ми песочного цвета, в роговых очках и неглаженом синем костюме. Этот много хлопот не доставит. Бедняга Лерой! Образование получил хорошее - как-никак университет штата Вирджиния, - и тем не менее вот результат: в сорок пять лет он и пяти тысяч в год не зарабатывает. Вечно выставляет свою кандидатуру на всяких выборах и всегда выдвигает самые дурацкие идеи. Сегодняшнее дело как раз по нему: назначен судом защищать нищего, бывшего заключенного, даго, и к тому же, мрачно подумал Маррей, действительно виновного. Хоть завтра вешай. Только в Теннесси не вешают, а поджаривают на электрическом стуле. Нет, с Лероем не будет никаких хлопот. Лерой - джентльмен. Гилфорт украдкой поглядел на мисс Эдвину. Она сидела, будто аршин проглотив, - черное шелковое платье, черная шляпка с черной вуалью поверх сложного сооружения из седых волос, и ни капельки пота на лице, - восседала на стуле с таким видом, словно и не замечала публики в переполненном зале. Кэсси Спотвуд, посаженная между ним и мисс Эдвиной, не сводила глаз со своих рук, затянутых в перчатки и крепко сцепленных на коленях. Видно было, что она напряжена до предела. - Попытайся хоть капельку расслабиться, - прошептал он, - все идет как надо. И действительно, все шло как надо. Искоса он осмотрел ее платье. Обычное траурное платье, но как сшито! Было видно, что мисс Эдвина потратила на него немало денег. Но самое главное - она проявила незаурядный вкус. Ведь вот какая штука: никто из хамов в этом зале не увидит ничего особенного ни в платье, ни в шляпке и все же все они почувствуют, что перед ними не простая фермерша. В самом покрое платья было что-то благородное, рафинированное. Мелочи, казалось бы, но и они имеют значение. Картонные веера за столом присяжных колыхали пронизанный светом воздух. Порой какой-нибудь из вееров замирал и его обладатель вперял свой взор в изображение на картоне. Старик негр роздал присяжным стаканы, потом принес эмалированное ведро, полное воды, в которой тихо покачивался десятифунтовый брусок льда, и, черпая белым эмалированным половником, наполнил стаканы. Маррей вспоминал, как его разжиревшая Бесси истекала потом, проступавшим сквозь одежду. Бесси умерла летом, и хотя в их спальне в Дарвуде был установлен кондиционер, простыни приходилось менять по три раза в день - так она потела. Теперь, сидя в зале суда, он с каким-то гнетущим чувством вспоминал о промокших от пота простынях Бесси. Охваченный застарелыми, неизлечимыми воспоминаниями, он спрятал лицо в ладони. Почему, почему мир так ужасно устроен?! Тогда в церкви на отпевании он тоже вдруг вспомнил о простынях и неожиданно для себя спрятал лицо в ладони. Но теперь он не в церкви, и это не похороны; все, решительно все шло по плану. Он резко поднял голову и окинул пронзительным взглядом зал, взглядом, который призывал к порядку всюду, куда проникал. Постепенно вырисовывалась картина преступления. Она разворачивалась величественно, с неизбежностью и гипнотической легкостью приближаясь к кульминации, и в то же время в зале создалась атмосфера напряженного ожидания, щекотавшего нервы, потому что ход заседания то убыстрялся, то приостанавливался, и тогда возникали поистине драматические паузы, особенно когда Джек Фархилл вдруг отпускал свидетеля так неожиданно, что его последнее слово будто повисало в воздухе. "Да, - решил Маррей, - этот паренек Фархилл осваивает ремесло. Ну что, разве не Маррей Гилфорт учил Фархилла уму-разуму?" - Ритм, - говорил он, бывало, Джеку Фархиллу, - да, да, ритм заседания, вот в чем секрет. - В пятницу, 11 апреля, в 9.25 утра, - давал показания Майкл Спэнн, белый, 67 лет, владелец магазина в Корнерсе, - Кэсси Спотвуд вошла в магазин. Она почти повисла на двери, чтобы не упасть, волосы у нее все промокли, потому что шел дождь. Она с трудом добралась до мотка веревки, лежавшего на полу, и села, можно сказать, даже упала на него. Она сказала, что Сандера убили. Попросила позвонить Маррею Гилфорту в Паркертон. Выговорив это, она, как говорится, хлопнулась в обморок. Он крикнул на помощь свою старуху. Та пришла сразу, потому что дом у них рядом, за магазином. Они втащили Кэсси Спотвуд к себе, уложили ее, и он позвонил мистеру Гилфорту, причем даже за свой счет, и сообщил все кому-то из тех, кто работал у мистера Гилфорта, потому что самого мистера Гилфорта еще не было в оффисе. Но они, видно, нашли его быстро, потому что он вскоре приехал в Корнерс с шерифом, доктором Блэнтоном и двумя помощниками шерифа. Сначала все пошли к Спэнну, туда, где на кровати лежала Кэсси Спотвуд. Она, пока бежала к магазину, видать, несколько раз падала в грязь. Это было заметно по ее одежде. Она так обессилела, что и слова вымолвить не могла. Тогда вызвали доктора Такера, чтобы тот приглядел за ней. А потом мистер Гилфорт и все остальные уехали. Так что первыми узнали обо всем в Корнерсе. "Телефонный провод в доме Спотвудов был перерезан, - показал помощник шерифа Майлз Кардиган, - причем не возле телефона, где это сразу бы заметили, а возле плинтуса у парадной двери. А ближайший телефон был в трех милях от дома Спотвудов". В 10.36, как показал шериф Смэдерс, в Корнере прибыли шериф со своими помощниками, Маррей Гилфорт и доктор. Лишь в 10.52 доктор Блэнтон завершил осмотр тела. Как установил доктор Блэнтон, смерть наступила приблизительно в 7.30 утра. Лезвие ножа вошло в латеральную часть грудной клетки, в заднюю левую аксилярную область между третьим и четвертым ребрами, и прошло через нижнюю долю левого легкого и далее сквозь восходящую часть аорты и левое ушко. По мнению доктора Блэнтона, рана была нанесена лезвием, подставленным под приподнятое тело. Затем тело оказанным на него давлением было насажено на нож. Наружное кровотечение было незначительным, поскольку нож оставался в ране, а жертва вследствие своего состояния не могла оказать сопротивления и тем самым не способствовала увеличению раны. Как показал доктор Джон Такер, проживающий в Корнерсе, тело жертвы от шеи вниз оставалось парализованным в течение двенадцати лет. Услышав это, какая-то женщина в зале зарыдала, восклицая: "Бедненький, ведь он и шелохнуться-то не мог!" Когда женщину успокоили, Джек Фархилл взял у клерка и передал вновь вызванному на свидетельское место доктору Блэнтону нож, который доктор Блэнтон опознал как орудие убийства. Он показал, что извлек его из раны умершего в присутствии шерифа Смэдерса. Джек Фархилл поднял нож высоко над головой. Лезвие ножа было убрано в рукоятку. Он нажал на кнопку - и лезвие, блеснув, вырвалось наружу. Фархилл стоял, поигрывая ножом, лежавшим у него в руке, и будто забыв, что к нему прикованы глаза присутствующих в зале. Затем он поднял голову и заговорил, как бы рассуждая сам с собой: - Он предназначен не для невинных забав и не для невинных занятий... - и, внезапно повысив голос, - этот нож предназначен для одной и только одной цели! И хотя уже слышался возглас "возражаю, возражаю", он продолжал: - И именно для этой цели он и был использован. Судья Поттс принял возражение Лероя и приказал убрать последний абзац речи Фархилла из протокола. - Прошу присяжных это заявление не принимать во внимание, - сказал он. Фархилл едва заметно поклонился судье, подошел к столу присяжных и передал нож ближайшему из них. Присяжный поиграл ножом: высвободил лезвие, убрал его и снова высвободил. Он, как мальчишка, увлекся этим занятием. С явной неохотой он передал нож соседу. Нож переходил из рук в руки. А Фархилл терпеливо ждал. Когда все присяжные ознакомились с ножом, Фархилл, .поклонившись в знак благодарности, передал нож клерку с просьбой приобщить его к делу как вещественное доказательство No 1. И все это время Кэсси Спотвуд не сводила глаз со своих сцепленных на коленях рук. Когда объявили перерыв и Маррей, мисс Эдвина и Кэсси вернулись домой, доктор Лайтфут, врач мисс Эдвины, был. уже там. На всякий случай. Но Кэсси сказала, что чувствует себя нормально, только хочет прилечь перед обедом. Впрочем, обед был ей подан в постель - бульон, крылышко цыпленка, фруктовое ассорти и кофе. Потом она лежала на спине с закрытыми глазами. Доктор Лайтфут, сидя возле нее в полумраке комнаты, что-то ей успокоительно говорил, пока не настало время собираться. В холле появления доктора ожидала мисс Эдвина. - Мне кажется, - шепнул он, - она справится. - Спасибо, - сказала мисс Эдвина, и глаза ее сверкнули в темном холле еще ярче, чем бриллиантовая подвеска у нее на груди. Затем она отворила дверь и вошла к Кэсси. В суде Кэсси сидела в той же позе, что и прежде, - ее сцепленные руки в черных перчатках лежали на коленях, голова была опущена. Пока свидетели давали свои показания, Маррей украдкой разглядывал ее. Внезапно он понял, что глаза ее вовсе не смотрят на руки в перчатках. Они глядели на того парня, на даго, сидевшего без пиджака в свежей белой рубашке без галстука, с застегнутой верхней пуговицей на воротничке; он так старательно зализал свои волосы, будто их сапожный блеск был ему дороже всего на свете, ничто другое его не интересовало. Он сидел на скамье подсудимых, глаза его блестели и поглядывали по сторонам, но в них не было напряжения, они были скорее безразличны. Маррей глянул на него через разделяющее их пространство, и ему захотелось вскочить и заорать: "Я тебе покажу! Посмотрим, как ты будешь сидеть, когда опустится рубильник". Но вместо этого он склонился к Кэсси. - Не волнуйся, - шепнул он, слыша, как колотится сердце у него в груди, - мы ему устроим. Теперь уж он никогда... Он замолчал. Что никогда? На какую-то долю секунды, замешкавшись в поисках нужного слова, он увидел ослепительно белое тело женщины в темноте на постели и тихо открывавшуюся дверь. Дверь открывалась, открывалась. Затем картина, для которой у него так и не нашлось подходящего слова, картина, в реальность которой он наотрез отказался бы поверить, даже если бы увидел ее наяву, исчезла. Он облизал губы и услышал, как они прошептали: - Теперь ему от нас не уйти. Голова Кэсси по-прежнему была опущена, только на этот раз он видел, что она действительно рассматривает свои руки. Он опять наклонился к ней. - Он даже не глядит в твою сторону. Значит, сознает свою вину. Казалось, Кэсси его не слышала. Он опять наклонился: - Следующая ты. Не волнуйся. Просто расскажи все как было. Все, что ты рассказывала мне и шерифу. И как можно проще. Она опять не подала вида, что слышит. Он склонился еще ближе. - Погляди на меня, - шепотом приказал он, - посмотри мне в глаза. Она подняла на него глаза. - Отлично, - прошептал он. - А когда будешь говорить, гляди прямо на Джека Фархилла. Помни - Джек тебе друг. Ее вызвали. "Все в порядке", - подумал Маррей, провожая взглядом ее облаченную в черное фигуру. Когда Джек Фархилл обратился к ней, она подняла голову. Ее взгляд сосредоточился на нем. Значит, все в порядке. Не стоит волноваться. Она глядит прямо на Джека Фархилла. А что она шепчет, так это ничего. Тишина такая, что шепот совершенно отчетлив. Это даже хорошо, что она так странно шепчет. Это заставляет всех с напряжением вслушиваться, всех, в том числе и присяжных, - вслушиваться, чтобы не пропустить ни единого слога. Так каждое ее слово приобретает еще больший вес. Шепотом она рассказывала, что проснулась в пять утра, чтобы убрать за мужем. Помыть его, поменять простыни. Она старалась менять ему постель через день. Но это не всегда удавалось, особенно зимой, когда стирать и сушить белье было труднее. - Бедняжка, - раздался женский голос в конце зала, и не шепотом, а громко. - Столько стирки, уму непостижимо. Ударил молоток судьи. "Отлично, - думал Маррей. - Такое замечание, такое сочувствие несомненно повлияют на присяжных". Она побрила мужа, продолжала шептать Кэсси. Было без двадцати семь, когда она пошла его брить. Она взглянула на часы в кухне, вынося мисочку с мыльной водой. А потом вошел он, этот человек. - Простите меня, миссис Спотвуд, - прервал ее Джек Фархилл, - но кто вошел? - Анд-же-ло Пас-сет-то, - ответила она медленно и осторожно, выговаривая каждый слог, словно каждый слог имел свою цену; она произнесла это, как будто повторяла урок, стоивший ей многих лет жизни. - Вы имеете в виду обвиняемого? - настаивал Джек Фархилл, склоняясь в ее сторону, глядя ей прямо в глаза, рукой указывая на Анджело. Она не посмотрела, куда он указывал. Ее взгляд скользнул по лицу Джека Фархилла, затем опустился на сцепленные руки, по-прежнему лежавшие у нее на коленях. На мгновение Маррею стало не по себе, но он сразу же успокоился, убедившись в том, что она опять глядит на Джека Фархилла и продолжает рассказывать о том, как этот человек вошел с охапкой дров. Обычно он приносил дрова раньше, еще до того, как она приходила в кухню. Заметила ли она что-нибудь необычное? Да, он был в городских брюках и туфлях. В лакированных. Нет, она тогда не придала этому значения. Он иногда ездил в город. Чтобы купить что нужно. Для работы, которую он выполнял по дому. Он всегда был хорошим работником, надо отдать ему должное, он мастер чинить все на свете. Нет, она долго не знала о том, что он должен ездить в город отмечаться, потому что был освобожден условно. Она об этом узнала лишь от мистера Гилфорта, мистера Маррея Гилфорта. Мистер Гилфорт просил передать ему, этому человеку, что он не должен жить у нее. Как ни странно, но в то утро, даже увидев его в лакированных туфлях, она не вспомнила, что он уезжает насовсем. Она была так занята Сандером, что просто забыла об этом, хотя сама накануне сказала ему, что он должен немедленно уехать. Да, она разожгла печку после того, как он ушел из кухни. Позже ей показалось, что она слышит шум мотора, но она решила, что ошиблась. Ей и в голову не пришло, что он может украсть ее машину. Она думала, он дойдет до Корнерса, а оттуда поедет на попутной. Когда ей показалось, что она слышит мотор? Точно она не могла сказать, но кофе к этому времени уже закипел. Чуть позже она удивилась, почему это он не идет завтракать. Она обычно накрывала ему первому, чтобы потом не спешить. Потому что Сандер ведь сам есть не может и, чтобы его накормить, нужно время. Она просит прощения, что отклонилась от сути дела. Однако когда он - этот человек - все не приходил, она вышла в коридор и позвала его. Ей не хотелось, чтобы яичница остыла. Ну и что же, что он в то утро должен был уехать, все равно - кому же охота есть холодную яичницу, она становится как резина, а яйца все же стоят денег. Ее собственные цыплята еще не неслись, ну и... Ее глаза уже не смотрели на Джека Фархилла. Она замолчала. И все разглядывала свои руки. Джек Фархилл попросил ее рассказать, что она делала потом. Кэсси снова поглядела на него и извинилась, что опять отвлеклась. Потом, значит, она поставила яичницу на плиту, хоть она и стала как резина, пусть все-таки будет теплая, когда он придет. Она приготовила завтрак Сандеру, выпила, как обычно, на ходу свою чашку кофе, прежде чем отправиться кормить мужа. На его кормежку уходило много времени, так что чашка кофе была всегда кстати. Нет, она не может сказать, который тогда был час. Она взяла поднос с завтраком для Сандера, а потом... Она замолчала. - А потом?.. - мягко спросил Джек Фархилл. Она глядела на него, как будто видела впервые. -- Потом, - подсказал он, - вы направились к мужу через кладовую. -- Через кладовую, - как эхо повторила она. - Я пошла через кладовую. Она опять замолчала. -- Да, миссис Спотвуд. -- Я пошла через кладовую, - прошептала она еще тише, чем прежде. И замолчала. Попыталась что-то произнести. Наконец ей удалось едва слышно проговорить: - Я толкнула дверь. - И дальше губы ее шевелились уже беззвучно. Фархилл подошел к ней. - Вы прошли через кладовую в комнату? - спросил он почти шепотом. Кивнув, она произнесла какой-то звук, вероятно, обозначавший "да". - Вы подошли к кровати, миссис Спотвуд? Помедлив, она кивнула. - И что вы увидели, миссис Спотвуд? Кэсси глядела на него с мольбой в широко раскрытых глазах. Фархилл приблизился к ней вплотную, сочувственно улыбнулся и шепотом спросил: - Что же вы увидели, миссис Спотвуд? Глаза ее стали еще шире. Губы продолжали беззвучно шевелиться. Фархилл терпеливо ждал, все с той же сочувственной улыбкой, не сводя глаз с ее лица. Потом, словно решившись, повернулся к Лерою Ланкастеру. - Свидетельница в вашем распоряжении, сэр, - произнес он едва слышным голосом, каким говорят у постели больного. Он поклонился миссис Спотвуд и отошел в сторону. Защита от перекрестного допроса отказалась. Маррей заранее знал, что Лерой откажется от допроса. Лерой был бы круглым идиотом, если бы начал давить на страдающую женщину, да еще и вдову. Пойти на это при создавшихся обстоятельствах было бы равносильно самоубийству. Впрочем, все равно исход дела предрешен, и Лерою остается только разыгрывать представление, чтобы сохранить видимость защиты. Он взглянул на Лероя, сидевшего возле итальянца. На даго была белая рубашка без галстука с застегнутым воротничком. Тут до него дошло, что заседание на сегодня закончилось. Дома у мисс Эдвины, сидя с доктором Лайтфутом и наслаждаясь превосходным кофе, Маррей сказал: - Ну что же, Кэсси, ты была умницей. Как заверил меня Лерой Ланкастер, завтра тебя вызывать не будут. Я лично думаю, что тебя больше вообще не будут вызывать. Так что завтра вы с мисс Эдвиной можете сходить в кино. Развеяться немного. По лицу мисс Эдвины скользнула тень. - Нет, - сказала Кэсси. - Но... - начал было Маррей. - Нет. Я пойду в суд. - Но... - Я должна пойти, - произнесла она спокойно и категорически, словно вопрос этот был давным-давно решен. - Конечно, - радостно вмешалась мисс Эдвина, - конечно же мы пойдем. - И, повернувшись к Кэсси, добавила: - Если только вы, моя милочка, действительно считаете, что должны быть там. Картина продолжала проясняться. Нож опознал мистер Спэнн. Вторично вызванный давать показания, он припомнил, что продал его "этой девчонке, Шарлей или как там ее". Он продал нож 9 апреля, в среду, в этом он не сомневается. Мистер Спэнн вообще старался отвечать точно и произвести хорошее впечатление. "Ничего удивительного, - подумал Маррей. - Джек Фархилл прямо сказал ему, что продажа такого оружия противозаконна. Но сегодня можно будет этот вопрос не заострять". При перекрестном допросе Лерой задал лишь один вопрос: - Знал ли мистер Спэнн отца Шарлин? Мистер Спэнн не знал. У него не было времени выяснять родственные связи черномазых. Его реплика вызвала одобрительную реакцию зала, несмотря на стук судейского молотка. Какого черта, спросил себя Маррей, Джек не возразил против такого вопроса? Впрочем, какая разница? Шарлин признала, что купила нож. Анджело сам просил ее об этом. Его побили в Паркертоне. Да, когда он хотел войти с ней в кинотеатр "Лирик" через дверь для цветных. Он сказал, что он цветной, ну, его и побили, потому что все знали, что это неправда и просто он, белый, хочет открыто пройти с черной. Его били, а он даже не защищался, а потом он ей сказал, что она, наверное, думает, что он трус, а она сказала нет, она на него так смотрит, потому что ей очень его жаль: он такой весь избитый, ну а он ей ответил, что больше никому себя не позволит тронуть, даже ради того, чтобы у нее не было неприятностей, и пусть она купит ему нож, он видел один такой в Корнерсе, и дал ей денег, вот она и сделала, как он велел. Он был сильно избит и сам никак не мог. Она расплакалась. - А когда ты передала нож Анджело Пассетто? - мягко спросил у нее Джек Фархилл. Ответа не последовало, только всхлипывание. - Когда? - с неожиданной резкостью спросил Джек Фархилл. Голос его разорвал тишину, точно вдруг выскочившее лезвие ножа. Всхлипывания утихли. Она подняла глаза. - В среду. В среду после обеда. Там, в старом коровнике. - А Сандерленд Спотвуд, мистер Спотвуд, был убит, в пятницу утром, в пятницу 11 апреля, верно? - сказал Джек Фархилл снова мягким, ласковым тоном. Девчонка наконец выдавила из себя "да". При перекрестном допросе был задан один вопрос? - Когда вы родились, Шарлин? - Возражаю, - отвел вопрос Фархилл. "Проснулся наконец", - заметил про себя Маррей, Возражение было принято. Дело становилось все яснее, и к концу третьего дня картина была полной. О драке возле кинотеатра "Лирик" показаний было более чем достаточно. Установили и маршрут их бегства в Кентукки, на север: машина останавливалась дважды - один раз они покупали бензин, другой раз продукты, как сообщили надежные свидетели. Полицейский, который дежурил на мосту через Огайо в Эвансвилле, штат Индиана, описал арест. Арлита Бентон дала показания об исчезновении дочери. Пока не настала очередь Арлиты, защита вела перекрестный допрос довольно небрежно. Показания самой Арлиты были весьма просты. Когда Шарлин не вернулась с ручья, куда отправилась за водой, она пошла ее искать. Она нашла ведра у старого коровника и решила, что этот "сицилий" завел ее в лес. Да, он давно гонялся за Шарлин, но она, Шарлин, до недавнего времени все откручивалась. Весь лес излазила Арлита, пока не нашла свежий автомобильный след в траве. А потом отправилась к дому, что на дороге. Подошла к кухне, видит - дверь открыта, она постучалась, потом крикнула, думала, ее услышат через дверь в кладовую, и вошла в кухню. Туда, где был Сандер, она не ходила. Она просит прощения, она хотела сказать мистер Спотвуд. Только она заглянула в кладовую, как вдруг слышит голоса - шериф и все прочие. Она рассказала им, как охотилась за Шарлин и за этим "сицилием", а они говорят - отлично, мы тоже охотимся за ним. Они привезли ее в город и задержали там. Они ей сказали, что она у них будет свидетельницей. Да, она знала, который был час, когда Шарлин отправилась на ручей, - без двадцати девяти минут восемь. А до того ручья пять минут хода. Маррей давно уже понял, что Арлита - единственное слабое место обвинения. Естественно, Лерой постарается это продемонстрировать, даже если по времени окажется, что Арлита не могла быть убийцей. Да, если возникнет хоть малейшее сомнение в виновности даго, оно будет связано с Арлитой. Лерой, конечно, проволок свидетельницу через весь лес, где она охотилась в то утро за Анджело, спросил о каждой поляне, дереве, камне, листочке. Покончив с этим, он спросил: - А ты уверена? А когда она сказала "да, уверена", он заметил: -- У тебя завидная память, Арлита. А скажи-ка мне, с какой стороны от стола стоит кровать, на которой лежал мистер Спотвуд? -- Я... я, - начала Арлита. - Да не ходила я туда. -- Никогда, Арлита, никогда в жизни? -- Я говорю, что... -- Так когда же ты там была? Лицо Арлиты покрылось пятнами, губы плотно сжались. Наконец она сказала: - На той неделе - воскресенье было, - перед тем как его убили. - Кого убили? - Сандера, - начала Арлита и осеклась. -- Кого это ты имеешь в виду, Арлита? -- Мистера Спотвуда. -- А тебе что, привычней называть мистера Спотвуда Сандером, Арлита? Обвинение возразило против этого вопроса, и возражение было принято. -- А с чего это ты, Арлита, сказала, что не входила в ту комнату? - Я подумала, вы говорите про... - Про утро убийства, да? -- Да, сэр. - Ну так почему бы тебе не отвечать на вопросы прямо? Ведь ты знала про кровать. Гораздо проще отвечать правду, Арлита, разве нет? Она поглядела на него с яростью, и лицо ее опять пошло пятнами. - Так вы же мне не дали, - нашлась она. Потом Лерой Ланкастер заставил ее снова рассказывать, как она ходила по лесу. - Итак, - сказал он, - мы снова в комнате, Арлита. - Но я вовсе там не была, и вам не суметь... - Но ведь ты все же там была, Арлита. Ты сама об этом сказала. В воскресенье, до убийства, - Лерой весь собрался. - А зачем ты пошла туда? Кто там был? Что произошло? Что ты делала? - Это не один вопрос, а сразу четыре, - возразил Фархилл. - Возражение принято, - заявил судья Поттс. Лерой поклонился судье и затем повернулся к Арлите. - Ну, давай тогда по порядку. Зачем ты туда пошла? Молчание. - Зачем ты туда пошла, Арлита? - Сказать ей, - она неожиданно показала на Кэсси, - сказать ей, чтобы она держала своего "сицилия" подальше от моей Шарлин. - Кто еще там был? - Санд... - она спохватилась. - Как ты сказала, Арлита? - Мистер Спотвуд. Он там был. - В постели? - В постели. - Ты говорила о нем, пока была в комнате? Она долго молчала. - Что-то не припомню. - А в тот день, когда ты была в лесу, куда ты пошла после того, как посидела у ручья, Арлита? - На холм, к югу, в сторону старой завалившейся сосны. - Вот видишь, Арлита, у тебя просто завидная память на такие мелочи. А теперь попробуем вспомнить кое-что посерьезнее. В той комнате, в воскресенье шестого апреля, произносила ли ты вслух имя Сандерленда Спотвуда? - Не припомню. - Ну ладно, это ты не припомнишь. А ты его трогала? Опять она уставилась на него. Опять ее лицо вытянулось и пошло пятнами, а губы так сжались, что кожа вокруг рта была уже не желтой, а пепельно-серой. - Послушай меня, Арлита. Прикоснулась ли ты к телу мистера Сандерленда Спотвуда? Она продолжала смотреть на него, будто ожидая чего-то, и наконец сказала: - Да, сэр. - Как именно? Она помолчала. - Я потрогала его пальцем. - Возражаю, - крикнул Джек Фархилл. Она так и застыла, подняв указательный палец правой руки, забыв, что она не одна, и растерянно глядя на свой палец. "Черт, - думал Маррей, - все предусмотреть невозможно. Особенно когда твой единственный источник информации - Кэсси Спотвуд. Да уж, источник она ненадежный. И, кстати, об информации - от каких это чертей, интересно, Лерой узнал, что происходило тогда в комнате?" Но, взглянув на даго, который, даже не вспотев, сидел в своей белой рубашечке, будто все, что здесь говорилось, не имело к нему никакого отношения, Маррей понял: Арлита рассказала Шарлин, Шарлин - даго, даго - Лерою. Замутить воду - это Лерою, может, и удастся, но не больше. Как в той старой шутке: "А Бобик все-таки сдох". Ведь Сандера-то убил даго. - Так ты, говоришь, потрогала его пальцем? - снова начал Лерой. - Я ему лоб потрогала, - ответила она, прежде чем Фархилл успел возразить. Возражение было принято. Лерой поколебался, потом продолжил: - В каком году твой законный муж Джексон Бентон навсегда покинул долину Спотвудов? И вновь, не успел Фархилл возразить, как она разразилась потоком слов: - Он дал тягу, как война началась, там его убили, а мне никакой страховки, не мог там сказать про меня, вот его сестре и то... Молоток заглушил остальное. Лерой терпеливо ждал, давая ей отдышаться. - Когда родилась твоя дочь Шарлин? Возражение было принято. "Ну что изменится, - думал Маррей, - даже если весь округ узнает о том, что у Сандерленда Спотвуда есть дочь-мулатка? Ровно ничего. Бобик сдох. Сандера зарезал даго. Так зачем же Лерою понадобилось бередить старые раны миссис Спотвуд, напоминая ей, что ее муженек изменил ей с цветной потаскушкой? Да, конечно же, Лерой джентльмен. Но ведь он и адвокат. Нет, его винить нельзя. Каждый делает свое дело". Маррей искоса взглянул на Кэсси. Оня не сводила глаз со своих сцепленных рук. Да, теперь она глядит на руки, а не туда, на даго. Или все же?.. А Лерой опять вел Арлиту через лес. Подводил к кухонной двери. Вот она входит. Идет в кладовую. - И ты не ступала дальше? - настаивал он. - Ты уверена, Арлита? - Он замолчал и шагнул к ней. - Ты ведь его ненавидела, Арлита? - Возражаю, возражаю, - выкрикнул Фархилл. Лицо Арлиты стало бледно-серым, глаза ее засверкали. Не сдерживаясь, она кричала: - Знаю, знаю, куда вы гнете. Будто я убила Сандера, ага, ну понесла я от него, если это вам интересно знать. И надо было, надо было его прикончить тогда, давно, да только... Стук молотка заглушил ее крик. Суд удалился на перерыв. После перерыва показания давал сам Маррей. Он повторил все, о чем он предупреждал миссис Спотвуд. Да, он уговаривал ее отослать обвиняемого, хотя она весьма нуждалась в помощи по дому и никого другого нельзя было найти. Он пытался уговорить ее переехать в город. Но она отказывалась, по-видимому, из сентиментальных соображений. Однако после событий возле кинотеатра "Лирик" миссис Спотвуд согласилась отослать обвиняемого. Маррей опознал черный кошелек, найденный при аресте на полу машины Спотвудов, тот самый черный кошелек, который он видел всякий раз, когда привозил деньги миссис Спотвуд. Что касается денег, то были представлены все расписки Кэсси Спотвуд с указанием дат, все чеки, подписанные Марреем Гилфортом с пометкой "Для С. Спотвуда", оплаченные наличными в Народном банке. Он описал тайник, где лежал кошелек: вынимавшийся кирпич, отверстие в дымоходе. Деньги, изъятые у обвиняемого, он опознать не мог, но вспомнил, что в последний раз, 10 апреля, привез пятнадцать десяток и десять пятерок, все банкноты были новенькие; за вычетом того, что, как установило следствие, было истрачено обвиняемым в дороге, сумма изъятых денег приблизительно соответствовала той сумме, которую Маррей Гилфорт привез миссис Спотвуд в четверг 10 апреля. Последней свидетельницей обвинения была мисс Бэттс, которая двадцать три года прослужила секретаршей у Маррея Гилфорта и всегда меняла чеки с пометкой "Спотвуд" на наличные деньги, а также ведала папкой с делом Спотвудов. Она подтвердила показания мистера Гилфорта. - Я сделал все что мог, - сказал доктор Лайтфут, - я убеждал, просил ее завтра отдохнуть. А она твердит, что должна идти в суд. Я бы, конечно, мог ей дать что-нибудь успокаивающее, но, учитывая... Стоя в гостиной дома мисс Эдвины, Маррей рассматривал столбик пепла на своей превосходной сигаре. Не сводя с него взгляда, он проговорил: - Возможно, она считает, что ее долг перед Сандером - лично убедиться в торжестве справедливости? - Так или иначе, - закончил доктор Лайтфут, - все это начинает напоминать манию. И если бы вы пожелали, чтобы в связи с ее психическим состоянием я привлек психиатра... - Помилуй бог, - с силой сказал Маррей, сам удивляясь своему ожесточению. - У нее просто шок. Это ваши собственные слова. - Прошлой ночью она не могла уснуть, - вставила мисс Эдвина. - Все ходила, ходила. Я услышала ее шаги, вышла, села возле ее постели, она взяла меня за руку и только тогда уснула. - Я оставляю таблетки, - сказал доктор Лайтфут. Поколебавшись, он добавил: - Вероятно, это не совсем мое дело, но что будет с ней после суда? Я бы рекомендовал длительный отдых. Абсолютный покой. Тут есть неподалеку славное местечко в... - Местечко найдется для нее и здесь, - прервала его мисс Эдвина, - в этом доме, и, я надеюсь, оно не менее славное. Она милое и одинокое существо, и я готова делить с ней свой кров так долго, как ей захочется. "Интересно, что бы ты сказала, - подумал Маррей, глядя на мисс Эдвину, - если бы узнала, что Кэсси Спотвуд нищая. Ну что ж, - ответил он себе с иронической усмешкой, - зато я не нищий". Эта мысль доставила ему какое-то мрачное удовлетворение. Он поднес к губам сигару. Да, это было смело. Заставить даго давать показания в свою защиту. Ну что же, отчаяние - мать смелости, а точнее - мать идиотизма. Ибо только идиот мог рассчитывать, что кто-нибудь в здравом рассудке поверит в эту сказку. Оказывается, прежде чем выставить его из дома, Кэсси Спотвуд позвала его, даго, в комнату, в ту самую, где лежал ее муж, и сказала ему, что он был хорошим работником и ей жаль, что он уходит, и дала ему на дорогу двести долларов в кожаном кошельке, и разрешила взять ее машину. К этому сводилась версия защиты, версия, в которую поверил бы разве что ребенок. "Воду замутит - и только", - решил Маррей и, грустно усмехнувшись про себя, подумал, что, конечно, Лерой мог бы поднять всю грязь со дна, только он никогда на это не решится. Маррей прикидывал эту возможность. Недавно он говорил об этом с Фархиллом. - А что если Лерой швырнет нам в лицо то самое платье? - спросил его тогда Фархилл. - Никогда в жизни, - уверенно ответил Маррей. - Но ведь об этом знает весь город, - сказал Фархилл, - красное платье, черное кружевное белье, черные чулки, туфли на каблуках, духи и прочее. Ведь парень-то покупал эти вещи. В Паркертоне секретов нет. - Послушай, Джек, ты ведь понимаешь, что все это не более чем кривотолки. Мы с тобой хорошо знаем, что из дома Спотвудов Лерой вещественных доказательств унести не мог. Если это платье у него, то взял он его в хибаре Арлиты. Но тогда защите от этой находки никакой пользы не будет. - Пользы-то никакой, - соглашался Джек, - однако... - Если ты намекаешь, - Гилфорт резко перебил Фархилла, не дав тому закончить свою мысль, - что между обвиняемым и... - Нет, нет, сэр, - поспешил Фархилл, - просто... - Послушай, Джек, кроме кривотолков, Лерой ничем не располагает. Но даже если бы платье и прочие пикантные детали туалета были у него в руках и даже если бы он мог доказать, что они взяты им из дома Спотвудов, он все равно не стал бы этого делать. Во всяком случае не перед этими присяжными. Сынок, ты дома, и здесь тебе не юридический факультет Йельского университета. Посмей только Лерой Ланкастер даже намекнуть на всякие трали-вали между белой женщиной и любовником негритянки, да к тому же даго - ведь в глазах присяжных он ничем не лучше черномазого, - попытайся Лерой подать всю историю в таком свете, и я бы дохлой мухи не дал за жизнь этого даго. Здесь, в зале, средь бела дня, пока Фархилл допрашивал Анджело Пассетто, Маррей неожиданно ясно и отчетливо увидел кухню Спотвудов и красное платье, черные кружева, черную туфельку и черные чулки в коричневом бумажном мешке, который он сунул в багажник своей машины. А потом увидел это добро там, где оно лежало теперь: в сейфе его кабинета в Дарвуде; глаза его словно неожиданно обрели дар видеть на расстоянии, видеть сквозь стальную дверь сейфа, видеть алое пламя ткани в темноте. И на секунду какой-то сумасшедший страх охватил его: а что если еще чей-нибудь взор проникнет сквозь сталь и увидит пылающее, как горячие угли, красное платье, запертое в темноте его сейфа? У него вспотели ладони, ему захотелось выбежать из зала, вскочить в машину, понестись домой, ворваться в кабинет, запереться, опустить шторы, развести в камине огонь и сжечь это красное платье и все остальные вещи, чтобы никто их больше никогда не нашел. Чтобы самому ему больше никогда не видеть их и забыть, забыть. Он пообещал себе, что все уничтожит, скоро, скоро. Ему стало легче. Ему стало легче, но тут же пришла мысль - а почему, собственно, он не сжег все это раньше? Почему он запирался по ночам в кабинете, плотно закрывал шторы и, вытащив все эти вещи, подолгу глядел на них? Тщетно пытаясь разобраться в своих поступках, он так глубоко задумался, что не расслышал имени грузного человека в синем шерстяном костюме, занявшего свидетельское место. Ах да, Грайндер. И вспомнил: это тот самогонщик с верховьев ручья, у которого сестра теперь торгует в Нэшвилле тем, что поначалу задаром отдавала в кустах рабочим с лесопилки. Да, да, был там какой-то парень. Так вон он какой - тот, кто был молодым Грайндером, - этот крепко сбитый мужчина с солидным брюшком, потным и обветренным лицом, этот Грайндер, так нелепо выглядевший в синем шерстяном костюме. Он рассказывал о том, как увидел, что олень, за которым он охотился, выскочил из кустов против дома Спотвудов и как он, Грайндер, снял его из лука прямо на лету, а тут как раз подоспел этот парень - идет по дороге под проливным дождем, в руках какой-то пакет в газете. Да, вот этот самый парень, что сидит здесь сейчас, Анджело. Грайндер рассказал, как он попросил Анджело помочь ему перетащить оленя через дорогу к дереву у, ручья, поднять и освежевать, В это время Кэсси Килигру, да, сэр, ныне Спотвуд, вышла на крыльцо и велела ему, Грайндеру, не прикасаться к оленю - убит, дескать, на ее земле. А он все тянул оленя, а парень этот ему помогать не стал, принял сторону Кэсси, он хотел сказать, миссис Спотвуд, и тогда она, миссис Спотвуд, как стрельнет из ружья ему, Грайндеру, под ноги, так близко, что глиной штаны забрызгало, ну и... После возражения Фархилла судья Поттс просил присяжных не принимать во внимание последнее заявление. Лерой изменил тактику допроса. Давно ли свидетель знает миссис Спотвуд? Лет тридцать, нет, пожалуй, побольше тридцати. Тогда она еще в школу ходила и звали ее Кэсси Килигру. Верно ли, что в старших классах он ухаживал за названной Килигру, что они были близки? Возражение обвинения было принято. Но человек, стоявший на свидетельском месте, седеющий, с обветренным лицом и солидным брюшком, обтянутым темно-синим пиджаком, судя по всему уже не слышал происходящего вокруг. Не отрываясь, он издали глядел на Кэсси Спотвуд и видел черные промасленные доски плохо подметенного пола и ее лицо с обращенными к нему широко раскрытыми черными глазами, в которых застыло выражение мольбы и мучительной сосредоточенности. Потом ее бледное лицо поникло. Взор опустился на сцепленные руки. А свидетель все так же глядел через всю комнату на женщину в черном платье. Свидетеля пришлось дважды назвать по имени, прежде чем он откликнулся. Ну и что же? Что с того, что Кэсси Спотвуд оказалась способна выстрелить из ружья человеку под ноги, чтобы отогнать его от оленя, которого тот убил на ее земле? Что с того, что Кэсси Спотвуд выстрелила под ноги мужчине, который когда-то, давным-давно, был ее возлюбленным. Что с того, что Кэсси Спотвуд... Однако из протоколов заседания все это было вычеркнуто. А потом Маррей вдруг увидел Кэсси такой, какой она наверняка была тогда: черные растрепанные волосы, бледное лицо над наведенным ружьем, глаза над стволами, напоминающими положенную на бок восьмерку, - а потом из стволов, нацеленных прямо на тебя, вырывается пламя и гремит выстрел. "Нет, из жизни не вычеркнешь ничего", - подумал он. И вдруг все его поступки, слова и даже мысли, в которых он самому себе не признавался, - все словно ожило и столпилось у него за спиной - несметная молчаливая толпа, ожидающая чего-то. Чего они ждали? Нет, ничто не вычеркивается из жизни. Вдруг Маррей понял, что называют его фамилию. В наступившей тишине она словно повисла в воздухе. Его снова вызывали давать показания. - ...и вы передавали миссис Спотвуд каждый месяц некоторую сумму в течение э-э-э, да, двенадцати лет и четырех месяцев? - Да, сэр, - ответил Маррей. - О чем свидетельствуют имеющиеся у вас расписки? - Да, сэр. - На сумму ровно 15000 долларов, включая последний чек на 200 долларов. - Я не подсчитывал точно, но думаю, что это приблизительно так. - Крупная сумма, не правда, ли, мистер Гилфорт? - На мой взгляд, достаточно крупная. - Еще бы, - сказал Лерой Ланкастер и наигранно-наивно обвел сначала присяжных, потом публику понимающим взором небогатого человека, давая понять, что у него лично от такой суммы захватывает дух. - Еще бы. Я думаю, мы все согласимся, что 15000 долларов - крупная сумма. Скажите, мистер Гилфорт, а что, это была прибыль от капиталовложений, сделанных вами, адвокатом Сандерленда Спотвуда, от его имени? Яркие лучи света играли на веерах присяжных. Веера беззвучно, убаюкивающе двигались в застывшем, прозрачном воздухе. Тишина давила на Маррея, словно он оказался на дне прозрачного моря и испытывал давление толщи воды. И опять эта молчаливая, ожидающая чего-то толпа у него за спиной, Но ответить было так просто. И он ответил: "Нет". Жизнь сразу стала прекрасной оттого, что на вопрос можно было ответить одним простым словом. Вот если бы она, эта жизнь, всегда была такой однозначной, простой, без теней, оттенков и на любой вопрос можно было бы ответить правду! Лерой Ланкастер продолжал: - Стало быть, эта сумма, 15000 долларов, - деньги, которые вы, Маррей Гилфорт, по своей воле безвозмездно отдали Кэсси Спотвуд? Маррей заколебался и облизал губы. Ему опять почудилось присутствие враждебных сил у него за спиной. Он проговорил: - Кэсси Спотвуд и Сандерленду Спотвуду. Лерой Ланкастер внимательно изучал листок бумаги, который был у него в руке. Он поднял голову. - Мистер Гилфорт, - сказал он, - знакомо ли вам имя Милдред Сафолк? Будто ледяная рука схватила Маррея за горло. Холодный пот выступил у него на лице. - Не спешите, - уговаривал Лерой, - я бы хотел, чтобы вы были совершенно уверены в своем ответе, Если бы сбросить с горла эту ледяную руку! - Чтобы освежить вашу память, - звучал голос Лероя, - напомню: эта дама, которая в определенных кругах известна как Милдред Сафолк, но чье настоящее имя Милдред Доусон, проживает в Чикаго. Лерой помолчал, потом начал опять, на сей раз весьма дружелюбно: - Быть может, она вам больше запомнилась под именем Мидж? Так называли ее все, кто был с нею накоротке. Мистер Гилфорт, вы когда-либо слыхали это имя? - Да, - ответил Маррей. - Были ли вы знакомы с упомянутой Милдред? - Да, - ответил Маррей. Вернее, с удивлением услышал, как кто-то его голосом произнес "да". - Были ли у вас когда-либо деловые отношения, если их так можно назвать, с упомянутой Милдред? Солнечные лучи пронизывали зал. Купаясь в них, веера фирмы "Мебель и похоронные принадлежности Биллингсбоя" беззвучно взбалтывали горячий воздух. Лицо Лероя Ланкастера, казалось, висело в воздухе; глаза Лероя не отрываясь глядели на Маррея. - Да, - снова услышал Гилфорт собственный голос. Внезапно он понял, как случилось, что он стоит здесь теперь, обливаясь потом под взорами всех этих людей. Это он сам, сам свалял дурака - однажды в Чикаго, на очередной конференции юристов, выпил с Джо Бэйтсом в том самом баре, где пил с Алфредом Милбэнком в тот памятный день, - выпил немало, да к тому же с этим Джо Бэйтсом, которого он никогда не любил, но в обществе которого он почему-то так нуждался в тот вечер. И, выпив, глядя в лощеное, заносчивое лицо этого идиота Бэйтса, молодого, здорового, он вдруг перегнулся через стол и, чувствуя себя человеком уверенным, умудренным, многого достигшим в жизни, он к собственному ужасу услышал вдруг свой голос, будто эхо прошлого: "Послушай, Джо, иллюзия - вот единственная истина в мире, и лично я торжественно заявляю, что не пройдет и часа, как я отдам сотню долларов за сочный кусок иллюзии. Разумеется, в юбке и со всем что полагается! И вот что, Джо, я и тебе организую не хуже". И Милдред привела свою подружку, как ее там? И они вчетвером пили шампанское в его, Маррея, гостиной, потому что в те годы он всегда брал в Чикаго номер с гостиной, а потом Джо Бэйтс увел ту девчонку в свой номер. Вот и все. Вот и все; но только Джо Бэйтс не забыл имя Милдред; и теперь Джо Бэйтс, давно уже дисквалифицированный юрист, прочел о суде в газетах и продал Лерою Ланкастеру эту информацию о Маррее Гилфорте. А голос Лероя не умолкал: - Итак, во избежание недоразумений я повторяю вопрос. Состояли ли вы когда-либо в деловых, если можно так выразиться, отношениях с упомянутой Милдред, то есть в отношениях, связанных с ее профессией? - Да. - Если я не ошибаюсь, мисс Милдред по своей специальности или роду занятий была, так сказать, приходящей шлюхой. Или, точнее, высокооплачиваемой проституткой? В это мгновение Маррею стала ясна логика Лероя Ланкастера. Он доказал, что Маррей платил деньги шлюхе по имени Милдред. Платил также и Кэсси Спотвуд. А Сандерленд Спотвуд все не умирал, поэтому... И хотя суд без промедления принял возражение Джека Фархилла, Маррей Гилфорт громко и отчетливо произнес: - На что бы вы здесь ни намекали, мистер Ланкастер, я заявляю, что горжусь тем, что оказывал хотя бы скромную помощь другу моего детства, когда он оказался в беде и без цента за душой, и лишь сожалею, что не сумел сделать для него большего. И если стремление человека оставаться преданным другу заслуживает издевок и грязных намеков, то... Молоток судьи Поттса заглушил его голос, но он стоял в гордой, вызывающей позе, с высоко поднятой головой, чувствуя, как сердце его наполняется радостью. Кто-то в задних рядах хлопнул в ладоши. После того как была восстановлена тишина, Маррей Гилфорт вежливо извинился перед судом. Все видели, что он все еще охвачен волнением, но нечеловеческим усилием воли сдерживает свои чувства. Когда был объявлен перерыв и Маррей, сопровождая мисс Эдвину и Кэсси, вышел из зала суда, трое мужчин, остановив его, один за другим пожали ему руку. - Поделом вы их, - сказал первый. - Отличная речь! - восхитился второй. - Не в бровь, а в глаз, - подтвердил третий. В тот же вечер, когда он зашел за коробкой сигар, которые заказывали специально для него, Док Милтон, владелец лавки, коротенький толстячок, лысый, со вставными челюстями, сказал, подавая Гилфорту завернутую коробку: - Послушайте, Гилфорт, когда в следующий раз поедете в Чикаго, возьмите меня с собой! Покупатели, стоявшие у прилавка с содовой, одобрительно осклабились. Заметив это, Маррей вышел на тротуар и властным взглядом окинул улицу, по обе стороны которой сверкали огни вывесок. Жизнь была прекрасна. Судебные прения, краткие и не содержавшие ничего нового, были завершены к обеду следующего дня. Обвинение потребовало смертной казни. Напутствие судьи Поттса присяжным было кратким и, по мнению Маррея, более чем удовлетворительным. Присяжных сопроводили в отель "Герб Мак-Алистров", в комнату, где обычно устраивали и собрания клубов. Чуть позже туда был подан ленч. Еще позже, в 3.30, Джек Фархилл постучал в дверь кабинета, принадлежащего Маррею, и сообщил, что присяжные готовы. - Быстро сработали, - сказал Маррей, - ну что ж, нетрудно догадаться, что это значит. - Он встал и надел свой темный летний камвольный пиджак. - Постарайся не начинать, пока я не приведу дам, - попросил он, взял свою соломенную шляпу, сел в машину и отправился к мисс Эдвине. В 3.40 все трое уже входили в зал суда. У стола возле Лероя все так же невозмутимо сидел даго. Лицо его ничего не выражало. Кэсси Спотвуд глядела на свои руки. Судья Поттс возгласил: - Старшина присяжных! Старшина присяжных поднялся. Веера замерли. - Господин старшина присяжных, - произнес судья Поттс, - вынесен ли вердикт? - Да, ваша честь, - ответил старшина. - Прошу его огласить, - сказал судья Поттс. Вердикт был: виновен в убийстве первой степени. Едва отзвучали эти слова, как Кэсси, которая до того мгновения сидела, уставившись себе на руки, вскочила, и ее безумный, звенящий крик расколол знойную тишину зала: - Нет! Нет! Это я, я его убила! ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Вечером, после десяти, когда большинство уличных огней уже погасло, Лерой стоял на Мейнстрит в Паркертоне, глядел по сторонам, и все кругом казалось ему незнакомым; у него было такое чувство, будто из-за плохого автобусного сообщения он застрял ночью в чужом городе и не знал даже его названия. "Но я же провел здесь всю свою жизнь", - говорил он себе. Да, он провел здесь всю жизнь, уезжал только учиться в колледже Вашингтона и Ли в Лексингтоне и на юридическом факультете в Шарлотсвилле, да еще был в Европе во время войны. Но, возвращаясь, он каждый раз быстро забывал о своих поездках. В сущности, для него мир ограничивался Паркертоном. И теперь он с ужасом подумал, что если и Паркертон станет ему чужим, то мир вообще перестанет существовать. "Да что это со мной?" - думал он. Почему, выйдя от судьи Поттса, он поддался внезапному порыву, позвонил домой и предупредил Корин, что не успеет к ужину - должен подготовиться к завтрашнему заседанию: впрочем, об этом он думал недолго: просто ему захотелось хоть на секунду отвлечься от вопроса, который он себе задал, - так глаз на мгновение зажмуривается от яркой вспышки света. Был уже одиннадцатый час, а он еще не дошел до своего кабинета и все еще не принимался за работу. Он просидел в ресторане "У грека", в самом дальнем и темном углу возле кухонной двери, который обычно пустовал; есть ему не хотелось, он поковырял в тарелке и до самого закрытия продолжал сидеть, не притрагиваясь даже к стынущему кофе. А потом бесцельно бродил по улицам Паркертона. Дошел до заброшенной лесопилки, где летом большая электрическая пила на весь город изливала свои чувства ворчанием и визгом, а теперь лишь гнили кучи опилок, сквозь которые уже пробились гигантские лопухи. В тусклом свете звезд Лерой видел только их темные силуэты, но ясно представлял себе листья, огромные, как слоновьи уши, и стебли - мягкие, толстые, розоватые сверху и кремовые у основания. И почему-то эти растения внушали ему ужас. Дошел до школы, где он когда-то учился, серьезный, коренастый мальчик в очках с толстыми стеклами. Бродил по улицам вдоль домов, в которых один за другим гасли огни. Где-то тут жили раньше ребята, его сверстники. Он пытался вспомнить их лица. Как звали того, что утонул у мельничной запруды? Забрел на разрушенную железнодорожную станцию, давно уже бездействовавшую. Когда-то, в студенческие годы, он приезжал сюда вечерним поездом - на рождество, на летние каникулы - и, стоя в тамбуре пассажирского вагона, видел внизу на платформе мать - коренастую, румяную, улыбающуюся, в выходном платье и поблескивающих очках, и отца - худого и медлительного, в синем шерстяном костюме с высоким жестким белым воротничком; лицо его казалось безжизненным и нелепым, точно высеченное из камня, побитое ветрами и дождями лицо какого-нибудь памятника давно забытому герою, погибшему за давно забытую идею. А теперь их сын, Лерой Ланкастер, проживший на земле уже почти полвека, стоял на этой разрушенной станции и чувствовал, что недостоин своих родителей, не оправдал их надежд; это чувство он испытывал и в те дни, стоя в тамбуре вагона и глядя на поднятые к нему радостные, влюбленные лица отца и матери. Не потому ли он и вернулся в родной город, что не мог забыть их любви и чувствовал, что должен чем-то отплатить за нее, искупить свою вину перед родителями, свою несостоятельность? Почему он не остался в Ричмонде или не отправился богатеть в Нэшвилл, Луисвилл или Чикаго? Почему он счел себя обязанным вернуться и открыть здесь собственное дело, стать совестью Паркертона? "Совесть Паркертона", - повторил он усмехнувшись и почувствовал, как само звучание этих слов наполняет его каким-то сладостным презрением к самому себе. "Да что это со мной?" - думал он. Он стоял и дрожал от страха, потому что вдруг почувствовал, что ему нет места в этом мире. Но тут он увидел, как в конце Мейнстрит, там, где она выходит на площадь Суда, величественно проплыл под фонарем белый "бьюик" Маррея Гилфорта. Лерой прошел мимо магазинов с погашенными витринами, мимо освещенной аптеки, вышел на площадь, пересек ее и остановился. Да, "бьюик" стоял там, напротив оффиса Гилфорта, куда, должно быть, приехал и Фархилл. В окне второго этажа горел свет. Гилфорт, видимо, только что вернулся от Эдвины Паркер. Лерой представил себе лежащую в затемненной комнате Кэсси Спотвуд и бледное лицо склонившегося к ней Гилфорта. Представил себе, как Гилфорт ей говорит... что? Что он мог ей сказать? Ведь она во всеуслышание заявила о своем преступлении. Конечно же, Лерой Ланкастер не слишком переоценивал значение этого заявления - как-никак он был адвокатом, пусть и не из самых великих. Но даже великий Гилфорт не мог теперь отрицать простого, объективного факта: как ни крути, а заявление сделано. Лерой снова увидел, как она вскочила на ноги и, сверкая черными глазами, на весь зал закричала: "Нет! Нет! Это я его убила!" Крик ее так и повис в воздухе, расколов знойную тишину зала. Когда все кончилось, он подошел прямо к судье Поттсу. - Судья, - сказал он, - я полагаю, вы знаете, зачем я пришел. Судья Поттс помолчал, усталым жестом указал ему на стул, снял мантию. Под мышками у него на рубашке были желтые круги пота. Судья налил в стакан воды, выпил и взглянул на Лероя. - Знаю я, знаю, зачем вы пришли, - сказал он и, вглядевшись Лерою в лицо, добавил: - А знаете ли вы, почему судьи иной раз не спят по ночам? - Судья, - сказал Лерой, - сделанное сегодня в суде заявление ставит под сомнегие справедливость приговора, вынесенного присяжными, потому что содержит новые факты, которые, будь они известны ранее... Судья сделал усталый жест. - Ладно, - сказал он, - ладно. Так вы настаиваете на новом разборе дела? - Судья, - сказал Лерой, - я прошу включить в протокол заявление, сделанное Кэсси Спотвуд. Судья Поттс оттянул пальцем душивший его воротничок. - Завтра в десять утра, - сказал он. Потом раздраженно добавил: - Все эта проклятая жара. Я просто изнемогаю от нее. Я уже не молод. При моей полноте эта жара меня когда-нибудь убьет. Надо издать закон: смертная казнь всем, кто попадет под суд летом. Виновным и невиновным, без разбора. Один из вееров - изделие фирмы "Мебель и похоронные принадлежности Биллингсбоя" - лежал на столе. Судья взял его и стал раздраженно обмахиваться. - Завтра в десять, - повторил он. Лерой поднялся. - Благодарю вас, судья, - сказал он. Когда Лерой был уже у двери, судья пробормотал: - Опять не спать всю ночь. - И отложил веер. Пользы от него все равно не было. - Так и печет, - ворчал судья Поттс. - Даже ночью жара стоит. А тут еще эта проклятая баба. Лерой уже взялся за ручку двери, когда судья спросил: - И чего бы ей не придержать свой идиотский язык? - Может, совесть? - сказал Лерой. - Может, - сказал судья, - а может, просто бабья дурь. Втюрилась в него и уже сама не соображает, что делает. На все пойдет, лишь бы спасти своего кобеля от электрического стула. Судья опять безнадежно замахал веером. Лерой вышел. Именно после визита к судье, стоя у здания суда, стоя под старыми кленами, где с криком возились скворцы, усеявшие белыми пятнами помета стоптанные плиты тротуара, именно тогда Лерой понял, что сейчас позвонит жене и скажет, что не придет домой. И до закрытия просидел в ресторане, а потом в сумерках бродил по улицам Паркертона. Он даже дошел до своего дома, того самого, где всю жизнь прожил его отец, тоже бывший адвокатом в Паркертоне, адвокатом, которому редко доставались выигрышные дела, а если он и выигрывал, то чаще всего ему все равно не платили. И сейчас, стоя в темноте на тротуаре, Лерой не отрываясь смотрел на дом, где жил и умер его отец, небольшой каркасный дом посреди большого тенистого двора, заросшего сорной травой под древними дубами. Это был последний дом на окраине города: здесь кончался тротуар и начиналось поле. Из трещин в бетонном фундаменте торчали пучки травы. Лерой стоял возле своей калитки, глядел во двор и видел огонек среди темной дубовой листвы. Это горел свет в окне кухни. Лерой знал, что Корин сначала долго ждала его, потом села ужинать одна. Она ела изящно, задумчиво, погруженная в свой особенный мир, в котором она пребывала постоянно, даже находясь в шумной, людной гостиной. Долгие годы Лерой безуспешно пытался проникнуть в ее царство. Но она лишь мягко улыбалась ему и оставалась недосягаема даже в минуты нежности. Самый голос ее, произносивший слова ласки или одобрения, бывало замирал в середине фразы, словно относимый порывами ветра. Он стоял на тротуаре, смотрел на тускло освещенное окно и думал о том, что вот уже почти четырнадцать лет она живет здесь. А приехала она сюда потому, что любила его. Корин была дочерью священника епископальной церкви. Лерой познакомился с ней на вечеринке в Шарлотсвилле, тогда ей едва исполнилось восемнадцать, а он был студентом первого курса юридического факультета. Она не была очень хорошенькой: слишком остренькое личико, слишком тоненький носик. Но в ее лице чувствовался аристократизм, который, если и не делает девушку хорошенькой, зато обещает благородную красоту в зрелом возрасте. Ее серые глаза были чисты, а над высоким лбом романтично вились пепельные кудри. У нее были тонкие ноги, узкие бедра и большая грудь, которой она смущалась, и, догадавшись об этом, он отчаянно старался смотреть ей только в лицо. И вот тут-то, в единоборстве с самим собой, когда он изо всех сил пытался оторвать взор от груди Корин Мэлфорд, Лерой понял, что в этой девушке скрыта какая-то магическая дисгармония, воспламеняющая его воображение. Точеная нежность ее лица, невинный лоб, обрамленный романтической дымкой пепельных волос, чистота ее светлого взгляда резко диссонировали с ее пышной, такой земной, возбуждающей чувственность грудью, от которой он никак не мог оторвать глаз: чем отчаянней старался он сосредоточить свое внимание на ее лице, тем сильней охватывало его желание. И, видя, как вспыхивают ее глаза, как ясный, светлый взгляд вдруг темнеет, словно внезапно обратившись внутрь, как губы неожиданно приоткрываются, обнажая в улыбке белые зубы, как вздрагивают ноздри, он чувствовал, что его обуревают дикие, безудержные фантазии. Но им не суждено было сбыться. Все вышло гораздо проще, чем он себе представлял: два года они были помолвлены, потом поженились, и брачная ночь прошла в тихих ласках; Корин была печальна и снисходительна; положив его голову к себе на плечо и поглаживая его влажные спутанные волосы, она говорила, что любит его, он думал, что тоже любит ее, и, наверное, это была правда. И он решительно похоронил в темном углу своей памяти ту игру воображения, которая так преследовала его после их первой встречи. Они поженились в июне 1938 года, когда Лерой окончил юридический факультет и уехал в Ричмонд работать в фирме, которой руководил один из дядей Корин. Усердный и добросовестный работник, Лерой неплохо проявил себя в этой фирме. Но уже к началу 1941 года он стал ощущать, что в жизни его чего-то недостает. Тут началась война, его послали в Европу. Когда же он вернулся в Ричмонд, на него снова навалилось гнетущее ощущение пустоты его жизни. В далеком Паркертоне умер его отец. Матери к этому времени уже не было в живых. Тогда-то Лерой внезапно понял, что остаток своих дней должен провести в старой конторе отца на площади Суда в Паркертоне, а остаток ночей - рядом с Корин в обветшалом белом доме в тени древних дубов на окраине города. Шли годы. Она примирилась с их скучноватой жизнью и даже с тем, что их дом под дубами так и не был отремонтирован. В первые годы Лерой ходил с ней в епископальную церковь, позже - в пресвитерианскую, в которой его отец когда-то был настоятелем. Затем пресвитерианцы отступили перед баптистами, здание церкви переделали под жилье, а Лерой и Корин стали посещать баптистскую церковь. Корин скромно творила добрые дела. Когда какая-нибудь семья попадала в беду, Корин всегда была тут как тут: она нянчила детей, ухаживала за больными, мыла раненых, грязных и заразных, молилась над умирающими. В конце концов весь Паркертон и близлежащие окрестности знали, что если в какую-нибудь семью, белую или черную, войдет беда, от Корин Ланкастер можно наверняка ждать помощи. Лерой привык к телефонным звонкам посреди ночи или к голосу какого-нибудь негритенка у черного хода: "Моя мамочка, она больна, она умирает, вы придете?" И тогда Лерой вставал, одевался и вез жену туда, где она была нужна. Иногда она отсылала его домой, иногда он ждал ее в машине, глядя на свет в окне хижины или лачуги. В брачную ночь, когда он уже начал засыпать, она выскользнула из-под одеяла, опустилась на колени возле кровати, и в лунном свете он видел ее волосы, влажные и вьющиеся, видел ее грудь, прижатую к краю кровати и словно символизировавшую умерщвление плоти, а потом почувствовал, как Корин нащупала в темноте его руку и, сжав ее, стала беззвучно молиться. С тех пор она молилась каждую ночь, а потом снова забиралась в постель и клала его голову себе на плечо. Детей у них не было. И вот Лерой стоит на растрескавшемся тротуаре и не отрываясь смотрит на огонек под дубами, представляя себе, как она сидит сейчас на кухне. Годы почти не изменили Корин. Седина в пепельных волосах была незаметна, и они все так же вились надо лбом, точно дымка. Серые глаза сохранили ясность. Белая кожа осталась такой же нежной, морщины почти не тронули ее. И даже фигура ее, воспламенившая его воображение при первой их встрече, почти двадцать лет назад, совершенно не изменилась. Лерой ощутил внезапное желание войти в калитку и подкрасться к дому. Ступать надо будет осторожно, чтобы сухие желуди, усеявшие землю, не затрещали под ногами в темноте. Он представил себе, как потихоньку заглядывает в окошко и видит ее одну в залитой тусклым светом кухне. Что бы он там увидел? У него перехватило дыхание. Он вдруг почувствовал себя старым и опустошенным. "Боже мой, - подумал он, - когда же я успел так состариться? И когда же я наконец научусь жить в реальном мире?" Вернувшись на площадь, он опять посмотрел на белый "бьюик" у обочины под освещенным окном кабинета, где совещались Маррей Гилфорт и Фархилл. Потом обернулся и поглядел на здание суда. В квартире судьи Поттса тоже горел свет. Интересно, о чем думает сейчас судья? Лерой пошел к себе в кабинет, зажег свет и сел к столу. Он сказал жене, что ему надо поработать перед завтрашним заседанием. Но делать в сущности ему было нечего. Он просто сидел и думал о том, что случилось днем. О том, как женский крик, безудержный и звонкий, разорвал тишину ярко освещенного зала. Нет, наверное, это был сон, так часто снившийся Лерою, сон, в котором виновные сами признают свою вину, безвинные не бывают несправедливо осуждены, подлость отступает перед честностью и справедливость торжествует. Тот сон, в котором Лерой Ланкастер наконец-то оказывается победителем. Конечно же, сегодняшнее заседание - сон: ведь Лерой Ланкастер побеждал только в мечтах. Он смотрел на Кэсси, стоявшую, слегка приподняв руки, будто готовясь обнять кого-то, и чуть запрокинув голову, но ни на кого не глядя, - не отрываясь смотрел на нее и тем не менее не верил, что все это не сон, и снова наслаждался своими всегдашними мечтами, и снова мучился, потому что не верил в их осуществление, а тишина в зале длилась уже целую вечность. Потом он увидел, что Анджело Пассетто, его подзащитный, вскочил на ноги и тоже что-то кричит. И Лерой вдруг разобрал, что именно кричит Анджело. "Piccola mia, piccola mia!" - кричал Анджело. Не слыша ни криков публики, ни стука молотка, Кэсси через весь зал смотрела только на Анджело Пассетто, и лицо ее сияло от счастья. Лерой не мог отвести глаз от этого лица. Наконец профессиональный инстинкт заставил Лероя оторваться от женщины и посмотреть на присяжных. Не обращая внимания на переполох в зале и стук судейского молотка, Лерой пристально изучал лицо ближайшего к нему присяжного. Это был довольно пожилой мужчина, высокий, худой, явно не горожанин, одетый в вылинявшую голубую рубашку и штаны цвета хаки; нестриженые, песочного цвета волосы падали на вытянутое лицо со впалыми щеками; челюсти медленно, безостановочно двигались, жуя табак, а плоские голубые глаза, такие же блеклые, как и рубашка, не отрываясь глядели на Анджело Пассетто. Потом Лерой увидел, как этот человек перевел тяжелый взгляд своих выцветших глаз на сияющее от счастья лицо женщины, глядевшей на Анджело. На мгновение у присяжного отвисла челюсть и он тут же снова уставился на Анджело, сунув кусочек табаку за щеку и перестав жевать. Чем дольше он смотрел на Анджело, тем сильнее сжимались его челюсти, резче выступали желваки на скулах, а глаза зловеще щурились, словно глаза охотника, следящего за своей жертвой поверх прицела и уже готового спустить курок. Лерой чуть заметно повернул голову в сторону Анджело. - Сядьте, - приказал он резко, но очень тихо, почти не разжимая губ и не глядя на Анджело. Но Анджело, казалось, не слышал его и продолжал, не скрываясь, стоять под перекрестным огнем враждебных взглядов. Лерой повернулся к нему и по-прежнему тихим, но дрожащим голосом прошептал: - Черт вас побери, идиот! Сядьте! Медленно, не взглянув на Лероя, все так же не отрывая глаз от женщины на другой стороне зала, Анджело опустился на стул. Идиот! Ну зачем он позвал ее, зачем вскочил у всех на виду и уставился на нее, купаясь в счастливом сиянии ее лица. Ведь этим он сам вызвал на себя огонь враждебных взглядов всех этих людей, которые никогда не простят ему его счастья, потому что смотрят на него из-за колючих зарослей своих неосуществившихся желаний, своей убогой жизни, своей зависти. Все они - судья, присяжные, Фархилл, Маррей Гилфорт и публика в зале - готовы были убить Анджело Пассетто только за то, что он, не скрываясь, стоял перед ними, озаренный сиянием счастливых глаз Кэсси Спотвуд. "Боже мой, - думал Лерой. - Вот так всегда. И теперь уже ничего не изменишь". "Да, так было всегда", - думал он, сидя в ту ночь за письменным столом у себя в кабинете, где ему было' совершенно нечего делать. Он даже не потрудился зажечь свет. Он вдруг понял, что заставило его позвонить жене и отказаться от ужина. Понял, что не решался идти домой, потому что хочет еще хоть немного, хоть чуть-чуть продлить свое призрачное ощущение победы, пусть даже несостоявшейся, продлить свою мечту. Приди он с этой мечтой домой, и Корин тотчас же, лишь только увидит его, сразу поймет, что он снова потерпел поражение; поймет даже, что он сам себе в этом не признается. Она встретит его своей обычной печальной улыбкой и спокойным взглядом все понимающих и все прощающих серых глаз. Она его нежно поцелует. И когда они сядут за стол, она, утешая мужа, погладит его по руке... Сегодня все это было бы ему невыносимо. Свет от ближайшего фонаря на площади проникал в кабинет через окно и падал на стену острым клином, нацеленным в потолок, но сам Лерой оставался в тени; и все же он знал, что рано или поздно придется идти домой. И как бы поздно он ни вернулся, Корин проснется, когда он ляжет в постель. Она сонно скажет, что любит его. Она положит его голову к себе на плечо и будет поглаживать его, утешая, как маленького ребенка. Потому что он - неудачник. "Да, в том-то и дело", - думал он, и гнев переполнял его. Всякий раз, когда он терпел поражение или когда она своим безжалостным даром ясновидения предчувствовала, что поражение ждет его, она печально и нежно утешала его. "Может быть, - спросил он себя, - ее любовь - это лишь продолжение ее благотворительности?" Не так ли успокаивает она детей, чужих детей, во всех этих хижинах, лачугах и полуразвалившихся фермерских домиках? Она молится вечерами, стоя на коленях возле кровати, держа его за руку, и, наверное, точно так же она держит за руки умирающих. Может быть, она и вышла за него только ради того, чтобы постоянно иметь при себе объект для благотворительности и милосердия, потому что с самого начала каким-то особым чутьем уловила, что он - неудачник? А может быть, своим милосердием, своей так называемой любовью она и сделала его неудачником? Он чувствовал, что унижен, подавлен, взбешен. И в это мгновение он увидел ослепительную белизну извивающегося от страсти тела Корин Ланкастер - Корин Ланкастер его давно забытых фантазий. А рядом с ней был не он, Лерой, а Анджело Пассетто. И Лерой понял, что сегодня днем в зале суда он смотрел на Анджело Пассетто с той же беспощадной враждебностью, как и тот присяжный в выцветшей рубашке. Он тоже желал смерти Анджело. Сидя в темном кабинете, он весь дрожал от гнева, рожденного внезапно понятой истиной. "И я такой же, - думал он, содрогаясь, - я точно такой же". Вдруг он упал на колени, словно чья-то тяжелая рука толкнула его. Последний фонарь на площади давным-давно погас, и в непроглядной тьме он стоял на коленях и молился. Последний раз он молился, когда был ребенком, но теперь, охваченный отчаянием и раскаянием, он чувствовал, как сердце у него разрывается от боли, и стонал: "Господи, господи!" Не переставая молиться, он одновременно твердил себе, что сделал для Анджело Пассетто все возможное, все, что было в человеческих силах. Но хотя он искренне верил, что это так, легче ему не становилось. Потому что дело было не только в Анджело Пассетто. Дело было в Лерое Ланкастере. Он вскочил на ноги и, стоя в темноте, судорожно хватал ртом воздух, борясь с удушьем, борясь с невыносимой болью, и вдруг неожиданно для себя, ибо он был к этому совершенно не готов, он услышал свой собственный голос, произнесший: - Боже, прости меня, я оклеветал самого себя! И вдруг, сам не понимая почему, залился слезами. Выплакавшись, он опустился на стул. Носовым платком вытер лицо и высморкался. И понял, что теперь может идти домой. На следующее утро в 10.00 на заседании суда Лерой повторил все, что сказал накануне судье: дело против его подзащитного Анджело Пассетто было построено на косвенных уликах. Признание миссис Спотвуд, сделанное суду, ставило под существенное сомнение вынесенный приговор и, более того, привносило новые данные, которые, будь они известны ранее, могли бы предотвратить решение присяжных, принятое против его подзащитного. Он предложил внести заявление Кэсси Килигру-Спотвуд в прогокол. Фархилл возразил: косвенные улики настолько серьезны, что вполне могут быть основанием для вынесения приговора. Что касается так называемого признания, то оно, во-первых, голословно, а во-вторых, не может быть включено в протокол, поскольку присяжные сообщили вердикт до того, как миссис Спотвуд сделала свое заявление. Заявление же это - ничто иное, как истерический срыв измученной женщины, с удивительной преданностью посвятившей многие годы своей жизни парализованному мужу. В тот роковой день она по понятным причинам вынуждена была оставить мужа без присмотра, а, найдя его зверски убитым, почувствовала себя виноватой. Затем нервное напряжение, вызванное процессом, на котором она непременно хотела присутствовать, чтобы увидеть, как восторжествует справедливость, но который заставил ее заново пережить трагическое событие, привело к тому, что ее чувство вины вылилось в истерический припадок. Более того, добавил Фархилл, всем известно, что миссис Спотвуд некогда лечилась от истерического... Тут судья Поттс оборвал его, заявив, что ни психологические выкладки, ни история болезни миссис Спотвуд в данный момент не имеют значения, поскольку лично он не видит никаких юридических оснований для включения заявления миссис Спотвуд в протокол. К моменту ее заявления процесс был уже завершен. "Суд, - сказал Поттс, глядя на Лероя, - не следственная организация". Однако, добавил он, по-прежнему обращаясь к Лерою Ланкастеру, что, хотя никаких законных оснований для включения высказывания миссис Спотвуд в протокол процесса нет, все же, если от нее поступит письменное показание, оформленное в соответствии с требованиями закона, оно может быть включено в ходатайство о повторном рассмотрении дела. В это мгновение Лерой взглянул на Фархилла. Лерой был убежден, что заметил, как тень легкой улыбки коснулась его полного и красивого рта. Из зала суда Лерой направился прямо в свой кабинет и начал работать над текстом ходатайства. Спустя полчаса Лерой резко отодвинул стул, вышел в приемную, сказал своему секретарю, что не знает, когда вернется, и, даже не взяв шляпы, спустился по тускло освещенной лестнице. У парадной двери здания он на какое-то мгновение задержался, распрямил плечи, сделал глубокий вдох, как ныряльщик перед прыжком, и вышел в ослепительно яркий июньский день. Он ступил на мостовую и пересек площадь по диагонали, не обратив внимания на едва не сбившую его машину, - неуклюжий, рассеянный человек в неглаженом синем костюме, высокий, угловатый, с непокрытой лысой головой на длинной, как у цапли, шее. Очки его блестели на солнце. Он вошел в подъезд и поднялся по лестнице, так же тускло освещенной, как его собственная, остановился, набрал воздуха в легкие. И вдруг почувствовал прилив энергии и уверенности в себе. Он открыл дверь. Секретарь сказала ему, что мистер Джек Фархилл у себя и с удовольствием примет мистера Ланкастера. -- Счастлив вас видеть, - сказал Джек Фархилл и с удрученной улыбкой добавил, что еще раз тщательно обдумал дело и очень рад возможности его обсудить. Не в его, Фархилла, привычках ломать голову над нравственными проблемами, но вот, представьте, он всю ночь не сомкнул глаз, размышляя о процессе. Процесс, прямо скажем, не из легких. -- Речь идет о человеческой жизни, - перебил Лерой. Большие, влажные, карие глаза Фархилла проникновенно глянули на Лероя, и тот почувствовал, что теряет всю свою волю и решимость. - Чаще всего так оно и бывает, правда? - поддакнул Фархилл. - Чаще всего речь идет именно о человеческой жизни. Проникновенный взгляд Фархилла уже не беспокоил Лероя - Фархилл теперь глядел в окно, вдаль, будто демонстрировал свой четкий профиль и вздернутый подбородок. - Но мы должны следовать правилам игры, - добавил он и снова поглядел Лерою в глаза; взгляд его будто опутывал Лероя сетью тончайших нитей. - Не так ли? - вкрадчиво заключил Фархилл. - Несомненно, - сказал Лерой, - несомненно. Но в данный момент меня также интересует и справедливость. - Присядьте, пожалуйста, - мягко предложил Фархилл. Лерой сел. - Да, мы все хотим справедливости, но, - и Фархилл победно улыбнулся, - достичь ее можно только, соблюдая правила игры. Так вот, о суде. - Он задумчиво покачал головой. - Досталось же от вас Арлите. Мы-то с вами знаем, что она не убивала Спотвуда. Лерой заерзал было на стуле, но Фархилл поспешил его успокоить: - Только не обижайтесь. Я знаю, у вас не было другого выхода. Но приди она в то утро к Спотвудам чуть пораньше, и из-за вас ее могли бы несправедливо осудить. И даже отправить на электрический стул. Вы даже посягнули на самого Гилфорта. Это вам, правда, - он снова улыбнулся, - даром не прошло. Лерой подался вперед, приготовившись объяснить цель своего визита. Но Фархилл остановил его и, улыбаясь, продолжал: - Только благодаря тому, что мы соблюдали правила, все обошлось - и с Арлитой, и с Марреем. А как вы задели миссис Спотвуд! - Но ведь она, - Лерой встал, - созналась в преступлении, и сейчас все зависит от ваших дальнейших действий. Следственная организация, о которой говорил судья Поттс, - это вы, Фархилл! Фархилл помолчал, задумавшись, затем решительно поднял голову. - Я постараюсь поступить так, как считаю справедливым, - сказал он. Лерой взглянул на Фархилла и почувствовал, что его заманивают в ловушку, и стоит ему сделать еще один шаг, и на лице Фархилла засияет улыбка - ловушка захлопнется. И все же на душе у него было весело. "Черт с ним, с Фархиллом, и его уловками", - подумал он. А вслух спросил: - Ну, а точнее? Что вы намерены предпринять? Лерой стоя глядел на Фархилла, ожидая его улыбки, его ответа. И наконец дождался. - Ничего, - сказал Фархилл, и улыбка, горестная и в то же время презрительная, украсила его молодое, мужественное лицо, очень напоминающее лица покорителей женских сердец времен немого кинематографа. Неожиданно для себя Лерой почувствовал, что ему жаль этого человека. Между тем Фархилл опять заговорил: - Однако, прошу вас, садитесь. Лерой пропустил приглашение мимо ушей. -- Послушайте, - спросил он напрямик, - вы собираетесь оформлять ее признание? -- Разумеется, - ответил Фархилл, - то есть, я бы с удовольствием, но... Прошу вас, садитесь же, садитесь. - Лерой сел, Фархилл стоя склонился к нему и дружелюбно, даже заговорщически сказал: -- Ну давайте же будем благоразумны. Вы ведь разумный человек, Лерой, и, кроме того, вы же были когда-то блестящим студентом одного из юридических колледжей страны... Лерой привстал было, но Фархилл махнул рукой, успокаивая его, и продолжал: -- Теперь о миссис Спотвуд... - Фархилл сделал беспомощный жест. - Знаете, Лерой, чертовски странное это дело - юриспруденция. -- Без сомнения, - сказал Лерой. -- Вот возьмите к примеру миссис Спотвуд, - продолжал Фархилл. - Совсем недавно вы пытались протащить в протокол тот факт - только не обижайтесь, я вас вовсе не виню! - что она якобы малость не в себе, и раз она шарахнула из ружья по своему бывшему ухажеру Грайндеру, то с таким же успехом могла зарезать и муженька. Нет, конечно же, вы никого не обвинили - вы только бросили тень сомнения, намекнув, что она не вполне нормальна. Но мне тогда хотелось, чтобы она была признана нормальной. А вот сейчас - совсем другое дело. Вам она сейчас нужна абсолютно нормальной для того, чтобы вы могли использовать ее письменное признание, а мне - наоборот. Ну разве не странно?! - Весьма. - Только похоже, что сегодня повезло мне. Дело в том, - Фархилл с сожалением покачал головой, - дело в том, что прошлой ночью она действительно тронулась. - Ничего удивительного, - сказал Лерой, - после того, что ей пришлось вчера пережить. - Нет, нет, на сей раз это не обычная дамская истерика, - сказал Фархилл, - она теперь по-настоящему свихнулась. - Он посмотрел на рукав своего хорошо отглаженного, без единого пятнышка летнего пиджака и смахнул невидимую пылинку. - Настолько свихнулась, что доктору Лайтфуту пришлось дать ей снотворное, и на рассвете... - Он замолчал и печально покачал головой. - Давайте по существу, - сухо предложил Лерой. - Все это очень печально,, - сказал Фархилл. - Но сегодня утром ее увезли. Лерой встал. - Послушайте, - сказал он, - вы не посмеете так просто, за здорово живешь, засадить человека в сумасшедший дом. Существует установленная законом процедура... - Конечно, - подхватил Фархилл и, словно цитируя учебник, отбарабанил: - Два компетентных врача должны подтвердить диагноз, окружной суд должен вынести постановление, судья округа должен лично побеседовать с пациентом... - Он замолчал и дружески усмехнулся. - Да чего говорить - вы сами все это знаете. Именно так, - решительно закончил он, - они и поступили. Посреди ночи. Когда она выла, как злой дух. Лерой стоял в элегантно обставленном кабинете Фархилла и думал: "Вот так всегда". - Видите ли, - продолжал Фархилл, - доктор Лайтфут считал, что ее нужно немедленно поместить под наблюдение врача. Она была на грани самоубийства, Он не хотел брать на себя ответственность. Поэтому, - Фархилл оживился, - доктору пошли навстречу. Ему помогли. Старый судья даже встал среди ночи с постели. - Куда вы ее отвезли? - спросил Лерой. - Я ее никуда не отвозил, - поправил Фархилл. - Ну, так куда они ее отвезли? - Туда же, где лечили раньше. Когда у нее был истерический припадок, - Фархилл сделал ударение на слове "истерический". - Это давняя история. Она тогда, говорят, принялась хохотать на похоронах родной матери. Лерой внимательно смотрел на Фархилла, сидевшего за своим столом. - Чисто сработано, - спокойно сказал Лерой. Фархилл смотрел на него снизу вверх, и по лицу его постепенно расплывалось выражение крайнего удивления, - так капля уксуса расплывается в молоке. - Очень чисто, - повторил Лерой с восхищением. - Но, знаете, - добавил он мгновение спустя, - возможно, и не совсем. Фархилл заерзал в кресле, обитом дорогой темно-коричневой кожей. При всей его массивности и превосходном качестве изготовления кресло слегка поскрипывало под тяжестью крупного тела. - Лерой, - медленно проговорил Фархилл, - вы сегодня что-то не в себе. На вас что-то вроде нашло. Лерой смотрел на крупное, гладкое, красивое лицо, на котором застыло выражение крайнего недоумения, и не мог сдержать улыбки. - Вы знаете, - заключил он, улыбаясь как можно любезнее, - мне и самому так кажется. У двери он обернулся. - До свидания, - сказал он, - и большое спасибо. Вернувшись в кабинет, Лерой сел за стол; перед ним лежали бумаги, которые он собирался приложить к своему ходатайству. Он не притронулся к ним. Вызвал секретаршу. Она вошла и села, положив блокнот на колени. - Томасу Бови Атвуту, - сказал он, - Нью-Йорк Сити. Позже я вам найду более точный адрес. Дорогой Том, - он помолчал, откашлялся и начал снова: - Пусть это письмо будет для тебя отголоском дорогих, навсегда ушедших дней. Надеюсь, ты еще не забыл те вечера в Шарлотсвилле, когда мы собирались почесать языки, попить пива, пофилософствовать и, конечно же, решить судьбы наций. Мне всегда хотелось тебе написать, но в моей повседневной суете не было ничего сенсационного. Со времен войны (в которой я никого не убил и сам остался цел и невредим) Корин и я живем тихо и счастливо в маленьком городке, где я родился и который считаю самым для себя подходящим местом. Корин почти не коснулось время; она посвятила себя благотворительности и всеми здесь любима. Единственная печаль - у нас нет детей. Я об этом очень сожалею. Я следил по газетам за твоей блистательной карьерой и искренне радовался за тебя. Ты из Алабамы, и поэтому поймешь, что меня беспокоит и почему я обращаюсь к тебе за помощью, надеясь, что ты и твой Союз гражданских свобод сразу же увидите трагическую судебную ошибку, которая кроется в деле моего подзащитного. В приложении к письму - копия протокола суда, однако я должен добавить кое-какие сведения, не вошедшие в него. В тот самый момент, когда присяжные заседатели объявили свой вердикт, вдова убитого, которая, как ты увидишь из копии протокола, свидетельствовала против обвиняемого, вскочила со своего места и... Услышав крик Анджело, Кэсси на мгновение застыла в восторженном оцепенении. И когда чьи-то руки подхватили ее, чтобы усадить на место, удивительно приятная слабость овладела ею и она бессильно опустилась на стул. Ее поспешно вывели из зала суда, провели сквозь возбужденную толпу, усадили в машину, отвезли к мисс Эдвине и уложили в постель. Она пыталась что-то говорить, пыталась объяснить им, что теперь все хорошо и она очень рада, но никто не хотел ее слушать, все только беспрерывно повторяли "тише, тише", и потом она ощутила прохладу простынь и доктор Лайтфут дал ей выпить стакан воды или чего-то еще. Когда поздно ночью Маррей Гилфорт вошел к ней в комнату, она лежала в постели, охваченная странным томлением, рождавшимся от сознания исполненного долга. Маррей вошел бесшумно и стал в тени возле кровати. Потом сел на стул, словно доктор, так, что только слабый свет ночника падал на его лицо и играл в стеклах его очков. Он спросил, как она себя чувствует, и она не успела даже ответить, как он сказал, что ой знает, что все они знают, какое страшное напряжение ей пришлось перенести, и понимают, почему это - он сделал ударение на слове "это" - случилось с ней. Она хотела рассказать ему, как легко у нее теперь на душе, но он сказал, что все понимает, приговаривая "тише, тише". Он сказал, что, во-первых, она не должна чувствовать за собой никакой вины. Когда она приподнялась на локтях, настаивая, что дело не в чувстве вины, а в том, что она действительно виновна, он улыбнулся, успокаивающе похлопал ее по руке и сказал, что чувство вины вполне естественно в ее положении, совершенно естественно, и все они понимают, каким ударом было для нее то, что, когда после столь долгих лет самоотверженной преданности она совсем ненадолго оставила Сандера одного, с ним случилось это несчастье. Вполне естественно, что она теперь чувствует себя виноватой - это только еще раз доказывает ее любовь к мужу. Ее чувство вины тем более естественно, что, хотя он, Гилфорт, предупреждал ее об опасности, она настояла, чтобы этот человек остался в доме. Она снова с усилием привстала, но он замахал рукой и заверил ее, что не собирается говорить об этом, потому что пришел не для того, чтобы обвинять или упрекать ее, а чтобы сказать ей, что ее вполне естественное при данных обстоятельствах чувство вины - ложно. - Нет, нет, - закричала она, - это не чувство, это правда! Но он схватил ее за руку, с силой сжал ее и сказал, что это всего лишь самообман, она верит в него, и эта вера сделала ее больной, сама эта вера и есть ее болезнь, но они помогут ей, окружат ее любовью и вниманием, и скоро все это будет казаться ей лишь страшным сном. - Нет, нет, - закричала она, - это правда! Но он еще сильнее сжал ее руку, и стекла его очков заблестели совсем близко. Он говорил, что спасет ее от всех заблуждений. Разве она не знает, какие могут быть последствия, если она станет настаивать на своем, разве она не сознает, к чему это может привести? Ее могут навсегда запереть в тюрьме, нет, даже хуже, ее могут посадить на электрический стул. Он сильнее, обеими руками, сжал ее руку, стекла очков блестели в темноте так, что за ними не было видно глаз. И электрический ток пронзит ее тело и будет мучить и терзать ее, и она умрет. Всеми силами она пыталась высвободить свою руку из. его тисков, ей это удалось, она села, выпрямившись среди скомканных простынь. Нет, она не боится ни электричества, ни смерти, она даже хочет этого, да хочет! Он схватил ее за обе руки, и когда она, корчась от боли, закричала, что хочет умереть, он наклонился еще ближе, умоляя выслушать его: он защитит ее, она была женой его лучшего друга, и он защитит ее. Но она снова закричала, он еще сильнее сжал ее руки и зашептал, но зашептал гипнотически, напряженно, властно, что он юрист, он знает: ее признание в суде не имеет никакой юридической силы, оно голословно, у нее нет никаких доказательств, тысячи сумасшедших ежедневно делают признания, но никто им не верит; никто, а уж тем более судья, не поверит ей, а все остальные будут только смеяться, потому что однажды она уже была в нервной клинике, под замком. Ведь только сумасшедший может хотеть, чтобы его посадили на электрический стул. Но именно этого она хотела. Она хотела умереть. Снова и снова она кричала ему об этом. Он отпустил ее руки и неожиданно встал. Сердце его наполнилось жалостью и сознанием своего благородства и своей победы. - Но послушай, - сказал он, - послушай, Кэсси, никто тебе не поверит! Никто во всем мире! В этот момент в комнату ворвалась мисс Эдвина. - Зовите доктора Лайтфута, - приказал он. - Пожалуйста, поспешите. Она абсолютно невменяема. Женщина в постели продолжала кричать, что хочет умереть. На рассвете следующего дня белая машина с откидным верхом шурша подъехала по гравиевой дорожке к дому мисс Паркер. Следом за ней прибыл закрытый бордовый "шевроле" доктора Лайтфута. Через пятнадцать минут "шевроле" отъехал от дома и помчал по улицам, мимо закрытых ставень и плотно задернутых штор на окнах домов, свидетельствовавших о благословенном мраке, царившем в спальнях, где горожане наслаждались последними минутами сна. Потом "шевроле" вырвался на свободу и помчался по шоссе меж полями: капля росы блестела на кончике согнувшегося кукурузного листа, и в ней играли все цвета радуги; полевой жаворонок с песней взмыл в небо, стряхивая влагу с крыльев. За рулем, не сводя глаз с дороги, сидел Маррей Гилфорт. Сзади притулилась Кэсси Спотвуд, бледная, оцепеневшая, как будто все еще пребывающая в тускло мерцающем мире сна, - так спит на рассвете серая вода в пруду. По одну сторону от нее сидел доктор Лайтфут, а по другую - энергичная краснолицая женщина средних лет в белом халате. Приоткрытый черный чемоданчик доктора Лайтфута стоял на полу возле его ног. Они проехали около двадцати миль, когда начались первые трудности с пациенткой. Маррей Гилфорт по просьбе доктора Лайтфута съехал на обочину и остановился. Доктор Лайтфут, предоставив своей румяной соседке, женщине умелой и опытной, держать пациентку, достал из черного чемоданчика шприц, уже приготовленный для инъекции. В 8.00, как и было условлено, Маррей Гилфорт и доктор Лайтфут сидели в кабинете доктора Спэрлина, владельца лечебницы, человека с львиной гривой седых волос, гладко зачесанных назад, с бородкой клинышком и в массивных роговых очках: он, казалось, сошел с обложки брошюры о том, как, пользуясь десятком заповедей специалиста-психиатра, достичь семейного счастья, высокого общественного положения и успеха в делах. Но Маррей сразу же подметил обтрепанную манжету летнего камвольного пиджака доктора, обгрызенный ноготь его желтого от никотина пальца, потрескавшуюся штукатурку на стене, дырочку на выцветшем персидском ковре и электрический шнур настольной лампы, неумело починенный при помощи белого медицинского пластыря, и вспомнил, что лечебница доктора Спэрлина заложена в Паркертонском банке, причем, будучи членом совета директоров, Гилфорт знал даже точную сумму, выданную доктору. Маррей детально изложил события, заставившие его накануне вечером позвонить доктору Спэрлину, и передал слово доктору Лайтфуту, наблюдавшему пациентку в течение всего судебного процесса. Доктор Лайтфут, сказал Маррей, дополнит его неквалифицированный рассказ профессиональными деталями. К счастью, доктор Лайтфут присутствовал вчера вечером при истерическом приступе пациентки, обнажившем ее комплекс вины и страстное желание смерти. Доктор Лайтфут подчеркнул, что он всего лишь терапевт, а не психиатр, и затем сделал свое сообщение. Доктор Спэрлин поблагодарил обоих за точные и достоверные сведения и отложил в сторону свои записи. Маррей сказал, что пациентка должна быть окружена вниманием и заботой, что на ее долю выпали трагические испытания и пусть доктор Спэрлин не жалеет ничего для облегчения жизни миссис Спотвуд. Сам же он, Гилфорт, - и тут Маррей обвел потрепанный костюм доктора Спэрлина долгим оценивающим взглядом, смысл которого был Спэрлину вполне понятен, - сам он немедленно направит доктору письмо с соответствующими гарантиями того, что все необходимые финансовые затраты берет на себя. Доктор Спэрлин с одобрением кивнул головой. Маррей объяснил, что больная - вдова его близкого друга и в память об их былой дружбе он намерен сделать все возможное для удобства и спокойствия вдовы убитого. Доктор Спэрлин пробормотал, что в наше время такая дружба - большая редкость, и уже более твердым голосом пообещал, что за миссис Спотвуд будет наблюдать не только его великолепный медицинский персонал, которому он абсолютно доверяет, но и он лично. Прощаясь с доктором Спэрлином, и доктор Лайтфут, и Маррей пожали ему руку. У двери Маррей обернулся и повторил, что сегодня же оформит письменное заявление о том, что он берет на себя все расходы. Выйдя на улицу, Маррей окинул здание критическим взглядом. Крыша была в плачевном состоянии. Шифер около трубы угрожающе потрескался и съехал. Глядя на него, Маррей почувствовал приступ какой-то необъяснимой злобы. Она буквально схватила его за горло, и он затрясся, словно крыса, пойманная псом. Но вот все прошло. Маррею казалось даже, что он видит, как где-то у него внутри оседают остатки его злобы, точно тысячи пылинок, медленно оседающих на чердаке, где потревожили какое-то старое барахло. Он вдруг заметил, что доктор Лайтфут смотрит на него. Они подошли к машине. За руль сел доктор Лайтфут - "шевроле" принадлежал ему. В течение двух недель, где бы ни собирались люди - у влажной и липкой мраморной стойки за утренним стаканом содовой, или потягивая кока-колу за столиками под вентилятором, лениво перемешивающим воздух, или "У грека" за кружкой пива, или на скамейках перед зданием суда, или в церкви после утренней воскресной службы, - они говорили только о процессе. А потом вдруг о нем перестали даже упоминать. Все знали, что дело еще не закончено, но говорить о нем почему-то перестали. Все знали, что, не сумев добиться пересмотра здесь, в Паркертоне, Ланкастер подал апелляцию в Верховный суд штата. Ну, а уж что решат там, наверху, все равно не угадаешь. А у горожан и своих забот хватало и, значит, об Анджело Пассетто лучше было забыть. Между тем доктор Спэрлин и его главный помощник доктор Брэдшир сообщили, что миссис Спотвуд действительно нуждается в длительном лечении, и окружной судья вынес решение об отсрочке ареста на шестьдесят дней - максимальный срок, допустимый законом при отсутствии медицинского свидетельства о невменяемости. Это событие прошло незамеченным. По рекомендации доктора Спэрлина и его ассистента рассмотрение в суде вопроса о невменяемости Кэсси Спотвуд состоялось за двенадцать дней до истечения шестидесятидневной отсрочки. Поскольку опекун пациентки, используя свое право, отказался от суда присяжных, разбор дела происходил в кабинете судьи Микера. Опекуном ad litem Опекун ad litem назначается только на время рассмотрения дела в суде. был назначен некто Сэм Пирси, бедный малый, родом с холмов, начинавший практику; рекомендуя его судье Микеру, Фархилл сказал: - Будет недурно, судья, если вы назначите Сэма Пирси опекуном миссис Спотвуд. Ему эти пятьдесят долларов придутся кстати - он за все лето ни разу не ел досыта. А Сэму Пирси Фархилл сказал: - Дружище, на твоем месте я бы помалкивал. И сейчас и вообще. Ты же понимаешь, что как джентльмены мы должны оградить бедную миссис Спотвуд от каких бы то ни было сплетен. Сэм ответил, что он совершенно согласен. И Сэм действительно помалкивал. Помалкивали вообще все, кто имел отношение к этому делу. Не то чтобы сплетни могли что-нибудь изменить. Люди верили, что Кэсси Спотвуд тронулась. Так что когда наконец стало известно, что стоит вопрос о вменяемости Кэсси и что ее поместили в частную клинику, все сочли, что Маррей Гилфорт проявил верность старому другу, взяв на себя все хлопоты, не говоря уже о затратах. К этому времени адвокат из Союза гражданских свобод посетил Паркертон. Он отказался от гостеприимства Ланкастеров и остановился в гостинице, но все же провел целый день в конторе Лероя, изучая материалы дела и общую ситуацию. Весь следующий день он беседовал с Фархиллом, судьей Поттсом, доктором Лайтфутом, судьей Микером и Марреем Гилфортом. А на третий день, после поездки в клинику и беседы с доктором Спэрлином, отправился в Нэшвилл и в тот же вечер улетел обратно в Нью-Йорк. Неделей позже Лерой получил из Нью-Йорка официальный ответ на свое обращение. Оставляя в стороне этическую сторону дела, говорилось в письме, Союз не видит оснований вмешиваться в процесс Анджело Пассетто. Летняя жара осталась позади. Воды в прудах поубавилось. В лучах солнца высохшая грязь вдоль берегов отливала зеленью, точно окислившаяся медь. Жители горных деревень сходились на свои баптистские праздники. В ту осень собрали хороший урожай кукурузы, и цена на нее держалась твердая. Футбольная команда средней школы Паркертона проиграла, не добрав на чемпионате Западного Теннесси только три очка. Умер старейший житель здешних мест, негр, рожденный в рабстве, и на первой странице "Паркертон Кларион" была опубликована статья под заголовком "Ушла эпоха". К рождеству выпал небольшой снежок. Шестого января состоялось заседание Верховного суда штата Теннесси: Анджело Пассетто был признан виновным. Под вечер, вернувшись от Анджело, которому он сообщил о решении суда, притворившись, однако, что обдумывает новую идею и есть еще надежда, Лерой сел за стол и начал писать. К полуночи он закончил и перепечатал набело свою работу. Затем написал короткое письмо. Он вложил рукопись и письмо в большой конверт, надписал адрес, приклеил марку и по дороге домой опустил конверт в почтовый ящик. Пакет был адресован журналу "Нью-Нейшн" в Нью-Йорке. Глядя на темную щель, проглотившую его конверт, Лерой подумал: "А что это даст?" Даже если они напечатают его статью. Сколько людей прочтет ее? Десять тысяч? Пять тысяч? Пятьсот? Сколько из них окажутся жителями Теннесси? И из тех, что прочтет, кого она по-настоящему взволнует? Интересно, прочтет ли ее губернатор Теннесси, если послать журнал ему лично и приложить письмо с просьбой об аудиенции? "А ладно, - подумал он. - Будет толк или нет, а не написать этой статьи я не мог". Он не спал всю ночь. Он говорил себе, что так устроена жизнь и что с этим приходится мириться. Он говорил себе: "Это не оттого, что люди злы. Нельзя считать, что твои ближние злы. Они просто люди, и сам ты такой же, как они. И если они совершают дурные поступки, то так уж устроена жизнь. Приходится принимать ее как есть и продолжать делать свое дело. Мир развивается постепенно, и надо просто как можно лучше исполнять свой долг". Так твердил он себе. Но ни одна из этих мыслей не помогла ему обрести покой. Он нащупал в темноте руку Корин и крепко сжал ее. На рассвете он оделся и поехал в долину Спотвудов. Он даже не выпил кофе. Он нашел Грайндера. Поддержит ли Сай его, Лероя Ланкастера, в просьбе о применении habeas corpus Habeas corpus определяет условия применения принудительных мер, включая арест и проч. для освобождения Кэсси Спотвуд из лечебницы, с тем чтобы потом передать ее для медицинского освидетельствования беспристрастных экспертов? Лерой объяснил Грайндеру, что поддержка, о которой он просит, - не более чем формальность, но без нее не обойтись. Сай сказал, что поможет Лерою, даже если от него потребуется что-то большее, чем простая формальность. Потому что он считает, что если человек хочет сказать правду, его должны выслушать. Неделю спустя заинтересованные стороны собрались в кабинете судьи Поттса. Лерой и Сай Грайндер привели психиатра, профессора медицинского института в Нэшвилле, Фархилл и доктор Спэрлин с врачом из лечебницы сопровождали Кэсси. Позади Кэсси стояла медицинская сестра. Судья Поттс заявил, что он внимательно ознакомился с документами, на основании которых миссис Спотвуд взяли под медицинский надзор, и, обратившись к Лерою, спросил, может ли он указать на какие-нибудь неточности в документах. Лерой ответил отрицательно. Затем Фархилл предложил вниманию судьи Поттса пачку писем, написанных пациенткой. Доктор Спэрлин счел нецелесообразным отправлять их по причинам, которые станут понятны позже. "И все же, - заявил Фархилл, - доктор Спэрлин не хотел бы скрывать их от суда. Более того, доктор Спэрлин убежден, что письма помогут суду прийти к правильному решению". Судья надел очки, взял письмо и насупился. - Уважаемый губернатор, - начал он. Профессор из Нэшвилла очень вежливо заметил, что он не знаком с судебной процедурой, но тем не менее сомневается, правильно ли с медицинской точки зрения зачитывать письмо пациентки вслух перед группой людей. Судья Поттс снял очк