г, - вкрадчиво проговорил Кен. - Во-первых, я состою членом правления меньше месяца, - сдержанно сказал Дуг, не обращая ни малейшего внимания на Кена. - И потом, разве у меня было время ходить на их заседания? Я не могу быть в двух местах одновременно, а в качестве защитника интересов Мэллори мне было важнее находиться в Нью-Йорке. Или вы считаете, что если договоритесь со "Стюарт - Джанни", то поддержка фирмы "Кун-Леб" вам уже не нужна? Я сделал все, что мог, чтобы заранее расположить фирму "Стюарт - Джанни" в вашу пользу, но успех или провал дела все-таки целиком зависит от того, как вы оба будете вести себя завтра. Кен смерил его холодным взглядом. - Нам уже приходилось представлять свою работу, и у нас ни разу не было осечки. Мы всегда добивались поддержки нужного нам лица. - Да, я знаю, - спокойно заметил Дуг. - Единственная история, которую вы недурно - и довольно часто - рассказываете, это про то, как вы выудили у Бэннермена целых пять тысяч... - Восемь, - поправил Кен. - Ну, восемь, - произнес Дуг усталым тоном. - А у Брока - пятьдесят... - Семьдесят. - Семьдесят, - вежливо согласился Дуг. - Но завтра вам придется просить ни больше ни меньше, как миллион, и... - Не мне, - перебил Кен, который не мог упустить случая лишний раз поиздеваться над Дугом. - Дэви. - Ну, Дэви. Какая разница? - Разница в том, что я буду делать это в первый раз, - медленно произнес Дэви. - Ты это хотел сказать, Кен? - Я хочу сказать, что ты великолепно справишься, малыш, - искренне ответил Кен. - И больше ничего. Дэви покачал головой. - Нет, ты сделал бы это гораздо лучше. Я буду говорить о том, что волнует _меня_, о _своем_ отношении к делу, потому что - чего уж тут себя обманывать - идея и работа меня интересуют куда больше, чем деньги. А ты, Кен, всегда очень точно чувствуешь, на что они клюнут, и разговариваешь с ними на их языке. - Дэви! - с удивлением и сочувствием воскликнула Вики. - Неужели ты боишься, что у тебя может не выйти? - Нет, я не то чтобы боюсь. Я просто знаю, что я могу и чего не могу. Кен, если ты завтра увидишь, что они ускользают от меня, ты должен прийти мне на выручку. Кен взглянул на младшего брата и нахмурился. Что-то тайно тревожит Дэви. "Я ему действительно нужен, - подумал Кен со смутным удивлением. - Он вовсе не вычеркивает меня из своей жизни!" Значит, напрасно он сегодня так страдал от сознания своего одиночества и так жалел себя. Его на мгновение охватила дрожь при мысли, что эта пытка длилась бы до сих пор, если бы он случайно не заглянул в гостиную. Страшно подумать, как близок он был к тому, чтобы так и не узнать правду! Он боялся самого себя. Сколько раз в прошлом, ослепленный гневом, он проходил мимо того, к чему стремился! Должно быть, вот так же он однажды прошел и мимо Вики. Он взглянул на нее, на единственную девушку, которая была ему дорога, - и внезапно снова увидел ее такой, как прежде, будто и не было всех этих лет, и он только на мгновение отвел от нее глаза. Но она любит другого, принадлежит другому, а он даже не может припомнить, почему и как он оттолкнул ее от себя. И опять на него надвигалась грусть, которая, как темный туман, окружала его в последние недели. Лишь однажды он немного оживился, ощутив прилив энергии, - и это было во время ссоры с Дутом. - Я сделаю все, что смогу, - сказал он устало, - но не рассчитывай на меня. Быть может, мы поступаем неправильно, стараясь выполнить наши планы так, будто ничего и не случилось. Нет, случилось! - закричал он, стукнув бокалом о стол. - Нечего притворяться! Мы теперь стали другими. Все стало другим! Сейчас мне абсолютно наплевать, справимся мы завтра или нет. Я знаю, это пройдет, но не могу же я действовать, исходя из того, что я буду чувствовать через полгода. Я слишком полон тем, что чувствую теперь! - И мы все тоже, - сказал Дэви, но Кен только нетерпеливо передернул плечами, повернулся спиной и стал у окна, гладя в сгущающиеся сумерки. Дэви взглядом и кивком попросил Дуга и Вики оставить его наедине с Кеном. Дуг заколебался, но Вики взяла его под руку и, не говоря ни слова, увела из гостиной. Дэви несколько минут молчал, потом подошел к брату. - Слушай, Кен, - мягко сказал он. - С тех пор как мы сюда приехали, у нас не было случая поговорить, поэтому мы немного отдалились друг от друга... Кен весь напрягся, услышав задушевные нотки в голосе Дэви, и сдвинул брови, словно предостерегая брата от такого разговора в присутствии остальных: но не слышал, как они вышли. Но, обернувшись, он увидел пустые кресла, и плечи его слегка поникли. - Не стоит об этом, малыш, - проговорил он. - Ты занят, я тоже. Так уж случилось, вот и все. - Это только пока мы не устроимся, - сказал Дэви. - Кен, я хочу, чтобы завтра мы добились своего. Я хочу, чтобы они подписали договор. Я хочу получить эту лабораторию. Хочу доказать, как важно то, чего мы достигли, и продолжать работу, сколько будет нужно. Наша идея возникла у нас почти десять лет назад и за это время не потеряла своей новизны. До сих пор никто, к кому мы обращались, не отказывал нам в поддержке. И до сих пор всегда во главе был ты. Теперь пришла моя очередь. Поддержи меня, ладно? Кен легонько ущипнул брата за руку пониже плеча. - Да ну тебя, малыш, ты же сам знаешь, что я тебя не брошу. И не смотри на меня так жалостно. Иногда я впадаю в уныние, вот и все. - А насчет Дуга... - Да ну его к черту, - сказал Кен. - Вполне могу потерпеть еще немножко. Меня, собственно, никуда особенно и не тянет отсюда. И пока я не найду места, где бы мне хотелось жить, я останусь здесь. - Тогда пойдем в столовую и пообедаем все вместе. Впервые за то время, что они были наедине, у Кена больно сжалось сердце. "Нет, нет, не хочу быть вместе с Вики!" - запротестовал он про себя, но вслух спокойно сказал: - Почему бы тебе с Вики не пообедать где-нибудь вдвоем? - Нет, - возразил Дэви. - Попробуй-ка оставь вас с Дугом наедине - вы сейчас же броситесь друг на друга с кулаками. - Я буду вести себя хорошо, - пообещал Кен. - Мы еще должны дочитать воскресные газеты. Нам будет некогда ссориться. А завтрашний день мы отпразднуем все вместе. - Ты обещаешь? - Конечно, - ответил Кен, притворяясь усталым, чтобы скрыть отчаяние. - Забирай ее и бегите. Через десять минут Дуг вошел в гостиную, избегая встречаться глазами с Кеном и как бы желая этим показать, что слова, которые они наговорили друг другу сегодня утром, не имеют ни малейшего значения и что все осталось так, как было до ссоры. - Дети ушли обедать одни, - обложившись газетами, сказал Дуг, словно почтенный старец, беседующий с таким же старцем. Кен хотел было ответить, что он это знает, но Дуг добавил тем же тоном главы семьи: - Я велел им идти без нас. Мы можем пообедать и дома. Дуг читал, а Кен сидел, уставившись в пространство. Тишину нарушил телефонный звонок, оба старались не глядеть друг на друга. Через секунду появился Артур. - Вас, мистер Волрат. - Кто там? - Мисс Кэмпбелл, сэр. Дуг перевернул страницу и, не выпуская газеты из рук, сказал: - Скажите, что меня нет дома, Артур. Кен понял, что ему косвенно предлагают идти на мировую, но ничего не ответил, - грусть обволакивала его плотным туманом. Ветерок с озера стал прохладнее, небо поседело от сумерек, из буфетной доносилось звяканье тарелок и серебра - в столовой накрывали к обеду. Наконец Дуг уронил газету на колени: оба уставились в темнеющие окна, лица у них были напряженные и тоскующие, и каждый вспоминал и мечтал о чем-то своем. Часы и минуты ожидания медленно тянулись для Дэви, а в это время маятник часов мерно отстукивал их далеко, на другом конце города, в тишине пышно обставленной комнаты, какой Дэви еще ни разу не приходилось видеть. Комната ждала его, как освещенная сцена актера, который должен стать на положенное место и принять надлежащую позу, после чего можно подымать занавес. Стены во всех комнатах и коридорах завода "Стюарт - Джанни" в те дни были выкрашены в светло-серый цвет, но дверь, ведущая в эту комнату, точно клапан сердца, открывалась в сочную темно-красную глубину. - А это зал совещаний, - говорилось посетителям, осматривавшим завод. Цветные стекла трех высоких окон переливались синим, зеленым и красным блеском и придавали красной комнате смутное сходство с часовней; но самое внушительное впечатление производили стены, обшитые массивными панелями темно-красного ореха, красные кожаные кресла, стоявшие ручка к ручке вокруг длинного темно-красного орехового стола, и жестокая борьба за существование, осторожно проглядывавшая в каждой гравюре Одюбона. Посетителям показывали эту комнату, когда она бывала пуста и воздух в ней стоял неподвижный, тяжелый, мертвенный. Но когда сюда вереницей входила люди, усаживались за длинный стол и наполняли комнату табачным дымом и разговорами о деньгах, она приобретала ярко-красный оттенок и словно заливалась живым горячим румянцем. - У этой комнаты любопытная история, - говорилось посетителям, но рассказанная история была лишь бледным отражением, того, что происходило здесь в последние сорок лет, ибо никто не знал о тех, кто приходил и уходил, о приступах отчаяния, о молящем шепоте и громких проклятиях, свидетелем которых был этот уголок на этом этаже здания. Задолго до того, как здесь был устроен зал заседаний, в этом уголке помещалась контора маленькой электротехнической фирмы, которой руководили два компаньона - Эбнер Джанни, длинный, тощий, нелюдимый человек, начавший свою карьеру в качестве мальчишки-подручного у Эдисона в Менло-парке, и Уолдо Тимон Стюарт, преподававший когда-то физику в Институте Кэйза и с тех пор известный под кличкой Док, маленький, хрупкий, с очень розовой кожей, облысевший уже в тридцать лет. Почти целое, десятилетие Эбнер и Док сидели возле Углового окна (тогда еще с простыми, а не цветными стеклами) - каждый за своим заваленным бумагами столом с крышкой на роликах, оба в рубашках с рукавами, подхваченными резинками, и в целлулоидных зеленых козырьках - и управляли довольно скромной фирмой, производившей индукционные катушки и мощные реостаты. В девяностые годы фирма потихоньку преуспевала. Весь штат служащих состоял из сестры Эбнера Коры, цветущей девицы, которая была умна как бес во всем, что касалось цифр. Просиживая целые дни в конторе рядом с Доком, чья большая розовая плешь полностью искупалась жесткими усиками, при улыбке загибавшимися кверху и открывавшими прекрасные ровные зубы, она не замедлила в него влюбиться. Сначала он не обращал на нее никакого внимания. Она же не могла удержаться, чтобы не задеть его мимоходом, коснуться его руки или низко наклониться над его плечом, почти теряя сознание от ощущения его близости. Дока стало это беспокоить все больше и больше. Наконец однажды вечером Кора осталась с ним наедине под предлогом проверки каких-то инвентарных списков; они просмотрели всего две страницы, потом она вдруг захлопнула книгу - терпение ее иссякло. - Ну ладно, Док, - сказала она. Голос у нее был злой, но ее трясла дрожь. - Как нам с вами быть дальше? - Нам с _вами_? - спросил он так, словно боялся услышать какое-то чудовищное обвинение. - Вам и мне, - многозначительно произнесла Кора. - Вам и _мне_? - растерянно переспросил он. - Да, вам и мне. Вы же знаете, как я к вам отношусь. - Я... - неуверенно произнес Док. Лицо его стало малиновым. - Что - я? - крикнула на него Кора. Вконец разъяренная, она притянула его к себе, поцеловала в губы, потом толкнула в мягкое кресло, стоявшее под третьим окном, и села к нему на колени. Они ушли из конторы довольно нескоро; Кора успокоилась и словно переродилась. У Дока же был несколько ошеломленный вид. Через три недели они поженились и жили очень счастливо, хотя и остались бездетными. Эбнер Джанни, брат Коры, был в восторге от этого брака. Целых пятнадцать лет у него тянулась связь с худосочной нервной учительницей, которая не соглашалась оставить больную мать, хотя дело кончилось тем, что больная мать, пережила свою дочь. Но к тому времени Эбнер решил, что и холостяком жить неплохо. Так он никогда и не женился. Однажды в ясное майское утро 1905 года, когда оба компаньона сидели за своими столами, в конторе появился представитель министерства морского флота Соединенных Штатов и от имени правительства предложил им сделать некое приспособление для беспроволочного телеграфа. Эбнер заколебался и взглянул на Дока; тот, секунду подумав, ответил, что они согласны. Док знал, что Кора мечтала завести автомобиль, прекрасный, зеленый, с медной отделкой "пирлео" и, если это дело выгорит, он сможет преподнести ей великолепный подарок к десятой годовщине их свадьбы. Кора иногда заглядывала в контору, главным образом чтобы проверить, следует ли новый бухгалтер (по ее настоянию это был мужчина) заведенной ею системе. Заказ морского министерства был выполнен с успехом. За ним посыпались новые заказы; фирма начала расти и решила занять нижний этаж, как только удастся вынудить агентство по найму и фирму, занимающуюся производством клеенки, подыскать себе другое помещение. Контора оставалась на прежнем месте до 1914 года - до тех пор, пока доктору Стюарту и мистеру Джанни, преуспевающим дельцам средних лет, не нанесли визита сначала три англичанина, потом четыре француза, а вскоре и три русских, причем один из них был настоящий князь. Каждая из трех делегаций дала фирме заказы, которые подлежали выполнению в трехмесячный срок и превышали ее годовую продукцию на пятьсот процентов. И каждый раз, когда Док любезно соглашался, Эбнер бледнел и начинал заикаться. - Ты что, с ума сошел? - набросился Эбнер на Дока, когда они остались одни. - Разве делать деньги - сумасшествие? - Но ты же хочешь перевернуть все вверх дном, а война, быть может, кончится раньше, чем мы успеем выполнить хоть половину заказов! Док все же настоял на своем и перекупил у компании по производству оконных штор аренду на верхний этаж, куда и перебралась контора. В прежней же конторе разместился склад, которым заведовал Клайд Беттертон, суховатый старик, хромающий от раны, полученной им сорок пять лет назад под Чанселорсвилем. В комнате появились полки и лари, занявшие все стены и пространство между окнами. Все содержалось в образцовом порядке, так как Клайд, ничего не понимавший в радио и электричестве, отлично знал складское дело, которому научился в Пулман-сити, - он был уволен после забастовки и попал в черный список. Тринадцать лет он кое-как перебивался, иногда получая временную работу; потом его нашел Док, пославший тех, кто занес его в черный список, к чертям в пекло. Это было единственный раз, когда Док на глазах у служащих почти лишился языка от бешенства; впрочем, поговаривали, будто Док всегда был радикалом - не то социалистом, не то сторонником Брайана. Кора не скрывала своей гордости за мужа, потому что, повторяла она, нет ничего ужаснее несправедливости. В 1915 году от обилия военных заказов фирма "Стюарт - Джанни" стала расти, как на дрожжах, и заполнила собой все здание. Клайда Беттертона вместе с его кладом вытеснили на другой этаж, а известная нам комната стала прибежищем сборочных столов, за которыми девушки собирали радиоприемники для британского правительства. Хихиканье и вздохи раздавались в этой комнате каждый раз, когда с инспекционным визитом являлся молодой английский офицер, который, несмотря на кавалерийские сапоги, бриджи и офицерский щегольской стек, был на самом деле инженером из Манчестера. Кора, уже седовласая дама, любившая тратить деньги на туалеты и разъезжать на новом "пирс-эрроу", которым управлял шофер, тоже находила офицера очень милым и не раз говорила ему, что он напоминает ее мужа в молодости. Так как Док к тому времени нажил солидное брюшко и совершенно облысел, молодому инженеру не слишком льстило такое сравнение и он не преминул при случае сказать Коре, что дома его ждет невеста. Прошла целая минута, прежде чем Кора сообразила, до чего неправильно ее поняли, - ведь она относилась к мальчику только как к славному племяннику или вроде того! Она долго смеялась и со смехом рассказала об этом Доку. В 1916 году фирма превратилась в акционерное общество; вскоре Эбнер, в пятьдесят пять лет выглядевший на двадцать лет старше, отошел в лучший мир, оставив горько оплакивавшую его Кору своей единственной наследницей. Док дожил до 1922 года, успев организовать новое отделение фирмы, выпускавшее только радиовещательные приемники - "Кор - Док", так он назвал этот приемник. Кора, кругленькая пятидесятишестилетняя вдова, меняла одного управляющего за другим, пока, наконец, не нашла подходящего человека, которому дала десять процентов акций. Должно быть, он оказался настолько дельным, что через три года, в 1925 году, потребовал еще тридцать процентов; Кора договорилась с ним о двадцати, втайне удивляясь, что так дешево отделалась. В тот год уборные, расположенные возле известной нам комнаты на третьем этаже, были перенесены в другое помещение вместе со всем безымянным творчеством, запечатленным карандашом на мраморной облицовке, а сюда переехала бухгалтерия со своим стуком и трескотней. В 1927 году началось объединение крупных радиокомпаний; Кора делала вид, будто недовольна этим, на самом же деле была в восторге от того, что сможет прибавить лишние двенадцать процентов к пятнадцати миллионам в ценных бумагах. Тем не менее она сохранила в душе нежность к некой комнате, где когда-то пережила то, что вспоминалось ей теперь, как необычайно романтическое ухаживание, поэтому бухгалтеров перевели куда-то еще, а здесь был устроен зал заседаний, который Кора обставила сама. Том Констэбл, маленький, хрупкий, лысый человек лет под сорок, с колючими усиками, которые, когда он улыбался, загибались кверху, в настоящее время пользовался ее доверием до известной степени: он мог распоряжаться ее акциями в мелких делах, но важные решения она всегда оставляла за собой. Том Констэбл, конечно, не Док, но, с другой стороны, она сомневалась согласился ли бы Док финансировать работу над новым изобретением, которую, быть может, придется оплачивать несколько лет, хотя, как убеждал ее Том Констэбл, по логике вещей это и есть будущее всей радиотехники. Американская радиокорпорация, Филадельфийская корпорация и Ассоциация фирм, поставляющих электрооборудование, уже пытаются осуществить у себя такое изобретение, и, если "Стюарт - Джанни" не хочет отставать от других, ей следует тоже заняться этим. Том принялся старательно объяснять, в чем состоит принцип изобретения Мэллори, но Кора ничего не поняла заподозрила, что он и сам понимает не больше ее. Техническая сторона меня не интересует, - сказала Кора. Они были одни в зале заседаний. Несмотря на то, что Том регулярно приходил к ней домой каждую пятницу, она не могла преодолеть своей привычки неожиданно "заглядывать" на Завод - разумеется, не для деловых разговоров, а просто, чтобы вручить подарок по случаю дня рождения какого-нибудь служащего или чек для новорожденного ребенка. И визиты ее неизменно кончались тем, что они с Томом оказывались в зале заседаний, ибо Том был достаточно хитер и каждый раз приветствовал ее словами: "Как хорошо, что вы зашли, миссис Стюарт! Мне необходимо посоветоваться с вами..." - Не все ли равно, знаю я, как действует эта штука, или нет, - продолжала Кора. - Ведь я до сих пор так и не знаю, как работает обыкновенное радио. Меня интересует одно - сколько это будет стоить. - Может обойтись в миллион. Главное - мы должны будем решить задолго до того, как запахнет миллионом, намерены мы доводить это дело до конца или нет. Поначалу это обойдется недорого. Братья хотят по десяти тысяч в год каждый и оплату расходов по лаборатории, пока они будут разрабатывать свой принцип. Это не будет жалованьем, понимаете, а только авансом под отчисления, которые будут получать владельцы патента, когда их изобретение начнет приносить доход... - Но до тех пор это все-таки будет жалованьем, - возразила Кора. - Я не хочу сказать, что я против, но это значит, что они поступают к нам на службу. - Не совсем. Мы ведь, собственно, не нанимаем этих мальчиков - мы покупаем акции их компании и заключаем договор на десять лет, дающий нам право контролировать ход работ и затем приобрести патент. Причем мы оговариваем условия продажи, размеры жалованья, дополнительные расходы и так далее. Сюда входит также проверка всех других патентов. У этих молодых людей, кажется, блестящие способности... - Возможно, - перебила Кора. - Я это узнаю, да и вы тоже, когда нам представят результаты их работы. Скажу вам откровенно, меня интересует другой человек - этот Волрат. Мне он нравится. - Вы с ним знакомы? - мгновенно насторожился Констэбл. На него самого Дуг Волрат произвел большое впечатление, но ему не хотелось знакомить его с Корой, пока не выяснятся их официальные взаимоотношения. У Констэбла было инстинктивное предчувствие, что Волрату ничего не стоит ловкими маневрами вытеснить его из фирмы, разве только он не сочтет это нужным. Если Волрат таков, как о нем говорят, то, едва лишь будет заключен договор, он перекинется в какую-нибудь другую область. Нет, не знакома, - ответила Кора - Но я постоянно читаю о нем в газетах. Сначала эта кинофирма, затем история с авиационным заводом. И потом он, кажется, не то победил в авиационных соревнованиях, не то поставил новый рекорд? Вы понимаете, что человек, которому нет еще и тридцати, с недурной внешностью, сумевший нажить такие деньги, безусловно, заслуживает внимания! Если это изобретение интересует его, значит, оно должно интересовать и нас, вот и все, что я могу сказать. - Верно, меня смущает только одно - он их зять. Кора покачала головой. - Если их идея - бред и ему всего-навсего хочется доставить мальчикам удовольствие, он бы просто платил им из своего кармана. Но он поступает иначе. - Вы желаете, чтобы я заключил с ними договор? - Нет, я желаю, чтобы вы послушали, что они будут говорить. Но мысли ее были заняты совсем не тем, хотя она никому не призналась бы в этом. Она вспоминала, что Док взялся за радио прежде всего потому, что надеялся много заработать на этом деле и купить ей к десятой годовщине свадьбы зеленый автомобиль "пирлес". Она обожала Дока за то, что он вспомнил о ее желании. В 1905 году одна новинка - радио - уже принесла им счастье; кто знает, быть может, в 1929 году это новое изобретение тоже окажется для них счастливым номером? Сентиментальность настраивала ее на благожелательный лад, но холодный здравый смысл требовал более точных сведений. Том Констэбл мгновенно угадал причину ее колебаний и, прежде чем она успела что-либо произнести, заявил, что не заикнется о подписании договора пока сам не увидит и не выслушает то, что молодые изобретатели предъявят правлению, и пусть все сообща разберут их работу по косточкам и посмотрят, насколько это серьезно. А там будет видно - сохранит ли он свою уверенность в большом будущем этого изобретения и захочет ли прийти к ней, чтобы убедить и ее. Кора поправила свои превосходно причесанные седые волосы и с удовольствием оглядела комнату, которую так любила. Она ответила, что отношение Тома к этому делу ее вполне устраивает - вполне. Но она не обманулась ни на секунду: Том говорил не о своих опасениях, а читал ее мысли. Хорошо одетые немолодые люди, собравшиеся в еще по-утреннему прохладном зале заседаний, непринужденно уселись за длинный стол и с удовольствием закурили первые после сытного завтрака сигареты. Они лениво беседовали о том, кто как провел конец недели, о жаре, гольфе, семейных делах, потом несколько оживленнее заговорили о положении на бирже. Лица у них были самые обыденные - интеллигентные, но без признаков одухотворенности. Все они долгое время работали вместе и разговаривали друг с другом полускучающим фамильярным тоном, как члены большой семьи, где жизнь каждого известна другим до мельчайших подробностей. Но когда открывалась дверь, разговоры смолкали и по комнате словно пробегал ток; однако, убедившись, что вошел кто-то из своих, а не автор того изобилующего научными доказательствами технического доклада, который был недоступен пониманию большинства присутствующих, они отворачивались и, чтобы скоротать ожидание, возобновляли бессвязную болтовню. И все же, когда пришедший закрывал за собой дверь, напряженность не проходила, и, хотя никто этого не сознавал, вскоре атмосфера стала наэлектризованной до предела. Наконец красная дверь отворилась и вошли два незнакомых молодых человека. Все головы повернулись и все взгляды устремились на них. И у каждого из ожидавших мелькнула одна и та же, почти возмущенная мысль: "Да ведь это же просто мальчишки!" Недобрая настороженность мгновенно передалась от одного к другому, каждый почувствовал, что его неприязнь разделяют все остальные, и сразу же образовался единый фронт против молодых чужаков, стоявших у порога. Однако члены правления тотчас заметили, что и на них тоже смотрят испытующим, оценивающим взглядом; таким образом, никто не успел еще произнести ни слова, а все предпосылки для войны были уже налицо - иначе говоря, создалась именно та ситуация, которой Дэви боялся больше всего. С самого раннего утра Дэви мучили дурные предчувствия. Задолго до завтрака он был уже тщательно одет. - Ты очень волнуешься, Дэви? - спросила Вики, наливая ему кофе. Она наклонилась над столом, одной рукой придерживая на груди свободный голубой халатик, чтобы не задеть им тарелки. - Ни капельки, - коротко ответил он, прихлебнув кофе, но про себя думал об одном: господи, хоть бы перед заседанием завязался какой-нибудь пустяковый разговор - тогда, быть может, исчезнет этот сухой комок в горле, который не прошел даже от горячего кофе. Больше всего его страшило, что он, очутившись перед целым синклитом солидных, сведущих людей, не сможет выговорить ни слова, а они будут смотреть на него враждебно и насмешливо, потому что уже обнаружили множество пороков в их проекте, не замеченных им и Кеном по неопытности. Вики бросила на него быстрый беспомощно-сочувственный взгляд. Несмотря на всю выдержку Дэви, она тотчас же уловила в его голосе знакомые глухие нотки, но решила смолчать. Вики знала, что Дэви не становится легче, когда он говорит о своих тревогах: он замыкался с ними в темной глубине своей души - так упавший в медвежью яму охотник, притаившись и почти не дыша, прислушивается к дыханию зверя, пока какой-нибудь звук не подскажет ему, куда нанести удар. А потом Дэви выходил из своего душевного затворничества, спокойный, отлично владеющий собой... Вики не могла придумать, чем ему сейчас помочь, и молча страдала за него. Кен ждал Дэви на тротуаре у заводских ворот, почти затерявшись среди потока грузовиков, с грохотом въезжавших и выезжавших из ворот огромного завода, высившегося за его спиной. Кен, как всегда, выглядел безупречно и, как всегда, был полон трепетной внутренней силы, но та электризующая уверенность в себе, которая когда-то заставляла всех оборачиваться ему вслед, теперь исчезла. Раньше среди целого десятка мужчин прежде всего привлекал к себе Кен - и не громким голосом или властным тоном, а особым уверенным поворотом головы, радостным изумлением, постоянно мелькавшим на его тонком лице, прямой осанкой человека, который по первому же знаку готов занять свое место во главе колонны и с улыбкой повести ее за собой на любой подвиг. В нем было нечто такое, что заставляло людей становиться его сторонниками прежде, чем он успевал произнести хоть слово. Теперь же все это исчезло. И без этого Кен показался Дэви каким-то немощным и слабым. - А где Дуг? - спросил Дэви. - Пошел вперед занять место в рядах противника, - слабо усмехнулся Кен. - Он еще по дороге стал изображать из себя "члена правления", ну, мне стало противно, и я решил подождать тебя здесь. - Давно ты ждешь? - спросил Дэви. - Да нет. Минут десять. - И тут Дэви убедился, что Кен - уже не Кен. Настоящий Кен после нескольких минут ожидания перестал бы улыбаться и нахмурился бы; пять минут ожидания - и он, нетерпеливо прищелкивая пальцами, зашагал бы взад и вперед. Десять минут вызывали бы трескучие искры сарказма, но не эту равнодушно-ироническую покорность. Сердце Дэви сжалось - в Кене что-то умерло. И хотя он сам за последние годы во многом дорос до Кена, все же он всегда верил в неиссякаемую волю Кена-вожака, в его способность подчинять себе людей, зная, что в случае чего брат придет ему на выручку. Теперь Дэви понял, что отныне предоставлен самому себе, что Кен надеется на него, как он сам надеялся на Кена все эти годы. Тяжесть этой грустной ответственности Дэви воспринял как свой неизмеримый долг Кену, и этот долг должен быть уплачен. - Как твои нервы? - спросил Кен почти таким же тоном, как спрашивала утром Вики. - Лучше некуда! - солгал Дэви, но, к своему удивлению, тут же понял, что это правда. Внезапно он поверил, что все будет хорошо. Чего, собственно, им бояться? Три года исследований и опытов - солидная почва под ногами. Трудные проблемы, которые еще предстояло решить, могут обескуражить, только если забыть, что он и Кен справлялись с каждой неразрешимой проблемой, возникавшей за годы работы. И если сейчас они еще не нашли кое-каких решений, то, разумеется, со временем найдут. Дэви верил в это, как верил, что впереди еще много лет жизни. В самом худшем случае правление сегодня откажется дать деньги на дальнейшие исследования. Так черт с ним, даст кто-нибудь другой. Их идея уже окрепла и зажила своей собственной жизнью, и никто не может ни погубить ее, ни даже задержать ее развития. Дэви был рад, что на этот раз вместо Кена будет говорить он. Они молча дошли до зала заседаний, но перед дверью Дэви вдруг остановился и, сдвинув брови, взглянул на брата. - Кен, - спросил он, - скажи, ради бога, что с тобой? - Ничего, - ответил Кен, и в его тоскливых глазах мелькнуло удивление. - Я чувствую себя отлично. - Ты меня не проведешь, - не отставал Дэви. - У тебя на лице все написано. Я не могу видеть тебя таким, Кен! Кен был слишком поглощен другим, чтобы говорить о себе. Он попытался проскользнуть к двери. - Нас ведь ждут, - без всякого выражения сказал он. - Ничего, подождут! - воскликнул Дэви, и вдруг ему пришло в голову, что не надо было отнимать первенство у Кена; ведь Кен безвольно уступил только потому, что слишком потрясен смертью Марго и ему все безразлично. Дэви стало стыдно, словно он помогал ограбить брата. Секунду назад Дэви сильнее всего хотелось выступить перед правлением вместо Кена - это принесло бы ему огромное удовлетворение. Сейчас ему еще сильнее хотелось, чтобы Кен стал прежним. - Слушай, Кен, - порывисто сказал он. - Я передумал. Я хочу, чтобы говорил ты. - Я? - Да. Раньше всегда говорил ты и неизменно попадал в самую точку. Зачем нам рисковать теперь? Кен бросил не него острый взгляд. - А ты все-таки волнуешься, малыш? - ласково спросил он. Дэви замялся, подыскивая подходящую ложь. - Мне было бы спокойнее, если б это сделал ты, вот и все. - Не знаю, - сказал Кен. - Я не в форме. Я не подготовлен... - А к чему тут готовиться? Скажи о том, что ты знаешь, как ты всегда говорил. - Не знаю, - очень тихо повторил Кен. - Я... - Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы произнести нелегкие слова. - Должно быть, я уже в это не верю. Должно быть, я перестал верить, что это величайшая идея в мире и что из нее будет толк. А защищать то, во что не веришь, - ведь это жульничество. - Но ты не можешь не верить! - горячо возразил Дэви. - Ведь прибор не изменился. Данные, что мы собрали, не изменились. Факты остаются фактами, хочешь ты этого или нет. Вспомни, был у нас хоть один опыт, когда бы мы обманывали себя или подтасовывали данные, стараясь доказать, что результат лучше, чем он был на самом деле? - Нет, - медленно покачал головой Кен. - Тогда что же случилось? - Ничего. Не знаю. Просто у меня такое чувство и я - чего не могу с собой поделать. - Ну, давай же, давай, Кен, - убеждал его Дэви, и эти слова как будто глухо донеслись из тех лет, когда он, исполненный слепой веры, стоя среди зрителей, подбадривал брата, из последних сил старавшегося прийти первым на окружных соревнованиях в беге или с триумфом выйти из головокружительного поворота для последнего удара битой в крикете. Это была молитва божеству, заклинание, и потребность в этих словах никогда не исчезала ни у того, ни у другого: они были необходимы Кену и бессознательно вырывались у Дэви. - Сделай это, Кен! Сделай ради меня! Когда ты начнешь говорить о нашей работе, все оживет для тебя снова. Все вернется! Кен пристально поглядел на Дэви, но сказал только: - Пойдем, я посмотрю сначала, как это все выглядит. Дэви открыл дверь. После однообразных серых коридоров красные тона комнаты ошеломляли неожиданностью. Через секунду появление братьев в дверях привлекло внимание всех присутствующих. Больше десятка голов повернулось в их сторону, и больше чем на десятке лиц отразилась полнейшая отчужденность. Все медленно поднялись с мест. Кен, стоявший сзади, стиснул локоть Дэви, не то желая его подбодрить, не то охваченный такими же дурными предчувствиями, как и он. Дуг, сидевший у противоположной стороны стола, тоже поднялся и перешел поближе к ним в сопровождении невысокого лысого человека с колючими усиками и улыбочкой, которая всегда была у него наготове и могла означать в равной степени "Я хочу быть вашим другом" и "Пропадите вы пропадом". - Том, это те самые Мэллори, Дэвид и Кеннет, - говорил Дуг. - Мальчики, это Том Констэбл, председатель правления. - Всегда рад видеть молодых людей с творческим воображением, - сказал Том Констэбл. Он держался напыщенно, как все самодовольные люди. Пожимая им руки, он сильно перегнулся через стол, желая показать, какая это для него честь, однако его подчеркнутая любезность больше смахивала на снисходительность. - Сегодня ради вас устроен целый парад, потому что в этой вашей штуке, быть может, заложено будущее целой промышленности, не говоря уже о фирме "Стюарт - Джанни". Он представил им всех членов совета по очереди, объявляя специальность каждого с таким видом, будто провозглашал их чемпионами мира. Для своих людей у него была наготове ласковая улыбка, дружеский хлопок по спине или одобрительная шутка. Имена их ничего не говорили Дэви. Он понял только, что перед ним пять инженеров, три юриста, два бухгалтера и представитель отдела рекламы, который заявил: - Скажу вам прямо, в вашем докладе все абсолютно понятно до середины первой фразы. - Значит, я куда понятливее вас, - подхватил один из юристов, явно считавший себя остряком. Он произнес эти слова сухо, с нарочитой небрежностью протирая пенсне. - Я добрался до конца фразы. - Ну, ну! - снисходительно усмехнулся какой-то седой человек. Лежавший перед ним экземпляр доклада зловеще щетинился закладками - кусочками бумаги, по-видимому отмечавшими места, которые вызывали у него сомнения. - Будем справедливы и дадим этим молодым людям высказаться. Кто знает, быть может, они в самом деле смогут ответить на некоторые вопросы, которые, вероятно, возникнут у инженеров. Не обращайте ни них внимания, - обратился он к Дэви. - Эти двое понимают в технике ровно столько, чтобы узнавать время по часам, и не больше того. Дэви улыбнулся. Внешне спокойный, он сел за стол и скрестил руки на груди, стараясь унять сердцебиение. Краем глаза он увидел, что Кен тоже садится. Лицо у него было строгое и напряженное, он избегал встречаться взглядом с Дэви. - Как только будете готовы, так и начнем, - заявил Дэви. Констэбл на мгновение опешил от такой бесцеремонности, затем занял свое место во главе стола и призвал собрание к порядку. Пока он говорил вступительные слова, Дэви нагнулся к Кену и шепотом спросил: - Ну как? Еле шевеля губами, Кен ответил: - Не могу. Дэви стиснул его руку выше локтя. - Ты должен, Кен. Они уже положили меня на обе лопатки. Кен медленно повернул голову. Его глаза стали глубокими и тревожными. - Сделай это! - снова прошептал Дэви. - ...и вот теперь, - говорил Констэбл, - мы выслушаем самих Мэллори. Итак, мистер Дэвид Мэллори, председатель акционерного общества "Мэллори". Потянулись длинные секунды молчания, все глядели на Дэви и Кена. Дэви почувствовал, что больше не выдержит. Он начал отодвигать стул, чтобы встать, но в это время поднялся Кен. - В наших планах произошло небольшое изменение, - сказал Кен. Он медленно улыбнулся и, постепенно выпрямляясь, обвел взглядом всех сидящих за столом. - Вам придется выслушать меня, Кеннета Мэллори. Прежде чем перейти к докладу, я хотел бы сказать несколько слов... Он заговорил, подымая голову все выше, все горделивее, в нем появилась та электризующая уверенность, которая заставляла других обращать внимание только на него. Даже если бы он и молчал, среди десятка людей он был бы замечен первым. Дэви почувствовал огромное облегчение: Кен снова стал Кеном. Когда-то, много лет назад, Ван Эпп умел ждать. В те времена ему нередко случалось сидеть, небрежно развалясь, возле чьего-то письменного или сервированного к завтраку, блиставшего серебром и накрахмаленным полотном стола и диктовать условия очередного договора, внутренне восхищаясь дерзостью своих требований. "Вот чего я хочу, черт вас возьми, а вы соглашайтесь или нет - дело ваше!" А когда собеседник, с трудом переводя дух, просил дать ему время на размышление, Ван Эпп пожимал плечами, вставал и, сунув подмышку щегольскую трость, принимался натягивать кожаные перчатки, неторопливо расправляя их на каждом пальце. Если это было в Нью-Йорке, он бросал собеседнику: "Позвоните мне в отель Уолдорф", а если в Чикаго, он называл отель "Палмер-хаус". Но где бы то ни было, его всегда опьянял риск, хотя он уходил с самым беспечным видом, ловко скрывая внутренний трепет. Получит ли он то, что запросил? Не хватил ли он через край? Нет, к черту! Ван Эпп хочет столько-то, и баста! Потом наступало восхитительное томление - он сидел в баре среди зеркал и красного дерева, сознавая, что на нем дорогой и элегантный костюм, сохраняя естественную непринужденность, но думая только об одном: быть может, сейчас, сию секунду, там уже что-то решено и готов ответ, который либо превратит его в богача, каким он кажется с виду, либо так и оставит с тоненькой пачкой денег в кармане. Впрочем, рано или поздно сквозь толпу пробирался рассыльный в круглой шапочке, какие бывают на дрессированных обезьянках, и пронзительным голосом разносчика, свойственным всем рассыльным тех времен, выкликал "Мистер Ван Эпп, вас к те-ле-фо-ону! Мистер Ван Эпп, вас к те-ле-фо-ону!" Преодолевая внезапное сердцебиение, он небрежно бросал: "Иду!" Дышать было трудно. Он швырял на стойку монету в полдоллара так, что она вертелась волчком. "Мне наплевать!" - как бы говорил этот жест. Неторопливый шаг, каким он подходил к телефону, скучающее, но вежливое "алло", словно он и понятия не имел, кто ему звонит, - все это напоминало поведение игрока перед тем как открыть карты. Впрочем, в худшем случае он слышал в трубке взволнованный голос: "Вот что, Ван Эпп, мы охотно пойдем на ваши условия, если вы кое-что уступите. Прислушайтесь к разумным доводам, и тогда можете считать, что дело сделано". "Что ж, пусть будет так", - говорил Ван Эпп; самое интересное было позади, и теперь не все ли равно, несколькими долларами или процентами больше или меньше. В те времена ожидание приятно щекотало ему нервы, но всегда называл такую чудовищную сумму, что ему казалось, будто он, поставив последний грош, вдет ва-банк. Для Ван Эппа важны были не деньги, а доказательство, что его ценят. Работа над изобретением доставляла радость, которой он наслаждался один в знакомом полумраке мастерской, и все изобретения давались ему легко, как дыхание. Казалось, не было никакой связи между всепоглощающим творческим трудом в лаборатории по ночам и трепетным волнением из-за денег днем. Дан Эпп всегда жил на широкую ногу, потому что это было необычайно приятно, а в черные дни брал взаймы до будущих счастливых времен. В периоды безденежья, когда кто-нибудь из друзей бранил Ван Эппа за то, что он не хочет отказаться от своей "студии" в Сентрал-парке, тот только смеялся: - С какой стати? - Да ведь ты не можешь позволить себе такую роскошь. - А по-моему, могу. Я всегда живу так, словно у меня есть богатый и щедрый дядюшка, который в случае чего поддержит меня. - Но у тебя же нет богатого и щедрого дядюшки! - Нет есть! Я сам себе дядюшка, - смеялся он. Когда успех Стал привычным, Ван Эпп больше всего жалел о сладостно-томительном ожидании, которое наступало после того, как он, требуя от мира доказательств безграничной любви, ставил фантастические условия, и длилось до тех пор, пока не раздавался ответ: "Хорошо, дорогой". Он понимал, что в конце концов наступит время, когда радио перестанет быть предметом бешеной спекуляции и сделается достоянием солидных монолитных объединений, как железные дороги, как шахты, как телеграф. Сам он относился к такой перспективе без особого восторга, но ни на минуту не сомневался, что, когда это произойдет, у него будет надежное место в стенах крепости. Он упустил в своих расчетах только одно: медленно надвигавшуюся старость. А сейчас Ван Эпп, лежащий на продавленной койке в темной меблированной комнатушке, был действительно стар, и ставка на этот раз была неизмеримо больше - не деньги, а бешеная гордость; - но теперь уже не осталось и следа ни от восхитительного волнения времен его молодости, ни от спокойной уверенности, которая пришла позже. Сейчас ожидание было сплошной пыткой. Весь день, после ухода Дэви и Вики, он старался не думать о той обещанной ему работе в настоящей лаборатории. "Это было сказано на ветер, - повторял про себя Ван Эпп. - Мало ли что мальчишка может наобещать сгоряча. Я теперь сторож, сторожем и останусь". Но ни сила воли, ни рассудок никогда не могут убить мечту; нестерпимое желание вернуться в мир, который был так близок ему когда-то, сжигало его душу. Немного погодя он стал думать о Дэви с ненавистью. Весь этот день, всю ночь и весь следующий день в нем бушевал пожар. Старик лежал на кровати в маленькой, скудной обставленной комнатке, с окном, выходящим в вентиляционную шахту, где всегда царила ночь, и невозможно было понять, то ли он в могиле, то ли еще на краю ее. Старик лежал, уставясь в потолок, и старался заснуть. По гулким коридорам старого дома далеко снизу то и дело доносился стук входной двери. В холле дребезжал телефон, на звонки отвечали молодые смеющиеся голоса. И каждый раз, когда открывалась дверь, у Ван Эппа екало сердце - он был уверен, что к нему пришли от того юноши. Каждый раз, когда звонил телефон, он ждал, что сейчас позовут его. "Ах, этот мальчик, этот мальчик - где он? Где он, во имя всего святого? Будь он проклят, ведь не я же просил у него работы! Где ты, негодяй? - бормотал он с закрытыми глазами сквозь стиснутые зубы. - Позови же меня!" Прошел нескончаемый день, а ему так никто и не позвонил. В десять часов вечера, когда он степенной походкой сторожа шел по бетонному двору, послышался рев мотора, перекрывший отдаленный городской гул. Потом по улице запрыгали отсветы фар, хотя машина была еще далеко, в нескольких кварталах отсюда. Вскоре вдоль улицы потянулись полоски света, подрагивающие при каждой выбоине на мостовой. Через минуту у ворот резко остановилась неясно различимая в темноте длинная и низкая машина с откинутым верхом, словно ворохом цветов нагруженная смеющимися молодыми людьми. Мощная фара под ветровым стеклом, точно раскаленный белый глаз, вызывающе уставилась на заводские корпуса, потом обшарила двор и наконец поймала Ван Элла, пригвоздив его к темноте. Хлопнула дверца машины, у ворот послышались шаги, и Ван Эппа окликнул веселый голос. Растерявшись от слепящего света, но просияв, как ребенок, который заблудился в магазине и вдруг увидел в толпе шляпу матери, Ван Эпп бросился к воротам. Он ощущал глупую улыбку на своем лице, не понимая, откуда она взялась, но, когда он попытался согнать ее, глаза его повлажнели, а в груди что-то задрожало. Он едва удерживался, чтобы не побежать. "Ах ты старый дурак, - думал он. - Ведь они мне сейчас откажут, и все!" Свет мигнул и погас. У ворот стоял Дэви Мэллори. - Ну, свершилось! - сказал он. - Договор заключен! - Что ж, это очень приятно, - ответил Ван Эпп так спокойно, будто вся его жизнь состояла из безмятежно-спокойных часов. - И все получилось так, как вы хотели? - Ну, не совсем, мы рассчитывали на большее. Нам еще не гарантировали длительной финансовой поддержки. Пока что они согласились финансировать испытания, чтобы посмотреть, как работает наш прибор в его нынешнем виде. Если то, что мы покажем, им понравится, они докинут нам денег, и, если в положенный срок мы достигнем определенного успеха, - дадут еще. - Вот как, - медленно произнес Ван Эпп; он тотчас же увидел всю каверзность этого соглашения. - Значит, они будут крепко держать вас в руках! - К сожалению, довольно крепко, но это все, чего мы смогли добиться. Ван Эпп промолчал. Многолетний опыт позволял ему отчетливо понять, что произошло, но внутренний голос подсказывал, что лучше не раскрывать рта. Все это пока его не касается. Дальнейший же разговор на эту тему только отвлек бы Мэллори от того, что он должен был сказать и что Ван Эппу хотелось услышать больше всего на свете. Но едва он решил про себя быть поосторожнее, как у него вырвался вопрос: - Кто же там против этого договора? - Как - кто? - растерялся Дэви. - Почему вы так спрашиваете? - Не знаю, - сказал Ван Эпп. - Может, я ошибаюсь, но если вы предлагали им одно, а получили другое, гораздо меньше того, что хотели, значит, за это время у кого-то появились сомнения. - Лицо высокого юноши мгновенно помрачнело, и Ван Эпп уже проклинал себя. - Не обращайте внимания на мои слова, - быстро добавил он. - Главное - они хотят, чтобы вы обосновались тут и взялись за дело. - Мы тоже так считаем, - сказал Дэви. - И переедем сюда завтра же утром. - Так, - произнес Ван Эпп, а про себя молил: "Ну, позови же меня, позови!" - Желаю вам удачи. От всей души. Спасибо, что заехали сказать мне об этом. - Я знал, что вам это будет приятно. Я звонил вам домой, но, пока я раздобыл ваш номер в конторе фирмы, вы уже ушли. Я просил передать, когда вам нужно прийти, но потом подумал, что вы быть, может, захотите узнать обо всем поскорее. - Вы мне _звонили_? - медленно спросил Ван Эпп. - Да, около семи. Вам удобно прийти в среду? - Но завтра же вторник. - Разве вы не хотите отоспаться? - Сынок... то есть мистер Мэллори, - сказал Ван Эпп. - Последние десять лет я сплю не больше часа в ночь. А сегодня я, наверно, и совсем не засну. Если я нужен вам завтра - я приду завтра. - Ну, тогда приходите к девяти. - Мэллори приветственно взмахнул рукой и ушел. Из машины донеслись приглушенные голоса, женский смех, потом все потонуло в реве внезапно ожившего мотора. Машина умчалась, Ван Эпп помахал ей вслед. Он застыл на месте и только через несколько секунд спохватился, что стоит не дыша, и было таким наслаждением снова наполнить легкие воздухом, что он даже прикрыл глаза. Много раз в жизни ему приходилось ожидать важных решений, но важнее этого, пожалуй, не было ни одного. По крайней мере, ни одно не значило для него так много. Лишь через несколько часов он вспомнил, что о жалованье не было и речи, но его интересовали не деньги: как всегда, ему хотелось убедиться, что его ценят за то, что он способен дать. Когда Дэви направился к машине, до Ван Эппа донеслись оттуда только чьи-то невнятные голоса; Дэви же расслышал в темноте смех Вики, за нею рассмеялся и Кен, и в этом дружном тихом смехе звучала та прежняя интимность, которой уже не существовало между ними несколько лет. Дэви мысленно перенесся в то время, которое, как он надеялся, навсегда вычеркнуто из его памяти. Но это воспоминание притаилось где-то в темном уголке, как закутанная с ног до головы фигура, ожидающая только сигнала, вроде подслушанного сейчас смеха, чтобы сбросить с себя покровы; и вот она выступила из тени со страшной многозначительной улыбкой. "Я тебя помню, и ты меня тоже помнишь, правда?" - говорила эта улыбка. При свете уличного фонаря Дэви увидел в открытой машине всех троих: Дуг сидел за рулем и, уйдя в свои мысли, глядел прямо перед собой, рядом с ним - Кен, в глазах его веселое озорство, он полуобернулся через плечо к Вики, а та наклонилась вперед, с шутливым негодованием теребя его за плечо. - Ну и что же было потом? - умоляюще спрашивала она. - Ну расскажи! - Да больше и нечего рассказывать, - сказал Кен нарочито небрежным тоном, желая разжечь ее любопытство. - Все то же самое. Сначала говорил я. Потом говорили они. - Вот про это я и хочу послушать! - воскликнула Вики. Она обернулась к Дэви, который остановился у машины. - Кен просто невозможен! Скажи ему, чтобы он рассказал мне все! - О чем он должен рассказать? - спросил Дэви. - Да о том, что сегодня там было. Она и не догадывалась, что разбередила старую рану и что Дэви, старательно улыбаясь; скрывает страдание, "Но как она может не понимать! - кричала в нем боль. - Ведь она должна видеть все, что во мне творится!" - Я хочу знать, кто что говорил, - продолжала Вики. - Хочу знать, кто что предлагал. Кто был на чьей стороне. Хочу знать подробности. И с самого начала. Это, наконец, мое право... - Сперва я расскажу тебе подробности о старике, - сказал Дэви. Он открыл дверцу и сел рядом с Вики. - Ему не терпится начать, так же как и нам. Он непременно хочет прийти завтра с утра. - Погоди минутку, что значит пышная фраза: "Это мое право"? - со смехом обратился Кен к Вики, не слушая брата. - Как это понять? - А так, что тут есть и моя доля, - вспыхнула Вики. - Было время, когда и я работала вместе с вами! - Ты! - засмеялся Кен. - Да, я! - передразнила его Вики. - Может, ты забыл, как я приходила в лабораторию по вечерам после службы... - А ведь правда, - мягко произнес Кен. - Теперь припоминаю! Девушка в моей студенческой фуражке, полировавшая пластины для конденсатора... - Старик задал мне странный вопрос, - снова заговорил Дэви, стараясь привлечь их внимание, но это шутливое поддразнивание так увлекло обоих, что им было не до него. - ...и печатавшая на машинке лабораторные записи и заявки на патенты, - подхватила Вики. - Иногда до двух часов ночи. - Печатала? Болтала, ты хочешь сказать, - смеялся Кен. - Главным образом болтала - это я отлично помню. - Да неужели? Тогда ты на это не жаловался. Вы сами просили меня помочь вам. Да не то что просили вы визжали, будто вас режут, если я запаздывала хоть на две минуты. - Так вот, когда я сказал Ван Эппу об условиях договора... - снова вмешался Дэви; не следовало бы, конечно, так настойчиво добиваться, чтобы они взглянули в его сторону, но Дэви больше не мог выдержать, - ...он задал мне странный вопрос. Знаете, какой? Он спросил, кто был _против_ заключения договора. И больше ни о чем не спрашивал. - Ладно, Вики, сдаюсь, - вздохнул Кен. - Что ты от меня хочешь? - Начни с самого начала, - потребовала Вики. - Что ты чувствовал, когда поднялся с места? - Что я чувствовал? - рассмеялся Кен. - Главным образом страх. И, пожалуй, злость, потому что видел, какими глазами они на меня смотрят... Внезапно заговорил Дуг, точно слова Дэви долетели наконец, в ту даль, куда он ушел от остальных. - Сегодня на заседании действительно происходило что-то странное, - подтвердил он. - С тех пор как мы оттуда ушли, я все стараюсь понять, в чем дело. - Что же тут странного? - отозвался Кен. - Им нужно было нечто гораздо более убедительное, чем то что мы сегодня представили, вот и все. Дуг покачал головой. - В том-то и дело, что им этого вовсе не нужно. Они шли у кого-то на поводу. И это мог быть только Том Констэбл. - Констэбл? - переспросил Дэви. - Но ведь именно он ни разу не раскрыл рта! - Верно, - подтвердил Кен. - Высказывались все, кроме Констэбла. Когда я начал говорить, я заметил, какие у них лица. Знаете, бывает такое выражение лица: "Говори что хочешь, все равно я тебя уничтожу". И все двенадцать человек уставились на меня как раз с таким выражением. Кен слегка повернул голову, но Дэви знал, что он опять обращается только к Вики, будто никто и не прерывал их разговора. А в ее устремленном взгляде были сочувствие, беспокойство, заинтересованность. "Как будто они наедине", - подумал Дэви, и та шутливая пикировка была лишь проявлением душевной близости, которая все-таки существует между ними, это чувствуется даже в голосе Кена. - Стоило мне остановиться, чтобы перевести дух, - говорил Кен, - как тотчас же кто-то, словно камнем, бросал в меня каким-нибудь вопросом. Все по очереди. Ты спрашиваешь, как это было? Видишь ли, так продолжалось довольно долго; и тем не менее, я заметил, что среди всей этой компании одному Констэблу было, по-видимому, интересно слушать. Ей-богу, я готов был сказать ему "спасибо"! - Но он вовсе и не должен был говорить, - досадливо возразил Дуг. - Другие знали, что он считает нужным сказать, ну и говорили вместо него. Черт возьми, старик прав! Констэбл почему-то боится заключать договор. Но что его пугает? Деньги? Возможно. Сама идея? Нет сомневаюсь. Вероятнее всего, он боится... Дуг внезапно умолк и включил сцепление, но так резко, что выдал этим движением свою злость. - Чего же он, вероятнее всего, боится? - спросил Кен. Дуг чуть повернул голову. - Меня, конечно. - Мотор заработал, и машина рванулась вперед. - Ну, с этим справлюсь я сам. Вы занимайтесь лабораторией, а я займусь правлением - и мистером Констэблом! - Ну его к шуту, - лениво произнес Кен. - Так или иначе, все кончилось благополучно. Поедем, куда вы предлагали, - туда, где есть музыка. Мне кажется, я не танцевал сто лет Как ты считаешь, Вики? Первый танец с тем, кто нес знамя, да? Вики медленно кивнула. - Хорошо. Длинная открытая машина отошла от заводских ворот, набрала скорость и помчалась сквозь ночную тишину по булыжной мостовой. Теплый ветер бил Вики прямо в лицо и развевал волосы. Она откинула голову на спинку сиденья и, закрыв глаза, чуть заметно улыбалась, потому что вот уже сколько времени в ней, как медленное; непреодолимое пламя, разгоралось ощущение счастья, такого немыслимого, что она прислушивалась к себе с блаженным изумлением. Это началось с крохотной сверкающей искорки, вспыхнувшей в ту секунду, когда Вики поняла, что она вправду замужем за Дэви; с тех пор пламя росло и росло, без формы, без очертаний, без видимых причин. И Вики знала, что в ней происходит какая-то перемена, что за последние недели она, по крайней мере в душе, перестала быть прежней Вики. Неожиданные озарения позволяли ей многое постигать по-иному; она казалась себе выше ростом, умнее, добрее и в тысячу раз красивее. Какой она будет, когда завершится внутренняя перемена, Вики, не знала, и не могла ни ускорить, ни замедлить этот скрытый процесс. Оставалось только следить за ним с тайной радостью и волнением и ждать дня, когда то, что зреет в ее душе, станет таким огромным, что его уже не спрячешь в себе. И тогда звездным ливнем оно хлынет наружу и зажжет восторг в ней самой, во всех других - быть может, во всем мире. А пока пусть только в ней струится мерцающий поток, нарастая с каждым мгновением, делая ее восприимчивой к тысяче маленьких радостей. За последние часы, с тех пор как Кен и Дэви вернулись с совещания, одержав частичную победу, еще одна радость расцвела рядом с прежней. В эти дни новые и новые радости расцветали в ней быстро, как полевые цветы весной. Она безвольно покачивалась в такт движению машины, которая, вдруг сделав такой крутой поворот направо, что завизжали покрышки, промчалась мимо высоких темных зданий, тянувшихся несколько кварталов, и, опять свернув направо, выехала на гладкий асфальт бульвара. Цепочка фонарей, напоминавшая сверкающее ожерелье на волнистых складках черного бархата, уходила вдаль, в будущее, где каждое мгновение станет прекрасным. Спереди доносился низкий грудной смех Кена - он разговаривал с Дугом. Рядом с ней был Дэви. Вики нащупала его руку и тихонько пожала. Она старалась припомнить, была ли она когда-нибудь так же счастлива, как сейчас, - обрывки воспоминаний замелькали в ее памяти, словно выцветшие фотографии из давно забытого альбома. Вики проглядывала их сквозь легкую дремоту, уносившую ее неведомо куда. - Дэви! - тихо сказала она, не открывая глаз и точно боясь спугнуть это странное очарование. - Дэви, ты помнишь своего отца? - Отца? - Секунда молчания, и Дэви снова заговорил медленно, словно еще не оправился от удивления. - Его помнила только Марго. - А я своего отца хорошо помню. - Вики перебирала пальцы Дэви, один за другим. Она еле слышала собственный голос. Ветерок холодил ее закрытые веки. - Хотя я не думала о нем уже целые годы. Мне было десять лет, когда он ушел на войну, но сейчас мне кажется, будто это было совсем недавно. Я обожала отца, - добавила Вики, словно находя тихую радость в воспоминаниях о детской любви. Дэви молчал, но она и не ждала от него ответа. - Я обожала его, - повторила она, будто сквозь сон. - И мне вдруг вспомнилось так много - дом, в котором мы жили, и то, как я возвращалась в морозные дни домой из школы, а у мамы уже были наготове персиковый джем, молоко и хлеб, и как тепло и уютно казалось в доме, когда прибежишь, бывало, с улицы, где мы играли до самых сумерек. Помню, я становилась на колени у окна, прижималась лбом к стеклу и все смотрела, не покажется ли вдали под фонарями мой отец. Боже мой, какой я была счастливой в те времена! - сказала она нежно и пылко. - Я не сознавала, до чего я счастлива, пока все это не кончилось и отец не уехал на войну. И не знала, какое это счастье иметь семью, пока от семьи не осталась только половина. Отец так и не вернулся, а через несколько лет умерла мама, и семьи у меня не стало совсем. Я очень тосковала, из-за этой тоски я приехала к дедушке и встретила там тебя. - Я помню только, что, не успев приехать, ты тут же решила не оставаться у деда. - Я и не осталась бы, если бы не ты, Кен, Марго. Правда, я еще никогда не видела, чтобы мои сверстники жали так, как вы. Но вы трое были семьей, а мне так хотелось быть поближе хоть к чужой семье, если нет своей! Только это совсем не одно и то же; - грустно добавила она. - В конце концов я сказала себе; что ощущение семьи знакомо только детям; оно дается лишь раз в жизни, если повезет, а потом ты не имеешь права надеяться на это - никогда. Но вот это чувство пришло ко мне опять - оно возникло сегодня вечером. Ты, Кен и Дуг - моя семья. Да, даже Дуг. И мне кажется, у них тоже такое ощущение. - Вики приоткрыла глаза и повернулась к Дэви. Фонари на шоссе быстро проносились мимо. - Ведь и ты это чувствуешь, Дэви? - молящим тоном спросила она. Дэви смотрел на нее сверху вниз, и в глазах его было странное испытующее выражение. Он медленно кивнул. - Ты уже давно не видела Кена таким, правда? Вики лениво перевела взгляд на Кена, который говорил что-то Дугу; слова его уносило ветром. Она глядела, как он поворачивал голову, жестикулировал, кивал, улыбался, слышала его прежний жизнерадостный смех и в ней подымалась новая глубокая нежность к нему; впервые за долгое время у нее вдруг мелькнула мысль: "Не удивительно, что я была влюблена в него!" Вопрос, который, по-видимому, случайно задал Дэви, неожиданно открыл ей причину сегодняшнего счастливого настроения. Весь вечер Кен разговаривал с ней, смотрел на нее, поддразнивал и смеялся вместе с нею - точно так он в свое время держал себя с Марго. Это Кен принял ее в их семью! - Да, - безмятежно-счастливым голосом ответила Вики, закрывая глаза. - Давно. Дэви взглянул ей в лицо; с чувственным удовольствием опустив веки, она словно отгородилась от него и ушла в какие-то свои мечты. И говорила-то она не с ним, а скорее сама с собой, и, как он ни напрягал слух, свистящий воздух заглушал половину ее слов. Дэви отвернулся и стал глядеть на пробегавшие мимо фонари. Совсем недавно сильнее всего на свете ему хотелось вернуть Кена к жизни; теперь же он понял, что тосковал по тому Кену, с которым работал, - иными словами, по идеальной частице живого, сложного человека; но вместе с жизненной энергией и непреодолимой уверенностью возродился и другой Кен, движимый неутолимым голодом. Эта часть его существа никогда не могла найти удовлетворения, потому что он искал пищи в таких тупичках и закоулках, где его наверняка ждала голодная смерть. И воскресший Кен стал не только товарищем, с которым так увлекательно работать, но и тем, другим Кеном, обрекшим себя на вечное несчастье. Вики ничего ни знала о таком Кене. Она радовалась тому, что наконец-то нашла новую семью; но это совсем не та семья, которую она наивно представляла себе, и Дэви не знал, как сказать ей правду. У него никогда не хватит духу спросить ее: "Понимаешь ли ты, почему вы с Кеном разошлись?" Если бы он задал такой вопрос. Вики только посмотрела бы на него растерянным взглядом или ответила бы с ужасающей честностью: "Потому что Кен потерял ко мне всякий интерес". Или: "Потому что Кен не из тех, кто может долго любить одну и ту же". И тот и другой ответ был бы неправдой. Даже Кен не понимал, почему он поступает так, а не иначе. Это знала только Марго, ибо каждая женщина чутьем догадывается, когда ее любят, даже если мужчина никогда не осмелится признаться в этом чувстве самому себе. И Дэви постепенно открылась вся правда, потому что любой человек, живущий в такой тесной близости с другим, как Дэви с Кеном, не может не знать, когда и отчего страдает этот другой, даже если тот никогда ни словом не обмолвился о причине своей боли. Марго была неизмеримо больше, чем сестра, неизмеримо больше, чем мать, - и для сестры и для матери она была слишком молода; прелестная и страстная женщина, она всегда привлекала к себе мужчин немногим старше Кена. И каждый новый поклонник заставлял Кена очертя голову бросаться на поиски другой, более достижимой Марго среди льнувших к нему девушек, но так как ни он сам, ни девушки не догадывались, чего он ищет, то каждая новая попытка кончалась горестным разочарованием. Преданность и гордость не позволяли Дэви сказать даже Вики о том, что пережил Кен, доведенный почти до безумия браком сестры с ненавистным ему человеком, а после ее смерти раздавленный горем. Смерть сестры принесла Кену не освобождение, а только страшную пустоту. И вот теперь Кем снова поднял голову и осушил глаза, чтобы устремиться не к свободе, а к новому недостижимому видению, чтобы получить новую незаживающую рану. Он настолько привык носить в себе боль, что находил даже некоторое удовольствие в этом знакомом ощущении и без него не чувствовал бы себе самим собой. На этот раз, однако, выбор его мог вызвать катастрофу, ибо Вики - не Марго; непроницаемая преграда разделяет только кровных браться и сестер, для остальных же мужчин и женщин ее не существует, сколько бы они ни старались сделать вид, что это вовсе не так. Вики не знала, что значит быть сестрой Кена; - вернее, что это значит для Кена. Ветерок, которому она с улыбкой подставляла лицо, может оказаться первым дыханием еще далекого циклона. Дэви вздохнул. Больше всего на свете он хотел вернуть прежнего Кена; теперь же, когда "море отдало мертвых, бывших в нем", воскресший шагал к нему сквозь прибой с радостно протянутыми руками, но в этих руках была смерть для тех, кто ждал его с такой любовью. Желание Дэви исполнилось, но ему было страшно думать, какой ценой достанется ему воскрешение брата. Фонари на шоссе бесшумно мелькали мимо машины, спешившей к веселью. Прошло немало времени, прежде чем Дэви заметил, что Вики держит его руку, переплетя его пальцы со своими. На какую-то секунду это проявление нежности разозлило его своим притворством, хотя Вики лгала ему, даже не подозревая, что лжет. Вдруг он порывисто обнял ее и притянул к себе, словно хотел громко крикнуть, что Вики принадлежит ему и он ее не отдаст. Не открывая глаз. Вики улыбнулась и уютно прижалась головой к плечу Дэви; он терзался такими страшными мыслями, что эта доверчивая нежность застала его врасплох. В сердце его снова вливалась уверенность. "Что я делаю с собой?" - подумал он. Его охватил стыд при мысли о тех обвинениях, которые он возвел на самых близких ему людей; он поклялся никогда не обнаруживать того, что чувствовал, и, поклявшись, тотчас же сказал: - Я хочу, чтобы первый танец ты танцевала со мной. Она широко раскрыла глаза, услышав неожиданно страдальческие нотки в его голосе, но изумление тотчас же уступило место жалости. Вики взяла в ладони его лицо и грустно сказала: - Ах ты дурень! - Не смейся надо мной, - взмолился Дэви. Вики нежно поцеловала его и ответила не сразу. - Ты дурень, - шепотом повторил она. - Дорогой мой дурень! - Ничего подобного. Но даже если я и дурень, то мне от этого не легче. - Мы едем танцевать. В первый раз, и это лишь начало. Давай же веселиться. Ну, прошу тебя! - Только если первый танец ты будешь танцевать со мной. - Я все время буду танцевать только с тобой. Дэви ласково рассмеялся. - Нет, только первый танец. Можешь потанцевать и с Кеном тоже. Кен обернулся к ним, ветер сбросил его светлые волосы на лоб, и от этого лицо его казалось совсем юным. Он что-то говорил, глаза его были веселы, а от волнения стали особенно выразительными. - Что? - крикнул Дэви. - Ничего не слышу! - Он наклонился к брату. - Что? - Я говорю: знаешь, как важно оказалось для меня то, что представлять нашу работу сегодня пришлось мне? - Он протянул руку и в порыве благодарности сжал запястье Дэви. - Это меня спасло. Господи, будто вернулись прежние времена! - Он вгляделся в лицо Дэви, жадно стремясь убедиться, что тот разделяет его радость. - Мы одолеем их, малыш, правда? Никто нас не остановит, никто и никогда! Дэви со смехом откинулся назад, к плечу Вики. - Что он сказал? - спросила она. - Он рад, что я заставил его говорить на сегодняшнем заседании. - Через секунду он с жаром добавил: - И я тоже! Я тоже рад! 2 Нетерпение молнией пронизывало сон, взвинчивая Дэви, так что он то и дело просыпался, но каждый раз, постепенно приходя в себя, видел, что за окном все еще ночь. - Что с тобой, Дэви? - услышал он наконец сонный голос Вики. - Ничего, - беспокойно приподнявшись в постели сказал он. - Ты спи. - Ты чем-то встревожен? - Она повернула голову и посмотрела на него. - Не могу дождаться, пока мы начнем, вот и все. - Он вздохнул и опустил голову в подушку. - Боже, как я хочу, чтобы работа пошла хорошо! Чтобы она была удачной! Вики обвила обнаженными руками его шею и сонно приникла к нему всем своем стройным телом. - Конечно, все будет хорошо, - пробормотала она. - А теперь спи. - Не могу! - сказал он с отчаянием, но через секунду закрыл глаза и снова помчался сквозь непрочную пелену сна навстречу утру. Наконец, открыв глаза, он увидел, что ночь прошла; холодный северный ветер пригнал в город утренний свет и привел все небо в беспокойное движение. Дэви мгновенно вскочил с кровати подошел к окну. Курчавые белоснежные барашки неслись по небу на юг, а над ними длинные пряди перистых облаков, как белые стрелы, летели туда же. Дэви казалось, будто и на земле и на небе все торопит его, подталкивает вперед, и, хотя рабочие приходили только к восьми тридцати, он быстро принял душ, оделся, выскользнул из отеля и в семь часов уже шагал по направлению к еще безлюдному заводу. Все в том же состоянии нервной приподнятости он миновал ворота и пошел вдоль пустынных корпусов; его энергии не было предела, как этому тысячемильному небу над головой. Он повернул за последний угол; вот она, лаборатория, освещенная ярким солнцем, - уродливое, приземистое здание, еще более широкое по фасаду, чем ему показалось в прошлый раз. Дэви смотрел на него жадно и влюбленно. Прошло целое мгновение, прежде чем он заметил, что на ступеньках перед дверью, лениво развалился какой-то элегантный молодой человек, а еще через мгновение узнал Кена, который улыбался ему, щурясь от солнца. - Уже почти пора, - сказал Кен. Дэви расхохотался. - Почему ты не сказал мне, что идешь сюда? - А ты мне почему не сказал? - Кен встал и отряхнул с себя пыль. - Я сам не знал, что так получится. Понимаешь, просто не мог лежать в постели. Кен бросил на него иронический взгляд. - Ты не мог, а я, по-твоему мог? Отпирай-ка эту тихую обитель, посмотрим, что они нам преподнесли. Мне не терпится начать. - Сперва сделай глубокий вздох, - предупредил Дэви, - к помещению надо еще привыкнуть. Кен распахнул дверь и быстро зашагал по гулкому полу. Пройдя полпути до ящиков, он обернулся к Дэви и безмолвно развел руками. Затем пошел уже гораздо медленнее. - Издеваются они над нами, что ли? Зачем нам такие просторы? - спросил он приглушенным голосом, когда Дэви поравнялся с ним. - Это же курам на смех! - зло продолжал он. - Мы затеряемся в этой пустыне! - Со временем нам понадобится много места. - Так то "со временем"! - воскликнул Кен, расхаживая между ящиками. Озлобление придало кошачью упругость его походке. - А я говорю о демонстрации. Вот о чем надо сейчас думать. Никакого "со временем" не будет, если демонстрация не удастся. - А почему, собственно, она может не удаться? - спросил Дэви. - Слушай, наш прибор не займет тут и маленького уголка. При его размерах он будет казаться здесь с булавочную головку. Значит, мы пригласим весь этот синклит посмотреть жалкие крохотные зигзаги на экране жалкой крохотной трубки. И ты воображаешь, что это произведет на них впечатление? - Знаешь, когда до этого дойдет дело, тогда и будем волноваться, - отмахнулся Дэви. - Для тебя демонстрация - спектакль, а для меня - доказательство возможностей техники. Нам нужно место для работы - мы его получили, вот и все. Если тебя пугает пространство - плюнь! Мы всегда можем поставить перегородки. Сделаем отдельную комнатку для прибора, контору, мастерскую, чертежную - что угодно. И когда разгородим, можем втиснуть членов правления в такую клетушку, что прибор покажется им громадиной, какой еще свет не видал! Я тоже сначала испугался, как ты, но, поразмыслив, решил, что это не так уж страшно. Кен внезапно перестал шагать. - Размышлять - это в твоем духе, малыш, но не в моем, - сказал он. - Я работаю иначе. - Он сбросил пальто. - Я должен что-то _делать_, черт возьми! Кен бросился к дальней стене, где лежал на полу лом, взял его и, не говоря ни слова, вернулся назад, подсунул острый конец под крышку одного из ящиков и изо всех сил нажал на другой конец. Лицо его было мрачно. Доска поддалась с треском, отозвавшимся эхом среди голых стен. Не успело замолкнуть эхо, как Кен принялся за второй ящик. Доска отскочила со стоном. Светлые волосы двумя крылышками упали Кену на лоб; Он мотнул головой, откидывая их назад, и без передышки, с размеренной яростью стал вскрывать один ящик за другим. Треск дерева и стук падающих на цементный пол досок сливались в беспрерывный гул. Когда последний ящик был открыт, последняя доска, полетела на пол и затихло последнее эхо, Кен оперся на лом. Волосы его снова упали на лоб, лицо раскраснелось и вспотело, но глаза горели таким веселым ликованием, что Дэви не мог не улыбнуться. - Ну вот! - сказал Кен. - Можно считать, что мы обосновались. Теперь пошли завтракать. Когда вернемся, придут остальные и мы приступим к работе. - Он огляделся. - Ей-богу, любое пространство можно сократить до нужного размера! Кен, как всегда, пошел вперед сквозь гулкую пустоту, но застоявшаяся тишина больше не казалась гнетущей. Кен уже нарушил ее однажды, а он был из тех людей, которые верят, что каждая их победа будет длиться вечно. Почти дойдя до двери, он вдруг заметил, что никого за собой не ведет. Он удивленно обернулся - Дэви и не думал следовать за ним. Для Дэви понятие "обосноваться" означало нечто совсем другое. Очень осторожно, почти нежно, он вынимал из ящика деревянную клетку высотой фута в два. С помощью пружин и обтянутых войлоком деревянных колец в клетке была укреплена круглая стеклянная лампа необычной формы, величиной с человеческую голову. Осторожно открепив по очереди четыре медных зажима, державших ее на весу, Дэви взял в руки хрупкий шар, который был сердцем, мозгом и жизнью прибора. Шар походил на огромный прозрачный глаз - по крайней мере так считал Дэви, именно это он и стремился создать. Семь стеклянных стерженьков, которые торчали сбоку и заканчивались проводами, представлялись ему оптическими нервами; камерной влагой глаза служил воздух, почти такой же разреженный, как в межзвездном пространстве. Медленно поворачивая лампу в руках, Дэви глядел на нее с гордостью творца. Вот он, результат многих лет умственной работы, многих лет учения, раздумий точных математических вычислений и, наконец, испытаний, опытов и ошибок. То была работа, требовавшая сложнейшей технической аппаратуры, и, однако, они с Кеном сумели обойтись с помощью примитивных приспособлений в мастерской позади гаража. Для того чтобы сделать этот шар, нужны были знания, воображение, интуиция и изощренность всех пяти чувств, ибо после того, как детали были разработаны в теории, для практического их осуществления понадобилось восемь месяцев почти ювелирной технической работы и такое высокое стеклодувное мастерство, какое требуется, чтобы создавать чудесные, тончайшие вазы. Что бы ни означало для Кена слово "обосноваться", только вот это знакомое ощущение стеклянной трубки в руках было для Дэви признаком того, что работа продолжается. Всю ночь он мчался сквозь хрупкие сны, сгорая от нетерпения поскорее взять трубку в руки; и теперь, прикоснувшись к ней, он сразу почувствовал себя как дома в этом здании, куда он вошел всего второй раз в жизни. Трубка успокаивала его, внушала уверенность в будущем, которого, в сущности, он должен был бы страшиться. Он любил эту лампу, и у него стало тепло на сердце, когда Кен подошел и стал рядом, но Кен только вздохнул. - Господи, да ты сам взгляни! Разве можно кому-нибудь показывать такую дрянь? - Ты о чем? - оторопел Дэви. - О трубке? - Конечно, о трубке. Ты посмотри на запайку, на соединения, посмотри, как она вся собрана! Может, дома она и казалась нам великолепной, но здесь ни к дьяволу не годится! Слушай, Дэви, мы живем теперь совсем в другом мире. Эту штуку придется показывать людям, которые ворочают миллионами, людям, которые предоставили нам помещение на территории, где самый маленький корпус - тот, что они отдали нам без всякого для себя ущерба, - гораздо больше, чем Дом администрации штата в Уикершеме. Что подумают люди, когда увидят такой хлам? - Почему хлам? - негодующе возразил Дэви. - Трубка работает, не так ли? - Этого мало, что она работает, - возразил Кен. - Она должна иметь _вид_! - Перестань! - рассердился Дэви. - Мы будем демонстрировать ее работу, а не вид. Внешним видом можно заняться потом. Ведь мы же, черт возьми, инженеры, а не косметички из кабинета красоты! Идея - вот что самое главное. - Знаешь, - медленно сказал Кен, - ты такой невыносимый сукин сын, каких я сроду не видел! Для людей, лишенных слуха, музыка не существует, однако они могут обойтись и без нее: дальтоники не отличают синего цвета от желтого и тоже как-то живут: но ты же сам обедняешь свою жизнь. У тебя нет чувства денег. Ты их просто не воспринимаешь! Ты не знаешь, откуда они берутся, как их добывают и для чего они. Твои понятия о деньгах сводятся к тому, чтобы сунуть руку в карман, вытащить долларовую бумажку и заплатить за что-то. Да еще, может, пересчитать сдачу, хотя сомневаюсь чтобы ты стал утруждать себя. Наш прибор должен не только работать, он должен _выглядеть_ так, будто работал и до того, как мы повернули выключатель. На сей раз дело не в том, чтобы _удивить_ скептиков. Эти молодчики должны быть заранее поражены настолько, чтобы мы могли сразить их одним щелчком. А, чтоб тебя, Дэви, у меня было такое отличное настроение, пока ты не вытащил эту трубку! А теперь я только и могу думать о том, что нам придется переделывать все с самого начала. И меньше чем за два месяца мы не справимся. - Мы, как обещали, только соберем наш прибор, - твердо сказал Дэви. - Он будет работать точно так, как работал. Потом, прежде чем показывать правлению, мы попросим Дуга решить, нужно его переделывать или нет. - _Дуга?_ - Да, Дуга! Если нам нужен совет человека, знающего, что такое деньги, то пусть это будет настоящий знаток. Не новичок-любитель, вроде тебя. Можешь говорить сколько тебе угодно, но я утверждаю, что ты прежде всего инженер, а для меня это _гораздо_ важнее, чем все остальное. Я соглашусь делать новую, только если мы будем знать, как сделать, чтобы она лучше _работала_, а не просто лучше _выглядела_. Ну что ж, теперь мы обосновались. Пошли завтракать! На этот раз впереди шел Дэви, и они вышли таким же решительным шагом, как и вошли, но тогда в них трепетало радостное ожидание, а сейчас кипела злость друг на друга, и оба молчали. Они вернулись в таком же настроении, но к тому времени подошли рабочие: слесари, плотники, электротехники. Тотчас же под руководством Кена началось превращение пустой бетонной коробки в лабораторию. С десяток людей в комбинезонах, разбившись на группки по два-три человека, возились у голых стен - прокладывали водопроводные трубы для раковин и охладительных систем, подводили газ для бунзеновских горелок и автогенной сварки, тянули электрические провода, расчерчивали мелом пол, отмечали линии перегородок. Кен наотрез отказался распаковывать прибор. Он не желает видеть ни одной его части, заявил он, пока не будут созданы условия для работы. Распаковкой занялся Дэви, ему помогал Ван Эпп. Старик работал молча и выполнял все указания аккуратно; но через некоторое время его молчание и холодная сдержанность стали смущать Дэви. Он терпеть не мог ссориться с Кеном, и, хотя был уверен в своей правоте, все же слова Кена не выходили у него из головы и немножко поколебали его уверенность. Ван Эпп, конечно, мог бы оценить прибор по достоинству, но старик хранил упорное молчание. В былые времена, подумал Дэви, Ван Эпп славился своими золотыми руками; сейчас опытный взгляд старика, должно быть, подмечал техническое несовершенство деталей, проходивших через его руки. Дэви старался смотреть на них так же критически, как старик, без любви и гордости, думая лишь о том, какие функции они должны выполнять, и надеясь, что это поможет ему увидеть все недостатки, признаки спешки или неумелости, которые Ван Эпп оставлял без всяких замечаний. С тех пор как Дэви и Кен окончили университет, они работали в полном одиночестве. Они никогда не видели других лабораторий и не показывали свою работу специалистам, которые могли бы судить об их успехах. То, чего они достигли, доказывало, что они на правильном пути, но практические результаты были еще очень незначительны и совсем недоступны пониманию мелких дельцов, дававших им деньги, - людей, которым загадочная техника, желание верить в нее и запах наживы внушали такую растерянность и такой благоговейный трепет, что они никогда и не пытались здраво оценить достижения молодых изобретателей. Ван Эпп был первым инженером, первым по-настоящему творческим человеком, который увидел их работу в ее теперешнем состоянии, и Дэви жаждал услышать его мнение. Из деликатности Дэви не решался спросить его прямо, но при каждом удобном случае старался вызвать старика на разговор. - У нас всегда не хватало денег для работы, - заметил он. - Приходилось пользоваться тем, что попадалось под руку. - Понятно, - тихо отозвался старик. - Это бывает. - Взять хотя бы тот трансформатор в блоке питания, - продолжал Дэви. Он понимал, что говорит слишком много и нажимает на старика слишком явно, но остановиться не мог. - Узнаете, что это такое? Ван Эпп обернулся и долго глядел на трансформатор. - Узнаю ли я? - переспросил он с таким видом, будто вопрос показался ему странным, потом хотел было что-то сказать, но в конце концов покачал головой. - Нет. - Это старый линейный трансформатор, который мы с Кеном буквально украли со столба. Конечно, мы перемотали его и сделали масляный кожух, но изоляторы все же выдают его происхождение. Ван Эпп взглянул на Дэви почти в упор и сказал: - Я бы никогда не догадался. Но несмотря на все уловки, Дэви не мог вытянуть из старика ничего, кроме безмолвного кивка или уклончивого бормотания. Должно быть, думал Дэви, Ван Эпп слишком тактичен, чтобы высказать вслух свое мнение об их работе, и в то же время слишком честен, чтобы изображать притворное восхищение. Внезапно Дэви решил устроить старику последнее испытание. Он взял электронную трубку, прикосновение к которой недавно доставило ему такую радость, и принялся объяснять Ван Эппу ее действие. Он вложил ее старику в руки, и тот, слушая объяснения, медленно поворачивал в пальцах замысловатый шар, разглядывая его устройство. Выцветшие голубые глаза Ван Эппа были лишены всякого выражения, на морщинистом лице не отразилось ничего, однако Дэви решил, что прочел на нем все то, чего так боялся. - Конечно, нам следовало бы раздобыть настоящего стеклодува, - вздохнул Дэви, осторожно укладывая трубку в ее колыбель. В душе он был горячо предан этой трубке, которую наполовину создал сам, но, видно, Кен прав, и, если так, спорить не приходится. - Вы не знаете подходящего человека здесь, в городе? - Нет, - сказал Ван Эпп. Только удивительным тактом можно было объяснить этот тон старика - он как будто и не понимал причины, заставившей Дэви обратиться к нему с такой просьбой. - Люди, с которыми я когда-то работал, жили в Нью-Йорке. - Все-таки найдите кого-нибудь. Вы знаете, какого рода работа нам нужна. - Вам нужен человек, который может выполнить _такую_ работу? - спросил Ван Эпп, кивая на стоящий на полу ящик с электронной трубкой. - Нет, - обрывисто сказал Дэви. Он не мог больше вынести неодобрения, как бы ловко оно ни было спрятано под маской вежливости. - Нам нужно, чтобы это было сделано в тысячу раз лучше! - Он резко повернулся и пошел в противоположный конец лаборатории к Кену. - Ты был прав, а я неправ: нельзя показывать нашу работу, пока мы все не переделаем - с начала до конца. - Но ведь только час назад ты убеждал меня в обратном, - удивленно сказал Кен. - Я передумал, вот и все, - упрямо заявил Дэви. - Неужели ты, наконец, начинаешь понимать, как важно произвести впечатление на этих тузов? - Пошли они ко всем чертям! - сказал Дэви. Неужели Кен так никогда и не поймет, что его по-настоящему волнует? - Дело совсем не в этом. - Тогда что же случилось. - Ничего! - Ты с кем-нибудь говорил? - Ни с кем! - Что же тебя вдруг так взбудоражило? - Выражение лица Ван Эппа. Тут не требовалось никаких слов. - А-а, - спокойно протянул Кен и, бросив взгляд на старика, положил руку на плечо Дэви. - Слушай, малыш, мне нет дела до того, что думают другие, - сказал он ласково, как не говорил Дэви уже несколько лет. Кен, всегда поглощенный собою, иногда вдруг сознавал, что кто-то, а подчас и он сам, причиняет боль младшему братишке, и что именно он должен прийти на помощь огорченному малышу. Послушай, ты же переубедил _меня_, - сказал Кен. - Самое главное - чтобы трубка работала. Пока мы не поставим все на место и не наладим, что толку говорить о переделках? Ты же сам сказал: это лаборатория, а не кабинет красоты. - Ты все-таки ничего не понимаешь, - настаивал Дэви. - Будь на его месте кто-то другой, кого интересовали бы лишь деньги, которые можно за это получить, мне было бы наплевать. Но Ван Эпп не такой. Когда-то он был среди тех, кто делал великое дело, - дай бог и нам с тобой очутиться среди них. И я хочу, чтобы то, что мы с тобой делаем, было таким же важным, имело такое же огромное значение для всего мира. А старик считает, что мы еще не вступили в эту лигу. - Нет, вступили, - упрямо возразил Кен. - Я тебе докажу это. Вынь все из ящиков, собери, заставь работать - и увидишь, у чертова старика глаза на лоб полезут! Ван Эпп поглядывал на братьев, разговаривавших на другом конце лаборатории; по его бесстрастному лицу никто не догадался бы, что он изнемогает от отчаяния. Он знал - братья говорят о нем. Все утро он мучительно боялся, как бы по своему невежеству не сказать чего-нибудь такого несуразного, что Дэви уставился на него, открыв от удивления рот, а потом разразится обидным хохотом. О чем бы Дэви его не спрашивал, он старался отмалчиваться, а когда молчать было уже нельзя, он лихорадочно искал среди всех возможных ответов тот, которого, по-видимому, от него ждали; и даже тогда он отделывался минимальным количеством слов из страха сказать что-нибудь не то. Никогда в жизни он не переживал такого ужаса - ему казалось, что вот-вот он услышит смертный приговор. Ни один из приборов, которые показывал Дэви, не был ему даже отдаленно знаком. Он никогда не видел таких сложных устройств. Он держал в руках такие странные предметы, что казалось, они занесены сюда с других планет, где наука достигла куда более высокого уровня; сила воображения и мастерство, присущие молодым изобретателям, очевидно, не придававшим этому особого значения, вызывали в нем благоговейный восторг, но он не смел его выразить, боясь показать, что не знает даже названия столь удивительных предметов. В это утро через его руки проходили одно за другим шасси со сложнейшими схемами - вряд ли он когда-нибудь поймет, как они работают После объяснений, которые быстро отбарабанивал Дэви, было неловко спрашивать. "Но все-таки что же это такое?" Голос его наверняка дрожал бы от слез бессилия и злости на себя. "Глупый, невежественный старик", - говорил он себе. Меньше чем за двадцать лет все настолько изменилось, что сейчас он столкнулся с совершенно новой наукой, а новые науки - только для молодых. Он хмурил брови, чтобы сдержать судорожное подергивание, сводившее ему лицо. Не удивительно, что все эти годы он был никому не нужен. Старик даже не мог определить, что это за опыт Видимо, он заключался в своего рода радиопередаче, но передаче _чего_? И нет никаких вех, чтобы нащупать правильный путь, беспомощно думал Ван Эпп. Он смотрел, как Дэви Мэллори вынимает из ящиков с полдюжины вариантов одной и той же стеклянной конусообразной лампы невероятно сложной конструкции, видневшейся сквозь прозрачные стенки; нечто отдаленно похожее на это он видел только раз в жизни, много лет назад, на фотографии в журнале; то был прибор, доказывающий существование электронов. "Воспроизводящая трубка", - небрежно пояснил Дэви. "Ради бога, воспроизводящая - что?" Другая, очень большая вакуумная камера с линзой, впаянной с одной стороны, с несколькими стеклянными нервами, торчащими с другой, напоминала прозрачный глаз. "Фотооптический коллектор", - сказал молодой Мэллори; и у Ван Эппа бешено завертелось в голове: Фотооптический коллектор, оптофотический коллектор, коллектор - чего?" Ван Эпп только мельком увидел одну из трубок, но она показалась ему таким совершенством, что, получив властное распоряжение найти местного стеклодува, он заволновался, испугавшись огромной ответственности: где он найдет человека, способного удовлетворить этих великолепных мастеров своего дела, а если и найдет, как объяснить, что от него требуется? Он увидел, что младший Мэллори отошел от брата и идет к нему со строгим и решительным лицом. "Вот оно, - с ужасом подумал Ван Эпп, - сейчас меня выгонят". В уме он быстро перебирал заводы, где может понадобиться добросовестный ночной сторож Какое несчастье, думал он, что его узнали, - ведь этого позора могло и не быть. Сколько лет он ждал такого случая, а когда дождался, оказалось слишком поздно. Дэви снова принялся за работу, даже не взглянув на старика. Ван Эпп стоял, опустив руки, пока Дэви не сделал нетерпеливый знак, чтобы он продолжал свое дело. "Наверное, они решили оставить меня до перерыва", - подумал Ван Эпп, обрадовавшись этой оттяжке. Но обеденный перерыв начался и прошел, и никто не сказал ни слова об увольнении, тогда он решил, что из жалости ему дадут проработать целый день. А в конце дня, когда рабочие, отложив инструменты, вереницей потянулись к выходу и братья Мэллори поняли, что пора кончать, он набросил куртку и стал у двери со шляпой в руке, ожидая страшного приговора. Но братья просто кивнули ему и сказали "до завтра", так что ему ничего не оставалось делать, как выйти и в полной растерянности направиться домой. День проходил за днем; жаркий, пронизанный солнцем воздух лаборатории дрожал от шума. Ван Эпп постепенно перестал бояться. Он привык к мысли, что его не уволят, но от этого ему не стало легче. Во время работы с Дэви его не покидало тоскливое сознание своей бесполезности: он чувствовал себя чужестранцем, попавшим в край, где обычаи непостижимы, где с ним говорят на языке, в котором он не может уловить ни единого знакомого слова. Зато все остальные точно знали, что им положено делать. Вокруг рабочего стола, предназначенного для него и Дэви, вырастали перегородки. Скрежетали пилы, рычали горелки, змеились под ногами провода и коленчатые трубы. Ван Эпп грустно глядел на людей в комбинезонах, уверенно делавших свое дело. Заводские рабочие, которые, бывало, проходя через ворота, обменивались с ним дружеским кивком, узнали, что он - бывшая знаменитость, и хотя иногда подшучивали над стариком, но держались с ним почтительно и несколько отчужденно, и он оставался наедине с Дэви, с рабочим столом, с мыслью, что нет ничего страшнее, чем свершившаяся мечта. То, что он не мог уже твердо шагать, бегать или поднимать тяжести, как раньше, его не печалило. Он не стремился к физической деятельности, а люди иногда не жалеют о том, чего им больше не хочется. Но притупление мысли приводило его в неистовство. В голове у него была пустота, словно мозг обратился в камень. От отчаяния он готов был колотить кулаком по черепу; сдерживаемое бешенство только возрастало, когда он с непроницаемым лицом следил за работой Дэви. Если он не понимал, о чем думает Дэви, то по собственному опыту знал, что тот чувствует. В смуглом угловатом юном лице Дэви, в его глубоко сидящих синих глазах, темнеющих, когда он сдвигал брови, был сдержанный трепет, присущий человеку, который занимается любимым делом. По тому, как Дэви медлил, притрагиваясь к шелковистой металлической поверхности какой-нибудь детали, по тому, как он на мгновение останавливался, чтобы в тысячный раз погладить хрупкую округлость стекла, Ван Эпп догадывался, что чуткие пальцы молодого человека наслаждаются осязанием того, что создано его руками. Старик понимал, как радует Дэви схема, которую он придумал, начертил и сделал сам; когда-то, в другой жизни, Ван Эпп тоже сам создавал схемы, поэтому он завидовал радости и гордости Дэви, знал, как это бывает, когда постепенно узнаешь каждую деталь, каждый обрезок или моток провода, каждую пайку и припоминаешь каждое решение, пришедшее в голову в процессе сборки схемы. Кругом вырастали перегородки, а Дэви день за днем сидел за своим столом, среди измерительных приборов, проводов, груды маленьких катушек разноцветной проволоки. Пальцы Дэви, как пальцы пианиста, играющего, не глядя на клавиатуру, находили то, что нужно, среди поблескивающей груды, а глаза его не отрывались от белого круглого экрана восьмидюймовой трубки электронного осциллографа, на котором явственно отражались волнообразные движения и скачки тока, проходящего по схемам. Ван Эпп тоскливо переминался с ноги на ногу за спиной Дэви, глядя, как щуп осциллографа пробирается по каскадам каждой схемы. На круглом экране появлялись, сменяя друг друга, зеленоватые синусоидальные кривые, зубчатые и сглаженные волны, но все это ровно ничего не говорило Ван Эппу. Он не понимал ни смысла, ни логики, ни причин происходящего, которое было таким завидно простым и ясным для этого юноши. Как ни старался Ван Эпп, он видел только провода, только детали из керамики, металлические пластинки и мотки проволоки толщиною в палец, а перед глазами Дэви возникала целая вселенная, подчинявшаяся законам, которые устанавливал он сам. В ее темном пространстве вереница комет летала по прямой, потом послушно завихрялась по восходящей спирали и наконец зигзагом взмывала вверх, падала, взвивалась еще выше и снова падала, по мере того как серебристые усилительные лампы увеличивали скорость их движения. Ван Эпп, часами простаивавший возле Дэви, приходил в бешенство от собственной тупости и неспособности хоть что-нибудь понять. Время от времени его охватывала такая ненависть к Дэви, что он весь дрожал, еле сдерживая беспомощные слезы. В эти минуты он прижимал к лицу ладони, будто протирая глаза, на самом же деле с трудом подавлял рвущийся из груди крик: "Поучи меня! Сделай опять таким, каким я был!" Но надеяться он мог лишь на самого себя, и где-то в темной бездне его отчаяния не угасла искорка решимости: он будет учиться по ночам. Как ни радовался Дэви возвращению к работе, его радость была похожа ка серебристую утреннюю дымку, которой суждено растаять и исчезнуть в горячем свете наступающего дня, - она висит в воздухе, переливаясь веселым мерцающим блеском, а за ней, ожидая, пока она рассеется, ожидая своего вторжения в жизнь, притаился суровый ландшафт действительности. Через две-три недели блаженство; которое испытывал Дэви от того, что снова работает в лаборатории, омрачилось назойливым ощущением какого-то неблагополучия - дело подвигалось медленно, хотя, отрываясь от своей бесконечной работы; он неизменно убеждался, что все трудятся на совесть. Синими и ветреными осенними вечерами он неохотно уходил из лаборатории и садился в машину с таким чувством, будто нарушил какое-то обещание. Сколько он ни уговаривал себя, что причиной того просто его неуемное нетерпение, ему не становилось легче, и успокаивающее сознание, что он наконец-то докопался до трудной, но настоящей истины, не приходило. Дело было в чем-то совсем другом. Однажды вечером, когда рабочие уже разошлись, он так долго задержался в лаборатории, что Кен, ждавший его в машине, не вытерпел и пришел за ним, Дэви стоял у рабочего стола, сдвинув шляпу на затылок, и задумчиво глядел на прибор. - Пошли, - сказал Кен. - Оторвись же, наконец! Дэви кивнул, но меньше всего на свете ему хотелось сейчас уходить из лаборатории. Куда бы он ни взглянул, всюду были недоделки: перегородки возведены только наполовину, водопроводные трубы еще без кранов, газовая проводка не закончена, схемы не собраны до конца. Он был поражен тем, сколько еще предстояло сделать, прежде чем они смогут приступить к демонстрации, которая - в лучшем случае - будет означать начало их работы. Дэви понял, что его заставляет уходить отсюда лишь одно: он чувствовал себя виноватым перед Вики. Дни ее были ничем не заполнены. Нельзя же требовать, чтобы она и вечера проводила в одиночестве. Дэви вздохнул и вышел вслед за братом с таким чувством, будто он связан по рукам и ногам. До переезда в Чикаго они с Кеном почти каждый вечер засиживались в мастерской допоздна, а Вики приходила после работы и выискивала себе какое-нибудь дело, стараясь быть хоть чем-то полезной. Сейчас те времена казались яркими и счастливыми; они даже не замечали тогда, что работают, - просто все трое были поглощены одной общей страстью и вечерами делали вместе то, что было для каждого из них самым важным. Впереди простиралась жизнь, сулившая блестящее будущее, и работа вела их прямо к этим далям. И Дэви сейчас остро не хватало чувства разделенной радости при каждой удаче, не хватало прежней тесной близости. Вскоре он убедился, что и Вики тоже тоскует по прошлым дням. Как-то вечером, когда они обедали вдвоем в итальянском ресторанчике неподалеку от отеля, она сказала: - Дэви, неужели я никак не могу вам помочь? - Сейчас - нет, - медленно ответил он; этот вопрос вызвал в нем смятение. - Дай мне хоть какое-нибудь дело, - взмолилась Вики. - Все равно какое. Мне _необходимо_ что-то делать. Я привыкла работать. От этих дам в отеле я скоро сойду с ума. - Она грустно засмеялась. - Когда-то мне казалось, что жить в отеле страшно романтично, но, Дэви, это такая бессмысленная жизнь - как в клетке. Ради бога, не заставляй меня водиться с несчастными разведенными дамочками и престарелыми вдовами, которые весь день бегают по коридорам друг к другу в гости, словно это не отель, а пансион для девиц. Им не о чем думать, некуда и не с кем идти. Каждый месяц они получают чеки, но откуда и от кого - они сами толком не знают. Жизнь у них на редкость пустая: они по целым дням чирикают, суетятся, шумят, а зачем - неизвестно; а я слушаю их и спрашиваю себя: боже мой, неужели я стремилась к такой вот жизни? Дэви понимал, как велика ее неудовлетворенность, но не мог пересилить себя и предложить то, что было ей так нужно. Сознавая тяжесть своей вины, он не решался взглянуть ей в глаза. - Может, попозже, - уступил он. - После того, как мы проведем демонстрацию. Тогда, конечно, у нас будет контора. А сейчас, честно говоря, ты будешь нам только мешать. Для тебя там не найдется никакого дела. - Понимаешь, я чувствую себя такой лишней, - продолжала Вики, и на этот раз он пристально взглянул на нее: именно такими словами он мог бы описать свои ощущения в тех случаях, когда ее вниманием завладевал Кен и оба, весело смеясь, уносились куда-то в облака, а он оставался на земле, один, и грустно глядел в эту недоступную для него высь. - А хуже всего то, что я знаю - ты прибегаешь вечерами домой, только чтобы не бросать меня одну; на самом же деле ты бы куда охотнее остался в лаборатории. - Кто тебе сказал? - воскликнул Дэви с неискренним возмущением. - Так я думаю, - спокойно ответила Вики, ковыряя вилкой еду. - Так я думаю, потому что знаю тебя. Другие всю неделю тянут лямку только для того, чтобы заработать деньги и в свободные часы заниматься тем, к чему их влечет. Тебе же невероятно повезло: ты можешь отдавать своему любимому делу почти все время. Для тебя нерабочие часы - не отдых, а досадная помеха. И не притворяйся, будто ты такой как все. Да я и не хочу, чтобы ты был таким, как все. - Вики опять вздохнула. - Но как было бы хорошо, если бы Кен включил в свои строительные планы славную трехкомнатную квартирку для нас! Прямо там, при лаборатории, как когда-то было в Уикершеме, только немного получше. - Еще бы! - рассмеялся Дэви. - Это была бы единственная квартира в Чикаго с осветительным и силовым рабочим напряжением и кислородно-ацетиленовыми печами! Вики не улыбнулась, потому что даже не слышала его слов. - По крайней мере, - продолжала она, - будь у нас собственная квартирка, я бы старалась ее обставить - все-таки занятие! - Но мы же обсуждали это сто раз, Вики! Разве мы можем заключить договор на аренду, когда у меня еще нет договора с фирмой? Подожди до демонстрации прибора, - просительным тоном сказал он. - Потерпи еще немного. Когда нашим делом займутся всерьез, у нас будет все! - Может, я поищу с