и, затем, сделав паузу, поблагодарил профессора и пояснил, что долг судьи в данном случае - установить достоверность всех представленных ему материалов и что он считает необходимым ознакомить с ними всех присутствующих. Он опять надел очки. Но ему было темно. День стоял пасмурный; огромный, похожий на таз, абажур под потолком был засижен мухами и покрыт пылью, а дно его усеяно многими поколениями мертвых мотыльков. Судья включил настольную лампу и наклонил голову. В большой мрачной комнате стояла тишина, лишь доносились шипение пара в радиаторах, стук дождя и неровное дыхание Кэсси. Было жарко. На лысой голове судьи Поттса выступил пот. - Уважаемый губернатор, - снова начал судья. - Вы единственный человек в мире, кто может мне помочь. Я убила Сандера. Я должна была это сделать. Я убила его ножом, но глаза его были закрыты. Нет, открыты, только ему было все равно. Каждое утро я его будила, чтобы побрить, и он дернется, бывало, и порежется до крови. После удара он уже не мог бриться сам, а когда я попыталась привести его в чувство, погладила ему руку, а потом подергала за волосы, кровь все текла, и все равно он не добрался бы до двери. Время-то было весеннее, о губернатор, губернатор, помогите мне! Умереть я хочу, ведь он пришел по дороге, пришел... Судья перестал читать. Мелкие капли пота блестели у него на лбу. Подняв голову, он увидел, что женщина смотрит на него. - Миссис Спотвуд, - проговорил он, приближаясь к ней с письмом в руках. - Миссис Спотвуд, - повторил он, стоя перед ней и положив руку ей на плечо. - Это вы написали?! Она сидела, как маленькая девочка, сложив руки на коленях и глядя на судью снизу вверх. Медленно кивнула головой. - Да, ваша честь, - пробормотала она. И вдруг упала на колени и, пытаясь поймать руку с письмом, закричала: - Вы должны мне поверить, должны, он шел по дороге, как будто факел двигался сквозь дождь, как горящий сушняк, а пламя было такое бледное, его едва было видно при дневном свете, а я его видела, дождь не мог его загасить, и оно приближалось... - Перестаньте, миссис Спотвуд, перестаньте, - приказал судья, пытаясь высвободиться. Он отдернул руку, надорвав при этом письмо, но Кэсси по-прежнему цеплялась за него, обхватив его за ноги, твердя, что факел двигался сквозь дождь. Психиатр из Нэшвилла шагнул было к ней, но остановился в нерешительности, да так и остался стоять с поднятой рукой. Подошла сестра и, встав позади Кэсси, крепко схватила ее за кисти рук и свела их вместе, так что на мгновение показалось, что они сжаты в мольбе о пощаде. Сестра заставила Кэсси вернуться на место. Судья снял очки и вытер лицо платком. Он окинул взглядом громко всхлипывающую Кэсси, затем всех собравшихся. - Джентльмены, - начал судья Поттс. Чуть отдышавшись, он продолжал: - Джентльмены, мне совершенно ясно, что эта женщина страдает от тяжелого нервного расстройства. Она находилась под наблюдением двух вполне квалифицированных врачей, имеющих разрешение практиковать в штате Теннесси. Он сделал паузу, вытер лицо платком. Лерой воспользовался паузой и почтительно заметил, что, учитывая серьезность положения, возможно, следует собрать медицинский консилиум и... Судья Поттс прервал его: - Если врачи, лечащие миссис Спотвуд, желают созвать консилиум, - заявил он, - это их дело, и оно выходит за пределы юрисдикции суда. Что же касается ходатайства о применении habeas corpus, то в данном случае оно не может быть удовлетворено. Лерой проводил приглашенного психиатра. День угасал, моросил холодный мелкий дождь. Законы Лерой Ланкастер и сам знал. Но ведь всегда остается какой-то маленький шанс победить, несмотря ни на что. И его надо использовать. Надо, черт побери! Он потрогал карман, в котором лежало письмо из "Нью Нэйшн". Оно пришло сегодня, но он забыл о нем. В письме говорилось, что журнал будет рад опубликовать его статью. Лерой подумал, что никогда прежде не писал статей, даже не пытался это делать, а вот теперь ему уже под пятьдесят и его первая же статья появится в серьезном журнале. Мысленно он уже видел обложку с названием своей статьи: "Есть еще рыцари в Дикси" и своим именем. Но тут же очнулся и с отвращением отвернулся от созданного образа, словно отдернул руку от обложки журнала, так и не коснувшись ее. Он подумал об Анджело, ждущем в своей камере. Надо будет послать экземпляр губернатору. Журнал обещал дать материал без задержки. Выйдет через три недели, обещали они, через три недели, начиная с сегодняшнего дня. Он задумался, а не обвинят ли его в оскорблении суда? За публикацию этой статьи? Пожалуй, нет. Ведь дело закончено. Верховный суд ходатайство отклонил. Дело закончено. Лерою Ланкастеру они уже ничего сделать не могут. Единственное, что они могут, это прикончить Анджело Пассетто. Если не вмешается губернатор. Вся ставка на губернатора и на статью. Статья подействует сильнее, чем разговор с губернатором с глазу на глаз. Он даже не раскрыл зонт, так и стоял под дождем, привлекая к себе внимание немногих прохожих. Потом раскачиваясь пошел через площадь. К тому времени, когда он свернул на свою улицу, во многих домах уже зажегся свет. И в его доме за облетевшими старыми дубами тоже, наверное, уже горел свет. Он пошел быстрей. Завтра он постарается придумать что-нибудь еще. Если вообще что-нибудь можно придумать. А сейчас он просто спешил домой. Ему хотелось увидеть, как улыбнется ему Корин. Утро вечера мудренее. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ - Ну, милочка, - говорила мисс Эдвина, - нелегкий был у вас сегодня день, и доктор советует вам принять вот это... Она протянула Кэсси рюмку, в рюмке лежала красная облатка. Кэсси, полулежавшая на подушке, подумала, как это в духе мисс Эдвины - подать таблетку в винной рюмке старинного хрусталя. В лечебнице сестра разносила лекарства на блюдце. Блюдце не всегда бывало чистым. Она взяла рюмку и вытряхнула таблетку на ладонь. Улыбнулась мисс Эдвине. - Пожалуй, я и в самом деле немного устала сегодня, - сказала она. Потом добавила: - О, мисс Эдвина, вы так добры ко мне! Кэсси наблюдала за лицом мисс Эдвины. Ее волосы, такие белые, что они отливали голубизной, казалось, испускали сияние, а бриллиантовая подвеска на черном шелковом платье ловила свет маленькой лампы, стоявшей на столике у кровати, и тоже сверкала. При последних словах Кэсси лицо мисс Эдвины неожиданно расплылось от удовольствия, покрылось сетью морщинок, а выцветшие голубые глазки засветились. Глядя, как она блаженно улыбается, Кэсси подумала: "Как мало человеку нужно для счастья". От этой мысли ей и самой вдруг стало хорошо, и это неожиданное ощущение радости ее удивило. Она уже забыла, какая она - радость. Упав на подушку, Кэсси, счастливая, закрыла глаза, предоставив себя заботам других и все думая об этой улыбке. Но она вспомнила. И неловким, жадным, ребяческим жестом поднесла руку ко рту, словно для нее было удовольствием проглотить таблетку, и потянулась к бокалу с водой - тоже хрустальному, - стоявшему на серебряном подносе. Мисс Эдвина подала ей стакан, и она осторожно отпила глоток, закашлялась, сделала вид, будто еще отпила, отдала стакан мисс Эдвине. Потом легла, подтянула одеяло и прижалась щекой к подушке. - Бедное милое дитя, - говорила мисс Эдвина, - вы так устали, - и, наклонившись, погладила ее по плечу. Стараясь не раскрывать рта, Кэсси вытащила руку из-под одеяла и в знак признательности слегка пожала пальцы мисс Эдвины, думая: "Боже, сейчас она сядет рядом и будет держать меня за руку, и все мне испортит". Но мисс Эдвина, очевидно, преодолела в себе это желание, - глядя из-под полуприкрытых век, Кэсси видела, как она, поколебавшись, на цыпочках вышла из комнаты. Как только дверь за ней закрылась, Кэсси села в постели, нащупала на столе коробочку гигиенических салфеток, вытащила одну, поднесла ко рту и сплюнула. Оболочка таблетки, которую она держала под языком, почти растворилась. Кэсси уже чувствовала горький вкус лекарства. Она выскользнула из постели и босиком прошла в ванную. Прополоскала рот. Вовремя вспомнила, что унитаз очень шумит, и, завернув салфетку в туалетную бумагу, кинула ее в мусорную корзину под раковиной. Тут она все же почувствовала приступ слабости. Но не поддалась ему. Ей предстояло долгое ожидание. Она знала, что они все еще в гостиной, разговаривают. Кэсси стояла в темноте, ей было холодно, и она знала, что там, внизу, говорят о ней. В полночь, когда еще не отзвучал последний удар часов на здании суда, Кэсси поднялась со стула, на котором сидела, чтобы не уснуть. Она стояла посреди темной комнаты и представляла себе, как звук последнего удара часов замирает вдали над крышами, как в темноте над городом горят звезды, а в домах спят в своих постелях люди. Одной только ей нельзя спать. Все еще босиком, но накинув халат, она выскользнула из спальни, прикрыла за собой дверь и прислушалась. Тускло горело бра на нижней площадке широкой лестницы, и перила отбрасывали на стену вертикальные полосы теней. На мгновение ей показалось, что это не тени, а железные решетки. Нет, глупости! Осторожно ступая босыми ногами, ярко белевшими на красной ковровой дорожке, она стала спускаться. "Я даже не знаю, какой сегодня день", - подумала она. Внизу было достаточно светло, и она добралась до гостиной, потом вошла в библиотеку, но того, что она искала, там не было. Она вернулась и прошла в столовую, потом в кладовую. Отважилась включить свет и заглянула в шкафы. Она побоялась зажигать свет в кухне, потому что мисс Эдвина могла заметить это из своего окна - ее спальня выходила во двор. В полутьме Кэсси долго шарила в чулане, на веранде, потом, вернувшись в кухню, заметила еще одну дверь. Вошла, закрыла ее за собой, нажала выключатель, и лампочка, висевшая на шнуре, вспыхнула. Она стояла на верхней площадке лестницы, ведущей в подвал. По стенам здесь были устроены полки. Наконец-то! Руки у Кэсси тряслись. Сверху лежала "Нэшвилл Бэннер", под ней номер паркертонской "Клэрион". Кэсси схватила его. Ничего. Перебрав семь или восемь газет подряд, она нашла еще один номер "Клэрион". Опять ничего. Еще несколько номеров, по-прежнему безрезультатно. Она задыхалась. Она старалась не думать о том, что ищет. И вдруг поняла, что смотрит прямо на заголовок, который искала, - смотрит и не может его прочесть. Она понятия не имела, сколько времени простояла так, затаив дыхание, не сводя глаз с ничего ей не говорящих черных букв. А они гласили: "Губернатор отказывает в просьбе о помиловании". Она села на верхнюю ступеньку, закрыла глаза, уткнулась лицом в газету, развернутую на коленях. Она говорила себе, что это что-то другое, что старый дурак губернатор отказал кому-то другому. Она хихикнула. Ну конечно же, тут ошибка. Но в заметке было сказано черным по белому: "Сославшись на то, что Верховный суд штата подтвердил приговор, губернатор Дэтвайли отказал в прошении о помиловании, поданном Лероем Ланкастером из Паркертона от имени его клиента Анджело Пассетто, в настоящее время находящегося в камере смертников в тюрьме в Филдерсбэрге. В июне прошлого года Пассетто был обвинен в убийстве Сандерленда Спотвуда из нашего округа, последнего члена известной фамилии. Сандерленд Спотвуд был зарезан в своей постели. Дело привлекло внимание общественности не только штата Теннесси, но и всей страны после того, как вдова покойного встала..." Кэсси не могла читать дальше. Она опять почувствовала, как крик, точно когтистый зверь, вырывается из ее груди, раздирая в кровь все у нее внутри и причиняя ей боль, которая однажды уже сделала ее счастливой. Кэсси снова увидела сцену, преследовавшую ее по ночам, лишь только она закрывала глаза: увидела, как Анджело, услышав огненный крик, вырвавшийся из ее груди, вскочил на ноги и при всех закричал: "Рiccola mia, рiccola mia", - и лицо его сияло. Она закрыла глаза, но теперь уже не опустила голову на колени. Она сидела выпрямившись и представляла себе, как того самого Анджело, который тогда в суде весь просиял от счастья, теперь туго, до боли, привяжут к стулу и электрический ток с ревом ударит в его мозг, словно молния, и помчится по позвоночнику, так что взвоют все нервы. Она почувствовала, как при этой мысли взвыли ее собственные нервы, словно по ним ударил электрический ток. Она открыла глаза. Она была мокрая как мышь и вся дрожала. Но она была жива. А вот Анджело Пассетто умрет. Потом она подумала: "Может, он уже умер". Она вскочила. В газете было написано: "Исполнение приговора назначено на 12 часов 05 минут 21 марта". Какое же сегодня число? В кухне календаря не было. В чулане тоже. В столовой его, конечно, тоже не было. Подумала о библиотеке и столе мисс Эдвины. И снова направилась туда, уговаривая себя не спешить, идти тихонько и не шуметь. Слабый лунный свет проникал в библиотеку, но было все же слишком темно. Пришлось рискнуть и включить настольную лампу. В ящике стола она нашла записную книжку-календарь. Она открыла ее и начала листать. На каждой странице стояло число. Кэсси разрыдалась. Какая же она дура! Думала, что календарь поможет ей узнать, какое сегодня число. Единственное, что она знала, - сейчас март. Она села на стул у письменного столика, плача от досады и усталости. Вдруг она поняла, что плачет не из-за Анджело, а просто оттого, что она такая дура. Слезы остановились. Она поймала себя на том, что смотрит на телефон, стоящий на столике. По щекам ее текли слезы. Она сняла трубку. Как бы он ни устал за день, вечером ему было трудно заснуть. Когда-то Сай Грайндер умел засыпать в любое время суток и в любых условиях, даже на снегу, свернувшись клубком рядом с собакой и завернувшись в одеяло. Он превосходно спал даже на сырой земле в джунглях, когда температура достигала тридцати градусов, а влажность ста процентов, спал и на голом жестком полу, когда по телу его бегали крысы. И на бильярдном столе без подушки. А теперь, видно, состарился. Впрочем, когда ложишься в одну и ту же постель каждую ночь и знаешь, что только что прожитый день как две капли воды похож на тот, что предстоит тебе завтра, а сама эта ночь окажется точно такой же, как все последующие, - какой уж тут сон! Он не спал, когда зазвонил телефон. Он сел и опустил ноги на пол. Направившись к двери, он оглянулся на Глэдис, громоздившуюся на кровати, хотя знал, что до утра она все равно не проснется, а утром выплывет из сна, как из омута, сонная и медлительная, с бледным и опухшим лицом, с припухшими губами, точно поднявшаяся на поверхность утопленница, за которой тянутся влажно-темные водоросли, запутавшиеся в волосах. Он поспешил снять трубку, пока звонок не разбудил ребенка. Телефонистка спросила Сая Грайндера. Он ответил: "Это я" и только теперь, окончательно проснувшись, удивился, что кто-то звонит ему в такое время. Потом в трубке послышалось: "Сай, Сай..." Он стоял босиком на холодных половицах, а из трубки, которую он держал в руке, раздавался резкий, напряженный шепот. Он отвел трубку от уха и некоторое время стоял, глупо уставившись на нее. Потом снова услышал слабый, далекий шорох и наконец понял, что где-то там, вдалеке, кто-то повторяет его имя. Он снова поднес трубку к уху. Чей-то голос, глухой, напряженный, требовательный, повторял: - Сай? Сай? Он облизнул губы и спросил: - Кто это? - Какое сегодня число? Он не мог вспомнить, какое сегодня число. Он почувствовал, как холодный пот побежал у него по спине. Что-то случилось, там, далеко, в темноте, а он не мог даже вспомнить, какое сегодня число. - Число? Число? - настаивал шепот, все более глухой, переходящий в хрип. - Какое число будет завтра утром, Сай Грайндер? - Двадцатое, - сказал он, неожиданно вспомнив. - Кто это? Кто говорит? Ответа не последовало, только глухой сдавленный кашель донесся до него по проводам, сквозь тьму, неизвестно откуда. - Черт возьми, да кто это? Или я повешу трубку! Наступила недолгая пауза, потом он снова услышал шепот: - Это Кэсси. И, стоя с трубкой в руке, он вдруг понял: все эти годы, лежа ночами в своей постели, он знал, что однажды среди ночи зазвонит телефон, и он поднимется в темноте, пойдет босой по холодным половицам и услышит этот шепот. А из трубки ему говорили: - Да, это Кэсси Спотвуд, и ты... послушай, ты должен для меня кое-что сделать. Потому что все началось из-за тебя, Сай Грайндер, и теперь... - Погоди, - перебил он. - Нет, слушай, - сказал шепот, - ты пошел к двери палаты и даже не обернулся. Даже не обернулся, и... - Послушай, Кэсси... - Все так и было, и ты это знаешь, а потом в суде ты стоял и боялся взглянуть на меня, тебе было стыдно, но теперь ты сделаешь то, что я скажу. Ты знаешь дом Паркеров в Паркертоне. За домом есть переулок. Завтра днем, в полтретьего, будь у южного въезда в этот переулок. С машиной. Жди до... - Но... - прервал он. - И тут в трубке раздался щелчок. Он держал трубку в руке и глядел на нее, чувствуя, что мир раскачивается и теряет свои очертания, как бывает в лесу, когда неожиданно наступает оттепель и над сыровато-холодным, только-только начинающим таять снегом поднимаются белые клубы тумана, скрывая черные ветви деревьев. Он снова поднес трубку к уху. До него донесся какой-то глухой звук, словно где-то далеко, в межзвездной тьме, поднялся ветер и, прилетев на землю, заиграл в проводах. Слушая пение проводов, Сай будто старался что-то вспомнить. Мисс Эдвина ела медленно. Ей явно хотелось поговорить, но она то и дело останавливалась на середине фразы, словно собиралась сказать что-то и вдруг вспоминала, что говорить об этом нельзя. "Ей не велели говорить со мной о казни, - подумала Кэсси, - но как раз об этом ей до смерти хочется поговорить". Казалось, мисс Эдвина никогда не кончит есть. Наконец Кэсси решилась. - Мисс Эдвина, - сказала она вставая, - пожалуйста, извините меня, но мне надо пойти наверх вздремнуть. - Она увидела, как лицо мисс Эдвины погасло от разочарования, словно задутая свеча. - И вам, - добавила она, - мне кажется, вам тоже стоило бы вздремнуть. Доктор Спэрлин всегда говорит, чтобы я ложилась сразу после еды. Он говорит, если лечь сразу, то выспишься по-настоящему. От разочарования лицо мисс Эдвины не просто погасло - оно буквально разваливалось на части, точно раскрошившееся печенье. Кэсси обошла вокруг стола, поцеловала бедную старую даму и поблагодарила ее за доброту и заботу. Лицо мисс Эдвины просияло, ее розовые сережки закачались. Кэсси едва сдержалась, чтобы не пуститься по лестнице бегом. Она на ходу сбросила туфли, легла на кровать, укрылась шерстяным пледом на случай, если мисс Эдвина вдруг вздумает заглянуть в комнату. Наконец она услышала, как в спальне мисс Эдвины хлопнула дверь. Кэсси вскочила и взглянула на часы. Оставалось меньше двадцати минут. Она достала свое лучшее платье, то, в котором она была в суде, надела его, подобрала к нему туфли и шляпку. Открыла дверь и проскользнула в коридор. Внизу она почувствовала себя в безопасности. Немного помедлила, прислушиваясь к приглушенному шуму на кухне, потом нырнула в парадную дверь, вышла на солнечный свет, обогнула дом, держась поближе к стене, и приготовилась к самому опасному переходу - от стены до старой каретной, служившей теперь гаражом. И ворота, и задняя дверь гаража, к счастью, оказались открыты, и она юркнула в гараж, обошла старенький "рено", которым мисс Эдвина никогда не пользовалась, и выбралась в переулок. В конце переулка стояла машина. На Сае был добротный шерстяной костюм, явно ему тесноватый. Кэсси села в машину. - Здравствуй, Кэсси, - сказал Сай. Она посмотрела на него. - На Нэшвиллскую дорогу, - приказала она, все еще напряженно дыша. Машина двинулась по улице. Доехав до угла, Сай повернул направо. Потом снова посмотрел на нее. Она глядела прямо перед собой. - Здравствуй, Кэсси, - повторил он. Она повернулась и окинула его быстрым, безумным взглядом широко раскрытых, беззащитных глаз. - Быстрее, - попросила она. Он прибавил газу. - Еще быстрее! - Нарвемся на неприятности с городской полицией, - сказал он. Она наклонилась вперед, напрягшись, точно это могло увеличить скорость машины. Они пересекли железнодорожные пути и промчались мимо лесного склада. - Еще, еще, - повторяла она, не глядя на него, не отрывая глаз от дороги. Домов уже не было. Машина шла со скоростью почти 55 миль в час. - Быстрее, - сказала она. - Дорога не позволяет, - сказал он. - Можно рессоры поломать. Когда выедем на шоссе, я выжму до семидесяти. Это старый "де сото", но он гораздо крепче, чем кажется. Не обращай внимания на внешний вид, главное - ходовая часть. Я за своей машиной ухаживаю. Он знал, что она не слушает его. Она следила за дорогой. По обеим сторонам тянулся лес. Лес оживал - на деревьях уже лопались почки. За лесом они выехали на шоссе. - Ну, - сказала она. Он разогнал свой "де сото" до семидесяти миль в час, потом до семидесяти пяти. Машина начала вибрировать. - Быстрее. - Нельзя, - сказал он. Кэсси по-прежнему сидела, напряженно подавшись вперед. - Они убьют его, - сказала она. Не глядя на нее, он отозвался: - Я так и подумал, что это насчет него. Кэсси не ответила. Немного погодя, все так же не глядя на нее, он сказал: - Я отвезу тебя, куда тебе надо, Кэсси. - Он помолчал. - Может, я вмешиваюсь не в свое дело, но что ты собираешься делать? - Я ему все расскажу, - сказала она. - Кому? - Губернатору. - Ему уже рассказывали, - сказал Сай, по-прежнему не глядя на нее. - А теперь я расскажу. - Он тебе не поверит. - Поверит, если увидит меня и выслушает. Ведь в том-то и беда, что никто, ни единая душа, не хотел меня выслушать до конца. А я как закрою глаза, так и вижу все снова; вот мы приедем, и я закрою глаза, и увижу опять, как Сандер на меня смотрит, и тогда так все губернатору опишу, что он не сможет мне не поверить. Она ударила себя кулаком по лбу. - Все это у меня вот тут, - сказала она, - вот тут, и повторяется снова и снова. Я ему все расскажу. Теперь Сай смотрел на нее. Машина замедлила ход. - Кэсси, - тихо сказал Грайндер. Она сидела, громко дыша, подавшись вперед и прижав кулак ко лбу, и глаза ее были закрыты. - Кэсси, - сказал он, - открой глаза. Посмотри на меня. Она поглядела на него и сказала: - Это все равно. Я и с открытыми глазами все вижу. - Все-таки лучше смотри на меня, - сказал Грайндер. - Вот он, я его вижу, - произнесла она. - Тот самый нож, который Маррей нашел у Анджело. В кармане пиджака. Он... - Я не хочу этого слышать, - сказал Сай. - Он его положил на стол, - упрямо продолжала Кэсси, - на большой стол, в комнате Сандера, да и забыл о нем. Потом настала ночь, потом опять день, и я дала Анджело деньги и сказала ему, чтобы он взял машину, заехал за девушкой и уезжал. Я сказала ему, что люблю его и хочу, чтобы он был счастлив, потому что он сделал меня такой красивой и такой счастливой, и он... Ты знаешь, что он сделал? - К черту, замолчи, я не хочу ничего этого знать. - Он опустился на колени и поцеловал мне руки, - сказала она. - И назвал меня "piccola mia", и я была счастлива, потому что хотела ему счастья. Я едва чувств не лишилась, до того мне было хорошо. А потом... - она помолчала, - потом он ушел. Сай смотрел прямо перед собой; Кэсси молчала, и он слышал, как она дышит. Да, он отчетливо слышал ее дыхание. - Я видела, как они отъезжали, - снова заговорила она. - Я смотрела в окно, и они проехали по дороге, разбрызгивая грязь, потому что шел дождь. Анджело со своей девушкой. И в тот день, когда он пришел, тоже шел дождь. Потом... Она снова замолчала. А потом заговорила уже совсем другим голосом, слабым и блеклым, как воспоминание. - Потом, - продолжала она, - я вернулась туда. Туда, к Сандеру. А нож... нож лежал на большом столе, там, где Маррей его оставил. И моя рука... она взяла нож. Я знала, что она его возьмет. И все-таки я удивилась. А потом... - Я сказал тебе, что не хочу ничего этого знать, - снова сказал он, не глядя на нее. - Но я должна рассказать, я никому об этом не рассказывала. Теперь я расскажу все губернатору, когда мы приедем. - И она заговорила нервной скороговоркой: - Сандер глядел на меня. Я положила нож на одеяло. Потом обеими руками приподняла Сандера... - Черт подери! - взорвался Сай. - Я сказал тебе, что не желаю ничего знать! Но он так и не смотрел на нее, только слушал, как она дышит. - Сандер глядел на меня. Казалась, он вот-вот улыбнется. Он и вправду улыбнулся. Я просто уверена. И знаешь - я ему тоже улыбнулась. Твердый разбухший комок подступил к горлу Грайндера, но тут их на большой скорости обогнала машина, жгучим воем разорвавшая тишину и мгновенно растаявшая вдали, в брызгах солнечного света. - Быстрее, - сказала она. - Как ты медленно едешь. Он посмотрел на спидометр, извинился, прибавил газу. Стрелка резко пошла вправо. После долгого молчания, она сказала: - Он поверит. Сай Грайндер по-прежнему молчал, даже не обернулся к ней. - Ты ему скажешь, Сай Грайндер. Ты ему скажешь, чтобы он мне поверил. - Я? - Сай резко повернулся к ней. - Да. Ты, - спокойно ответила она. - Ты знаешь меня лучше всех и ты знаешь, что я не лгу. Ведь ты-то веришь, что все так и было? - Да, - сказал он, помолчав. - И ты ему скажешь, - услышал он. Кэсси не просила и не приказывала. Она просто сообщила ему об этом как о непреложном факте. - Значит, - заговорил он, не сводя глаз с дороги, - для этого ты и подняла меня среди ночи. Чтобы я мчался за сотню миль к этому проклятому губернатору в Нэшвилл и сказал ему, что это ты убила Сандера Спотвуда. И пусть они отпустят твоего даго, который так обожает черномазых, и возьмут тебя, и пусть делают с тобой что полагается. Вот, значит, для чего я понадобился. Из трех с половиной миллионов населения штата Теннесси именно меня будят среди ночи, чтобы все это провернуть. - Да, - подтвердила она, - тебя. - И, помолчав, добавила совершенно спокойно: - И ты расскажешь ему, как я в тебя стреляла и чуть не убила. Тогда он скорее поверит. Обязательно расскажешь ему об этом. Сай, казалось, не слышал ее. Он долго глядел на дорогу, залитую солнцем. Наконец он спросил: - Ведь ты не хотела убивать меня, Кэсси? Она словно забыла о его существовании. Наконец, когда он уже забыл, о чем спрашивал ее, снова вдруг раздался ее голос. - Нет. Не хотела. Тебя - не хотела. Сай Грайндер все так же смотрел на дорогу. Мотор работал исправно. "Любой механизм, - думал он, - даже машина бедняка, имеет право на тщательный уход". Шоссе, прорезанное сквозь холмы, было прямым, как стрела. Машина мчалась в город, вгрызаясь в пустоту яркого дня. Солнце уже клонилось к закату, когда они пересекли холмистую местность и въехали в зеленеющую долину, окаймленную с юга еще одной грядой холмов, у подножья которых едва заметно белели заросли цветущего кизила. На одном из лугов возле самой изгороди стояли четыре лошади: три гнедых и одна чалая. Их гладкие спины отливали металлическим блеском в лучах заходящего солнца. Ворота, то и дело возникавшие по сторонам дороги, были навешены на белые столбы, сложенные из известняка. За воротами виднелись гравиевые дорожки, уходившие к стоявшим под деревьями домам, сложенным из белого камня, а иногда из кирпича. - Вот они где живут, - сказал Сай, - владыки наши. - Уже поздно, - сказала она. - Все этот чертов прокол. Сколько времени потеряли. Дома теперь встречались чаще, но каждый по-прежнему был окружен рощей. Шоссе в сущности перешло в улицу. Движение усилилось. Вот и первый светофор. Промелькнули магазины, заправочная колонка, потом опять пошли дома, уже не такие большие, как прежде, и рощ уже не было, просто дворы, часто очень запущенные. На домах попадались надписи: "Приглашаем туристов". Движение становилось все сильнее. Они постоянно застревали на перекрестках. - Ты знаешь, где это? - спросила Кэсси. - Его издалека видать, этот дом. Он стоит на горушке, и сверху на нем башенка. Его тут называют силосной башней. Они были уже в самом городе, когда она сказала: - Должно быть, это вон там. Вон та высокая штука. - Ага. Но здесь одностороннее движение. Наконец они подъехали. На небольшом холме, вдали от домов, стояло здание с каменными ступеньками грязно-серого цвета, которые снизу казались слишком крутыми и узкими, со множеством худосочных колонн; стены здания были все в серых разводах, а на крыше высилась башенка, похожая на катушку для ниток, только очень большая и со шляпкой, напоминающей перевернутое вверх дном блюдце с загнутым вверх ободком вроде короны. Корона была серебряная и поблескивала в вечерней дымке. Если бы не серебристый блеск короны, все это выглядело бы точь-в-точь как гравюра с подкрашенным розовым фоном - гравюра, созданная художником, который так и не научился рисовать. Это был капитолий. Они вышли из машины и, поднявшись по склону к подножию лестницы, стали взбираться по ступенькам: Кэсси - худощавая, неопределенного возраста женщина в черном платье, в черной шляпе, сдвинутой набок, с темно-серым пальто, переброшенным через руку, и Сай - плотный мужчина в синем шерстяном костюме, слишком узком в талии и блестевшим вдоль швов, в плохо накрахмаленной белой рубашке с оторванной пуговицей на воротничке, отчего узел черного галстука сползал вниз, и в древней темно-коричневой шляпе, ворс которой был местами так потерт, что она напоминала шкуру старого осла. Шляпа была надвинута на самые уши, а ее огромные старомодные поля неровно и грустно свисали Саю на плечи. Они шли, тяжело дыша, не сводя глаз с большой двери наверху. Поднятые вверх черные глаза женщины сверкали каким-то болезненным блеском. Глаза мужчины казались безжизненными, но в них застыло выражение упрямой решимости. Ни он ни она не замечали любопытных взглядов людей, спускавшихся им навстречу. В дверях дома стоял пожилой седовласый негр в белой куртке. Сай подошел к нему. - Этой леди необходимо видеть губернатора, - сказал он и потом сурово добавил: - Это вопрос жизни или смерти. Негр посоветовал им подняться наверх. - Но, может, его уж и нет там, - добавил он. - У губернатора своя отдельная дверь, я и не вижу, когда он приходит и уходит. - Спасибо вам большое, - сказал Сай Грайндер. В приемной был только негр-привратник. Из-за полуоткрытой двери одного из кабинетов донесся шум. Сай постучал и вошел. В кабинете он увидел молодую женщину, которая надевала чехол на пишущую машинку. На вопрос Сая она ответила, что губернатор уже ушел. Сай поинтересовался, где живет губернатор. Женщина сказала, что туда нельзя. - Я должна, - начала было Кэсси, но Сай сильно сжал ей руку и быстро заговорил: - Мэм, я живу в округе Кардуэлл. Я плачу налоги, я участвую в выборах. Я голосовал за Тимоти Дэтвайли, и я горжусь этим. Мы приехали издалека, и мы только хотим поглядеть, где он работает и где он живет. - Вот как! - сказала молодая женщина. - Он живет за городом. Вы знаете, где Кэртисвуд Лэйн? - Нет, мэм, - ответил Сай. - Но вы мне объясните, я уверен, что найду. Она объяснила. Было уже темно. В большом доме, стоявшем в конце длинной аллеи, горел свет. На стук вышел огромный негр в белом пиджаке. Он сказал, что губернатор и миссис Дэтвайли уехали на обед и он не знает, когда они приедут, но губернатор велел его не ждать, потому что он вернется поздно. Кэсси заплакала. Негр добавил, что не знает, где они обедают, и никто не знает. По крайней мере никто из тех, кого знает он. Негр терпеливо ждал, а Кэсси плакала. Наконец Сай повел ее к машине. Они издали услышали, как солидно щелкнул замок массивной двери губернаторского дома. В машине Кэсси продолжала плакать, опустив голову на колени. Он включил мотор. Выехали на дорогу, набрали скорость. Кэсси подняла голову. По лицу ее проносились блики от фар встречных машин. Когда они наконец выбрались на шоссе, ведущее на запад, она сказала: - Ты знаешь, что я буду теперь делать - Нет. - Всю свою жизнь я буду рассказывать об этом людям. Чтобы перед смертью хоть кого-нибудь заставить поверить мне. - Я верю тебе. - Ты не знаешь самого ужасного, - продолжала она. - Иногда я и сама не верю, что могла это сделать. Тогда я смотрю на себя в зеркало и повторяю: "Это сделала я", повторяю, пока не замечу, что лицо у меня стало белое как смерть; тогда уж я знаю, что лицо в зеркале начинает мне верить. Он пытался не слушать. Но она все говорила: - И тогда уж можно идти спать. Как увижу, что лицо в зеркале мне верит, сразу иду спать, потому что знаю, что теперь я смогу заснуть. Он старался не слушать. - Ты что, не слушаешь меня? - спросила она. - Слушаю, - ответил он. Она молчала, пока они не миновали западную гряду холмов. А потом она засмеялась. Буквально закатилась от смеха. И вдруг перестала. - О, какая я оказалась предусмотрительная. Я все продумала. Я ведь так и рассчитывала, что они схватят Анджело и убьют его, - ведь он тогда запер дверь и мне пришлось лечь на пол у запертой двери, в темноте, и... - Я не намерен тебя слушать. - Как я все толково устроила! Обдумала каждую деталь, даже не забыла перерезать телефонный шнур. На юге взошла луна, и свет ее падал на дорогу, белую, точно кость. Он старался слушать только рокот мотора. Но не слышать было нельзя. - И все сбылось, все, что я задумала. Это самое страшное, потому что все мои желания исполнялись как в сказке, только в сказке у тебя есть еще последнее желание, чтобы сделать все опять как было. Сперва я пожелала, чтобы поверили в ложь, поверили, что сделал это Анджело, - и вот мое желание сбылось, ложь стала правдой, а теперь я хочу, чтобы поверили в настоящую правду, но... - Сядь удобнее, - приказал он, - закрой глаза. - Я и с закрытыми глазами вижу, что они с ним сделают. Тем не менее она послушалась и долго лежала расслабившись, запрокинув голову на спинку сиденья, а машина ехала в потоке света, холодного и белого, как фосфор. По обе стороны чернели холмы, и с них к белой, как кость, полосе шоссе стекали чернильно-черные массивы леса, так что несущаяся по шоссе машина словно плыла над озерами тьмы. Руки Кэсси безжизненно свисали. Открытые ладони были обращены кверху. На поворотах ее голова медленно покачивалась на спинке сиденья. Когда Кэсси наконец открыла глаза, он сказал: - Ты спала. Она выпрямилась, поглядела на залитую лунным светом дорогу. - Смотри, луна, - сказала она. - Вижу. Пауза. - Как ты думаешь, он тоже ее видит? - Что? - Луну, - ответила она. - Как ты думаешь, Анджело тоже видит ее из своей камеры? - Откуда мне знать? - сказал он раздраженно. Снова молчание. - Я где-то читала, что им бреют голову. Он ничего не ответил. - Он не даст обрить себе голову, - сказала она. - Анджело всегда гордился своими волосами. Он их так расчесывал, что они у него блестели, как черный шелк. Они и на ощупь были как шелк. Пауза. - Ты знаешь, как это делается? - Да. - Их туго привязывают ремнями. - Я знаю, можешь мне об этом не говорить Она сидела напрягшись, глядя вперед, прижав локти к бокам и вытянув перед собой руки, словно ее привязали к креслу. - И ноги тоже привязывают, - сказала она, крепко прижав ноги к сиденью. - И такую штуку надевают на голову. И... - Да замолчи ты! Но она будто не слышала. - А потом включают, и электричество врывается в тебя, ударяет в мозг, несется по позвоночнику, оно горячее, как огонь, и холодное, как лед, оно сначала дергает, а потом бросает... - Заткнись! - крикнул он. - Вот и его тоже так, ах, лучше бы меня, тогда бы... Машина шла по инерции, он почти не держался за руль и, повернув голову, смотрел, как она бьет ногами по полу, сотрясаясь всем телом, запрокидывая голову и истерично крича: - Нет! Нет! Меня, меня... Грайндер отпустил руль, наклонился и сильно ударил ее левой рукой по щеке. - Может, хоть теперь замолчишь?! Минуту спустя он извинился. - Ты знаешь, - добавил он, - на самом деле это вовсе не так ужасно. Ты не успеешь ничего почувствовать. Просто бац, и все. Это только кажется... - Лучше бы меня, - повторила она тихим, слабым голосом. - Замолчи, - устало сказал он. - Чем больше думаешь, тем страшнее все это кажется. Ни к чему мучить себя, вспоминая прошлое. И надо поменьше думать о том, что тебя ожидает. Старайся сосредоточиться на настоящем. Человек может перенести любые страдания, если научится думать только о том, что происходит сейчас, в данную минуту. Забудь обо всем остальном - и оно перестанет существовать. Он тяжело дышал; потом, переведя дыхание, закончил: - Если твой даго способен жить одним только настоящим, забыть о прошлом и не ждать ничего от будущего, он вполне справится. Просто его бахнет током. Проехав с четверть мили, он сказал: - Нам еще далеко. Постарайся лучше заснуть. - И добавил: - Прислонись ко мне. Если хочешь. - Спасибо, - сказала она и прислонилась. Минут через двадцать она проснулась. Он заметил это, хотя она даже не пошевелилась. Потом он услышал: - Сай... - Да? - Сай, ты думаешь, я сумасшедшая? Помедлив, он ответил: - Нет, - и снова помолчав, добавил: - Просто ты не могла этого не сделать. Кэсси закрыла глаза и, казалось, снова заснула. Проснулась она, когда они уже доехали до дороги, ведущей к Паркертону. По-прежнему не глядя на него, она сказала: - Ты тогда ушел из больницы и бросил меня. Вышел, даже не оглянувшись. Даже не посмотрел на меня. Ты тоже не мог этого не сделать? Сай обернулся к ней. Он слышал ее словно откуда-то издалека, словно из далекого прошлого. Ему даже казалось, что когда-то очень давно она уже задавала ему этот вопрос и он успел забыть о нем, а теперь вспомнил. - Почем я знаю, - тихо сказал он. - Я живу, как живется. На подъезде к дороге на Паркертон Сай заметил огни дорожного ресторанчика. - Тебе бы надо перекусить, - сказал он и потом добавил с притворным смаком: - Я бы и сам не прочь заморить червячка. Они подъехали к ресторану, и она послушно вышла из машины. Их кабинет был отделан полированной сосной. Над столом висела тусклая лампочка, оформленная под оплывшую свечку, прикрепленную к стене металлической скобкой. Они сидели, не поднимая глаз, глядя на непокрытый дощатый стол, а у противоположной стены огромного, как амбар, помещения музыкальный автомат играл "Долину Красной реки". Время от, времени Сай потягивал виски из стакана. - Тебе бы тоже не мешало выпить. Легче станет, - сказал он. Она отпила немного из своего стакана. - Выпей все. Она послушалась. Официантка принесла котлеты, кетчуп и соусницу с подливкой. Когда официантка ушла, он придвинул подливку к Кэсси. - Ты все еще любишь с подливкой? - Да, - сказала она с едва заметной улыбкой. - А я по-прежнему с кетчупом. Но он даже не взял вилку. Держал в руке пустой стакан и смотрел на него. Наконец поставил стакан, разломил булку и намазал ее кетчупом. Они ели молча, медленно. - Мы с тобой уже были здесь однажды, - сказала она. - Я не помню. - Тогда тоже играл автомат, только что-то другое. И здесь танцевали. - Не помню, - повторил он. Он подозвал официантку и заказал сладкий пирог и два кофе. Съев несколько кусочков пирога, она отложила вилку в сторону. - Вкусно. Мне всегда нравился пирог с яблоками, но сейчас я больше не могу. Я просто не в состоянии проглотить кусок. - А надо бы. Но она действительно не могла. - Ну ладно, - уступил он. - Пей кофе. Она пила кофе медленно, маленькими глотками. Поставила чашку и посмотрела на него. - Тогда здесь были разноцветные лампочки на потолке, - сказала она. - Они вращались, эти лампочки. - Я же сказал тебе, что не помню. Она отхлебнула кофе. Потом улыбнулась: - Смешно. - Что? - Мы сидим здесь вместе, словно ничего не произошло. - Чего не произошло? - Словно ты не ушел тогда из больницы, даже не поглядев на меня. Сидим как ни в чем не бывало. Как будто мы живем в Паркертоне и ты работаешь инженером на электростанции. Как будто ездили в Нэшвилл навещать нашего мальчика в колледже. А на обратном пути проголодались и заехали сюда. Как будто... - Извини, - прервал он ее, так резко поднявшись, что пряжка его ремня зацепилась за край стола. В туалете он остановился перед зеркалом и увидел тяжелое, круглое, обветренное лицо на толстой шее, заметил висящую на нитке пуговицу, пристально вгляделся в поблекшие невыразительные глаза в зеркале, смотревшие на него со злобой. Он напомнил себе, что пришел сюда не в зеркало глядеть. И нечего ему тут стоять. Но, моя потом руки, он снова увидел в зеркале свои блеклые, опухшие глаза и, услышав, что кто-то подходит к двери, почувствовал, что способен сейчас ни за что ни про что ударить незнакомого человека. Поэтому он быстро зашел в туалетную кабину, запер дверь и стоял там, слушая, как вошедший справляет нужду, моет руки, а может, и лицо и, наверное, причесывается - уж очень долго пришлось Саю ждать. Вот ведь до чего довела его проклятая жизнь. Стой тут, запершись в туалете, дрожа от страха и говоря себе: забудь о прошлом, не думай о будущем, живи только сегодняшним днем, и ты вынесешь все что угодно. Но человек так не может. Оказывается, человек не может так жить. Сай начал мучительно задыхаться, чувствуя, будто огромная лапа забралась ему под ребра и норовит схватить его сердце и выжать его, как мокрую тряпку, сдавив в жалкий комочек, а потом выдрать это сердце с корнями. Когда он вернулся, Кэсси за столом не было. Увидев ее пальто на вешалке, он решил подождать. Подозвал официантку и расплатился. Прошло еще пятнадцать минут, он снова позвал официантку и попросил ее на всякий случай заглянуть в женский туалет, потому что дама, которая была с ним, не совсем хорошо себя чувствовала и с ней могло что-нибудь случиться. Официантка вернулась. - В женском туалете никого нет, - сказала она. Он встал, сунул руку в карман за ключами. Но вспомнил, что оставил ключи на столике рядом со шляпой. Дурная привычка оставлять ключи где попало. Он поднял шляпу. Ключей не было. Даже много лет спустя, даже после того как сбылись его самые сокровенные надежды и осуществились самые смелые планы, Маррей Гилфорт по-прежнему не любил вспоминать свой последний вечер у мисс Эдвины. Маррей был человек порядка. Его письменный стол являл собой образец аккуратности, кусты вокруг его дома в Дарвуде были всегда ровно подстрижены, а натянутые на колодки туфли в его обувном шкафу стояли ровными шеренгами, точно солдаты. И всякий раз, вспоминая тот вечер у Эдвины Паркер, он больше всего ужасался тому, что все было не так, как следует. Это было так же неприятно, как если бы картина на стене вдруг сама по себе повисла косо или как если бы прямо у него на глазах из комода медленно выполз ящик, а из него наполовину выскользнуло шелковистое розовое белье - такие змеи розового шелка, неуместные, неопрятные, отвратительные вечно торчали из ящиков Бесси: она никогда не отличалась аккуратностью. И надо же было этому случиться именно теперь, когда все уже давно аккуратно списано в архив, когда уже можно было обо всем забыть. Это-то и возмущало! Господи, уж кто-кто, а Эдвина Паркер, кажется, могла бы и сама понять, что за такой неуравновешенной особой, как Кэсси Спотвуд, нужно следить в оба. За что же еще он мисс Эдвине, извините за грубость, деньги-то платил? Да еще прежде чем принять их, она каждый раз заставляла его выламываться и делать вид, что речь идет о чем-то другом, - ведь деньги предмет такой недостойный, что упоминать о них прямо никак нельзя. Следить за Кэсси? Нет, мисс Эдвина за ней не следила. Мисс Эдвина храпела себе наверху, как ломовая лошадь, весь день, до шести вечера. "Она и ест-то как лошадь", - думал Гилфорт. Его не обманешь изящными манерами - вилочку-то ко рту она подносит манерно и неторопливо, но при этом ест за четверых. Ясное дело - дрыхла весь день, расшнуровав свои замшевые туфли, а вставные челюсти опустив ради пущей элегантности в хрустальный бокал. У нее еще хватает наглости утверждать, будто она не заглядывала к Кэсси только потому, что не хотела ее беспокоить - ведь бедняжка нуждалась в отдыхе. Как бы не так. В отдыхе нуждалась бедняжка Эдвина Паркер. Когда в шесть часов Эдвина хватилась Кэсси, та была уже в Нэшвилле. И только в восемь вечера Эдвина сумела разыскать его, Маррея. В оффисе, видите ли, его не было. Во имя всех святых, сколько есть мест в Паркертоне, куда приличный человек может пойти проглотить что-нибудь съестное? Почему бы не позвонить в отель - его бы разыскали в зале и тем сэкономили бы ему два часа. Нет, сама ее позиция была ему отвратительна. Наблюдая за ней исподтишка, он не раз замечал выражение злорадства на ее лице. Именно злорадства. Немудрено, что на какое-то мгновение он потерял самообладание. "И все же, - сказал он себе, успокоившись, - терять самообладание нельзя". Вся его карьера была построена на постоянном самоконтроле. Впрочем, события того вечера и святого вывели бы из себя. Когда он позвонил в лечебницу этому факиру с козлиной бородой и спросил, что делать с его пациенткой, когда ее поймают, факир даже не удивился и невозмутимо посоветовал дать ей успокоительного. Она за это время могла уже черт знает что натворить, а он, видите ли, просто рекомендует дать ей успокоительного. Да, и еще хорошо бы показать ее врачу. Не удивительно, что даже он, Маррей Гилфорт, вышел из себя и потребовал объяснить, ему, как мог серьезный врач вообще выпустить ее в таком состоянии из клиники. В ответ на это бородатый факир так же невозмутимо заявил, что якобы мистер Гилфорт сам просил, чтобы ее выпустили, и он, факир, пошел ради этого на заведомый риск. Да за что тогда Маррей платит этому козлу деньги? Он, видите ли, идет на заведомый риск, а расплачиваться за него должны другие! Анализируя происшедшее, Маррей пришел к выводу, что, обругав мисс Эдвину, он на самом деле просто излил раздражение, которое вызвал у него разговор со Спэрлином. Повесив трубку и войдя в гостиную, он понял, что мисс Эдвина подслушивала. Ее надменное лицо сияло злорадством, глаза блестели, как у наркомана, и голосом, полным отвратительно фальшивого сочувствия, а еще больше - злорадного снисхождения, она спросила, не думает ли он, что ему сейчас было бы полезно выпить чашечку горячего кофе. - Нет, - бросил он вместо обычного "нет, спасибо", и она так вздрогнула, что у нее чуть не выскочила вставная челюсть. - Нет, - повторил он, кофе не надо, но не будет ли она любезна принести ему виски со льдом, если, конечно, ей не трудно. Поправив челюсть, она-таки принесла ему виски и себе тоже. Виски у нее был цвета сильно потертого ковбойского седла, однако это не помешало старушке опустошить бокал с проворством заядлого пьяницы - даже лед не успел растаять. Касательно разговора с доктором Спэрлином Маррей заметил, отхлебнув, что со стороны человека, считающего себя профессиональным психиатром, было по меньшей мере глупо выпустить пациентку из клиники в явно болезненном состоянии. - Но вы ведь сами хотели, чтобы ее выписали, - сказала мисс Эдвина тоном простодушного удивления. Но насколько искренним было это простодушие? Вот что его вывело из себя. А уж если мисс Эдвина и впрямь настолько простодушна, так она просто идиотка. И он ответил, надо признать, довольно нелюбезным тоном: - Конечно, я хотел, чтобы ее выписали. Я хотел, чтобы ее выписали, но здоровой и радостной. Ну посудите сами, - продолжал он с терпением опытного юриста, - ведь когда, скажем, ко мне приходит клиент, я не обещаю ему золотые горы, а трезво разъясняю юридическую сторону дела. Так же и доктор Спэрлин должен был независимо от моих пожеланий подойти к делу трезво и... - А я-то думала, - все так же простодушно прервала его мисс Эдвина, - я-то думала, вы хотели, чтоб ее выписали до того как... Она замолчала. - Простите, до чего? - спросил он. - До того... - Она снова замолчала, потом решилась: - До того как казнят этого человека. - Это еще почему? - возмущенно спросил он, слыша свой голос словно откуда-то издалека и испытывая то неприятное ощущение, какое бывает, когда в темноте ошибешься ступенькой на лестнице. - Ну, чтобы, - начала она снова, но замолчала, покраснела, потом побледнела и наконец решилась: - чтобы люди не говорили, что вы ее держали взаперти, пока не казнили этого человека. Вот вы и выпустили ее немного раньше, чтобы никто не сказал, что... Она опустилась на стул, словно силы внезапно покинули ее. Он сделал шаг к столу и дотронулся рукой до его поверхности; на столе стоял большой стеклянный купол с пестрыми восковыми птичками, сидящими в якобы случайном порядке на восковой ветке апельсинового дерева. Обратив к мисс Эдвине стекла своих очков, он сказал: - Уж не думаете ли вы, что меня волнуют деревенские сплетни? Я сделал то, что считал нужным. Я старался защитить эту несчастную женщину, вдову моего убитого друга, от последствий ее нервного заболевания. И мне бы хотелось обратить ваше внимание на то, что все мои действия абсолютно законны. О чем свидетельствует и постановление суда. Он перевел дух, затем продолжал твердым, уверенным тоном, наслаждаясь тем, как быстро он овладел собой: - Не удивительно поэтому, что меня беспокоит то, что эта несчастная больная женщина бродит ночью неизвестно где, подвергая себя опасности... - Уж не хотите ли вы, Маррей Гилфорт, обвинить меня в том, что... - Я никого не обвиняю, - сказал он холодно и надменно. - Я просто подчеркиваю тот факт, что в настоящий момент Кэсси Спотвуд, страдающая манией... Мисс Эдвина поднялась с места. Казалось, она вновь была полна сил и энергии. Она даже решительно шагнула навстречу Маррею. Их разделял стол, на котором блестел большой стеклянный купол с готовыми вспорхнуть восковыми птичками. - Манией? - повторила мисс Эдвина, не повышая голоса. И он вдруг увидел, как на ее лице появилось выражение постепенно крепнущей уверенности. И шепотом, полным ужаса, в который повергло мисс Эдвину ее открытие, она сказала: - Я... я верю ей. Словно гулкое эхо отдалось у Маррея в ушах. Он отдернул пальцы от полированного стола, как от раскаленной плиты. - Ну вот, - взорвался он в порыве праведного гнева, - вот вы и признались в том, что потворствовали ей, что сознательно... Мисс Эдвина снова опустилась на стул. Она, казалось, внезапно лишилась сил, лицо ее сразу покрылось морщинами, и даже серьги погасли и безвольно поникли. - Нет, - сказала она, - я ей не потворствовала. - И она медленно покачала головой. - В таком случае... - начал он. Она подняла голову и прервала его: - Но, возможно, именно это мне и следовало делать. Потворствовать ей. С самого начала. Он смотрел на нее в безмолвном изумлении и чувствовал, будто все его тело помертвело, как от новокаина, - оно по-прежнему принадлежало ему, но он его не ощущал. Только слышал тихий-тихий усталый голос: - Я знала, что вам что-то нужно от меня, Маррей. Вы хотели меня как-то использовать, и я могла бы раньше догадаться. Ведь вы, Маррей, всегда используете людей в своих интересах. Пожилая женщина, сидевшая перед ним в кресле, была просто обыкновенной старухой в давно уже не новом черном шелковом платье. Но Маррей не мог оторвать от нее глаз, потому что чувствовал, что с ней сейчас происходит какая-то мистическая метаморфоза, будто из этой облаченной в черный шелк куколки вот-вот появится новое сверкающее красками существо. Он не мог отвести от нее глаз. Но вот она очнулась и, подняв глаза, встретилась с его взглядом. - Вы знаете, Маррей, - начала она, - я никогда вас не понимала. Я замечала только, что вы умеете отнимать у окружающих то, что вам нужно. Вы высасываете из них соки. Как из моей бедной кузины Бесси. - Она умерла, - услышал он свой голос и даже расслышал в нем нотки удивления, словно только теперь вдруг поверил в ее смерть. - Да, - сказала эта усталая старуха с посеревшим лицом. - Она умерла. Вы ее не убивали. Вы просто сделали так, что ей стало все равно - жить или умереть. - Мисс Эдвина замолчала, взглянула на свои руки, лежащие на коленях. - Нет, я говорю не о тех женщинах. Вы делали гораздо более страшные вещи. Давно, с самого начала. Я даже не знаю, как это назвать. - Указательным пальцем она стала разглаживать платье у себя на коленях. Потом снова заговорила, следя за несложным движением своей руки: - Бесси не была хорошенькой. Она была худая как палка. Она была худой, а я всегда была полной. "Эдди, - говорила она, бывало, - вот если бы сложить нас вместе и разделить пополам, тогда каждая получилась бы ничего". Мисс Эдвина опять замолчала. - Нет, она не была хорошенькой. И спереди у нее не было того, что полагается иметь девушке. Но глаза у нее всегда сияли, и она была такая добродушная. Всем нравилось бывать с ней. С ней было весело. И она... - Снова молчание, палец перестал разглаживать шелк, и мисс Эдвина взглянула на Маррея с внезапной тревогой в глазах: - она обожала вас. Сначала. Он почувствовал, что она смотрит на него пристальным, оценивающим взглядом. - Не понимаю, что она нашла в вас. Я говорила ей об этом. - Я знаю, - медленно произнес он, - я знаю, что никогда вам не нравился. - Он снова услышал в своем голосе нотки удивления. В тишине было слышно тиканье позолоченных часов на камине. - Верно, - она задумалась, - вы не нравились мне, даже когда были бедны. - И добавила: - А уж тем более сейчас, когда вы богаты. Она встала, взглянула ему прямо в глаза. - А что до меня, то я устала, я страшно устала притворяться богатой. Мне надоело жить в этом доме, как в тюрьме, только потому, что его построил старый генерал Паркер. Мне надоело проводить бессонные ночи, думая о деньгах. Надоело... - Но, послушайте, Эдвина, - воскликнул Маррей тоном, в котором уже снова слышалась задушевность. Он обошел стол и сделал шаг в сторону мисс Эдвины. Он вдруг почувствовал облегчение, к нему вернулась надежда, что еще не все потеряно. - Послушайте, Эдвина, если бы я знал, что вы испытываете затруднения, если бы вы хоть намекнули мне об этом, обратились бы ко мне с вашими финансовыми делами, я бы... Но тут он увидел в ее лице такую неприступность, такую решительность, что остановился на полуслове. Никогда прежде он ее такой не видел. - Мне ничего от вас не надо, - сказала она. И, посмотрев на него с затаенной враждебностью, добавила: - Знайте, Маррей Гилфорт, мне очень жаль, что я не потворствовала этой девочке, что я не отвела ее к людям и не заставила людей поверить ей. Мне очень жаль, что я не... Зазвонил телефон. Маррей бросился в библиотеку. Когда он вернулся, мисс Эдвина все так же пристально смотрела на него. - Нашли ее? - спросила она. - Нет, - ответил он глухо и устало. - Это звонил Фархилл. Начальник тюрьмы сообщил ему, что в 12.17 итальянец был казнен. Она внимательно смотрела на него. - Теперь вы довольны, Маррей Гилфорт? - спросила она негромко, словно разговор у них был секретный. Он стоял посреди комнаты, охваченный каким-то тяжелым оцепенением. - Не знаю, зачем вам это было нужно, - продолжала она, - но теперь вы своего добились. Надеюсь, вы удовлетворены. Но удовлетворения он не чувствовал. Он вспоминал, как в то утро, стоя у постели, на которой лежал Сандерленд Спотвуд с ножом в спине, он испытал острую, ослепительную, словно залитый солнцем снежный пик, радость отмщения. В это ослепительное мгновение он сказал себе: "Моя миссия в этом мире исполнена; правосудие свершилось". А теперь вот и даго мертв. Маррей почувствовал, как в душе у него медленно вздымается густая и липкая, как тина, волна непонятных ему чувств, вздымается и подползает к горлу. Ему стало трудно дышать. Он болезненно ощутил специфический запах гостиной мисс Эдвины - запах мебельной политуры и затхлости. Он услышал тиканье часов и понял, что не вынесет сегодняшней ночи в отеле, бесконечной ночи с этим липким, вязким ощущением в груди, которое будет подступать к его горлу, душить его. И так оно и случилось. Так он и лежал в темноте, пока не зазвонил телефон. Позвонили на рассвете. Сообщили, что нашли Кэсси Спотвуд. Около одиннадцати тридцати она тщетно пыталась проникнуть в тюрьму. Из-за множества всяких формальностей, связанных с исполнением приговора, помощнику начальника тюрьмы доложили об этом инциденте только в час дня и лишь после этого сообщили в полицию штата. Кэсси была в полубессознательном состоянии, когда полицейский патруль нашел ее в кустах возле одной из башен тюремной ограды в двадцати пяти ярдах к югу от главных ворот. ЭПИЛОГ В ноябре 1918 года, когда закончилась первая мировая война, Кэсси Килигру было три года; население штата Теннесси составляло тогда 2140624 человека. Сейчас оно возросло до 4049500 человек. В 1918году валовой доход штата составлял 655000000долларов. Сегодня он - 11151252000долларов. Столица штата - Нэшвилл - в 1918году была небольшим, умеренно процветающим торговым городком с населением 155815 человек и кое-какими промышленными предприятиями с банковским капиталом на общую сумму в 4150000 долларов. Там было четыре высших учебных заведения: один университет, где на всех факультетах обучалось в общей сложности 982студента, один педагогический институт и еще колледж и медицинский институт для негров; все они были основаны филантропами с Севера, и именно из-за этих колледжей и университета город претендовал на право называться "Афинами Юга"; была там, правда, и точная копия Парфенона, на фронтоне которого со временем появилась скульптура Ганимеда, вылепленная с ребенка, впоследствии ставшего известным американским поэтом. Сейчас в Нэшвилле проживает 469400 человек; его банковский капитал равен 37800000 долларов. А поэт, с которого лепили Ганимеда, умер. Что касается долины Спотвудов, то в 1918году там жило 192человека. Все шесть ферм долины принадлежали белым; владельцы и их семьи составляли в общей ложности 37человек. Кроме них на каждой из этих ферм проживали негры-арендаторы с семьями, всего 82человека. И еще 73жителя долины - это семьи доктора Такера, владельца лесопилки, владельца магазина в Корнерсе и обитатели нескольких лачуг в холмах, вроде Грайндеров; там, у верховьев ручья, им удалось расчистить немного земли и на этих крошечных участках посадить кукурузу; вода, впрочем, быстро смывала их участки; эти люди держали свиней, подрабатывали на лесопилке и гнали самогон. Годовой доход населения долины Спотвудов в 1918году был около 70000 долларов. Из них примерно 45000 долларов приходилось на шесть крупных ферм, включая Спотвудов, Килигру и Гилфортов, и чуть меньше 10000 долларов - на долю негритянских арендаторов; 3285 долларов зарабатывал доктор Такер, 2544 доллара - владелец лесопилки, 1823 доллара - владелец магазина, ну и что-то около 10000 долларов - жители холмов. Доход негров и жителей холмов подсчитан весьма приблизительно. Сегодня большая часть долины залита водой, поскольку возле Корнерса соорудили плотину. Численность населения долины сейчас 17 человек. Сай Грайндер, его жена и их единственная дочь Глэдис, названная так в честь матери, живут на старом участке Грайндеров, гораздо более благоустроенном, чем во времена старого Баджа - пьянчуги, самогонщика, скандалиста, преступника и вообще темного типа. Четырнадцать человек живут на так называемом Причале; это место расположено на опушке леса, за домом Спотвудов, где когда-то было кукурузное поле. Здесь стоят три крошечных стандартных домика, покрашенных в яркие цвета, закусочная, где подают холодные напитки, и киоск, где можно купить рыболовную снасть и наживку и взять напрокат лодку или забронировать причал. Тут кончается новая дорога к озеру Спотвуд. Лес, окружающий озеро, прорежен и очищен от валежника, повсюду установлены просмоленные деревянные столики и сложены плиты для туристов. Весь этот район теперь превращен в парк штата и охотничий заповедник. Сай Грайндер - егерь, начальник лесничих и, когда надо, главный пожарник. Один из его лесничих живет на Причале, двое других и два плотника поселились на склоне холма, к западу от нового озера, где теперь тоже парк. Годовой доход обитателей долины - 37000 долларов. Те из них, что живут на Причале, преуспевают и в хороший год зарабатывают около 21000 долларов, включая оклад лесника, получающего 7200 долларов в год и продающего самогон туристам и рыболовам. Сай Грайндер получает 9500 долларов в год, но сверх этого благодаря своей неукротимой энергии зарабатывает еще около 7000 долларов, откармливая скотину на продажу. Он давно уже расширил и обработал доставшийся ему от отца участок хорошо орошаемой земли, которая теперь служит пастбищем; кроме того, он засевает кукурузой участок в низине и обеспечивает семью овощами, домашней птицей и мясом как свининой, так и олениной: перестраивая свой старый дом, он оборудовал его вместительным морозильником. В общем, Сай преуспел. Ему удалось увеличить свой участок, а цены на землю растут. У него больше чем на 65000 долларов сбережений, вложенных в государственные предприятия, и страховка на сумму 25000 долларов. Он обожает свою дочь, старшеклассницу средней школы округа Кардуэлл, девочку милую и грациозную, отлично успевающую в учебе. Он регулярно откладывает деньги на то, чтобы послать ее в хороший колледж. Единственное, что страшит его в жизни, - это как бы с ней чего не случилось. Просыпаясь ночью, он всякий раз непременно идет в ее комнату и смотрит, как она спит. После суда над Анджело Пассетто Сай Грайндер в общем научился жить в мире с собой. Он подолгу бывал в лесу, совсем один. Он проводил счастливые часы, наблюдая за полетом краснохвостого ястреба, или за оленем, пощипывающим траву, или за бобром, строящим плотину, благо бобры опять появились в этих краях после векового отсутствия. Он был счастлив и в те минуты, когда думал о своей дочери, о том, как она станет взрослой и у него будет маленький внук, которого он поведет с собой в лес, чтобы научить его лесной тишине и передать ему свой охотничий опыт, приобретенный за многие годы. Ведь кто-то должен перенять это редкое и трудное искусство, пусть даже нынешним горожанам на него наплевать. А пока что он дружил с одним биологом, который работал в службе охраны природы и давал ему книги и брошюры. Грайндер помогал ему в осуществлении ряда программ. Здоровье Сая не подводило, и, если не считать страхов за судьбу дочери, спать ему ничто не мешало. Он наловчился засыпать, думая о том, что станет делать завтра, чем займется, куда пойдет в заповеднике. И о прошлом почти не вспоминал. Это было серьезной победой над собой, потому что в течение десяти-двенадцати лет после возвращения в долину неожиданный укол в сердце, бывало, настигал его при взгляде на поворот дороги или лощину за ручьем, когда опадают листья, или на весеннее поле в каком-то памятном ракурсе, или на старую покосившуюся школу - настигал и пронзал его такой болью, что он задыхался, точно в припадке. Иной раз он даже сам доводил себя до такого состояния, потому что именно это давало ему наиболее полное ощущение жизни, без которого он не мог обходиться, как наркоман. Но со временем он научился безболезненно проходить мимо этих враждебных ему символов прошлого, которыми была полна долина. Дерево стало просто деревом, камень - камнем. И когда заповедник приобрел новые земли и было объявлено о затоплении долины, у Грайндера родилась уверенность, что и прошлое будет затоплено, уничтожено, и тогда он наконец обретет покой и удовлетворение будничной жизнью. Ему и в самом деле стало казаться, что какая-то часть его души затоплена водой, и он с холодным удовлетворением думал об этих сумрачных глубинах. Точно такое же чувство он испытывал, когда в течение нескольких лет ходил в клинику навещать Кэсси Спотвуд. Она всегда узнавала его. Она была с ним нежна, как с ребенком или с братом. Порой она даже заговаривала с ним о прошлом, не упоминая только о тех событиях, память о которых она теперь переиначила, перекроила в угоду своему сердцу. Прошло какое-то время, и она победила свое прошлое, и в душе ее воцарился безмятежный покой. Сай Грайндер понял, что и его сокровенная внутренняя жизнь возможна лишь благодаря безмятежности Кэсси Спотвуд. Он научился питаться этой безмятежностью, хранить ее запасы, надолго растягивая их, ибо довольствовался порциями тихого удовлетворения. Что касается Маррея Гилфорта, то он теперь большую часть времени проводит не в округе Кардуэлл, а в Нэшвилле, где у него контора, в которой сосредоточены все его дела. Фархилл стал его партнером. Но Маррей сохранил и свой паркертонский оффис. Там дела его ведет Сэм Пирси. Сэм, несмотря на свое более чем скромное происхождение - он бывший житель холмов, - весьма преуспел с тех пор, как ему посчастливилось подработать пятьдесят долларов, выступив в роли опекуна Кэсси Спотвуд. Однако прежде чем предложить должность управляющего паркертонским оффи-сом Сэму, Маррей пригласил на нее Лероя Ланкастера. Маррею казалось, что это блестящая идея. Прежде всего было очевидно, что положение Лероя сильно изменилось - он явно пошел в гору. Он получил два довольно крупных дела и выиграл их. Согласно городской молве, все объяснялось тем, что Корин наконец родила ему мальчика, - событие не менее удивительное, чем появление на свет Исаака. "Конечно же, Лерой на седьмом небе от счастья", - снисходительно, но с тенью презрения думал Маррей; однако по его расчетам выходило, что чудесное превращение произошло с Лероем раньше, во время процесса Анджело Пассетто. Просто люди забыли, как яростно он сражался за даго, потому что тогда все они были настроены против него. Только позже в округе заметили, как переменился Лерой, и, к своему собственному удивлению, избиратели округа выбрали Лероя на пост прокурора, предпочтя его Фархиллу. Маррей тоже удивился и почему-то сильно расстроился. Но он скоро понял, в чем дело: Фархилл был типичный горожанин, весьма способный, но холодный и чопорный, лишенный той особой солидности, которую так ценят фермеры. Поэтому Маррей решил отослать Фархилла в Нэшвилл, а Лероя взять в свой паркертонский оффис. Лерой несомненно стоил того. И притом, с удовлетворением думал Маррей, это покажет, что он не держит зла на Лероя за неприятные минуты на суде и что тот со своей стороны на него не в обиде. Работа, мол, есть работа. Вот он и сделал Лерою щедрое предложение стать его партнером и управляющим. Только ничего из этого не вышло. Сначала Лерой стал отмазываться, говоря, что он неподходящий для этого человек. Маррей настаивал, утверждая, что Лерой зря скромничает и что Лерой, именно Лерой, ему и нужен. Но тот не поддался на уговоры. Спокойно и просто, так просто, что Маррей буквально не поверил своим ушам, Лерой сказал: "Да на хрена она мне сдалась, эта ваша контора?" Такое нелегко было простить. Маррей Гилфорт располагал достаточным весом, чтобы на следующих выборах сделать прокурором Сэма Пирси. Да что там! Он сделает этого Пирси окружным судьей. Сэм с его типичным выговором жителя холмов сумеет заполучить голоса избирателей, о существовании которых Лерой даже и не подозревает. Среди выходцев из глубинки попадаются чертовски смышленые ребята; что касается Сэма, то он уже отведал пирога и теперь его не остановишь. "Да, - думал Маррей, - этот справится с Лероем Ланкастером". Гилфорт и в самом деле обладал значительной властью. Многие годы он занимался укреплением своего политического влияния, и усилия его начали приносить плоды. При всей своей сухости он умел сыграть роль гостеприимного хозяина, и если поначалу гости, приезжавшие в Дарвуд на уик-энд поохотиться на перепелов и отведать первоклассного домашнего виски и марочных вин, считали его человеком странным и занудливым, то впоследствии, особенно после процесса, вернее, после того, как его чикагские похождения сделались достоянием публики, на него стали смотреть по-иному. Сам контраст между Марреем - чопорным юристом, членом клуба "Фи Бета Каппа" "Фи Бета Каппа" - клуб, состоящий из выпускников-отличников аристократических университетов США, таких как Гарвард, Йелль и т. д, и Марреем - богачом, предающимся изысканному разврату с дорогостоящими шлюхами из Чикаго, воспалял воображение его сограждан и придавал его облику нечто романтическое. В определенных кругах даже вошло в обычай при встрече хлопать его по спине, восклицая: - Привет, Маррей, старый бес. Конечно, окружавшая теперь Гилфорта атмосфера роскоши и разгула не вызывала одобрения наиболее благочестивых граждан такого города, как Паркертон. Но тот же процесс, который предал огласке темную сторону жизни Маррея Гилфорта, продемонстрировал и его способность к самопожертвованию ради дружбы. Немногие способны в течение стольких лет тратить такие деньги на уход за безнадежно больным другом. И ведь как здорово он срезал на суде Лероя Ланкастера, явно пытавшегося подмочить его репутацию! "Если стремление быть преданным другу оказывается поводом для оскорблений и грязных намеков!.." Да что там говорить, язык у Маррея подвешен неплохо. Причем надо учесть, что это не подготовленная речь, а, так сказать, экспромт, крик души, т. е. слова вполне искренние. Такому человеку можно довериться. Все газеты напечатали тогда крик души Маррея Гилфорта! Спустя три года после смерти друга Маррей Гилфорт стал генеральным прокурором. Еще три года спустя он стал членом Верховного суда штата. Он прошел туда большинством голосов и, посещая конференции Ассоциации юристов, Маррей теперь неизменно встречал то уважение, которого он жаждал. По крайней мере так считал сам Маррей Гилфорт. К этому времени, однако, все уже давно перестали говорить о процессе. Улеглись страсти, разыгравшиеся вокруг казни, и стало как-то даже неудобно говорить об этой истории. Ведь если признание сумасшедшей миссис Спотвуд соответствовало действительности, то все окружающие оказались бы как бы соучастниками убийства невинного человека. Не совсем, конечно, невинного - любил же он черномазых, да и сам был почти что черномазый, и притом, кажется, позволил себе кое-какие вольности с белой женщиной. Но всего этого вроде бы недостаточно, чтобы послать человека на электрический стул. За это можно пристрелить, можно линчевать, если страсти действительно накалятся, но электрический стул - дело другое. Тут все должно быть по закону. Поэтому говорить об Анджело Пассетто было как-то неловко. И чувствовалось, что даже те, кто заговаривал о нем, сами не особенно верили в то, что говорят. И еще по одной причине никому не хотелось вспоминать об этой истории: от нее веяло каким-то ужасным одиночеством, какой-то тоской. Как представишь себе, что вот ты мог бы так же лежать без движения, как в гробу, а тебя бы осторожно приподняли и подставили под спину нож, - и такая нападает тоска! Тоскливо было думать и об этом молодом парне, даго, и о его немолодой подруге и представлять себе, как они жили в разваливающемся доме с ее парализованным мужем. Тоскливо было думать и о том, как эта сумасшедшая баба - да полно! была ли она действительно сумасшедшей? - как она поехала в Нэшвилл, чтобы встретиться с губернатором, но так и не нашла его. А потом пыталась проникнуть в тюрьму, зная, что вот сейчас, в этот момент, его привязывают к электрическому стулу. Тоска, тоска! Ведь она лежала в кустах, прижавшись к каменной стене, и скребла ее ногтями, так что пальцы у нее начали кровоточить, скребла, пытаясь пробиться сквозь стену к своему возлюбленному, если то, что между ними было, можно назвать любовью. Однако, если подумать, самому даго было еще тоскливее. Вот от этой-то тоски людям и становилось не по себе, когда речь заходила о процессе. Но и забыть о нем было невозможно. Возвращаешься домой из магазина или оффиса - и вдруг тебе приходит в голову, что твоя жена стареет, расплывается. Входишь в дом, а она смотрит на тебя и будто не узнает. Или вдруг понимаешь, что и сам ты постарел, и ты пытаешься вообразить, что думает об этом твоя жена. И вдруг на тебя находит такая тоска, будто жизнь твоя прошла и все потеряно, ждать больше нечего, и становится невыразимо горько. Вот от этой-то тоски, от этой безымянной горечи, от этого неопределенного чувства вины и от потребности ее загладить люди и голосовали за Лероя Ланкастера. Что касается Маррея Гилфорта, то ему тоже хотелось кое-что забыть. Всякий раз, когда нужно было навещать Кэсси Спотвуд, ему становилось не по себе. Его мутило от воспоминаний о процессе и даже о своем успехе. И он перестал ходить к ней. Он ежемесячно платил по счету и старался забыть о Кэсси и обо всей этой истории. Но не мог. Он вспоминал о ней в самые неподходящие минуты. Иной раз он входил в комнату, а воспоминание будто поджидало его там. Невидимое, бесплотное, но никуда от него не денешься. Ярким майским днем, в те времена, когда дамба еще только строилась, Маррей медленно ехал вдоль ручья к долине Спотвудов. Он не бывал здесь много лет. Остановившись чуть выше Корнерса, он вышел из машины, чтобы посмотреть, как строят дамбу, которая должна создать тут озеро. Он ехал в старый дом Спотвудов - он считал, что в качестве душеприказчика Сандера обязан еще раз взглянуть на остатки имущества. Быть может, там есть еще вещи, которые стоит спасти. Он, впрочем, был уверен, что спасать там нечего. Но долг - прежде всего. Надо быть добросовестным. Исполнил же он свой долг, и даже с лихвой, в отношении Эдвины Паркер, несмотря на все причиненные ему неприятности. Сперва он послал ей чек на сумму, которая должна была достойно оплатить ее время и заботы, и, когда чек вернулся назад, аккуратно разорванный пополам и без какой-либо записки, послал ей письмо, написанное, как он полагал, разумно, любезно и с достоинством. В письмо он, конечно, вложил новый чек. Но оно вернулось нераспечатанным. И только несколько месяцев спустя, когда дом мисс Эдвины продавался с молотка, он сумел наконец оказать ей услугу. Семь лет назад он основал Историческое Общество Западного Теннесси, которое под его скромным руководством мало-помалу превратилось во вполне солидную организацию. Сейчас общество нуждалось в подходящем здании, где можно было бы разместить документы и непрерывно растущую библиотеку; дом старого генерала Паркера, особенно в том случае, если вместе с ним Обществу досталась бы и его великолепная библиотека, подходил для этого как нельзя лучше. Маррей приобрел его, и Общество получило подарок от лица, "пожелавшего остаться неизвестным". Стоил дом сравнительно недорого и заодно избавил Маррея от некоторой доли налогов. Итак, о мисс Эдвине он позаботился. Но не остановился на этом, а оказал помощь еще и этой цветной, Арлите, хотя, видит бог, уж ей-то он ничем не был обязан. Управление заповедника хотело купить у нее ее сорок акров земли в долине. Однако, поскольку она давно не платила налогов, управление могло бы дождаться продажи участка в счет погашения долгов. Но Маррей Гилфорт поручил сыскному агентству отыскать ее. Ее нашли в Чаттануге. Она работала упаковщицей в универсальном магазине. Это несколько успокоило Маррея: в донесении говорилось, что она аккуратна, энергична, довольно умна, т. е. являет пример того, на что некоторые из цветных способны, когда стараются. Ему все равно надо было ехать в Чаттанугу, и он решил, что лично доведет это дело до конца. И отправился по адресу. Нашел почти развалившееся старое бунгало с небольшим двориком, в отличие от соседних очень чистым. И внутри тоже было чисто и проветрено. На стене висела картина, изображавшая водопад, бело-голубую воду, зеленый лес и голубые холмы на заднем плане. Такую картину можно купить в любой грошовой лавке, и все же это картина. На потертой софе лежали две новые подушки в чехлах из ткани, напоминавшей гобелен. На камине стояла фотография в рамке - моментальный снимок девочки трех или четырех лет с большим бантом на голове. "Вероятно, та девчонка, - решил он. - Как ее звали? Шарлин". С Арлитой все прошло гладко. Он старательно объяснил ей, что за акр земли ей платят столько же, сколько и Спотвудам (он знал, что черные бывают очень подозрительны, и поэтому имел при себе документы, подтверждающие его слова), и что, если она откажется, государство все равно имеет право отнять у нее землю, но она сказала: "Я подпишу", и он вышел и привел шофера своего такси в качестве свидетеля. Расписавшись, она сказала: "Давно бы надо было все это затопить", и рассмеялась. - Ну что ж, Арлита, - сказал Маррей скрипучим, надтреснутым голосом, в котором звучала месть, - шесть тысяч долларов - это приличная сумма. - Да, - сказала она, - вполне приличная. - Вот ты и добилась своего, - услышал он свой голос, чувствуя, что больше всего на свете ему хочется поскорее уйти и никогда ее больше не видеть, - вот ты и добилась своего, Арлита: парень этот, Пассетто, казнен. Ты ведь этого хотела, а? Арлита резко поднялась. Ее гладкое желтое лицо вмиг сморщилось и посерело, глаза погасли. - Велика польза от этих шести тысяч долларов, - сказала она, - или от этой вашей казни! Она шагнула к двери, что вела в другую комнату, и толкнула ее: - Идите сюда. Она не сказала "Пожалуйста, сэр", просто: "Идите сюда". Он повиновался. На полу, в прямоугольнике света, падавшего из наполовину затемненного окна, лежала туфля. Поперек стула, касаясь пола, висело зеленое платье. Маррей словно увидел усталый, небрежный жест, которым его бросили туда. На кровати лежал кто-то, закутанный в лоскутное одеяло. Даже сквозь одеяло было видно, что человек этот худ, как скелет. - Вот она, - сказала Арлита. Вглядываясь в сумрак комнаты, желая только одного - уйти отсюда поскорее, но чувствуя, что попал в ловушку, Гилфорт выдавил из себя: - Она больна? - Нет. Наркотики, - сказала Арлита, не отводя глаз от девушки, лежавшей на кровати. - Как выпустили ее, она все сидела дома, никуда не ходила. Только ела да спала. Все ей было безразлично. Потом стала выходить на улицу. Приду домой, а она говорит - гуляла. Ну, думаю, приходит в себя, раз начала гулять. Да вот... - она помолчала. - Наркотик. За ним и ходила. - Арлита так посмотрела на лежавшую на кровати, будто только что обнаружила ее. И вдруг взорвалась: - А что я могла сделать? Дома весь день сидеть? А кто бы зарабатывал на жизнь?! Маррей вернулся в первую комнату. - На шесть тысяч долларов, - сказала женщина, - можно много наркотиков купить, много. - Я должен идти, - сказал Гилфорт, чувствуя, что голос его звучит виновато. Он подошел к входной двери, взялся за ручку. И вдруг обнаружил, что женщина стоит рядом с ним. Видно, подошла бесшумно в своих старых теннисных туфлях. - А "сицилия"-то сожгли, - сказала она. Он повернул ручку двери. - Но только, - продолжала она, приблизившись к нему вплотную, - не его надо было жечь-то! - Послушай, Арлита, - обрезал он сердито, - суд... Она уставилась на него своими дикими желтыми глазами, полными такой откровенной издевки, что Маррею показалось, будто что-то вспыхнуло в полумраке комнаты. Это было страшнее самого наглого смеха. - Все вы кобели, - сказала она. Белый автомобиль с откидным верхом плавно покачивался на неровной дороге между ручьем и землей Спотвудов. Маррей Гилфорт не вспоминал о том, что произошло в Чаттануге. Точнее, он старался вообще ни о чем не вспоминать. Еще немного - и вся здешняя земля исчезнет, задохнется под темным покровом воды, а тогда вспоминать вообще будет не о чем. Он подъехал к дому и вошел в него. Дойдя до комнаты, в которой Сандерленд Спотвуд провел последние годы своей жизни и умер, Маррей закрыл глаза и затаил дыхание, слушая удары своего сердца. У него было такое чувство, будто ничего здесь никогда и не случалось. В этот момент он услышал, как кто-то позвал его по имени. Открыв глаза, он увидел невысокого, крепко сложенного мужчину в черной фетровой шляпе, красной фланелевой рубашке, вельветовых брюках, заправленных в высокие ботинки, и с маленьким топориком, висящим на поясе. - Да это и впрямь Маррей Гилфорт, - сказал мужчина. - Но у меня и в мыслях не было пугать вас, мистер Гилфорт. Вы так побледнели, будто у вас разрыв сердца случился. Если не ошибаюсь, - и с этими словами мужчина шагнул в комнату, - вы теперь судья. - А вы, - отозвался Маррей, - вы Сай Грайндер. - Точно, - Грайндер приблизился еще на шаг н, разглядывая Маррея, сказал: - Мне все же кажется, что вам нехорошо, судья. Уж очень вы побледнели. - Нет, нет. Все в порядке, - сказал Маррей. - Вы уж простите, если я вас напугал, - сказал Сай. - Все из-за этих ботинок на мягкой подошве. Привык я ходить по лесу бесшумно: как-никак моя работа - следить за порядком. Я был к западу от хребта и увидел вашу машину. - Конечно, - сказал Маррей. - Раньше-то сюда масса народу приезжала, - сказал Сай, - вы даже не поверите. Года два-три после суда. Приезжали поглядеть на это место. Мне тогда до них дела не было, я ведь недавно егерем стал. Но я их видел. Приезжали просто поглазеть. Иные парочками. - Да, я понимаю, - сказал Гилфорт. Сай приблизился к кровати, на которой умер Сандерленд Спотвуд. - А здесь ничего и не изменилось, - заметил он. - Столько лет так и стоит все как было, только простыня подгнила. Вот пятно, видите, - и он показал пальцем, - это кровь Сандера Спотвуда, что вытекла из раны. Вы ведь были здесь в то утро? - Да, - сказал Маррей. - Значит, вы видели ее еще свежей, - сказал Сай. - Давненько это было, - Сай продолжал изучать пятно. - Теперь все это затопят. - Он неожиданно поднял глаза на Маррея. - Сандер Спотвуд мертв. Даго поджарили на электрическом стуле. Вы стали судьей, о вас пишут в газетах. А я вот егерем заделался. - Он шагнул к Маррею и пристально посмотрел ему в лицо: - Это вы велели тамошнему доктору не пускать меня к ней? К Кэсси? Маррей облизал пересохшие губы. - Доктор Спэрлин, - начал он и замолчал. Затем сказал: - Я убежден, что доктор руководствовался медицинскими соображениями. - Медицинскими, как же, - сказал Сай Грайндер. - Да вы не тревожьтесь, мистер Гилфорт, теперь уж всем наплевать на это дело. Когда вы видели ее в последний раз? - Ну, - начал Маррей, - хоть вас это совсем и не касается, однако... - Три года назад, - с торжеством объявил Сай. - Это я у сиделки выпытал. Но только, если бы вы сейчас туда съездили, то и сами бы поняли, что понапрасну тревожитесь. - О чем это вы, мистер Грайндер? - спросил Маррей холодно. - Она теперь совсем переменилась, - сказал Сай. - Забыла все, что произошло. Как она под него нож подставляла. - Послушайте, мистер Грайндер, - прервал его Маррей, - если докторам удалось наконец излечить женщину от ее галлюцинаций... - Галлюцинаций! Как же! Мне-то все равно - будь она хоть десять раз убийцей, лишь бы ей полегче стало. Если ей полегчало оттого, что она сказала правду, так по мне пускай так и будет. Но только теперь, - он замолчал, и на лице его сверкнула улыбка, точно блеснуло лезвие топора, - теперь ее все это уже не волнует. У нее теперь новая идея. Он усмехнулся. - Вам бы стоило ее проведать, - сказал он. - Хотя, конечно, у судьи на это, может, и времени нет. И он ушел, оставив Маррея одного. Гилфорт клялся себе, что никогда этого не сделает. Не поедет туда. Но вот он сидит в комнате для посетителей, где стены выкрашены в холодный зеленый цвет, а мебель сияет полированным кленом, где лежат кипы старых журналов с яркими обложками. И вот открывается дверь. И появляется Кэсси Спотвуд. На ней темная юбка, серый джемпер, из-под которого виднеется белый воротничок, черно-белые туфли. Она чуть поправилась, но по-прежнему стройна. Ее распущенные черные волосы, свободно падающие на плечи, еще не тронуты сединой. На бледном лице ярко блестят темные глаза. Она увидела Маррея, сидевшего у противоположной от двери стены, и на лице ее неожиданно вспыхнула веселая улыбка, - так вспыхивает, поворачиваясь на ветру, блестящая жестянка, которую вешают на вишневое дерево, чтобы отпугивать птиц. - А я знаю, кто вы, - сказала она весело. - Кэсси, - произнес он, - прости, что я не... - Вы - Маррей Гилфорт, - торжествующе произнесла она, улыбаясь, как маленькая девочка, которая ждет похвалы за хорошо прочитанный стишок. Он подошел и протянул ей руку. Она вежливо протянула свою, и он пожал ее. Ладонь была сухая, прохладная и мягкая. На его рукопожатие рука не ответила, как не ответила бы, скажем, резиновая перчатка, набитая опилками. Отпуская ее руку, Маррей даже как будто ожидал, что она упадет на пол. - Присядем, - сказал он. Он вдруг почувствовал усталость. Она послушно села. На ее губах играла все та же улыбка, неустойчивая, точно жестянка на ветру. Не сутулясь, скрестив ноги, положив руки на колени ладонями вверх, как маленькая девочка, подражающая изысканным манерам взрослой дамы, Кэсси сидела на кленовом стуле с прямой спинкой и смотрела на Маррея светлым взглядом, словно ждала от него чего-то. - Кэсси, - начал он официальным тоном, - я сожалею, что не мог навестить тебя раньше. Но работа - понимаешь, у меня теперь новые обязанности, я сейчас... - Он замолчал и услышал, как его голос, отзвучав, замер в пустой комнате. Маррей и не желал, чтобы его голос произносил официальные слова, и поэтому обрадовался, поняв, что голос его передумал и замолчал. Маррей чувствовал смертельную усталость. Она сидела в такой вежливой позе и с таким вниманием смотрела на него, что было нетрудно догадаться - она его и не слушала. Где-то за окном мягко, сонно, ритмично, будто капающая вода, щелкала малиновка. - Кэсси, - начал он опять, - я только хотел узнать, как ты тут? - О, у меня все отлично, мистер Гилфорт, - ответила она весело. - Ты всегда называла меня Маррей, - сказал он. - В самом деле? - удивилась она. Но ни в лице ее, ни в голосе не отразилось ни малейшего признака воспоминаний. - Ты всегда называла меня так, - настаивал он. - С того дня, когда я впервые увидел тебя. Ты помнишь, я был старым другом Сандера. - Он помолчал. - Его лучшим другом. - Ах да, - произнесла она, будто вспоминая, - бедный Сандер. - Да, бедный Сандер, - подтвердил он. Он взглянул на ее руки, неподвижно лежащие поверх юбки, - вялые, безвольные и слабые руки, повернутые ладонями вверх. Он вдруг представил себе, как эти руки вцепились в Сандерленда Спотвуда, как от напряжения на белой коже вздулись синие вены. Голова Маррея непроизвольно дернулась в сторону, словно он говорил кому-то "нет", или просто от неожиданной судороги. По телу его прошла дрожь. - Доктор писал мне, что ты чувствуешь себя гораздо лучше, - сказал он. Лучше бы он не лгал. Он ведь не читал писем из клиники. Но, с другой стороны, в них скорее всего говорилось именно об этом. - О да, - согласилась она со светской непринужденностью, - мне давно уже лучше. Сначала-то всегда трудно. Потому что сначала всегда приходится себя заставлять. Даже когда знаешь, что поступаешь правильно, все равно приходится себя заставлять. Впрочем, тебе это, наверное, знакомо? - И неуверенно, будто проверяя, как это звучит, она добавила: - А, Маррей? И поглядела на него так, точно ожидала ответа. Но ответить ему было нечего. Тогда она продолжала: - Ведь даже когда все делаешь правильно, бывает больно, - сказала она. Ее лежавшие ладонями вверх руки все время дергались, пальцы совершали едва уловимые движения, будто из невидимой нитки плели колыбель для кошки или тщетно пытались объяснить что-то не поддающееся объяснению. - Даже если иначе все равно поступить нельзя, - продолжала она. - Вначале это как удар. Требуется время, чтобы справиться с этим, даже если все получается, как тебе нравится. Это словно... - Она помедлила, прижав руки к груди. - Словно вырываешь свое сердце, - продолжала она, - и выбрасываешь его вон. - Она снова помолчала. - Нет, - сказала она, и по ее лицу скользнула тень какой-то мысли. - Нет, не то, не выбрасываешь. Нет, - проговорила она и вдруг вся просияла. Это была уже не улыбка, вспыхивающая и гаснущая, точно жестянка, вращающаяся на ветру. Кэсси медленно поднялась со стула, вся сияя, будто светилась изнутри. - Скажи, Маррей, - и она окинула его медленным, обволакивающим взглядом, от которого невозможно было уклониться, - ты когда-нибудь любил? - И взгляд ее требовал ответа; Маррей понял, что придется ответить. - Да, - произнес он, шевельнув пересохшими губами, но вопрос продолжал звучать у него в ушах и точно эхо отдавался в темных коридорах и тайниках его существа. - Если любил, значит знаешь, как все это бывает, когда выдираешь свое сердце, чтобы отдать его возлюбленному, и находишь в этом величайшую радость. Даже несмотря на боль. Даже если твое сердце никому и не нужно. Даже если над тобой посмеются, а сердце твое выбросят, словно какой-нибудь пустяк, да и позабудут о тебе. Но, Маррей, послушай, что я тебе еще скажу. Она подошла поближе. - Ведь это не имеет никакого значения, - сказала она, - потому что оно, твое сердце, и так уже отдано твоему возлюбленному. И что с того, если его выбросят, а о тебе позабудут? Все равно ты нашла свое счастье. Может, это и ужасно, но счастье все же остается с тобой. Послушай, Маррей... Голос ее звучал теперь спокойно и по-деловому. - Давай я лучше расскажу тебе, как он пришел. Моросил дождь, когда я увидела его вдалеке. Он шел прямо по раскисшей дороге. Он был похож на зажженный факел, он будто горел каким-то белым пламенем. Таким белым, что его трудно было увидеть при дневном свете. Он приближался ко мне сквозь дождь, весь мокрый, и все равно горел, точно факел. Она замолчала. Затем нагнулась к Гилфорту и спросила: - А ты знаешь, что он для меня сделал? - Нет. - Заставил меня поверить, что я красивая, - сказала она. - А раньше я в это не верила, я этого не чувствовала. Он называл меня "piccola mia". - Она повторила эти слова очень осторожно, бережно выговаривая каждый слог. - Но всему есть конец, - заключила она. В наступившей тишине до .слуха Маррея донеслось позвякивание столовых приборов. Накрывали к обеду. - Неужели ты никого никогда не любил? - спросила Кэсси. - А я любила его, но вдруг поняла, что я стара, и я сказала ему: "Возьми деньги, возьми машину и свою девушку и уходи, уходи куда хочешь, только никогда не обижай ее". И знаешь, что он сделал? Маррей покачал головой. - Он опустился передо мной на колени и поцеловал мне руку. А потом ушел, но... - Она уже не глядела на Маррея. Она стояла возле него, высоко подняв голову и устремив взгляд куда-то вдаль. - Он ушел далеко-далеко, и он счастлив, и я тоже счастлива, оттого что смогла сделать его счастливым. Потому что я его очень любила. Она подняла руки, словно обнимала, ласкала кого-то; взгляд ее был устремлен в пустоту; потом закрыла глаза и подалась вперед, будто прильнула к кому-то. Маррей глядел на ее руки, ласкающие пустоту, и понимал, что для нее это не пустота - она видела в ней лицо Анджело. - Прекрати! - заорал он, так резко поднявшись на ноги, что стул его опрокинулся. Она открыла глаза, повернулась. Лицо ее горело чистым румянцем, как у только что проснувшегося ребенка. - Да знаешь ли ты, где он, этот даго? - спросил он. И прежде чем она успела ответить, прежде чем с лица ее сошло выражение утренней свежести, он шагнул к ней и, глядя на нее в упор, крикнул: - Он на том свете, вот он где! Когда смысл этих слов дошел до Кэсси, губы ее сложились в снисходительную улыбку. - Он умер на электрическом стуле, - сказал Маррей. - Осужден, казнен и знаешь за что? Она все так же снисходительно улыбалась. - За убийство Сандерленда Спотвуда! - бросил он, чувствуя такой душевный подъем, что он, казалось, сопровождался почти физическим ощущением полета и свистом ветра. - Казнен за то, что он зарезал Сандера... - Он замолчал. Затем собрался с силами и сказал: - Но он был невиновен. Маррей задыхался. Кружилась голова. Он знал, что сейчас произойдет. - Сандера убила ты, ты! Свершилось. Но она снова покровительственно улыбнулась, покачала головой и сказала: - Ах, Маррей, Маррей, все-то ты придумал, все до единого словечка. - Черт подери, это правда. И ты это прекрасно знаешь! Ведь ты... - Ничего глупее я никогда в жизни не слыхала, - проговорила Кэсси. - Бедный Сандер. Он был болен и... - Послушай, Кэсси, - произнес он, чувствуя, как кровь стучит у него в висках. - Да неужели ты не помнишь? Но она с жалостью поглядела на него, улыбнулась и сказала: - Конечно, помню. Анджело... он ушел. И теперь он счастлив. Закрывая за собой дверь, он оглянулся и увидел, что она все еще стоит с ясным, покойным лицом и глядит не ему вслед, а куда-то вдаль и вся светится, будто лампа в полутьме комнаты. В холле сестра сказала, что доктор Спэрлин хочет с ним поговорить. Гилфорт ответил, что у него нет времени, бросился к выходу и сел в свою машину. Машина тронулась и заскользила по дороге, в сумерки, уже сгущавшиеся под темной прохладной зеленью старых кленов. Высоко над кленами он увидел небо, ясное, лимонно-бледное. Он выехал на еще залитую светом дорогу, увидел просторные поля, далекие холмы, высокое небо и, яростно разгоняя машину, чувствовал, что ему становится легче. Он бежал от счастливой улыбки, светившейся на лице этой женщины. Какое право она имела на это счастье? Он ненавидел ее за то, что она была счастлива. Ненависть и гнала его теперь прочь, в бесконечную пустоту холмов и полей. Но мир не был пуст. Мир наплывал на него, и каждая деталь вставала с какой-то небывалой отчетливостью: домик, стоящий посреди двора - маленького квадратика, отрезанного проволочной изгородью от поля; огромный кедр, одиноко стоящий во дворе; дом, когда-то выкрашенный в белый цвет, а сейчас тусклый; ржавеющая жестяная крыша; полуразрушенный сарай; старый мул, стоящий на участке возле грязного пруда, сияющего в вечернем свете; тонкая струйка дыма, голубая и сонная, поднимающаяся вверх. Мельчайшие детали бросались ему навстречу с какой-то безжалостной ясностью, будто под микроскопом, - пятна ржавчины на потускневшей жестяной крыше, веревка с бельем во дворе, следы кур на влажной земле у кухонной двери, где вылили грязную воду. Все его чувства словно сконцентрировались в одно - в зрение, и зрение это с болезненной отчетливостью воспринимало каждый предмет, каждую деталь, словно Маррей Гилфорт превратился в огромный, воспаленный, кровоточащий глаз, которому приходилось видеть решительно все. Он чувствовал, что мог бы все простить этому миру; но зачем эти двое малышей, повисшие на проволочной изгороди, окликнули его, принялись махать ему руками? Впрочем, он мог бы простить даже это. И женщина, кормившая во дворе младенца, зачем-то помахала ему. Какое право она имела улыбаться, эта женщина с младенцем, когда в груди у него назревало что-то мучительное и невыразимое? Он возненавидел эту женщину. Он ненавидел и мужчину, что вернется с поля, гремя по полу своими грубыми башмаками, мужчину в синей рубахе, темной от еще не высохшего пота. Ведь она будет улыбаться ему, эта женщина. Он понесся еще быстрее. Свет залил высокое небо. Поля кончались, уходили в сторону и затем разлетались веером, как карты, брошенные на стол. Далеко в поле мужчина вел желтый трактор по черной рельефной земле. Стая черных дроздов проносилась высоко в небе, перестраиваясь в воздухе, сверкая крыльями на фоне лимонно-желтого неба. А он мчался все дальше. Но весь ужас был в том, что то, чего он страшился, не. оставалось позади - оно бежало ему навстречу: вот два малыша ловят рыбу в речушке, и, проносясь мимо них по мосту, он увидел их поднятые лица - невинные, чистые детские личики. А вот старый негр медленно идет по обочине, в одной руке неся корзину, а другой держа за руку маленькую девочку-негритянку в накрахмаленном красном платьице и с красными ленточками в волосах. Машина приблизилась к ним, и старик широко улыбнулся. Почему он улыбнулся? Он был стар, беден, черен и все-таки улыбался. Вот влюбленная парочка входит в лес. На девушке желтое платье. На мужчине брюки цвета хаки и голубая рубашка. Его рука обвивает ее талию. Он много выше ее. На фоне желтого платья его рука на ее талии . кажется огромной. Старик копается на огороде. Вот он поднял мотыгу, и она сверкнула отполированной сталью. Опершись о мотыгу, старик вытер лысую загорелую голову большим красным платком. Блеснули стекла его очков. Полная седая старуха вышла из дому с подносом в руках. На подносе стоял высокий стакан, наверное, с охлажденным чаем, в стакане - веточка мяты. Она несла чай старику. Нет, мир совсем не был пуст. Не было в нем такого места, куда можно было бы скрыться от воспоминания о счастливом лице Кэсси Спотвуд. Мир был полон людей. Он намеревался провести ночь в своей квартире в Нэшвилле, но оказался здесь, в Дарвуде. в доме, который когда-то принадлежал Бесси, но теперь стал его собственностью. Ведь деньги, которые он вложил в эти сочные луга, живые изгороди, сад, полный роз, белые заборы вокруг пастбищ, конюшни, сияющие белизной, десятикратно покрыли стоимость старого поместья Дарлингтонов. В зале, стоя на ковре винно-красного цвета, он увидел себя в большом зеркале в золотой раме - седеющий мужчина разговаривает с седеющим стариком негром в белой куртке, которую он, по-видимому, только что натянул: воротник был загнут внутрь. Нет, сказал Маррей Гилфорт, ужина не надо, он не голоден, только перекусит что-нибудь легкое, и утром лошадь тоже подавать не надо, он будет спешить в Нэшвилл; риходил ли ветеринар осматривать растянутое сухожилие Старлайта? Он принял ванну, надел серую клетчатую рубашку с мягким воротничком, темно-коричневый пиджак с кожаными накладками на локтях, серые фланелевые брюки, домашние туфли и спустился в кабинет, где Леонид уже приготовил для него виски и лед. Маррей выпил. Он ни разу не посмотрел на дубовую панель, скрывавшую сейф. Он выпил еще два стаканчика, и наконец Леонид сообщил, что кушать подано. Поев, он вернулся в кабинет и выпил бренди, но ни разу не взглянул на сейф. Прослушал девятичасовой выпуск новостей, с горечью подумав, что будь он лет на десять моложе, он бы еще надеялся стать сенатором. Потом отправился наверх, взяв с собой бокал виски с содовой и