Роже Вайян. Закон
-----------------------------------------------------------------------
Roger Vailland. La loi. Пер. с фр. - Н.Жаркова.
В кн.: "Роже Вайян". М., "Прогресс", 1978.
OCR & spellcheck by HarryFan, 10 September 2001
-----------------------------------------------------------------------
На углу Главной площади и улицы Гарибальди, прямо напротив дворца
Фридриха II Швабского находится претура Порто-Манакоре. Это пятиэтажное
здание с голым, скучным фасадом: в нижнем этаже - тюрьма, на втором -
полицейский участок, на третьем - суд, на четвертом - квартира комиссара
полиции, на пятом - квартира судьи.
В августе в час сиесты городок кажется вымершим. Одни лишь безработные,
"disoccupati", незанятые, не покидают обычного своего поста - подпирают
стены домов, выходящих на Главную площадь, словно застыли на месте и
молчат, вытянув руки по швам.
Из тюремных окон, прикрытых деревянным "намордником", доносится пение
арестантов:
Повернись, красотка, оглянись...
Безработные слушают пение арестантов, но сами не поют.
На пятом этаже претуры от пения арестантов просыпается в своей спальне
донна Лукреция.
Она просто великолепна, эта донна Лукреция: полулежит в постели,
опершись на локоть, в вырезе сорочки видна обнаженная грудь; черная грива
волос, спадающая ниже пояса, разметалась в беспорядке. На французский вкус
она, пожалуй, слишком крупна и дородна. А здесь, в южной итальянской
провинции, где женщина на сносях - объект самых пылких мужских вожделений,
она считается первой красавицей. Глаза у нее не так чтобы очень большие,
но зато всегда что-нибудь да выражают, причем выражают слишком явно все
движения души; в этот период ее жизни чаще всего - гнев, ненависть или на
худой конец неприязненное безразличие.
Когда десять лет назад сразу же после свадьбы муж привез Лукрецию в
Порто-Манакоре, все дружно стали звать ее "донна", хотя была она
всего-навсего супругой судейского чиновника низшего ранга и никто ничего
не знал о днях ее молодости, прошедших в большом городе Фоджа, где отец ее
был начальником канцелярии префектуры и имел чуть ли не десяток дочерей. В
Порто-Манакоре "донна" - это обязательно или дочь или супруга крупного
землевладельца, причем старинного рода. Но Лукрецию никто не звал ни
"signora", ни "signoria" - "ваша милость", как обычно уважительно
обращаются к нездешним. Слишком очевидно, что она именно донна, domina,
подобно римской императрице, хозяйка, госпожа.
Ее супруг, судья Алессандро, входит в спальню и направляется к жене.
Она отталкивает его.
- Совсем меня разлюбила, - вздыхает судья.
Она не отвечает, подымается, идет к окну, приоткрывает ставни. В лицо
ей ударяет удушливая волна зноя. Теперь арестанта затягивают
неаполитанскую "канцонетту", получившую премия" на последнем
радиофестивале. Донна Лукреция нагибается и видит руки, множество рук,
вцепившихся в тюремную решетку, до тут она замечает, как в темноте между
разошедшимися дощечками "намордника" на нее пялятся два огромных глаза.
Глядящий что-то говорит своим товарищам, блестят еще и еще чьи-то глаза;
пение разом смолкает, донна Лукреция чуть отодвигается от окна.
Теперь она смотрит прямо перед собой и уже не нагибается над
подоконником.
На террасе почтамта под сенью башни Фридриха II Швабского дремлют,
развалясь в шезлонгах, почтовые чиновники. От пола террасы к самому верху
башни карабкается по веревочкам вьюнок с большими бирюзовыми цветами.
Венчики свои вьюнок открывает на заре, а к пяти часам, когда их коснется
солнечный луч, закроет. И так каждое лето с тех самых нор, когда она,
молоденькая супруга судьи, переехала из Фоджи в Порто-Манакоре.
Безработные, подпирающие стены вокруг всей Главной площади, ждут, когда
появится какой-нибудь арендатор или управитель в наймет хоть одного
человека, пусть на любую работенку; но арендаторам и управителям редко
требуется помощь безработных, их семьи сами ухаживают за апельсиновыми и
лимонными плантациями и за чахлыми оливковыми деревьями, туго растущими на
здешней иссушенной зноем почве.
Справа от Главной площади рабочие развешивают электрические фонарики на
ветвях гигантской сосны (по преданию, посаженной еще Мюратом, маршалом
Франции и королем Неаполитанским). Нынче вечером муниципалитет дает для
курортников бал.
Площадь спускается террасами, а ниже порт и море. Донна Лукреция глядит
на море. С самого конца весны оно все такое же синее. Оно всегда здесь. И
целые месяцы даже не всплеснет.
Судья Алессандро подбирается к жене сзади, кладет ей ладонь на бедро.
- О чем думаешь? - спрашивает он.
Она оборачивается. Он ниже ее. За последние месяцы он совсем иссох,
брюки на нем болтаются. Она видит, что его бьет дрожь и на висках блестят
тяжелые капли пота.
- Ты, очевидно, хинин забыл принять! - напоминает она.
Он подходит к туалетному столику, наливает из кувшина воды в стакан для
чистки зубов, проглатывает две розовые пилюльки. Его треплет малярия, как
и большинство здешних жителей.
- Никогда ни о чем не думаю, - добавляет она.
Судья Алессандро удаляется в свой кабинет и открывает толстый том,
книготорговец в Фодже специально для него разыскал и выслал почтой этот
труд: Альберто дель Веккьо, "Законодательство императора Фридриха II.
Турин. 1874". Фридрих II Швабский, император Римской империи, король
Неаполитанский, Сицилийский и Апулийский XIII века, - любимый герои судьи.
Он ложится на узенькую кушетку - теперь, когда донна Лукреция потребовала
себе отдельную спальню, приходится довольствоваться этим малоудобным
ложем.
В соседней комнате шумно ссорятся дети. Служанка, должно быть, спит
себе на холодке - или на лестничной площадке, или в канцелярии суда; летом
после полудня в ее каморке под самой крышей буквально нечем дышать. Донна
Лукреция проходит в детскую и молча водворяет там порядок.
Сейчас арестанты затягивают песенку из репертуара Шарля Трене, слов они
не понимают, и она звучит в их исполнении по-простонародному уныло.
Летними вечерами громкоговоритель, установленный на Главной площади,
передает всю программу итальянской радиостанции "Секондо", так что
репертуар арестантов неистощим.
- Дай потрогать, - молит Тонио.
Он тянет руку к грудям, задорно распирающим ткань полотняного платьица.
Мариетта ударяет его по руке.
- Ну просят же тебя, - твердит он.
- А я не желаю, - говорит она.
Он заталкивает ее в тенистое местечко, под крыльцо дома с колоннадами.
Августовское солнце, solleone, лев-солнце, немилосердно жжет топкую
низину. В доме все еще спят свинцовым сном сиесты.
Тонио удается стиснуть запястье девушки, он прижимает ее к стене и
наваливается всей тяжестью.
- Отцепись, а то сейчас людей позову.
Она отбивается и наконец отталкивает его. Но он по-прежнему жмется к
ней.
- Мариетта, - шепчет он, - Мариетта, ti voglio tanto bene, я так тебя
люблю... дай хоть потрогать...
- Можешь с моей сестрой такими пакостями заниматься!
- Если хочешь, я все брошу... детей, жену, дона Чезаре... увезу тебя на
Север...
Мария, жена Тонио, старшая сестра Мариетты, появляется на крыльце. За
шесть лет Тонио ухитрился сделать ей пятерых ребятишек; живот у нее
сползает чуть не до колен, груди сползают на живот.
- Опять ты к ней вяжешься! - кричит она.
- Тише, дона Чезаре разбудишь, - отзывается Тонио.
- А ты, - кричит Мария, обращаясь к Мариетте, - а ты зачем к нему
лезешь?
- Ничего я не лезу, - огрызается Мариетта. - Он сам мне проходу не
дает.
- Вы же дона Чезаре разбудите, - пытается утихомирить женщин Тонио.
Джулия, мать Марии и Мариетты, тоже появляется на крыльце. Ей еще
пятидесяти нет, но вся она какая-то уродливо-скрюченная, совсем как те
корни кактуса-опунции, которые море выбрасывает на прибрежный песок;
ссохшая, худющая, лицо желтое, а белки глаз, как у всех маляриков,
красные.
- Очень-то мне нужен твой муженек, - кричит Мариетта. - Он сам ко мне
все время пристает.
Теперь на Мариетту набрасывается и Джулия.
- Если тебе здесь не нравится, - кричит она дочери, - бери да уходи
отсюда.
Мариетта вскидывает голову, в упор смотрит на мать, потом на сестру.
- Орите хоть до утра, - говорит она, - я все равно к ломбардцу не
пойду.
- Конечно, тебе приятнее чужих мужей отбивать, - кричит старуха Джулия.
Между колоннами на втором этаже открываются ставни. На балкон выходит
дон Чезаре. В мгновение ока воцаряется тишина.
Дону Чезаре семьдесят два года; со времени своей службы в королевском
кавалерийском полку (в конце первой мировой войны) он почти не изменился,
разве что раздобрел немного; держится все так же прямо и по-прежнему
считается в округе лучшим охотником.
За спиной дона Чезаре вырисовывается в полутьме спальни силуэт Эльвиры.
Эльвира тоже дочь старухи Джулии. Марии - двадцать восемь, Эльвире -
двадцать четыре, Мариетте - семнадцать. И Джулия и Мария в свое время
побывали наложницами дона Чезаре. Теперь ложе с ним делит Эльвира.
Мариетта еще девушка.
- Слушай меня, Тонио, - начинает дон Чезаре.
- Слушаю, дон Чезаре, - отзывается Тонио.
И подходит ближе к балкону. Он босой, штаны латаны-перелатаны, рубашки
на нем вообще нет, зато белая куртка накрахмалена до лоску. Дон Чезаре
требует, чтобы все его доверенные люди щеголяли в безукоризненно белых
куртках. С тех пор как Тонио женился на Марии, он стал доверенным лицом
дона Чезаре.
С балкона дону Чезаре видна вся топь, а за ней озеро, среди камышей и
зарослей бамбука оно прокладывает себе дорогу к морю и омывает площадку
перед крыльцом дома с колоннами; а дальше песчаные отмели перешейка, а еще
дальше бухта Порто-Манакоре. Дон Чезаре глядит на море, которое долгие
месяцы даже не всплеснет.
- Слушаю вас, дон Чезаре, - повторяет Тонио.
Джулия с Марией входят в дом. Легко шагая, Мариетта исчезает среди
зарослей бамбука; она держит путь к камышовой хибарке: в таких хибарках
живут о семьями рыбаки дона Чезаре.
- Ну так вот, - обращается к Тонио дон Чезаре, - поедешь сейчас в
Порто-Манакоре.
- Поеду сейчас в Манакоре, - повторяет Тонио.
- Зайдешь на почту... потом к дону Оттавио... Потом в контору "Соль и
табак".
Тонио повторяет каждое слово, желая показать, что он все отлично понял.
- Ничего не забудешь? - спрашивает дон Чезаре.
Тонио опять слово в слово повторяет все поручения.
- Как же я доберусь до Манакоре? - спрашивает Тонио.
- А как ты сам рассчитывал добраться? - спрашивает дон Чезаре.
- Может, взять "ламбретту"? - рискует на всякий случай Тонио.
- Если тебе так уж хочется, бери "ламбретту".
- Спасибо, дон Чезаре.
- А сейчас я иду работать, - заявляет дон Чезаре. - Скажи своим, чтобы
не шумели.
- Будут молчать как миленькие, - говорит Тонио. - Уж поверьте на слово.
Час сиесты прошел. Дон Чезаре видит, как его рыбаки выходят из своих
камышовых хижин, разбросанных в топкой низине, и направляются к площадке,
где сохнут их сети. Потом он удаляется к себе в спальню, а оттуда проходит
в залу, отведенную под коллекцию древностей.
Тонио входит в большую нижнюю залу, где сидят его женщины.
- Мария, - командует он, - принеси башмаки.
- Башмаки? - переспрашивает Мария. - На что тебе башмаки?
- Дон Чезаре разрешил мне взять его "ламбретту"!
- А почему это дон Чезаре разрешил тебе взять его "ламбретту"?
- Он меня в Манакоре посылает.
- А ты что, не можешь до Манакоре пешком дойти, что ли?
- Он мне велел взять его "ламбретту".
- Он ведь работает, как бы ему шум мотора не помешал, - говорит Мария.
- Всю жизнь он моторов терпеть не мог, - подхватывает старуха Джулия. -
Если бы не правительство с его приказами, никогда бы дон Чезаре не
потерпел, чтобы здесь рядом шоссе прокладывали.
- Сегодня у него хорошее настроение, - поясняет Эльвира. - Нынче утром
рыбак ему какую-то древность притащил.
Возвращается Мариетта, она принесла рыбы на ужин. Кладет рыбу у камина
в углу просторной залы. Потом облокачивается на подоконник спиной к
присутствующим. Белое полотняное платьице, доходящее до колен, надето
прямо на голое тело.
Мария идет за башмаками Тонио, они висят на балке, а рядом ее башмаки,
и башмаки Эльвиры, и башмаки Мариетты; женщины надевают обувь только в
праздничные дни или когда идут к мессе в Порто-Манакоре.
Тонио поглядывает на Мариетту, она стоит к нему спиной, облокотясь о
подоконник.
Возвращается Мария с башмаками.
- На что это ты так уставился? - спрашивает она мужа.
- Обуй-ка меня, - приказывает Тонио.
Он садится на лавку перед господским столом, столешница вытесана из
одной огромной оливковой доски. Кроме самого дона Чезаре, никто не имеет
права пользоваться массивным неаполитанским креслом XVIII века с
позолоченными затейливыми деревянными подлокотниками в виде китайских
уродцев.
- Видать, дон Чезаре совсем ума лишился, раз позволил тебе взять свою
"ламбретту", - говорит Мария. - Один бог знает, куда ты на ней укатишь и в
котором часу вернешься.
Мария опускается перед мужем на колени и надевает на него башмаки.
- Вот если встречу дона Руджеро, - заявляет Тонио, - так я ему покажу,
кто быстрее: наша "ламбретта" или его "веспа".
- Значит, верно, что дон Чезаре позволил тебе взять свою "ламбретту"? -
бросает не оборачиваясь Мариетта.
- А почему бы дону Чезаре не позволить мне взять его "ламбретту"? Ведь
я его доверенное лицо.
Тонио смотрит на Мариетту. Лучи клонящегося к закату солнца скользят по
бедрам девушки, и сейчас отчетливо видна теневая ложбинка, разделяющая ее
ягодицы, там, где примялась белая ткань.
- А я тоже умею ездить на мотороллере, - объявляет Мариетта.
- Кто ж это тебя научил? - спрашивает Тонио.
- Надеюсь, ты не окончательно ополоумел и не дашь ей вести "ламбретту"
дона Чезаре? - обращается к Тонио Мария.
- Заткнись, женщина, - говорит Тонио.
Он подымается, идет в конюшню, выводит оттуда "ламбретту" и на площадке
перед домом берет ее на тормоз. Женщины идут за ним следом. Изо всех углов
высыпают ребятишки. Рыбаки бросают сматывать сети и тесно окружают
мотороллер.
- Воды принесите, - командует Тонио.
Мария и Джулия зачерпывают полные ведра в водосливе озера. Тонио одним
махом выплескивает воду на колеса и на крылья мотороллера. Потом протирает
"ламбретту" кусочком замши, доводит ее до блеска.
- Выходит, значит, - говорит один из рыбаков, - дон Чезаре разрешил
тебе взять его "ламбретту"...
- А что же тут такого? - отвечает Мария.
Мариетта держится в стороне, у крыльца.
Тонио нажимает на кнопку карбюратора, подкачать бензина. Потом
проверяет рычаг скорости, чтобы тот был в нейтральном положении. С
задумчивым видом регулирует подачу газа.
Рыбаки еще плотнее окружают мотороллер, дети шмыгают у них под ногами.
Теперь Тонио нажимает на педаль сцепления. Раз, другой, и мотор
начинает работать. Тонио передвигает рычаг, и мотор взревывает, работает
на полную мощность, затихает.
- Хороша штучка! - восхищается рыбак.
- Работает не хуже "веспы", - подтверждает другой.
- А все-таки уж если иметь мотороллер, так лучше "весну", - говорит
третий.
- Раз дон Чезаре купил себе "ламбретту", - возражает первый, - значит,
он навел справки, какой мотороллер самый лучший.
Тонио отпускает тормоз, садится на седло. Он снова заводит мотор.
К мотороллеру быстро подходит Мариетта.
- Прокати меня, - говорит она.
- Вот видишь, видишь, сама к нему лезешь! - кричит Мария.
- Больно-то он мне нужен, - отвечает Мариетта. - Просто я хочу
прокатиться на "ламбретте".
Она кладет обе ладони на руль.
- Тонио, - просит она, - ну позволь мне сесть сзади.
Мария, которая стоит по ту сторону мотороллера, не спускает с обоих
глаз.
- Надо у дона Чезаре разрешения спросить, - мнется Тонио.
- Дон Чезаре разрешит, - уверяет Мариетта.
- Это как сказать.
- Пойду спрошу у него разрешения.
- Нет, вы только посмотрите на нее, - возмущается Эльвира, - теперь она
уже дону Чезаре мешать будет.
- Ты сама рассуди, - говорит Тонио, - ведь дон Чезаре, когда работает,
не позволяет его беспокоить.
- Но ведь ты же его доверенное лицо, верно или нет? - не сдается
Мариетта. - Прокати!
- Это точно, я лицо доверенное, - подтверждает Тонио. - Но мне, знаешь,
какие важные поручения даны. Поэтому-то дон Чезаре и позволил мне взять
его "ламбретту". Ну сама сообрази: разве берут кататься девушку, когда
дела надо делать?
Мариетта убирает с руля руки и отходит прочь.
- Ты просто баба! - кричит она.
Круто повернувшись, она идет к крыльцу.
Тонио дает газ, мотороллер трогается с места и катит по бамбуковой роще
в направлении моста.
Рыбаки смотрят вслед Мариетте, подымающейся по ступенькам крыльца. Они
перебрасываются шутками, нарочно но понижая голоса, чтобы ей было слышно.
- Мужика хочет, - замечает один.
- А раз мужика не имеется, - подхватывает второй, - и "ламбретта"
сойдет.
- А как же! Такой мотороллер - штучка солидная, - замечает третий.
Все трое хохочут, не спуская глаз с Мариетты, а у нее от быстрой ходьбы
подол платья липнет к бедрам.
На верхней ступеньке крыльца она останавливается и бросает рыбакам:
- Идите-ка, мужики, лучше к вашим козам!..
Про жителей низины ходит слух, что они предпочитают развлекаться с
козами, нежели с собственными женами.
Мариетта входит в дом. Слышно, как "ламбретта", прогремев по мосту,
катит за завесой бамбука вдоль водослива.
Сиеста комиссара полиции Аттилио затянулась дольше обычного. Разбудили
его дети судьи Алессандро и донны Лукреции, поднявшие шум на верхнем
этаже.
Не надев рубашки, он подошел прямо к туалетному столику, опрыскал из
пульверизатора лавандовой водой щеки и подмышки. Это красивый мужчина лет
под сорок. Он всегда тщательно причесан и смачивает волосы новым
обезжиренным американским составом, чтобы они красиво лежали волнами.
Глаза у него большие, черные, темные подглазники доходят чуть ли не до
половины щек. Он надевает белоснежную рубашку: его жена Анна аккуратно
разложила ее на комоде; летом он дважды в день меняет рубашки... Галстук
он выбирает с толком - чтобы подходил к легкому полотняному костюму.
Одеваясь, мурлычет песенку Шарля Трене, которую недавно распевали
арестанты, но он-то слова понимает, недаром учился в лицее французскому
языку; он лиценциат права.
Надев пиджак, он одергивает полы, чтобы сидело безупречно. Втыкает в
петлицу цветок гвоздики - на окне горшок с древовидной гвоздикой.
Потом проходит в гостиную, где его жена Анна и дочь торговца скобяным
товаром с улицы Гарибальди Джузеппина усердно вяжут.
Анна мягкая, жирноватая, белокурая. Отец ее был судьей города Лучеры,
прославленного во всей провинции города юристов неподалеку от Фоджи; семья
эта пользовалась и пользуется уважением с незапамятных времен; их фамилия
встречается еще в архивах XIII века; судья Алессандро уверяет, что они
ведут род от одного из швабов, которых привел с собой император Фридрих
II, когда он сделал Лучеру столицей своего королевства в Южной Италии.
Джузеппина - худощавая брюнетка, глаза у нее блестят, как у всех
маляриков. Правда, она не пожелтела от болезни, как судья и Джулия дона
Чезаре; кожа у нее матовая, цвета терракоты. Все тот же судья утверждает,
что она прямой потомок сарацин, которых Фридрих II вооружал для борьбы
против папы, когда перестал доверять своим собственным рейтарам; рота
сарацин как раз и была размещена в Порто-Манакоре.
Джузеппина вяжет на спицах лифчик - толстую полоску, нечто
спиралеобразное, цель его - увеличить грудь и подчеркнуть кончики сосков;
в нынешнем году на всех итальянских пляжах задают тон Лоллобриджида и Софи
Лорен.
- Синьор комиссар, - обращается к вошедшему Джузеппина, - хотите
доставить мне удовольствие?
- Да разве я хоть раз в жизни тебе в чем-нибудь отказывал? - смеется
комиссар.
- Ну скажите, что согласны.
- Обещай ей, - добавляет Анна.
- Вижу, вижу, уже столковались здесь без меня, - говорит комиссар. -
Очевидно, за мороженым послать?
- Мороженым мы и без вас можем полакомиться, - хохочет в ответ
Джузеппина. - Нет, вот о чем я хочу вас попросить: разрешите завтра
синьоре Анне пойти со мной утром на пляж.
- Да, да, - подтверждает Анна.
- Анна и без того ходит с детьми и с тобой на пляж, когда ей только
заблагорассудится, - отвечает комиссар.
- Вы отлично понимаете, что я имею в виду, - не отстает Джузеппина.
- Тогда говори, в чем дело.
- Разрешите ей со мной выкупаться.
- Ах, так вот что вы тут надумали!
- Значит, да?
- Значит, нет, - сухо бросает он.
- Теперь только одни деревенские женщины не купаются, - замечает
Джузеппина.
- Ну скажи, на кого я похожа в халате, когда все дамы сейчас носят
купальные костюмы? - возмущается Анна.
- В нынешнем сезоне, - подхватывает Джузеппина, - даже жена адвоката
Сальгадо и та решилась купаться...
- И щеголяет в купальном костюме с вырезом до самой попы, - говорит
Анна.
- А вот донна Лукреция не купается, - произносит комиссар, - и, уверен,
по этому поводу историй не разводит.
- Лукреция! - восклицает Анна. - Мы, видите ли, слишком гордые, чтобы
купаться в Манакоре. Не уверена даже, что она до Римини снизойдет. Ей
подавай прямо Венецию.
- Значит, вы боитесь, что вашу жену увидят в купальном костюме? -
спрашивает Джузеппина.
- Это уж мое дело!
Джузеппина вперяет свой лихорадочно блестящий взгляд прямо в глаза
комиссара Аттилио.
- Мы еще к этому разговору вернемся, - обещает она.
- Ух ты, негодница, - говорит он.
- Что это с вами обоими? - спрашивает Анна.
- Ваш муж ужасно отсталый человек, - заявляет Джузеппина. - Не желает,
чтобы вы шли в ногу со временем. Если бы мог, заточил бы вас в монастырь.
Вам куда счастливее в Лучере жилось.
- Что верно, то верно, - вздыхает Анна.
- Тебе, конечно, было бы на руку, если бы она туда вернулась, -
обращается комиссар к Джузеппине.
- Я бы сама с ней охотно туда поехала.
- Ну это еще вопрос.
- Да успокойтесь вы оба, - замечает Анна.
Гостиная обставлена в неаполитанском стиле конца прошлого века. Высокие
и узкие кушетки и кресла, мраморный столик на ножках а-ля Людовик XVI,
плотные занавески красного плюша. Одна стена сплошь затянута вышитыми
шпалерами, где полно тигров и львов. Высокое зеркало в позолоченной
гипсовой раме, задрапированное красным плюшем и украшенное искусственными
цветами, водружено на широкогорлую китайскую вазу. У подножия статуи
Мадонны помещена старинная масляная лампа, но вместо горелки в нее
вставлена алая электрическая лампочка, которую не тушат круглые сутки. Вся
эта обстановка - приданое Анны и привезена из Лучеры.
- Опять лампочка Мадонны перегорела, - говорит комиссар.
Он подходит к статуе, осеняет себя крестным знамением, вывинчивает
лампочку и, приоткрыв ставни, рассматривает ее волоски на свет. В комнату
вместе с дыханием зноя врывается пение арестантов.
- Приходится уже десятую лампочку менять, - замечает комиссар.
Анна вытягивает мизинец и указательный палец в виде рожков -
классическое заклятье от дурного глаза.
- В доме что-то есть, - говорит она.
- И это что-то идет на пользу электрикам, - замечает Джузеппина.
- Ты еще! - обрывает ее комиссар. - Ты ведь ни во что не веришь.
Джузеппина заворачивает в старый номер "Темно" свое вязание.
- Верю, во что нужно верить, - возражает она.
Комиссар Аттилио притрагивается к паху - тоже помогает против сглаза.
- Я вас напугала, синьор комиссар? - спрашивает Джузеппина.
И смеется. Она зубастая, как негритянка, зубы у нее желтые.
- Мне надо еще в комиссариат заглянуть, - говорит дон Аттилио.
- Много у тебя работы? - осведомляется Анна.
- Да вот это дело с швейцарским туристом...
- Ах тот, у которого украли полмиллиона лир?
- Да, - говорит комиссар, - неподалеку от виллы дона Чезаре.
- Да кто же это оставляет просто так в машине полмиллиона лир? -
удивляется Анна.
- И кто же это проводит ночь в низине? - смеется комиссар. - Недолго и
малярию подцепить.
- Ну, я тоже иду, - говорит Джузеппина.
- Уже уходишь? - спрашивает Анна.
- Мне еще надо платье к вечеру выгладить.
- А ты сегодня идешь на бал? - спрашивает комиссар.
- У меня, слава богу, нет мужа, некому меня в заточении держать.
- Только, пожалуйста, не заводите опять споров, - проси! Анна.
Комиссар с Джузеппиной выходят вместе.
Претура помещается в старинном дворце, построенном еще Анжуйскими
королями, напротив дворца Фридриха II Швабского, после того как сын
последнего, король Манфред, был разбит анжуйцами. На лестничных переходах
то и дело попадаются какие-то темные закоулки.
Комиссар Аттилио заталкивает Джузеппину в угол, обнимает ее.
- Поцелуй меня, - просит он.
- Нет, - отказывается она.
Вытянув обе руки, упершись ладонями ему в грудь, Джузеппина отпихивает
Аттилио. Но так как для этого ей приходится прогнуться, она прижимается к
нему всем животом. И хохочет.
- Один поцелуй, только один поцелуй, - не отстает он.
- Нет, - отвечает она.
- Почему же вчера да, а сегодня нет?
- Это как получится.
Комиссару никак не удается согнуть худенькие руки, упершиеся ему в
плечи и удерживающие его на почтительном расстоянии - у Джузеппины энергии
хватит на двоих. А она по-прежнему хохочет. В полумраке он различает
только огромные лихорадочно блестящие глаза да толстые губы, резко
обведенные помадой.
- Прошу тебя, - говорит комиссар.
- Проси получше!
- Ну умоляю.
- Скажи: умоляю тебя, Джузеппина, любовь моя!
- Умоляю тебя, Джузеппина, любовь моя!
Опираясь затылком о стену, выгнувшись всем телом, она по-прежнему
удерживает на расстоянии склонившегося к ней мужчину.
- Разрешишь завтра жене пойти со мной на пляж?
- Да.
- В купальном костюме?
- Да.
- Клянись!
- Клянусь.
- Клянись Мадонной.
- Клянусь Мадонной!
Джузеппина сгибает руки в локтях и разрешает себя поцеловать. И сама
умело отвечает на поцелуй. Он поласкал ее рукой, и она позволила себя
поласкать.
- Я буду ждать тебя в машине после бала, - говорит он.
- Нет, нас могут увидеть, - возражает она.
- Я же буду ждать у моста, в конце пляжа. Поедем в сосновую рощу.
- Ты отлично знаешь, что я не собираюсь быть любовницей женатого
мужчины.
- Я буду делать то, что ты сама пожелаешь.
- Кто знает, - тянет она, - может, я сама не смогу удержаться.
- Тем лучше.
- Тебе известны мои условия.
- Ты говоришь так, как будто ты уже сейчас моя любовница, - возражает
он.
Воспользовавшись минутной передышкой в разговоре, она высвобождается из
его объятий.
- Нет, - говорит она, - это вовсе не одно и то же. К счастью для меня.
Она уже на верхней ступеньке лестницы. И мурлычет себе йод нос южную
поговорку:
Bad e pizzichi
Non fanno buchit!
[От поцелуев и щипков
останешься цела (итал.)]
Потом бегом спускается вниз.
Из окна своего кабинета комиссар Аттилио смотрит, как Тонио медленно
кружит на "ламбретте" по Главной площади.
Помощник комиссара с бумагами в руке ждет, когда к нему обратится
начальник.
- На какие такие деньги Тонио дона Чезаре купил себе "ламбретту"? -
спрашивает комиссар.
- Я уж и сам об этом подумал, - отвечает помощник.
- А как же не думать, - замечает комиссар.
- Я даже справки навел. Деньги швейцарца никакого отношения к
"ламбретте" не имеют. За мотороллер дон Чезаре платил.
- Так я и думал, - говорит комиссар. - Тонио дурачок, где уж ему
полмиллиона стянуть.
Он улыбается.
- Дон Чезаре на "ламбретте"! Хотел бы я на него посмотреть!
- Никто еще никогда не видел дона Чезаре на его "ламбретте"!
- Зачем же он тогда его купил?
- Должно быть, он на нем втихую девушек тискает.
- Как, как? Втихую? - нарочно переспрашивает комиссар.
И хохочет. Помощник хохочет тоже.
- Будь у меня столько денег, как у дона Чезаре, - заявляет комиссар, -
я бы лучше себе "альфа-ромео" купил.
- Какого выпуска?
- "Джульетту", открытую, спортивного типа.
- А я, - замечает помощник, - я бы предпочел "ланчию": "аурелию".
У помощника вообще нет никакой машины. У комиссара "фиат-1100",
купленный в рассрочку: на ежемесячные взносы уходит треть его жалованья. У
судьи Алессандро, человека высокой культуры, старенькая, купленная по
случаю "тополино".
Комиссар с помощником берутся за дело швейцарского туриста.
Расследование продвигается медленно.
Кража произошла две недели назад.
Этот швейцарец с женой и тремя сыновьями - тринадцати, пятнадцати и
семнадцати лет - был заядлым туристом. Семья путешествовала в американской
машине уже устаревшей марки, на высоких колесах и толстенных шинах,
благодаря чему им и удалось добраться до пляжа на перешейке, отделяющем
море от соленого озера, входящего во владения дона Чезаре.
Приехали они за два дня до кражи. Поставили рядом с машиной две палатки
- одну для мужа с женой, другую - для ребят.
Два первых дня они закупали продукты у огородников и рыбаков дона
Чезаре.
В момент кражи - это было в полдень - сам швейцарец и трое его сыновей
купались метрах в пятидесяти от берега, примерно в полутораста метрах от
своего лагеря.
Жена читала, вытянувшись под тентом.
Муж оставил свой пиджак в машине на заднем сиденье; бумажник лежал во
внутреннем кармане пиджака, а в бумажнике лежало пятьсот тысяч лир в
десятитысячных купюрах. Дверцы машины были закрыты, боковые стекла
опущены.
С одиннадцати до половины первого ни сам швейцарец, ни его дети, ни
жена не видели никого не только вблизи от лагеря, но даже на всем
протяжении пляжа.
Перешеек, в сущности, только называется перешейком, а на самом деле это
скорее "лидо", то есть песчаная отмель, куда в течение долгих лет ливни
наносили с гор размытую породу. Тянется она на несколько километров,
ширина ее достигает в разных местах от ста пятидесяти до трехсот метров.
Ветром намело песчаные дюны вдоль всего озера, а у моря образовался
песчаный пляж. Доступа к косе всего два: со стороны Порто-Манакоре через
мост, перекинутый над водосливом озера у подножия дома с колоннами, где
живет дон Чезаре; и с противоположной стороны - через таможенный пост.
Показания людей дона Чезаре были совершенно определенными: с самого
рассвета до полудня никто через мост не проходил, кроме двух крестьян из
Калалунги, которые режут в низине бамбук - время их прихода и ухода
установлено точно.
И никто не спрашивал у таможенников разрешения на проход.
Итак, вор попал на косу не с суши, а с воды, или же он спрятался в
дюнах еще до зари.
Комиссар сам осмотрел место происшествия. Укрываясь за дюнами и кустами
розмарина, можно было незаметно пробраться к лагерю, однако не ближе чем
на пятьдесят метров. Но как пройти к дюнам так, чтобы не быть замеченным
людьми дона Чезаре? Над этим-то вопросом и ломали себе теперь голову
комиссар с помощником.
- А я вот все думаю, - начинает помощник, - что такое могла читать эта
швейцарка... раз она ничего не видела, не слышала... ясно, какую-нибудь
пакость...
- Швейцарки, они фригидные, - говорит комиссар.
- Будь они такие фригидные, они бы сюда к нам не ездили мужиков искать.
- У нее что, была какая-нибудь история в этом роде? - живо спрашивает
комиссар.
- Насколько мне известно, нет, - отвечает помощник.
- Такие вещи сразу становятся всеобщим достоянием, - замечает комиссар.
- Когда речь идет о бабе, наши мужчины охотно распускают язык...
В дверь легонько стучат, и входит судья Алессандро. Он тоже озабочен
этой кражей. С дневной почтой он получил письмо, вернее, приказ из
прокуратуры Лучеры, где ему предлагалось ускорить расследование жалобы
пострадавшего иностранца. Швейцарское консульство в Риме обратилось с
запросом в министерство иностранных дел. Дело в том, что швейцарец - член
административного совета одной компании, которая вкладывает капиталы в
итальянскую нефтяную промышленность...
- Смотрите-ка, финансист! - удивляется комиссар. - Тоже нашел себе
развлечение - разбивать лагерь в дюнах, рядом с малярийным болотом.
Неужели не мог в приличном отеле остановиться? Вот уж действительно,
только швейцарец может такое выдумать...
- Поймай вы вора, - возражает судья, - мне не пришлось бы лишний раз
получать нагоняй от прокуратуры.
На нем старый шерстяной пиджачок: прежде чем спуститься к комиссару, он
переоделся. Он шагает взад и вперед по кабинету, глаза у него лихорадочно
блестят, зубы выбивают дробь, на лбу крупные капли пота.
- Caro amico, carissimo, дорогой друг, дражайший мой, - говорит
комиссар, - присядьте, ну прошу вас, присядьте.
Судья садится в кресло напротив письменного стола.
Помощник комиссара удаляется в соседнюю комнату, но дверь за собой не
закрывает.
Судья закуривает сигарету. Но сейчас, во время приступа, табак кажется
ему горче желчи. Он сердито сует сигарету в пепельницу.
Комиссар снова берется за бумаги.
Осведомители ровно ни о чем не осведомили. Ни в Манакоре, ни в соседних
городах, ни в Порто-Альбалезе, ни в Фодже не отмечено ни одной траты,
превышающей обычную; то же самое относится к публичным домам и ювелирным
магазинам.
- Впервые у нас в Манакоре ходит полмиллиона лир, и хоть бы кто что
заметил...
- Кто же это оставляет такие деньги на сиденье в машине?! - взрывается
судья.
- У них в Швейцарии воровства нет, - говорит комиссар.
- Потому что едят досыта, - резко бросает судья.
Комиссар понижает голос до полушепота:
- Потише, саго, потише. Мой помощник может услышать и будет всем
рассказывать, что вы социалист.
Судья тоже переходит на полушепот.
- Скажите сами, разве это не прямая провокация - оставлять без
присмотра такую сумму, полмиллиона лир, в краю, где столько безработных,
где подыхают с голода? Да я бы с наслаждением этого швейцарца самого под
замок посадил.
- У меня задача другая - под замок посадить вора, - заметил комиссар. -
Только ваш друг дон Чезаре ничем мне не желает помочь...
Он снова принялся излагать суть дела.
Вор мог приблизиться к лагерю, лишь укрываясь за дюнами. Чудесно. Но
как до дюн добраться? Сушей или водой. Чудесно. Вор не мог просто прийти
туда пешком: его бы увидели. Следовательно, он приехал на лодке. На
рыбачьем ялике можно незаметно добраться до дюн по многочисленным протокам
между низиной и озером под защитой камыша. Чудесно. Но одним лишь людям
дона Чезаре известны эти густо заросшие камышом протоки, да и большинство
яликов принадлежит им. Следовательно, вор или из числа челяди дона Чезаре,
или имеет там сообщника. Таковы были доводы комиссара.
Дон Чезаре потребовал, чтобы допрос его людей происходил лично при нем.
Длилось это целый день, сам хозяин дома восседал на своем
монументальном неаполитанском кресле с золочеными витыми подлокотниками в
виде китайских уродцев, а полицейские жались на скамьях.
Когда дон Чезаре считал, что допрос кого-нибудь из его людей затянулся,
он кратко командовал:
- Уходи!
Полицейские протестовали. Им, мол, надо задать еще несколько вопросов.
- Я его знаю, - обрывал протестующего дон Чезаре. - Больше ему нечего
сказать.
И бросал допрошенному:
- Уходи!
Женщин вообще допросить не удалось. Хозяин просто-напросто запретил им
отвечать на любые вопросы.
- Я ручаюсь за всех женщин и девушек, проживающих в моем доме.
А на следующий день взял и вообще но пустил к себе комиссара.
Дальнейшее расследование полицейские попытались худо ли хорошо вести за
свой страх и риск, заходили по очереди в камышовые хибарки, разбросанные в
низине. При их приближении хибарки мгновенно пустели. Или же полиция
обнаруживала там только ветхих старух, полуслепых, полуглухих, твердивших
одно: "Да мне, синьоры, и сообщить вам нечего". Надо сказать, что и
полицейским не так уж улыбалось бродить по болоту, особенно если учесть,
что до многих хибарок можно было добраться только на ялике: а ялик легче
любой лодки - сбит он из трех досок, обычно плоскодонный, узенький, с
высокими бортами, верткий, норовит тут же опрокинуться, если хоть на
минуту перестать энергично грести; да и вода его не несет; сунешь в воду
руку - сразу же вляпаешься в тину, в вековую грязь, которая дышит,
засасывает, обволакивает.
Топь во всех направлениях изрезана узкими земляными насыпями. Здесь не
в редкость встретить дона Чезаре с ружьем на плече - он крупно шагает, а
за ним плетется Тонио с ягдташем. Это они вышли охотиться на "железных
птиц", в которых, если верить легенде, превратились спутники Диомеда,
иначе говоря за редкой дичью, альбатросами, гнездящимися в низине и на
озере. Идет он молча, не удостоит вас даже взглядом, и вам еще приходится
переминаться на краешке насыпи, чтобы он, проходя, не опрокинул вас в
воду. За ним семенит Тонио в белоснежной своей свеженакрахмаленной куртке,
и тоже ни звука. Шагают они бесшумно, на них резиновые сапоги. Вскоре оба
исчезают в камышах. Потом вдруг раздастся хлопанье крыльев, совсем рядом
грянет выстрел, прошуршит, раздвигая камыш, ялик.
- Надо понять дона Чезаре, - говорит судья. - Он воспитан в старинных
феодальных традициях. И слишком он стар, чтобы меняться.
- А вы тоже хороши, - восклицает комиссар, - когда крупного
землевладельца призывают к ответу, за него вечно вступится социалист.
- Конфискуем! Конфискуем! - тоже кричит судья. - Но уж никак не в
пользу ваших попов...
Завязывается обычный спор. Комиссар - член христианско-демократической
партии.
Тонио на "ламбретте" медленно объезжает Главную площадь.
Безработные следят за Тонио взглядом. Подобно тому как подсолнечник
поворачивается вслед за солнцем, так и их глаза обегают площадь
одновременно с "ламбреттой". Это их манера смотреть. Подпирая стены домов,
выходящих на Главную площадь, они уже давным-давно разучились вертеть
головой. Зрачок медленно ходит в орбите глаза - совсем как те медузы, что,
вроде бы отдаваясь на волю волны, сами не движутся, но на деле проплывают
немалый путь, и от их взгляда никто не ускользнет.
Тонио уже выполнил все поручения, данные ему доном Чезаре. В кармане у
него двести лир, "подкожных", которые удалось утаить от Марии. Вот он и
раздумывает, что бы ему такое сделать на двести лир; двести лир женщина
получает за полдня работы, это треть дневного заработка
сельскохозяйственного рабочего, это полстакана скотча в "Спортивном баре"
(впрочем, виски никто здесь и не пьет; бутылка ждет того дня, когда
морской курорт Манакоре, как говорится, "пойдет в гору"). Двести лир - это
также цена двухсот граммов оливкового масла, двух литров вина и одного
посещения борделя; но в Порто-Манакоре борделей нет, а чтобы добраться до
ближайшего, в Порто-Альбанезе, приходится платить за проезд в автобусе
шестьсот лир.
Безработные следят взглядом за Тонио, не поворачивая головы. А вдруг
дону Чезаре потребуются рабочие руки, ну, скажем, прочистить оросительные
канавы на его апельсиновых или лимонных плантациях. "Тонио на нас не
глядит, ему просто приятно тянуть и не сразу тыкать пальцем в того, кого
он выберет, приятно лишние пять минут чувствовать свою значительность
доверенного лица. Только бы вспомнил, что его жена - моя двоюродная
сестра, и тогда он непременно выберет меня. А может, дону Чезаре в помощь
рыбакам мальчишка требуется. Тогда я смотаюсь домой и приведу своего". Но
Тонио кружит по площади только ради удовольствия показать всем
"ламбретту". А сам тем временем думает, как бы ему распорядиться
двумястами лир.
Солнце медленно спускается к островам. Дочка нотариуса, дочка адвоката
Сальгадо и дочка дона Оттавио появляются на углу улицы Гарибальди; они
открывают passeggiata, гулянье, заключающееся в том, что гуляющие ходят
вокруг Главной площади по часовой стрелке. На девушках батистовые
платьица: на одной - лимонного цвета, на другой - изумрудного, на третьей
- цвета алой герани; каждая поддела еще по три нижних юбки; когда
какая-нибудь из девушек под благовидным предлогом пробежит несколько шагов
и резко обернется, подол платья, повинуясь законам инерции, раздувается,
как венчик цветка, и приоткрывает белые кружева всех трех нижних юбок.
Платья эти от самой знаменитой портнихи Фоджи, а она покупает модели в
Риме. Дон Оттавио - после дона Чезаре - самый крупный землевладелец в
Порто-Манакоре. Но и дочка нотариуса и дочка адвоката Сальгадо могут себе
позволить тратить на летние туалеты столько же денег, сколько и дочка дона
Оттавио; отцы их тоже землевладельцы, правда не такие крупные, и на худой
конец вполне могли бы прожить на доходы со своих угодий; и если они
избрали себе (свободные) профессии, то лишь из благоразумия: в пору их
студенчества Муссолини поговаривал о разделе земель, христианские
демократы тоже внесли аграрную реформу в свою программу, поэтому профессия
все-таки какой-то заслон против демагогов.
Сыновья и дочери курортников в свою очередь присоединяются к гуляющим.
Теперь они римляне, потому что их родители в свое время уехали из
Порто-Манакоре в Рим и стали чиновниками государственной администрации.
Девушки щеголяют в брючках и матросских тельняшках; юноши повязывают
вокруг шеи яркий платок - словом, одеваются, как в Сен-Тропезе, а насчет
того, как одеваются в Сен-Тропезе, их просветил иллюстрированный журнал
"Оджи".
Подтягиваются к площади и обыватели Старого города. Они спускаются по
крутым улочкам, бегущим вниз от храма святой Урсулы Урийской, по
бесчисленным переходам и лесенкам, которые карабкаются вверх от самого
порта до внутренних дворов дворца Фридриха II Швабского. Большинство
девушек в домотканых полотняных платьицах, но, так как к дешевым журналам
дают в виде приложения "патронки", платьица вполне отвечают современной
моде; и вообще у здешних жителей вкус безупречный - это у них в крови,
недаром Порто-Манакоре уже в VI веке до рождества Христова был настоящим
городом.
Девушки из Старого города неторопливо прохаживаются втроем, вчетвером,
взявшись под ручку, и молчат. Юноши, сбившись в кучки, шагают неторопливо;
они тоже молчат и заводят разговор, только когда остановятся, и то не
орут. Безработные, подпирающие стены домов, выходящих на Главную площадь,
следят взглядом за девушками, не поворачивая головы. Одни лишь приезжие из
Рима болтают громко и громко, во весь голос, хохочут.
Гуальони, подростки, шныряют в толпе в надежде стянуть какую-нибудь
мелочь у рабочих, развешивающих на сосне Мюрата электрические лампочки для
вечернего бала. Пиппо - их главарь и Бальбо - его адъютант, небрежно
облокотясь о балюстраду, огораживающую террасу, разрабатывают план
действий - в суматохе бала всегда можно чем-нибудь поживиться.
Тонио по-прежнему кружит по Главной площади на своей "ламбретте". И
по-прежнему ломает голову: что бы ему сделать с двумя сотнями лир. Вскоре
гуляющие запрудят всю площадь, городская стража запретит движение
транспорта, и Тонио придется припарковать "ламбретту". При виде такого
скопища девушек он окончательно распаляется - его тянет к любой особе
женского пола, только бы у нее не было такого отвислого живота, как у его
Марии; пожалуй, стоит подождать, решает он, пока его капитал удвоится,
тогда, если, конечно, дон Чезаре снова разрешит взять "ламбретту", можно
будет посетить бордель в Порто-Альбанезе, считая двести лир девице, плюс
заправка бензином и непредвиденные мелкие расходы (нельзя же отказать
девушке, если она попросит, скажем, сигарету, или не дать хотя бы двадцать
лир "маммине", охраняющему дверь, - это просто моральный долг каждого
гостя), то с четырьмя сотнями вполне можно выкрутиться, даже
пороскошествовать. Так что разум велит ему не тратить нынче вечером эти
двести лир. Но если он прикатил в Манакоре на "ламбретте", не может же он
отправиться обратно в свои топи, не совершив чего-нибудь необыкновенного:
такой день должен и окончиться шикарно. Например, сыграть в "закон" -
финал недурной. Сейчас, правда, еще рановато, но, возможно, в какой-нибудь
таверне Старого города уже собрались игроки. Если ему, Тонио, хоть немного
повезет, вина он напьется сколько душе угодно, не израсходовав при этом ни
лиры. Если ему хоть немного повезет, он может выйти в патроны или
помощники патрона, согласно правилам игры в "закон".
Тонио решает, что играть в "закон" так же приятно, как заниматься
любовью с женщиной, которая тебя не хочет, но на которую ты имеешь права.
Ради этого стоит рискнуть двумя сотнями лир.
Скоро уже семь. Термометр в аптеке на улице Гарибальди показывает 34o в
тени. С моря не доносится ни дуновения ветерка. Нынешним летом вообще
ветер с моря не дует. Дуют только с суши сирокко, идущий с Сицилии, и
либеччо, идущий из Неаполя; все, конечно, знают, что они дуют, но дыхания
их не чувствуется потому, что оба ветра разбиваются о высокие хребты гор,
защищающих с севера и Порто-Манакоре, и озеро, и топи; сирокко поэтому
отваливает к востоку, либеччо - к западу; тогда один с востока, другой с
запада обхватывают всю бухту, наподобие двух огромных рук охранительниц, и
сливаются сирокко с либеччо лишь далеко в море, словно бы ограждают своим
объятием то, что нуждается в их защите. Вот уже несколько месяцев мерятся
силами сирокко и либеччо над морской пучиной, прямо перед Порто-Манакоре.
Либеччо - порождение Марокко, тащит тяжелые тучи, нависающие над
Средиземным морем; сирокко - суховей, порождение Туниса, откуда он одним
прыжком добирается до Сицилии. Сирокко удерживает над морем тучи, которые
гонит на материк либеччо. Если в этой борьбе одолеет сирокко, стая туч
поплывет на запад, если одолеет либеччо, стая туч обложит весь горизонт;
но еще ни разу с конца весны либеччо не набрался сил, чтобы нагнать тучи
на Порто-Манакоре. День за днем безработные, подпирающие стены домов,
выходящих на Главную площадь, следят за всеми стадиями борьбы,
развертывающейся в открытом море. Но ни разу даже легчайший ветерок не
долетал до Манакоре, и кажется, будто два богатыря, схватившиеся над
морем, заглотали весь воздух залива, будто все пространство между высокими
утесами и морем просто зияющая впадина в атмосфере, безвоздушный полый
мешок, кровососная банка. Если вы с колокольни храма святой Урсулы
Урийской, что венчает Старый город, посмотрите в подзорную трубу, то
вашему взору предстанут гребни огромных пенных валов, которые гонят друг
на друга сирокко и либеччо. Однако в бухте Порто-Манакоре море даже не
всплеснет: единоборствующие волны сникают у песчаных отмелей; вдоль всего
пляжа морская вода подобна стоячему болоту; и, если случится такое, что
какому-нибудь особенно мощному девятому валу удастся все-таки перескочить
через все песчаные отмели, он медленно взбухает у кромки берега, подобно
свинцу в горниле в начале плавки, взбухает, как волдырь, и затем
потихоньку опадает.
Тонио ставит "ламбретту" у террасы, под ней далеко внизу лежат бухта и
порт, потом сворачивает в первую попавшуюся улочку Старого города в
поисках таверны, где играют в "закон".
Из своего окна на четвертом этаже претуры жена комиссара Анна глядит на
гуляющих. У них в Порто-Манакоре в этих гуляньях принимают участие только
дочери чиновных и знатных лиц, но не жены, а в маленьких далеких от моря
городишках - и вообще только юноши. Синьора Анна думает о том, что хотя
Порто-Манакоре более "передовой", чем все эти богоспасаемые городки,
лежащие вглубь от побережья, зато не такой "передовой", как их Лучера. Ей
не повезло: вышла замуж за чиновника, который получил назначение в
Порто-Манакоре. "Вот так и все в жизни", - думает она.
Синьора Анна глядит поверх Главной площади на порт, где стоит на
причале несколько рыбачьих лодок. До войны Порто-Манакоре вел торговлю с
далматским берегом; пароходы доставляли лес и уходили с грузом апельсинов
и лимонов; но правительство итальянское поссорилось с правительством
югославским, и с тех пор уже ни одно судно в порт не заходит. С каждым
годом песком все больше затягивает дамбу. Анна глядит на vaporetto,
пароходик, который только что встал на якорь в нескольких сотнях метров от
мола; от мола отчаливает лодка, она заберет иностранцев, прибывших днем, -
иностранцев надо доставить на острова, куда они приезжают для подводной
охоты. Завтра утром vaporetto уйдет и вернется в порт, где он приписан, то
есть в Порто-Альбанезе - город, как две капли воды похожий на
Порто-Манакоре, с той лишь разницей, что там имеется бордель, о котором с
утра до вечера толкуют мужчины. Острова, по сути дела, это три скалы, и
живет там примерно сотня рыбаков; летом они сдают свои домики иностранцам,
которых привлекает здесь подводная охота, на это время сами хозяева
перекочевывают в конюшни и ночуют там бок о бок с осликами. Анна думает,
что даже на vaporetto никуда, в сущности, не уедешь.
Как раз над окном, из которого смотрит Анна, стоит у полуоткрытой
ставни донна Лукреция - жена судьи Алессандро. Ее буйная шевелюра убрана
сейчас в безукоризненный пучок. На ней платье с высоким воротом и длинными
рукавами - таков ее обычный стиль. Но прерывистое дыхание морщит строгий
корсаж. Она смотрит на Франческо Бриганте, студента юридического
факультета, он как раз сел за столик на террасе "Спортивного бара", что
напротив претуры, под террасой почты. Она твердит вполголоса: "Люблю,
люблю его".
Франческо Бриганте нарочно выбрал такой столик, откуда можно глядеть на
полуоткрытые ставни пятого этажа претуры, но так, чтобы никто из публики
не уловил направление его взгляда. Он тоже шепчет про себя: "Люблю, люблю
ее".
После полудня сирокко постепенно оттеснил либеччо, и теперь тучи за
островами сбились в узкую бахрому, кроваво позолоченную заходящим солнцем.
В кабинете комиссара судья Алессандро и комиссар Аттилио продолжали
вполголоса вести тот же спор.
Через полуоткрытую в соседнюю комнату дверь им были слышны разговоры
помощника комиссара с приходящими к нему за официальными бумагами
посетителями и посетительницами. Для того чтобы получить паспорт,
требовалось собрать десять, а то и пятнадцать справок. В крупных городах
специальные конторы занимались подбором документов и справок, что
считалось весьма выгодным ремеслом. Безработные, торчавшие с утра до ночи
на Главной площади, время от времени тревожно ощупывают карманы, желая
удостовериться, что документы при них: и удостоверение личности, и
карточка безработного, и воинский билет, и справка, подписанная прежним
нанимателем, и еще многое другое - все засаленное, грязное, с надорванными
уголками, обтрепанное на сгибах и тем не менее воистину бесценное.
Человек, потерявший свои документы, лишается всех прав, уже не существует
более как легальное лицо: был, а теперь его вроде бы и нету.
После политических дискуссий, которые, откровенно говоря, велись без
особого пыла, комиссар перешел, как и всегда, к самой животрепещущей для
всех чиновников южных итальянских провинций теме - переводу в какой-нибудь
город на Север Италии; этого почему-то никогда не случалось. Среди всех
прочих чиновников провинции Фоджа один лишь судья Алессандро ни разу не
ходатайствовал о переводе на Север; он был накрепко прикован к Апулии
собственным своим обожанием Фридриха II Швабского. А перед комиссаром
Аттилио вновь забрезжила надежда - его жена познакомилась на пляже с
римлянкой, ближайшей подругой племянницы одного кардинала.
Зубы судьи, облаченного в шерстяной костюм, по-прежнему выбивали дробь.
- Ну, знаете, это еще не бог весть что, - отрезал он. - В Италии у
кардиналов тысячи племянниц. Почти столько же, сколько безработных...
На пороге появился помощник комиссара.
- Опять Марио-каменщик пришел. Говорит, что ему необходимо вас видеть.
- Некогда мне с ним разговаривать, - сказал комиссар.
В соседней комнате забасил чей-то громкий голос:
- Я вот уже два года жду. И требую, чтобы мне выдали паспорт. В конце
концов, я имею на это право.
- Иди сюда, - крикнул комиссар.
В кабинет вошел высокий здоровенный мужчина в холщовых штанах, на ногах
плетеные веревочные подошвы, прикрепленные шнурками. Воротничок и обшлага
рубахи разлохматились и висят бахромой.
- Простите меня, caro amico, - обратился комиссар к судье. - Вот перед
вами человек, имеющий права. А при демократическом режиме человек, имеющий
права, - это же король.
Судья промолчал. Он закурил новую сигарету, затянулся, но тут же с
гримасой отвращения ткнул ее в пепельницу.
Вошедший сделал шаг вперед. Шляпу он держал в руке. И остался стоять
перед комиссаровым письменным столом.
- Ну? - спросил комиссар.
- Через неделю будет ровно два года, как я обратился о просьбой выдать
мне паспорт для поездки во Францию, с приложением всех полагающихся бумаг,
включая справку от моего заграничного нанимателя.
- Ну и что?
- А то, что я до сих пор паспорта не получил!
- Чего ты, в сущности, от меня хочешь?
- По итальянской конституции всем гражданам предоставляется право
свободного выезда за границу.
- Смотрите, как здорово конституцию изучил!
- Да, изучил, синьор комиссар.
- А под судом и следствием когда-нибудь был?
- Меня приговорили к двухнедельному тюремному заключению за участие в
разделе необрабатываемых земель дона Оттавио 15 марта 1949 года.
- Ты же и был зачинщиком.
- Я действительно подговаривал безработных поселиться на свободных
землях. Я и признал это на суде. Но приговор был отменен. В справке о
судимостях, которую я приложил к просьбе о выдаче паспорта, об этом не
упоминалось. Значит, я имею право получить паспорт.
- Префектура, разумеется, придерживается иного мнения.
- Я безработный. Я нашел себе работу во Франции. И требую то, что мне
положено по праву.
- Вот и предъявляй свои права префектуре. Она такие дела решает.
- Префектура отсылает меня к вам, - пояснил проситель.
- А ведь есть люди, которые умеют улаживать свои дела получше, чем ты,
- заметил комиссар.
- Не понимаю, на что вы намекаете?
- Помнишь Пьетро, плотника?
- Нет.
- Надо отвечать: нет, синьор комиссар.
- Нет, синьор комиссар, - повторил проситель.
- А я-то думал, ты помнишь, - сказал комиссар.
- Нет, синьор комиссар.
- Пьетро вроде тебя, тоже красным был.
- Не знаю, синьор комиссар.
- А я вот знаю, знаю потому, что он приходил сюда: принес с собой
партийный билет своей партии, твоей партии, и разорвал его на моих глазах.
- Не знаю, синьор комиссар.
- И префектура выдала ему паспорт.
- Я требую то, что мне положено по праву, - повторил посетитель.
Комиссар повернулся к судье.
- Вот видите, carissimo, до чего же бесполезно пытаться оказывать людям
услуги.
Судья вертел в пальцах потухшую сигарету. Он промолчал.
- Я возьму адвоката, - заявил посетитель.
- Советую взять адвоката поискуснее.
- Я манакорского не возьму.
Комиссар улыбнулся. С обоими адвокатами, проживающими в Порто-Манакоре,
он был в плохих отношениях.
- Желаю успеха, - проговорил он.
Посетитель не тронулся с места.
- Мне больше нечего тебе сказать.
Помощник, полуобняв за плечи посетителя, увел его в соседнюю комнату.
Тот нехотя подчинился.
- Ослиная твоя башка, - шипел ему по дороге помощник комиссара. -
Проклятая ослиная башка. Тебе же сказали, что нужно сделать. Это же в
твоих интересах, пойми...
Они скрылись за дверью.
- Вы не уважаете закон, - проговорил судья.
Комиссар отодвинулся от стола вместе с креслом.
- Милейший друг... - начал было он.
- Если те, кто обязан по долгу службы уважать закон, - оборвал его
судья, - если как раз те...
Комиссар поднялся и на цыпочках подошел, почти подбежал к двери и
захлопнул ее. Обернулся, приложил палец к губам. Потом воздел руки к
небесам. Искусно изобразил мимикой сцену отчаяния. Потом расхохотался.
- Ей-богу, со стороны можно подумать, carissimo amico, что вы поклялись
закончить вашу карьеру в Порто-Манакоре.
- А почему бы и нет? - спросил судья.
- Покойный Фридрих Швабский вашему продвижению по служебной лестнице не
поможет.
- У этого человека, которому вы помешали уехать за границу на
заработки, дети с голоду подыхают, - сказал судья.
Комиссар нагнулся над судьей, схватил его за плечи.
- А мы, судья, а мы, разве мы не подыхаем в этом городе, откуда никогда
еще никому не удавалось вырваться?!
Тонио, доверенное лицо дона Чезаре, приняли в игру шестым. Партия
только-только началась в одной из таверн Старого города, а заводилой, как
всегда, был Маттео Бриганте. В "закон" можно играть впятером, вшестером,
всемером и даже с большим количеством участников, но удобнее всего играть
вшестером.
В Порто-Манакоре Маттео Бриганте контролирует все, включая игру в
"закон". Он бывший старший матрос королевского морского флота. Вернувшись
в 1945 году после поражения в родной город, он сразу же установил надо
всем свой контроль. Ему уже под пятьдесят, но он сохранил свой моряцкий
облик: так и кажется, что он вдруг возьмет и поднесет свисток ко рту, к
своему тонкогубому рту под узенькой полоской жестких черных усиков, к
плотно сжатым даже во время смеха губам. Контролируя все, но делая все
чужими руками, он ни разу не представал перед судом, разве что еще до
войны за accoltellato - пырнул ножом одного парня, который похитил
невинность сестры Маттео. Впрочем, такое преступление делает преступнику
честь: к таким "преступлениям в защиту чести" все судилища Южной Италии
относятся в высшей степени снисходительно. Бриганте контролирует рыбаков,
рыбачащих с лодки, рыбаков, работающих на трабукко, рыбаков, глушащих рыбу
динамитом. Он контролирует торгующих лимонами, покупающих лимоны и лимоны
ворующих. Контролирует тех, кто заставляет красть оливы из-под пресса, и
тех, кто эти оливы крадет. Контролирует контрабандистов, которые пускаются
в открытое море на яхтах, груженных американскими сигаретами, и
таможенников, которые прочесывают на своих моторках прибрежную полосу моря
и то зажгут прожекторы, обшаривая все бухточки, то не зажгут, если им
хорошенько заплатит Бриганте за служебную нерасторопность. Контролирует
тех, кто занимается любовью, и тех, кто любовью не занимается,
контролирует мужей-рогоносцев и тех, кто делает их рогоносцами. Служит
наводчиком для воров, а сам полицию на этих воров наводит, так что
контролирует и воров, и полицию. Ему платят за то, чтобы он контролировал,
и платят за то, чтобы он не контролировал; на любую операцию, коммерческую
или некоммерческую, у него существует определенная такса, действующая не
только в Порто-Манакоре, но и по всей округе. У Маттео Бриганте столь
обширное поле деятельности, что он сманил Пиццаччо, официанта из пиццерии,
и взял его к себе на работу в качестве помощника контролера.
Сегодня вечером Бриганте - главный рэкетир, прежде чем отправиться
контролировать бал, который муниципалитет устраивает для курортников,
пригласил своего адъютанта поиграть в "закон". Пиццаччо - это не имя, а
кличка бывшего официанта; это означает примерно: пицца дерьмовая. Точно
так же в героические дни Флоренции имя Лорендзаччо было уничижительным от
Лоренцо.
Другими партнерами Тонио были Американец, эмигрировавший некогда в
Гватемалу и вернувшийся на склоне дней в родные края, где он приобрел
небольшую оливковую плантацию, и Австралиец, тоже бывший эмигрант, теперь
он перевозит на своем грузовичке фрукты и рыбу, и, наконец, дон Руджеро,
сын дона Оттавио, он учится в Неаполе на юридическом факультете, но во
время каникул предпочитает бегать за женами крестьян, арендующих землю у
его отца, да напиваться по тавернам; с дочками благородных родителей он не
флиртует: по его словам, все девицы в Манакоре ужасные дурехи.
Тонио со своими жалкими подкожными двумя сотнями лир, которые ему
удалось утаить от Марии, нечего было и думать тягаться с остальными
партнерами. Но продержаться какое-то время он мог. И в самом деле, ставкой
в каждой партии служил литр красного вина крепостью в четырнадцать
градусов, стоимостью в сто двадцать лир. Из шести игроков четверо
проигрывают. Делим сто двадцать на четыре - получается тридцать. Делим
двести на тридцать - получается шесть и двадцать в остатке. Значит, при
наличии двухсот лир Тонио мог попытать счастья шесть, скажем, даже семь
раз, потому что владелец кабачка, конечно, поверит ему в долг десять лир.
Впрочем, главный интерес игры в "закон" - это даже не денежный риск, даже
не бесплатная выпивка, а сам закон, как таковой, - жестокий для того, кому
приходится ему подчиняться, сладостный для того, кто его устанавливает.
Вся Южная Италия играет в "закон". Состоит игра из двух туров. В первом
туре определяется выигравший, который и получает звание padrone, хозяина.
Эту партию стараются обычно разыграть как можно быстрее, иногда в карты,
иногда в кости, иногда даже тянут жребий просто на соломинках. Нынче
вечером попытать счастья решили, сыграв партию в тарок.
Первый тур выиграл Пиццаччо и вышел, таким образом, в патроны.
Трактирщик принес кувшин вина и поставил его перед Пиццаччо; выпивохи,
толпившиеся у стойки, подошли поближе и окружили стол. Воцарилось
напряженное молчание.
Вот тут-то - после назначения патрона - начинается второй тур игры в
"закон". Он в свою очередь тоже делится на две части, в первой патрон
выбирает себе sotto-padrone - другими словами, помощника.
Для начала Пиццаччо оглядел всех пятерых игроков, словно в
нерешительности, задержал взгляд на одном, потом на другом. Он не спешил -
пусть подождут. Он-то умел играть в "закон".
- Да ладно тебе, - сказал трактирщик. - Уже пора.
- Ничего не пора, - ответил Пиццаччо.
Он в упор посмотрел на Тонио.
- У Тонио, - начал он, - у Тонио хорошенькая свояченица...
Все дружно уставились на Тонио, но тот даже бровью не повел, так и
остался сидеть, как сидел: потупив глаза, положив обе ладони на край
столешницы.
Выигравшему, то есть патрону, тому, кто устанавливает закон, дано право
говорить то-то и то-то или не говорить того-то в того-то, задавать вопросы
и самому отвечать на них вместо того, к кому этот вопрос обращен; хвалить
и ругать, поносить, унижать, злословить, клеветать и бесчестить, а
проигравшие, подчиняющиеся закону, должны подчиняться молча и безропотно.
Таково главное правило игры в "закон".
- Было бы недурно выбрать себе помощника, у которого есть хорошенькая
свояченица, - продолжал Пиццаччо. - А если я назначу помощником Тонио, он,
может, и уступит мне Мариетту...
Взгляды игроков были по-прежнему прикованы к Тонио. Все знали, что он
пристает к Мариетте, а она его не хочет. И в самом Манакоре, и особенно в
низине, среди этого обманчивого безлюдья, родня всегда начеку, так как
наличие в семье женщин - сестер, своячениц, дочерей - сводит мужчин с ума.
Пиццаччо умел бить без промаха: смотреть и слушать его, играющего в
"закон", было сплошное удовольствие. Тонио в своей белой
свеженакрахмаленной куртке сидел по-прежнему неподвижно и молчал. Честь и
хвала ему за это!
- Но если хорошенько разобраться, - тянул Пиццаччо, - если мне уж так
приспичит заполучить Мариетту, я лучше к Бриганте обращусь...
Всем было известно, что Маттео Бриганте тоже вьется вокруг Мариетты,
что он частенько заглядывает в дом с колоннами и что в ответ на его
двусмысленные речи девушка вызывающе хохочет. Когда Тонио замечал на том
конце моста, переброшенного через водослив озера, Маттео Бриганте,
неторопливо шагающего к вилле дона Чезаре, он, хоть и боялся непрошеного
гостя, не отвечал на его "здрасте", и даже лицо у него каменело. Бриганте
обожал девственниц. Женихи, поклонники, братья и отцы не отваживались
напасть на рэкетира. Но когда затронута семейная честь, мститель, чего
доброго, может и потерять рассудок. Потому-то Бриганте не расставался с
садовым окулировочным ножом, наточенным до остроты бритвы, что превращало
его в грозное оружие, но оружие, так сказать, официально разрешенное, так
как в этом краю садоводов и огородников такой нож был обычным рабочим
инструментом, опасным, но в то же время вполне отвечающим нормам закона,
как, впрочем, и сам Маттео Бриганте - один из наиболее коварных мушкетеров
садового ножа. Никогда Тонио не посмел бы напасть на него в открытую. И
это тоже всем прекрасно известно. Поэтому-то все взгляды по-прежнему
устремлены на Тонио.
- Уступишь мне Мариетту? - обратился Пиццаччо к Маттео Бриганте.
- Только сначала сам колею проложу.
- Что же, путь будет еще глаже, - ответил Пиццаччо. - Назначаю тебя
своим помощником.
Послышался гул одобрения. Партия началась удачно, в открытую, без
слюнтяйства, без сучка и задоринки.
И снова Тонио даже бровью не повел. Опять-таки хвала ему за это и
честь!
После выбора помощника патрона приступают к заключительной части
второго тура игры в "закон".
Проигравшие платят. Американец, Австралиец, дон Руджеро и Тонио каждый
дали трактирщику по тридцать лир.
Пиццаччо - патрон в этой партии - налил стакан вина и поднес его к
губам. По правилам так начинается вторая часть второго тура "закона".
- Королевское винцо! - воскликнул Пиццаччо. - А ну-ка, помощник,
отведай!
Главный смак, пожалуй, в том, что Пиццаччо говорит хозяйским тоном с
Маттео Бриганте, который в жизни на самом деле его хозяин. Это
ниспровержение иерархических отношений - отголосок сатурналий Древнего
Рима - особенно обостряет интерес к игре.
Бриганте наливает себе стакан, отхлебывает глоток.
- Просто грех, просто грех, - говорит он, - тратить такое винцо на
свиней.
- Поступай как знаешь, - отвечает Пиццаччо, - ты мой помощник.
Бриганте залпом осушает стакан.
- Выпью-ка еще, - заявляет он.
- Что ж, это твое право, - отвечает Пиццаччо.
Бриганте наливает себе второй стакан. В кувшине всего семь стаканов.
Значит, остается только четыре.
Случается иной раз, что патрон с помощником выпивают весь кувшин и даже
стаканчика не предложат проигравшимся. Что ж, они в полном праве. Но
особенно обостряется интерес, если приберечь этот приемчик к самому концу
игры, когда уже разыграны десяток партий и, если судьба плюс злое
невезение будто нарочно сговариваются, чтобы какой-нибудь один или
несколько игроков ни разу не попали в патроны или в помощники патрона и
когда на их глазах те, кто устанавливают закон, молча осушают кувшин за
кувшином, они окончательно ожесточаются. С этим оттенком нельзя не
считаться. Но Пиццаччо с Бриганте слишком умелые игроки, чтобы
использовать такой выигрышный трюк в начале партии, когда каждый еще
владеет собой.
Бриганте медленно выпивает второй стакан.
- Я подыхаю от жажды, - говорит дон Руджеро.
- Поставим ему стаканчик? - спрашивает Бриганте.
- Поступай как знаешь, - отвечает Пиццаччо.
Бриганте тут же наливает стакан дону Руджеро. Нет ни малейшего интереса
томить дальше этого мальчишку, который живет-то большую часть года в
Неаполе и глубоко равнодушен ко всем манакорским козням и сплетням; к тому
же в силу благородного происхождения его вряд ли даже способны унизить
отравленные стрелы остальных игроков. Сам-то он игрок весьма
посредственный. Однако в игру его охотно берут, чтобы не раздражать,
потому что он, если попросят, охотно дает свою "веспу", свое каноэ, платит
без лишних слов за выпивку, а также и потому, что, когда его захватывает
игра, он способен на злобную выходку, а это для игрока в "закон" качество
наиболее ценное.
В кувшине остается только три стакана.
- Поднесешь стаканчик? - спрашивает у Бриганте Американец.
"Поднесешь стаканчик" - освященная временем формула, и с этой просьбой
обращаться следует не к патрону, а к его помощнику. Таким образом, дон
Руджеро нарушил правило, крикнув: "Подыхаю от жажды". Но, принимая в
расчет вышеуказанное, это в вину ему не ставится.
- Поставим ему стаканчик? - спрашивает Бриганте у своего патрона по
игре.
- Поступай как знаешь, - отвечает Пиццаччо.
- Не думаю, что стоит ему ставить стаканчик, - говорит Маттео Бриганте.
- Больно он скуповат. А нам не следует поощрять скупость.
- А он действительно такой скупой? - интересуется Пиццаччо.
- Еще поскупее, чем его оливки, - отвечает Бриганте.
Скупость Американца, равно как и плачевное состояние его оливковой
плантации, стала уже притчей во языцех. Разумеется, первое обусловлено
вторым. Из Гватемалы Американец возвратился, что называется, на щите: он
без конца рассказывал о знаменитых садах "Юнайтед фрут", где работал
управляющим. Он совсем забыл о лукавстве своих соотечественников-южан:
торговец недвижимостью всучил ему втридорога оливковую плантацию, которая
уже не плодоносила, - немудрено, что характер его испортился. Еще долго
Бриганте и Пиццаччо посыпали солью его кровоточащие раны. Игроки и зрители
не спускали глаз с Американца, который совсем позеленел. Ночью у него
наверняка будет приступ малярии. Однако держится он пристойно, молчит, не
суетится. Поиздеваться над ним, ничего не скажешь, приятно, но в качестве
жертвы Тонио еще забавнее: самое увлекательное - это когда при посторонних
бередят раны, нанесенные любовными неудачами.
- Поднесешь стаканчик? - спрашивает в свою очередь Австралиец.
Он даже не просит, он требует, так как у них с Бриганте есть дела и
поэтому над ним зря глумиться нет смысла. На своем грузовичке под ящиками
с фруктами он может перевезти с десяток блоков американских сигарет, он их
скупает по пути и каждый раз отчитывается перед рэкетиром до последней
пачки, а тот таким образом может точно проверить, дают ли контрабандисты
верные сведения или нет. Поэтому-то, как в случае с доном Руджеро, так и в
случае с Австралийцем, самые, казалось бы, завзятые игроки входят в
противоречие с требованиями игры: реальная жизнь подминает законы чисто
зрелищного порядка, не существует на свете такой игры, какой управляли бы
лишь собственные ее правила; даже в самых азартных играх, как, скажем,
рулетка, тот, кто играет широко, не трясясь над каждым грошом, имеет
больше шансов выиграть, чем тот, кто жмется.
Только для проформы Пиццаччо с Бриганте отпускают парочку злобных шуток
в адрес Австралийца и подносят ему вина.
После чего сам Пиццаччо наливает себе стакан и пьет его медленно,
молча. Это тоже одна из привилегий патрона. Потом обращается к Тонио.
- А ты ничего не собираешься просить?
- Нет, - отвечает Тонио.
- Что же, ты в своем праве.
Бриганте залпом опрокидывает себе в глотку последний стакан. На этом
кончается первая вечерняя партия.
Во второй партии выиграл в тарок Американец - теперь патроном
становится он. В помощники себе он выбирает дона Руджеро, здраво рассудив,
что студент из Неаполя - единственный из всех игроков, который в случае
надобности не сдрейфит и может унизить самого Бриганте. Но дон Руджеро ужо
заскучал. Мыслями он не здесь - он думает о женщинах, вернее, об
иностранках, о тех, за которыми гоняется по неаполитанским улицам, о тех,
кто высаживается с парохода, прибывающего с Капри, об англичанках,
шведках, американках, об этих лицемерках, которые сами охотятся за
мужиками, а делают вид, будто мужики охотятся за ними, как за перепелками;
о француженках, уже несколько лет выходящих на облаву мужчин целыми
шайками - видать, французы и впрямь потеряли свою пресловутую мужскую
силу; совершенно справедливо говорил Муссолини о вырождении французов как
нации, думает дон Руджеро. Играет он рассеянно, сам опрокидывает подряд
три стакана: чем скорее он захмелеет, тем скорее кончится этот
тошнотворный провинциальный вечер. Когда Тонио спросил его: "Не поднесешь
стаканчик?", он ответил: "Нет", не вдаваясь ни в какие объяснения: унижать
Тонио - такое мизерное развлечение, не его масштаба; он вполне мог бы
сказать "да"; "нет" как-то само случайно подвернулось на язык, возможно, и
потому, что у Тонио вымученная улыбка, совсем так улыбалась та иностранка,
что на следующее утро сделала вид, будто ничего не помнит.
Сразу же начинается третья партия. Теперь патроном вышел Бриганте,
который выбрал себе в помощники Пиццаччо.
Даже не осушив своего почетного стаканчика, Бриганте обрушивается на
Тонио:
- Ты у моего помощника так-таки ничего не просишь?
- Нет! - отвечает Тонио.
Ладони его по-прежнему плотно прижаты к краю столешницы, глаза опущены
на эти белые пухлые руки, какими и подобает быть рукам доверенного лица.
- Почему ты не просишь Пиццаччо поднести тебе стаканчик? - не отстает
Бриганте. - Три партии ты уже проиграл, а ни одного стакана не выпил.
По-моему, ты имеешь право утолить жажду.
- Я имею право ничего не просить.
Слова эти встречаются одобрительным гулом. Тонио на провокацию не
поддался.
- Тонио пустяками не проймешь, - обращается Бриганте к Пиццаччо. - А
ведь мне говорили, что он доверенное лицо у дона Чезаре, так сказать,
помощник при патроне. А помощник должен уметь заставить себя уважить...
- В доме у дона Чезаре больше помощниц, чем помощников, - подхватывает
Пиццаччо.
- О чем это ты? Объясни... - просит Бриганте.
- Тридцать лет назад у старухи Джулии были недурненькие титьки, -
начинает Пиццаччо. - Ну и когда дон Чезаре их вволю нащупался, он выдал
Джулию за одного бедолагу, а тот возьми и помри от стыда.
- Понятно, - замечает Бриганте. - Тот бедолага, очевидно, тоже считался
доверенным лицом дона Чезаре, но закон-то устанавливала Джулия.
- В ту пору ты был еще на морской службе, - продолжает Пиццаччо. - И
потому многого не знаешь. Но все шло именно так, как ты и угадал... Перед
тем как перейти в лучший мир, тот бедолага сделал Джулии трех дочек.
Старшую звать Мария.
- Мария - жена Тонио! - восклицает Бриганте.
- Подожди, подожди, сейчас я тебе все объясню... Когда Марии стукнуло
шестнадцать, дон Чезаре обнаружил, что она очень миленькая. А титьки у нее
еще покруглее, чем были в свое время у мамочки. Ну, дон Чезаре и приласкал
ее, да, видать, перестарался - обрюхатил. Оставалось одно - найти
следующего рогача и окрутить ее с ним; тут-то и подвернулся Тонио...
"Трепитесь, трепитесь оба, - думает Тонио. - Когда я выйду в патроны
или помощники, вы у меня такого оба наслушаетесь! Ты, Маттео Бриганте, из
себя знатного синьора сейчас разыгрываешь, у тебя счет в Неаполитанском
банке, а ведь все помнят, что, когда ты на флоте служил, все моряки Анконы
с твоей супружницей переспали; вот с этих-то денежек, которые она
прикопила, и началось твое богатство - небось на них-то и купил себе жилье
в старинном дворце. А ты, Пиццаччо, пицца дерьмовая, за пятьсот лир с
любым немецким туристом ляжешь..."
Так думал Тонио, с наслаждением предвкушая, как его палачи еще
похаркают кровью, когда он выложит им те фразочки, что оттачивал сейчас в
уме. Все взгляды были устремлены на него. А он сидел неподвижно в белой
своей свеженакрахмаленной куртке, словно каменный истукан, и молчал. Не
он, а Маттео Бриганте и Пиццаччо сами начали терять хладнокровие.
- Если я правильно тебя понял, - продолжал Бриганте, - хотя Тонио
выдает себя за доверенное лицо дона Чезаре, но делами заправляет Мария...
- Да, она долгонько кое-чем заправляла... - ответил Пиццаччо.
И хохотнул, словно закудахтал. Потом нагнулся к Тонио, чтобы лучше его
видеть.
- Но, - продолжал он, - Эльвире, сестре Марии, тоже в свое время
исполнилось восемнадцать...
- И дон Чезаре передал руль в ее руки, - подхватил Бриганте.
- А теперь близится черед Мариетты, - заявил Пиццаччо.
- Дон Чезаре настоящий бык.
- Хороший бык никогда не стареет, - пояснил Пиццаччо. - Посмотрел бы
ты, как Мариетта корячится, когда он на нее взглянет.
Теперь к Тонио склонился и Бриганте.
- Н-да, - протянул он, - твой дом, можно считать, всем домам дом.
- Двери нараспашку, а ставни закрыты, - подхватил Пиццаччо.
"Трепитесь, трепитесь", - думал Тонио. Он отыскивал самые разящие слова
на тот случай, если ему доведется "устанавливать закон". Но в то же время
прикидывал в уме, сколько он уже истратил: три раза по тридцать лир;
остается, значит, всего на четыре партии, вот и все его шансы выбиться в
патроны. При шести игроках не редкость проигрывать и пятнадцать - двадцать
раз подряд. "Закон" - игра несправедливая, коль скоро тот, кто сел за стол
с малыми деньгами, не может ждать удачи, ему наверняка не отыграться.
Так думал Тонио, не отрывая глаз от своих пухлых белых рук, плотно
прижатых к краю столешницы. Руки не тряслись, но под ложечкой уже начинало
посасывать от страха при мысли, что нынче вечером ему остается всего лишь
четыре раза попытать счастья.
Большинство зрителей отошли от стола и вполголоса обсуждали партию.
Одни считали, что Бриганте ведет игру слишком агрессивно, а Пиццаччо
слишком угодничает перед своим патроном; игра в "закон" требует большей
дистанции между палачом и жертвой и большего разнообразия в выборе жертв;
конечно, можно и даже должно оскорблять жертву, но как бы играючи. Другие,
напротив, хвалили обоих: удары следует наносить как раз кому-нибудь
одному, и если уж унижать человека, то надо добить его до конца. Так
спорили две противоположные школы зрителей.
Маттео Бриганте и Пиццаччо, понимая, что зрители обсуждают их стиль
игры, поспешили расправиться со ставкой. Каждый налил себе по стакану
вина.
- За здоровье женщин дона Чезаре, - провозгласил Пиццаччо.
- Поднесешь стаканчик? - спросил Австралиец.
Игра продолжалась.
Под сосной Мюрата только-только начался бал. Развешанные на самых
крепких ветвях светло-голубые электрические шары заливали нестерпимым
светом часть Главной площади и начало улицы Гарибальди.
Площадку для танцев, эстраду с музыкантами, буфет и несколько стоявших
у буфета столиков со стульями отгородили от остальной части площади
деревянным барьерчиком, выкрашенным зеленой краской. За вход берут двести
лир. Юноши и девушки, которые не имеют возможности истратить двести лир на
то, чтобы потанцевать, продолжают гулянье, огибая площадь в направлении
часовой стрелки. Безработные убрались восвояси в Старый город, где дома
стоят впритирку друг к другу, налезают друг на друга, где терраса одного
служит двориком другого, где каждая комната - подвал или чердак другой
комнаты; и так от самого мола в порту до храма святой Урсулы Урийской, что
венчает Порто-Манакоре; кто растянувшись на кровати, кто на тюфяке, а кто
и просто на одеяле, брошенном на пол, в зависимости от степени обнищания,
слушают джаз; грохот танцевальных мелодий долетает слабо до одних или во
всю свою мощь обрушивается на других. На улице Гарибальди термометр в
аптеке все еще показывает 30o.
Комиссар полиции Аттилио пригласил местного агронома, назначенного
правительством, выпить с ним стаканчик на террасе "Спортивного бара", что
напротив претуры на углу Главной площади. Весь бал, таким образом, в поле
их зрения.
Ради такого случая, как бал (устроенный муниципалитетом для
курортников), комиссар разрешил хозяину бара расширить террасу за счет
улицы Гарибальди. Поэтому первый ряд столиков стоит чуть ли не впритык к
окошкам тюрьмы, что расположена в нижнем этаже претуры. На террасе бара
восседают только те курортники, чьи сыновья и дочки танцуют сейчас под
сосной Мюрата: коммерсанты, чиновники из Фоджи или из соседних городков,
расположенных вдалеке от моря; местные богатей проводят каникулы на пляжах
Северной Италии или на горных курортах Абруцци. Пришли полюбоваться
танцами и здешние аристократы: нотариусы, адвокаты, врачи, но все без жен
- здесь только мужское застолье. Кое-кто из них не думает, а кое-кто и
думает - это уж зависит от характера и политических убеждений - об
арестантах, сидящих за решеткой тюрьмы, куда легко проникает и грохот
джаза, и гул голосов, звучащих в этот торжественный вечер бала гораздо
громче, чем обычно. Арестанты не поют, потому что не знают джазовых
мотивов. В сущности, это все мелкие правонарушители, находящиеся под
следствием или уже осужденные судьей Алессандро за дела, подсудные судье
первой инстанции, - в основном это воришки, попавшиеся на краже апельсинов
и лимонов, рыбаки, глушившие рыбу динамитом, или герои не слишком кровавой
поножовщины.
- А здесь, в Манакоре, прекрасный джаз, - замечает агроном.
- Для такого маленького городишка просто великолепный джаз, -
подтверждает комиссар.
Он не спускает глаз с Джузеппины: она танцует по ту сторону зеленого
барьерчика под сосной Мюрата.
- Когда я учился в Кремонском агротехническом училище, - продолжает
агроном, - я тоже играл в студенческом джазе партию ударных.
Агроном родом с Севера, он белокур, крутолоб, настоящий розовощекий
ломбардец. Двадцать шесть лет, и уже три года в Порто-Манакоре на первой
своей должности. В основном он занимается вопросом воспроизводства
поголовья коз. Живет он на отшибе в маленьком домике, затерявшемся среди
иссушенных солнцем холмов к западу от озера; возле дома он построил
образцовый хлев для двух козлов - этих производителей ему выделило
государство - и для нескольких десятков коз различных пород, причем
некоторые экземпляры он за свой собственный счет выписал из Малой Азии;
цель его - вывести новую породу коз специально для манакорского побережья,
которые давали бы вдвое или даже втрое больше молока, нежели тощие козочки
пастухов дона Чезаре. Работа эта, по его мнению, потребует лет двадцать -
тридцать. Он добросовестный специалист, недаром этот упрямый ломбардец
родился и вырос на Севере.
- Я бы и здесь охотно взялся играть на ударных. Но раз ты
государственный чиновник, потрудись считаться с общественным мнением.
- Мы все его рабы, - замечает комиссар.
- Я и так выгляжу моложе своих лет, - продолжает ломбардец. - И если я
буду бить в барабан, крестьяне окончательно перестанут принимать меня
всерьез.
- Отсталая публика, - рассеянно бросает комиссар.
- Вы не представляете себе, каких трудов стоит растолковывать им, что
козье поголовье можно значительно улучшить.
- Особенно если учесть, для чего им требуются козы, - говорит комиссар.
Он смеется, показывая все свои зубы - зубы у него красивые, он не зря
ими гордится. Не поняв намека, ломбардец продолжает:
- У нас на Севере существуют в городах кружки любителей джаза. Поэтому
никто не упрекнет государственного чиновника, если он входит в тот же
кружок, что адвокаты и врачи. А в вашем джаз-оркестре одна только зеленая
молодежь.
- Вам не повезло, что вы получили назначение в Манакоре.
- Отчего же, здесь интересно, - протестует ломбардец.
- Придется, ох как долго придется ждать повышения. Я, например, знаю
здесь немало чиновников, которые вышли на пенсию, так и не дождавшись
перевода куда-нибудь в другое место.
- А я и не собираюсь просить перевода. Меня интересует козье поголовье.
- Ну разве так... - тянет комиссар.
Он не спускает глаз с Джузеппины, которая танцует с приезжим из Рима -
высоким развязным юнцом. Рисунок рта у него чисто римский: припухлая
нижняя губа презрительно оттопырена. Джузеппина хохочет. Упершись ладонью
в грудь своего кавалера, она легонько, с хохотом удерживает его на
почтительном расстоянии. Рядом с рослым юнцом, презрительно кривящим губы,
ее тоненькая фигурка, обглоданная малярией, похожа отсюда на натянутый
лук.
- Будь я на вашем месте, - начинает комиссар, - я бы не стал
настаивать, чтобы Мариетта дона Чезаре пошла к вам в услужение.
У агронома в услужении уже есть одна чета - муж занимается образцовым
хлевом, жена хлопочет по дому; но хлев требует все больше и больше забот,
вот агроном и обратился к старухе Джулии с просьбой отпустить ее младшую
дочку вести его хозяйство. В принципе они уже договорились и о жалованье,
и обо всем прочем, но надо еще получить согласие дона Чезаре, а почему, в
сущности? Разве Джулия не вправе распоряжаться собственной дочерью? И
каким образом все это стало известно комиссару? Разумеется, по долгу
службы он обязан все знать, но...
Комиссар смеется, показывая все свои зубы.
- Здесь каждый шпионит за каждым. То, что я делаю по долгу службы,
прочие делают ради собственного удовольствия... Вот поэтому-то я и не
советую вам брать к себе в услужение девственницу...
Розовые щеки ломбардца заливает багровый румянец. Он возмущен. На каком
основании ему приписывают такие грязные намерения?
- Девственницы у нас на Юге, - замечает комиссар, - настоящие шлюхи.
- Не больше, чем на Севере, - возражает агроном.
- Ваши северянки рано или поздно хоть переспят с мужчиной.
- Ну, не все и не всегда.
- Когда они окончательно сведут мужика с ума, у них все-таки хватает
совести переспать с ним.
- При чем тут Север или Юг?
- Будете ли вы спать с Мариеттой, - продолжает комиссар, - или не
будете с ней спать, в конце концов, не важно. В любом случае найдется
десяток свидетелей, которые присягнут, что вы ее изнасиловали или пытались
изнасиловать. В дело вмешается весь приход, во главе со священником. Вас
потащат в суд. И у вас окажется лишь два выбора: либо жениться на ней,
либо платить ей за бесчестье.
Агроном не желает верить в такое коварство и снова ссылается на чистоту
своих намерений. Оркестр замолкает, и Джузеппина садится на скамью рядом с
дочкой адвоката Сальгадо. Комиссар пытается отговорить агронома от
неминуемо ждущей его опасности, если он наймет себе в услужение Мариетту.
- У нас на Юге все сплошь юристы. Даже какой-нибудь батрак, который ни
читать, ни писать не умеет, и тот великий юрист...
Есть у агронома машина? Есть. Чудесно! Значит, на южных дорогах ему
приходилось сотни раз резко тормозить, чтобы не сбить велосипедиста,
который вдруг круто сворачивает налево. Значит, так. Что делает
велосипедист? Вытягивает руку и тут же круто сворачивает влево, даже если
идущая сзади машина развивает скорость до ста километров. А почему? Потому
что это его, велосипедиста, право. Он вытянул руку, как полагается по
закону, следовательно, он имеет право сделать поворот. Он даже не
задумывается о том, успеет или нет затормозить водитель идущей сзади
машины. Это уже забота водителя. А коль скоро он, велосипедист, имеет
право сделать поворот, честь обязывает его повернуть, если даже он
поплатится за это жизнью. Если он уступит водителю, когда закон дает ему
преимущество перед водителем, когда прав он, а не водитель, он потеряет
честь, а честь ему дороже жизни.
Агроном держится противоположной точки зрения: вовсе не Юг превращает
бедняков в юристов, а сама их бедность превращает. У бедняка только и есть
что его право, вот он и дорожит им больше собственной жизни. У богатого
столько прав, что он может себе позволить не так уж упорно их
придерживаться.
Спор продолжается. Оркестр начинает новый танец. Франческо, студент
юридического факультета, сын Маттео Бриганте, играет на ударных. Теперь
партнер Джузеппины - молодой директор филиала Неаполитанского банка.
- Кстати, как это вам пришло в голову нанимать себе в услужение
Мариетту дона Чезаре?
И впрямь, как все это началось? Несколько раз ломбардец заходил к дону
Чезаре поговорить о козах. Впрочем, без особого успеха: этих феодалов не
интересуют собственные интересы, по всему видно, что дона Чезаре куда
больше занимают античные пастухи, чем улучшение собственного стада;
говорят, он ведет раскопки; нашел рецепт изготовления козьего сыра в III
веке до нашей эры, но и пальцем не пошевельнет, чтобы научить своих
пастухов варить их сыры, в сущности его собственные сыры, хотя бы в
чистоте. Во время этих посещений агроном и заметил малютку Мариетту; она
показалась ему шустрой, он имеет в виду - живой, взгляд смышленый. А так
как ему требуется для хозяйства...
- А вам кто-нибудь предлагал ее нанять?
Агроном вспоминает, что действительно предлагала какая-то высокая
здоровенная брюнетка, по слухам любовница дона Чезаре, да, да, вероятно,
Эльвира, сестра Мариетты; она еще очень удивилась, что домашнее хозяйство
ведет у него жена пастуха.
- Ну, теперь вы попались в наши тенета, - восклицает комиссар.
- А почему бы и нет? - спрашивает агроном.
"Заарканила его", - думает комиссар. Ему нравится это выражение. Есть
люди, которые заарканивают других, заарканившие в свою очередь становятся
заарканенными - все, в конце концов, взаимосвязано, от этого никому не
уйти. Сам он заарканивал множество женщин, главным образом замужних; его
род занятий давал ему в этом отношении огромные преимущества, которых у
других просто нет; и всегда он первый брал на себя инициативу разрыва, но
сплошь и рядом женщины продолжали чувствовать себя заарканенными: они
вымаливали последнюю встречу, так что последнее свидание длилось и длилось
бесконечно, и для него это становилось лишним поводом потщеславиться. А
сейчас его самого заарканила Джузеппина.
- А вы слышали, как Мариетта поет?
- Нет, не слышал, - отвечает агроном.
- У нее определенный талант, - продолжает комиссар. - Голос очень
высокий, так называемый горловой, при исполнении некоторых народных песен
он еще и модулирует. Такие голоса порой встречаются у местных крестьянок.
По-настоящему оценить такое пение может только уроженец манакорского
побережья, вам, возможно, и не понравится. Причем "голос" ничего общего с
гнусавым пением арабских женщин не имеет.
- Голос? - переспрашивает ломбардец.
- Определяя такой вид пения, мы для краткости говорим просто "голос".
Все женщины, обладающие так называемым "голосом", немного колдуньи.
- Неужели вы верите в колдовство? - удивляется агроном.
Комиссар улыбается: нет, положительно эти северяне полностью лишены
чувства юмора.
- Конечно же, нет, - говорит он. - Но за все приходится расплачиваться.
Тем, кого природа наделила таким даром, она отказала в чем-то другом.
- Вы, южане, по любому поводу разводите философию, - замечает агроном.
- Так что будьте начеку, - продолжает комиссар. - Одаренные люди лишены
сердца. У Мариетты взгляд жесткий. Она вас заарканит...
- В ваших огромных южных поместьях девушек держат в ежовых рукавицах,
из них получаются прекрасные хозяйки, - отвечает агроном.
Игра решительно принимает заманчивый оборот. Сыграно уже семь партий, и
ни разу счастливая карта не выпала на долю Тонио и в патроны он не вышел.
И никто ни разу не выбрал его себе в помощники. Играть в "закон" только
тогда интересно, когда есть не просто жертва, а жертва, так сказать,
наглядно отмеченная роковым невезением, и вот тогда-то игроки затравливают
ее вконец; лишь в этом случае "закон" - игра бедняков - становится столь
же захватывающей, как, к примеру, псовая охота или коррида, даже, пожалуй,
еще более захватывающей, коль скоро здесь травят не быка, а человека.
Тонио уже проиграл свои двести лир и еще десять сверху, но для восьмого
тура трактирщик отпустил ему вино в кредит. Партия в тарок тянулась долго,
и в какой-то момент даже пошла так, что мог выиграть доверенный человек
дона Чезаре. А это было бы весьма досадно. Хотя вовсе не так уж
обязательно роптать на судьбу, если она вдруг сделает вольт и обласкает
бывшую жертву вечного невезения. Иной раз такой поворот игры приносит
кое-какие пикантные неожиданности. Тут все зависит от достоинств самой
жертвы. Когда после нескольких проигранных подряд партий Маттео Бриганте
или Пиццаччо снова выходят в патроны и устанавливают свой закон, их еще
жжет память о нанесенных им оскорблениях, и это только подогревает их
природную злобу и удесятеряет их издевательские таланты; вот так и
по-настоящему хороший бык, который, казалось, уже находился при последнем
издыхании, вдруг переходит в атаку и бросается на человека, может ли быть
зрелище прекраснее? Но к началу восьмой партии Тонио был уже слишком
затюкан, и бессмысленно было ждать от него блестящей атаки; конечно, он
человек скрытного нрава, но он пал духом, а человек, павший духом, не
способен нанести исподтишка красивый удар; к тому же отяжелел от
назойливых мыслей о деньгах, о том, у кого бы их призанять, о долге
трактирщику; даже выиграй он сейчас, он не сумел бы воспользоваться своей
победой и наголову разбить противника, как подобает искусному полководцу
или искусному игроку в "закон". К счастью, в конце концов выиграл все-таки
не он, а дон Руджеро, которого и провозгласили патроном. Мало-помалу тот
втянулся в игру и назначил своим помощником Маттео Бриганте, справедливо
решив, что надо брать самого злого.
Тонио поднялся с места.
- Я тебе тут остался должен сорок лир... - обратился он к трактирщику;
отодвинув стул, он решительно направился к дверям, - ...так отдам в
следующий раз.
- Смотрите, смывается, - крикнул Пиццаччо. - А в брюхе пусто!
- Покойной всем ночи! - проговорил Тонио.
- Тонио! - окликнул его дон Руджеро.
Тонио был уже у дверей.
- Что вам угодно? - спросил он дона Руджеро.
- Ты не имеешь права уходить, - заявил дон Руджеро.
- А ты слушай его, - обратился трактирщик к Тонио. - Он скоро адвокатом
будет. Он зря не скажет.
- Не имеешь права уходить, - продолжал дон Руджеро, - потому что твой
контракт еще не кончился.
Раздался одобрительный шепот. Дон Руджеро начал партию весьма и весьма
изящно.
- Слушай-ка, - гнул свое дон Руджеро. - Ты доверенное лицо дона Чезаре.
Предположим, ты нанимаешь ему какого-нибудь работника. Работник и ты
заключаете словесный контракт. Понятно, что я имею в виду?
Тонио слушал насупившись, хмуря брови.
- В силу вашего словесного контракта, - продолжал дон Руджеро, - ты не
имеешь права увольнять этого работника без предупреждения. Но и работник в
свою очередь не имеет права без предупреждения бросать работу. Согласен?
- Согласен, - нерешительно протянул Тонио.
- Садясь играть в "закон", ты как бы заключил о нами словесный
контракт. И следовательно, не имеешь права уходить без предупреждения.
- Нет, так дело не пойдет, - отозвался Тонио. - Покойной всем ночи.
Но на пороге замешкался.
Дон Руджеро широким жестом обвел комнату:
- Призываю вас всех в свидетели. Доверенный человек дона Чезаре подает
всем вам пагубный пример - нарушает контракт без предварительного
предупреждения!
- Покойной всем ночи, - повторил Тонио. Но в голосе его все еще
чувствовалась нерешительность.
- Тогда я потребую с Тонио долг, - вмешался трактирщик. - Человеку,
нарушающему контракт, я в кредит не отпускаю.
- Возникает новая ситуация, - провозгласил дон Руджеро.
Он стремительно поднялся, подошел к Тонио и положил ему руку на плечо.
- Если тебе не верят в кредит, надо расплачиваться, а не уходить вот
так вот. Отдай сначала хозяину его сорок лир, которые ты ему задолжал.
- Да у меня денег нету, - промямлил Тонио.
- Еще одно преступление - мошенничество. А это дело подсудное.
Снова раздался одобрительный гул, кто-то даже зааплодировал. Если
только студент юридического факультета захочет, он такого может
наворотить, что игра в "закон" станет еще завлекательнее.
- А ведь правда, - воскликнул Австралиец. - Я сам однажды видел такое в
Фодже. Какой-то парень не заплатил в ресторане за обед. Хозяин кликнул
стражников, и парня арестовали.
- Ладно, я на него зла не держу, - сказал трактирщик. - Пускай
пообещает досидеть до конца партии, и я снова ему в долг отпущу.
Похлопали и трактирщику. Зрители обступили Тонио. И оттеснили его к
столу.
- Я же вижу, вы меня на пушку берете, - твердил он. - Что я, не вижу,
что ли?..
- Поднесешь стаканчик? - тут же спросил Австралиец у помощника патрона
Маттео Бриганте.
- Это смотря по обстоятельствам, - ответил Бриганте. - Послушаем
сначала, как ты отвечать будешь.
- Задавай вопросы...
- Хотелось бы мне знать, почему это Тонио шуток не понимает?
- Потому что Мариетта совсем его перебаламутила.
- Ловко сказано. А теперь вот скажи, чем же Мариетта так его
перебаламутила?
- Я ее как-то на днях повстречал, когда ходил к рыбакам дона Чезаре за
рыбой. Под платьишком у нее ничего нет, ровно ничего. А от пота платьишко
к телу прилипло. Так что все было видать: груди что твои лимоны, ягодицы
что твои гранаты.
- А чего Тонио от Мариетты хочет? Вот что было бы интересно узнать!
- Девственности ее хочет, - выпалил Австралиец. - Да только не один
Тонио на ее девственность зарится.
- А как по-твоему, кому же она достанется?
- Дону Чезаре, - ответил Австралиец.
- Нет, - отрезал Маттео Бриганте.
- А я тебе говорю, дону Чезаре, - стоял на своем Австралиец.
- Нет, - злобно выдохнул Бриганте.
Австралиец не сдавался. Дон Чезаре - настоящий сеньор. Никогда еще
никто не слыхивал, чтобы хоть одна девственница в его доме миновала
постель хозяина. И папаша его был такой же, настоящий царь-бычина. И
дедушка тоже. Правда, сейчас дону Чезаре уже семьдесят два годочка
стукнуло, но его подружка Эльвира, видать, не жалуется. В их семье как
были смолоду быками, так до самой старости быками и остаются. Его дедушка
на девятом десятке стольких еще девушек из низины перепортил.
Австралиец даже захлебывался от восторга. Выпивавшие у стойки
мало-помалу окружили стол. В таверне было не продохнуть от народа.
Восторги Австралийца передались слушателям. То и дело слышались возгласы:
"Ну чистый бычина! Козел!" - будто мужская сила дона Чезаре была делом
чести всех собравшихся.
- Плохой ответ, - заявил Маттео Бриганте. - Вина не получишь!
- Поднесешь стаканчик? - вылез в свою очередь Американец.
- Сначала скажи, кто лишит Мариетту девственности?..
- Это проще простого, - ответил Американец. - Моя оливковая плантация
рядом с низиной. Мне все видно, все слышно. И потому я знаю, что задумали
женщины дона Чезаре сделать с девственностью Мариетты.
- Говори, что.
- Мариетта агрономова будет.
- Врешь, - крикнул Маттео Бриганте.
С самого начала игры он почти беспрерывно выходил то в патроны, то в
помощники и потому выпил лишнее. И теперь вел игру уже без прежней
тонкости, что, пожалуй, не так-то плохо: наступает минута, когда именно
грубая жестокость придает игре особую живость, сладостный накал.
Большинство зрителей тоже хватили лишнее, смех и возгласы становились все
громче.
Американец рассказал, как мать Мариетты и обе ее сестры, Мария и
Эльвира, подманили агронома. Мариетта пойдет к нему в услужение... И он,
конечно, не выдержит и начнет щупать лимоны и гранаты.
- А разве у Мариетты есть копытца? - спросил дон Руджеро.
Раздался оглушительный хохот. Весь город был убежден, что, раз агроном
построил образцовый хлев, значит, он разделяет вкусы мужчин с низины.
Недаром поселил своих дамочек в настоящий дворец.
Зрители дружно подражали козьему блеянию, у каждого была своя манера
блеять. Кое-кто из шутников скреб подошвой пол, подражая козлу,
готовящемуся покрыть козу. Другие, напротив, опускали голову и чертили
рукой в воздухе воображаемые рога. На Тонио уже никто не обращал внимания.
Мариетта - козочка что надо. Какой-то парень, упершись спиной в край стола
и шевеля бедрами, изображал козла во время случки и при каждом особенно
резком движении выкрикивал: "Мариетта!" Смех и блеяние не умолкали.
Когда зрители чуть поуспокоились, Бриганте обратился к Американцу:
- Плохо ты ответил. Вина не получишь.
Зрители встретили слова Маттео Бриганте негодующим улюлюканьем.
- Поднесешь стаканчик? - спросил Пиццаччо.
Спросил с самоуверенной улыбкой.
- Послушаем сначала, что ты скажешь, - сказал Бриганте.
- Не дон Чезаре лишит Мариетту девственности. И, уж конечно, не агроном
лишит. А лишишь ты, Маттео Бриганте.
Теперь заулюлюкали уже в адрес Пиццаччо.
Слишком он подхалимничает перед своим "патроном" в жизни. Это не
по-игроцки.
- Здорово отвечено, - твердо заявил Маттео Бриганте.
Снова улюлюканье.
Бриганте налил стакан и поднес его Пиццаччо.
- Можешь даже, - сказал он, - попросить у меня второй, даже третий
стакан, хоть весь кувшин выпей...
Публика заулюлюкала еще азартнее. Похоже, что в таверне начинается
бунт.
Бриганте пристукнул кулаком по столу.
- Слушайте все! - крикнул он.
Тишина установилась не сразу.
- Слушайте все! - продолжал он. - Сейчас я расскажу вам, как я, Маттео
Бриганте, берусь за работу, когда дело касается девственниц...
Все разом смолкло.
Бриганте нагнулся к Тонио.
- Слушай меня хорошенько, - проговорил он. - Я хочу тебе урок дать. Да
все равно ты не сумеешь им воспользоваться. Потому что ты тряпка.
Все взоры обратились было к Тонио, роковой жертве невезения. Но тут же