был, - сказала она. - Может, это оттого, что я тебя никогда раньше не видела по-настоящему. - И, помолчав, добавила: - Может быть, раньше я вообще ничего не видела?.. Ему становилось все более не по себе. - Тебе тоже, - спрашивала она еще тише, глядя на него издали, потому что между ними сияла белизной простыня, похожая на снежную равнину, по которой никто еще не прошел, - тоже кажется, что ты только что родился? Он не ответил. Ему хотелось, чтобы она перестала на него смотреть. - Скажи, - сказала она совсем шепотом. - Что сказать? - грубо спросил он. - Ты только что родился? - Да, да, - сказал он наконец негромко и резко и еще долго слышал, как это "да" колебалось в воздухе, потому что ему надо было пройти долгий путь, чтобы достичь Кэсси, а она глядела на Анджело так, словно время ничего не значит, словно она готова ждать вечно, веря, что в конце концов услышит ответ. Он сказал "да" потому, что чувствовал на себе ее нежный, сияющий взгляд и думал, что ему станет легче, если он ответит "Да" и покончит с этим. И вот тогда они услышали хрип. Лицо ее сразу погасло, сделалось таким, как раньше, до этой ночи. Она отодвинулась, накинула на плечи одеяло, чтобы закрыться от Анджело, опустила ноги на пол и, сидя на краю кровати с одеялом на плечах, взяла со стула серую фланелевую рубашку. Надела ее, не отпуская одеяла, потом, даже не взглянув на Анджело, надела халат. Хрип повторился, и она вышла в коридор, босиком, как пришла. На секунду скрылась в темноте коридора и снова вернулась, став в дверях, как прошлой ночью. - Я хочу, чтобы ты пошел со мной, - сказала она. - Я? - Да, прошу тебя. И когда он не сразу ответил, добавила: - Прошу тебя. Я подожду там. Она снова исчезла в темноте. Но он знал, что она здесь и ждет ею. "Чего она прячется?" - подумал он. Но тут же понял. Она не хотела видеть его голым. Она и сама пряталась под одеялом, когда одевалась, "Сretina", - подумал он и с удивлением заметил, что это слово лишилось своего презрительного оттенка. Он чувствовал, как помимо воли губы у него растягиваются в улыбку. И согнал ее с лица. Надел старый красный халат, который она переделала для него, и вышел в коридор. Она была там. Повернулась и пошла, и он за ней. Когда Кэсси уже протянула руку, чтобы открыть дверь в ту комнату, он задержал ее: - Послушай. Один раз я хотел туда. Ты меня не пустила. Почему теперь пускаешь? Она посмотрела ему в лицо. Потом, все так же глядя на него, но не приближаясь, сказала: - Чтобы ты знал. - Что? - спросил он. Все так же издали она медленно и странно его оглядела. - Меня. Резко повернулась и пошла в комнату, оставив дверь настежь, уверенная, что он последует за ней. Он почувствовал внезапную обиду оттого, что она наперед знает, что он станет делать, даже если сам он еще не решил, как поступить, или решил поступить иначе. Но он все же вошел. Кэсси стояла посреди комнаты, глядя на большую металлическую кровать. Он подошел и стал возле, но не слишком близко. Она кивнула в сторону кровати и сказала: - Это мой муж. Его зовут Сандерленд Спотвуд. Анджело посмотрел на человека, лежавшего на кровати, потом на женщину - на ее бледное лицо, черные глаза, следившие за ним. В тишине слышалось негромкое прерывистое хрипение - дыхание человека, которого она назвала своим мужем, Анджело подошел к кровати, стал в ногах, посмотрел. - Что с ним? - спросил он наконец, не отрывая глаз от того, что лежало на кровати. - С ним был удар. - Как это? - Что-то ломается в голове, тогда человек падает и больше не шевелится. Анджело глядел на руки, лежавшие на одеяле ладонями вниз. Костлявые и все же огромные на вид пальцы были слегка согнуты. Каждая рука казалась громадным, выбеленным темнотой пауком, внезапно извлеченным на свет. Анджело вспомнил, как однажды разворошил кучу старых мокрых тряпок на чердаке у дяди, и из нее выполз белый отвратительный паук с длинными, немощными на вид лапами, из-за этой немощи казавшийся еще более мерзким. Руки на одеяле были похожи на кисти скелета, обтянутые восковой, неприятно-белой кожей, скелета весьма внушительных размеров. Анджело оглядел покрытое одеялом тело, прикинул ширину плеч. Посмотрел на огромный череп. - Большой мужчина, - сказал Анджело. - Большой был мужчина когда-то, да? - Да. - Ты его тогда любила? Кэсси посмотрела ему в глаза, потом оглядела того, кто лежал на кровати. - Любила? - сказала она наконец, все еще глядя на кровать. И, помолчав, ответила: - Нет, я его ненавидела. Анджело обошел кровать, стал в головах, нагнулся и поглядел парализованному в лицо. Белая обвислая кожа была усеяна желтыми щетинками. Он заглянул в пустую лазурь глаз. И вдруг понял, что глаза глядят на него, что они живые и жадно следят за ним. Он почувствовал, что летит в пропасть. Отпрянул и посмотрел на нее. - А меня? - спросил он. - Тоже ненавидишь? Он слышал, как задрожал его голос, потому что у него мелькнула безумная мысль: "А что если с этим русым гигантом, который был когда-то крупнее его, Анджело Пассетто, а теперь лежал тут, все равно что мертвый - нет, ему было даже хуже, чем мертвому, ведь он все же жил и понимал весь ужас своей жизни, - что если с ним случился удар потому, что эта женщина возненавидела его?" Анджело видел, как она стоит по. другую сторону кровати и словно издалека глядит на него, видел ее линялый бесформенный халат, босые ноги на побуревшем от времени ковре, и, не сводя с нее глаз, он снова спросил: - Меня - ненавидишь? Он ждал ответа, слова или хоть знака и чувствовал, что едва удерживает равновесие; казалось, он остался один среди пустоты, точно все вокруг развалилось и исчезло, все, кроме ее взгляда, которого он не понимал. - Нет, - сказала она наконец. - Я не ненавижу тебя. И, помолчав: - Я люблю тебя, Анджело Пассетто. Имя его она произнесла медленно и осторожно, будто очень старалась выговорить его правильно, без ошибки. Весь январь простояли ясные морозные дни. Работая, Анджело чувствовал горячий ток крови в жилах, вдыхал напоенный зимним солнцем холодок, думая, что, наверное, и в легких у него воздух продолжает светиться. В этом кристально чистом январском воздухе отчетливо выступала каждая веточка, каждая мельчайшая деталь пейзажа. В полдень Анджело шел в пустую кухню, подкладывал пару поленьев в топку, где еще тлели присыпанные золой угли, разогревал кофе и, стоя у плиты, слушая, как тикают часы в тишине, ел то, что ему было оставлено. Поглядывая на окно, он видел, как сверкает мир. К февралю он перекрыл крышу курятника и начал чистить и крепить старые ящики для гнезд и устанавливать насесты. Изгородь была пока не к спеху. Зато срочно нужен был инкубатор, и Анджело привел в порядок найденные в сарае остатки старого инкубатора и в следующую поездку в Паркертон купил четыре дюжины яиц. Он решил вывести кур породы плимутрок. Кур этой породы держал его дядя, и Анджело помнил, что они хорошо несутся и дают достаточно мяса. Кэсси и не подозревала о его планах, и, когда он вошел в тот вечер на кухню и выложил все, что привез, она воскликнула: - Четыре дюжины - да нам вовек столько не съесть! - Подожди, - сказал он и, взяв фонарь, вышел во двор. Она видела из окна, как пятно света двинулось к сараю, потом, дергаясь, стало возвращаться. Дверь распахнулась, он что-то принес. - Куда поставить? - спросил он. - Что это? - Это для яиц, - сказал он. - Я починил. - Ах, Анджело, - воскликнула она, - это же мой старый инкубатор! Какой ты молодец. Сейчас посмотрим. - И она засуетилась, выбирая место. - Сюда, - сказал Анджело, не слушая ее, и, поставив инкубатор на пол, стал освобождать место возле стены, за которой была кладовка. - Далеко от двора, - объяснил он, - и далеко от плиты. Потом он уложил яйца в инкубатор, принес канистру с керосином, которую раньше оставил на крыльце, наполнил бачок, подождал, чтобы керосин пропитал фитиль, и зажег горелку. - Порядок, - сказал он. - Пойду мыться. Он вышел в прихожую. Она слышала, как он напевает. Потом он закрыл дверь, и, как она ни напрягала слух, слышно уже ничего не было. Когда десять минут. спустя, не сменив городского костюма, влажно поблескивая гладко причесанными волосами, Анджело снова пришел на кухню, Кэсси только что сняла с плиты чугунок, из которого поднимались клубы пара. Она улыбнулась Анджело. - Жаркое, - пояснила она. - В самый раз, - сказал он. - По мне в самый раз. Он поставил на стол непочатую бутылку виски, взял стакан и подошел к холодильнику. Когда он вернулся за стол, его тарелка была уже полна. Он взял стакан Кэсси и спросил: - Выпьешь? Я налью. - Нет, спасибо, - она снова улыбнулась. Он сел, приготовил себе виски со льдом и водой, помешал в стакане ручкой своей вилки и брезгливо попробовал. - Пирожки! - Кэсси, схватив с плиты сковородку, склонилась над ней, критически осматривая дюжину пышных безукоризненно круглых пирожков, золотисто- коричневых сверху и бледно-желтых по бокам. - Боже мой, - причитала она, - опять, кажется, передержала. - По мне в самый раз, - повторил он и, протянув руку, взял сразу три штуки. Они поели, и, сняв с плиты кофейник, она спросила, хочет ли он еще кофе. - Наливай, - приказал он, подождал, пока она снова наполнит обе чашки, и добавил: - Теперь сядь и сиди. Он отхлебнул большой глоток кофе, поднялся и, обойдя стол, стал за ее спиной. - Сиди, не шевелись, - сурово сказал он. Он вытащил те две или три шпильки, которые держали бесформенный узел у нее на затылке, и осторожно разделил ее черные волосы на аккуратные пряди. - Что ты делаешь? - спросила она. - Не шевелись, - сказал он и, достав из кармана гребенку, принялся точными профессиональными движениями расчесывать ей волосы. Закончив, достал из кармана щетку, которую специально принес из своей комнаты. Кэсси обернулась. - Что ты делаешь? - спросила она с тревогой. - Не шевелись, - приказал он. Потом, кончив причесывать ее, сказал: - Повернись сюда, со стулом. Кэсси повернулась, и он обошел кругом, стал поодаль и окинул ее критическим взглядом. - Куртку, - сказал он, - куртку сними. Не вставая со стула, она сняла куртку. - Теперь гляди вверх, - сказал он. В резком свете висевшей прямо над ней лампы лицо ее было белым как мел. Она смотрела на него удивленно и даже жалобно. Не обращая на это внимания, словно она была неодушевленным предметом, он снова зашел за спинку ее стула и начал собирать ее волосы в пучок, крепко стягивая их левой рукой. - Закрой глаза, - приказал он. - Закрой! Он снова обошел кругом, достал из кармана красную ленту и стянул ею волосы Кэсси над левым плечом. Ленту он завязал бантом. Пальцы его двигались быстро и ловко. Смуглый лоб, всегда такой чистый и гладкий, был сейчас прорезан напряженными морщинами. Работая, он то и дело переводил взгляд с ее волос на ее запрокинутое лицо. Покончив с прической, он сказал: - Не шевелись, - и, достав из кармана губную помаду, левой рукой вцепился Кэсси в волосы на затылке, чтобы она не дернулась, и поднес помаду к ее губам. Кэсси попыталась увернуться, но он еще крепче вцепился ей в волосы и гневным шепотом приказал: - Не шевелись! Не открывай глаз! Она снова застыла с закрытыми глазами. Он оттянул ей голову еще немного назад, чтобы свет ровнее освещал лицо, и начал красить губы, сильно нажимая на помаду. Когда он наконец кончил, рот Кэсси казался распухшим от густо-красной помады. Анджело отступил и осмотрел результат своей работы, потом снова запустил руку в волосы у нее на затылке и, придерживая ей голову, опять пустил помаду в ход, чтобы сделать нижнюю губу немного полнее. - Не открывай! - прикрикнул он. - Не открывай глаз! Снял со стены зеркало и поднес его к неподвижному, бледному как мел лицу. Даже теперь, когда голова Кэсеи была запрокинута к свету, на опущенных веках лежали тени. Он бесстрастно и пристально изучал ее лицо. - Можно! - сказал он вдруг. - Открывай! Глаза раскрылись и сначала заморгали от резкого света. Потом сосредоточились на отражении в зеркале. Анджело Пассетто все так же бесстрастно и пристально следил за ними. Она не замечала его пристального взгляда, с таким же успехом он мог подсматривать за ней через окно. Она не сводила глаз с зеркала. И пока она изучала то, что в нем отражалось, он следил за ее лицом: полные, почти безвольные и чуть мрачноватые губы, красная лента в черных волосах, лежавших на плече, тяжелая на вид прядь, нависшая на лоб и, кажется, готовая упасть, рассыпаться по лицу, закрыть эти напряженные черные глаза. Скоро он увидел, как глаза ее заблестели влагой. Вишнево-красные губы дрогнули, готовясь заговорить. Она подняла глаза, обнаружила над зеркалом его лицо, и сказала: - Я никогда не думала, что я красивая... никогда... но ведь девушке должно казаться, что она красивая... это ужасно - дожить до старости и вдруг узнать, что ты красивая. Ведь я уже старая... мне через две недели будет сорок три... сорок три... Анджело, Анджело! Она плакала. Руки ее беспомощно лежали на коленях, словно она и не собиралась вытирать слезы. Он смотрел на нее сверху вниз, видел подрагивавший рот, неприкрытую глубину глаз, блестящие слезы, которых она не сдерживала и не стеснялась, и вдруг его подхватила волна неожиданно нахлынувшего чувства, и на какую-то долю секунды ему представилось, что он - белый пинг-понговый мячик, беззащитный и невесомый, ярко-белый на черном фоне, скачет по волне нахлынувших чувств, скачет и ждет, что сейчас щелкнет выстрел. Что сделало его беззащитным белым мячиком, скачущим и не имеющим опоры, он не понимал. Но как высоко его подбрасывало над этим бледным, блестящим от слез лицом! Вдруг, сунув ей зеркало и крикнув "держи!", он выскочил в прихожую. Он вернулся и принес с собой приемник, поставил его на стол между грязными тарелками, включил, покрутил ручку, нашел музыку, отнял у Кэсси зеркало, положил его на стол, отодвинув посуду, и повернулся к ней. - Вставай! - сказал он. Не сводя с него глаз, она поднялась. Обращенное к нему лицо словно всплыло, покачиваясь, и следом за ним поднялись плечи и все ее тело, словно оно вдруг стало бессильным и беспомощным. Тогда он обнял ее правой рукой, положил растопыренные пальцы чуть ниже талии, а левой схватил ее за правую кисть. - Вот так, - сказал он. - Танцуй! И сделал первый шаг. - Но я... - начала она. - Танцуй! - возбужденно прошипел он, держась от нее на некотором расстоянии, пытаясь направлять ее рукой, лежавшей на талии, он повел, но она двигалась напряженно и плохо слушалась его. - Легче, легче, - шептал он, - слушайся Анджело! Она не сводила с него глаз. - Но я же столько лет не танцевала, - говорила она, - с самого детства... да я никогда и не умела танцевать... нет, я не могу! Анджело внезапно остановился, резко усадил ее на стул и, опустившись на колени, начал расшнуровывать ей башмаки. Снял первый и швырнул его на дровяной сундук. - Святая мадонна! - закричал он. - Кто же в таких танцует! Он швырнул второй башмак вслед за первым, стянул с нее черные бумажные чулки и бросил их на пол. Робким и целомудренным движением она спрятала под стул обнаженные ноги. Он наклонился, взял их, поставил каждую себе на ладонь, поднял к губам и поцеловал. Посмотрел Кэсси в глаза и сказал: - Какие маленькие... какие у тебя маленькие ножки. И она опять заплакала, не сдерживая слез, вся отдавшись своему горю, словно все равно ему ничем, ничем в мире нельзя было помочь. Не утирая слез, не глядя на мужчину, который склонился к ее ногам, она смотрела куда-то вдаль, а может, просто на стену кухни и говорила: - Никогда в жизни, никто, никогда... - А Анджело будет! - Он вскочил на ноги, притянул ее к себе: - Я! Анджело! Буду! Снова обняв ее за талию, он сразу почувствовал, что без башмаков она стала намного ниже. Ему пришлось опустить голову, чтобы заглянуть Кэсси в лицо, да и лицо теперь было другим. Глядя в него, Анджело с волнением почувствовал свою силу и власть. Теперь она двигалась свободнее. Тело ее понемногу расслаблялось. Рукой, лежавшей у нее на талии, он сквозь ткань чувствовал, как мягко переливаются ее мышцы. Он по-прежнему держался от нее на расстоянии и, танцуя, то и дело поглядывал вниз на ее босые белые ноги,: ступавшие по почерневшему от времени полу. И украдкой следил за выражением ее лица, напряженного и сосредоточенного, словно она мучительно пыталась что-то вспомнить. Видя :это, он снова с волнением чувствовал свою власть над ней. Она так старалась, малышка, la piccola. - Легче, - шептал он, - легче. Она закрыла глаза. Малышка, как она старалась. Анджело вел теперь быстрее, но она поспевала. Кухня плыла и кружилась вокруг Анджело. Плита, стол, раковина, старые часы на стене, оконное стекло, блестевшее, как лед над черной водой, и отражавшее лампочку и Анджело, обнимающего свою партнершу, - все плыло и кружилось, уходило и возвращалось и снова уплывало в такт музыке. И, увидав в стекле, какая она маленькая - едва достает ему до подбородка, - он закружил ее еще быстрее, с каждым поворотом приближаясь к двери. Проносясь мимо, он на мгновение замедлил темп и, протянув руку, распахнул дверь. Снова закружил быстрее и вдруг, рассмеявшись, увлек ее в открытую дверь, и они исчезли в темноте. Пустая кухня, залитая электрическим светом, отражалась в ледяной черноте оконного стекла над раковиной. Все было неподвижно в этом отраженном мире. Через раскрытую дверь резкий свет пытался проникнуть из кухни в темноту прихожей, но тень дверного косяка на полу четко определяла его границу. На столе, между отражавшим бесстрастно сиявшую лампочку зеркалом и бутылкой виски, среди блюдец, чашек и тарелок с застывшим соусом стоял приемник. Вальс уже кончился. В паузе, наступившей после того как мужской голос объявил следующий номер, было слышно, как в топке оседают догорающие поленья. В кухню проникал холод. Точно некое существо, холод вселялся в пустую кухню. Музыка началась снова. Сначала соло ударника, потом мучительный вопль трубы. Вечером, в субботу пятнадцатого февраля, Анджело бесшумно остановил машину у ворот, взял лежавшие на сиденье пакеты и, посвечивая фонариком, обогнул дом, поднялся на боковое крылечко и вошел прямо в пристройку. Прокрался по коридору к себе, сложил покупки на кровать и так же бесшумно вернулся в машину. Потом, нарочно взревев мотором, подъехал к сараю и поставил машину на место. Он принес на кухню сумку с продуктами. Кэсси была здесь, и он прошел прямо к ней, но, целуя ее, взглянул на часы на стене. Да, он успел вовремя. Она еще не начала. И он сказал ей, что сегодня сам приготовит ужин, нет, вовсе не потому, что ему не нравится, как она готовит, а просто пусть она сегодня посидит и посмотрит, заодно, может быть, кое-чему научится. Он усадил ее за стол, взял сковороду и начал готовить соус. Потом, накрыв сковороду крышкой, сел рядом с Кэсси за стол и стал отхлебывать виски крошечными глотками, чтобы растянуть удовольствие. Он то и дело поглядывал на часы. Они едва обменялись несколькими словами. Чувствовалось какое-то напряженное ожидание. Но ему это было по душе. Он этого и добивался. Он поглядывал на нее исподтишка и думал: "Малышка не знает. Даже не догадывается. Не знает, что и думать". Он втайне смаковал свой сюрприз. Время от времени вставал, чтобы помешать соус. Когда часы показали без двадцати семь, он подошел к плите, внимательно осмотрел соус в сковороде, потом обернулся и сказал: - Почему ты сегодня не причесалась? - Я не успела, - сказала она. - Ты так рано приехал. - Иди причешись, - сказал он. И, когда она поднялась, добавил: - Зайди в мою комнату. Там кое-что найдешь. Надень. И приходи через двадцать пять минут. Ни раньше ни позже. Голос его звучал строго. Когда точно в назначенное время она вошла в кухню, он стоял у плиты. Он слышал, что она пришла, но, не поворачивая головы, продолжал мешать соус. Наконец тихо, словно издалека, до него донесся ее голоc: - Анджело. "Хорошо, - думал он, улыбаясь про себя, но не оборачиваясь, зная, что она стоит в дверях с непонимающим лицом. - Пусть подождет малышка. La piccola". Потом он обернулся. Красное платье, блестящее, как шелковое. Черный лакированный пояс. Черные чулки. Черные лакированные туфли с острыми носами и на высоких каблуках. "Хорошо, хорошо, - подумал он, говоря себе, что сейчас, в туфлях, она тоненькая и высокая, но, сними туфли, - и увидишь, какая она маленькая, точно игрушечка". - С днем рождения, - сказал он. Он подал спагетти с мясным соусом. Посреди стола в высоком стакане стояли купленные в магазине дешевых товаров цветы - красные и желтые искусственные розы, ярко блестевшие под электрической лампой без абажура. Он налил в бокалы красное вино. Бокалы он купил в том же магазине, что и цветы. Он заставил ее выпить вина. Съев спагетти, они допили вино, он настоял на том, чтобы она тоже пила. Потом танцевали, и от выпитого она двигалась куда расслабленнее и легче, чем в первый раз. Она все время смеялась. Как девочка. Днем он, бывало, бросал работу и думал о Кэсси. Но уходить из дома он стал еще раньше, чем прежде. Когда, услышав из коридора хрип, она вставала, он притворялся, что еще спит, и не открывал глаз: боялся, что если увидит ее в этом старом линялом халате, да еще при ярком утреннем свете, то не сумеет днем вспоминать ее такой, какой она ему нравится, и тогда весь его мир рухнет. Услышав, что она ушла, он открывал глаза, вставал, быстро одевался и шел в кухню. На столе стояла грязная посуда с остатками вчерашнего ужина в застывшем соусе, а на полке возле раковины - невымытые вечером кастрюли. Он никогда не давал ей времени прибрать после ужина, боясь, что это все испортит. Так что утром, стараясь не глядеть на грязную посуду, он торопливо растапливал плиту, ставил на нее кофейник, приносил со двора дров, проглатывал что-нибудь холодное, запивая обжигающим, не успевшим как следует завариться кофе, и уходил. Он не пытался понять, что заставляет его торопиться, просто уходил и принимался за работу. Дошло до того, что, работая, он изо всех сил старался не думать о вечере. Он ждал вечера, но не позволял себе думать о нем, опасаясь непрошенных мыслей. Он и сам не знал, чего боится. Знал только, что день должен существовать отдельно от вечера, как сон - отдельно от реальности, и поэтому днем думать о вечере нельзя. Днем у него были свои дела, которыми он занимался с увлечением, потому что теперь время снова стало существовать для него, время, которое можно было делить на дни и измерять происходившими переменами; время, в котором можно было прошлое отличить от настоящего, время, о котором можно было думать. Работа теперь помогала ему жить во времени, и он чувствовал, что снова превращается в живого человека. Он начал чинить старый джондировский трактор, который обнаружил в сарае под кучей всякой дряни, весь в паутине и ржавчине. Он уже расчистил место вокруг трактора и несколько дней при помощи старой стамески, металлической стружки и керосина счищал с него ржавчину и остатки зеленой краски. Разобрал двигатель, вынул поршни и вычистил их, отмочив в масле застарелую гарь. Осталось только кое-что подкрасить, сменить электропроводку и достать новый генератор. Он решил, что поле за домом засеет кукурузой. Там и раньше росла кукуруза, еще видны были старые борозды. Кукуруза пойдет на корм курам. Он представлял себе вольеры, полные кур. Яйца он будет продавать в Паркертоне, да и кур тоже. Он представлял себе чистый скотный двор, залитый вечерним солнцем, и коров, неторопливо жующих в ожидании дойки. Надо починить трактор, и тогда можно будет косить и прессовать сено. Иногда вечером, за ужином, его подмывало рассказать своей малышке про трактор, про пахоту, про вольер с курами и как вечернее солнце будет освещать коров на скотном дворе. Желание поделиться с ней накатывало неожиданно и с такой остротой, что лишь огромным усилием воли ему удавалось его подавить. Подавлять это желание было необходимо, потому что и трактор, и пахота, и коровы оставались частью дневного, реального мира, а он понимал, он с тоской понимал, что реальную, дневную жизнь нельзя переносить в вечерний, призрачный мир. И дневное он берег для дня. Он постиг правила игры. В сумерках, закончив день, он приходил в дом. Поднимался на веранду, брался за ручку двери, и именно в эту секунду время, дававшее ему днем право думать о прошлом и будущем, падало, точно рюкзак со спины, - падало бесшумно, потому что он уже входил в призрачный мир, где все беззвучно. Он входил и видел ее волосы, перевязанные красной лентой, красное платье, блестящее, как шелковое, улыбку на ее лице, скорее похожую на гримаску, какую видишь на лице маленькой девочки, когда она ждет только ласкового слова, чтобы улыбнуться. "La piccola", - думал он. И пытался сказать ей что-нибудь ласковое. Но не всегда находил слова. Находить их становилось все труднее. Слова не шли на язык. И все же Анджело старался что-нибудь сказать. Возвращаясь из города, он привозил ей подарок, какой-нибудь пустяк, купленный специально для нее. Однажды он привез ей стеклянные бусы. Другой раз - колечко с красным камешком. Стоило это недорого, но зато давало ей повод улыбнуться, и поскольку находить ласковые слова становилось все труднее, безделушка в кармане нередко выручала его. К тому же такие вещи, как бусы или колечко с камешком, очень шли ей, и это помогало ему забывать о некоторых переменах, происшедших за последний месяц или два. Особенно удачным оказался красный лак для ногтей, который он однажды привез ей из Паркертона. Он шел по улице и вдруг увидел в витрине рекламный плакат, изображавший женщину с накрашенными ногтями и длинными черными волосами, ниспадавшими на обнаженное плечо. Реклама произвела на него такое впечатление, что он решил купить для Кэсси этот лак. Вообще-то в тот день Анджело не собирался ехать в Паркертон. Он был в доме - заново навешивал дверь из кухни в прихожую - и вдруг вспомнил, что ему понадобится электропровод для трактора; тут же, оставив инструменты на полу, он поехал в город, всю дорогу убеждая себя в том, что ему действительно немедленно нужен провод. Однако, купив провод, он продолжал без всякой цели ходить по улицам в поисках неизвестно чего. И, только найдя лак, он сел в машину и поехал прямо домой. Иной раз он даже не ездил в Паркертон, а останавливался возле магазина в Корнерсе. Впервые так вышло через несколько дней после дня рождения Кэсси. Он закончил работу и шел в дом; уже сгустились сумерки. Увидев свет в кухне, он подошел, стал в тени под кедром и заглянул в окно. Она наклонилась над столом, за которым они ели, и расставляла приборы. Она была одна в ярко освещенной кухне, и он вдруг подумал, что хотя несколько раз подглядывал за ней исподтишка, но все же плохо представляет себе, какая она бывает, когда остается одна. Сейчас Кэсси была в кухне одна и держалась так, как никогда не стала бы держаться при нем. Поняв это, он ужаснулся. Да, его охватил подлинный ужас, когда он увидел, как она стоит, склонившись над столом, и сама поза ее выдает что-то такое, чего он никогда раньше не видел, - то ли ее возраст, то ли какую-то неловкость, неуклюжесть. Возможно, раньше он просто не обращал на это внимания. Он бы и теперь ничего не заметил, если бы на ней не было красного платья. Он повернулся и почти бегом кинулся к сараю, вывел машину и поехал в Корнерс. Ему повезло. Он нашел в лавке бусы, и притом всего за пятьдесят девять центов. Вернувшись, сразу пошел к себе, умылся, надел городской костюм, пошел на кухню и подарил ей эти бусы. Желание сделать ей подарок появлялось у него все чаще. Сначала где-то в таких глубинах его души, куда он никогда не заглядывал, возникало какое-то беспокойство, сперва неосознанное, смутное, постепенно переходящее в тревогу. Но проходил день, другой, и он понимал, откуда эта тревога, и знал, как ему поступить. Не поступи он как надо - и что-нибудь обязательно произойдет. Что именно, он и сам не знал. Малышка, она была такая крошечная! Иногда, глядя на красную ленту, стягивавшую волосу у нее на плече, Анджело вспоминал женщину, которую увидел, когда впервые пришел сюда по дороге под дождем. Вспоминал, как с морды убитого оленя капала кровь, как стояла перед ним эта женщина в старой мужской куртке, висевшей мешком, и как мокли под дождем ее небрежно собранные в пучок волосы. Она глядела на него, а между ними была лужа уходившей в землю крови, в которой кружились сухие иголки. И женщина спросила его: "Куда ты идешь?" Никуда он не шел. Он знал, откуда он шел, а куда - не имел ни малейшего представления. И он остался здесь, и вот перед ним та самая женщина, глядевшая тогда на него чужими, безразличными глазами, потому что тогда она была стара, та самая и все же совершенно иная. Та была нечесаная старуха, а эта - девушка с алой лентой в волосах, всегда готовая улыбнуться. В ней было больше девичьего, чем в любой девушке. Ни одна шестнадцатилетняя девушка из тех, кого ему приходилось учить уму-разуму, не была так робка, так стеснительна, так боязлива, ни одна так не старалась доставить ему удовольствие, ни одна не была так благодарна за то недолгое счастье, которое он им давал. Кэсси Килигру прожила жизнь и состарилась в своей бесформенной коричневой куртке, ни на что не надеясь, даже не зная, что такое любовь, но зато девушка, дремавшая в ней все эти годы, осталась нежной и ласковой. Она вдруг прижималась к нему и, ухватившись за его пиджак, говорила: "И я увидела, как ты идешь один под дождем, и я даже не знала, кто ты такой. Я даже не знала, что значит быть счастливой, быть живой. Я только увидела, как ты идешь по дороге". И не отпускала пиджака, как ребенок не отпускает юбку матери, боясь, что она уйдет. Она была наивна, как ребенок. Взять хотя бы то утро, когда она, надевая свою старую фланелевую рубаху, закрывалась от него одеялом. Какой идиоткой он ее тогда считал - боялась показаться ему обнаженной и притворялась, что между ними ничего не происходит, и это после того, как три месяца подряд она приходила к нему по утрам. Однако теперь он начал понимать, что этих трех месяцев для нее как бы и не было вовсе. Ведь в то утро Кэсси сама сказала ему: "У меня такое чувство, точно я только сейчас родилась". Своей наивностью она и подкупала его. Ему нравилось учить ее всему с самого начала. Она была для него материалом, глиной, из которой он, Анджело, заново создавал женщину. Он жил, борясь с ее невежеством, он готовил ей сюрпризы, он заставлял ее ждать и надеяться, он планировал и страсть, и ее утоление, но, расчетливо управляя эмоциями Кэсси, он чувствовал, что и сам все больше и больше нуждается в ней. И иногда со страхом думал - а что же будет, когда он научит ее всему, что знает сам? Когда ничего нового уже не останется в его арсенале уловок любви? Но он гнал от себя такие мысли. Потому что они напоминали ему о том огромном человеке, что лежал на кровати как мертвый. Даже думать о нем было невыносимо. Но однажды, идя вечером по коридору из своей комнаты, уже умывшись и переодевшись к ужину, Анджело остановился в темной прихожей, глядя на полоску света под той дверью. Потом, подчиняясь какому-то неосознанному импульсу, отворил дверь и вошел. Старый торшер с рваным шелковым абажуром освещал то, что лежало на кровати. Анджело стал в ногах, но не слишком близко. Он знал, что бояться ему нечего, но все же не решался подойти ближе. Он глядел и чувствовал, как у него перехватывает дыхание. Только сейчас он осознал, что именно этот человек, этот русый гигант, когда-то бывший таким здоровым и сильным, должен был научить Кэсси любить. И ничему не научил. Потому что и сам, конечно, ничего в этом не смыслил. Анджело Пассетто повидал немало таких русых здоровяков, а они всегда смотрели на него как на пустое место. Здоровые, сильные, при деньгах и ничего не смыслят, ничего. Вот и этот, неподвижно лежащий теперь на кровати, никогда не умел заставить Кэсси делать для него то, что она делает для Анджело. И он почувствовал, что уже не боится этого гиганта. Теперь Анджело глядел на кровать с головокружительной высоты и не испытывал ничего, кроме презрения. Анджело Пассетто, ставший вдруг высоким, как дом, даже как дерево, и сильным, как бог, уже не боялся, что и с ним может случиться удар и он будет вот так же без движения лежать на кровати, если Кэсси возненавидит его. Он вышел в прихожую и открыл дверь кухни. - Слушай, - властно сказал он, - иди-ка сюда. Оставь все-на плите и иди сюда. - А что... - начала она. Но не договорила, потому что уже шла к нему, глядя ему в глаза, и Анджело видел, что она поняла. Кэсси остановилась в двух шагах от него. Стоя в темном дверном проеме и не снимая левой руки с двери, он уверенным и в то же время ласковым жестом протянул к ней правую руку и коснулся ее груди, обтянутой блестящей красной тканью. Потом медленно, шепотом потребовал: - Ну-ка скажи, что я сейчас буду с тобой делать? Она ничего не ответила, но он увидел, как кончиком языка она провела по темным, точно запекшаяся кровь, губам. - Скажи, - прошептал он еще тише, легонько сдавливая ей грудь. Все так же стоя спиной к свету и глядя на него сияющими из темноты глазами, она хриплым, надтреснутым голосом сказала то, что он хотел. Тогда, увлекая ее за собой, он медленно отступил в темную прихожую. Весна была в самом разгаре. Ивы у ручья покрылись пушистыми почками. Он срезал охапку ивовых веток, принес из сарая большую медную вазу и поставил букет на столике возле инкубатора. Никогда в жизни он не делал таких вещей. Он смущенно принес букет и еще больше смутился, увидев, как она ему обрадовалась. Клены вдоль ручья тоже покрылись почками и красной дымкой вырисовывались на фоне черного леса. Каждый день по влажно-голубому небу двигались черные стаи грачей и воздух наполнялся нескончаемым шуршанием крыльев в высоте, а по свежей траве проносились пестрые тени. Однажды, выйдя рано утром во двор за дровами, он увидел стаю диких уток. Ручей вздулся, и по ночам Анджело, бывало, слушал его приглушенный рев. Шел март. Светало все раньше, и Анджело все раньше выходил по утрам из дома. Стояли мягкие погожие дни, но все же иногда чувствовался холодный ветерок. Выйдя, Анджело глубоко вдыхал весенний воздух и, запрокинув голову, глядел в небо. Потом принимался за какую-нибудь работу, дававшую ему ощущение прошлого и будущего. Но каждое утро приходилось решать, за какое дело взяться. Трактор был еще не готов. Ремонт оказался серьезнее, чем думал Анджело, и на время он оставил трактор, чтобы привести в порядок огород и успеть посеять редис, горошек, раннюю зелень. Потом стал чинить загородку вокруг курятника, потому что земля уже оттаяла и можно было ставить столбы; а когда дождь загонял его в сарай, продолжал заниматься трактором. Он смутно чувствовал, что одно дело должно немедленно сменяться другим, потому что только так будущее приобретает конкретную форму. Мало было просто работать; работал он с увлечением, но, чтобы выжить сегодня, надо было думать и о завтрашнем дне, надо было наполнять день образами, как бы украденными из будущего или из другого мира, в котором будущее вполне надежно. Но каждый день неминуемо сгущались сумерки, и он поднимался на веранду и медлил секунду, прежде чем открыть дверь, как ныряльщик, перед прыжком набирающий в легкие воздух. .Потому что там, в доме, время не существовало. И понемногу этот упрятанный от прошлого и будущего мир, который прежде был так надежно заперт в доме, куда Анджело возвращался лишь вечером, начал распространять свое влияние на мир внешний. Сначала на задний двор, точно за ночь он выползал туда из-под кухонной двери и пятном расплывался по траве: утром Анджело открывал дверь во двор и чувствовал, что время, еще недавно с такой уверенностью правившее внешним миром, отступает, съеживается, точно бумага, пожираемая невидимым на солнце пламенем. Он стоял посреди залитого утренним светом двора и не знал, за что взяться. В недоумении смотрел на сделанное прежде - на новую крышу курятника, на столбы незаконченной изгороди вокруг скотного двора, - смотрел и не верил, что он, Анджело Пассетто, сделал все это. Он озирался по сторонам, видел дерево, столб, сломанное точило, белое облака в синем небе, и ему казалось, что каждый предмет существует в мире как бы сам по себе, в пустоте, и от этого словно теряет и свой смысл, и даже свое название. Откуда-то из леса слышался крик сойки. Он изумлялся его чистоте и звонкости. На мгновение ему казалось, что он никогда ничего подобного не слышал. А то вдруг растопыривал пальцы и глядел на них. Потом брал себя в руки и с решительным видом шел по двору, ощущая прилив энергии и даже чувствуя, что вот-вот примет какое-то важное решение. Но чаще просто брал какой-нибудь инструмент и тут же снова бросал и глядел на него с непонимающим видом. Или садился на штабель старых досок и смотрел на зеленеющие вдалеке деревья. В инкубаторе проклюнулись цыплята. Однажды вечером, войдя в кухню, он увидел Кэсси сидящей в красном платье на полу. Рядом поблескивали сброшенные лакированные туфли, а вокруг Кэсси, взбираясь к ней на колени, суетились желтые цыплята, некоторые еще не обсохшие и едва научившиеся стоять. Один из них сидел у нее на ладони, и она прижимала его к щеке. Не отпуская цыпленка, она поглядела на Анджело радостно блестевшими глазами. - Посмотри, Анджело! Посмотри, какие они милые! Он внимательно разглядывал выражение ее лица. - Иди сюда, - говорила она. - Наклонись. Он наклонился, и она сунула цыпленка ему в лицо. От этого прикосновения все его внутреннее напряжение прорвалось в неожиданной вспышке гнева. Он отпрянул. - Какая глупость! Убери! Он задыхался, сам не понимая, что с ним. Потом, переведя дыхание, сказал: - Здесь их держать не будем. Я их устрою в пустой комнате. Он мрачно сел за стол, и она подала ему ужин. На следующий день Анджело поехал в Паркертон. Он говорил себе, что ему нужно многое купить, если он собирается приводить ферму в порядок. Он просто должен привести ее в порядок. Он купил пять фунтов скоб, моток колючей проволоки, подержанный генератор и духи: увидел в витрине рекламу французских духов, зашел и купил флакон. После этого волнение его улеглось. На улице шел снег. Середина марта, и вдруг, нате вам, - снег. Только теперь он сообразил, что за всю дорогу ни разу не посмотрел на небо, не заметил, как потемнело и похолодало. Он поднял глаза и увидел, что лес и поле, темневшие на краю города, понемногу скрываются в пелене падающего снега. Когда он выехал за город, снег уже валил густыми, крупными хлопьями, с которыми старые стеклоочистители не справлялись; ехать пришлось медленно, и к тому времени, когда он поставил машину в сарай, снег покрыл землю толстым ровным ковром. Он пошел к дому, ориентируясь на светившее сквозь снег, окно кухни и. чувствуя себя так, словно он здесь впервые. Он вдруг заволновался. Все было так непривычно, незнакомо. Все словно начиналось заново. Волнение не оставляло его и за ужином. Слова не шли на язык. Он молча смотрел, как за окном летят крупные серые снежинки и как они, неожиданно побелев, бесшумно ударяются о черное стекло. Несколько раз он опускал руку в карман и трогал коробочку с духами. Духи стоили денег. Он уплатил за них два доллара сорок девять центов.'При этой мысли он еще больше разволновался. Только в спальне он отдал ей подарок и велел надушиться. Но, почувствовав запах духов, он понял, что этого не надо было делать. Сперва он не мог сообразить в чем дело. Потом вспомнил. Запах был ему знаком. Давным-давно, еще в Кливленде, так пахло от одной девушки. Той самой, которая сказала ему, что жизнь - это тарелка вишен; он был в нее влюблен. Девушка была какая-то бешеная, и он до сих пор помнил ее осиную талию. Да, та девушка, видно, пользовалась этими самыми духами. Она потом бросила Анджело ради пария, у которого был почти новый желтый "линкольн-континенталь" с откидным верхом. Вот как получилось. На этот раз даже подарок не помог. Кэсси спала. А он так и не заснул. Несколько часов пролежал без сна с закрытыми глазами, стараясь ни о чем не думать. В третьем часу ночи Анджело встал и оделся. Света в комнате было достаточно, потому что за окном взошла луна. Снег уже не шел. Он вышел во двор. Луна была яркая, почти полная, воздух холоден и чист. На белом снегу, точно пролитые чернила, лежали тени. Он увидел, что его следы от сарая до дома уже занесло снегом. Он смотрел туда, где раньше были его следы, и видел лишь чистый нетронутый снег, словно здесь никто не проходил, словно его здесь и не было, словно на свете никогда ничего не происходило. Он долго стоял так, потом обогнул сарай и пошел по полю, чувствуя под ногами старые борозды, но не глядя вниз, не сводя глаз с темнеющего за полем леса. Дойдя до леса, он обернулся и посмотрел в черное, чуть мерцавшее небо. Мир словно перестал существовать. Он остался один на один с небом и мог бы стоять так вечно, не двигаясь, не вспоминая. Но потом опустил глаза и посмотрел на поле, покрытое белым снегом и залитое белым лунным светом; по этой белизне откуда-то из невидимого далека к нему шагали его черные следы. Чернея на ходу, они подходили все ближе и ближе, решительно направляясь прямо к нему, черные, безжалостные, и внезапно ноги его будто ожили и помимо его воли пошли дальше, или нет, это сама земля ожила и принялась переставлять за него его ноги. Он пошел по лесу, испещренному геометрическим узором пятен белого лунного света и черных теней на снегу. Наконец он вышел на поляну. Она была вся залита светом - белый снег, казавшиеся белыми каменные стены, блестяще-черный петлистый ручей, кое-где схваченный мерцающей пленкой льда. Кругом этого острова белизны стояли черные стволы лиственных деревьев и за ними - черная стена кедров. Он ступил на белый остров. Вошел в коровник. Сквозь дырявую крышу лунный свет белыми зигзагами падал на каменный пол, В каменном русле беззвучно и черно текла вода. С минуту он тихо стоял там, потом так же тихо снова вышел на поляну. Припорошенная снегом тропа была все же отчетливо видна - она пересекала поляну и уходила в черноту между стволами. Он двинулся по ней, напряженно глядя под ноги. И нашел. Немного в стороне от тропы, в промерзшем дерне, едва прикрытом снегом, он нашел небольшой, изящный след ступни. След еще днем наполнился водой, которая теперь замерзла, сохранив четкий округлый отпечаток. Анджело присел на корточки. След был глубокий - видно, она шла с полными ведрами, да и глядел след в сторону хижины. Он смахнул снежок, покрывавший ледяную корку. Нога, оставившая след, задела и прижала к земле стебелек, кончик которого вмерз в лед и был теперь ясно виден в глубине мерцавшего в лунном свете отпечатка. Он протянул руку и провел пальцем по изогнувшемуся в воздухе стеблю. Переломил стебель у корня, потянул и вместе со стеблем поднял прозрачную ледяную пластинку, сохранившую форму следа. Он поднялся, глядя на нее, потом сквозь нее на луну. Положил лед на ладонь и снизу придержал ладонь другой рукой, словно одной руке было не справиться с таким грузом. Опустил голову и губами легонько коснулся льда. И вдруг изо всех сил прижался ртом к ледяному отпечатку. Лед беззвучно разломился от поцелуя. Он закрыл глаза, прижимая холодные, ломкие кусочки к лицу, и стоял так, пока лед не растаял. Лицо у него было совсем мокрое. На следующее утро с первыми лучами солнца Анджело был уже на ногах. Она еще не проснулась, Он не проспал и двух часов, но был спокоен и невозмутим, Утро стояло холодное и ясное, земля кругом светилась белизной. Казалось, что от неосторожного движения самый воздух может лопнуть и покрыться тонким узором трещин, точно льдинка. В такое утро чувствуешь себя спокойным и мудрым, словно все уже позади, и все прекрасно, и если будешь осторожен и удачлив, то ничего дурного уже не случится с тобой в этой жизни. Аккуратно шагая по, светлому и чистому двору, он думал о том, что сегодня запустит трактор. Все его мысли сконцентрировались на тракторе. Если запустить трактор, все будет в порядке. Что именно, он не уточнял. В сарае, на доске возле трактора, были аккуратно разложены инструменты. Он всегда был аккуратен и не терпел людей, разбрасывающих инструмент как попало. Рядом на перевернутой крышке от большого котла так же аккуратно лежали детали. К полудню он был уже уверен, что сумеет сегодня запустить двигатель. Голода он не чувствовал. Через раскрытые ворота сарая он видел, что снег почти весь стаял. Только в тени кое-где лежали белые пласты. Воздух был мягкий, словно бархат. В три часа он решил попробовать. Подошел к мотору, стал потверже, положил правую руку на маховик и почувствовал, что весь дрожит от возбуждения. "Господи Иисусе", - сказал он вслух и крутанул. Впустую. Он вспомнил, как, проклиная все на свете, мучился с поганым "джондиром" в Огайо. Минут через десять мотор зачихал, и сарай стал наполняться первыми клубами удушающего синего дыма. Еще через пять минут Анджел о сел за руль, осторожно вывел трактор через задние ворота на дорожку, остановил его и соскочил на землю. Под кедрами еще лежали пятна снега, но небо было голубое, ясное, воздух нежен, как бархат; он стоял на дорожке, глядел на трактор, сияющий зеленой краской, свежей и чистой, как молодые листочки, слушал уверенный рокот мотора и, сам не понимая почему, весь трясся от возбуждения. И спрашивал себя, случалось ли его отцу, или дяде, или вообще хоть кому-нибудь на свете вот так неизвестно от чего трястись как в лихорадке, хотя воздух нежен и небо ясно. У него пересохло в горле. Не заглушив мотора, он пошел в дом напиться. В кухне он увидел Кэсси. В первое мгновение он не узнал ее. Много недель, входя вечерами в дом, он видел блестящее красное платье, черный кожаный пояс, туфли на каблуках, алый бант, а сейчас посреди кухни, по-особенному пустой, какой она кажется только в погожий весенний день, стояла женщина в старой бесформенной куртке и тяжелых башмаках с кое-как собранными на затылке нечесаными волосами и глядела на него с сочувствием, нет, с жалостью, которую в этот момент он не мог ни понять, ни простить. Он видел, как в косых лучах солнца выступает фактура дерева на стоптанных половицах, слышал, как отсчитывают время старые часы на стене, и вспоминал, как она точно так же смотрела на него в ту ночь, когда сидела возле его кровати и говорила, что хочет, чтобы он, Анджело, знал, что он свободен. В душе у него тогда что-то подалось и сладко растаяло. Но сейчас он просто смотрел на нее и отчетливо видел ее такой, как она есть. И понял, что все остальное - красное платье, лакированные туфли, черные кружева на белой коже, умело и расчетливо вызванная страсть - все это было ложью. Все было ложью. Он лгал самому себе. Его мучила едкая, щемящая боль в груди. Но, глядя на женщину, которая ему теперь открылась, он вдруг понял ее взгляд, сверкающий и все же затуманенный, словно она глядела вдаль. В одно мгновение он увидел всю правду, заключенную в этом взгляде, и боль исчезла. Он смотрел на нее и поражался тому, что раньше никогда по-настоящему ее не понимал. И не только ее, он смотрел на людей и не видел их, и не понимал, какие они на самом деле. От этой мысли ему стало и страшно, и радостно. Он подошел к ней. - Кэсси, - сказал он, губами ощущая непривычность этого слова. - Да, я Кэсси, - сказала она. - Ты никогда не звал меня по имени. Анджело хотел ей что-то сказать, но не нашел слов. Вместо этого он обнял ее и уткнулся лицом в ее волосы. Все было бы хорошо, если бы не духи. Он снова услышал их запах. Он отпрянул от нее, опустил руки. И бросился к двери. Выскочил из дома и побежал. Трактор на дорожке все еще тарахтел. Он пробежал мимо него не оглянувшись и исчез в поле за сараем. Тарахтение мотора поднималось и таяло в пустоте теплого голубого неба. Уже стемнело. Анджело глядел через окно в кухню, где под сияющей лампой был накрыт стол. Сначала он только это и видел: свет и знакомые предметы, застывшие в безмолвной пустоте. Потом вошла Кэсси. На ней была старая мужская коричневая куртка. Волосы собраны в пучок. Все было по-старому, словно и не менялось никогда. Он настроился ни о чем не думать и вошел. Они сели за стол и принялись за еду. Хоть он и старался ни о чем не думать, но мысли не слушались его, и с этим ничего нельзя было поделать. То, что произошло в лесу, когда он днем прибежал туда, казалось сном. И в то же время было реально, как ничто другое. Девушка стоит на тропе с пустыми ведрами в руках. Анджело преграждает ей путь и спрашивает: - За что ты меня ненавидишь? - Ты белый, - отвечает она. - Разве этого мало? Он закатывает себе рукав, хватает ее за руку, заставляя бросить ведро, подносит ее руку к своей. - Смотри, - говорит он. - Ты белее. Она отдергивает руку и говорит: - Уж лучше бы я была совсем черная. - Ладно, ладно, - говорит он. - Но меня ты за что ненавидишь? Мне все равно, белая ты или черная. Однажды у меня была... Она звонко ударяет его по щеке. Он глядит ей в глаза. - Ну и что, - улыбается он. - Ударь еще, я не обижусь. Рука снова замахивается, но застывает в воздухе. Он улыбается. Он чувствует, как его губы улыбаются, и он счастлив. Рука девушки все еще в воздухе, будто ждет чего-то, и он хватает эту руку. Девушка пытается вырваться. Но Анджело держит крепко, глядит на ее руку, потом ей в глаза и говорит: - Эта ручка меня ударила? Девушка глядит на него со злобой. Он поднимает ее руку к губам и целует ее, и тогда девушка заливается слезами. - Анджело не хочет, чтобы ты плакала, - говорит он. - Анджело хочет твою голову сюда. - Он касается рукой своего плеча. - Сюда. Я буду петь. Для тебя. Сидя теперь за столом, вновь и вновь переживая эту сцену, Анджело не замечал ничего вокруг, потому что все остальное перестало существовать. Они вошли в коровник - он и эта девушка - и пробыли там так долго, что, когда вышли, уже начинало темнеть. А теперь он сидел за столом и снова грезил о ней. Вот она стоит возле ручья, текущего из каменной стены. Она говорит: - Та песня... которую ты тогда пел в лесу... она... Не дослушав, Анджело поднимает голову и начинает петь в уже сгустившихся сумерках. - Да, эта, - говорит она. - Про что она? С минуту он размышляет. Потом говорит: - Мужчина поет песню. Он говорит, у него есть cortile, двор. И роза, но никто не тронь ее: она la mia, моя. - La mia, - повторяет она. - Да, - говорит он. - Моя. Моя роза. Она просит: - Спой дальше. - Дальше грустно, - говорит он. - Но ты так красиво пел тогда в лесу. Спой еще, - просит она. Он поет песню до конца. - А это, - спрашивает она. - Это про что? - Это грустно. - Но про что, про что? - настаивает она. - Это мужчина, он говорит, что роза опустила голову. Поникла. Туда, где ходят, на дорогу. Упала на дорогу. Она умерла. Вот про что он поет. Он говорит, я знаю, что она умерла. Он глядит ей в глаза. Они влажно блестят. - Но твоя головка, - говорит он. - Она не поникла. Она здесь, высоко. Не на земле. Он дотрагивается до ее щеки. - Ну и что, ну и что, - кричит девушка. - Мне все равно, что песня грустная, зато она такая красивая! Анджело закрыл глаза и увидел, какое у нее было лицо, когда она это сказала. Потом он почувствовал прикосновение и, открыв глаза, увидел, что на столе возле грязной тарелки лежит его рука, а на ней - рука женщины в коричневой куртке. Он поднял голову и посмотрел на нее. - Анджело, - сказала она. - Прошу тебя, не тревожься. Он не сводил с нее глаз. - Анджело, - сказала она, все так же держа его за руку, - все будет хорошо. Кэсси все крепче сжимала его руку. - Ведь правда? - настаивала она, улыбаясь. - Да, да, - сказал он. Все будет хорошо, если он научится не думать ни о том, что было, ни о том, что будет. Научись - и все будет хорошо. ГЛАВА ВОСЬМАЯ Кэсси прождала его всю ночь с субботы на воскресенье. Она даже не раздевалась. Анджело уехал в субботу, рано утром. После того как он встал, она его больше не видела, только слышала, как он возился на кухне, а потом со двора донесся стук топора и треск поленьев. Чуть позже она услышала рев мотора. На кухне она обнаружила, что он уехал, даже не перекусив. Кофейник кипел на плите. Она вошла к нему в комнату, заглянула в шкаф. Городского пиджака не было, галстука тоже, но брюки и лакированные туфли остались. Он уехал, не собравшись. Весь день Кэсси думала о нем. Она смотрела на дорогу или, продолжая думать об Анджело, занималась Сандером. За день она дважды помыла Сандера, побрила его утром и еще раз вечером. Ухаживая за мужем, Кэсси вновь становилась той, какой бывала прежде, до того мгновения, когда увидела Анджело Пассетто, бредущего под дождем по дороге. Ночь она просидела в нетопленой гостиной, сидела в темноте, отодвинув колючую сухую тюлевую занавеску, расползавшуюся под ее пальцами, и глядела на дорогу. Она вспоминала, как тогда, в первый раз, Анджело брел под дождем по этой раскисшей дороге и осторожно, словно кошка, выбирал, куда ступить, а в руках у него был какой-то сверток. Тогда был день, а сейчас - ночь, а его все нет. Она решила, что он вернется скорее, если она отойдет от окна. Она пошла в его комнату и легла. Прижавшись лицом к подушке в том месте, где лежала его голова, она ощутила запах Анджело Пассетто. Надолго ли хватит этого запаха? А ведь это все, что останется от него, если он не возвратится. От этой мысли Кэсси стало так страшно, что она не могла оставаться в постели. Она вернулась в гостиную и прижалась лицом к, оконному стеклу. Так она глядела на дорогу, пока не заметила вдруг, что уже давно рассвело и при свете наступающего дня дорога кажется еще более пустынной, чем когда-либо. А потом она услышала Сандера. И даже обрадовалась этому. Вторая половина воскресенья только начиналась. До Кэсси донесся шум приближающейся машины. Она решила, что ей мерещится, и поэтому запретила себе смотреть в окно. Она даже не открыла глаз. Даже когда услышала шаги в прихожей и скрип двери. Она просто боялась открыть глаза. Ведь она знала: ей это только кажется. Но она ошибалась. Она внезапно поняла, что ошибалась, потому что вдруг рядом с ней что-то тяжелое упало на кровать. Толчок заставил ее открыть глаза, и она увидела его. Он лежал на постели, глаза его были закрыты. Он лежал, как упал, навзничь. Ей показалось, что он мертв. Она пристально вглядывалась в его лицо. Казалось, у него было два лица, надетых одно на другое: внизу водянисто-белое, как снятое молоко, а поверх него другое, бледно-коричневое, но такое тонкое и прозрачное, что сквозь него просвечивает синеватая водянистая бледность, из-за которой она и решила, что он мертв. Она приподнялась на локте, зажимая себе рот, чтобы не закричать. Вокруг правого глаза у него был огромный синяк. На лбу, слева, у самых волос, запекся кровавый порез. Правую сторону рта закрывала сплошная черная опухоль, залитая свежей кровью; Кэсси увидела медленно вздувавшийся и лопающийся пузырек кровавой слюны. По этому пузырьку она поняла, что Анджело дышит, что он жив. Она вскочила с постели, принесла из ванной мокрое полотенце, сняла лампу со стула у кровати, села и начала обтирать лицо Анджело холодной водой. Увидев, что это не помогает, она бросилась на кухню и принесла бутылку уксуса. Смочив полотенце уксусом, она снова протерла Анджело лицо и поднесла полотенце к его носу. Он открыл глаза. - Анджело! - закричала она, чувствуя, как сердце у нее разрывается от радости - ведь глаза его открылись! - и от горя, потому что эти глаза не узнавали ее. Она увидела, как отекшие губы искривились, пытаясь что-то произнести, и сказала: - Тише, тише, ты пришел в себя, теперь все будет хорошо, тише. После того как Кэсси удалось раздеть его и уложить поудобнее, на левом боку, с грелкой на пояснице, там, где боль была особенно сильна, и после того, как она влила ему в рот немного кофе, Анджело рассказал, что его в темноте прижали к обочине дороги и хотели ограбить. Распухшие губы с трудом шевелились, и из правого уголка рта сбегала струйка крови со слюной, но он рассказал все до конца - как, увидев, что у него нет денег, они повалили его на землю и били ногами. Кто-то из них ударил его в поясницу. Кэсси велела ему молчать, согрела молока, заставила отпить несколько глотков, потом нашла старое армейское одеяло, завесила окно, чтобы затемнить комнату, и села на кровать, держа Анджело за руку. Вскоре он заснул. Голова у нее кружилась от счастья: она сидела возле него, держала его за руку, прислушивалась к его дыханию. Она была счастлива, потому что он вернулся. Теперь-то уж она спасет его и защитит. Его дыхание было таким тихим, что приходилось напрягаться, чтобы услышать его, и в этом тоже были счастье. Она подумала, что именно этого она и ждала всю свою жизнь: просто сидеть рядом и слушать, как он дышит. Ей было стыдно оттого, что это счастье она как бы купила ценой его страданий, но потом она подумала, что своей любовью вознаградит его за эти страдания. Она сидела возле Анджело, и сердце ее истекало сладкой истомой - так спелая слива истекает золотым соком в летних, пышущих жаром сумерках. Она зажмурила глаза, чтобы все так и осталось навсегда. Ближе к вечеру, все еще сидя с закрытыми глазами; она услышала знакомый хрип из комнаты Сандера. Войдя туда и взглянув на постель, она, к своему удивлению, почувствовала, что жалеет Сандера. Она вдруг поняла, что и Сандер был частью случившегося с ней, и, не будь Сандера и всего, что с ним связано, она никогда не узнала бы счастья, которое теперь наполняло ее. Кэсси вспомнила, что с утра не кормила Сандера, и отправилась на кухню, чтобы развести огонь и подогреть суп. Она стояла у плиты, ожидая, пока согреется суп, думая, что, может быть, и Анджело поест немного. Но она не станет будить его специально ради этого, она накормит Сандера, а потом посмотрит, не проснулся ли Анджело. Она налила суп в миску и обернулась. В дверях стояла женщина и в упор глядела на нее. Нет, сначала Кэсси увидела лишь тень на фоне яркого весеннего уличного света. Черную тень, у которой не было имени, ибо Кэсси не сказала себе: "Это она, та самая", а только почувствовала, как у нее перехватило дыхание, колючие мурашки побежали по всему телу, на висках выступил пот. Кэсси словно уже знала, что сей-час что-то произойдет, но отказывалась поверить в это. Или нет, не так; ей казалось, что все это уже однажды было с ней и теперь она старается этого не вспоминать. Женщина глядела на нее. В тени, заслонившей сияние дня, светились белки ее глаз, и, все так же стоя у плиты с миской супа, Кэсси поняла, что женщина следит за ней уже давно. - Давно ты здесь? - спросила Кэсси. - Давно. С тех пор как вы огонь развели. - Что же ты не постучала? - возмутилась Кэсси, сама удивляясь своему гневу. - Кто тебе позволил войти без стука? Кто тебе позволил следить за мной? Женщина подошла ближе, тихо ступая в своих старых дырявых теннисных туфлях. Лицо ее теперь казалось не черным, а желтым, и сверкали на нем уже не белки глаз, а их желтая роговица, и эти желтые глаза были нацелены прямо на Кэсси. - Чего это ты на меня уставилась? - возмутилась Кэсси, все еще держа миску, в которой теперь дребезжала ложка. - Смотрю да и все, - неторопливо ответила гостья. - Не каждый день увидишь женщину, от которой мужики бегут как от огня. Кэсси отступила, двигаясь боком, потом повернулась спиной и, вцепившись обеими руками в миску с супом, быстро пошла к открытой двери кладовой, приговаривая: "Стынет, суп стынет!" Она обращалась не к женщине и даже не к себе, а просто говорила, чтобы чем-то заполнить время, чтобы легче было дойти до кладовой и скрыться от этих желтых глаз. Она ступала быстро, но старалась не разлить суп. Лишь в комнате Сандера она почувствовала себя в безопасности. Обойдя кровать, она оглянулась и увидела, что женщина тоже вошла и стоит напротив. - Убирайся, - приказала Кэсси. - Да я уж побуду здесь, - мягко ответила женщина. - Убирайся отсюда, - еще раз приказала Кэсси, чувствуя, что голос плохо слушается ее. - Да вы кормите его, кормите. А то у вас ложка сейчас на пол вывалится. Кэсси взглянула на ложку, прыгавшую в дрожащей миске. - Кормите его, Кэсси, - снова, на этот раз еще мягче проговорила женщина, - теперь уж он никуда от вас не денется. Ложка неожиданно перестала бренчать. Кэсси словно окаменела; все в ней похолодело; она подняла глаза на женщину, стоявшую по другую сторону кровати. - Вот именно, - сказала женщина, - вам не послышалось. Она обошла кругом и стала перед Кэсси. - Вам не послышалось, я назвала вас Кэсси. Была я тут много лет назад. Тогда я позабыла сказать вам "мэм". Вы меня одернули, и я извинилась. С тех пор, Кэсси, я ни перед кем не извинялась. Даже перед господом богом. - Она засмеялась. Кэсси не сводила с нее глаз. - Вы, может, считали, что я и ему говорила "мистер", а? - И она кивнула на Сандера. - Но не думайте, я не из-за него теперь пришла. Не-ет, его теперь можете оставить себе. Он мне теперь ни к чему. Нет, я пришла насчет другого, новенького, который у вас тоже ведь в лес смотрит! Кэсси зажала уши ладонями. - Уберите руки, не поможет, - сказала женщина очень громко. - Орать буду, все равно услышите. Кэсси опустила руки. - То-то же, - проговорила женщина, - знаете, что я не шучу. Так я про этого вашего "сицилия" или как он там себя называет. "Сицилия" - это надо же такое выдумать. Ни один черномазый не согласился бы, чтоб его так называли. Она расхохоталась каркающим смехом, точно бумагу разрывали. - Знаете, где ваш "сицилий" был прошлой ночью? Кэсси открыла было рот, но женщина опередила ее: - Я говорю, где он был на самом деле. Что он вам наплел, так это все вранье, сами знаете. Недаром сидите тут с открытым ртом, как рыба на суше, - знаете, что он вам все наврал. Она подошла ближе. - А я вот расскажу вам правду. - Его ограбили. - быстро заговорила Кэсси, вставая со стула. Ее лицо ожило, глаза заблестели. - Его ограбили, его избили, его... - Да сядьте, - сказала женщина, - сядьте, я вам все расскажу. Он увидел на дороге мою Шарлин. Утром. На остановку она шла, на автобус, хотела к своей двоюродной сестре поехать. А этот твой вскочил в машину, догнал ее, сказал, что едет в Паркертон, мол. подвезет. Полдня он ее подвозил, а в городе впутался в драку, и его поколотили, а моя Шарлин, она этих ваших машин водить не умеет, а он все в обморок хлопался. Уж не знаю, как они добрались до дома. Шарлин вбежала, плачет, ну и уговорила меня втащить его в дом. Он был, как труп... - Женщина замолчала, словно захлебнулась словами, и некоторое время стояла, тяжело дыша, потом закончила: - А жаль, что он не помер. Жаль, что он вообще родился на свет. Кэсси неподвижно сидела на стуле, опустив глаза на свою обтрепанную темно-серую юбку, и следила, как ее пальцы разглаживают материю на коленях. И вдруг взглянула весело, словно девчонка, и сказала: - А я не верю ни одному твоему слову. - Дело ваше, - ответила женщина. - Мне главное, чтобы вы держали своего "сицилия" подальше от моей Шарлин. - А ты бы пореже пускала ее по дороге шляться, - парировала Кэсси, обрадовавшись, потому что услышала, как в ее голосе снова зазвучала уверенность. - Нет, - сказала женщина неожиданно упавшим голосом, - с Шарлин мне не справиться. - Лицо ее вдруг осунулось и постарело. - Шарлин моя совсем ума лишилась. Все утро я ее просила, на коленях перед ней стояла, а она и слушать не хочет. Я ее заперла, так она стала биться о дверь, пока не раскроила себе голову. Я ей пригрозила плеткой, если она еще раз к нему приблизится, а она подошла к плите и палец протянула к раскаленному железу - насилу я ее оттащила. Это чтоб показать мне, что боли, мол, она не боится. Кэсси уже не улыбалась. Она сидела, подавшись вперед и прижав руки к груди, потому что ей вдруг стало больно оттого, что она представила себе, как эта девочка подходит к горячей плите и кладет на нее палец, чтобы показать, как она любит Анджело. - Послушайте, - снова злобно и резко заговорила женщина, - на вас-то мне наплевать. Пусть он с вами делает что хочет - хоть боронит, хоть пашет. Но держите его подальше от Шарлин. Ну ладно, - она устало отвернулась и равнодушно закончила, - я свое сказала. Сунется еще раз - я его дробью нашпигую. Кэсси, все так же прижимая руки к груди, тихонько раскачивалась взад и вперед на стуле. Женщина бесшумно обошла старую кровать и взялась рукой за медную спинку. Кэсси услышала ее вялый голос, произнесший словно издалека: "Этот..." Она на мгновение перестала раскачиваться и выпрямилась. - Этот, - повторила женщина и подошла к изголовью кровати с противоположной от Кэсси стороны, - этот был настоящий мужчина. Ее правая рука потянулась вперед и повисла в воздухе над его лицом. - Не смей! - крикнула Кэсси. - Не смей прикасаться к нему! Она вскочила на ноги, но указательный палец желтой руки уже коснулся лба Сандера. - А вот и посмела, - сказала женщина, не сводя с Кэсси своих неподвижных глаз, - вот и тронула, и ничего вы мне не сделаете. - Убирайся! - закричала Кэсси. Но та глядела на Кэсси все так же невозмутимо, и ее желтое лицо даже как будто тронула улыбка. - Уберусь, - проговорила женщина мягко, - уберусь, когда надо будет. И ее тенниски медленно и бесшумно пошли к двери, потом шагнули за порог, и Арлита исчезла так же незаметно, как пришла. Тогда она словно возникла из воздуха, а теперь так же неожиданно исчезла, будто растаяла в нем. Ничего не произошло. Никто не приходил, никто не ушел, во всяком случае сейчас, потому что все, что сейчас случилось, на самом деле случилось давно, и женщина та появилась в этом доме давно, и сегодняшняя сцена - не более чем проделки памяти, вот и все. Кэсси сидела на раскладном стуле и вдыхала весенний воздух, который доходил до нее сквозь открытую кухонную дверь. Она слышала ленивую вечернюю трескотню малиновки где-то среди молодой листвы. Нет-нет, ничего не произошло. Вот только грудь болела в том месте, к которому она прижимала руки, под сердцем. Потом она заметила миску с супом на краю стола. Она ведь собиралась кормить Сандера, а потом поставила миску на стол, и суп остыл. Теперь она его снова разогреет. Она покормит Сандера. Все очень просто. Разогреет суп, ведь ничего не произошло. Вот только эта боль. А боль была очень странной, она будто жила в груди у Кэсси сама по себе. Будто просто поселилась там в темной норе. Накормив Сандера, Кэсси постояла возле кровати. Взглянув на пустую миску, вспомнила, что хотела дать супу и Анджело. Взяла на кухне еще одну миску. Уже у двери его комнаты боль неожиданно стала острее. Боль, казалось, распухла и так давила на легкие, что трудно было дышать. Кэсси ухватилась за ручку двери, стараясь поскорее повернуть ее, потому что знала, что если не войдет сейчас, то уже не войдет никогда. Анджело все еще спал. Кэсси присела на стул, держа миску в руках. Он открыл глаза, и боль сразу взвилась в ней, цепляясь когтями за ее внутренности, пытаясь выбраться наружу, как кошка из мешка. Боль продиралась кверху, будто собираясь выпрыгнуть изо рта, кинуться Анджело в лицо и изорвать его когтями, изорвать это бедное, израненное лицо, которое было таким красивым, - ах, Анджело, Анджело! Потом она услышала, как ее голос спросил его, хочет ли он супу, и он ответил "да", так что все было в порядке. Когда он справился с супом, его бедные истерзанные губы шевельнулись в улыбке. Да, Кэсси была уверена, что он улыбнулся. Когда же он опять заснул, она взяла его за руку и стала смотреть, как в комнате медленно тускнеет свет. Ничего не случилось. Ничего. Это и есть счастье. Была уже ночь, когда Кэсси пошла запирать двери. Затворив кухонную дверь, она вспомнила, как на фоне ярко освещенного двора увидела темный силуэт женщины, и боль в груди вернулась опять. Заперев, она на мгновение прислонилась к двери, будто своим телом хотела преградить путь чему-то враждебному. Ощупью в темноте она вернулась в комнату Анджело и, не раздеваясь, осторожно легла, стараясь не разбудить спящего. Свернувшись, как кошка, боль лежала у нее в груди, пока не уснула. Тогда уснула и Кэсси. Но еще до рассвета боль опять разбудила ее. Тогда Кэсси вышла из комнаты, побродила по дому, зашла в гостиную, даже в комнатенку, где они держали цыплят, пока те не выросли. Вышла во двор. Поглядела на заднее крыльцо, которое недавно чинил Анджело, - новые доски на нем были светлее старых. Увидела бледную паутину новой изгороди вокруг курятника и белизну росы на траве. Все в мире было или серебристо-темное или просто темное с серебряным блеском. Взглянув вверх, она увидела, как серебрится небо на востоке. Боль затаилась у нее внутри. И тогда Кэсси отправилась к Сандеру. Она стояла в чуть тронутой рассветом комнате и глядела на белевшее на подушке лицо Сандера. Спустя некоторое время она заметила, как на нем засветились открывшиеся глаза. Тогда она включила свет, и мгновенно все предметы в комнате кинулись на свои места, словно под покровом темноты они украдкой отправлялись по каким-то своим тайным делам, но, застигнутые-бросились по своим местам. Она побрила Сандера - все-таки занятие. Так она готовилась к следующему приступу боли, которая скоро проснется и которую придется терпеть, пока она снова не сникнет от усталости. Тогда уж можно будет вернуться в ту комнату. Забавно. Когда терпишь боль подолгу и привыкаешь к ней, она становится просто частью твоей жизни, и уже кажется, что вроде бы ты никогда иначе и не жил, и в этой новой жизни, оказывается, все же есть свое счастье. Счастье - это когда можно просто войти в его комнату и посидеть у постели, держа его за руку, пока он спит. Или тихонько проскользнуть ночью и прямо в одежде лечь с краю поверх одеяла и слушать, как он дышит, а потом и самой заснуть. И спать до тех пор, пока боль не проснется и не начнет ворочаться у тебя внутри. Тогда надо выйти из дома и постоять в темноте. Потом всегда можно вернуться в комнату Сандера и глядеть на него, пока боль не сникнет. Так тянулось три дня. Но в среду, сидя днем у постели Анджело, держа его за руку и наслаждаясь своим новым счастьем, она вдруг заметила, что он не спит. Давно уже не спит и наблюдает за ней. Веки его только казались плотно закрытыми, а на самом деле они были приоткрыты и между ними виднелась тоненькая блестящая полоска. Она осторожно отпустила его руку, словно боясь разбудить его, и на цыпочках вышла из комнаты. В коридоре она прислонилась на мгновение к стене, вся обмирая от слабости. Потом пошла к Сандеру и легла на свою кровать, глядя в потолок. За окном колыхалась листва, бросая на потолок причудливые, словно бегущие куда-то тени. Кэсси попыталась понять, отчего тени бегут по потолку, но ей от этого легче не стало. Неожиданно она обнаружила, что стоит посреди комнаты. Сандер захрипел, но она даже не оглянулась на него. Она вдруг почувствовала, что должна срочно что-то сказать Анджело и заставить его сказать ей что-то в ответ. Пусть даже она и не знает, что именно. Кэсси прошла по коридору и настежь распахнула дверь в его комнату. Его там не было. Она побежала обратно по коридору, слыша, как стучат по половицам ее грубые башмаки. На дворе от резкого света у нее закружилась голова. На мгновение она остановилась, затем подбежала к сараю. Там его тоже не было. Она обошла вокруг сарая, глядя через поля на западный лес, и вдруг услышала выстрел. Она застыла в оцепенении. Потом поняла, что выстрел донесся не с запада. Он донесся из другого леса, того, что слева - там, на склоне холма. Она бегом возвратилась в дом, задыхаясь, опять пробежала по гулкому полу, добежала до чулана, резким движением отбросила мешковину. Ружья не было. Значит, он пошел охотиться. Значит, он поправился. Он настолько поправился, что мог охотиться. Все было готово - поставлены тарелки, ваза с пластмассовыми цветами, открытая бутылка вина, последняя, которую он принес, а у тарелки Анджело - бутылка виски. И приемник. Прикоснувшись к бутылке, она тут же отдернула руку. Нет, больше не надо - и так уже она выпила: войдя к нему в комнату, чтобы принести виски на случай, если он захочет выпить, когда вернется с охоты, она неожиданно для себя сделала три больших, звучных, обжигающих глотка. Тут-то ей и пришло в голову надеть красное платье. Она еще раз глотнула из бутылки и пошла в ванную причесываться. Уложив волосы и завязав ленту, долго улыбалась своему отражению в зеркале - подбирала себе красивую улыбку. Наконец нашла - светлую, хрупкую - и так долго ее рассматривала, что уже забыла, что видит в зеркале свое собственное отражение. Кто бы ни была эта женщина, она была очень хорошенькая. Осторожно, чтобы не испортить, она понесла улыбку на кухню. Там она помешала соус и поставила кастрюлю с водой для спагетти. На ужин будут спагетти. Она покажет ему, что тоже умеет готовить. Она включила лампу. Уже стемнело. Она еще раз отхлебнула из бутылки. И вот Анджело возвратился. В правой руке у него было ружье, в левой - убитый кролик. Кэсси ждала, что он заговорит. Но он молчал, тогда заговорила она. Да, он охотился. Да, он стрелял дважды - один раз промазал. Он бросил кролика на сушилку, помыл руки, приготовил виски со льдом и сел за стол. Она продолжала весело улыбаться, но улыбка ее все время словно лопалась, соскальзывала с лица. Дважды она замечала, что Анджело внимательно смотрит на нее, будто хочет что-то сказать, и она мгновенно водворяла улыбку на место, но каждый раз он отводил взгляд. Поев, он начал разделывать кролика. Он сидел на стуле, держа на коленях большую сковороду. Когда нож вспорол белое бархатное брюшко, она услышала тугой лопающийся звук, и ей показалось, что она теряет сознание. Она не знала, отчего это, ведь она и сама разделала немало кроликов, но теперь ей казалось, будто это ей раздирают живот. Она отодвинула свой стул так, чтобы видеть только Анджело, но тут внутренности кролика, серые, синеватые, красные, вывалились наружу, и Кэсси опять чуть не потеряла сознание. Руки у Анджело были в крови. Он положил разделанного кролика в холодильник, а потроха и шкурку бросил в мусорное ведро. Потом смыл кровь с рук. И вдруг, стоя у раковины, посмотрел на нее. Потом медленно приблизился и остановился. Сначала ей показалось, что он хочет танцевать с ней, но он продолжал глядеть ей прямо в глаза, языком облизывая губы, будто собирался что-то сказать, но так ничего и не сказал. Неожиданно он отвернулся, взял бутылку виски, приемник и вышел из кухни. Не снимая красного платья, она легла в комнате Сандера. Несколько раз она засыпала, но ей снился кролик и вываливающиеся внутренности. И кровь на руках Анджело. Наконец она не выдержала и встала, открыла холодильник, вытащила оттуда кролика и вышла с ним на задний двор. Подойдя к забору, она швырнула кролика далеко в темноту. На следующий день, в четверг, в два часа дня, Кэсси услышала стук в парадную дверь. Она знала, кто это. - Ну, хватит, - сказал Маррей Гилфорт. Он стоял посреди комнаты перед постелью Сандера, а на потолке шевелилась тень листвы за окном, как рябь на воде, словно мир перевернулся или будто глядишь на поверхность воды из глубины. А он говорил: - Я не сомневаюсь, что он наплел тебе небылиц и ты, конечно, ему поверила. Истина, однако, заключается в том, что в прошлую субботу его избили в Паркертоне. Мне стоило больших трудов собрать все факты. В тот день, подойдя к кинотеатру "Лирик" в обществе молодой негритянки, он попытался приобрести билет в кассе для черных, а когда ему отказали, стал настаивать, утверждая, что он - негр. Одно это дает достаточное представление о характере этого человека, поскольку трудно себе представить даже итальянца, настолько лишенного чувства собственного достоинства, чтобы публично настаивать на том, что он негр. Да и каким идиотом нужно быть, чтобы сделать подобное заявление. Уже многие месяцы он колесит по улицам Паркертона и должен бы понимать, что все давно знают, кто он такой. И что бы там ни вытворяли эти типчики из Вашингтона, Паркертон еще не подготовлен для смешения рас. Вашингтонские умники не понимают одного, причем самого главного, фактора, а именно - что народные обычаи и общественную мораль нельзя рассматривать в отрыве от... - Он замолчал. Казалось, он только теперь заметил ее присутствие. - Послушай, - сказал он, - я не буду притворяться, что мне известны мотивы, которыми ты руководствуешься, но я убежден, что твоим важнейшим жизненным критерием остаются интересы моего близкого друга, лежащего сейчас перед нами. Однако я так же твердо убежден, что в настоящий момент ты ставишь под серьезный удар свою репутацию. Послушай меня: этот человек должен немедленно покинуть твой дом. Она молчала. По потолку все так же скользили тени. - Если он не уйдет, я посажу его за решетку. - Нет, - воскликнула она, но ничего к этому добавить не смогла. - Да, - сказал он, - и я сию же минуту иду в его комнату, чтобы сказать ему об этом. Гилфорт вышел, прямой, как палка, в тщательно отутюженном, прекрасного покроя сером костюме, хорошо скрывавшем его брюшко, - серая фигура с сероватой сединой и серым лицом, пересекающая полосы света и тени под играющими на потолке бликами. Он вышел в коридор, Кэсси за ним. Он толкнул дверь и вошел, Кэсси за ним. Комната была пуста. - Он на охоте, - сказала она радостно, - вот он где. - Охотится, - выговорил он наконец, - и не трудно догадаться, на кого. Он быстро осмотрел ящики комода, уверенным движением задвинул их обратно, отодвинул мешковину, висевшую в проеме шкафа, проверил содержимое карманов городского пиджака, достал что-то и показал ей. - Видишь, - сказал он с удовлетворением, - человек, условно выпущенный из тюрьмы, не имеет права носить это при себе. Это холодное оружие. - Это же охотничий нож, им Сандер пользовался. - Но Сандер не был осужден за уголовное преступление. Гляди. - Маррей надавил кнопку, выскочило лезвие. - Лезвие более четырех дюймов длины, это запрещено законом. Видишь, здесь желобок? Надеюсь, ты понимаешь, что это не для точки карандашей. - Он защелкнул лезвие и осмотрел рукоятку. - Совершенно новенький. - Гилфорт осуждающе взглянул на Кэсси. - Незаконная торговля все еще существует, - сказал он с раздражением. - Сомнительные магазинчики на задних улицах, евреи в ломбардах - все что хотите за десять центов. - Он снова поднял нож и воскликнул: - Да на нем даже этикетка с ценой! Не выпуская ножа из рук, не обращая внимания на Кэсси, он вышел. Вернувшись в комнату Сандера, Маррей сказал: - Я буду ждать, я буду ждать столько, сколько понадобится, и я скажу этому типу, что ему здесь не место. - Зачем тебе ждать? - спокойно сказала она. - Я сама передам ему твои слова. Он пристально посмотрел ей в лицо. - Ладно, - сказал он наконец, - но поставим точки над "i". За драку на той неделе его можно лишить свободы, вообще говоря, если бы я не вмешался, его бы уже арестовали. Если теперь этот парень просто уйдет, тихо, спокойно, ему ничего не будет. Но уйдет совсем за пределы штата. В Теннесси одним даго будет меньше, и ты сэкономишь деньги налогоплательщиков. Иначе, передай, - его ждет решетка. Ре-шет-ка, ясно? Она покорно склонила голову. - Я сделаю все что смогу. - Ну вот и умница. - Он положил нож на стол и достал кошелек и расписку. Она подписалась. Гилфорт взял со стула свою шляпу. -- Так не забудь, - предупредил он, еще раз испытующе взглянув на нее. -- Ладно, - ответила она. Она никак не могла дождаться, чтобы он ушел. Он подошел вплотную, глядя ей в глаза. Она увидела, как блестят его очки, и услышала, как совсем другим, не судейским, а домашним голосом, он спросил: - А ты знаешь эту девчонку? Она не ответила, завороженная блеском его очков. Тогда он снова сменил тон - голос его звучал теперь коварно, как шуршание лезвия, режущего плоть: - Черномазая девчонка, здешняя, из той развалюхи у дороги. И все это здесь, у тебя под носом. - Он наклонился, шепот его сделался еще более коварным. - Неужто ты позволишь ей срамить тебя на всю округу? Вдруг он выпрямился и, словно это не он только что шептал, глядя ей в глаза, снова по-ораторски провозгласил: - И я знаю - мой долг потребовать, чтобы... Но тут раздался победно звенящий голос Кэсси, потому что теперь настала ее очередь торжествовать: - А знаешь, Маррей, кто та девчонка? Та черномазая? И, увидев, как глаза за сверкающими стеклами очков растерянно заморгали, ответила: - Дочь Сандерленда. И захихикала. Ей вдруг стало легко и весело, и она захихикала, словно какая-нибудь девчонка-хохотунья на вечеринке. - Не верю, - ответил Маррей; и от этого ей стало еще смешней. А потом она перестала смеяться, потому что ей было уже не смешно. Смех застрял у нее в горле, будто кто-то силой сунул ей в рот сухих отрубей. Она села на стул. - Уйди, пожалуйста, - сказала она. Он стоял, раскрыв рот, как рыба. - Я устала, - проговорила она, - устала. Он вышел. Кэсси видела, как Анджело стоит возле залитой солнцем опушки. Она смотрела на него, пригнувшись за ореховым кустом, листья которого уже поблекли. Анджело стоял там, внизу, у самой кромки леса, и глядел прямо перед собой, на опушку. Он стоял, застыв как столб, как скала, спиной к ней, но даже на таком расстоянии она чувствовала, как тяжело он сейчас дышит, как напряжен сейчас взгляд его черных глаз, блестящих, точно птичьих. Потом его силуэт, только что такой неподвижный, начал удаляться в сторону опушки, залитой солнцем. Он остановился, затем рядом с ним, совсем близко, появился еще один силуэт. Этот второй силуэт был девичий, и в руках у девушки были ведра, но когда мужчина обнял девушку, руки ее опустились, а голова мужчины склонилась вперед, и оба силуэта слились в один. Кэсси Спотвуд издали увидела его склонившийся затылок и затаила дыхание. Но он все не поднимал головы, и Кэсси почувствовала, что задыхается. Она увидела, как безвольно упали ведра. Упали беззвучно - ведь до них было так далеко. Потом мужчина и девушка, все так же в обнимку, вошли в каменный дом с разрушенной крышей. Ведра остались в траве на поляне. Когда Кэсси снова открыла глаза, перед ней стояла Арлита. Стояла всего в шести футах, совсем близко. В руке у нее было ружье. - Нет, ничего-то у меня не вышло, - сказала она, помолчав. - Грозилась убить, да не убила. А знаешь, почему? Кэсси пристально смотрела на нее, на этот раз уже не обращая внимания на ее фамильярность. - Убей я его, - сказала женщина, - и они меня прикончат, на электрический стул посадят. Как же тогда моя Шарлин? Она стояла в глубокой задумчивости. Ружье, будто тяжелый груз, висело в ее опущенной руке. - А вот кого надо было убить, - неторопливо проговорила Арлита, - и притом давным-давно, так это Сандера твоего. Тогда бы и меня давным-давно прикончили, и Шарлин не родилась бы на свет. - Она помолчала. - Знаешь, что он мне сказал, когда я призналась, что жду ребенка? Знаешь, что Сандерленд Спотвуд мне сказал? Кэсси глядела на нее снизу вверх, не в силах произнести ни слова. - Засмеялся и сказал: "Раз так, давай уж я тебе еще одного добавлю..." И полез ко мне. Побрыкалась я, да не тут-то было, придавил он меня, как кирпичная труба. А потом захрапел. Встала я, стою на полу. Сколько уж простояла, не помню. Взяла мясницкий нож... Она замолчала, уйдя в себя. Небо позади нее начало блекнуть. Кэсси по-прежнему не сводила с нее глаз. - Ты вправду взяла нож?! Глаза женщины смотрели вдаль, туда, где начинали темнеть деревья. - Держу нож, а Сандер храпит себе, потом открыл он глаза, взглянул на нож и засмеялся. "Черт, - говорит, - Арлита, брось-ка лучше этот старый грязный нож и полезай сюда, в постель". И все смеется: "Давай влезай, девчонка, я расколю тебя, как зрелый арбуз, перележавший на солнце". Говорит: "Поздно уже становится, девчонка, у нас с тобой времени разве что на один заход, а потом мне пора ужинать, если ты мне до этого глотку не перережешь". Ну я и бросила нож. - Но ты получила сорок акров земли, - сказала Кэсси. - Получила. Думала, с этой землей найду себе мужика. Да только такого дурака, который согласился, бы здесь жить, не сыскать. Так и осталась одна. Работала как собака. Надрывалась. Погляди на меня, - она развела руками, не выпуская ружья, - состарилась, состарилась раньше времени. Она замолчала, глядя на Кэсси, по-прежнему сидевшую у ее ног. - Да и ты, - она засмеялась, - тоже не молоденькая. Будь ты помоложе, не валялась бы здесь, не подглядывала бы за молодыми. Кэсси добралась до дому засветло, но еще долго сидела в тени у сарая. С наступлением темноты в окне кухни загорелся свет, но что там происходит внутри, Кэсси не было видно. Потом свет погас. Она вошла в дом и легла на свою койку в комнате Сандера. Ей было страшно. Ее бил озноб, хотя она лежала в одежде, не сняв даже башмаков. Было еще совсем темно, когда она встала, включила свет. Сандер не спал. Она видела, как он водит глазами, но не обратила на него внимания. Она следила за своими руками, хотя заранее знала, что они будут делать. Тихонько, про себя, она напевала песенку. Она знала, что теперь все будет хорошо. Все так просто. Руки раздели ее. Она глянула вниз, на белизну своего тела, и увидела, как руки надели на нее красное платье, потом взяли расческу и красную ленту и стали укладывать волосы. Глядя в зеркало, она мурлыкала какую-то простенькую, нежную мелодию. Затем, надев черные лакированные туфли, она прошла по коридору и осторожно отворила дверь. Ощупью подошла к кровати. Легла поверх одеяла, глядя в темноту, прислушиваясь к дыханию Анджело. Подождав немного, прошептала: - Ты ведь не спишь. Ответа не было. - Я знаю, что ты не спишь, - сказала она мягко, - но мне и не надо, чтобы ты говорил. Ты можешь молчать. Она помолчала. - Я знаю, Анджело, я знаю, что ты все время хотел мне что-то сказать, с тех пор... - Но она не могла говорить. Слова, которые ей хотелось произнести, были где- то рядом, казалось, висели над ней в темноте, но произнести их она не могла. Она долго ждала, прислушиваясь к его дыханию. Потом наконец выговорила: - Маррей Гилфорт, он приезжал сегодня. Днем. Она услышала, как он задержал дыхание. - Он сказал, что ты должен уйти! Потом: - Он говорит, что, если ты не уйдешь, тебя снова возьмут туда. Теперь она была уже уверена, что Анджело слушает, затаив дыхание. - Но я им тебя не отдам, Анджело. Мы их обманем, мы их обманем. Она начала хихикать, весело и с удовольствием. - Я тебя спрячу там, наверху, - сказала она, отсмеявшись. - Я скажу ему, что ты уехал, и здесь все уберу, будто ты уехал. А в те дни, когда он приезжает - обычно числа первого или второго, - тебя дома не будет. Днем. Он всегда днем приезжает. Кэсси нащупала его руку на простыне. Она нашла ее легко, словно видела в темноте. Рука была вялая, как у спящего. Не тяжелая, а просто как будто безжизненный груз. - И вот еще что я тебе хотела сказать, Анджело. Ты давно хочешь поговорить со мной, я заметила, но это ни к чему, потому что я и так все знаю. Да, милый, я знаю. Помнишь ту ночь, когда я сказала тебе, что ты не должен чувствовать себя здесь, как в тюрьме, потому что ты свободен и, если хочешь, можешь уйти в любую минуту. Даже сейчас, Анджело. Если тебе надо, ты можешь уйти. И мягче, чем когда-либо, добавила: - А потом ты вернешься, снова придешь ко мне, и я тебя дождусь. Ведь ты меня любишь чуточку, да, Анджело? Ты ведь меня любил, хоть немножко? А, Анджело? Она была уверена, что в ответ он легонько сжал ее руку; да, да, она не ошиблась, и так ли уж важно, что пожатие это было не слишком крепким? Кэсси долго просидела так, в темноте, держа его руку. Потом услышала из коридора хрип. И сразу поняла в чем дело: она оставила включенным свет, а при свете Сандер не мог заснуть. Она тихонько вышла. Однако и после того, как она выключила свет, Сандер продолжал хрипеть: за ним надо было убрать. Лишь через полчаса она вернулась к комнате Анджело. Но дверь была закрыта. Заперта. Она присела возле двери, не веря, что это правда. Потом легла на пол и закрыла глаза. Она пыталась убедить себя, что Кэсси Спотвуд здесь нет, что она исчезла, - ведь если поверить в это, то и все ее муки тоже исчезнут. Но она была тут, она лежала на полу, а они все стояли над ней, все - Сандер и та женщина, Маррей и девчонка, Сай Грайндер и Анджело. Все они смеялись. Даже Анджело. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Какую-то долю секунды после пробуждения ему казалось, что он снова молод. Или просто приснилось, будто он молод, и сон продлился в явь на то мгновение, когда он открыл глаза навстречу июньскому лету и пению птиц. Потом он вспомнил, какой сегодня день, и почувствовал прилив сил. Удивительно приятно быть Марреем Гилфортом. Он встал. В ванной, повинуясь внезапному порыву, он пару раз согнулся и разогнулся, стараясь коснуться пальцами пола. Взглянув на свой обвисший живот, с отвращением покачал головой. Надо будет пойти к массажисту, заняться гимнастикой. При доме есть старые пустующие конюшни, можно завести лошадей. Он внезапно увидел себя стоящим на парадном крыльце в лучах раннего солнца, еще до завтрака, - подтянутая талия, галифе, и вот седеющий негр подводит к нему прекрасную, нервную, отливающую блеском кобылу и Маррей взлетает в седло и уносится навстречу солнцу. У себя в оффисе он скажет: "Что может быть лучше хорошего галопа перед завтраком! Прекрасно помогает сохранить форму!" Он принял холодный душ. Уже много лет он этого не делал. Открывая белую калитку, навешенную между белыми деревянными столбами, он посмотрел на выложенную кирпичом дорожку. Этому дому явно не хватало того аристократизма, которым отличался его дом, ранее принадлежавший Бесси, но после ее смерти ставший его собственностью, и не только формально, а в гораздо более глубоком смысле, ибо в сознании Маррея миф о его роли в судьбе особняка Дарлингтонов давно уже вытеснил унылые факты действительности, и миф этот парил над домом, как нимб. Но хотя дому Паркеров и недоставало аристократизма, он тем не менее был лучшим домом на Паркер-стрит и стоял на ней с незапамятных времен. Он взглянул на кирпичную дорожку, затененную кленами. Потом оглянулся на свою новую машину с откидным верхом - опять белую, которую он купил три недели назад. Она ждала его за белой калиткой, сияя на солнце, точно рекламная картинка. Чувствуя себя молодым и сильным, Гилфорт направился к дому. Да, он отлично все устроил. Когда Кэсси Спотвуд под руку с Эдвиной Паркер выйдет сегодня из дверей этого дома, она будет выглядеть не просто благопристойно, а благопристойно втройне. "Aes triplex" Тройная цена (лат.). , - пробормотал Маррей. Что касается Эдвины, то она ведь нуждается в деньгах. Он дал ей понять, что материальной стороной дела она останется довольна, а кроме того, он ведь предоставил этой старой дуре лучшее место в зале суда на процессе об убийстве и к тому же снабдил ее подходящим предлогом для присутствия там: дал ей роль опекунши главной свидетельницы, вдовы пострадавшего. Мисс Эдвина открыла парадную дверь, лишь только Маррей нажал кнопку звонка. Очевидно, она караулила его в передней. Она провела его в затененный холл, и он увидел, что ее белые волосы, такие белые, что отливали голубым, уложены в затейливую прическу, голубые глаза сияют, как у ребенка, розоватые серьги слегка покачиваются - мисс Эдвина вся тряслась от предвкушения сегодняшнего удовольствия; бриллиантовая подвеска поблескивала на черном шелке платья. Мисс Эдвина положила ладонь Маррею на руку, придвинулась вплотную, обдав его запахом фиалкового корня и мятных леденцов, и прежде чем он успел поздороваться, зашипела: "Тш-ш-ш!" Ступая на цыпочках и едва удерживая равновесие, она направилась в гостиную. В этом прибежище полумрака и тени стоял стол, на котором под большим стеклянным колпаком, как в клетке, сидели восковые пташки на цветущей ветке апельсинового дерева, тоже изготовленной из воска. Став у стола, мисс Эдвина снова коснулась руки Маррея и, благоухая фиалковым корнем и мятой, к которым, теперь добавился более стойкий запах политуры, сказала: - Мне кажется, ей лучше. - Да, - ответил он, внимательно глядя в неестественно яркие глаза мисс Эдвины. - Однако, - сказала она, - состояние шока еще не миновало. Хотя прошло уже столько времени. Другие этого, может быть, и не замечают, но я-то прекрасно вижу. - Да, - сказал он и подумал, что, возможно, слишком поторопился забрать Кэсси из частной лечебницы в Нэшвилле и преждевременно отдал ее во власть деспотической доброты мисс Эдвины. Он не раз предупреждал Кэсси, чтобы она держала язык за зубами, внушал ей, что она - главная свидетельница на процессе об убийстве и должна молчать до тех пор, пока не предстанет перед судом. Вглядываясь теперь в алчные фарфорово-голубые глаза мисс Эдвины, он понял, что она ничего не выудила из Кэсси и, стало быть, все идет хорошо. - Она хочет открыться мне, - говорила мисс Эдвина. - Последние две ночи я сидела у ее постели, и она держала меня за руку, как ребенок. Я знаю, она хочет мне открыться. -- Я в этом уверен, - пробормотал Маррей. -- Она пытается, - сказала мисс Эдвина и столь энергично затрясла головой, что ее розовые сережки запрыгали из стороны в сторону. - Но не может из-за этого шока, - объяснила она. -- Да, из-за шока, - пробормотал он. -- Надеюсь, вам понравится, как я ее одела, - сказала мисс Эдвина. - Бедняжка, сидеть в такой глуши! Она уже забыла, как люди живут. -- Да, - сказал он. -- За покупками я возила ее в Нэшвилл, - сказала мисс Эдвина. - В таком большом городе о ней не будут судачить. Там никто и не знает, кто она такая. -- Очень разумно, - сказал он покорно. -- Надеюсь, я трачу не слишком много. Но вы же сами хотели, чтоб все выглядело как следует. Достойно, красиво, изящно. -- Да, - сказал он и в то же мгновение вспомнил - это было внезапно, словно память его подчинилась удару гонга, вроде тех, что зовут к обеду в роскошных курортных отелях, - вспомнил коричневый пакет, лежащий в сейфе, в его кабинете в Дарвуде. В то утро, пока шериф Смэдерс, его помощники и доктор Блэнтон оставались в столовой возле трупа, Маррей заглянул в топку кухонной плиты, положил то, что нашел там, в коричневый бумажный мешок, спрятав пакет под плащом, вынес его и запер в багажнике своей белой машины. Огонь в плите не успел уничтожить того, что теперь, стоя в полумраке гостиной мисс Эдвины, Маррей видел так ясно, словно все это лежало перед ним: красный шелковистый материал с черными прожженными дырками, покоробившаяся туфля, изуродованная огнем, кое-где на ней еще блестел уцелевший лак, сохранился и каблук, высокий и тонкий, и остатки обгоревших кружев от нижнего белья. И, вспомнив все это, Маррей почувствовал, как тошнота подступила к горлу, затряслись колени. Он с трудом вытащил карманные часы, да так и застыл, держа их в руке. Наконец ему удалось справиться с собой. - Пора ехать, - сказал он. - Бедняжка ждет нас в гостиной, - сказала мисс Эдвина. - Так поспешим же, - сказал Маррей, все еще стоя с часами в руке. Вокруг пахло политурой. - Мы должны исполнить свой долг. Это чудовище не может уйти безнаказанным. Сандерленд Спотвуд был моим другом. Он щелкнул крышкой часов. Звук был едва слышен, но отчетлив. В полумраке комнаты звук как бы вспыхнул, подобно лучу света, попавшему на кончик иглы. Внезапно Маррей снова почувствовал себя молодым и непобедимым. Он отомстит за друга. - Приведите ее, пожалуйста, - сказал он. - Послушайте, Джек, - говорил Маррей Джеку Фархиллу, которому предстояло поддерживать обвинение, поскольку сам Маррей выступал в качестве свидетеля, - насчет этого списка. Нужно помнить одно. - Он постучал ухоженным, тщательно наманикюренным пальцем по списку присяжных, лежавшему возле мягко светившей лампы на огромном бюро красного дерева в кабинете Маррея в Дарвуде. - Да, сэр? - спросил Джек Фархилл, почтительно глядя на Маррея. - Женщины, - сказал Маррей. - Их семеро в списке, но только две из них надежны. - Да, сэр? Белый указательный палец отыскал одно имя, потом другое. - Миссис Бакнер, мисс Пуандекстер - надежны. И знаете почему? - Нет, сэр. - В их глазах все, к чему прикоснулась мисс Эдвина Паркер, - свято. Даже мусор, который выбрасывают из ее дома на Паркер Плэйс. Стало быть, свята и Кэсси Спотвуд. Улавливаете? - Да, сэр. - Что касается остальных пяти, то будьте готовы прибегнуть к отводам, если понадобится. Некоторые из них, возможно, завидуют, ну, скажем, чисто по-женски завидуют мисс Эдвине. А эта молоденькая Грэйси ходила в какой-то женский колледж, где-то на востоке. Кто ее знает, каких идей она там набралась? - Говорят, она вроде бы втайне симпатизирует неграм, - сказал Джек Фархилл. - С таким же успехом она может втайне симпатизировать и даго. Женщины среди присяжных - контингент ненадежный. У этого даго такая внешность, что какая-нибудь стареющая дура может и нюни распустить. Очень уж он напоминает кинозвезд из старых итальянских фильмов. Вспомните возраст этих дам, прибавьте сюда приближающийся климакс, и вы поймете, что едва ли можно рассчитывать на беспристрастное и непредвзятое суждение. - Да, сэр, - сказал Джек Фархилл. Отобранные в соответствии с процедурой присяжные начинали потеть; день еще только начинался, а традиционные веера, розданные присяжным, уже пришли в движение. Веера были из толстого крашеного картона, прикрепленного к деревянной ручке. На одной стороне веера была изображена индейская девица в каноэ из березовой коры, а на другой - реклама фирмы "Мебель и похоронные принадлежности Биллингсбоя", фирмы, во время летнего сезона любезно снабжавшей присяжных веерами. Маррей бросил взгляд в сторону стола, за которым рядом с даго сидел Лерой Ланкастер - длинный, худой, с лысиной, окаймленной волоса