льдом. Тщательно приготовил постель, надел пижаму и лег, опершись на подушку и положив на колени журнал. Бокал виски стоял нетронутым на столике. Маррей лежал, освещенный конусом света от лампы, чувствуя себя в полной безопасности. Мир вокруг него был погружен в полумрак. Был уже одиннадцатый час, когда он встал, надел халат и домашние туфли и спустился в кабинет. Плотно закрыл дверь, осмотрел шторы на окнах. Затем подошел к стене, отодвинув панель и повернул холодную стальную ручку сейфа. Он сел в кресло, положив на колени коричневый бумажный мешок, а на мешок - то, что из него вынул. Кончиками пальцев он слегка теребил ярко блестевший необожженный край красного платья. "Он заставил меня поверить, что я красивая", - вот как она сказала. Красивая! В этой паршивой красной тряпке. Он прикоснулся к кусочку лакированной кожи, блестевшему на туфельке. Красивая? В этих черных туфлях на ужасающих каблуках? Да, одетая во все это, она, верно, стояла посреди кухни и ждала своего даго, и вот он входил, и волосы его блестели еще ярче, чем лакированная кожа. Но, черт побери, ведь даго мертв! Невинный или виновный - какая разница, мертв, и все тут. Маррей напрягся, словно все его существо сжалось в кулак, готовый нанести удар. Но было еще и письмо. Оно ждало Маррея, терпеливо лежа на своем месте, ждало, чтобы он его снова перечел, как уже не раз перечитывал его ночами, сидя в кресле, заперев дверь и наглухо задернув шторы. Он возьмет его в руки, и оно заговорит: "Я хочу, чтоб ты знала, как я благодарен. Ты пыталась спасти меня. Спасибо тебе. Никто не верит, что ты говоришь правду. Не знаю почему. Ты добрая, и ты bella, и я хотел любить тебя. Но это не получилось. Ты добрая, ты дала Анджело деньги и машину. Я помню улыбку на твоем лице, когда я целовал твою руку. Я держал свое обещание, как ты просила. Не обижал свою девушку. Теперь они меня скоро убьют. Я не боюсь. Я любил тебя. Но ничего не получилось. Ты хотела спасти меня. Теперь я целую твою руку. Спасибо тебе. С уважением. Твой Анджело Пассетто". Маррей Гилфорт продолжал смотреть на письмо из камеры смертников, написанное химическим карандашом на сероватом листке в синюю линейку, вырванном из школьной тетрадки. В тех местах, где даго задумывался и сосал карандаш, следующее слово было ярче других. Письмо было послано в оффис Лероя Ланкастера, тот переслал его в лечебницу, а доктор Спэрлин отдал его Маррею. Кэсси Спотвуд так и не видела этого письма: доктор опасался рецидива. Ну, а что бы изменилось, если бы она и прочла его? И Маррей вдруг снова увидел спокойное, ясное лицо Кэсси, светившееся от счастья. "Любовь", - подумал он, и это слово гулким эхом отдалось у него в ушах. Он резко встал, подошел к сейфу, швырнул в него все, что лежало у него на коленях, захлопнул дверцу, защелкнул замок. Он вышел из кабинета, прошел в зал. Стоя в темноте, он почти физически ощущал, как сдвигаются стены, как угрожающе навис над его головой безжалостный, блестящий потолок. Дом был тюрьмой. Он подумал об Анджело Пассегто: как ему дышалось там, в камере, по ночам? Маррею и самому было тяжело дышать. Стало еще темнее. А стены все надвигались. Нет, не дом, а сам Маррей Гилфорт был своей собственной тюрьмой. И всегда стремился освободиться от нее, избавиться от необходимости быть самим собой. Пытался стать Сандерлендом Спотвудом и научиться скакать галопом на сером жеребце по красной, как кровь, глине. Пытался стать Алфредом Милбэнком, повторял его слова, брошенные тогда в чикагском баре: "Не пройдет и часа, как я отдам сто долларов за сочный кусок иллюзии в юбке и со всем, что полагается!" Пытался заставить людей уважать его и для этого пробивался в Верховный суд штата. Хотел бы даже стать Анджело Пассетто в том старом, темном доме. Но если он сам себе был тюрьмой, то кто же тогда тот Маррей Гилфорт, который пытался вырваться из этой тюрьмы? Ум его медленно осваивал эту мысль. Наверное, так несмышленый ребенок рассматривает незнакомый предмет, неуклюже вертя его в своих руках. Он стоял под ледяной тяжестью люстры и боялся шевельнуть головой, боялся заглянуть в большое зеркало во всю стену, потому что знал, что мерцающая темная глубина, возможно и не отразит Маррея Гилфорта. Он бросился вверх по лестнице и вдруг ясно и отчетливо, как днем, увидел светящееся от счастья лицо Кэсси Спотвуд. И снова услышал ее вопрос: "А ты когда-нибудь любил, Маррей Гилфорт?" На мгновение он застыл на лестнице в темноте, а потом едва не закричал: "Да! Тебя!" Но знал, что это было бы неправдой. Он стоял там, на лестнице, и с удивлением говорил себе, что никогда толком и не знал ее. А как можно любить женщину, которую ты не знаешь? Однажды, много лет назад, открылась дверь старого дома, принадлежавшего Сандерленду Спотвуду, и навстречу Маррею выплыло из темноты бледное лицо девушки; вот и все, что он знал о ней. Это была мечта. Мечта, навязанная ему судьбой. Он поднялся к себе в спальню. Около кровати горела невыключенная лампа. Он увидел освещенный ею большой портрет Бесси, покоившийся на подставке в толстой серебряной раме. Медленно подошел к нему. Это была фотография, сделанная незадолго до их свадьбы, - фотография молодой девушки с тонким худым лицом и смеющимися озорными глазами. Маррей всматривался в это лицо, пытаясь вспомнить, каким оно было в жизни. Глаза голубые - да, и волосы каштановые, душистые, с приятным запахом. Бело-розовая кожа; люди называли цвет ее лица старомодным. Он вспомнил, что даже от самых легких ушибов у нее появлялись синяки - большие черные пятна с крохотными лучиками. Мисс Эдвина сказала: "Люди любили бывать с ней, она была веселая". Он попытался вспомнить, так ли это было на самом деле. Было ли ему с ней весело? Он изо всех сил старался вспомнить и не мог. Он глядел на фотографию, а лицо Бесси продолжало улыбаться ему все с тем же дурацким, непонятным озорством. Да разве она не знала наперед, каково ей будет с ним жить? Ему захотелось взять ее за плечи и трясти, пока не посыплются у нее изо рта мелкие белые зубки и не сползет с лица эта глупая улыбка. Рассказать бы этой улыбающейся Бесси, как она будет умирать! Бесси умирала в этой комнате, на этой кровати, на промокших от пота простынях. Однажды вечером, незадолго до ее смерти, когда над ней стояли с одной стороны доктор, а с другой сестра, которая меняла простыни, он вошел и стал в ногах кровати, глядя на жену с уже привычной бесчувственностью. И вдруг что-то заставило его отвернуться от нее и подойти к этой фотографии, стоявшей и тогда на камине. Он не просто глядел на нее, он впился взглядом в тонкое асимметричное лицо, храбро улыбающееся в своем неведении будущего. Это было невыносимо. Он повернулся и бросился вон из комнаты и больше никогда не рассматривал эту фотографию. А теперь вот посмотрел и, глядя на нее, вспомнил, как мисс Эдвина сказала: "Она любила вас". И вдруг понял то, что в глубине души знал всегда, знал, но не осмеливался даже себе в этом признаться. Понял, что если Бесси и любила его, то только потому, что она не пользовалась популярностью у парней; послушать, как она болтает да хихикает, охотники находились, но она была такой тощей! И танцевала плохо, дергалась, будто скелет на проволочке. Но она была хитра и лукава, она знала его слабости и понимала, что в конце концов он обязательно женится на ней. Из-за ее дома, из-за ее денег, из-за ее друзей, из-за ее имени. И она его любила. Ну, а если она любила его - Гилфорт потрогал краешек этой мысли, как трогают острое лезвие ножа, - эта любовь была лишь доказательством ее несостоятельности. "И моей, - подумал он, отчаянно сопротивляясь этой мысли и все же чувствуя, что отступать уже поздно, - и моей несостоятельности тоже". Он понял, что ненавидит ее. "Она любила вас", - сказала мисс Эдвина. "Любовь, - подумал он, - так вот она какая. Тешить себя дурацкими грезами, как эта дура Бесси Гилфорт, или дурацкой ложью, как эта дура Кэсси Спотвуд, да еще при этом называть ложь правдой". И он подумал о бесчисленных людях, идущих сейчас по улицам, стоящих в дверях, лежащих в темноте своих спален, - миллионы людей, и все в чудовищном мире иллюзий. Он смахнул портрет с камина и отвернулся. Он не видел, как портрет упал, только слышал звон стекла, разбившегося о каминную решетку. Он стоял посреди комнаты, в углах которой уютно лежали тени, и смеялся. Но смех его звучал лишь одно мгновение. Потому что его поразила мысль, возникшая не сразу, а как бы нарастая, точно гулкий удар колокола: грезы - ложь, но грезить - вот в чем правда жизни. Он стоял в оцепенении, пытаясь осмыслить значение этого открытия. Он не понимал его, но чувствовал, что если миллионы людей живут, не задумываясь об этом, стало быть, они-то все понимают и тогда открытие его хоть что-нибудь да значит. И он с болью воскликнул: "Почему же мне никто не объяснил, никто не сказал!" Всю его жизнь какие-то люди проходили мимо, встречались на его пути, иногда улыбались или даже приветливо махали ему. Та женщина, что сидела под кедром, она ведь махала ему и улыбалась. Те мальчишки, что рыбачили там, они тоже смотрели на него, у них были ясные, чистые лица. А теперь вот он стоит тут, содрогаясь от невыносимой мысли: как же он раньше-то, раньше не знал?! Он медленно снял халат. Он всех ненавидел. Сначала он лег и уставился в потолок. Потом, приподнявшись на локте, нашарил в ящике стола коробку, достал из нее таблетку и не глядя быстро сунул ее в рот, словно за ним подсматривали. Сейчас он уснет. Но он не лег на подушку. Он принял еще одну таблетку. Проглотил ее. Когда во рту собралось немного слюны, он проглотил третью, за ней четвертую. И как бы глядя на себя со стороны, удивленно подумал: "Что это со мной происходит?" Он сидел, опершись на локоть, и ждал, чтобы во рту собралось достаточно слюны. Нет, он не знал, что с ним происходит. Он просто ждал, пока наберется слюна во рту. Когда коробка опустела, он лег. Спустя немного, он протянул руку, не глядя нащупал выключатель и погасил лампу. На какой-то миг ему показалось, что он смотрит в иллюминатор самолета и, убаюканный ревом моторов, видит, как пушистое, серо-голубое облако обволакивает все вокруг и розовеет от пламени, вырывающегося из турбин самолета. А потом он был уже не в самолете. Он падал, нет, он парил в восхитительном свободном падении, совсем один в светящемся розовом облаке. Вдруг что-то изменилось. На какой-то миг, словно погрузившись в ледяную воду, он осознал, что с ним происходит. Понял, что он натворил. И ему захотелось все исправить, потому что он должен был вернуться в мир, ходить по земле, ибо одного этого уже достаточно для счастья, это уже само по себе счастье - просто ходить среди других людей, каждый из которых погружен в свои собственные грезы, и люди эти будут глядеть на тебя и улыбаться и, может, даже помашут тебе. Он с невероятным трудом приподнялся, потянулся к лампе, попытался встать, крикнуть. Позвать Леонида. Маррей ничего не слышал - ни как рухнула лампа, ни как упал стол. Перед самым концом Маррей Гилфорт еще раз на мгновение пришел в сознание. Ему показалось, что он увидел руку, тянущуюся в темноту сейфа, где точно гнилушки светились холодным светом красное платье, туфелька и письмо. И он с ужасом подумал о том, что теперь раскроется его тайна - они найдут, поймут, узнают. Но чувство страха проходило по мере того, как он погружался в забытье, нет, погружался в себя самого, в свое истинное я, потому что теперь ведь он знал о себе всю правду. И нашел в ней наконец свое счастье. В тот вечер Сай Грайндер поздно не ложился спать. Он знал, что все равно не уснет. И сегодня, как бывало в те времена, когда его мучила бессонница, он отослал Глэдис, а сам остался в гостиной смотреть телевизор. Гостиная была большая, уютная; единственное, что осталось здесь от дома старого Баджа, - это большой камин; стены были обшиты деревянными панелями, сработанными из засохших на территории заповедника каштанов. На одной стене, блестя смазанной сталью и полированным орехом, висели ружья, около них на крюках - два лука, а рядом - колчан со стрелами. На полу возле камина была расстелена медвежья шкура, с другой стороны стоял низкий столик, на котором лежал почти готовый пятифунтовый лук, уже отшлифованный, а возле него - кусочки стекла и наждачной бумаги, моток сыромятной кожи и банка клея. На каминной полке стоял ящик с ружейными патронами, ваза зеленого стекла, полная скрученных кусочков бумаги, чтобы раскуривать трубку, жестяная коробка с табаком, почти порожняя бутылка хорошего виски, два охотничьих ножа, револьвер, несколько бананов. Огня в камине не было. На стене, у двери, ведущей в коридор, горела лампочка да светился экран телевизора. Звук был настолько уменьшен, что слышно было, как мягко и печально ударяются о сетку в окне мотыльки, а иногда с гулом летят из темноты какие-то жуки. Сай Грайндер сидел в кресле перед телевизором, но мысли его были далеко. Его трубка давно погасла, спичек в кармане не было, но он продолжал сжимать трубку в зубах. Он будет сидеть так до последнего выпуска новостей из Нэшвилла, потом пойдет в спальню и попробует уснуть. Подошло время новостей. Сай видел диктора с красивым, энергичным, хотя и несколько помятым, лицом, в хорошо сшитом костюме, с тщательно причесанными темными волосами. Он видел, как шевелятся губы диктора, но слова звучали чуть слышно; они едва доносились из того мира, который был для Сая чужим. Сай тяжело откинулся на спинку кресла. Мир, окружавший его сейчас, он создал своими руками. Вдруг в шепоте телевизора, который едва перекрывал шелест первой еще бледной листвы за окном, Сай услышал знакомое имя. Вздрогнув, он наклонился вперед. "...в больницу в Паркертоне. Сообщается, что продолжаются попытки реанимировать пациента, однако представитель клиники заявил, что шансов на успех мало. Мистер Гилфорт давно известен как замечательный адвокат, с недавнего времени - член Верховного суда штата. В последние годы он был выдающимся..." Сай Грайндер поднялся и выключил телевизор. Он прошел на кухню, с минуту постоял там, неторопливо подошел к раковине и наполнил стакан водой из-под крана. На стене над раковиной сияло пятно лунного света. Сай отступил из этой светлой полосы и медленно выпил воду. Потом постоял немного с пустым стаканом в руке. - Вот черт, - громко произнес он наконец, - взял да и отравился, а?! - Голос его звучал сухо и хрипло. Он удивленно осмотрелся вокруг. Это была его кухня, но все в ней казалось ему незнакомым. Его вдруг охватила ужасная тоска. Ну что тут делать, если приходишь ночью в пустую кухню, стоишь в лунном свете с пустым стаканом в руке и вдруг чувствуешь, как в горле пересохло, хотя только что пил воду, и как ужасная тоска наваливается на тебя, хотя ты один из тех немногих людей, кто любит одиночество. Что тут делать? Он медленно поставил пустой стакан на стол и вышел в коридор. Нагнулся, снял туфли и, осторожно держа их в руке, тихонько открыл дверь в комнату дочери и на цыпочках подошел к ее кровати. Штора на окне была задернута, и лицо девочки тонуло в темноте. Но Саю и не нужен был свет - он отлично помнил лицо своей дочери. И он долго стоял возле кровати, вглядываясь в ее смутно белевшие черты. Потом вернулся в коридор и прошел в спальню. Поставив туфли на пол рядом с креслом, он посмотрел на спящую жену. Оконная занавеска была задернута неплотно, и свет проникал в комнату, падая на подушку. Сай на цыпочках пересек комнату и остановился возле кровати, неторопливо и печально изучая лицо Глэдис. Только теперь он заметил, как похоже оно на лицо девочки, спящей в соседней комнате. Наконец он отвернулся и стал раздеваться. Раздевшись, постоял посреди комнаты, освещенный лунным светом, соображая, что же следует из этого наблюдения. Его ночная рубашка висела на стуле, там, где ее оставила жена. Старомодная фланелевая рубашка, которую не так-то легко натянуть. Сай подошел к кровати и осторожно залез под простыню. Он знал, что не заснет. Но лежал тихо, стараясь не шевелиться. А потом он представил себе, что придет время и маленькая девочка, спящая сейчас в соседней комнате, располнеет, станет шаркать, сопеть. И она тоже будет спать в комнате, залитой лунным светом, рядом с каким-нибудь неизвестным ему мужчиной, который будет вот так же глядеть на нее, не зная и не желая знать, что творится у нее в душе. Мысль эта была ужасна, нестерпима. Сай приподнялся на локте, снова пристально посмотрел в лицо жены, омытое лунным светом, и почувствовал, что жизнь вообще ужасна, невыносима. Он встал. Снял с вешалки старый махровый халат и босиком прошел по коридору на заднее крыльцо. Спустился с него и стал под большим дубом, белым от лунного света, и оглядел свой мир, тоже белый и водянистый под луной. Дерево только начало покрываться листьями, но Саю так хотелось спрятаться, что даже это прозрачное укрытие показалось ему недостаточно надежным: он стоял под дубом, стараясь не дышать, и ждал чего-то. Он взглянул в долину, на далекие верхушки деревьев, залитые водянистым светом. Ветер утих, но в воздухе сладко пахло приближающимся дождем. Сай слышал, как мелодично журчит ручеек, стекавший с верхнего пастбища вдоль изгороди и убегавший в темноту, туда, где скоро разольется озеро. Небо над долиной было затянуто молочной дымкой. Он знал, что, когда настанет время выйти из тени под деревом, полная луна будет висеть высоко в небе, в смутно-радужных кольцах тумана, и с этой высоты перламутровое сияние будет струиться вниз, в необъятный мир. Сай босой стоял под дубом, покрывающимся молодыми листочками, чувствовал, как холодна земля, уже поросшая свежей травой, и в душе у него что-то медленно цепенело - так цепенеет ушибленное место сразу после удара, когда еще не чувствуешь боли. Он опустил голову, прижав подбородок к груди, закрыл глаза и приказал себе ни о чем не думать. Совсем ни о чем. Но не прошло и нескольких секунд, как перед глазами его снова всплыло лицо женщины, спавшей в его постели, спавшей в ней уже много лет. Да, она была похожа на его девочку. И как он раньше этого не замечал? Все еще отчетливо видя лицо жены, Сай стал спрашивать себя: "А о чем она думает? Что чувствует?" И поначалу самая мысль об этом казалась ему странной. А о чем вообще она думала всю жизнь? Что чувствовала? Он вдруг понял, что его это никогда не интересовало. Поняв это, он ощутил мучительную боль. Но он понимал также, что боль эта неизбежна. Потому-то он и стоит здесь. А когда пришло время, он вышел из-под дерева. Поднял голову. Луна заливала светом все небо и весь мир.