельно ненавидит несправедливость. Вот уже второе лето он приезжает погостить к миссис Венебл. Вы заметили, что она его по-настоящему ценит и любит? Персис пробормотала: - Да. - Кроме того, он искренне восхищается вами. Вы разрешаете рассказать ему всю историю и попросить о посредничестве?.. Хоть он вам и не нравится. - Не надо... не надо так говорить! Теперь вы понимаете, почему мне приходится вести себя сдержанно и официально. На мне пятно. Довольно об этом... Поступайте... поступайте как знаете. - Сегодня он собирался уехать из Ньюпорта. Он останется. Завтра утром он побеседует полчаса с миссис Венебл. Вы бы послушали, как он говорит, когда увлечется. Уже поздно. Вы не откажете отвезти меня домой? До дома я сам поведу машину. Я сложил полость и открыл Персис правую дверцу. Она повернулась ко мне - лунный свет падал на ее лицо. Она улыбалась. - Я забыла, что такое волнения, рожденные надеждой, - прошептала она. Я ехал медленно, избрав не самый длинный и не самый короткий путь домой. Полицейская машина ненавязчиво проводила богатую наследницу до города, затем свернула в сторону. Мы сидели плечом к плечу. Она сказала: - Теофил, я вас сегодня рассердила, когда предложила вам подарок в знак нашей с дедушкой благодарности. Вы объясните почему? - Вам интересно? - Да. - Что ж, поскольку это будет маленькая утешительная лекция, я буду именовать вас "миссис Теннисон". Позвольте вам объяснить, миссис Теннисон, что каждого из нас формирует воспитание. Я происхожу из средних слоев - можно сказать, из середки средних слоев - и из средней части страны. Мы - врачи, пасторы, учителя, редакторы провинциальных газет, адвокаты с конторами на две комнаты. Когда я был мальчиком, каждая семья имела лошадь и таратайку, и нашим матерям помогала по хозяйству "прислуга за все". Все сыновья и многие дочери поступали в университеты. В этом мире никто и никогда не получал - и, конечно, не преподносил - дорогих подарков. Подобные подарки считались чем-то унизительным, или, лучше сказать, нелепым. Если мальчик мечтал о велосипеде или пишущей машинке, он зарабатывал деньги, разнося по домам "Сатердей ивнинг пост" или подстригая соседские лужайки. Отцы платили за наше образование, но на личные расходы, неизбежные в университете - например, покупка смокинга или поездка на танцы в женский колледж, - мы зарабатывали летом на фермах или нанимались официантами в гостиницы. - И в средних слоях не бывает неприятностей? - Почему же? Люди везде одинаковы. Но одна среда больше способствует устойчивости, другая - меньше. - Это вы объясняете, почему вас рассердил разговор о подарке? - Нет. - Я повернулся к ней с улыбкой. - Нет. Я думаю о вашем сыне Фредерике. - О Фредерике? - В восемнадцатом году женщина, работавшая на Бельвью авеню - вы должны хорошо ее знать, - сказала мне: "Богатые мальчики никогда не становятся взрослыми - во всяком случае, редко". - Ну, это... поверхностно. Это не так. - Бодо вам описывал свою семью - отца, мать, сестер? Провинциальная аристократия. Там замок - наполовину ферма, там слуги живут с семьей из поколения в поколение. Теперь они пускают постояльцев. Все заняты круглый день. А вечером - австрийская музыка и смех. Миссис Теннисон, какая среда для мальчика без отца! - Он вас послал рассказать об этом? - Нет, напротив. Он сказал мне, что уезжает из Ньюпорта отчаявшись и по своей воле никогда сюда не вернется. Мы подъехали к моему дому. Я снял велосипед с заднего сиденья. Она обошла машину, чтобы сесть за руль. Протянув мне руку, она сказала: - Пока этот туман подозрений не рассеется, мне нечего ответить. Спасибо за компанию. Спасибо, что выслушали мой рассказ. В средних слоях дружеский поцелуй не запрещается? - Если никто не видит, - сказал я и не торопясь поцеловал ее в щеку. Она ответила мне тем же - как уроженцу Огайо. Затем я пошел к Бодо. Он не спал и выскочил из машины. - Бодо, вы могли бы задержаться в Ньюпорте до середины завтрашнего дня? - Я уже получил разрешение. - Могли бы вы завтра утром поговорить с миссис Венебл наедине? - Мы всегда в половине одиннадцатого пьем с ней шоколад по-венски. Я рассказал ему все и объяснил, какое дело взвалено на его плечи. - Можете? - Должен и, честное слово, добьюсь - но, Теофил, балда вы этакая, мы все равно не знаем, может ли Персис меня полюбить. - Ручаюсь. - Как?.. Как?.. Как?.. - Не спрашивайте! Я _знаю_. И еще одно: вы вернетесь в Ньюпорт двадцать девятого августа. - Не могу. А почему?.. Для чего? Откуда вы знаете? - Вас пошлет ваш начальник. И захватите обручальное кольцо. Вы нашли свою фрау баронессу. - Вы меня с ума сведете. - Я вам напишу. Отдохните как следует. Не забудьте помолиться. Я устал как собака. Спокойной ночи. Я вернулся к себе. У меня родилась идея. Устроить это мне поможет Эдвина. 14. ЭДВИНА Когда в комнате тети Лизеллоты мой взгляд упал на Эдвину и по моим щекам потекли слезы, я ощутил облегчение не только оттого, что кто-то меня заменит, - я увидел старого и любимого друга. Я знал Эдвину - знал ее в 1918 году как Туанетту или миссис Уиллз. Все эти недели у миссис Крэнстон, когда ее так часто вспоминали - невесту Генри и "звезду пансиона" из комнаты над садом, - ее иначе, как Эдвиной, не называли. Однако я сразу понял, что мой старый друг и есть долгожданная Эдвина. Вот как я с ней познакомился. Осенью 1918-го мне был двадцать один год и я служил в форте Адамс в Ньюпорте. Меня произвели в капралы и наградили недельным отпуском, чтобы съездить домой и показать мою новую нашивку родителям, сестрам и народу. (Мой брат воевал за океаном.) Я возвращался в часть через Нью-Йорк и сел на пароход линии Фолл-Ривер, шедший в Ньюпорт. Старожилы до сих пор вспоминают эти пароходы с прочувствованными вздохами. По части роскоши и романтики там было все, о чем только можно мечтать. Большинство кают выходили на палубу, и двери были забраны деревянными жалюзи, которые можно было открыть для проветривания. Подобные удобства мы видели только в кинофильмах. Так и казалось, что сейчас постучат в дверь, мы откроем, и прекрасная незнакомка под густой вуалью умоляюще прошепчет: "Пожалуйста, впустите меня и спрячьте. За мной гонятся". Ах! Мы плыли с затемнением. Тусклые синие лампы указывали входы во внутреннюю часть корабля. Я пробыл на палубе час, с трудом различая статую Свободы, береговую линию Лонг-Айленда и, может быть, высокие "американские горы" Кони-Айленда. Все время с холодком в спине я ощущал, что за нашим плаванием следят перископы вражеских подводных лодок - злобных крокодилов, притаившихся под водой, - но понимал