Роже Вайян. Бомаск

   -----------------------------------------------------------------------
   Roger Vailland. Beau Masque. Пер. с фр. - Н.Жаркова, Н.Немчинова.
   В кн.: "Роже Вайян". М., "Прогресс", 1978.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 10 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------



        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


        1

   Весной 195... года я вернулся из дальнего плавания, побывав  на  Яве  и
Бали, на архипелаге, соединяющем Южную Азию с Австралией. Я решил написать
книгу о своем путешествии и  поселился  для  этого  в  горном  краю  между
Савойей и Юрой, избрав своим местожительством деревню Гранж-о-Ван.
   Селение Гранж-о-Ван, его луга и пашни  словно  прогалина  среди  густых
дубовых и буковых  лесов,  где  охотники  нередко  поднимают  целые  стада
свирепых кабанов и семейства  пугливых  диких  коз.  Единственная  дорога,
которая ведет в этот глухой угол, вьется вверх по крутому  склону  горного
кряжа, отрога Юры, доходит до деревенской церкви,  поднимается  дальше,  а
через полтора километра, у гребня каменной  гряды,  превращается  в  козью
тропу. Словом, это не шоссе, а по административной терминологии "грунтовая
дорога". Во многих  местах  лес  смыкает  над  нею  верхушки  деревьев,  в
дождливое лето она зарастает  травой.  Церковная  площадь  расположена  на
уступе горы, нависшем над  угрюмым  ущельем,  где  бурлит  быстрая  горная
речка, а далеко внизу раскинулась подернутая мглистой дымкой широкая,  как
море, равнина, где Эн впадает в Рону.
   Живет в Гранж-о-Ване человек сто, занимаются они  разведением  скота  и
хлебопашеством, но засевают свои тощие поля лишь для собственных нужд,  да
еще собирают в лесах каштаны и орехи. Мне  думалось,  что  тут  я  окажусь
далеко от мира и его беспощадных битв, дальше, чем на островах  Индийского
океана, откуда я вернулся. Мог ли я предвидеть, что  всего  через  полгода
совсем близко от меня, в соседней долине, произойдут трагические  события,
которые заденут также Гранж-о-Ван и станут известны во всем мире.  События
эти и являются предметом моей книги.


   В начале моего пребывания в  Гранж-о-Ване  я  каждый  вечер  заносил  в
тетрадь накопившиеся за день  впечатления.  Предлагаю  вниманию  читателей
некоторые свод заметки. Факты описаны в них совершенно точно.  А  суждения
свои мне впоследствии пришлось во многом пересмотреть.


   <b>3 марта</b>

   Дом, в котором я поселился, стоит на самом краю  деревни,  между  двумя
крестьянскими дворами, - это последний обитаемый уголок Верхних выселок; в
начале века в них насчитывалось с десяток домов.
   Из окна спальни мне виден двор Эрнестины и Жюстена,  молодых  супругов,
поженившихся только  три  года  назад,  а  из  окна  кабинета  открывается
просторный двор Амаблей, старых хлеборобов, самых крупных  землевладельцев
во всей коммуне, хотя у них не больше двадцати гектаров земли - пастбищ  и
леса. Мои окна приходятся как раз напротив крыльца того  и  другого  дома;
порой я смотрю  из-за  оконных  занавесок,  и  мне  прекрасно  видно,  что
делается у соседей.
   Амабли сами обрабатывают свою землю, не нанимая батраков; иногда к  ним
приезжает пособить их дальний родственник, железнодорожник, который  живет
в маленьком городке на равнине. Амабли мало что продают на рынке -  только
молочные продукты; они держат пять коров, правда непородистых, со скудными
удоями. Зато и покупают они в лавках тоже мало. Эме Амабль сам месит тесто
и  печет  хлеб,  сам  давит  в  точиле  виноград  со   своего   маленького
виноградника; жена его Адель Амабль  сбивает  масло,  прядет  и  вяжет,  а
шерсть они стригут со своих овец. Старик Амабль к тому же неплохой  кузнец
и превосходный охотник - словом, настоящий Робинзон  Крузо,  хотя  от  его
деревни до Лиона всего один час езды в автомобиле.
   Единственный сын Амаблей погиб на войне в  июне  1940  года  где-то  на
севере Франции во время отступления французской армии. У жены  Амабля  нет
родственников, у него самого  был  только  брат,  который  смолоду  бросил
крестьянствовать и стал "фабричным" - поступил на шелкопрядильную  фабрику
в соседней долине; в 1944 году он ушел в маки, не желая  быть  угнанным  в
Германию по "закону об обязательном труде", и погиб в стычке с петэновской
милицией. Жена его, тоже работавшая  на  фабрике,  умерла  в  родах  через
несколько  недель  после  смерти  мужа,  оставив  круглой  сиротой   дочку
Пьеретту. Это единственная близкая родственница стариков Амаблей.
   Пьеретта Амабль, племянница моих соседей, тоже стала  "фабричной",  как
ее отец и мать. После войны она вышла замуж, а через три года разошлась  с
мужем. От этого брака у нее  есть  пятилетний  сынишка  Роже,  его  растят
двоюродные дед и бабка - старики Амабли.
   Малыш целый день играет во дворе под моими окнами,  но  о  степени  его
родства со стариками  Амаблями  я  узнал  только  в  деревне  -  в  Нижних
выселках, как у нас здесь говорят, - а сами Амабли никогда не упоминают ни
о своем погибшем сыне, ни о своей  здравствующей  племяннице.  Пьеретту  в
деревне именуют "мадам Амабль" и, чтобы отличить ее от  тетки,  прибавляют
"молодая". Так обычно называют здесь снох. "Мадам Амабль молодая" навещает
сына один раз в месяц, в воскресный день. Я еще ее не видел.
   В местной газете сообщалось о моем приезде, ко мне явился  из  Гренобля
репортер  и  расспросил  меня  о  моих  планах  в  области  литературы   и
политической деятельности. Статью репортера читали в  деревне,  и  теперь,
конечно, Эме Амаблю известны мои взгляды. Вероятно, и у него  самого  есть
какие-то "взгляды", но мы с ним об этом никогда  не  говорим.  Обходим  мы
такие вопросы молчанием не из недоверия, но из естественной сдержанности и
взаимного  уважения.  Жители  деревни  Гранж-о-Ван,   ребятишками   вместе
бегавшие в школу, теперь, встретившись на  улице,  обмениваются  степенным
приветствием, титулуют друг друга "мсье" и "мадам", незваными не  ходят  в
гости, наносят друг другу визиты в большие праздники  и  вообще  по  части
этикета более  щепетильны,  чем  герцог  Сен-Симон.  Что  ж,  как-никак  -
землевладельцы и с 1793 года  не  знали  помещичьей  власти.  Словом,  эти
крестьяне больше "вельможи", чем придворная знать.
   После первой мировой войны, в которой Эме Амабль участвовал в  качестве
пехотинца, он не вылезал из своей деревни,  если  не  считать  поездок  на
рынок в главный город департамента. Он никогда не читает газет,  не  имеет
радиоприемника. Вечерами, поужинав и уложив спать внучонка,  Адель  Амабль
садится на скамейку, прядет  или  вяжет.  Эме  Амабль  садится  на  другую
скамейку, напротив жены, посматривает на охотничью собаку, лежащую  у  его
ног, и ничего не делает. Денег  у  стариков  очень  мало,  так  мало,  что
горожане даже  и  представить  себе  не  могут  подобного  безденежья;  из
экономии у них  горит  только  одна,  и  то  очень  слабая,  электрическая
лампочка. Сейчас я приподнял оконную занавеску и при бледном,  замогильном
свете тусклой лампочки увидел старика  Эме:  он  сидел,  положив  руку  на
голову  своего  пса,   безмолвный,   неподвижный,   застыв   в   величавом
бездействии.  Вот  такими  в  детстве  воображение  рисовало  мне  королей
Меровингов.


   <b>8 марта</b>

   В этом году весна удивительно ранняя, и те крестьяне,  у  которых  было
мало сена, уже гоняют свой скот на "поскотину", то есть на пастбище.
   Эрнестина и Жюстен погнали сейчас на "поскотину" свое маленькое стадо и
шли вслед за ним обнявшись.  Такие  повадки  в  деревне  считаются  верхом
чудачества; совершенно так же  в  прошлом  веке  смотрели  во  Франции  на
англичан, приезжавших из-за Ла-Манша, чтобы пожить  в  свое  удовольствие.
Нежности  молодых  супругов  здесь  терпят  лишь  потому,  что  Жюстен  не
крестьянин, он рабочий и сын рабочего. Для  жителей  Гранж-о-Вана  рабочие
текстильной фабрики маленького городка Клюзо, в соседней долине, - чужаки,
и к ним следует относиться так же, как к чужестранцам,  -  с  почтительной
иронией.
   Эрнестина  -  коренная  жительница  Гранж-о-Вана,   единственная   дочь
зажиточного крестьянина, замуж вышла по любви; Жюстен работает механиком в
Клюзо - на той же фабрике, что и  племянница  Амаблей;  до  Клюзо  горными
тропинками два часа ходу, а по шоссе идти километров двадцать. На  фабрике
Жюстен числится в отделе техники безопасности и надзора за  оборудованием;
работает он в разные смены - то с четырех часов  утра  до  полудня,  то  с
полудня до восьми часов вечера, то с восьми вечера до четырех часов  утра;
и это вносит разнообразие в  быт  моих  молодых  соседей.  Случается,  что
Жюстен, возвращаясь с работы, привозит жене букетик цветов, привязав его к
рулю своего мотоцикла; эту любезность местные жители тоже  считают  весьма
эксцентричной.
   Эрнестина получила в приданое дом, огород и плодовый сад, расположенные
весьма удачно - по южному  склону  холма,  несколько  гектаров  луга,  две
коровы, десяток овец, козу и всякую  живность;  поэтому  молодым  супругам
кров и пища обходятся недорого, и двадцать две тысячи франков ежемесячного
заработка Жюстена почти целиком уходят на их незамысловатые прихоти.
   Жюстен мечтал стать машинистом, водить поезда. Но к тому времени, когда
он (не так давно) отбыл военную  службу,  Национальная  компания  железных
дорог  уже  всеми   силами   стремилась   "сжаться"   -   уменьшить   сеть
эксплуатируемых путей, сократить персонал - и перестала подготовлять новые
кадры машинистов. Работа, которую Жюстен нашел на текстильной фабрике,  не
требует большой  квалификации.  В  утешение  себе  парень  собственноручно
собрал трактор: купил мотор от "Б-12", колеса от американского  тягача,  а
все необходимые части разыскал у торговцев  железным  ломом.  Он  выкрасил
свое сооружение в красный и  зеленый  цвета  и  теперь  учит  жену  водить
трактор.
   В  часы  ученья  Эрнестина  надевает  ловко  сшитый  синий  комбинезон,
обрисовывающий ее ладную  фигурку.  А  для  пастушеских  обязанностей  она
заказала   себе   у   портнихи   в   Клюзо    костюм    с    "полудлинной"
юбкой-шестиклинкой, выбрав фасон в модном журнале, где  он  рекомендовался
парижанкам для летних поездок в деревню.
   Хотя у Эрнестины довольно крутые бока и  пышный  бюст,  походка  у  нее
легкая. Поднимаясь и спускаясь  по  ступенькам  крылечка,  она  откидывает
назад плечи, гордо выставляет крепкую, упругую грудь и покачивает  бедрами
- настоящая опереточная королева. А когда она выходит из  ворот,  подгоняя
прутиком двух своих коров,  а  вокруг  теснятся  овцы  и  ягнята  и  снует
длинношерстая собака, мне вспоминаются пастушеские затеи Марии-Антуанетты.
   В конце двора громоздятся развалины старого  дома  -  остатки  замшелых
стен, обвитые плющом, над ними тянутся вверх три вековые сосны, а на  углу
этого былого жилища возвышается каменный крест, поставленный в 1823 году в
память  краткого  пребывания  здесь  миссионеров  из  конгрегации  "Сердца
Иисусова", - словом, пейзаж в духе Юбера Робера. У подножия  этого  креста
обычно усаживается Эрнестина и читает  иллюстрированные  журналы,  которые
муж привозит ей из Клюзо: "Признания", "Мы вдвоем", "Интимная жизнь".


   <b>Март. Четверг</b>

   Старики  Амабли  -  оба  высокие,  худые  и  крепко  сбитые.   Родители
Эрнестины, которые живут неподалеку от нашей кучки домов, но в стороне  от
проселка, тоже  отличаются  немалым  ростом  -  сажень  без  малого;  отцу
Эрнестины сорок семь лет,  у  него  есть  любовница  в  Сент-Мари-дез-Анж,
маленьком городке на равнине. Раз в неделю он навещает ее, проделывая  для
этого пешком путь в сорок километров туда и обратно. Однако большая  часть
населения Нижних выселок - народ низкорослый, жилистый и нескладный; уже с
сорока лет они ходят сгорбившись, и кажется, будто руки у них  висят  ниже
колен.
   Сегодня я беседовал об этом  с  местной  учительницей.  Она  собирается
выйти на пенсию и ничем не интересуется,  кроме  своей  коллекции  цветных
почтовых открыток времен зарождения авиации; по  этому  поводу  она  ведет
оживленную переписку, и у нее есть корреспонденты во  всех  частях  света.
Однако во всем, что не касается ее мании, она не лишена здравого смысла.
   - Это верно, крестьяне здесь  низкорослые,  -  сказала  она,  -  а  все
потому, что они мяса не видят.
   У большинства жителей Нижних выселок земли два-три гектара, да  столько
же они арендуют. Для пахоты и для  перевозок  они  берут  волов  у  хозяев
позажиточней, у таких,  как  Амабли  или  родители  Эрнестины,  и  за  это
отрабатывают  в  страдную  пору  в  их  хозяйстве.  Питаются  они  хлебом,
картошкой и супом  из  овощей  или  из  крапивы;  единственным  источником
доходов является для них продажа молока от своих коров - они сдают его все
целиком на сливной пункт сыроваренного  завода;  свиней  не  откармливают,
потому что в хозяйстве нет обрата и мало отрубей.
   Закончив свои объяснения, учительница показала  мне  цветную  открытку,
изображавшую митинг в связи с первыми  успехами  авиации,  состоявшийся  в
1909 году  в  Маньчжурии,  в  городе  Мукдене.  Эту  открытку  ей  прислал
австралийский летчик,  бывший  доброволец  в  армии  одного  из  китайских
"военных феодалов".
   - С тех пор как я  составляю  коллекцию,  моя  жизнь  обрела  смысл,  -
сказала мне учительница.
   Встретил сегодня Жюстена за  рулем  трактора;  в  сущности,  он  просто
совершает  прогулку  для  собственного  удовольствия.  Земли  у   него   с
Эрнестиной так мало, что трактору не хватит там работы и на десять часов в
году. И стоит он дороже, чем вся полоска земли, которую им вспахивают.
   Деревня Гранж-о-Ван с ее королем Меровингом, с фантазером-механиком,  с
королевой-пастушкой,       с       трудолюбивыми        карликами        и
коллекционершей-учительницей кажется мне сегодня вечером самым  диковинным
уголком земли из  всех  тех,  что  мне  довелось  увидеть  во  время  моих
странствований по белу свету. И мне даже стало  грустно.  Я  убежден,  что
мало найдется на свате людей, так плохо, как мои соседи,  осведомленных  о
тех чудесах и о тех ужасах, которыми чреват мир в нынешнем, 195... году, и
боюсь, что мало найдется людей, так плохо вооруженных для  предстоящих  им
неизбежных битв.


   <b>13 марта</b>

   Ежедневно в семь часов утра меня будит сборщик молока. Он подъезжает на
своем грузовичке, дает гудок и, не  выходя  из  кабины,  кричит:  "Молоко!
Молоко!" Тон у него самый насмешливый, так как Эрнестина всегда  просыпает
и коровы у нее еще не подоены.
   Она выскакивает на крыльцо, откидывая со  лба  растрепавшиеся  за  ночь
белокурые кудряшки.
   - Красавчик, - молит она. - Красавчик,  заверните  к  нам  на  обратном
пути, я так крепко спала, что не слышала будильника.
   Грузовичок разворачивается  во  дворе,  проезжает  мимо  миссионерского
креста. Накинув старый  плащ  поверх  халата  с  мелкими  букетиками  роз,
Эрнестина бежит в хлев. Через три четверти часа Красавчик (таково прозвище
сборщика) возвращается из Нижних выселок. Он  помогает  Эрнестине  донести
ведро с молоком до грузовика, потом "принимает" у нее  молоко  -  наливает
его меркой через цедилку в бидон.  Количество  сданного  молока  Эрнестина
отмечает в нескольких графах квитанционной книжки "Общества сыроварения  и
молочной торговли" и старательно выводит цифры.
   - А складывать-то вы не умеете, - каждое утро шутит Красавчик.
   Эрнестина досадливо топает ножкой и, смеясь,  смотрит  на  него  из-под
белокурых кудряшек, упавших ей на глаза.
   Сегодня утром у нее  во  время  этой  игры  слетел  с  ноги  деревянный
башмачок, весь в сквозных прорезях и с ремешком из тисненой кожи, -  такие
башмаки выделывают в здешних краях для продажи  туристам.  Сборщик  поднял
упавший башмачок. Эрнестина протянула ногу, чтоб он обул ее,  и,  наблюдая
эту сцену из-за оконной занавески, я заметил, что у молодой щеголихи ногти
покрыты ярким лаком. Сборщик не поцеловал стройную ножку, но, должно быть,
крепко сжал ее в щиколотке; я увидел, что Эрнестина густо покраснела.  Она
вообще то и дело краснеет до корней волос.
   Немного позже, встретив Эрнестину, я спросил, почему она не красит себе
ногти на руках.
   - Отец с  матерью  да  и  муж  рассердятся,  скажут:  "бесстыдница",  -
ответила она.
   - А на ножках, значит, можно, Эрнестина?
   - А вы уж и доглядели! - воскликнула она. - Не то что мой Жюстен, он  у
меня тихоня, ничего такого не замечает.


   <b>25 марта</b>

   За последние дни мне пришлось немало поездить по железной дороге,  и  я
всегда добирался до станции или со станции  домой  на  грузовике  сборщика
молока, сидя в кабинке рядом с ним.
   Сборщик молока, по прозвищу Красавчик, - итальянец, уроженец  Пьемонта;
его фамилия Бельмаскио, что означает по-итальянски "красивый мужчина",  но
здешние жители, верные традициям французов, которые превращают город Кельн
в Колонь, Лондон - в Лондр, а Базель - в Баль, именуют его то Бомаском, то
просто Красавчиком.
   Наружность  Красавчика  на  первый  взгляд  не  соответствует  ни   его
итальянской фамилии, ни ее французскому переводу. На лице  у  него  резкие
складки, хотя ему немногим более тридцати лет, черты неправильные,  нос  с
горбинкой, а глаза запавшие; взгляд  прямой  и  смелый,  но  не  мягкий  -
пронзительный, в зеленовато-серых глазах блещет искорка  лукавства.  Роста
он довольно высокого, худощав, с прекрасно развитой мускулатурой, на груди
курчавятся черные волосы.
   Путешествуя с ним до станции и от станции до дому, я скоро  изучил  его
маршрут. В четыре часа утра он выезжает  из  Клюзо  -  того  промышленного
городка, где работает племянница стариков Амаблей. Кроме Гранж-о-Вана,  он
обслуживает еще  несколько  горных  деревень  и  поселков,  часть  бидонов
отвозит в Клюзо, в молочную, а остальные должен до  двенадцати  часов  дня
доставить на сыроваренный завод в Сент-Мари-дез-Анж.
   Красавчик рад оказать  людям  услугу.  Он  охотно  выполняет  поручения
крестьян, покупает по их просьбе и привозит то, что почтарь не взял бы  на
свою тележку: мешки с семенами, запасные  части  для  сельскохозяйственных
машин. Заболеет у кого-нибудь корова  -  Красавчик  дает  полезный  совет.
Вздумают  в  приюте  для  престарелых  увеличить   плату   за   содержание
чьей-нибудь бабушки  -  у  него  спрашивают,  кому  можно  подать  жалобу.
"Справлюсь у секретаря профсоюзного комитета", - говорит  Красавчик  и  на
другой день привозит от секретаря ответ и образец заявления, которое  надо
подать. Речь у Красавчика краткая, движения быстрые, уверенные,  физически
он очень силен, с легкостью взваливает на плечи  шестипудовый  мешок  и  с
такой  же  легкостью   разбирается   в   сложном   переплетении   проводов
электрического насоса. Мужчины почтительно говорят  ему  "мсье",  хотя  он
итальянец.
   Женщины величают его попросту  Красавчик  и  любят  посмеяться  с  ним.
Нельзя сказать, что он развлекает их веселой болтовней -  разве  только  с
ласковой насмешкой бросит на ходу девушке с  круто  завитыми  локончиками:
"Здорово! Поздравляю с перманентом!" А другой моднице, обновившей  красную
кофточку, скажет забавную чепуху: "Осторожнее, бык  забодает!"  Но  всякий
раз, как этот парень говорит с женщинами, он чуть-чуть понижает  голос,  в
самых простых словах его приветствия: "Здравствуй,  Мари-Луиза"  -  звучит
какая-то  нежность,  и  Мари-Луиза,   отвечая   вполголоса:   "Здравствуй,
Красавчик", словно поверяет ему заветную тайну. Выражение глаз  у  него  и
тут остается лукавым и даже жестким, но он тотчас уловит  женский  взгляд.
Красавчик и любая  женщина  понимают  друг  друга  с  первого  слова,  как
заговорщики. Меня это немного раздражает, да, наверно, и  не  только  меня
одного.
   Иной  раз  я  невольно  слышал,  как  наспех,  полушепотом  назначалось
свидание. После полудня, сдав  молоко  на  сыроваренный  завод,  Красавчик
совершенно свободен. И тогда он встречается со  своими  подружками,  то  в
риге за околицей горной деревушки,  то  они  сами  под  предлогом  покупок
приезжают к нему в Клюзо. Но он никогда не хвастается своими  победами,  и
мы с ним ни разу не говорили "про женщин".


   <b>27 марта</b>

   Ночью я приехал скорым поездом Париж - Турин, и нынче  утром  Красавчик
доставил меня из Клюзо в  деревню  на  своем  грузовичке.  В  разговоре  я
случайно  упомянул  о  верфях  "Ансальдо"  [крупнейший  в  Италии  концерн
военной, судостроительной и металлургической  промышленности]  в  Генуе  -
одном из самых больших в мире центров морского  судостроения.  Он  тут  же
сообщил мне, что несколько лет работал клепальщиком на верфях  "Ансальдо",
и в голосе его прозвучали  такие  же  мягкие  нотки,  как  в  разговоре  с
женщинами.
   Я был на верфях  "Ансальдо",  когда  там  шла  забастовка  "с  занятием
предприятия". Меня провели туда и все показали руководители  профсоюза.  Я
писал в те дни статьи об этой забастовке: двадцать тысяч рабочих заперлись
в ограде морских верфей, будто в крепости. Тогда-то я  узнал,  как  и  что
делает клепальщик корабельного корпуса.
   Я сказал ему об этом, и он сразу стал называть меня просто по имени.
   - Ах, Роже! А ты видел верфи, когда там работа на  полном  ходу?  Видел
ты, как спускают на воду корабли?
   Да, я все это видел, и все это очень меня увлекло.
   - Послушай, Бомаск, как же ты сюда попал? Ты ведь клепальщик, строитель
океанских кораблей. Зачем ты забрался в эти скучные горы и  возишь  молоко
на какой-то таратайке? Что у тебя общего со здешними крестьянами? Ведь они
отстали от современности на целое тысячелетие!
   Мой собеседник ответил, что у него были неприятности с властями  и  ему
пришлось бежать из Италии.


   Постепенно  Красавчик  рассказал  мне   всю   свою   жизнь.   Разговоры
происходили у нас в течение нескольких недель, в те дни,  когда  он  возил
меня в своей кабинке. Я не стану отвлекаться в сторону и  передам  вкратце
только те события, которые помогут лучше понять мой рассказ.
   Родился он в пьемонтской деревушке. Из поколения в поколение мужчины  в
его роду уезжали во Францию, работали там каменщиками; на склоне  лет  они
возвращались на родину и доживали свой век  возле  старухи  жены,  которой
аккуратно высылали все, что могли сберечь  из  своих  скудных  заработков.
Французскому языку научился от деда и говорил по-французски  с  тех  самых
пор, как вообще начал говорить. Но даже и тогда, когда мы познакомились  с
ним, он не умел писать по-французски, так как учился только в  итальянской
школе; впрочем, он уверял, что скоро будет писать и по-французски - "мадам
Амабль молодая" дает  ему  уроки,  он  пишет  у  нее  диктанты  и  изучает
грамматику.
   С самого юного возраста он питал отвращение к профессии каменщика.
   - Вот возьми, скажем, коров, - говорил он мне. - Они ведь тоже из  рода
в род, испокон веков своим делом занимаются - дают молоко, и молоко у  них
всегда одно и то же. Нет никакой перемены в ихнем  коровьем  ремесле.  Так
вот и у каменщиков - никаких перемен нет.
   -  Что  ты!  -  возражал  я.  -  Техника   строительного   дела   очень
прогрессирует.
   -   Верно,   прогрессирует!   Только   не    для    итальянцев.    Если
каменщикам-итальянцам удается найти во Франции работу, они не смеют ничего
требовать, должны соглашаться на  любые  условия,  и  подрядчикам  гораздо
выгоднее все делать их руками, чем разными механизмами.
   Еще в детстве Бомаск решил стать механиком и до сих  пор  считает  свое
решение  разумным.  У  слесарей,  у  механиков  ремесло  не  коровье,  оно
развивается из поколения в поколение. Вот, например,  на  судостроительных
верфях вместо автогенной сварки теперь применяют электрическую  клепку.  А
будь у  него  сын,  очень  хорошо  было  бы,  если  бы  малый  работал  по
использованию атомной энергии  или  стал  был  одним  из  тех  смельчаков,
которые вызовутся первыми полететь в ракете на Луну.
   Красавчик решил не ходить  на  заработки  во  Францию.  И  дед  и  отец
частенько говорили ему, что пьемонтца в Савойе зовут "пьяфа",  а  в  Лионе
итальянцев называют "макаронщиками", так как они  любят  макароны,  и  что
если пьяфы  и  макаронщики  работают  за  гроши,  то  французские  рабочие
упрекают их за это, а если  итальянец  потребует,  чтобы  его  уравняли  в
заработной плате с французами, то хозяин уволит его да еще добьется, чтобы
власти отобрали у итальянца удостоверение. Но все равно лучше работать  за
гроши во Франции, чем быть безработным или  полубезработным  в  Италии,  и
потому вот уже многие поколения Бельмаскио покорно тянули свою  лямку.  Но
сам Бомаск, как только подрос,  решительно  сказал:  "Нет!"  -  и  восстал
против этого унизительного благоразумия.
   В сельской начальной школе,  где  он  учился,  мальчишки  на  переменах
кричали девочкам грубости, а девочки отвечали ехидными  насмешками.  Но  в
одно прекрасное весеннее утро Красавчик, выбежав на школьный двор,  застыл
на месте и  с  замиранием  сердца  глядел,  как  двенадцатилетняя  Рита  и
тринадцатилетняя Мария, взявшись под руку, прохаживаются под платанами. На
черноволосой Рите было красное платьице, а на белокурой Марии - голубое  в
белую  горошинку;  у  обеих  уже  формировалась  грудь;   Рита   шаловливо
переступала  своими  тоненькими  голыми   ножками,   а   Мария   смеялась,
запрокидывая голову, и ее белокурые волосы, позолоченные лучами  утреннего
мартовского солнца, пушистым облаком спускались до пояса. "Как все складно
у девочек", - подумал он, и от волнения у него задрожали ноги.
   - Я, знаете ли, неверующий, как и все у нас в семье, - сказал он мне, -
а то, право, возблагодарил бы господа бога за то, что он  создал  девушек,
за то, что есть в мире женщины.
   Откровение это пришло ему в возрасте одиннадцати лет. У  него  навсегда
запечатлелось воспоминание о  первом  ощущении  восторга  перед  прелестью
женщин,  их  красиво  поднятой  грудью,  яркими  красками  лица,  атласной
нежностью кожи и волнами пышных волос. Как восхищала  его  мысль,  что  на
свете существуют такие ласковые создания, с таким добрым сердцем и  такими
милосердными руками. Рита сделала ему перевязку, когда в  драке  мальчишки
подбили ему глаз. Ни один из его приятелей не  мог  бы  так  ухаживать  за
раненым. Впрочем, его мать говорила, что он начал заглядываться на девочек
гораздо раньше, когда был еще совсем маленьким, и соседки, смеясь над  его
ухватками, твердили: "Ну, этот малый докажет, что не  зря  он  носит  свою
фамилию!"
   Четырнадцати лет от роду, получив свидетельство об окончании  начальной
школы (licenza elementare), он бежал  из  родной  деревни  с  ее  строгими
нравами и отправился в Милан, так как  не  желал  работать  каменщиком  во
Франции и надеялся стать на родине механиком.  Его  влекло  также  желание
поближе узнать женщин. Было это в 1934 году.
   До своего совершеннолетия он перепробовал самые различные профессии, но
механиком так и не стал, потому что тут требуется специальное учение, а  у
него ломаного гроша за душой  не  было.  Больше  всего  он  приблизился  к
желанной  специальности,  когда   работал   машинистом   сцены   в   одной
провинциальной труппе, с которой разъезжал по Италии от Венеции до  самого
юга Сицилии, деля ее славу и нищету. Был он и сельскохозяйственным рабочим
- в зависимости от спроса батрачил то на рисовых полях в долине  реки  По,
то на виноградниках в крупных поместьях Кампаньи. Но он предпочитал жить в
городах и ради этого даже соглашался замешивать  известь  для  каменщиков,
хотя и дал себе зарок, что никогда  не  станет  строительным  рабочим.  То
безработица, то молодое любопытство гнали его из  одних  краев  в  другие.
Служил он и матросом  на  паруснике,  перевозившем  мрамор  из  Каррары  в
Северную Африку для мастерской надгробных памятников. К восемнадцати годам
у него накопились кое-какие сбережения, и в компании с приятелем он открыл
в Тунисе мелочную лавочку. И тут он столкнулся со  сложными  национальными
проблемами: французы-колонисты косо смотрели на него как на макаронщика, а
в глазах арабов он был чем-то средним между французом и евреем;  тогда  он
бросил торговлю и уехал из колоний. В 1940 году он  работал  официантом  в
ресторане большой гостиницы в Палермо.
   Я уже говорил,  что  он  по-рыцарски  умалчивал  о  своих  победах  над
женскими сердцами. Из всех своих любовных  приключений  он  рассказал  мне
лишь об одном, случившемся в Генуе. Однажды он ехал в  троллейбусе,  около
него стояла девушка. Красота ее так поразила молодого  итальянца,  что  он
бросился к ней и,  протягивая  руки,  восторженно  воскликнул:  "Какая  вы
красивая!  Как  вы  мне  нравитесь!"  Она  вся  вытянулась  в  струнку  от
негодования. Он опустил глаза и сказал тихонько:  "Простите  меня".  Тогда
она прижалась к нему. Они, не расставаясь, провели неделю вместе.
   Мне казалось, что и теперь, пятнадцать  лет  спустя,  его  отношение  к
женщинам не изменилось. Он подходил к ним с таким искренним волнением, так
ясно было, что он не презирает женщин, когда они сдаются, и так мало  было
у него замашек победителя, что они и не думали защищаться.  Как-то  раз  я
спросил:
   - Слушай, Бомаск, а ты был когда-нибудь несчастлив в любви?
   Он удивился:
   - Несчастлив  в  любви?  Как  это  может  быть?  -  И,  задумавшись  на
мгновение, добавил: - Да разве я мог бы влюбиться в женщину, которая...  -
Он замялся, подыскивая слово. - Ну, которая была бы неласкова со мной?
   И я подумал тогда, что, как  и  большинство  сердцеедов,  вызывающих  у
мужчин зависть своими успехами, не столько он первый делал выбор,  сколько
выбирали его.
   Когда Италия вступила в войну, Красавчика отправили в Ливию, и тут  ему
вдруг  повезло:  его  назначили  в  ремонтные  мастерские   моторизованной
дивизии, находившиеся в тылу. В мастерских он приобрел начатки познаний  в
слесарном деле, что и позволило ему позднее поступить на верфи "Ансальдо".
И  там  же  он  возненавидел  гитлеровцев,  для  которых  итальянцы   были
макаронщиками, помесью евреев и негров; возненавидел он также  итальянских
фашистов (их он, кстати сказать, всегда презирал наравне с карабинерами  и
полицейскими, а теперь еще воочию увидел, как они продавали  немцам  своих
соотечественников).  После  взятия  Тобрука,  когда  ремонтные  мастерские
эвакуировали  в  Италию,  он  дезертировал  и  вступил  в   отряд   бойцов
Сопротивления  Лациума,  а  затем   -   в   другой   партизанский   отряд,
действовавший в горах Абруццо.
   В маки он быстро стал  настоящим  бойцом.  Во  время  Освобождения  уже
командовал отрядом в несколько десятков человек, ему пришлось также  взять
на себя  политическое  руководство  отрядом.  Когда  война  кончилась,  он
поступил на верфи "Ансальдо", прошел технические курсы, стал клепальщиком.
Был профсоюзным активистом.
   - Ты коммунист? - спросил я.
   - Всегда голосую за коммунистов.
   Почему же он не вступил в Италии  в  коммунистическую  партию?  Он  это
объяснял как-то путано. Однако мне казалось, что я понял  причину.  Должно
быть, его прошлые скитания оставили  кое-какие  следы  в  папках  сыскного
отделения, и ему было неловко рассказывать об этом  коммунистам;  опасался
он и того, что эти пятна в его  биографии  могут  дать  врагам  повод  для
нападок на партию. А  может  быть,  просто  чувствовал  себя  еще  слишком
легкомысленным, склонным поддаваться порывам своей бурной натуры и поэтому
не решался взять на себя такие серьезные обязательства.
   Вдруг он узнал, что судебные власти Акуилы,  главного  города  Абруццо,
повели следствие, решив припомнить ему одну из его  партизанских  вылазок.
Меж тем он был убежден, что ему не приходится краснеть за  свои  поступки,
совершенные в этот период  жизни.  Дело,  которое  ему  теперь  вменяли  в
преступление,  было  серьезной  боевой  схваткой:   в   городке,   занятом
многочисленным  немецким  гарнизоном,  он  убил  двух   чернорубашечников,
выдававших партизан, и в перестрелке получил пулю в плечо. Его  привлекали
к суду под партизанской кличкой; полиция повсюду его разыскивала; спасаясь
от преследований, он перешел французскую границу. Я с ним познакомился как
раз через год после этого события.
   Он нанялся на  земляные  работы  на  электрифицируемой  железнодорожной
ветке  около  Клюзо.  Бригада  их  состояла  наполовину   из   итальянцев,
наполовину из североафриканцев. При помощи мелких подачек то макаронщикам,
то черномазым бригадир подбивал их состязаться друг с другом в работе;  их
соперничество приводило к высокой выработке, а он получал  за  это  премию
как лучший бригадир на линии.
   Итальянцы и африканцы жили в товарных вагонах, стоявших на параллельных
запасных путях. Итальянцы спали на тюфяках, африканцы - прямо  на  соломе.
Почти каждую ночь между обитателями  двух  товарных  составов  происходили
побоища. Ночью в вагонах чувствовали себя, как в  осажденной  крепости,  и
спали, заложив двери тяжелыми железными засовами.
   Через день после своего  поступления  на  работу  Бомаск  отправился  к
африканцам. Он подошел к их линии, заложив руки в  карманы  и  насвистывая
песенку. Тотчас из ближайшего вагона  выскочили  человек  десять  и  молча
окружили его. Они стояли,  скрестив  на  груди  руки  и  сжимая  в  кулаке
стальной болт или камень. "Вот что итальянцы решили, - сказал он.  -  Если
вы  объявите  забастовку,  чтобы  добиться  для  себя  тюфяков,  мы  будем
бастовать вместе с вами". После двухчасового обсуждения вопроса выработали
в общих чертах программу действий и список совместных требований.
   Бомаск не уведомил итальянцев о своих замыслах и когда вернулся к  себе
в вагон, то застал товарищей за  сборами:  они  уже  готовились  двинуться
целым отрядом ему на выручку, полагая, что  он  попал  в  западню  и  стал
жертвой африканцев. "Вот что африканцы решили, - сказал  им  Красавчик.  -
Если мы захотим добиться, чтобы  на  подъем  рельсов  ставили  столько  же
итальянцев, сколько ставят африканцев, и для этого объявим забастовку, они
будут бастовать вместе с нами".
   В самом деле, одна из уловок бригадира состояла в том, что  на  работу,
которую выполняли шесть африканцев,  он  ставил  только  пять  итальянцев.
"Сил-то у вас побольше, чем у черномазых", - говорил он; и это было верно,
ведь итальянцы ели больше. Африканцам  же  он  говорил;  "Зря  вам  платят
столько же, сколько макаронщикам. Всю свою получку вы отсылаете родным,  а
сами сидите на  одном  хлебе.  От  хлеба  мускулов  не  нагуляешь!  Вам  в
выработке не сравняться с макаронщиками. Вы нас обкрадываете".  Читателям,
пожалуй, покажется это невероятным, но  итальянцам  льстило  признание  их
физического  превосходства  над  африканцами.  Однако  путем   трехчасовой
дискуссии Бомаску удалось убедить соотечественников присоединиться к  тому
списку требований, который с его помощью составили африканцы.
   На следующий день по  всему  участку  землекопы  прекратили  работу  за
полчаса до обеденного перерыва и  двинулись  колонной  к  конторе.  Бомаск
выступил от имени всех. Десятник побледнел, но не  осмелился  прикрикнуть:
на него пристально смотрели сто пятьдесят пар суровых  глаз.  Он  попросил
отсрочки для ответа и с первым же поездом выехал в  Лион,  спеша  доложить
начальству о неожиданном бунте. В Лионе его прежде всего распекли  за  то,
что у него нет "щупалец". Как это он  не  проведал,  что  назревает  бунт?
Сообразительный человек пресек бы мятеж в зародыше.
   Тем временем Бомаск дошел по  шпалам  до  станции  Клюзо  и  спросил  у
повстречавшегося ему железнодорожника: "Где тут профсоюзный комитет?"  Его
послали к Пьеретте Амабль.
   Так я узнал  от  него,  что  племянница  моих  соседей,  "мадам  Амабль
молодая", - секретарь местного Объединения профсоюзов, входящих в  ВКТ,  -
является также членом комитета секции коммунистической партии.
   Итальянец все рассказал Пьеретте. Через несколько дней из Лиона  прибыл
инженер, сын французского колониста в Алжире,  славившийся  своим  умением
разговаривать  с  черномазыми  и  макаронщиками.  Инженер   привез   ответ
правления, и для переговоров к нему  явились  Бомаск  и  Пьеретта  Амабль.
"Вы-то зачем вмешиваетесь? - возмущенно сказал Пьеретте  инженер.  -  Наши
рабочие не состоят в профсоюзе".  Однако  он  ошибся.  Пьеретта  Амабль  и
Бомаск с толком воспользовались отсрочкой, которую  попросил  десятник,  и
землекопы были уже организованы в профсоюз.  Пришлось  уступить  почти  по
всем пунктам требований, так как правление запаздывало против  договорного
срока с выполнением земляных работ и боялось в этих  условиях  забастовки.
Пьеретта Амабль знала это и не сочла  нужным  скрывать  от  инженера  свою
осведомленность.
   - Она, значит, опытный руководитель? - спросил я.
   - Ей еще и двадцати пяти не исполнилось, - ответил Красавчик.
   Через несколько месяцев Бомаска уволили со строительства, и он  не  мог
конфликтовать, как рабочий-иностранец, у которого и документы вдобавок  не
в  порядке.  Товарищи  также  не  могли  выступить   на   его   защиту   -
электрификация  ветки  уже  заканчивалась,  и  вскоре  им   всем   грозило
увольнение и безработица. Пьеретта Амабль устроила его на сыроварню, где у
нее были друзья.


   В моем дневнике имеется следующая запись, сделанная 8 апреля:
   Вчера Жюстен работал на фабрике в  ночную  смену.  Утром  я  не  слышал
сигнала сборщика молока. Я подошел к окну.  Грузовичок  стоял  около  трех
сосен, бидон с молоком дожидался  Красавчика  у  каменного  креста.  Через
некоторое время он появился на крыльце, с ним вышла и  Эрнестина,  положив
руку ему на плечо.
   Я вознегодовал. Может быть, я просто-напросто позавидовал итальянцу? Но
я старался убедить себя, что мне хочется только защитить счастье Жюстена и
Эрнестины, свидетелем которого я был повседневно.
   Сегодня  я  ездил  в  Клюзо  за  покупками,  пристроившись  в   кабинке
Красавчика.
   - Ты что же, так и  будешь  всю  жизнь  собирать  молоко  для  сливного
пункта? - спросил я его.
   - Нет, конечно, - ответил он.  -  Скоро  будет  разбираться  мое  дело.
Товарищи с "Ансальдо" пригласили хорошего адвоката. Когда все уладится,  я
вернусь в Италию.
   - Франция велика, - заметил я, - мир велик. Ты и в слесарном деле, и  в
политике можешь многому научиться в любом другом  месте.  У  тебя  нет  ни
жены, ни детей. Что тебя здесь держит? Ты на все  руки  мастер  и  мог  бы
заработать себе кусок хлеба где  угодно:  и  в  марсельских  доках,  и  на
каком-нибудь заводе в Бийянкуре, и в джунглях Бразилии. Ну что ты  киснешь
тут и трясешься по дорогам на разбитом драндулете? Разве ты не  понимаешь,
что эти горы - царство Спящей Красавицы. Ты проснешься  через  сто  лет  и
будешь дряхлее старика Амабля.
   Итальянец, смеясь, поглядел на меня.
   - Я ведь учусь тут французской грамоте, - сказал он. -  Дело  полезное,
раз живешь во Франции. Вот когда не буду больше  делать  грубых  ошибок  в
диктанте, обязательно отправлюсь поразмять ноги.
   - Да разве одна только мадам Амабль знает французскую грамматику? Везде
найдутся товарищи, с которыми ты можешь писать диктовки.
   - Не все ли равно, где ждать - там или здесь? - сказал он.
   Я уже начал терять терпение.
   - Послушай, - воскликнул я, - ведь каких  женщин  ты  любил?  Генуэзок!
Огневых женщин! Не понимаю, что  тебе  может  нравиться  в  здешних  вялых
крестьянках.
   - Ну что ты, они славные, - возразил Красавчик, - очень славные... - И,
помолчав, добавил: - Да почти все женщины очень славные. Меня  не  женщины
здесь удерживают... Женщины, что ж... Я им помогаю время скоротать, и  они
мне в том же помогают...
   - Эрнестина совсем не нуждается в твоей помощи. Она очень счастлива  со
своим мужем.
   - А ты откуда знаешь? - спросил итальянец, пристально глядя на меня,  и
в зеленовато-серых его глазах заискрилось лукавство.
   За  поворотом  шоссе  вдруг   замелькали   черепичные   кровли   Клюзо,
разбросанные ниже дороги; и сверху нам, словно с самолета, виден был  весь
старый город, расположенный ярусами по склону холма с округлой  верхушкой,
возвышавшегося на стыке двух глубоких долин; видны были белые высокие дома
рабочего поселка, построенного  на  узкой  полосе  земли  между  скалой  и
берегом Желины, быстрой горной речки, где, говорят, водится форель;  четко
вырисовывались зубчатые коньки крыш фабричных корпусов  и  огромные  буквы
АПТО (Акционерное прядильно-ткацкое общество) - по одной  букве  на  крыше
каждого корпуса. Выше и ниже  городка,  переплетаясь  между  собой,  точно
пряди волос в длинной косе, шли две дороги - шоссе и железнодорожная линия
- да сверкали плесы речки, а с двух сторон теснились высокие голые  скалы,
где в обрывах ясно выступали пласты земной коры.
   - Верно ты говоришь, - сказал вдруг он. - Надо мне отсюда  уезжать.  Уж
очень кругом горы безобразные - прямо скелеты какие-то!
   Мы спустились ниже, одолев еще две петли шоссе, извивавшегося по склону
горы.
   - АПТО на все наложило свое клеймо, как мясник на  ободранную  тушу,  -
продолжал он. - Не могу я больше выносить здешних краев, тут никто никогда
не смеется.


   <b>12 апреля</b>

   Сегодня утром с юга дул теплый ветерок и по небу тихонько плыли белые и
розоватые круглые облачка. Я вышел прогуляться. Во дворе Амаблей я  увидел
Красавчика - он явился раньше обычного. Так как Жюстен в то утро был дома,
Красавчик не торопился взять бидон Эрнестины, и мы немножко поболтали.
   Он  мне  рассказал,  что  Пьеретта  Амабль,  племянница  моих  соседей,
добилась того, чтобы на фабрике в ее цехе каждая ткачиха  работала  только
на одном станке. В остальных цехах работницы наблюдают за двумя  станками.
А в главном цехе, который называют Сотенным, потому что в нем работают сто
ткачих, каждая работница следит за тремя станками.
   - Но это же адские темпы! - сказал я (и сказал, конечно, наугад, потому
что ровно ничего не смыслю ни в прядильном, ни в ткацком деле).
   - Адские? - переспросил Красавчик. - Ну это как сказать. - Он бросил на
меня быстрый взгляд, как  всегда  светившийся  огоньком  насмешки.  -  Все
зависит от работницы, от ее возраста, от ловкости, от смекалки...  Словом,
не только в  количестве  станков  дело...  Конечно,  есть  много  способов
жульничать... Возьмут, например, и оборвут нитку - как раз  когда  идет  с
обходом  техническая  комиссия,  которая  определяет  норму  выработки   и
расценок... Но вот это-то  и  отвратительно  -  изволь  жульничать,  чтобы
защитить свои интересы. У меня бы вся душа изболелась, если б ради лишнего
гроша я стал вести клепку спустя рукава.
   Он сразу оживился, заговорил с воодушевлением. Постараюсь передать  его
мысль. По его мнению, никакая работа сама по себе не может быть  "адской",
надо только приноровиться к ней, как следует пошевелив  мозгами.  Если  бы
мой итальянец оказался на месте Сизифа, уж  он  бы  придумал  какое-нибудь
приспособление, которое автоматически вкатывало бы на гору вечно  падающий
с нее камень. Гораздо  труднее  бороться  с  людьми  -  тут  нужна  просто
сверхчеловеческая энергия.
   По его словам, целый год мастера, инженеры, дирекция,  члены  правления
АПТО пытались сломить волю Пьеретты Амабль,  прибегая  и  к  угрозам  и  к
хитростям. Все это еще ничего - Пьеретта женщина с сильным характером.  Но
ведь ей надо было убедить своих товарок, добиться того, чтобы они день  за
днем, неделя за неделей, месяц  за  месяцем  действовали  единым  фронтом,
чтобы  ни  одна  из  них  не  пала  духом,  не  соблазнилась  бы  посулами
начальства, не поддалась бы усталости или страху. И Пьеретте удалось этого
достигнуть. Вот что Бомаск считал настоящей победой, огромной победой.
   Входит, например, в цех главный  инженер,  подзывает  двух  работниц  и
ведет с ними в сторонке разговор. "Попробуйте вы вдвоем работать  на  трех
станках. Вот увидите, как это легко. Я вам сейчас покажу..." Обе работницы
опускают головы. Пьеретта издали тревожно следит за ними. Наконец одна  из
соблазняемых заявляет: "Поговорите, пожалуйста, с  нашей  делегаткой.  Как
она скажет, так мы и сделаем". Все смотрят на  Пьеретту.  Она  вздыхает  с
облегчением: выиграно еще одно сражение.
   Я пытаюсь представить себе, какова с виду эта молодая воительница.
   - Какая она? - спрашиваю я  у  итальянца.  -  Ну  вот  она  работает  в
профсоюзе... А вообще-то в жизни что она собой представляет?
   Красавчик, смеясь, смотрит на меня:
   - Да, наверно, ты встретишься с ней когда-нибудь. Сам увидишь.


   <b>17 апреля</b>

   Красавчик передал мне от имени  Пьеретты  Амабль  приглашение  на  бал,
который ежегодно устраивает в Клюзо местная секция Коммунистической партии
Франции.



        2

   Несколько  месяцев  спустя,  когда  обстоятельства  свели  нас,  Натали
Эмполи, дочь крупного лионского банкира Валерио  Эмполи,  рассказала  мне,
как случилось, что и она тоже попала на этот бал в Клюзо, и как прошел для
нее этот вечер.
   В сопровождении своей  дальней  родственницы  Бернарды  Прива-Любас,  с
которой Натали была почти неразлучна, она приехала в тот день из  Лиона  в
гости к своему сводному брату Филиппу Летурно, решив  провести  воскресный
день в тихом маленьком городке.
   Филипп Летурно по отцу - родной внук Франсуа Летурно, бывшего владельца
прядильно-ткацкой фабрики в Клюзо, а по матери он внук Амедея Прива-Любас,
ардешского банкира, пасынок  лионского  банкира  Валерио  Эмполи;  он  был
прислан правлением АПТО для прохождения стажа  в  должности  директора  по
кадрам на фабрику в Клюзо - одно из многих предприятий этого  акционерного
общества во Франции и за границей.
   Филипп долго не мог смириться с таким назначением, ибо имел  склонность
к искусству, к литературе, к философии. Но  мать  предъявила  ему  твердое
требование: один год в Клюзо и один год в  американском  филиале  АПТО;  о
дальнейших планах относительно сына она пока умалчивала.
   Филипп упорно сопротивлялся, но, когда  ему  пошел  двадцать  четвертый
год, мать перестала давать ему средства на содержание и он попал в  полную
зависимость от Натали, дочери его отчима Валерио Эмполи от первого  брака,
двадцатитрехлетней девицы, которая сама  распоряжалась  своим  состоянием.
Натали была больна чахоткой, но отказывалась лечиться; Филиппу она  давала
денег и взамен требовала только одного - чтобы он сопровождал ее в  ночных
вылазках в  увеселительные  заведения;  но,  так  как  она  пила  мертвую,
обязанность участвовать  в  ее  похождениях  стала  для  него  обузой.  Он
предпочел покориться матери и вот уже месяц занимал назначенный ему пост.
   Работа директора по  кадрам  заключалась  в  подписывании  отношений  и
распоряжений, которые приносил к нему в кабинет господин Нобле,  начальник
личного стола, прослуживший на фабрике больше тридцати лет. Все  свободное
время Филипп Летурно  читал,  мечтал  или  сочинял  стихи.  В  конторе  он
проводил три-четыре часа в день. Но даже если бы он вообще там  не  бывал,
никто бы этого не заметил. Его предшественник заглядывал в контору  только
два раза в неделю, всякий раз на два часа, да и те посвящал чтению брачных
объявлений во "Французском охотнике";  говорили,  что  он  вел  деятельную
переписку с  многочисленными  дамами,  сообщавшими  о  себе  через  газету
сведения вроде следующих: "Брюнетка, довольно полная, тридцати  пяти  лет,
имеющая  состояние,  желает  выйти  замуж  за  жандарма   или   отставного
железнодорожного служащего". Впрочем, он вполне довольствовался  подробным
выяснением в письмах взаимного сходства  во  вкусах  и  склонностях.  Пост
директора  по  кадрам  на  фабрике  в  Клюзо  принадлежал  к   числу   тех
традиционных синекур, которые предназначались для  ставленников  правления
АПТО.
   Натали  привезла  бутылку  виски  и,  одна  выпив  половину,   пожелала
непременно "что-нибудь предпринять".
   - Ну что ты обычно  делаешь  по  воскресеньям?  -  допытывалась  она  у
Филиппа.
   - И в воскресенье и в будни ложусь спать в девять часов вечера,  читаю,
пока не засну.
   - Поедем обратно в Лион, -  предложила  Бернарда.  -  Возьмем  с  собой
Филиппа. Он выпьет с нами в каком-нибудь веселом местечке, а завтра  утром
вернется поездом...
   - Ах нет! В Лионе все ужасно скучные, не лучше немцев, - запротестовала
Натали. - Таких закоренелых провинциалов только  в  Мюнхене  еще  увидишь.
Mitteleuropeische [среднеевропейские (нем.)] нравы начинаются в Лионе...
   И Натали  принялась  распространяться  на  эту  тему.  Она  уже  немало
попутешествовала на своем веку и любила насмешничать по поводу тех  стран,
в которых побывала.
   - Ну  тогда  поедемте  в  Шарбоньер,  попытаем  счастья  в  рулетку,  -
соблазняла Бернарда.
   Бернарда, особа двадцати восьми лет, принадлежала  к  обедневшей  ветви
семейства Прива-Любас.  Она  никогда  не  играла  на  собственные  деньги,
которые  с  трудом  зарабатывала  в  своем  родном   городе   перепродажей
антикварных вещей. Натали  была  азартным  игроком,  и,  когда  ей  везло,
Бернарда, нахально воруя у нее жетончики, тоже делала ставку; ей случалось
таким манером без малейшего для себя  риска  срывать  солидные  куши.  Она
называла этот способ "играть дуплетом".
   - Я уверена,  что  и  в  Клюзо  найдутся  какие-нибудь  развлечения,  -
упрямилась Натали. - Неужели здесь даже по воскресеньям заваливаются спать
в восемь часов вечера?
   - Давайте спросим у Нобле, - сказал Филипп.
   Мысль была вполне  логичная.  Нобле  выполнял  за  него  всю  работу  в
конторе, Нобле нашел для него приходящую  прислугу  и  подыскал  ресторан,
Нобле оберегал его покой, так как попасть в кабинет  директора  по  кадрам
можно было только через комнату, где  сидел  начальник  личного  стола,  и
поэтому господина директора никогда не тревожили.
   - Ладно, - сказала Натали. - Кстати, посмотрим на твою нянюшку Нобле.
   В своих письмах Филипп, разумеется, мог рассказывать Натали и  Бернарде
лишь о тех, кого он видел, а видел он  в  Клюзо  одного  Нобле,  и  Филипп
подробнейшим образом  описывал  его  целлулоидные  воротнички  и  манжеты,
"какие носили еще до  первой  мировой  войны",  рассказывал  о  карточках,
заведенных Нобле на каждого рабочего и служащего, с таинственными значками
всех цветов и всех форм, по которым  можно  было  сразу  узнать  все,  что
угодно:  усердие   в   работе,   политические   и   религиозные   взгляды,
принадлежность к профсоюзу, семейное положение, количество детей, любовные
связи - словом, всю жизнь человека.
   - Это шпик, - с брезгливой гримасой сказал Филипп своим дамам. - Но  ко
мне он относится с почтением, потому что я внук Франсуа Летурно, "великого
Летурно", как он выражается. - Все трое  весело  хохотали  и,  намекая  на
пьесу Жан-Поля Сартра, дали Нобле прозвище "Почтительный" [имеется в  виду
пьеса Сартра "Почтительная проститутка"].
   - Едем сейчас же к Почтительному, - потребовала Натали.
   Они застали Нобле за обедом. Жил  он  на  окраине  города,  у  Лионской
дороги, в  домике  дачного  типа,  построенном  по  стандартному  образцу,
утвержденному АПТО для квартир административного  персонала.  Мадам  Нобле
носила кольцо с маленьким бриллиантом - подарок мужа ко дню их  серебряной
свадьбы, плод огромных  жертв,  так  как  начальник  личного  стола  после
тридцатилетней службы на фабрике получал только сорок пять  тысяч  франков
жалованья в месяц. Филиппу Летурно платили шестьдесят пять тысяч, да  мать
давала ему сорок.
   Мадам Нобле тотчас предложила сварить для гостей кофе.
   - Нет, нет, ни за что! - ответила Натали, решив, что в таком доме кофе,
вероятно, отвратительный.
   Мадам Нобле так и поняла ее отказ. У этой седовласой женщины был свежий
цвет лица, как и подобает провинциалке, которая не  пьет  вина  и  вовремя
ложится спать. Она густо покраснела и тотчас ретировалась на кухню.
   - Что можно предпринять нынче  вечером  в  вашей  пустыне?  -  спросила
Натали.
   - Сходите в кино, - посоветовал Нобле. - Сегодня идет...
   - Я признаю только старые немые фильмы, - отрезала Натали.
   Натали была очень худа, но бюстом своим могла гордиться:  грудь  у  нее
была небольшая, округлая, упругая и высокая; поэтому Натали  почти  всегда
носила, как и в тот вечер, широкую юбку со  сборками  и  очень  облегающую
вязаную кофточку из тонкой шерсти; шея у нее была длинная и гибкая, голова
маленькая, с целой шапкой курчавых, коротко подстриженных волос, как будто
взлохмаченных порывом ветра; на худом лице резко выделялся горбатый нос  и
ярко намазанные губы, казавшиеся толще от подрисовки губной помадой. Когда
она пила, ее узкие карие глаза темнели, казались черными и  блестели,  как
два осколка антрацита; тогда она сверлила своих  собеседников  пристальным
взглядом, и выражение ее глаз ясно говорило: "Не  верю  ни  одному  слову,
лучше уж выкладывайте карты на стол".
   Натали ужасно не понравилась Нобле, он принял ее  за  потаскушку  из-за
обтягивающей грудь кофточки и  кроваво-красных  губ.  "Намазалась,  как  в
кино", - подумал он.  Но  когда  Филипп  Летурно,  представляя  ему  своих
спутниц,  назвал  одну  "мадемуазель  Эмполи",  а  другую  -  "мадемуазель
Прива-Любас", он сразу насторожился. Ему было хорошо известно, что  Эмполи
и Прива-Любасы - члены  правления  АПТО,  но,  какую  роль  они  играют  в
руководстве фабрикой, он не  знал.  С  тех  пор  как  предприятие  Франсуа
Летурно было поглощено акционерным обществом, Нобле  не  знал  хорошенько,
кто же его  хозяева.  Когда  он  приезжал  в  Лион  в  правление  АПТО  за
указаниями, его всегда принимал главный директор господин Нортмер -  такой
же служащий, как и он сам.
   - Нет ли у вас тут какой-нибудь танцульки? - приставала к нему Натали.
   - Да, да, -  подхватил  Филипп,  -  какого-нибудь  кабачка,  где  можно
потанцевать и выпить стаканчик под музыку?
   - Представьте, такая незадача - нынче вечером в Клюзо потанцевать можно
только на балу, который ежегодно устраивают здешние коммунисты.
   - Туда пускают только коммунистов? - спросил Летурно.
   - Да нет, - ответил Нобле. -  Танцевать  придет  все  та  же  молодежь,
которая пляшет каждое воскресенье в том же самом  зале  на  балах  местных
обществ: "Товарищество бывших  альпийских  стрелков",  "Игроки  в  кегли",
"Пожарная дружина", "Взаимопомощь садоводов".
   -  Взаимопомощь  садоводов?  Вот  забавно!   -   воскликнула   Бернарда
Прива-Любас.
   - Идемте к коммунистам, - решила Натали.
   Нобле повернулся к Филиппу:
   - Пожалуй, для вас это не совсем подходящее место...
   Филиппа очень удивило неожиданное  возражение  Почтительного.  Он  сухо
заметил:
   - Может быть, мне представится наконец случай встретиться  хоть  там  с
моими рабочими.
   - А вы не хотите пойти с нами? - спросила Бернарда у  дочери  господина
Нобле.
   Мари-Луиза Нобле, девица в лыжных брюках, слушала разговор, не проронив
ни слова. Вид у нее был угрюмый.
   - Я нигде не бываю в Клюзо, - ответила она.
   Нобле решил сопровождать молодых людей. "А то, пожалуй, хлопот  с  ними
не оберешься", - подумал он.


   Оркестр расположился на маленькой сцене, где иногда ставились спектакли
силами двух любительских трупп: "Общества  содействия  светской  школе"  и
"Патронажа св.Иосифа". В тот вечер  над  сценой,  во  всю  ее  длину,  был
протянут  плакат:  "Единство  действий  в  борьбе  за  мир  и   требования
трудящихся".
   Был киоск,  где  продавали  книги  и  брошюры,  был  буфет,  в  котором
активисты  исполняли  обязанности  официантов.   За   порядком   наблюдали
специально выделенные молодые люди, стоявшие у входа в зал и на  маленькой
площади у подъезда. В буфете за столом, украшенным красными гвоздиками, на
почетном месте сидел в окружении членов комитета секции и их семей рабочий
Кювро, герой большой забастовки 1924 года, в настоящее время  председатель
фракции коммунистов в  муниципальном  совете  Клюзо,  где  они  составляли
меньшинство.
   Появление  внука  "великого  Летурно"  и  Нобле  не   вызвало   особого
удивления. В первые годы после Освобождения почти вся  городская  верхушка
бывала на праздниках, которые устраивались коммунистами. Тогда в моде были
благотворительные  базары  на  американский  лад  -  продажа  с  аукциона.
Владелец скобяной лавки, фамилия  которого  неизменно  возглавляла  список
реакционных кандидатов на муниципальных выборах, каждый год жертвовал  для
аукциона старинное кресло стиля Людовика  XV  и  сам  же  выкупал  его  на
торгах, набавляя одну тысячную кредитку за другой. Он перестал  бывать  на
этих праздниках лишь после того, как в результате блока реакционных партий
коммунисты департамента лишились депутатских мест в Национальном собрании.
Но в апреле 195... года еще не все мосты между противными  сторонами  были
сожжены, и предполагалось, что сам мэр, радикал-социалист, пожалует на бал
около полуночи и чокнется с рабочим Кювро.
   Филипп Летурно и его спутники сели недалеко от оркестра - Филипп  между
двумя своими дамами, лицом к залу, а Нобле напротив них, спиной к публике.


   Как только я  показался  в  зале,  меня  усадили  за  стол,  украшенный
красными гвоздиками. Я прислушивался к  разговорам.  Речь  шла  о  Филиппе
Летурно. Кювро  -  "рабочий  Кювро",  как  его  звали  во  всех  окрестных
промышленных городах, - старик лет семидесяти, говорил:
   - Франсуа Летурно никогда не пришел бы на бал к рабочим. Но уж если  бы
пришел, то, конечно, без галстука бы не явился.
   Филипп Летурно был без пиджака, в пуловере, какие  носят  велосипедисты
на гонках иди спортсмены-лыжники.
   - Старик вел лютую  борьбу  против  нас,  но  он  нас  не  презирал,  -
продолжал Кювро. - Он бы никогда не привел к нам потаскушек...
   - У блондинки совершенно приличный вид,  -  возразила  Раймонда  Миньо,
жена инспектора почтового ведомства. Ее муж был секретарем местной  секции
компартии, но она сама никогда не выражала желания стать коммунисткой.
   Бернарда Прива-Любас гладко зачесывала назад свои  белесые  волосы,  не
красилась, носила  блузки  и  английский  костюм  строгого  покроя.  Тощая
фигура, одинаково плоская  спереди  и  сзади.  Под  сердитую  руку  Натали
говорила про нее: "Линялая - как будто целый век простояла  под  проливным
дождем".
   - Блондинка вырядилась под мужчину, - заметил Кювро. - Видали мы  таких
в Лионе лет двадцать пять назад. Я бы свою дочь и близко  не  подпустил  к
такой девке.
   - Ты же не знаешь ее, зачем так говорить? - запротестовал Миньо.
   -  Вот  они  каковы,  твои  товарищи!  -  сказала  Раймонда.  -  Увидят
какого-нибудь приличного человека и сейчас же  наскажут  про  него  всяких
гадостей.
   Миньо пожал плечами.
   Кювро не сводил с Филиппа и его  компании  пронзительных,  живых  глаз,
смотревших зорким взглядом из-под лохматых седеющих бровей.
   - А этот малый, - продолжал он, - хоть и невежа,  однако  сразу  видать
породу Летурно. Ростом вон какой вымахал,  но  сырой,  поди,  слабогрудый.
Помрет в санатории, как его папаша. А шея толстая, как у деда. Бычья  шея.
Такие в работе выносливы, будто быки в ярме, и вдруг сразу - хлоп!  Старик
Летурно так и не оправился  после  нашей  забастовки  двадцать  четвертого
года.
   - Нет, что ни говорите, по-моему, он красавец, -  воскликнула  Раймонда
Миньо. И, повернувшись к мужу, добавила: - Какая у  него  шея!..  Ну  вот,
знаешь, как в твоей книжке у этого, как его... Юпитера Олимпийского.
   Миньо в негодовании встал и ушел от нас.
   На другом конце стола  молча  сидела  Пьеретта  Амабль,  "мадам  Амабль
молодая". Я даже хорошенько не разглядел ее черт - так  меня  поразили  ее
глаза, громадные черные глаза. "Не видать лица - одни глазищи", - говорили
в Клюзо. Она сидела, сложив руки на коленях,  держалась  очень  прямо,  но
свободно, так же как сидел в минуты отдыха ее дядя, мой  сосед  в  деревне
Гранж-о-Ван, похожий на королей Меровингов.
   Миньо сходил узнать, сколько выручили в буфете и каков сбор в кассе: за
входной билет с мужчин брали  по  сто  франков,  а  с  дам  по  пятьдесят.
Вернувшись, он сел возле Пьеретты и занялся подсчетами.
   - Ну, как дела? - спросила она.
   - Плохо.
   Сбор далеко еще не покрывал  расходов  за  аренду  помещения  и  оплату
оркестра. А ведь бал устроили с целью поправить финансовые дела секции - у
нее  накопилось  долгов  на  девяносто  семь  тысяч   франков:   федерации
департамента - семьдесят пять тысяч и книготорговой  фирме  за  брошюры  и
газеты - двадцать две тысячи.
   - Да почему же это товарищи не идут? - с беспокойством говорил Миньо.
   Всякий раз, как у секции случалась какая-либо  неудача,  Миньо  лишался
сна и аппетита.
   Оркестр играл медленное, тягучее буги-вуги. Танцевали только три пары -
одни девушки. Иногда та, которая танцевала за  кавалера,  отодвигалась  от
своей партнерши, и она, сгибая  колено,  проскальзывала  под  ее  поднятой
рукой мягким,  плавным  движением,  должно  быть  похожим  на  тот  "малый
реверанс", о котором писал герцог Сен-Симон.
   У буфетной стойки толпились молчаливые молодые люди, уже  взиравшие  на
мир посоловевшими глазами и чувствовавшие потребность опереться  на  плечо
соседа; время от времени они  "вкалывали  еще"  и  передавали  друг  другу
стаканы красного.
   - Это что же такое делается? Видать, нынче только девушки  с  девушками
танцуют, - сказал пожилой рабочий, сидевший за ближайшим столом.
   - А пусть кавалеры поменьше пьют, - отозвалась его соседка.
   - Кавалеры, разбейте-ка парочки! - крикнул старик.
   Двое  юношей  отделились  от  кучки  приятелей  и  двинулись  наперерез
танцевавшим девушкам.
   - Убери лапы, - сказала одна.
   - Пойди проспись, - сказала другая, глядя через плечо партнерши.
   Один парень все не отставал. Танцорки  круто  повернули,  и  он  мешком
свалился на пол. Девушки сделали три скользящих шага,  та,  которая  вела,
отодвинулась, а вторая проплыла под ее  рукой,  склонив  колено  в  "малом
реверансе". Они повторили это па. Парень тем временем медленно поднялся  и
возвратился к приятелям, которые, хихикая, глядели на него;  ему  поднесли
еще стакан красного.
   - Вот свиньи! - возмущался Фредерик Миньо. - Покати сейчас шар  им  под
ноги - все и повалятся, как кегли.
   - Просто сердце переворачивается смотреть на них, - сказала Пьеретта.
   Я  сидел  напротив  нее,  но  не  решался   слишком   бесцеремонно   ее
рассматривать,  хотя  она  вызывала  у  меня  сильнейшее  любопытство.  Ее
огромные черные глаза поражали какой-то необыкновенной  чувствительностью:
они отражали малейшую игру света и тени, когда она поворачивала  голову  к
эстраде или к дальнему концу зала, и так живо передавали все  движения  ее
души, все впечатления от того, что она видела и слышала вокруг; право,  ее
глаза напоминали море, когда смотришь на него с  самолета  или  с  высокой
скалы и видишь, как скользят  по  нему  мимолетные  тени  бегущих  в  небе
облаков. В каждом ее движении сквозили и смелость и застенчивость,  что-то
похожее на зарождавшийся и тотчас подавляемый порыв  чувства;  да,  в  ней
было то, что некогда называли "сдержанностью", - слово, ныне уже  вышедшее
из употребления.
   Оркестр заиграл вальс.  Пьеретта  повернулась  к  соседнему  столику  и
поглядела на ту самую девушку, которая ответила старику, что молодые  люди
слишком много пьют и потому недостойны танцевать с девушками.
   - Маргарита! - тихонько окликнула ее Пьеретта.
   Девушка кивком головы  выразила  согласие  и  тотчас  встала.  Пьеретта
обняла ее за талию и повела на середину зала. Они вальсировали безупречно,
в чисто французской манере, еле переступая ногами,  держа  корпус  немного
напряженно, и, четко делая каждый поворот, кружились почти на месте. Кроме
них, никто не танцевал, весь зал следил за  ними  взглядом.  Обе  танцорки
были прелестны - тоненькие, стройные, с гордой  посадкой  головы,  с  ярко
накрашенными губами; на обеих были прямые облегающие юбки и легкие блузки:
у Пьеретты - светло-зеленая, у Маргариты - красная.
   После вальса Пьеретта познакомила меня со своей партнершей.
   - Это Маргарита, - сказала она. - Моя  товарка,  мы  работаем  в  одном
цехе. Она хорошая подружка, но ужасно бестолковая.
   - Я политикой не занимаюсь, - заявила Маргарита и тотчас добавила: -  А
нашу Пьеретту я все-таки очень, очень люблю.
   Подруги стояли передо мной, обняв друг друга за талию.
   Я знал от Красавчика, что Пьеретте Амабль двадцать пять лет. Маргарита,
как я понял, была  ее  школьной  подругой  и,  значит,  приблизительно  ее
ровесница. Но сейчас обе они, разрумянившиеся от танцев, казались  гораздо
моложе, у них был тот торжественный и задорный вид,  какой  отличает  юных
девушек, впервые попавших на бал.
   - Маргарита у нас капитан баскетбольной команды, - сказала Пьеретта.  -
Она защищает знамя наших хозяев по всему департаменту.
   - Вот когда я состарюсь и меня уже не примут в команду,  я  встану  под
знамена Пьеретты, - ответила Маргарита.
   - А пока что, - заметила Пьеретта, - она предоставляет мне бороться  за
нее и ни чуточки не помогает.
   - Вот уж неправда! - возмутилась Маргарита. -  В  цехе  я  слушаюсь  ее
больше, чем мастера.
   Но этими фразами, в которых  звучали  намеки  на  какие-то  старые  или
недавние споры,  они  перебрасывались  очень  весело,  с  заговорщическими
подмигиваниями и тихим смешком.


   Пока Пьеретта Амабль и Маргарита  кружились  в  вальсе,  Натали  Эмполи
внимательно смотрела на них.
   - Здесь только одна девчонка в форме.
   - Кто же? - спросила Бернарда Прива-Любас.
   - Вон та, черноглазая, в зеленой блузке.
   - Фи! У нее красные руки.
   -  У  работницы  такие  и  должны  быть,  -  сказал  Летурно.  -  Руки,
исполненные жизни. Совершенно такие же, как у той фигуры, что вырезана  из
дерева на носу ладьи, плававшей некогда по озеру Неми...
   - Хороши вы оба! - воскликнула Натали.  -  Увидели  шикарную  девчонку.
Чего бы, кажется, лучше? Так нет, Бернарда язвит, а  Филипп...  Несчастный
ты этакий! Ну когда женщина будет для тебя женщиной, а не только предметом
сравнения с какой-нибудь картиной или статуей?
   Пьеретта и Маргарита, вальсируя, упорхнули на другой конец зала,  потом
снова приблизились.
   - По-моему, она просто совершенство, - восторгалась Натали.
   - И по-моему, тоже, - согласился Филипп.
   Нобле обернулся посмотреть, о ком идет речь.
   - Вам, наверно, еще представится случай познакомиться с этой особой,  -
сказал он Филиппу. - Это мадам Амабль, рабочая делегатка.
   - Нобле, Нобле! - воскликнул Филипп с деланной игривостью. - Почему  вы
до сих пор не доставили ее мне, связанную по рукам  и  ногам?  Вы,  верно,
хотите держать ее в своем монопольном владении?
   - А что ты будешь с ней  делать?  На  что  она  тебе,  спрашивается?  -
съехидничала Натали.
   - В первый раз вы выражаете желание войти в непосредственное общение со
своими рабочими, - довольно сухо заметил Нобле.
   Слова "со своими рабочими" он произнес таким тоном, будто поставил их в
кавычки.
   Нобле был обижен заявлением Филиппа, что он пойдет на вечер  для  того,
"чтобы иметь наконец случай встретиться со своими рабочими". Ведь это  был
косвенный упрек по адресу начальника личного стола.  Возвратившись  домой,
он всю ночь проговорил о такой обиде с женой, и та только разбередила  его
рану: "Ты за него всю работу делаешь, а он тебя еще и упрекает..."
   - Нобле, - сказал Филипп, - вы, я вижу, злопамятны.
   - В следующий раз, как мадам Амабль  придет  в  контору,  я  немедленно
представлю ее господину директору по кадрам.
   - "Мадам"?.. - удивилась Натали. - Такая девчурка и ужо замужем?
   Нобле  замялся.  Очевидно,  ему  не  хотелось  отвечать   Натали.   Но,
поразмыслив, он решил, что  вежливое  обращение  с  носительницей  фамилии
Эмполи входит в его обязанности.
   - Да, - сказал он, - мадам Амабль была замужем. Но  она  развелась  или
разводится сейчас с мужем. По правде сказать, она выгнала его.
   - Люблю энергичных женщин! - заметила Натали.
   - Досадная история, - продолжал Нобле. - Муж ее оказывал нам  небольшие
услуги...
   - Нам? - переспросил Филипп. - Кому это "нам"?
   - Ну дирекции. Он сообщал некоторые сведения относительно личной  жизни
руководителей профсоюза. Вы понимаете, что я имею в виду?
   - Нет, - отвечал Филипп.
   - Ничего,  постепенно  вы  научитесь  разбираться  в  этой  кухне.  Муж
Пьеретты Амабль был нам очень полезен в момент раскола профсоюзов.
   - Не понимаю.
   - Скоро поймете. Дирекция фабрики должна знать нужды каждого.  Какие  у
кого  заблуждения,  неприятности.   Ваш   дедушка   часто   говорил   мне:
"Удивительное дело, Нобле, до чего дешево обходится  покупка  человеческой
совести!" И вы сами убедитесь, насколько он прав...
   - Потрясающе! - воскликнула Натали.
   Нобле бросил на нее недоверчивый взгляд, но желание похвастаться  своей
профессиональной опытностью взяло верх, и он продолжал:
   - Наши осведомители... (мы их так называем) помогают нам также  выявить
несговорчивых... А таких немало.
   - Что же вы делаете с несговорчивыми? - спросил Филипп.
   - По нынешним законам мы не можем, как прежде, уволить их  без  дальних
разговоров. Ну так мы стараемся их изолировать... И тут  возникают  всякие
проблемы...
   Нобле снова бросил на Натали косой, недоверчивый взгляд. Она  вызывающе
смотрела на него своими узкими глазами.
   - Продолжайте, продолжайте, - сказал Филипп.
   - Ваш дедушка был бы очень счастлив видеть, что вы начинаете  проявлять
интерес к делам фабрики, - заметил Нобле.
   Филипп открыл рот, хотел возразить, но удержался.
   - Ну рассказывайте, рассказывайте, это очень увлекательно, - воскликнул
он.
   - Всякие проблемы, - продолжал Нобле. - И эта самая Пьеретта Амабль, по
вашему мнению такая очаровательная...
   - Конечно, очаровательная, - вставила Натали.
   - Дорого она нам стоит. Ведь она что устроила! Добилась, что в ее  цехе
каждая работница работает только на одном  станке,  а  по  нашим  правилам
работница должна работать на двух-трех станках. И  вот  встал  вопрос:  не
перевести ли эту самую мадам Амабль в Сотенный цех? Я вам  его  показывал,
мсье Филипп. В Сотенном цехе нерушимо держатся обычаи и дисциплина еще тех
времен, когда хозяином фабрики был ваш дед... Помните, вас поразило, какая
там тишина? Никто голосу  не  подаст.  Станки  смазаны  отлично  и  только
чуть-чуть пощелкивают. Помните, вы мне еще тогда  сказали:  "Прямо  как  в
церкви". И вот мы,  знаете  ли,  поостереглись  переводить  туда  Пьеретту
Амабль. Хорошо, если она  покорится  тамошним  порядкам,  а  что  как  она
перемутит всех своих товарок по  работе?  Я  высказался  за  осторожность.
Лучше с огнем не шутить. Так что мадам Амабль осталась в своем цехе.
   - She is tough [она упрямая (англ.)], - сказала Натали. - Крепкая.  Она
мне нравится.
   - Когда Пьеретта Амабль узнала, что ее муж время  от  времени  приходит
потолковать со мной, она захлопнула дверь перед  его  носом,  заперлась  и
выбросила его пожитки в окно. Она  всполошила  всех  красных  в  Клюзо,  и
бедняге пришлось уехать подальше отсюда.
   - Интересно бы с ней познакомиться, - сказал Филипп.
   Нобле, очевидно прекрасно знавший повадки хозяев в  отношении  красивых
работниц, внимательно поглядел на молодого директора, но  из  благоразумия
промолчал.
   - Что ж, - проговорил он  наконец,  -  надо  знать  своих  врагов.  Ваш
дедушка  на  днях  говорил  мне,  что,  по  его  мнению,  у  нас  во  всем
департаменте нет такого опасного врага, как эта молодая женщина.
   Филипп наклонился к Нобле.
   - "У нас"? - резко сказал он. - Почему дед всегда говорит "у нас"? Ведь
его давно отставили от дел. Чего ж он суется?
   - Ваш дедушка принимает близко к сердцу все, что касается фабрики.
   - АПТО украло у нас фабрику, -  сказал  Филипп.  -  Деду  следовало  бы
дружить со всеми недругами АПТО.
   - Браво! - воскликнула Натали. - Не стесняйся,  излей  свою  наболевшую
душу господину галерному надсмотрщику.
   Нобле немного отодвинул свой стул, желая показать, что он разговаривает
только с одним Филиппом.
   - Господин Летурно, - сказал он, - вы еще  очень  молоды  и  не  знаете
важных событий в истории фабрики. В тысяча  девятьсот  двадцать  четвертом
году у нас была долгая и ужасная забастовка.  Она  весь  город  довела  до
нищеты. Ваш дедушка был оскорблен поведением своих рабочих, и, как  только
забастовка кончилась, он тут же уступил фабрику АПТО, а сам отошел от дел.
   - Вот здорово! - сказала Натали. - Врет и сам себе  верит,  совсем  как
твоя мать, Филипп.
   - Бросьте, Нобле, - сердито оборвал его Филипп. - Вы прекрасно  знаете,
что после забастовки двадцать четвертого года дед не мог заплатить в  срок
по векселям, АПТО этим воспользовалось и задушило его.
   - При участии мамаши Филиппа, - спокойно добавила Бернарда.
   - Которая потом вышла за моего отца, - продолжала  Натали.  -  Так  что
теперь АПТО - это я!
   - Хвастунья! - проворчала Бернарда.
   - Ну конечно, АПТО - это я. Хотите, приведу  доказательство?  А  почему
же, скажите, пожалуйста, я всегда за всех плачу?
   Бернарда наклонилась к Нобле и, показывая пальцем на Натали, прошипела:
   - Сразу сказалась еврейка.
   Нобле отодвинул свой стул.
   - Я не желаю ничего знать о личных делах моих хозяев.
   - Нобле, - сказала Натали,  -  АПТО  истомилось  жаждой.  Закажите  нам
что-нибудь, только поживей.
   Натали с интересом следила за стариком Нобле.  Оказывается,  его  рачьи
глаза могли принимать выражение ненависти. Она ждала взрыва.  Но  привычка
взяла верх, и Нобле подчинился представительнице АПТО. Он поманил старушку
буфетчицу.
   - Ну как, тетушка Тенэ? - сказал он. - В буфете хозяйничаете?
   - Помогаю, чем могу. Ведь праздник-то устроила наша партия, -  ответила
буфетчица.
   Нобле повернулся к Филиппу.
   - Вот, полюбуйтесь на нее! - сказал он. - Тридцать лет  проработала  на
фабрике  и  на  старости  лет  не  нашла  ничего  лучшего,  как  сделаться
коммунисткой!
   - Значит, она оказалась понятливее вас, - заметил Летурно.
   - Пожалуйста, не говорите так! - взмолился Нобле. - Только не здесь!
   - А вы разве не знаете, что Филипп - коммунист? -  спросила  Натали  и,
обратившись к буфетчице, добавила: - Да, да,  ваш  директор  по  кадрам  -
коммунист. Разумеется, не из опасных. Коммунист в той  мере,  в  какой  он
вообще может быть кем-нибудь. Коммунист на словах.  Не  очень-то  на  него
рассчитывайте.
   Старуха буфетчица стояла не шевелясь, с бесстрастным выражением лица.
   - Что желаете заказать? - спокойно спросила она.
   - Бутылку красного, - ответил Филипп.
   - Ваш директор по кадрам совсем потерял голову! - воскликнула Натали. -
Вообразил, что раз мы в гостях у коммунистов, то все должно быть  красное,
даже вино. Скажите, что у вас есть по части спиртного?
   - Коньяк имеется, - ответила старушка.
   - Тащите сюда коньяк.
   - Для всех четверых? - спросила буфетчица.
   - Бутылку коньяку и четыре рюмки, - скомандовала Натали. - АПТО умирает
от жажды. И знаете ли, очень интересно получится: господин Нобле  немножко
выпьет и, набравшись  храбрости,  ругнет  меня.  Ведь  ему  этого  безумно
хочется.
   Нобле встал.
   - Позвольте пожелать вам всего хорошего.
   Он поймал взгляд Филиппа.
   - Завтра я должен к восьми утра быть в конторе.
   И он широким шагом пошел через зал.
   Несмотря на старомодные черные брюки в полоску,  жесткий  воротничок  с
закругленными кончиками и узенький пиджак,  этот  старый  служака  не  был
смешон. У него вдруг появилась уверенная поступь и смелая  осанка,  как  у
горцев-крестьян.
   - Смотри-ка, а проститутка-то оказалась не такой уж  почтительной,  как
ты думал, - воскликнула Натали.
   И все трое весело расхохотались.


   Зал постепенно наполнялся.
   За одним из столиков в буфете сидели африканцы-землекопы, работавшие на
строительстве железной дороги. Они заказали себе лимонаду.  На  всех  были
рубашки ярких цветов, пестрые галстуки, праздничные костюмы. Но пригласить
девушку  потанцевать  никто  из  них  не   осмеливался,   боясь   услышать
насмешливый отказ: "Ходи-ка лучше  по  дворам:  "Ковры,  циновки  продаем!
Ковры, циновки!"
   Явились на бал парни из местной команды  регбистов,  все  трезвые.  Они
стали танцевать. Женских пар теперь было уже немного, но  они  по-прежнему
танцевали лучше всех.
   К нашему столику подсели Блэз  и  Мари-Луиза  Жаклар,  чета  педагогов,
которых я уже встречал на  съезде  федерации  партии.  Их  деятельность  в
качестве активистов заключалась  главным  образом  в  том,  что  во  время
выборов они предоставляли себя и свой маленький автомобиль в  распоряжение
партийной  организации,   помогали   устраивать   предвыборные   собрания,
развозили агитаторов по всей округе;  на  такой  работе  эти  добровольные
шоферы ежегодно "накручивали" тысяч  двадцать  километров.  Супруги  много
читали, подписывались на несколько журналов, коммунистических и других, от
"Нувель критик" до "Тан модерн". Когда я встретился с ними в  первый  раз,
они сделали для себя открытие - прочли роман Алексея Толстого "Хождение по
мукам".
   На балу в Клюзо они тотчас заговорили со мной о своем новом  увлечении,
о книге Сафонова "Земля в цвету". Мне нравилась их восторженность.
   На другом конце стола  Миньо  и  его  жена  сердито  спорили  о  чем-то
вполголоса.
   Вдруг Раймонда Миньо вскочила, вся бледная, и схватилась за бедро.
   - Боли! Опять боли! - воскликнула она.
   Миньо и Кювро подхватили ее под руки - она стояла на одной ноге, другую
ногу свело судорогой, - потом у Раймонды началось удушье.
   - Мы ее отвезем домой на машине, - тотчас предложила Мари-Луиза Жаклар.
   Раймонда простонала, задыхаясь, останавливаясь после каждого слова:
   - Доктор... доктор... предупреждал... чтобы не раздражали меня... иначе
опять вернутся боли...
   Миньо и один из распорядителей повели ее на улицу к автомобилю.
   - Зачем ты с ней споришь? - упрекал его потом Кювро.
   - Не могу я  выносить,  чтоб  моя  жена  и  вдруг  называла  африканцев
"черномазые обезьяны".
   - Это правильно, конечно... - согласился Кювро. -  Но  ведь  ты  же  ее
знаешь...
   - Как только вошли в зал наши африканцы, она  принялась  меня  шпынять,
зачем я вожу ее в такие места, где бывают "черномазые обезьяны". Не мог же
я это спустить.
   - Ты ведь ее знаешь, - повторил Кювро. -  Не  надо  было  приводить  ее
сюда.
   - Она постоянно пилит меня, что я никуда ее не беру,  что  она  скучает
дома одна.
   Народу набралось много. Мари-Луиза  Жаклар  кое-что  рассказала  мне  о
супругах Миньо. Раймонда - дочь богатых  крестьян,  родители  ее  живут  в
деревне в Брессе. Ее братья и сестры все крепыши,  здоровяки,  только  она
одна уродилась хворая. В годы войны она жила спокойно,  читала  бульварные
романы, покупая их целыми охапками, по пятьдесят выпусков,  на  ярмарке  в
палатке  странствующего  букиниста.  В  дни  Освобождения  ей  исполнилось
двадцать лет; она только и мечтала, как бы  распроститься  с  родительской
фермой, избавиться от черной работы; отец  заставлял  ее  откармливать  на
продажу  уток  и  гусей.  Когда  Фредерика  Миньо  назначили   начальником
почтового отделения в главном  городе  кантона,  он  основал  там  местную
секцию СРМФ [Союз республиканской молодежи  Франции];  на  организационное
собрание  была  приглашена  молодежь  из  всех  окрестных  сел.  Раймонда,
заметив, что она приглянулась  Фредерику,  решила  вступить  в  Союз.  Они
поженились в тот год, когда Миньо, сдав конкурсный экзамен, получил  место
инспектора почтового ведомства и был назначен в Клюзо. Раймонда  надеялась
завязать знакомство о местной знатью. Однако Миньо приводил к  себе  домой
только коммунистов; три раза в неделю он уходил по вечерам на собрания,  в
остальные вечера читал или готовился к выступлениям. В первый  раз  "боли"
появились у Раймонды в то воскресное утро, когда у нее в доме сел за  стол
рабочий Кювро, приглашенный к обеду. Раймонда ненавидела Кювро за то,  что
он резал правду в глаза,  как  ее  родной  отец,  брессанский  крестьянин.
Припадки ее выражались в блуждающей судороге, сводившей то руку, то  ногу;
однажды боль подкатила  к  сердцу,  Раймонда  впала  в  глубокий  обморок;
боялись, как бы она не умерла. Миньо стал возить жену к докторам, объездил
с ней всю область, даже лечил ее у какого-то знахаря в Сент-Мари-дез-Анж.
   - Недавно мы возили ее в Лион, к невропатологу, - сказала Мари-Луиза.
   Вернулся Миньо.
   - Тебе бы следовало выступить, - сказал он Пьеретте Амабль.
   - Только не сейчас, - возразила Пьеретта. - Одни  увлечены  танцами,  а
другие пьяны и ничего не поймут.
   - Но ведь так нельзя! Коммунисты устраивают вечер, и никто  из  нас  не
выступит с речью! - возмущался Миньо.
   - О чем, по-твоему, я должна сказать? - спросила Пьеретта.
   - Скажи о необходимости единства между трудящимися.
   - Выступи сам, если у тебя хватит храбрости.
   - Нет, говори лучше ты, - настаивал Миньо.
   - Не понимаю - почему?
   - Потому, что меня не любят, - заявил Миньо.
   - Ну что ты выдумываешь? - воскликнула Пьеретта, и  на  мгновенье  тень
затуманила ее большие черные глаза.
   В зал вошел Красавчик и направился прямо к нашему столу.
   - Добрый вечер, мадам Амабль, - сказал он, энергично встряхнув ей руку.
   Я глядел на него с удивлением.  Пожимая  Пьеретте  руку,  он  расправил
плечи и слегка откинул назад  голову:  так  итальянцы  здороваются,  когда
хотят выразить кому-нибудь особое свое уважение  (немцы  в  таких  случаях
низко склоняют голову, а поляки сгибают стан). Но меня удивило  не  только
то, что он как будто вытянулся во фронт перед  Пьереттой.  Изменился  даже
звук его голоса, и в его приветствии: "Здравствуйте, мадам  Амабль"  -  не
было нежных или чуть насмешливых  заговорщических  ноток,  которые  обычно
проскальзывали в его разговорах с женщинами и, случалось, раздражали меня;
теперь в его тоне я даже усмотрел некоторую чопорность. И почему он сказал
"мадам Амабль", когда  все  здесь  называют  эту  молодую  женщину  просто
Пьереттой?
   - Добрый вечер, Красавчик, - ответила Пьеретта. - Что ж ты так поздно?
   - Нынче весь день я провел с земляками в горах, выше Гранж-о-Вана.  Они
там жгут в лесу уголь.
   Он говорил свободно, уверенно, словно вел беседу в светской гостиной. Я
лишний  раз  восхитился  учтивой  непринужденностью  манер,   свойственной
итальянскому народу.
   - ...Последние три километра там даже и дороги  нет  никакой.  Товарищи
вышли меня встречать и привели с собой оседланного мула. В деревне они  не
живут - только раз в неделю посылают кого-нибудь туда за провизией.
   - А я и не знал, что в здешних краях жгут уголь, - сказал Миньо.
   - Ну разумеется, где ж тебе знать! - уколола его Пьеретта. - Ты про наш
край знаешь только то, что услышишь в комитете секции.
   - Красавчик, - сказала Маргарита, - пригласи меня танцевать.
   И она поднялась с места. Итальянец обнял ее  за  талию,  они  двинулись
скользящим шагом по валу.
   - Красавчик... - задумчиво сказал Миньо. - Почему  вы  все  зовете  его
Красавчик?
   - Да ведь это почти что его имя, - сказала Пьеретта. - К тому же он, по
нашему женскому мнению, очень хорош, хотя и  далеко  не  красавец.  Ты  не
понимаешь самых простых вещей, бедный мой Фредерик.
   - Верно, не понимаю, - согласился Миньо. - Такое несчастье! Отсюда  все
мои политические ошибки.
   - Довольно, довольно! - воскликнула Пьеретта. - Нашел время каяться.


   В эту минуту прибыла еще одна группа регбистов,  они  явились  прямо  с
пирушки, где праздновали победу, одержанную ими в тот  день  над  командой
Лион-Вилербан в матче игроков второй категории. Впереди шествовал  капитан
команды, сын торговца Бриана, в клетчатой рубашке с расстегнутым  воротом,
стянутой кожаным поясом  с  медной  пряжкой.  У  него  был  особый  стиль:
полуковбой, полудесантник. Регбисты не любили его и терпели только потому,
что его отец, лесоторговец, первый богач в Клюзо, оплачивал майки, бутсы и
разъезды команды (женскую баскетбольную команду субсидировало АПТО).
   Оркестр заиграл танго. Красавчик и Маргарита были почти одни на  кругу.
Он ловко вел свою даму, касаясь щекой ее щеки.
   Сын Бриана стоял в зале, засунув руки  в  карманы  и  широко  расставив
ноги. Он разглядывал танцующих.
   - Ай да макаронщики! Первые кавалеры у  наших  девчонок!  -  сказал  он
очень громко, желая привлечь внимание всего зала.
   Красавчик сразу остановился.
   - Прошу тебя, - взмолилась шепотом Маргарита. -  Ну  прошу  тебя...  Не
затевай драки.
   Красавчик покружил свою партнершу и оказался как раз  напротив  Бриана,
но на другой стороне зала.
   - Прошу тебя... - шептала Маргарита. - Не затевай драки. Ведь этот  бал
устраивают коммунисты. Полиция только того и ждет... у наших друзей  будут
неприятности.
   Красавчик через каждые два шага тянул свою даму к краю круга  и,  глядя
через ее  плечо,  старался  поймать  взгляд  молодого  Бриана.  Маргарита,
откидываясь назад, пыталась увести своего кавалера в глубину зала.
   - Не смей этого делать, не смей! - шептала она. -  Слышишь?  Подумай  о
Пьеретте. Подумай о всех наших товарищах коммунистах.
   Они опять принялись скользить, прижавшись друг к  другу,  но  Маргарита
чувствовала, что ноги Красавчика  дрожат,  и  поняла,  что  дрожит  он  от
сдерживаемого гнева.
   Бриан медленно пересек зал, расталкивая на  пути  танцующие  пары.  Все
остановились, кроме Маргариты и Красавчика. Бриан подошел к ним и  положил
руку на плечо Маргариты. Итальянец немного  отодвинулся  от  девушки.  Она
побледнела. Зато у Красавчика больше не дрожали ноги. Он весь сжался. "Как
будто перед прыжком в воду", - подумала Маргарита.
   - Этакая милочка, - сказал Бриан, нажимая ладонью на плечо Маргариты, -
этакая милочка не для твоего носа, макаронщик!
   Маргарита вырвалась от него.  В  то  же  мгновенье  Красавчик  дал  ему
оплеуху и ударил под ложечку. Бриан свалился.
   - Регбисты, ко мне! Ко мне, регбисты! - заорал он, поднявшись на ноги.
   Из носу у него текла кровь, он  вытирал  ее  тыльной  стороной  руки  и
стряхивал с пальцев красные  капли.  Красавчик  ждал,  весь  подобравшись,
напружинив мускулы. Бриан ринулся на него.
   Но уже подоспели распорядители,  разняли,  растащили  противников.  Тут
прибежали и другие парни, болтавшие у подъезда  или  сидевшие  в  соседнем
кафе, так как на балу им было скучно.
   Регбисты стояли в нерешительности. Всыпать макаронщику? Ладно, это  еще
куда ни шло. Но вот как пойти против  коммунистов?  Тут  уж  другое  дело.
Коммунисты ни за что не позволят сорвать их собрание или бал,  живо  дадут
отпор. В Клюзо это всем было известно. К  тому  же  в  команде  регбистов,
субсидируемой папашей Брианом, было несколько "сочувствующих", а один даже
получил недавно партийный  билет.  Они  держались  немного  в  стороне  от
остальных. Конечно, неловко, особенно после  выигранного  матча,  смотреть
сложа руки, как колошматят капитана твоей команды, но и  неохота  лезть  в
драку со своими же ребятами. И регбисты стояли в полном смятении.
   Как раз  тут  в  зал  вошел  железнодорожник  Визиль,  бывший  командир
партизанского отряда.
   Два  парня-распорядителя  схватили  в  охапку  Бриана,  а  тот   совсем
остервенев, норовил лягнуть их  и  все  пытался  расстегнуть  пояс,  чтобы
пустить его в ход.
   Красавчик стоял немного поодаль, не сводя глаз с Бриана.
   - Ко мне, регбисты! - вопил Бриан, лягаясь изо всех сил.
   - Бей макаронщика! Франция для французов! - заорал о другого конца зала
колбасник Морель, у которого были неприятности в дни Освобождения,  потому
что он оказывал "услуги"  петэновской  милиции.  Морель  пришел  вместе  с
командой регбистов, он был одним из ее болельщиков.
   - Заткнись, колбасник! - прогудел кто-то над его ухом.
   Морель вздрогнул и, повернувшись, очутился лицом к лицу с Визилем.
   - Ты что? Хочешь, чтоб я еще разок заглянул в твою лавочку?  -  спросил
Визиль.
   На лбу у колбасника сразу выступил пот.
   - Извините, господин майор! - забормотал он. - Извините!..
   У него тряслись отвислые пухлые щеки, тряслись толстые ляжки,  тряслось
все его жирное тело.
   Визиль спокойно прошел через зал. Тот самый Визиль,  который  освободил
Клюзо за неделю до прибытия американцев. Целую неделю для всего кантона  в
его лице воплощалась власть административная и  судебная.  Визиль  -  член
коммунистической  партии  с  1929  года,  но  с  1946  года  он   перестал
участвовать в демонстрациях, не бывал  на  собраниях,  даже  не  ходил  на
собрания ячейки и выписывал лионскую газету "Прогресс". Первого января  он
платил все членские взносы разом - и партийные, и в профсоюз,  -  а  потом
его больше в глаза не  видели,  появлялся  он  только  на  ежегодном  балу
компартии и всякий раз угощал рабочего Кювро бутылкой шампанского.  "Когда
я действительно понадоблюсь, - заявлял Визиль, - я опять буду с вами,  как
во  времена  Сопротивления".  Служил  он  обходчиком  на   железнодорожном
переезде выше Клюзо, жил  у  самого  леса;  говорили,  что  он  занимается
браконьерством. В добровольной  пожарной  дружине  он  состоял  помощником
брандмейстера. Он не принимал участия даже в муниципальных выборах, и  это
обстоятельство особенно возмущало Миньо - в  комитете  секции  он  не  раз
требовал исключить Визиля из партии. Пьеретта  Амабль  и  Кювро  возражали
против исключения и склонили на  свою  сторону  большинство;  решено  было
крепко поговорить с ним, но так и не поговорили. Визиль  не  спеша  прошел
через зал, и, когда его увидели, наступила тишина.
   - Это что  такое?  -  спросил  он,  не  повышая  голоса.  -  Что  здесь
происходит? Что все это значит?
   Регбисты расступились, давая ему дорогу, но неугомонный Бриан рвался из
рук державших его парней. Визиль  подошел  поближе,  остановился,  свернул
сигарету, закурил и только тогда окинул взглядом  эту  живописную  группу.
Бриан притих, из носу у пего все еще  шла  кровь  и  капала  на  клетчатую
ковбойку. Визиль сделал знак регбистам.
   - Отведите его к фонтану, пусть умоется,  а  потом  доставьте  домой  к
отцу.
   Распорядители, державшие Бриана, передали его регбистам, и те  повлекли
капитана к выходу.
   - Трусы поганые! - орал Бриан своим регбистам.  -  Подлецы!  Теперь  ни
гроша от отца не получите, ни гроша! Слышите? Не будет  у  вас  больше  ни
бутсов, ни маек, ничего по будет!
   - Стоп! - крикнул Визиль.
   Регбисты, волочившие Бриана, остановились.
   - Если наткнетесь на жандармов, - приказал Визиль, -  скажите,  что  он
буянил в пьяном виде и вы сами его стукнули, чтобы он утихомирился.
   - Будет сделано, господин Визиль, - ответили регбисты.


   Регбисты вытащили Бриана на улицу. Визиль похлопал по  плечу  и  назвал
молодцами обоих распорядителей, укротивших команду регбистов.
   И тут вдруг Натали Эмполи вскочила, с шумом  отодвинула  свой  стул  и,
крикнув: "Браво! Браво! Браво!", изо всей мочи захлопала в ладоши.
   Зааплодировала  и  Бернарда  Прива-Любас,  но   более   сдержанно,   не
поднимаясь с места. Филипп Летурно  тихонько  посмеивался.  Он  уже  выпил
несколько рюмок коньяку и раскраснелся, по не казался пьяным.
   Все взгляды обратились в  их  сторону.  Визиль  спокойно  посмотрел  на
Натали, вытянул руки и, подмигнув ей, похлопал кончиками пальцев раза три.
   - Браво, умница! - крикнул он.
   Потом Визиль отправился в буфет и заказал  бутылку  шампанского,  Кювро
присоединился к нему, пригласили и Бомаска.
   - Ну что, видишь? - сказал Пьеретте Фредерик Миньо. - Разве  я  не  был
прав? У твоего Визиля все повадки  гангстера.  Да  он  еще  к  тому  же  и
браконьер. Сущий анархист! Вот посмотришь, у  нас  еще  будут  из-за  него
неприятности.
   Пьеретта ничего не ответила и, улыбаясь, искоса поглядывала на  Визиля.
Со  времени  Освобождения  он  обрюзг,  отрастил  себе  брюшко.   Пьеретта
представила себе, как летним  утром,  на  рассвете,  он  осматривает  свои
силки, пыхтя и обливаясь потом,  карабкается  в  гору,  обшаривает  кусты.
Миньо, может быть, и прав.  Однако  воображение  так  ясно  нарисовало  ей
картину: хорошо знакомый дуб, под ним, задорно  поглядывая  вокруг,  сидит
Визиль, на его седеющих кудрявых волосах блестят капли росы, а в  руках  у
него вынутый из силка кролик. Ей  захотелось  расцеловать  старика  в  обе
щеки.
   - Ну, после такой истории, - сказала  она,  -  мне  действительно  надо
взять слово.
   Пьеретта поднялась на сцену. Чтобы привлечь внимание  публики,  дирижер
трижды ударил палочкой по большому барабану. Сразу наступила тишина. После
драки все ждали еще какого-нибудь происшествия.
   Пьеретта начала свою речь.  Говорила  она,  почти  не  повышая  голоса,
останавливалась, подыскивала слова.
   - Тут сейчас оскорбили трудящегося человека, - сказала она, - только за
то, что он итальянец.
   Она спрашивала, видел ли кто-нибудь из находящихся в этом зале товарные
вагоны  -  в  них  раньше  возили  скот,  а  теперь  живут   итальянцы   и
североафриканцы, которые  работают  на  прокладке  железнодорожной  ветки.
Видели? Хорошо. А почему подрядчики не нанимают на эту  работу  французов?
Потому что французы не согласились бы жить в таких условиях и работать  за
такую плату... Хорошо.
   Пьеретта говорила не спеша, подыскивая нужные, правильные слова.  Видно
было, что она еще не привыкла выступать на больших собраниях.  Если  слово
не сразу приходило ей на ум, она останавливалась посреди фразы. Тогда  все
выжидающе смотрели на ее молодое лицо с  большими  глазами,  устремлявшими
куда-то вдаль серьезный, сосредоточенный взгляд; в зале  стало  еще  тише,
ясно было, что все здесь  любят  эту  черноглазую  молодую  женщину.  Даже
пьянчуги умолкли и сидели  не  шелохнувшись.  Пьеретта  сопровождала  свои
рассуждения многочисленными вводными словами: "и вот", "хорошо", "значит",
"следовательно", "далее", "спросим себя".
   Мысли ее, естественно, обратились к фабрике. Она поставила  вопрос:  на
каких станках там работают, давно ли они служат? Двадцать  пять,  а  то  и
тридцать лет. А как известно, АПТО - международное  акционерное  общество.
Какими же станками оборудованы его фабрики в Германии и в Америке? Сколько
времени пользуются ими? От двух до пяти лет. И Пьеретта  стала  сравнивать
производительность станков... "Ну вот... Хорошо..."
   - Так почему же тогда АПТО, - сказала она,  -  все  же  заставляет  нас
работать на этих устаревших станках? Потому, что заработная  плата  у  нас
ниже, чем у немецких и американских рабочих, и потому, что мы  соглашаемся
жить в худших условиях, чем они. АПТО платит нам так мало потому, что  ему
выгоднее, чтобы мы работали на устаревших,  малопроизводительных  станках,
чем покупать для фабрики новые машины. Мы с вами для АПТО дешевый  вьючный
скот, так же как итальянцы и африканцы!
   А в заключение она сказала, что для крупных международных  монополий  и
французы, и итальянцы, и североафриканцы, и немцы,  и  даже  американцы  -
словом, рабочие люди любой национальности - просто дешевый вьючный скот.
   - Объединимся же все в борьбе против мировых монополий, против  всех  и
всяческих АПТО, которые готовят новую войну и насаждают фашизм, чтобы  еще
больше эксплуатировать нас.
   Под бурные рукоплескания Пьеретта сошла со сцены и села рядом с  Миньо.
Заключительные слова своей речи она произнесла очень громким  голосом,  но
ей стало стыдно этого ораторского приема, и она покраснела.  Щеки  ее  еще
горели, когда она села за наш столик.


   - А ты почему не аплодировал? - спросила Натали Филиппа Летурно.
   - Я тут волей-неволей являюсь представителем АПТО, - ответил Филипп.  -
Не могу же я смиренно подставлять и левую  щеку,  когда  меня  ударили  по
правой.
   - АПТО вовсе не ты, а я, - возразила Натали.
   Она хлопала в ладоши, пока не выбилась из сил.
   - Я строго осуждаю АПТО, еще  строже,  чем  эта  малютка,  -  продолжал
Филипп. - Но у нее очень упрощенный подход к делу. Прежде  всего  неверно,
что немецким рабочим платят больше, чем французам...
   - Ну вот, сразу видно хозяйского сынка, - прервала его Натали.
   - А ты кто? - вскипел Филипп.
   - Я - Эмполи. С четырнадцатого века все Эмполи были банкирами. Бернардо
Эмполи довел герцогов Медичи до разорения.  А  когда  банкротство  грозило
Карлу Пятому, его спас Джулио Эмполи.  Эдинбургские  Эмполи  повелевали  в
Шотландии гораздо чаще, чем английские короли.  Моя  нью-йоркская  тетушка
вышла за Дюран де Шамбора, и у нее теперь атомные заводы. Я  принадлежу  к
одному из семейств, которые правят миром.
   Она резко повернулась к Филиппу.
   - Для меня ты "простолюдин", такой же простолюдин, как  любой  из  этих
парней... А черноглазой я аплодировала, потому что она мне нравится...
   Она налила коньяку себе и Филиппу и,  подняв  рюмку,  заглянула  ему  в
глаза. Бутылка была уже почти пуста.
   - За твое счастье! - сказала Натали.
   Она залпом выпила рюмку. Филипп тоже поднял рюмку и одним  духом  выпил
коньяк. Взгляды их встретились. Глаза у Натали чуть потускнели,  на  щеках
горели красные пятна.
   - Ты мне тоже нравишься, - глухим голосом  сказала  она.  -  И  ты  это
прекрасно знаешь... Хочешь, повторим?
   - А к чему это привело? - бросил Филипп.
   - Тогда мы оба были пьяны.
   - Мы нравимся друг другу только в пьяном виде.
   - Мне ты нравишься во всяком виде, - сказала она.
   Послышался холодный голос Бернарды, донесшийся как будто издали.
   - А я? - спросила она. - Что же мне-то остается делать?
   Натали быстро повернулась к ней.
   - Компаньонки не имеют права голоса, когда речь идет о серьезных делах.
   И она снова обратилась к Филиппу.
   - Любопытная штука, - сказала она, - это влечение  семейства  Эмполи  к
представителям вашего семейства: у моего отца - к твоей матери, а у меня -
к тебе... Непременно поезжай в Америку, уверена, ты сделаешь  там  карьеру
через мою тетушку Эстер.
   И, помолчав, она добавила:
   - Наверное, твоя матушка как раз об этом и мечтает.
   Поднявшись со стула, Филипп искал  кого-то  взглядом  на  другом  конце
зала. Потом наклонился к Натали.
   -  В  конечном  счете  я  предпочитаю  черноглазую,  -  сказал  он.   -
Черноглазая лучше.
   Оркестр заиграл медленный  фокстрот.  Пары  еще  не  начали  танцевать.
Филипп пересек по диагонали весь  зал,  направляясь  к  столу  с  красными
гвоздиками. Он был высокого роста, с массивными плечами  и  толстой  шеей,
как у всех Летурно. Движения его отличались непринужденностью,  совершенно
естественной  для  молодого  человека,  видевшего  начальство  Только   за
родительским столом. Несмотря на выпитый коньяк, он шел твердой  поступью,
настолько он чувствовал себя хозяином в этом городке. Все следили  за  ним
взглядом.
   Подойдя  к  Пьеретте  Амабль,  он  склонился  перед  ней  и   пригласил
танцевать.
   Пьеретта медленно подняла на него свои большие черные глаза.
   - Благодарю вас, я очень устала. Сейчас не могу  танцевать,  -  сказала
она.
   Филипп еще раз поклонился и, с прежней непринужденностью  пройдя  через
зал, вернулся на свое место. Натали разлила коньяк по рюмкам.
   - За твою черноглазую, - сказала она.
   - У нее в самом деле дивные глаза, - заметил он.


   - Почему ты не пошла с ним танцевать? - спросил Миньо.
   - Потому, что он мой хозяин, - ответила Пьеретта.
   - Мы устроили  бал  не  только  для  рабочих,  -  поучал  Миньо.  -  Мы
пригласили все население Клюзо. Зачем же делать различие?
   Пьеретта встрепенулась.
   - Ты окончательно поглупел! - воскликнула она. - Как же  это  я  завтра
буду защищать интересы моих товарищей и сражаться с директором по  кадрам,
если нынче вечером я буду с ним любезничать?
   - Она верно говорит, - поддержал старик Кювро.
   - По-моему, у вас обоих неправильная точка зрения, - возразил Миньо.
   - Тогда пойди и пригласи его подружку, - сказала Пьеретта.
   - Я не умею танцевать, - ответил Миньо.
   Пьеретта кивнула Красавчику, он пригласил ее, и они пошли танцевать.


   Филипп Летурно, Натали Эмполи и  Бернарда  Прива-Любас  возвратились  в
особняк около часу ночи.
   Когда  Филипп  получил  назначение  на  фабрику,  дед   отдал   в   его
распоряжение флигель, где прежде жили  сторожа.  Их  уволили,  как  только
Франсуа Летурно отошел от дел, продав свою фабрику АПТО; оставив при  себе
из всей прислуги одну кухарку,  старик  жил  в  главном  корпусе,  который
называли "замок". Здание это, имевшее больше двадцати  комнат,  не  считая
мансард, было построено  в  восьмидесятых  годах  прошлого  века,  в  пору
наибольшего процветания предприятий Летурно. Старик занимал только  нижний
этаж;  все  остальные  комнаты  с  1925  года  были  заперты;  ставни  там
отворялись только раз в году в  день  генеральной  уборки,  и  для  такого
случая директор АПТО посылал  бывшему  владельцу  фабрики  на  сутки  двух
уборщиц.
   Филипп и его гостьи направились кратчайшим путем из  города  в  рабочий
поселок и вошли в парк через  калитку;  еще  издали  они  увидели  свет  в
оранжерее. Очутившись  не  у  дел,  "великий  Летурно"  от  скуки  занялся
садоводством, задавшись целью  вывести  синюю  розу  -  единственный  вид,
который ботаники считают противоречащим самой природе семейства розовых. И
вот его стараниями с каждым годом все шире становилось ярко-синее пятнышко
на лепестках пурпурных роз. Старик Летурно высчитал, что, если  только  не
помешает  какой-нибудь  прискорбный  случай,  первая  синяя  роза   должна
расцвести около 1970 года; он надеялся дожить до этого времени  и  увидеть
синюю розу собственными глазами. Нередко он вставал ночью и шел в  теплицу
полюбоваться на свои детища.
   - Пойдемте поздороваемся с дедушкой, - предложила Натали.
   - Он ненавидит мою мать, - сказал Филипп, -  а  от  нее  рикошетом  это
чувство распространяется и на все твое семейство Эмполи.
   - Ну, меня-то он любит, - сказала Натали.
   Филипп пожал плечами.
   - Если хочешь, зайдем, - сказал он.
   Они вошли в ярко освещенную теплицу.
   - Филипп нынче вечером получил щелчок, - сказала  Натали,  -  пригласил
танцевать делегатку работниц вашей фабрики, а она ему отказала.
   - Кто? Кто? Малютка Амабль? - спросил старик. - Молодец  девчонка!  Она
вам всем еще задаст перцу.



        3

   На следующее  утро,  около  одиннадцати  часов,  в  цех,  где  работала
Пьеретта Амабль, явилась секретарша дирекции. Девица носила длинную черную
блузу с узким белым воротничком,  гладко  зачесывала  назад  волосы  и  не
красилась;  этот  стиль,  обязательный  для  мелкой  сошки,  обслуживавшей
дирекцию, оставался неизменным с того времени, когда фабрика  принадлежала
еще Жоржу  Летурно,  отцу  "великого  Франсуа  Летурно";  мелких  служащих
набирали по рекомендации приходского священника.
   Секретарша направилась прямо к Пьеретте, стоявшей у  своего  станка,  и
довольно громко, так, чтобы все кругом слышали, сказала:
   - Директор по кадрам просит вас немедленно явиться к нему в кабинет.
   Обычно рабочую делегатку  вызывали  в  дирекцию  совсем  иначе.  Курьер
вручал ей нечто вроде повестки - узкую полоску  бумаги  (сберегай  грош  -
миллион наживешь!) с отпечатанным на машинке текстом:

   "В 17 часов Вам предлагается явиться в личный стол".

   Слева в верхнем углу приписывалось от руки: "Мадам Амабль". Принимал ее
всегда Нобле, и всегда в пять часов, после окончания работы, ибо  дирекция
не желала нести убытки, позволив Пьеретте Амабль  потратить  хотя  бы  час
рабочего  времени  на  защиту  интересов  своих  товарищей.   Так   обычно
начинались серьезные схватки. На сей раз враг, видимо, решил вести бой  на
совсем иной подоплеке.
   Маргарита, работавшая на соседнем станке,  замурлыкала:  "Когда  любовь
волнует кровь..."
   Пьеретта подумала, что Филипп Летурно, должно быть, только что встал