отложные дела, и долго бродил по улицам. Все рисовалось ему в черном свете в тот вечер. Было у него единственное сокровище, и вот явился этот хитрец и украл его. Глава X В середине февраля Овод уехал в Ливорно. Джемма свела его там с одним пароходным агентом, либерально настроенным англичанином, которого она и ее муж знали еще в Англии. Он уже не раз оказывал небольшие услуги флорентийским радикалам: ссужал их в трудную минуту деньгами, разрешал пользоваться адресом своей фирмы для партийной переписки и тому подобное. Но все это делалось через Джемму, из дружбы к ней. Не нарушая партийной дисциплины, она могла пользоваться этим знакомством по своему усмотрению. Но теперь успех был сомнителен. Одно дело - попросить дружески настроенного иностранца дать свой адрес для писем из Сицилии или спрятать в сейфе его конторы какие-нибудь документы, и совсем другое - предложить ему перевезти контрабандой огнестрельное оружие для повстанцев. Джемма не надеялась, что он согласится. - Можно, конечно, попробовать, - сказала она Оводу, - но я не думаю, чтобы из этого что-нибудь вышло. Если б вы пришли к Бэйли с моей рекомендацией и попросили пятьсот скудо(*77), отказа не было бы: он человек в высшей степени щедрый. Может одолжить в трудную минуту свой паспорт или спрятать у себя в подвале какого-нибудь беглеца. Но, если вы заговорите с ним о ружьях, он удивится и примет нас обоих за сумасшедших. - Но, может, он посоветует мне что-нибудь или сведет меня с кем-нибудь из матросов, - ответил Овод. - Во всяком случае, надо попытаться. Через несколько дней, в конце месяца, он пришел к ней одетый менее элегантно, чем всегда, и она сразу увидела по его лицу, что у него есть хорошие новости. - Наконец-то! А я уж начала бояться, не случилось ли с вами чего-нибудь. - Я решил, что писать опасно, а раньше вернуться не мог. - Вы только что приехали? - Да, прямо с дилижанса. Я пришел сказать, что все улажено. - Неужели Бэйли согласился помочь? - Больше чем помочь. Он взял на себя все дело: упаковку, перевозку - все решительно. Ружья будут спрятаны в тюках товаров и придут прямо из Англии. Его компаньон и близкий друг, Вильямс, соглашается лично наблюдать за отправкой груза из Саутгэмптона, а Бэйли протащит его через таможню в Ливорно. Потому-то я и задержался так долго: Вильямс как раз уезжал в Саутгэмптон, и я проводил его до Генуи. - Чтобы обсудить по дороге все дела? - Да. И мы говорили до тех пор, пока меня не укачало. - Вы страдаете морской болезнью? - быстро спросила Джемма, вспомнив, как мучился Артур, когда ее отец повез однажды их обоих кататься по морю. - Совершенно не переношу моря, несмотря на то, что мне много приходилось плавать... Но мы успели поговорить, пока пароход грузили в Генуе. Вы, конечно, знаете Вильямса? Славный малый, неглупый и заслуживает полного доверия. Бэйли ему в этом отношении не уступает, и оба они умеют держать язык за зубами. - Бэйли идет на большой риск, соглашаясь на такое дело. - Так я ему и сказал, но он лишь мрачно посмотрел на меня и ответил: "А вам-то что?" Другого ответа от него трудно было ожидать. Попадись он мне где-нибудь в Тимбукту, я бы подошел к нему и сказал: "Здравствуйте, англичанин!" - Все-таки не понимаю, как они согласились! И особенно Вильямс - на него я просто не рассчитывала. - Да, сначала он отказался наотрез, но не из страха, а потому, что считал все предприятие "неделовым". Но мне удалось переубедить его... А теперь займемся деталями. Когда Овод вернулся домой, солнце уже зашло, и в наступивших сумерках цветы японской айвы темными пятнами выступали на садовой стене. Он сорвал несколько веточек и понес их в дом. У него в кабинете сидела Зита. Она кинулась ему навстречу со словами: - Феличе! Я думала, ты никогда не вернешься! Первым побуждением Овода было спросить ее, зачем она сюда пожаловала, однако, вспомнив, что они не виделись три недели, он протянул ей руку и холодно сказал: - Здравствуй, Зита! Ну, как ты поживаешь? Она подставила ему лицо для поцелуя, но он, словно не заметив этого, прошел мимо нее и взял вазу со стола. В ту же минуту дверь позади распахнулась настежь - Шайтан ворвался в кабинет и запрыгал вокруг хозяина, лаем, визгом и бурными ласками выражая ему свою радость. Овод оставил цветы и нагнулся к собаке: - Здравствуй, Шайтан, здравствуй, старик! Да, да, это я. Ну, дай лапу! Зита сразу помрачнела. - Будем обедать? - сухо спросила она. - Я велела накрыть у себя - ведь ты писал, что вернешься сегодня вечером. Овод быстро поднял голову: - П-прости, бога ради! Но ты напрасно ждала меня. Сейчас, я только переоденусь. Поставь, п-пожалуйста, цветы в воду. Когда Овод вошел в столовую, Зита стояла перед зеркалом и прикалывала ветку айвы к корсажу. Решив, видимо, сменить гнев на милость, она протянула ему маленький букетик красных цветов: - Вот тебе бутоньерка. Дай я приколю. За обедом Овод старался изо всех сил быть любезным и весело болтал о разных пустяках. Зита отвечала ему сияющими улыбками. Ее радость смущала Овода. У Зиты была своя жизнь, свой круг друзей и знакомых - он привык к этому, и до сих пор ему не приходило в голову, что она может скучать по нем. А ей, видно, было тоскливо одной, если ее так взволновала их встреча. - Давай пить кофе на террасе, - предложила Зита. - Вечер такой теплый! - Хорошо! Гитару взять? Может, ты споешь мне? Зита так и просияла. Овод был строгий ценитель и не часто просил ее петь. На террасе вдоль всей стены шла широкая деревянная скамья. Овод устроился в углу, откуда открывался прекрасный вид на горы, а Зита села на перила, поставила ноги на скамью и прислонилась к колонне, поддерживающей крышу. Живописный пейзаж не трогал ее - она предпочитала смотреть на Овода. - Дай мне папиросу. Я ни разу не курила с тех пор, как ты уехал. - Гениальная идея! Для полного б-блаженства не хватает только папиросы. Зита наклонилась и внимательно посмотрела на него: - Тебе правда хорошо сейчас? Овод высоко поднял свои тонкие брови: - Ты в этом сомневаешься? Я сытно пообедал, любуюсь видом, прекраснее которого, пожалуй, нет во всей Европе, а сейчас меня угостят кофе и венгерской народной песней. Кроме того, совесть моя спокойна, пищеварение в порядке. Что еще нужно человеку? - А я знаю - что! - Что? - Вот, лови! - Она бросила ему на колени маленькую коробку. - Ж-жареный миндаль! Почему же ты не сказала раньше, пока я еще не закурил? - Глупый! Покуришь, а потом примешься за лакомство... А вот и кофе! Овод с сосредоточенным видом грыз миндаль, прихлебывал маленькими глотками кофе и наслаждался, точно кошка, лакающая сливки. - Как п-приятно пить настоящий кофе после той б-бурды, которую подают в Ливорно! - протянул он своим мурлыкающим голосом. - Вот и посидел бы подольше дома. - Долго не усидишь. Завтра я опять уезжаю. Улыбка замерла у Зиты на губах: - Завтра?.. Зачем? Куда? - Да так... в два-три места. По делам. Посоветовавшись с Джеммой, он решил сам съездить в Апеннины и условиться с контрабандистами о перевозке оружия. Переход границы Папской области грозил ему серьезной опасностью, но от его поездки зависел успех всей операции. - Вечно одно и то же! - чуть слышно вздохнула Зита. А вслух спросила: - И это надолго? - Нет, недели на две, на три. - Те же самые дела? - вдруг спросила она. - Какие "те же самые"? - Да те, из-за которых ты когда-нибудь сломаешь себе шею. Политика? - Да, это имеет некоторое отношение к п-политике. Зита швырнула папиросу в сад. - Ты меня не проведешь, - сказала она. - Я знаю, эта поездка опасная. - Да, я отправлюсь п-прямо в ад кромешный, - лениво протянул Овод. - У тебя, вероятно, есть там друзья, которым ты хочешь послать в подарок веточки плюща? Только не обрывай его весь. Зита рванула с колонны целую плеть и в сердцах бросила ее на пол. - Поездка опасная, - повторила она, - а ты даже не считаешь нужным четно сказать мне все как есть. По-твоему, со мной можно только шутить и дурачиться! Тебе, может быть, грозит виселица, а ты молчишь! Политика, вечная политика! Как мне это надоело! - И мне т-тоже, - проговорил Овод сквозь зевоту. - Поэтому давай побеседуем о чем-нибудь другом. Или, может быть, ты споешь? - Хорошо. Дай гитару. Что тебе спеть? - "Балладу о коне". Это твой коронный номер. Зита запела старинную венгерскую песню о человеке, который лишился сначала своего коня, потом крыши над головой, потом возлюбленной и утешал себя тем, что "больше горя принесла нам битва на Мохачском поле(*78)". Это была любимая песня Овода. Ее суровая мелодия и горькое мужество припева трогали его так, как не трогала сентиментальная музыка. Зита была в голосе. Звуки лились из ее уст - чистые, полные силы и горячей жажды жизни. Итальянские и славянские песни не удавались ей, немецкие и подавно, а венгерские она пела мастерски. Овод слушал, затаив дыхание, широко раскрыв глаза. Так хорошо Зита еще никогда не пела. И вдруг на последних словах голос ее дрогнул: Ну так что же! Больше горя принесла нам... Она всхлипнула и спрятала лицо в густой завесе плюща. - Зита! - Овод взял у нее гитару. -Что с тобой? Но она всхлипнула еще громче и закрыла лицо ладонями. Он тронул ее за плечо: - Ну, что случилось? - Оставь меня! - проговорила она сквозь слезы, отстраняясь от него. - Оставь! Овод вернулся на место и стал терпеливо ждать, когда рыдания стихнут. И вдруг Зита обняла его за шею и опустилась перед ним на колени: - Феличе! Не уезжай! Не уезжай! - Об этом после. - Он осторожно высвободился из ее объятий. - Сначала скажи мне, что случилось? Ты чем-то напугана? Зита молча покачала головой. - Я тебя обидел? - Нет. - Она коснулась ладонью его шеи. - Так что же? - Тебя убьют, - прошептала она наконец. - Ты попадешься... так сказал один человек, из тех, что ходят сюда... я слышала. А на мои расспросы ты отвечаешь смехом. - Зита, милая! - сказал Овод, с удивлением глядя на нее. - Ты вообразила бог знает что! Может, меня и убьют когда-нибудь - революционеры часто так кончают, но п-почему это должно случиться именно теперь? Я рискую не больше других. - Другие! Какое мне дело до других! Ты не любишь меня! Разве с любимой женщиной так поступают? Я лежу по ночам не смыкая глаз и все думаю, арестован ты или нет. А если засыпаю, то вижу во сне, будто тебя убили. О собаке, вот об этой собаке ты заботишься больше, чем обо мне! Овод встал и медленно отошел на другой конец террасы. Он не был готов к такому объяснению и не знал, что сказать ей. Да, Джемма была права - его жизнь зашла в тупик, и выбраться из этого тупика будет трудно. - Сядем и поговорим обо всем спокойно, - сказал он, подойдя к Зите. - Мы, видно, не поняли друг друга. Я не стал бы шутить, если б знал, что ты серьезно чем-то встревожена. Расскажи мне толком, что тебя так взволновало, и тогда все сразу выяснится. - Выяснять нечего. Я и так вижу, что ты ни в грош меня не ставишь. - Дорогая моя, будем откровенны друг с другом. Я всегда старался быть честным в наших отношениях и, насколько мне кажется, не обманывал тебя насчет своих... - О да! Твоя честность бесспорна! Ты никогда не скрывал, что считаешь меня непорядочной женщиной, - чем-то вроде дешевой побрякушки, побывавшей до тебя в других руках! - Замолчи, Зита! Я не позволяю себе так думать о людях! - Ты меня никогда не любил, - с горечью повторила она. - Да, я тебя никогда не любил. Но выслушай и не суди строго, если можешь. - Я не осуждаю, я... - Подожди минутку. Вот что я хочу сказать: условности общепринятой морали для меня не существуют. Я считаю, что в основе отношений между мужчиной и женщиной должно быть чувство приязни или неприязни. - Или деньги, - вставила Зита с резким смешком. Овод болезненно поморщился: - Да, это самая неприглядная сторона дела. Но, уверяю тебя, я не позволил бы себе воспользоваться твоим положением, и между нами ничего бы не было, если бы я тебе не нравился. Я никогда не поступал так с женщинами, никогда не обманывал их в своих чувствах. Поверь мне, что это правда. Зита молчала. - Я рассуждал так, - снова заговорил Овод. - Человек живет один как перст в целом мире и чувствует, что присутствие женщины скрасит его одиночество. Он встречает женщину, которая нравится ему и которой он тоже не противен... Так почему же не принять с благодарностью то, что она может ему дать, зачем требовать и от нее и от себя большего? Я не вижу тут ничего дурного - лишь бы в таких отношениях все было по-честному, без обмана, без ненужных обид. Что же касается твоих связей с другими мужчинами до нашей встречи, то я об этом как-то не думал. Мне казалось, что наша дружба будет приятна нам обоим, а лишь только она станет в тягость, мы порвем друг с другом. Если я ошибся... если ты смотришь теперь на это по-иному, значит... Он замолчал. - Значит?.. - чуть слышно повторила Зита, не глядя на него. - Значит, я поступил с тобой дурно, о чем весьма сожалею. Но это получилось помимо моей воли. - Ты "весьма сожалеешь", "это получилось помимо твоей воли"! Феличе! Да что у тебя - каменное сердце? Неужели ты сам никогда не любил, что не видишь, как я люблю тебя! Что-то дрогнуло в нем при этих словах. Он так давно не слышал, чтобы кто-нибудь говорил ему "люблю". А Зита уже обнимала его, повторяя: - Феличе! Уедем отсюда! Уедем из этой ужасной страны, от этих людей, у которых на уме одна политика! Что нам до них? Уедем в Южную Америку, где ты жил. Там мы будем счастливы! Страшные воспоминания, рожденные этими словами, отрезвили его. Он развел ее руки и крепко сжал их: - Зита! Пойми, я не люблю тебя! А если б и любил, то все равно не уехал бы отсюда. В Италии все мои товарищи, к Италии меня привязывает моя работа. - И один человек, которого ты любишь больше всех! - крикнула она. - Я тебя убью!.. При чем тут товарищи? Я знаю, кто тебя держит здесь! - Перестань, - спокойно сказал он. - Ты сама себя не помнишь, и тебе мерещится бог знает что. - Ты думаешь, я о синьоре Болле? Нет, меня не так легко одурачить! С ней ты говоришь только о политике. Она значит для тебя не больше, чем я... Это кардинал! Овод пошатнулся, будто его ударили. - Кардинал? - машинально повторил он. - Да! Кардинал Монтанелли, который выступал здесь с проповедями осенью. Думаешь, я не заметила, каким взглядом ты провожал его коляску? И лицо у тебя было белое, как вот этот платок. Да ты и сейчас дрожишь, услышав только его имя! Овод встал. - Ты просто не отдаешь себе отчета в своих словах, - медленно и тихо проговорил он. - Я... я ненавижу кардинала. Это мой заклятый враг. - Враг он или не враг, не знаю, но ты любишь его больше всех на свете. Погляди мне в глаза и скажи, что это неправда! Овод отвернулся от нее и подошел к окну. Зита украдкой наблюдала за ним, испугавшись того, что наделала, - так страшно было наступившее на террасе молчание. Наконец она не выдержала и, подкравшись к нему, робко, точно испуганный ребенок, потянула его за рукав. Овод повернулся к ней. - Да, это правда, - сказал он. Глава XI - А не м-могу ли я встретиться с ним где-нибудь в горах? В Бризигелле опасно. - Каждая пядь земли в Доманье опасна для вас, но сейчас Бризигелла - самое надежное место. - Почему? - А вот почему... Не поворачивайтесь лицом к этому человеку в синей куртке: он опасный субъект... Да, буря была страшная. Я такой и не помню. Виноградники-то как побило! Овод положил руки на стол и уткнулся в них головой, как человек, изнемогающий от усталости или выпивший лишнее. Окинув быстрым взглядом комнату, "опасный субъект" в синей куртке увидел лишь двоих крестьян, толкующих об урожае за бутылкой вина, да сонного горца, опустившего голову на стол. Такую картину можно было часто наблюдать в кабачках маленьких деревушек, подобных Марради, и обладатель синей куртки, решив, по-видимому, что здесь ничего интересного не услышишь, выпил залпом свое вино и перекочевал в другую комнату, первую с улицы. Опершись о прилавок и лениво болтая с хозяином, он поглядывал время от времени через открытую дверь туда, где те трое сидели за столом. Крестьяне продолжали потягивать вино и толковали о погоде на местном наречии, а Овод храпел, как человек, совесть которого чиста. Наконец сыщик убедился, что в кабачке нет ничего такого, из-за чего стоило бы терять время. Он уплатил, сколько с него приходилось, вышел ленивой походкой из кабачка и медленно побрел по узкой улице. Овод поднял голову, зевнул, потянулся и протер глаза рукавом полотняной блузы. - Недурно у них налажена слежка, - сказал он и, вытащив из кармана складной нож, отрезал от лежавшего на столе каравая ломоть хлеба. - Очень они вас донимают, Микеле? - Хуже, чем комары в августе. Просто ни минуты покоя не дают. Куда ни придешь, всюду сыщики. Даже в горах, где их раньше и не видывали, теперь то и дело встречаешь группы по три-четыре человека... Верно, Джино?.. Потому-то мы и устроили так, чтобы вы встретились с Доминикино в городе. - Да, но почему именно в Бризигелле? Пограничные города всегда полны сыщиков. - Лучше Бризигеллы ничего не придумаешь. Она кишит богомольцами со всех концов страны. - Но Бризигелла им совсем не по пути. - Она недалеко от дороги в Рим, и многие паломники делают небольшой крюк, чтобы послушать там обедню. - Я не знал, что в Бризигелле есть к-какие-то достопримечательности. - А кардинал? Помните, он приезжал во Флоренцию в октябре прошлого года? Так это здешний кардинал Монтанелли. Говорят, он произвел на всех вас большое впечатление. - Весьма вероятно. Но я не хожу слушать проповеди. - Его считают святым. - Почему же у него такая слава? - Не знаю. Может, потому, что он раздает все, что получает, и живет, как приходский священник, на четыреста - пятьсот скудо в год. - Мало того, - вступил в разговор тот, которого звали Джино, - кардинал не только оделяет всех деньгами - он все свое время отдает бедным, следит, чтобы за больными был хороший уход, выслушивает с утра до ночи жалобы и просьбы. Я не больше твоего люблю попов, Микеле, но монсеньер Монтанелли не похож на других кардиналов. - Да, он скорее блаженный, чем плут! - сказал Микеле. - Но как бы там ни было, а народ от него без ума, и в последнее время у паломников вошло в обычай заходить в Бризигеллу, чтобы получить его благословение. Доминикино думает идти туда разносчиком с корзиной дешевых крестов и четок. Люди охотно покупают эти вещи и просят кардинала прикоснуться к ним. А потом вешают их на шею своим детям от дурного глаза. - Подождите минутку... Как же мне идти? Под видом паломника? Мой теперешний костюм мне очень нравится, но я знаю, что п-показываться в Бризигелле в том же самом обличье, как и здесь, нельзя. Если меня схватят, это б-будет уликой против вас. - Никто вас не схватит. Мы припасли вам костюм, паспорт и все, что требуется. - Какой же это костюм? - Старика богомольца из Испании - покаявшегося убийцы. В прошлом году в Анколе он заболел, и один из наших товарищей взял его из сострадания к себе на торговое судно, а потом высадил в Венеции, где у старика были друзья. В знак благодарности он оставил нам свои бумаги. Теперь они вам пригодятся. - П-покаявшийся убийца? Как же быть с п-полицией? - С этой стороны все обстоит благополучно. Старик отбыл свой срок каторги несколько лет тому назад и с тех пор ходит по святым местам, спасает душу. Он убил своего сына по ошибке, вместо кого-то другого, и сам отдался в руки полиции. - Он совсем старый? - Да, но седой парик и седая борода состарят и вас, а все остальные его приметы точка в точку совпадают с вашими. Он отставной солдат, хромает, на лице шрам, как у вас, по национальности испанец; если вам попадутся испанцы, вы сумеете объясниться с ними. - Где же мы встретимся с Доминикино? - Вы примкнете к паломникам на перекрестке, который мы укажем вам на карте, и скажете им, что заблудились в горах. А в городе идите вместе с толпой на рыночную площадь, что против дворца кардинала. - Так он, значит, живет в-во дворце, н-несмотря на всю свою святость? - Кардинал занимает одно крыло, остальная часть отведена под больницу... Дождитесь, когда он выйдет и даст благословение паломникам; в эту минуту появится Доминикино со своей корзинкой и скажет вам: "Вы паломник, отец мой?" А вы ответите ему: "Я несчастный грешник". Тогда он поставит корзинку наземь и утрет лицо рукавом, а вы предложите ему шесть сольдо за четки. - Там и условимся, где можно поговорить? - Да, пока народ будет глазеть на кардинала, он успеет назначить вам место встречи. Таков был наш план, но, если он вам не нравится, мы можем предупредить Доминикино и устроить дело иначе. - Нет, нет, план хорош. Смотрите только, чтобы борода и парик выглядели естественно. x x x - Вы паломник, отец мой? Овод, сидевший на ступеньках епископского дворца, поднял седую всклокоченную голову и хриплым, дрожащим голосом, коверкая слова, произнес условный ответ. Доминикино спустил с плеча кожаный ремень и поставил на ступеньку свою корзину с четками и крестами. Никто в толпе крестьян и богомольцев, наполнявших рыночную площадь, не обращал на них внимания, но осторожности ради они начали между собой отрывочный разговор. Доминикино говорил на местном диалекте, а Овод - на ломаном итальянском с примесью испанских слов. - Его преосвященство! Его преосвященство идет! - закричали стоявшие у подъезда дворца. - Посторонитесь! Дорогу его преосвященству! Овод и Доминикино встали. - Вот, отец, возьмите, - сказал Доминикино, положив в руку Овода небольшой, завернутый в бумагу образок, - и помолитесь за меня, когда будете в Риме. Овод сунул образок за пазуху и, обернувшись, посмотрел на кардинала, который в лиловой сутане и пунцовой шапочке стоял на верхней ступени и благословлял народ. Монтанелли медленно спустился с лестницы, и богомольцы обступили его тесной толпой, стараясь поцеловать ему руку. Многие становились на колени и прижимали к губам край его сутаны. - Мир вам, дети мои! Услышав этот ясный серебристый голос, Овод так низко наклонил голову, что седые космы упали ему на лицо. Доминикино увидел, как посох паломника задрожал в его руке, и с восторгом подумал: "Вот комедиант!" Женщина, стоявшая поблизости, нагнулась и подняла со ступенек своего ребенка. - Пойдем, Чекко, - сказала она, - его преосвященство благословит тебя, как Христос благословлял детей. Овод сделал шаг вперед и остановился. Как тяжело! Все эти чужие люди - паломники, горцы - могут подходить к нему и говорить с ним... Он коснется рукой детей... Может быть, назовет этого крестьянского мальчика carino, как называл когда-то... Овод снова опустился на ступеньки и отвернулся, чтобы не видеть всего этого. Если бы можно было забиться куда-нибудь в угол, заткнуть уши и ничего не слышать! Это свыше человеческих сил... быть так близко, так близко от него, что только протяни руку - и дотронешься ею до любимой руки... - Не зайдете ли вы погреться, друг мой? - проговорил мягкий голос. - Вы, должно быть, продрогли. Сердце Овода перестало биться. С минуту он ничего не чувствовал, кроме тяжкого гула крови, которая, казалось, разорвет ему сейчас грудь; потом она отхлынула и щекочущей горячей волной разлилась по всему телу. Он поднял голову, и при виде его лица глубокий взгляд человека, стоявшего над ним, стал еще глубже, еще добрее. - Отойдите немного, друзья, - сказал Монтанелли, обращаясь к толпе, - я хочу поговорить с ним. Паломники медленно отступили, перешептываясь друг с другом, и Овод, сидевший неподвижно, сжав губы и опустив глаза, почувствовал легкое прикосновение руки Монтанелли. - У вас большое горе? Не могу ли я чем-нибудь помочь вам? Овод молча покачал головой. - Вы паломник? - Я несчастный грешник. Случайное совпадение вопроса Монтанелли с паролем оказалось спасительной соломинкой, за которую Овод ухватился в отчаянии. Он ответил машинально. Мягкое прикосновение руки кардинала жгло ему плечо, и дрожь охватила его тело. Кардинал еще ниже наклонился над ним. - Быть может, вы хотите поговорить со мной с глазу на глаз? Если я могу чем-нибудь помочь вам... Овод впервые взглянул прямо в глаза Монтанелли. Самообладание возвращалось к нему. - Нет, - сказал он, - мне теперь нельзя помочь. Из толпы выступил полицейский. - Простите, ваше преосвященство. Старик не в своем уме. Он безобидный, и бумаги у него в порядке, поэтому мы не трогаем его. Он был на каторге за тяжкое преступление, а теперь искупает свою вину покаянием. - За тяжкое преступление, - повторил Овод, медленно качая головой. - Спасибо, капитан. Будьте добры, отойдите немного подальше... Друг мой, тому, кто искренне раскаялся, всегда можно помочь. Не зайдете ли вы ко мне сегодня вечером? - Захочет ли ваше преосвященство принять человека, который повинен в смерти собственного сына? Вопрос прозвучал почти вызывающе, и Монтанелли вздрогнул и съежился, словно от холодного ветра. - Да сохранит меня бог осудить вас, что бы вы ни сделали! - торжественно сказал он. - В глазах господа все мы грешники, а наша праведность подобна грязным лохмотьям. Если вы придете ко мне, я приму вас так, как молю всевышнего принять меня, когда наступит мой час. Овод порывисто взмахнул руками. - Слушайте, - сказал он. - И вы тоже слушайте, верующие! Если человек убил своего единственного сына - сына, который любил его и верил ему, был плотью от плоти его и костью от кости его, если ложью и обманом он завлек его в ловушку, то может ли этот человек уповать на что-нибудь на земле или в небесах? Я покаялся в грехе своем богу и людям. Я перенес наказание, наложенное на меня людьми, и они отпустили меня с миром. Но когда же скажет мне господь мой: "Довольно"? Чье благословение снимет с души моей его проклятие? Какое отпущение грехов загладит то, что я сделал? Наступила мертвая тишина; все глядели на Монтанелли и видели, как вздымается крест на его груди. Наконец он поднял глаза и нетвердой рукой благословил народ: - Господь всемилостив! Сложите к престолу его бремя души вашей, ибо сказано: "Сердца разбитого и сокрушенного не отвергай". Кардинал повернулся и пошел по площади, останавливаясь на каждом шагу поговорить с народом или взять на руки ребенка. Вечером того же дня, следуя указаниям, написанным на бумажке, в которую был завернут образок, Овод отправился к условленному месту встречи. Это был дом местного врача - активного члена организации. Большинство заговорщиков было уже в сборе, и восторг, с которым они приветствовали появление Овода, дал ему новое доказательство его популярности. - Мы очень рады снова увидеть вас, - сказал врач, - но еще больше обрадуемся, когда вы отсюда уедете. Ваш приезд - дело чрезвычайно рискованное, и я лично был против этого плана. Вы уверены, что ни одна из полицейских крыс не заметила вас сегодня утром на площади? - 3-заметить-то, конечно, заметили, да не узнали. Доминикино все в-великолепно устроил. Где он, кстати? - Сейчас придет. Итак, все сошло гладко? Кардинал дал вам благословение? - Дал благословение? Это бы еще ничего! - раздался у дверей голос Доминикино. - Риварес, у вас сюрпризов, как в рождественском пироге. Какими еще талантами вы нас удивите? - А что такое? - лениво спросил Овод. Он полулежал на кушетке, куря сигару; на нем еще была одежда паломника, но парик и борода валялись рядом. - Я и не подозревал, что вы талантливый актер. Никогда в жизни не видел такой великолепной игры! Вы тронули его преосвященство почти до слез. - Как это было? Расскажите, Риварес. Овод пожал плечами. Он был неразговорчив в этот вечер, и, видя, что от него ничего не добьешься, присутствующие обратились к Доминикино. Когда тот рассказал о сцене, разыгравшейся утром на рынке, один молодой рабочий угрюмо проговорил: - Вы, конечно, ловко все это проделали, да только я не вижу, какой кому прок от такого представления. - А вот какой, - ответил Овод. - Я теперь могу расхаживать свободно и делать, что мне вздумается, и ни одной живой душе никогда и в голову не придет заподозрить меня в чем-нибудь. Завтра весь город узнает о сегодняшнем происшествии, и при встрече со мной сыщики будут думать: "Это сумасшедший Диэго, покаявшийся в грехах на площади". В этом есть большая выгода. - Да, конечно! Но все-таки лучше было бы сделать все как-нибудь по-другому, не обманывая кардинала. Он хороший человек, зачем его дурачить! - Мне самому он показался человеком порядочным, - лениво согласился Овод. - Глупости, Сандро! Нам здесь кардиналы не нужны, - сказал Доминикино. - И если бы монсеньер Монтанелли принял пост в Риме, который ему предлагали, Риваресу не пришлось бы обманывать его. - Он не принял этот пост только потому, что не хотел оставить свое здешнее дело. - А может быть, потому, что не хотел быть отравленным кем-нибудь из агентов Ламбручини. Они имеют что-то против него, это несомненно. Если кардинал, в особенности такой популярный, как Монтанелли, предпочитает оставаться в нашей забытой богом дыре, мы знаем, чем тут пахнет. Не правда ли, Риварес? Овод пускал дым колечками. - Может быть, виной этому р-разбитое и сокрушенное сердце, - сказал он, откинув голову и следя за колечками дыма. - А теперь приступим к делу, господа! Собравшиеся принялись подробно обсуждать вопрос о контрабандной перевозке и хранении оружия. Овод слушал внимательно и, если предложения были необдуманны и сведения неточны, прерывал спорящих резкими замечаниями. Когда все высказались, он подал несколько дельных советов, и большинство их было принято без споров. На этом собрание кончилось. Было решено, что до тех пор, пока Овод не вернется благополучно в Тоскану, лучше не засиживаться по вечерам, чтобы не привлечь внимания полиции. Все разошлись вскоре после десяти часов. Врач, Овод и Доминикино остались обсудить кое-какие специальные вопросы. Завязался долгий и жаркий спор. Наконец Доминикино взглянул на часы: - Половина двенадцатого. Надо кончать, не то мы наткнемся на ночной дозор. - В котором часу они обходят город? - спросил Овод. - Около двенадцати. И я хотел бы вернуться домой к этому часу... Доброй ночи, Джордано!.. Пойдем вместе, Риварес? - Нет, в одиночку безопаснее. Где мы увидимся? - В Кастель-Болоньезе. Я еще не знаю, в каком обличье я туда явлюсь, но пароль вам известен. Вы завтра уходите отсюда? Овод надевал перед зеркалом парик и бороду. - Завтра утром вместе с богомольцами. А послезавтра я заболею и останусь лежать в пастушьей хижине. Оттуда пойду прямиком через горы и приду в Кастель-Болоньезу раньше вас. Доброй ночи! Часы на соборной колокольне пробили двенадцать, когда Овод подошел к двери большого сарая, превращенного в место ночлега для богомольцев. На полу лежали неуклюжие человеческие фигуры; раздавался громкий храп; воздух в сарае был нестерпимо тяжелый. Овод брезгливо вздрогнул и попятился. Здесь все равно не заснуть! Лучше походить час-другой, а потом разыскать какой-нибудь навес или стог сена: гам будет чище и спокойнее. Была теплая ночь, и полная луна ярко сверкала в темном небе. Овод бродил по улицам, с горечью вспоминая утреннюю сцену. Как жалел он теперь, что согласился встретиться с Доминикино в Бризигелле! Если бы сказать сразу, что это опасно, выбрали бы другое место, и тогда он и Монтанелли были бы избавлены от этого ужасного, нелепого фарса. Как padre изменился! А голос у него такой же, как в прежние дни, когда он называл его carino... На другом конце улицы показался фонарь ночного сторожа, и Овод свернул в узкий извилистый переулок. Он сделал несколько шагов и очутился на соборной площади, у левого крыла епископского дворца. Площадь была залита лунным светом и совершенно пуста. Овод заметил, что боковая дверь собора приотворена. Должно быть, причетник забыл затворить ее. Ведь службы в такой поздний час быть не может. А что, если войти туда и выспаться на скамье, вместо того чтобы возвращаться в душный сарай? Утром он осторожно выйдет из собора до прихода причетника. Да если даже его там и найдут, то, наверно, подумают, что сумасшедший Диэго молился где-нибудь в углу и оказался запертым. Он постоял у двери, прислушиваясь, потом вошел неслышной походкой, сохранившейся у него, несмотря на хромоту. Лунный свет вливался в окна и широкими полосами ложился на мраморный пол. Особенно ярко был освещен алтарь - совсем как днем. У подножия престола стоял на коленях кардинал Монтанелли, один, с обнаженной головой и молитвенно сложенными руками. Овод отступил в тень. Не уйти ли, пока Монтанелли не увидел его? Это будет несомненно всего благоразумнее, а может быть, и милосерднее. А если подойти - что в этом плохого? Подойти поближе и взглянуть в лицо padre еще один раз; теперь вокруг них нет людей и незачем разыгрывать безобразную комедию, как утром. Быть может, ему больше не удастся увидеть padre! Он подойдет незаметно и взглянет на него только один раз. А потом снова вернется к своему делу. Держась в тени колонн, Овод осторожно подошел к решетке алтаря и остановился на мгновение у бокового входа, неподалеку от престола. Тень, падавшая от епископского кресла, была так велика, что скрыла его совершенно. Он пригнулся там в темноте и затаил дыхание. - Мой бедный мальчик! О господи! Мой бедный мальчик!.. В этом прерывистом шепоте было столько отчаяния, что Овод невольно вздрогнул. Потом послышались глубокие, тяжелые рыдания без слез, и Монтанелли заломил руки, словно изнемогая от физической боли. Овод не думал, что padre так страдает. Не раз говорил он себе с горькой уверенностью: "Стоит ли об этом беспокоиться! Его рана давно зажила". И вот после стольких лет он увидел эту рану, из которой все еще сочилась кровь. Как легко было бы вылечить ее теперь! Стоит только поднять руку, шагнуть к нему и сказать: "Padre, это я!" А у Джеммы седая прядь в волосах. О, если бы он мог простить! Если бы только он мог изгладить из памяти прошлое - пьяного матроса, сахарную плантацию, бродячий цирк! Какое страдание сравнишь с этим! Хочешь простить, стремишься простить - и знаешь, что это безнадежно, что простить нельзя. Наконец Монтанелли встал, перекрестился и отошел от престола. Овод отступил еще дальше в тень, дрожа от страха, что кардинал увидит его, услышит биение его сердца. Потом он облегченно вздохнул: Монтанелли прошел мимо - так близко, что лиловая сутана коснулась его щеки, и все-таки не увидел его. Не увидел... О, что он сделал! Что он сделал! Последняя возможность - драгоценное мгновение, и он не воспользовался им. Овод вскочил и шагнул вперед, в освещенное пространство: - Padre! Звук собственного голоса, медленно затихающего под высокими сводами, испугал его. Он снова отступил в тень. Монтанелли остановился у колонны и слушал, стоя неподвижно, с широко открытыми, полными смертельного ужаса глазами. Сколько длилось это молчание, Овод не мог сказать: может быть, один миг, может быть, целую вечность. Но вот он пришел в себя. Монтанелли покачнулся, как бы падая, и губы его беззвучно дрогнули. - Артур... - послышался тихий шепот. - Да, вода глубока... Овод шагнул вперед: - Простите, ваше преосвященство, я думал, это кто-нибудь из здешних священников. - А, это вы, паломник? Самообладание вернулось к Монтанелли, но по мерцающему блеску сапфира на его руке Овод видел, что он все еще дрожит. - Вам что-нибудь нужно, друг мой? Уже поздно, а собор на ночь запирается. - Простите, ваше преосвященство. Дверь была открыта, и я зашел помолиться. Увидел священника, погруженного в молитву, и решил попросить его освятить вот это. Он показал маленький оловянный крестик, купленный утром у Доминикино. Монтанелли взял его и, войдя в алтарь, положил на престол. - Примите, сын мой, - сказал он, - и да успокоится душа ваша, ибо господь наш кроток и милосерд. Ступайте в Рим и испросите благословение слуги господня, святого отца. Мир вам! Овод склонил голову, принимая благословение, потом медленно побрел к выходу. - Подождите, - вдруг сказал Монтанелли. Он стоял, держась рукой за решетку алтаря. - Когда вы получите в Риме святое причастие, помолитесь за того, чье сердце полно глубокой скорби и на чью душу тяжко легла десница господня. В голосе кардинала чувствовались слезы, и решимость Овода поколебалась. Еще мгновение - и он изменил бы себе. Но картина бродячего цирка снова всплыла в его памяти. - Услышит ли господь молитву недостойного? Если бы я мог, как ваше преосвященство, принести к престолу его дар святой жизни, душу незапятнанную и не страждущую от тайного позора... Монтанелли резко отвернулся от него. - Я могу принести к престолу господню лишь одно, - сказал он, - свое разбитое сердце. x x x Через несколько дней Овод сел в Пистойе в дилижанс и вернулся во Флоренцию. Он заглянул прежде всего к Джемме, но не застал ее дома и, оставив записку с обещанием зайти на другой день утром, пошел домой, в надежде, что на сей раз Зита не совершит нашествия на его кабинет. Ее ревнивые упреки были бы как прикосновение сверла к больному зубу. - Добрый вечер, Бианка, - сказал он горничной, отворившей дверь. - Мадам Рени заходила сегодня? Девушка уставилась на него: - Мадам Рени? Разве она вернулась, сударь? - Откуда? - спросил Овод нахмурившись. - Она уехала сейчас же вслед за вами, без вещей. И даже не предупредила меня, что уезжает. - Вслед за мной? То есть две недели тому назад? - Да, сударь, в тот же день. Все бросила. Соседи только об этом и толкуют. Овод повернулся, не добавив больше ни слова, и быстро пошел к дому, где жила Зита. В ее комнатах все было как прежде. Его подарки лежали по местам. Она не оставила ни письма, ни даже коротенькой записки. - Сударь, - сказала Бианка, просунув голову в дверь, - там пришла старуха... Он круто повернулся к ней: - Что вам надо? Что вы ходите за мной по пятам? - Эта старуха давно вас добивается. - А ей что понадобилось? Скажите, что я не м-могу выйти. Я занят. - Да она, сударь, приходит чуть не каждый вечер с тех самых пор, как вы уехали. Все спрашивает, когда вы вернетесь. - Пусть передаст через вас, что ей нужно... Ну хорошо, я сам к ней выйду. Когда Овод вышел в переднюю, ему навстречу поднялась старуха - смуглая, вся сморщенная, очень бедно одетая, но в пестрой шали на голове. Она окинула его внимательным взглядом и сказала: - Так вы и есть тот самый хромой господин? Зита Рени просила передать вам весточку. Овод пропустил ее в кабинет, вошел следом за ней и затворил дверь, чтобы Бианка не подслушала их. - Садитесь, пожалуйста. Кто вы т-такая? - А это не ваше дело. Я пришла сказать вам, что Зита Рени ушла от вас с моим сыном. - С вашим... сыном? - Да, сударь! Не сумели удержать девушку - пеняйте теперь на себя. У моего сына в жилах кровь, а не снятое молоко. Он цыганского племени! - Так вы цыганка! Значит, Зита вернулась к своим? Старуха смерила его удивленно-презрительным взглядом: какой же это мужчина, если он не способен даже разгневаться, когда его оскорбляют! - А зачем ей оставаться у вас? Разве вы ей пара? Наши девушки иной раз уходят к таким, как вы, - кто из прихоти, кто из-за денег, - но цыганская кровь берет свое, цыганская кровь тянет назад, к цыганскому племени. Ни один мускул не дрогнул на лице Овода. - Она ушла со всем табором или ее увел ваш сын? Старуха рассмеялась: - Уж не собираетесь ли вы догонять Зиту и возвращать назад? Опоздали, сударь! Надо было раньше за ум браться! - Нет, я просто хочу знать всю правду. Старуха пожала плечами - стоит ли оскорблять человека, который даже ответить тебе как следует не может! - Ну что ж, вот вам вся правда: Зита Рени повстречалась с моим сыном на улице в тот самый день, когда вы ее бросили, и заговорила с ним по-цыгански. И хоть она была богато одета, он признал в ней свою и полюбил ее, красавицу, так только /наши/ мужчины могут любить, и привел в табор. Бедняжка все нам рассказала - про все свои беды - и так плакала, так рыдала, что у нас сердце разрывалось, на нее глядя. Мы утешили ее, как могли, и тогда она сняла свое богатое платье, оделась по-нашему и согласилась пойти в жены к моему сыну. Он не станет ей говорить: "Я тебя не люблю", да "я занят, у меня дела". Молодой женщине не годится быть одной. А вы разве мужчина! Не можете даже расцеловать красавицу, когда она сама вас обнимает... - Вы говорили, - прервал ее Овод, - что Зита просила что-то сказать мне. - Да. Я нарочно отстала от табора, чтобы передать вам ее слова. А она велела сказать, что ей надоели люди, которые болтают о всяких пустяках и у которых в жилах течет не кровь, а вода, и что она возвращается к своему народу, к свободной жизни. "Я женщина, говорит, и я любила его и поэтому не хочу оставаться у него в наложницах". И она правильно сделала, что ушла от вас. Если цыганская девушка заработает немного денег своей красотой, в этом ничего дурного нет - на то ей и красота дана, - а /любить/ человека вашего племени она никогда не будет. Овод встал. - И это все? - спросил он. - Тогда передайте ей, пожалуйста, что она поступила правильно и что я желаю ей счастья. Больше мне нечего сказать. Прощайте! Он дождался, когда калитка за старухой захлопнулась, сел в кресло и закрыл лицо руками. Еще одна пощечина! Неужели же ему не оставят хоть клочка былой гордости, былого самоуважения! Ведь он претерпел все муки, какие только может претерпеть человек. Его сердце бросили в грязь под ноги прохожим. А его душа! Сколько ей пришлось вытерпеть презрения, издевательств! Ведь в ней не осталось живого места! А теперь и эта женщина, которую он подобрал на улице, взяла над ним верх! За дверью послышался жалобный визг Шайтана. Овод поднялся и впустил собаку. Шайтан, как всегда, бросился к нему с бурными изъявлениями радости, но сразу понял, что дело неладно, и, ткнувшись носом в неподвижную руку хозяина, улегся на ковре у его ног. Час спустя к дому Овода подошла Джемма. Она постучала в дверь, но на ее стук никто не ответил, Бианка, видя, что синьор Риварес не собирается обедать, ушла к соседней кухарке. Дверь она не заперла и оставила в прихожей свет. Джемма подождала минуту-другую, потом решилась войти; ей нужно было поговорить с Оводом о важных новостях, только что полученных от Бэйли. Она постучалась в кабинет и услышала голос Овода: - Вы можете уйти, Бианка. Мне ничего не нужно. Джемма осторожно приотворила дверь. В комнате было совершенно темно, но лампа, стоявшая в прихожей, осветила Овода. Он сидел, свесив голову на грудь; у его ног, свернувшись, спала собака. - Это я, - сказала Джемма. Он вскочил ей навстречу: - Джемма, Джемма! Как вы нужны мне! И прежде чем она успела вымолвить слово, он упал к ее ногам и спрятал лицо в складках ее платья. По его телу пробегала дрожь, и это было страшнее слез... Джемма стояла молча. Она ничем не могла помочь ему, ничем! Вот что больнее всего! Она должна стоять рядом с ним, безучастно глядя на его горе... Она, которая с радостью умерла бы, чтобы избавить его от страданий! О, если бы склониться к нему, сжать его в объятиях, защитить собственным телом от всех новых грозящих ему бед! Тогда он станет для нее снова Артуром, тогда для нее снова займется день, который разгонит все тени. Нет, нет! Разве он сможет когда-нибудь забыть? И разве не она сама толкнула его в ад, сама, своей рукой? И Джемма упустила мгновение. Овод быстро поднялся, сел к столу и закрыл глаза рукой, кусая губы с такой силой, словно хотел прокусить их насквозь. Потом он поднял голову и сказал уже спокойным голосом: - Простите. Я, кажется, испугал вас. Джемма протянула ему руки: - Друг мой! Разве теперь вы не можете довериться мне? Скажите, что вас так мучит? - Это мои личные невзгоды. Зачем тревожить ими других. - Выслушайте меня, - сказала Джемма, взяв его дрожащие руки в свои. - Я не хотела касаться того, чего не вправе была касаться. Но вы сами, по своей доброй воле, стольким уже поделилась со мной. Так доверьте мне и то немногое, что осталось недосказанным, как доверили бы вашей сестре! Сохраните маску на лице, если так вам будет легче, но сбросьте ее со своей души, пожалейте самого себя Овод еще ниже опустил голову. - Вам придется запастись терпением, - сказал он. - Из меня выйдет плохой брат. Но если бы вы только знали... Я чуть не лишился рассудка в последние дни. Будто снова пережил Южную Америку. Дьявол овладевает мной и... - Голос его дрогнул. - Переложите же часть ваших страданий на мои плечи, - прошептала Джемма. Он прижался лбом к ее руке: - Тяжка десница господня! Часть третья Глава I Следующие пять недель Овод и Джемма прожили точно в каком-то вихре - столько было волнений и напряженной работы. Не хватало ни времени, ни сил, чтобы подумать о своих личных делах. Оружие было благополучно переправлено контрабандным путем на территорию Папской области. Но оставалась невыполненной еще более трудная и опасная задача: из тайных складов в горных пещерах и ущельях нужно было незаметно доставить его в местные центры, а оттуда развезти по деревням. Вся область кишела сыщиками. Доминикино, которому Овод поручил это дело, прислал во Флоренцию письмо, требуя либо помощи, либо отсрочки. Овод настаивал, чтобы все было кончено к середине июня, и Доминикино приходил в отчаяние. Перевозка тяжелых грузов по плохим дорогам была задачей нелегкой, тем более что необходимость сохранить все в тайне вызывала бесконечные проволочки. "Я между Сциллой и Харибдой(*79), - писал он. - Не смею торопиться из боязни, что меня выследят, и не могу затягивать доставку, так как надо поспеть к сроку. Пришлите мне дельного помощника, либо дайте знать венецианцам, что мы не будем готовы раньше первой недели июля." Овод понес это письмо Джемме. Она углубилась в чтение, а он уселся на полу и, нахмурив брови, стал поглаживать Пашта против шерсти. - Дело плохо, - сказала Джемма. - Вряд ли вам удастся убедить венецианцев подождать три недели. - Конечно, не удастся. Что за нелепая мысль! Доминикино не мешало бы понять это. Не венецианцы должны приспосабливаться к нам, а мы - к ним. - Нельзя, однако, осуждать Доминикино: он, очевидно, старается изо всех сил, но не может сделать невозможное. - Да, вина тут, конечно, не его. Вся беда в том, что там один человек, а не два. Один должен охранять склады, а другой - следить за перевозкой. Доминикино совершенно прав: ему необходим дельный помощник. - Но кого же мы ему дадим? Из Флоренции нам некого послать. - В таком случае я д-должен ехать сам. Джемма откинулась на спинку стула и взглянула на Овода, сдвинув брови: - Нет, это не годится. Это слишком рискованно. - Придется все-таки рискнуть, если н-нет иного выхода. - Так надо найти этот иной выход-вот и все. Вам самому ехать нельзя, об этом нечего и думать. Овод упрямо сжал губы: - Н-не понимаю, почему? - Вы поймете, если спокойно подумаете минутку. Со времени вашего возвращения прошло только пять недель. Полиция уже кое-что пронюхала о старике паломнике и теперь рыщет в поисках его следов. Я знаю, как хорошо вы умеете менять свою внешность, но вспомните, скольким вы попались на глаза и под видом Диэго, и под видом крестьянина. А вашей хромоты и шрама не скроешь. - М-мало ли на свете хромых! - Да, но в Романье не так уж много хромых со следом сабельного удара на щеке, с изуродованной левой рукой и с синими глазами при темных волосах. - Глаза в счет не идут: я могу изменить их цвет белладонной. - А остальное?.. Нет, это невозможно! Отправиться туда сейчас при ваших приметах - это значит идти в ловушку. Вас немедленно схватят. - Н-но кто-нибудь должен помочь Доминикино! - Хороша будет помощь, если вы попадетесь в такую критическую минуту! Ваш арест равносилен провалу вашего дела. Но Овода нелегко было убедить, и спор их затянулся надолго, не приведя ни к какому результату. Джемма только теперь начала понимать, каким неисчерпаемым запасом спокойного упорства обладает этот человек. Если бы речь шла о чем-нибудь менее важном, она, пожалуй, и сдалась бы. Но в этом вопросе нельзя было уступать: ради практической выгоды, какую могла принести поездка Овода, рисковать, по ее мнению, не стоило. Она подозревала, что его намерение съездить к Доминикино вызвано не столько политической необходимостью, сколько болезненной страстью к риску. Ставить под угрозу свою жизнь, лезть без нужды в самые горячие места вошло у него в привычку. Он тянулся к опасности, как запойный к вину, и с этим надо было настойчиво, упорно бороться. Видя, что ее доводы не могут сломить его упрямую решимость, Джемма пустила в ход свой последний аргумент. - Будем, во всяком случае, честны, - сказала она, - и назовем вещи своими именами. Не затруднения Доминикино заставляют вас настаивать на этой поездке, а ваша любовь к... - Это неправда! - горячо заговорил Овод. - Он для меня ничто. Я вовсе не стремлюсь увидеть его... - И замолчал, прочтя на ее лице, что выдал себя. Их взгляды встретились, и они оба опустили глаза. Имя человека, который промелькнул у них в мыслях, осталось непроизнесенным. - Я не... не Доминикино хочу спасти, - пробормотал наконец Овод, зарываясь лицом в пушистую шерсть кота, - я... я понимаю, какая опасность угрожает всему делу, если никто не явится туда на подмогу. Джемма не обратила внимания на эту жалкую увертку и продолжала, как будто ее и не прерывали: - Нет, тут говорит ваша страсть ко всякому риску. Когда у вас неспокойно на душе, вы тянетесь к опасности, точно к опиуму во время болезни. - Я не просил тогда опиума! - вскипел Овод. - Они сами заставили меня принять его. - Ну разумеется! Вы гордитесь своей выдержкой, и вдруг попросить лекарство - как же это можно! Но поставить жизнь на карту, чтобы хоть немного ослабить нервное напряжение, - это совсем другое дело! От этого ваша гордость не пострадает! А в конечном счете разница между тем и другим только кажущаяся. Овод взял кота обеими руками за голову и посмотрел в его круглые зеленые глаза: - Как ты считаешь, Пашт! Права твоя злая хозяйка или нет? Значит, mea culpa, mea m-maxima culpa?(*80) Ты, мудрец, наверно, никогда не просишь опиума. Твоих предков в Египте обожествляли. Там никто не осмеливался наступать им на хвост. А любопытно, удалось бы тебе сохранить свое величественное презрение ко всем земным невзгодам, если бы я взял горящую свечу и поднес ее к твоей л-лапке... Небось запросил бы опиума? А, Пашт? Опиума... или смерти? Нет, котик, мы не имеем права умирать только потому, что это кажется нам наилучшим выходом. Пофыркай, помяучь немножко, а л-лапку отнимать не смей! - Довольно! - Джемма взяла у Овода кота и посадила его на табуретку. - Все эти вопросы мы с вами обсудим в другой раз, а сейчас надо подумать, как помочь Доминикино... В чем дело, Кэтти? Кто-нибудь пришел? Я занята. - Сударыня, мисс Райт прислала пакет с посыльным. В тщательно запечатанном пакете было письмо со штемпелем Папской области, адресованное на имя мисс Райт, но не вскрытое. Старые школьные друзья Джеммы все еще жили во Флоренции, и особенно важные письма нередко пересылались из предосторожности по их адресу. - Это условный знак Микеле, - сказала она, наскоро пробежав письмо, в котором сообщались летние цены одного пансиона в Апеннинах, и указывая на два пятнышка в углу страницы. - Он пишет симпатическими чернилами. Реактив в третьем ящике письменного стола... Да, это он. Овод положил письмо на стол и провел по страницам тоненькой кисточкой. Когда на бумаге выступил ярко-синей строчкой настоящий текст письма, он откинулся на спинку стула и засмеялся. - Что такое? - быстро спросила Джемма. Он протянул ей письмо. Доминикино арестован. Приезжайте немедленно. Она опустилась на стул, не выпуская письма из рук, и в отчаянии посмотрела на Овода. - Ну что ж... - иронически протянул он, - теперь вам ясно, что я должен ехать? - Да, - ответила она со вздохом. - И я тоже поеду. Он вздрогнул: - Вы тоже? Но... - Разумеется. Нехорошо, конечно, что во Флоренции никого не останется, но теперь все это неважно; главное - иметь лишнего человека там, на месте. - Да там их сколько угодно найдется! - Только не таких, которым можно безусловно доверять. Вы сами сказали, что там нужны по крайней мере два надежных человека. Если Доминикино не мог справиться один, то вы тоже не справитесь. Для вас, как для человека скомпрометированного, конспиративная работа сопряжена с большими трудностями. Вам будет особенно нужен помощник. Вы рассчитывали работать с Доминикино, а теперь вместо него буду я. Овод насупил брови и задумался. - Да, вы правы, - сказал он наконец, - и чем скорей мы туда отправимся, тем лучше. Но нам нельзя выезжать вместе. Если я уеду сегодня вечером, то вы могли бы, пожалуй, выехать завтра после обеда, с почтовой каретой. - Куда же мне направиться? - Это надо обсудить. Мне лучше всего проехать прямо в Фаэнцу. Я выеду сегодня вечером в Борго Сан-Лоренцо, там переоденусь и немедленно двинусь дальше. - Ничего другого, пожалуй, не придумаешь, - сказала Джемма, озабоченно хмурясь. - Но все это очень рискованно - стремительный отъезд, переодевание в Борго у контрабандистов. Вам следовало бы иметь три полных дня, чтобы доехать до границы окольными путями и успеть запутать свои следы. - Этого как раз нечего бояться, - с улыбкой ответил Овод. - Меня могут арестовать дальше, но не на самой границе. В горах я в такой же безопасности, как и здесь. Ни один контрабандист в Апеннинах меня не выдаст. А вот как вы переберетесь через границу, я не совсем себе представляю. - Ну, это дело не трудное! Я возьму у Луизы Райт ее паспорт и поеду отдыхать в горы. Меня в Романье никто не знает, а вас - каждый сыщик. - И каждый к-контрабандист. К счастью. Джемма посмотрела на часы: - Половина третьего. В вашем распоряжении всего несколько часов, если вы хотите выехать сегодня. - Тогда я сейчас же пойду домой, приготовлюсь и добуду хорошую лошадь. Поеду в Сан-Лоренцо верхом. Так будет безопаснее. - Нанимать лошадь совсем не безопасно. Ее владелец... - Я и не стану нанимать. Мне ее даст один человек, которому можно довериться. Он и раньше оказывал мне услуги. А через две недели кто-нибудь из пастухов приведет ее обратно... Так я вернусь сюда часов в пять или в половине шестого. А вы за это время разыщите М-мартини и объясните ему все. - Мартини? - Джемма изумленно взглянула на него. - Да. Нам придется посвятить его в наши дела. Если только вы не найдете кого-нибудь другого. - Я не совсем понимаю - зачем. - Нам нужно иметь здесь человека на случай каких-нибудь непредвиденных затруднений. А из всей здешней компании я больше всего доверяю Мартини. Риккардо тоже, конечно, сделал бы для нас все, что от него зависит, но Мартини надежнее. Вы, впрочем, знаете его лучше, чем я... Решайте. - Я ничуть не сомневаюсь в том, что Мартини человек подходящий и надежный. И он, конечно, согласится помочь нам. Но... Он понял сразу: - Джемма, представьте себе, что ваш товарищ не обращается к вам за помощью в крайней нужде только потому, что боится причинить вам боль. По-вашему, это хорошо? - Ну что ж, - сказала она после короткой паузы, - я сейчас же пошлю за ним Кэтти. А сама схожу к Луизе за паспортом. Она обещала дать мне его по первой моей просьбе... А как с деньгами? Не взять ли мне в банке? - Нет, не теряйте на это времени. Денег у меня хватит. А потом, когда мои ресурсы истощатся, прибегнем к вашим. Значит, увидимся в половине шестого. Я вас застану? - Да, конечно. Я вернусь гораздо раньше. Овод пришел в шесть и застал Джемму и Мартини на террасе. Он сразу догадался, что разговор у них был тяжелый. Следы волнения виднелись на лицах у обоих. Мартини был молчалив и мрачен. - Ну как, все готово? - спросила Джемма. - Да. Вот принес вам денег на дорогу. Лошадь будет ждать меня у заставы Понте-Россо в час ночи... - Не слишком ли это поздно? Ведь вам надо попасть в Сан-Лоренцо до рассвета, прежде чем город проснется. - Я успею. Лошадь хорошая, а мне не хочется, чтобы кто-нибудь заметил мой отъезд. К себе я больше не вернусь. Там дежурит шпик: думает, что я дома. - Как же вам удалось уйти незамеченным? - Я вылез из кухонного окна в палисадник, а потом перелез через стену в фруктовый сад к соседям. Потому-то я так и запоздал. Нужно было как-нибудь ускользнуть от него. Хозяин лошади весь вечер будет сидеть в моем кабинете с зажженной лампой. Шпик увидит свет в окне и тень на шторе и будет уверен, что я дома и пишу. - Вы, стало быть, останетесь здесь, пока не наступит время идти к заставе? - Да. Я не хочу, чтобы меня видели на улице... Возьмите сигару, Мартини. Я знаю, что синьора Болла позволяет курить. - Мне все равно нужно оставить вас. Я пойду на кухню помочь Кэтти подать обед. Когда Джемма ушла, Мартини встал и принялся шагать по террасе, заложив руки за спину. Овод молча курил, смотрел, как за окном моросит дождь. - Риварес! - сказал Мартини, остановившись прямо перед Оводом, но опустив глаза в землю. - Во что вы хотите втянуть ее? Овод вынул изо рта сигару и пустил облако дыма. - Она сама за себя решила, - ответил он. - Ее никто ни к чему не принуждал. - Да, да, я знаю. Но скажите мне... Он замолчал. - Я скажу все, что могу. - Я мало что знаю насчет ваших дел в горах. Скажите мне только, будет ли ей угрожать серьезная опасность? - Вы хотите знать правду? - Разумеется. - Да, будет. Мартини отвернулся и зашагал из угла в угол. Потом опять остановился: - Еще один вопрос. Можете, конечно, не отвечать на него, но если захотите ответить, то отвечайте честно: вы любите ее? Овод не спеша стряхнул пепел и продолжал молча курить. - Значит, вы не хотите ответить на мой вопрос? - Нет, хочу, но я имею право знать, почему вы об этом спрашиваете? - Господи боже мой! Да неужели вы сами не понимаете почему? - А, вот что! - Овод отложил сигару в сторону и пристально посмотрел в глаза Мартини. - Да, - мягко сказал он, - я люблю ее. Но не думайте, что я собираюсь объясняться ей в любви. Меня ждет... Последние слова он произнес чуть слышным шепотом. Мартини подошел ближе: - Что ждет?.. - Смерть. Овод смотрел прямо перед собой холодным, остановившимся взглядом, как будто был уже мертв. И, когда он снова заговорил, голос его звучал безжизненно и ровно. - Не тревожьте ее раньше времени, - сказал он. - Нет ни тени надежды, что я останусь цел. Опасность грозит всем. Она знает это так же хорошо, как и я. Но контрабандисты сделают все, чтобы уберечь ее от ареста. Они - славный народ, хотя и грубоваты. А моя шея давно уже в петле, и, перейдя границу, я только затяну веревку. - Риварес! Что с вами? Я, конечно, понимаю, дело предстоит опасное - особенно для вас. Но вы так часто пересекали границу, и до сих пор все сходило благополучно. - Да, а на сей раз я попадусь. - Но почему? Откуда вы это взяли? Овод криво усмехнулся: - Помните немецкую легенду о человеке, который умер, встретившись со своим двойником?.. Нет? Двойник явился ему ночью, в пустынном месте... Он стенал, ломал руки. Так вот, я тоже встретил своего двойника в прошлую поездку в Апеннины, и теперь, если я перейду границу, мне назад не вернуться. Мартини подошел к нему и положил руку на спинку его кресла: - Слушайте, Риварес, я отказываюсь понимать эту метафизическую галиматью, но мне ясно одно: с такими предчувствиями ехать нельзя. Самый верный способ попасться - это убедить себя в провале заранее. Вы, наверно, больны или чем-то расстроены, если у вас голова забита такими бреднями. Давайте я поеду, а вы оставайтесь. Все будет сделано как надо, только дайте мне письмо к вашим друзьям с объяснением... - Чтобы вас убили вместо меня? То-то было бы умно! - Не убьют! Меня там не знают, не то что вас! Да если даже убьют... Он замолчал, и Овод посмотрел на него долгим, вопрошающим взглядом. Мартини снял руку со спинки кресла. - Ей будет гораздо тяжелее потерять вас, чем меня, - сказал он своим самым обычным тоном. - А кроме того, Риварес, это дело общественного значения, и подход к нему должен быть только один: как его выполнить, чтобы принести наибольшую пользу наибольшему количеству людей. Ваш "коэффициент полезности", как выражаются экономисты, выше моего. У меня хватает соображения понять это, хотя я не особенно благоволю к вам. Вы большая величина, чем я. Кто из нас лучше, не выяснено, но вы значительнее как личность, и ваша смерть будет более ощутимой потерей. Все это Мартини проговорил так, будто речь у них шла о котировке биржевых акций. Овод посмотрел на него и зябко повел плечами. - Вы хотите, чтобы я ждал, когда могила сама поглотит меня? Уж если суждено мне умереть, Смерть, как невесту, встречу я!(*81) Друг мой, какую мы с вами несем чепуху! - Вы-то несомненно несете чепуху, - угрюмо пробормотал Мартини. - И вы тоже. Так не будем увлекаться самопожертвованием на манер дона Карлоса и маркиза Позы(*82). Мы живем в девятнадцатом веке, и, если мне положено умереть, я умру. - А если мне положено уцелеть, я уцелею! Счастье на вашей стороне, Риварес! - Да, - коротко подтвердил Овод. - Мне всегда везло. Они молча докурили свои сигары, потом принялись обсуждать детали предстоящей поездки. Когда Джемма пришла, они и виду не подали, насколько необычна была их беседа. Пообедав, все трое приступили к деловому разговору. Когда пробило одиннадцать, Мартини встал и взялся за шляпу: - Я схожу домой и принесу вам свой дорожный плащ, Риварес. В нем вас гораздо труднее будет узнать, чем в этом костюме. Хочу кстати сделать небольшую разведку: надо посмотреть, нет ли около дома шпиков. - Вы проводите меня до заставы? - Да. Две пары глаз вернее одной на тот случай, если за нами будут следить. К двенадцати я вернусь. Смотрите же, не уходите без меня... Я возьму ключ, Джемма, чтобы не беспокоить вас звонком. Она внимательно посмотрела на него и поняла, что он нарочно подыскал предлог, чтобы оставить ее наедине с Оводом. - Мы с вами поговорим завтра, - сказала она. - Утром, когда я покончу со сборами. - Да, времени будет вдоволь... Хотел еще задать вам два-три вопроса, Риварес, да, впрочем, потолкуем по дороге к заставе... Джемма, отошлите Кэтти спать и говорите по возможности тише. Итак, до двенадцати. Он слегка кивнул им и, с улыбкой выйдя из комнаты, громко хлопнул наружной дверью: пусть соседи знают, что гость синьоры Боллы ушел. Джемма пошла на кухню отпустить Кэтти и вернулась, держа в руках поднос с чашкой черного кофе. - Не хотите ли прилечь немного? - спросила она. - Ведь вам не придется спать эту ночь. - Нет, что вы! Я посплю в Сан-Лоренцо, пока мне будут доставать костюм и грим. - Ну, так выпейте кофе... Подождите, я подам печенье. Она стала на колени перед буфетом, а Овод подошел и вдруг наклонился к ней: - Что у вас там такое? Шоколадные конфеты и английский ирис! Да ведь это п-пища богов! Джемма подняла глаза и улыбнулась его восторгу. - Вы тоже сластена? Я всегда держу эти конфеты для Чезаре. Он радуется, как ребенок, всяким лакомствам. - В с-самом деле? Ну, так вы ему з-завтра купите другие, а эти дайте мне с собой. Я п-положу ириски в карман, и они утешат меня за все потерянные радости жизни. Н-надеюсь, мне будет дозволено пососать ириску, когда меня поведут на виселицу. - Подождите, я найду какую-нибудь коробочку - они такие липкие. А шоколадных тоже положить? - Нет, эти я буду есть теперь, с вами. - Я не люблю шоколада. Ну, садитесь и перестаньте дурачиться. Весьма вероятно, что нам не представится случая толком поговорить, перед тем как один из нас будет убит и... - Она н-не любит шоколада, - тихо пробормотал Овод. - Придется объедаться в одиночку. Последняя трапеза накануне казни, не так ли? Сегодня вы должны исполнять все мои прихоти. Прежде всего я хочу, чтобы вы сели вот в это кресло, а так как мне разрешено прилечь, то я устроюсь вот здесь. Так будет удобнее. Он лег на ковре у ног Джеммы и, облокотившись о кресло, посмотрел ей в лицо: - Какая вы бледная! Это потому, что вы видите в жизни только ее грустную сторону и не любите шоколада. - Да побудьте же серьезным хоть пять минут! Ведь дело идет о жизни и смерти. - Даже и две минуты не хочу быть серьезным, друг мой. Ни жизнь, ни смерть не стоят того. Он завладел обеими ее руками и поглаживал их кончиками пальцев. - Не смотрите же так сурово, Минерва(*83). Еще минута, и я заплачу, а вам станет жаль меня. Мне хочется, чтобы вы улыбнулись, у вас такая неожиданно добрая улыбка... Ну-ну, не бранитесь, дорогая! Давайте есть печенье, как двое примерных деток, и не будем ссориться - ведь завтра придет смерть. Он взял с тарелки печенье и разделил его на две равные части, стараясь, чтобы глазурь разломилась как раз посередине. - Пусть это будет для нас причастием, которое получают в церкви благонамеренные люди. "Примите, идите; сие есть тело мое". И мы должны в-выпить вина из одного стакана... Да, да, вот так. "Сие творите в мое воспоминание..."(*84) Джемма поставила стакан на стол. - Перестаньте! - сказала она срывающимся голосом. Овод взглянул на нее и снова взял ее руки в свои. - Ну, полно. Давайте помолчим. Когда один из нас умрет, другой вспомнит эти минуты. Забудем шумный мир, который так назойливо жужжит нам в уши, пойдем рука об руку в таинственные чертоги смерти и опустимся там на ложе, усыпанное дремотными маками. Молчите! Не надо говорить. Он положил голову к ней на колени и закрыл рукой лицо. Джемма молча провела ладонью по его темным кудрям. Время шло, а они сидели, не двигаясь, не говоря ни слова. - Друг мой, скоро двенадцать, - сказала наконец Джемма. Овод поднял голову. - Нам осталось лишь несколько минут. Мартини сейчас вернется. Быть может, мы никогда больше не увидимся. Неужели вам нечего сказать мне? Овод медленно встал и отошел в другой конец комнаты. С минуту оба молчали. - Я скажу вам только одно, - еле слышно проговорил он, - скажу вам... Он замолчал и, сев у окна, закрыл лицо руками. - Наконец-то вы решили сжалиться надо мной, - прошептала Джемма. - Меня жизнь тоже никогда не жалела. Я... я думал сначала, что вам... все равно. - Теперь вы этого не думаете? Не дождавшись его ответа, Джемма подошла и стала рядом с ним. - Скажите мне правду! - прошептала она. - Ведь если вас убьют, а меня нет, я до конца дней своих так и не узнаю... так и не уверюсь, что... Он взял ее руки и крепко сжал их: - Если меня убьют... Видите ли, когда я уехал в Южную Америку... Ах, вот и Мартини! Овод рванулся с места и распахнул дверь. Мартини вытирал ноги о коврик. - Пунктуальны, как всегда, - м-минута в минуту! Вы ж-живой хронометр, Мартини. Это и есть ваш д-дорожный плащ? - Да, тут еще кое-какие вещи. Я старался донести их сухими, но дождь льет как из ведра. Скверно вам будет ехать. - Вздор! Ну, как на улице - все спокойно? - Да. Шпики, должно быть, ушли спать. Оно и не удивительно в такую скверную погоду... Это кофе, Джемма? Риваресу следовало бы выпить чего-нибудь горячего, прежде чем выходить на дождь, не то простуда обеспечена. - Это черный кофе. Очень крепкий. Я пойду вскипячу молоко. Джемма пошла на кухню, крепко сжав зубы, чтобы не разрыдаться. Когда она вернулась с молоком, Овод был уже в плаще и застегивал кожаные гетры, принесенные Мартини. Он стоя выпил чашку кофе и взял широкополую дорожную шляпу. - Пора отправляться, Мартини. На всякий случай пойдем к заставе кружным путем... До свидания, синьора. Я увижу вас в пятницу в Форли, если, конечно, ничего не случится. Подождите минутку, в-вот вам адрес. Овод вырвал листок из записной книжки и написал на нем несколько слов карандашом. - У меня он уже есть, - ответила Джемма безжизненно ровным голосом. - Разве? Ну, в-все равно, возьмите на всякий случай... Идем, Мартини. Тише! Чтобы дверь даже не скрипнула. Они осторожно сошли вниз. Когда наружная дверь затворилась за ними, Джемма вернулась в комнату и машинально взглянула на бумажку, которую дал ей Овод. Под адресом было написано: Я скажу вам все при свидании. Глава II В Бризигелле был базарный день. Из соседних деревушек и сел съехались крестьяне - кто с домашней птицей и свиньями, кто с молоком, с маслом, кто с гуртами полудикого горного скота. Люди толпами двигались взад и вперед по площади, смеясь, отпуская шутки, торгуясь с продавцами дешевых пряников, винных ягод и семечек. Загорелые босоногие мальчишки валялись на мостовой под горячими лучами солнца, а матери их сидели под деревьями с корзинами яиц и масла. Монсеньер Монтанелли вышел на площадь поздороваться с народом. Его сразу окружила шумная толпа детей, протягивающих ему пучки ирисов, красных маков и нежных белых нарциссов, собранных по горным склонам. На любовь кардинала к диким цветам смотрели снисходительно, как на одну из слабостей, которые к лицу мудрым людям. Если бы кто-нибудь другой на его месте наполнял свой дом травами и растениями, над ним бы, наверно, смеялись, но "добрый кардинал" мог позволить себе такие невинные причуды. - А, Мариучча! - сказал он, останавливаясь около маленькой девочки и гладя ее по головке. - Как ты выросла! А бабушка все мучается ревматизмом? - Бабушке лучше, ваше преосвященство, а вот мама у нас заболела. - Бедная! Пусть зайдет к доктору Джордано, он ее посмотрит, а я поищу ей какое-нибудь место здесь - может быть, она и поправится... Луиджи! Как твои глаза - лучше? Монтанелли проходил по площади, разговаривая с горцами. Он помнил имена и возраст их детей, все их невзгоды и беды, заботливо справлялся о корове, заболевшей на рождество, о тряпичной кукле, попавшей под колесо в прошлый базарный день. Когда он вернулся в свой дворец, торговля на базаре шла полным ходом. Хромой человек в синей блузе, со шрамом на левой щеке и шапкой черных волос, свисавших ему на глаза, подошел к одному из ларьков и, коверкая слова, спросил лимонаду. - Вы, видно, нездешний, - поинтересовалась женщина, наливая ему лимонад. - Нездешний. С Корсики. - Работы ищите? - Да. Скоро сенокос. Один господин - у него под Равенной своя ферма - приезжал на днях в Бастию и говорил мне, что около Равенны работы много. - Надо думать, пристроитесь; только времена теперь тяжелые. - А на Корсике, матушка, и того хуже. Что с нами, бедняками, будет, прямо не знаю... - Вы один оттуда приехали? - Нет, с товарищем. Вон с тем, что в красной рубашке... Эй, Паоло! Услыхав, что его зовут, Микеле заложил руки в карманы и ленивой походкой направился к ларьку. Он вполне мог сойти за корсиканца, несмотря на рыжий парик, который должен был сделать его неузнаваемым. Что же касается Овода, то он был само совершенство. Они медленно шли по базарной площади. Микеле негромко насвистывал. Овод, сгибаясь под тяжестью мешка, лежавшего у него на плече, волочил ноги, чтобы сделать менее заметной свою хромоту. Они ждали товарища, которому должны были передать важные сообщения. - Вон Марконе верхом, у того угла, - вдруг прошептал Микеле. Овод с мешком на плече потащился по направлению к всаднику. - Не надо ли вам косаря, синьор? - спросил он, приложив руку к изорванному картузу, и тронул пальцами поводья. Это был условный знак. Всадник, которого можно было по виду принять за управляющего имением, сошел с лошади и бросил поводья ей на шею. - А что ты умеешь делать? Овод мял в руках картуз. - Косить траву, синьор, подрезать живую изгородь... - И он продолжил, не меняя голоса: - В час ночи у входа в круглую пещеру. Понадобятся две хорошие лошади и тележка. Я буду ждать в самой пещере... И копать умею... и... - Ну что ж, хорошо. Косарь мне нужен. Тебе эта работа знакома? - Знакома, синьор... Имейте в виду, надо вооружиться. Мы можем встретить конный отряд. Не ходите лесной тропинкой, другой стороной будет безопасней. Если встретите сыщика, не тратьте времени на пустые разговоры - стреляйте сразу... Уж так я рад стать на работу, синьор... - Ну еще бы! Только мне нужен хороший косарь... Нет у меня сегодня мелочи, старина. Оборванный нищий подошел к ним и затянул жалобным, монотонным голосом: - Во имя пресвятой девы, сжальтесь над несчастным слепцом... Уходите немедленно, едет конный отряд... Пресвятая царица небесная, непорочная дева... Ищут вас, Риварес... через две минуты будут здесь... Да наградят вас святые угодники... Придется действовать напролом, сыщики шныряют всюду. Незамеченными все равно не уйдете. Марконе сунул Оводу поводья: - Скорей! Выезжайте на мост, лошадь бросьте, а сами спрячьтесь в овраге. Мы все вооружены, задержим их минут на десять. - Нет. Я не хочу подводить вас. Не разбегайтесь и стреляйте вслед за мной. Двигайтесь по направлению к лошадям - они привязаны у дворцового подъезда - и держите наготове ножи. Будем отступать с боем, а когда я брошу картуз наземь, режьте недоуздки - и по седлам. Может быть, доберемся до леса... Разговор велся вполголоса и так спокойно, что даже стоявшие рядом не могли бы заподозрить, что речь идет о чем-то более серьезном, чем сенокос. Марконе взял свою кобылу под уздцы и повел ее к коновязи. Овод плелся рядом, а нищий шел за ним с протянутой рукой и не переставал жалобно причитать. Микеле, посвистывая, поравнялся с ними. Нищий успел сказать ему все, а он, в свою очередь, предупредил троих крестьян, евших под деревом сырой лук. Те сейчас же поднялись и пошли за ним. Таким образом, все семеро, не возбудив ничьих подозрений, стояли теперь у ступенек дворца. Каждый придерживал одной рукой спрятанный за пазухой пистолет. Лошади, привязанные у подъезда, были в двух шагах от них. - Не выдавайте себя, прежде чем я не подам сигнала, - сказал Овод тихим, но внятным голосом. - Может быть, нас и не узнают. Когда я выстрелю, открывайте огонь и вы. Но не в людей - лошадям в ноги: тогда нас не смогут преследовать. Трое пусть стреляют, трое перезаряжают пистолеты. Если кто-нибудь станет между нами и лошадьми - убивайте. Я беру себе чалую. Как только брошу картуз на землю, действуйте каждый на свой страх и риск и не останавливайтесь ни в коем случае. - Едут, - сказал Микеле. Продавцы и покупатели вдруг засуетились, и Овод обернулся; на лице его было написано простодушное удивление. Пятнадцать вооруженных всадников медленно выехали из переулка на базарную площадь. Они с трудом прокладывали себе дорогу в толпе, и если бы не сыщики, расставленные на всех углах, все семеро заговорщиков могли бы спокойно скрыться, пока толпа глазела на солдат. Микеле придвинулся к Оводу: - Не уйти ли нам теперь? - Невозможно. Мы окружены сыщиками, один из них уже узнал меня. Вон он послал сказать об этом капитану. Единственный выход - стрелять по лошадям. - Где этот сыщик? - Я буду стрелять в него первого. Все готовы? Они уже двинулись к нам. Сейчас кинутся. - Прочь с дороги! - крикнул капитан. - Именем его святейшества приказываю расступиться! Толпа раздалась, испуганная и удивленная, и солдаты ринулись на небольшую группу людей, стоявших у дворцового подъезда. Овод вытащил из-под блузы пистолет и выстрелил, но не в приближающийся отряд, а в сыщика, который подбирался к лошадям. Тот упал с раздробленной ключицей. Почти в ту же секунду раздались один за другим еще шесть выстрелов, и заговорщики начали отступать. Одна из кавалерийских лошадей споткнулась и шарахнулась в сторону. Другая упала, громко заржав. В толпе, охваченной паникой, послышались крики, но они не смогли заглушить властный голос офицера, командующего отрядом. Он поднялся на стременах и взмахнул саблей: - Сюда! За мной! И вдруг закачался в седле и упал навзничь. Овод снова выстрелил и не промахнулся. По мундиру капитана алыми ручейками полилась кровь, но яростным усилием воли он выпрямился, цепляясь за гриву коня, и злобно крикнул: - Убейте этого хромого дьявола, если не можете взять его живым! Это Риварес! - Дайте пистолет, скорей! - крикнул Овод товарищам. - И бегите! Он бросил наземь картуз. И вовремя: сабли разъяренных солдат сверкнули над самой его головой. - Бросьте оружие! Между сражающимися вдруг выросла фигура кардинала Монтанелли. Один из солдат в ужасе крикнул: - Ваше преосвященство! Боже мой, вас убьют! Но Монтанелли сделал еще шаг вперед и стал перед дулом пистолета Овода. Пятеро заговорщиков уже были на конях и мчались вверх по крутой улице. Марконе только успел вскочить в седло. Но прежде чем ускакать, он обернулся: не нужно ли помочь предводителю? Чалая стояла близко. Еще миг - и все семеро были бы спасены. Но как только фигура в пунцовой кардинальской сутане выступила вперед, Овод покачнулся, и его рука, державшая пистолет, опустилась. Это мгновение решило все. Овода окружили и сшибли с ног; один из солдат ударом сабли выбил пистолет у него из руки. Марконе дал шпоры. Кавалерийские лошади цокали подковами в двух шагах от него. Задерживаться было бессмысленно. Повернувшись в седле на всем скаку и послав последний выстрел в ближайшего преследователя, он увидел Овода. Лицо его было залито кровью. Лошади, солдаты и сыщики топтали его ногами. Марконе услышал яростную брань и торжествующие возгласы. Монтанелли не видел, что произошло. Он успокоил объятых страхом людей, потом наклонился над раненым сыщиком, но тут толпа испуганно всколыхнулась, и это заставило его поднять голову. Солдаты пересекали площадь, волоча своего пленника за веревку, которой он был связан по рукам. Лицо его посерело от боли, дыхание с хрипом вырывалось из груди, и все же он обернулся в сторону кардинала и, улыбнувшись побелевшими губами, прошептал; - П-поздравляю, ваше преосвященство!.. x x x Пять дней спустя Мартини подъезжал к Форли. Джемма прислала ему по почте пачку печатных объявлений - условный знак, означавший, что события требуют его присутствия. Мартини вспомнил разговор на террасе и сразу угадал истину. Всю дорогу он не переставал твердить себе: нет оснований бояться, что с Оводом что-то случилось. Разве можно придавать значение ребяческим фантазиям такого неуравновешенного человека? Но чем больше он убеждал себя в этом, тем тверже становилась его уверенность, что несчастье случилось именно с Оводом. - Я догадываюсь, что произошло. Ривареса задержали? - сказал он, входя к Джемме. - Он арестован в прошлый четверг в Бризигелле. При аресте отчаянно защищался и ранил начальника отряда и сыщика. - Вооруженное сопротивление. Дело плохо! - Это несущественно. Он был так серьезно скомпрометирован, что лишний выстрел вряд ли что-нибудь изменит. - Что же с ним сделают? Бледное лицо Джем мы стало еще бледнее. - Вряд ли нам стоит ждать, пока мы это узнаем, - сказала она. - Вы думаете, что нам удастся его освободить? - Мы /должны/ это сделать. Мартини отвернулся и стал насвистывать, заложив руки за спину. Джемма не мешала ему думать. Она сидела, запрокинув голову на спинку стула и глядя прямо перед собой невидящими глазами. В ее лице было что-то напоминающее "Меланхолию" Дюрера(*85). - Вы успели поговорить с ним? - спросил Мартини, останавливаясь перед ней. - Нет, мы должны были встретиться здесь на следующее утро. - Да, помню. Где он сейчас? - В крепости, под усиленной охраной я, говорят, в кандалах. Мартини пожал плечами: - На всякие кандалы можно найти хороший напильник, если только Овод не ранен... - Кажется, ранен, но насколько серьезно, мы не знаем... Да вот послушайте лучше Микеле: он был при аресте. - Каким же образом уцелел Микеле? Неужели он убежал и оставил Ривареса на произвол судьбы? - Это не его вина. Он отстреливался вместе с остальными и исполнил в точности все распоряжения. Никто ни в чем не отступал от них, кроме самого Ривареса. Он как будто вдруг забыл, что надо делать, или допустил в последнюю минуту какую-то ошибку. Это просто необъяснимо... Подождите, я сейчас позову Микеле... Джемма вышла из комнаты и вскоре вернулась с Микеле и с широкоплечим горцем. - Это Марконе, один из наших контрабандистов, - сказала она. - Вы слышали о нем. Он только что приехал и сможет, вероятно, дополнить рассказ Микеле... Микеле, это Мартини, о котором я вам говорила. Расскажите ему сами все, что произошло на ваших глазах. Микеле рассказал вкратце о схватке между заговорщиками и отрядом. - Я до сих пор не могу понять, как все это случилось, - добавил он под конец. - Никто бы из нас не уехал, если б мы могли подумать, что его схватят. Но распоряжения были даны совершенно точные, и нам в голову не пришло, что, бросив картуз наземь, Риварес останется на месте и позволит солдатам окружить себя. Он был уже рядом со своим конем, перерезал недоуздок у меня на глазах, и я собственноручно подал ему заряженный пистолет, прежде чем вскочить в седло. Должно быть, он оступился из-за своей хромоты - вот единственное, что я могу предположить. Но ведь в таком случае можно было бы выстрелить... - Нет, дело не в этом, - перебил его Марконе. - Он и не пытался вскочить в седло. Я отъехал последним, потому что моя кобыла испугалась выстрелов и шарахнулась в сторону, но все-таки успел оглянуться на него. Он отлично мог бы уйти, если бы не кардинал. - А! - негромко вырвалось у Джеммы. Мартини повторил в изумлении: - Кардинал? - Да, он, черт его побери, кинулся прямо под дуло пистолета! Риварес, вероятно, испугался, правую руку опустил, а левую поднял... вот так. - Марконе приложил руку к глазам. - Тут-то они на него и набросились. - Ничего не понимаю, - сказал Микеле. - Совсем не похоже на Ривареса - терять голову в минуту опасности. - Может быть, он опустил пистолет из боязни убить безоружного? - сказал Мартини. Микеле пожал плечами: - Безоружным незачем совать нос туда, где дерутся. Война есть война. Если бы Риварес угостил пулей его преосвященство, вместо того чтобы дать себя поймать, как ручного кролика, на свете было бы одним честным человеком больше и одним попом меньше. Он отвернулся, закусив усы. Еще минута - и гнев его прорвался бы слезами. - Как бы там ни было, - сказал Мартини, - дело кончено, и обсуждать все это - значит терять даром время. Теперь перед нами стоит вопрос, как организовать побег? Полагаю, что все согласны взяться за это? Микеле не счел нужным даже ответить на такой вопрос, а контрабандист сказал с усмешкой: - Я убил бы родного брата, если б он отказался. - Ну что ж! Тогда приступим к делу. Прежде всего, есть у вас план крепости? Джемма выдвинула ящик стола и достала оттуда несколько листов бумаги: - Все планы у меня. Вот первый этаж крепости. А это нижний и верхние этажи башен. Вот план укреплений. Тут дороги, ведущие в долину; а это тропинки и тайные убежища в горах и подземные ходы. - А вы знаете, в какой он башне? - В восточной. В круглой камере с решетчатым окном. Я отметила ее на плане. - Откуда вы получили эти сведения? - От солдата крепостной стражи, по прозвищу Сверчок. Он двоюродный брат Джино, одного из наших. - Скоро вы со всем этим справились! - Да, мы времени не теряли. Джино сразу пошел в Бризигеллу, а кое-какие планы были у нас раньше. Список тайных убежищ в горах составлен самим Риваресом: видите - его почерк. - Что за люди в охране? - Это еще не выяснено. Сверчок здесь не так давно и не знает своих товарищей. - Нужно еще расспросить Джино, что за человек этот Сверчок. А решено, где будет суд - в Бризигелле или в Равенне? - Пока нет. Равенна - главный город легатства(*86), и, по закону, важные дела должны разбираться только там, в трибунале. Но в Папской области с законом не особенно считаются. Его заменяют по прихоти того, кто в данную минуту стоит у власти. - В Равенну Ривареса не повезут, - сказал Микеле. - Почему вы так думаете? - Я в этом уверен. Полковник Феррари, комендант Бризигеллы, - дядя офицера, которого ранил Риварес. Это лютый зверь, он не упустит случая отомстить врагу. - Вы думаете, он постарается задержать Ривареса в Бризигелле? - Я думаю, что он постарается повесить его. Мартини быстро взглянул на Джемму. Она была очень бледна, но ее лицо не изменилось при этих словах. Очевидно, эта мысль была не нова для нее. - Нельзя, однако, обойтись без необходимых формальностей, - спокойно сказала она. - Полковник, вероятно, под каким-нибудь предлогом добьется военного суда на месте, а потом будет оправдываться, что это было сделано ради сохранения спокойствия в городе. - Ну, а кардинал? Неужели он согласится на такое беззаконие? - Военные дела ему не подведомственны. - Но он пользуется огромным влиянием. Полковник, конечно, не отважится на такой шаг без его согласия. - Ну, согласия-то он никогда не добьется, - вставил Марконе. - Монтанелли был всегда против военных судов. Пока Риварес в Бризигелле, положение еще не очень опасно - кардинал защитит любого арестованного. Больше всего я боюсь, как бы Ривареса не перевезли в Равенну. Там ему наверняка конец. - Этого нельзя допустить, - сказал Микеле. - Побег можно устроить в дороге. Ну, а уйти из здешней крепости будет потруднее. - По-моему, бессмысленно ждать, когда Ривареса повезут в Равенну, - сказала Джемма. - Мы должны попытаться освободить его в Бризигелле, и времени терять нельзя. Чезаре, давайте займемся планом крепости и подумаем, как организовать побег. У меня есть одна идея, только я не могу разрешить ее до конца. - Идем, Марконе, - сказал Микеле, вставая, - пусть подумают. Мне нужно сходить сегодня в Фоньяно, и я хочу, чтобы ты пошел со мной. Винченце не прислал нам патронов, а они должны были быть здесь еще вчера. Когда они оба ушли, Мартини подошел к Джемме и молча протянул ей руку. Она на миг задержала в ней свои пальцы. - Вы всегда были моим добрым другом, Чезаре, - сказала Джемма, - и всегда помогали мне в тяжелые минуты. А теперь давайте поговорим о деле. Глава III - А я, ваше преосвященство, еще раз самым серьезным образом заявляю, что ваш отказ угрожает спокойствию города. Полковник старался сохранить почтительный тон в разговоре с высшим сановником церкви, но в голосе его слышалось раздражение. Печень у полковника была не в порядке, жена разоряла его непомерными счетами, и за последние три недели его выдержка подвергалась жестоким испытаниям. Настроение у жителей города было мрачное; недовольство зрело с каждым днем и принимало все более угрожающие размеры. По всей области возникали заговоры, всюду прятали оружие. Гарнизон Бризигеллы был слаб, а верность его более чем сомнительна. И ко всему этому кардинал, которого в разговоре с адъютантом полковник назвал как-то "воплощением ослиного упрямства", доводил его почти до отчаяния. А уж Овод - это поистине воплощение зла. Ранив любимого племянника полковника Феррари и его самого лучшего сыщика, этот "лукавый испанский дьявол" теперь точно околдовал всю стражу, запугал всех офицеров, ведущих допрос, и превратил тюрьму в сумасшедший дом. Вот уже три недели, как он сидит в крепости, и власти Бризигеллы не знают, что делать с этим сокровищем. С него снимали допрос за допросом, пускали в ход угрозы, увещания и всякого рода хитрости, какие только могли изобрести, и все-таки не подвинулись ни на шаг со дня ареста. Теперь уже начинают думать, что было бы лучше сразу отправить его в Равенну. Однако исправлять ошибку поздно. Посылая легату доклад об аресте, полковник просил у него, как особой любезности, разрешения лично вести следствие, И, получив на свою просьбу милостивое согласие, он уже не мог отказаться от этого без унизительного признания, что противник оказался сильнее его. Как и предвидели Джемма и Микеле, полковник решил добиться военного суда и таким путем выйти из затруднения. Упорный отказ кардинала Монтанелли согласиться на этот план был последней каплей, переполнившей чашу терпения полковника. - Ваше преосвященство, - сказал он, - если б вы знали, сколько пришлось мне и моим помощникам вынести из-за этого человека, вы иначе отнеслись бы к делу. Я понимаю, что можно возражать против нарушения юридической процедуры, и уважаю вашу принципиальность, но ведь это исключительный случай, требующий исключительных мер. - Несправедливость, - возразил Монтанелли, - не может быть оправдана никаким исключительным случаем. Судить штатского человека тайным военным судом несправедливо и незаконно. - Мы вынуждены пойти на это, ваше преосвященство! Заключенный явно виновен в нескольких тяжких преступлениях. Он принимал участие в мятежах, и военно-полевой суд, назначенный монсеньером Спинолой, несомненно, приговорил бы его к смертной казни или к каторжным работам, если бы ему не удалось скрыться в Тоскану. С тех пор Риварес не переставал организовывать заговоры. Известно, что он очень влиятельный член одного из самых зловредных тайных обществ. Имеются большие основания подозревать, что с его согласия, если не по прямому его наущению, убиты по меньшей мере три агента тайной полиции. Он был почти пойман на контрабандной перевозке оружия в Папскую область. Кроме того, оказал вооруженное сопротивление властям и тяжело ранил двух должностных лиц при исполнении ими служебных обязанностей. А теперь он - постоянная угроза спокойствию и безопасности города. Всего этого достаточно, чтобы предать его военному суду. - Что бы этот человек ни сделал, - ответил Монтанелли, - он имеет право быть судимым по закону. - На обычную процедуру потребуется много времени, ваше преосвященство, а нам дорога каждая минута. Притом же я в постоянном страхе, что он убежит. - Ваше дело усилить надзор. - Я делаю все, что могу, ваше преосвященство, но мне приходится полагаться на тюремный персонал, а этот человек точно околдовал всю стражу. В течение трех недель мы четыре раза сменили всех приставленных к нему людей, налагали взыскания на солдат, но толку никакого. Я даже не могу добиться, чтобы они перестали передавать его письма на волю и приносить ему ответы на них. Идиоты влюблены в него, как в женщину. - Это очень интересно. Должно быть, он необыкновенный человек. - Он необыкновенно хитрый дьявол. Простите, ваше преосвященство, но, право же, Риварес способен вывести из терпения даже святого. Вы не поверите, но мне самому приходится вести все допросы, потому что офицер, на котором лежала эта обязанность, не мог выдержать... - То есть как?.. - Это трудно объяснить, ваше преосвященство, но вы бы поняли меня, если бы увидели хоть раз, как Риварес держится на допросе. Можно подумать, что офицер, ведущий допрос, преступник, а он - судья. - Но что он может сделать? Отказаться отвечать на ваши вопросы? Так ведь у него нет другого оружия, кроме молчания. - Да еще языка, острого, как бритва. Все мы люди грешные, ваше преосвященство, кто из нас не совершал ошибок! И никому, конечно, не хочется, чтобы о них везде кричали. Такова человеческая натура. А тут вдруг выкапывают грешки, содеянные вами лет двадцать назад, и бросают их вам в лицо. - Разве Риварес разоблачил какую-нибудь тайну офицера, который вел допрос? - Да... видите ли... этот бедный малый наделал долгов, когда служил в кавалерии, и взял взаймы небольшую сумму из полковой кассы... - Другими словами, украл доверенные ему казенные деньги? - Разумеется, это было очень дурно с его стороны, ваше преосвященство, но друзья сейчас же внесли за него всю сумму, и дело таким образом замяли. Он из хорошей семьи и с тех пор ведет себя безупречно. Не могу понять, каким образом Риварес раскопал эту старую скандальную историю, но на первом же допросе он начал с того, что раскрыл ее, да еще в присутствии младшего офицера! И говорил с таким невинным видом, как будто читал молитву. Само собой разумеется, что теперь об этом толкуют во всем легатстве. Если бы вы, ваше преосвященство, побывали хоть на одном допросе, вам стало бы ясно... Риварес, конечно, не будет об этом знать. Вы могли бы услышать все из... Монтанелли повернулся к полковнику. Не часто устремлял он на людей такие взгляды! - Я служитель церкви, - сказал он, - а не полицейский агент. Подслушивание не входит в круг моих обязанностей. - Я... я не хотел оскорбить вас. - Я думаю, что дальнейшее обсуждение этого вопроса ни к чему хорошему не приведет. Если вы пришлете заключенного ко мне, я поговорю с ним. - Позволю себе со всей почтительностью возразить против этого, ваше преосвященство. Риварес совершенно неисправим. Безопаснее и разумнее поступиться на этот раз буквой закона и избавиться от него, пока он не натворил новых бед. После того, что вы, ваше преосвященство, сказали, я боюсь настаивать на своем, но ведь в конце концов ответственность перед монсеньером легатом за спокойствие города придется нести мне... - А я, - прервал его Монтанелли, - несу ответственность перед богом и его святейшеством за то, что в моей епархии не будет совершено ни одного противозаконного деяния. Если вы настаиваете, полковник, я позволю себе сослаться на свою привилегию кардинала. Я не допущу тайного военного суда в нашем городе в мирное время. Я приму заключенного без свидетелей завтра, в десять часов утра. - Как вашему преосвященству будет угодно, - хоть и хмуро, но почтительно ответил полковник и вышел, ворча про себя: - Что касается упрямства, то в этом они могут поспорить друг с другом. Он никому не сказал о предстоящей встрече Овода с кардиналом вплоть до той минуты, когда нужно было снять с заключенного кандалы и вести его во дворец. - Достаточно уж того, - заметил он в разговоре с раненым племянником, - что этот сын валаамовой ослицы - Монтанелли - берется толковать законы. Не хватает только, чтобы солдаты сговорились с Риваресом и его друзьями и устроили ему побег по дороге. Когда Овод под усиленным конвоем вошел в комнату, где Монтанелли сидел за столом, покрытым бумагами, ему вдруг вспомнился жаркий летний день, папка с проповедями, которые он перелистывал в кабинете, так похожем на этот. Ставни были притворены, как и сейчас, а на улице продавец фруктов кричал: "Fragola! Fragola!" Гневно тряхнув головой, он откинул назад волосы, падавшие ему на глаза, и изобразил на лице улыбку. Монтанелли взглянул на него. - Вы можете подождать в передней, - сказал он конвойным. - Простите, ваше преосвященство, - начал сержант вполголоса, явно робея, - но полковник считает заключенного очень опасным и думает, что лучше... Глаза Монтанелли вспыхнули. - Вы можете подождать в передней, - повторил он спокойным голосом, и перепуганный сержант, отдав честь и бормоча извинения, вышел с солдатами из кабинета. - Садитесь, пожалуйста, - сказал кардинал, когда дверь затворилась. Овод сел, сохраняя молчание. - Синьор Риварес, - начал Монтанелли после короткой паузы, - я хочу предложить вам несколько вопросов и буду благодарен, если вы ответите на них. Овод улыбнулся. - Мое г-главное занятие теперь - в-выслушивать предлагаемые мне вопросы. - И не отвечать на них? Да, мне говорили об этом. Но те вопросы вам предлагали офицеры, ведущие следствие. Они обязаны использовать ваши ответы как улики против вас... - А в-вопросы вашего преосвященства?.. Желание оскорбить чувствовалось скорее в тоне, чем в словах Овода. Кардинал сразу это понял. Но лицо его не потеряло своего серьезного и приветливого выражения. - Мои вопросы, - сказал он, - останутся между нами, ответите ли вы на них или нет. Если они коснутся ваших политических тайн, вы, конечно, промолчите. Но, хотя мы совершенно не знаем друг друга, я надеюсь, что вы сделаете мне личное одолжение и не откажетесь побеседовать со мной. - Я в-весь к услугам вашего преосвященства. Легкий поклон, сопровождавший эти слова, и выражение лица, с которым они были сказаны, у кого угодно отбили бы охоту просить одолжения. - Так вот, вам ставится в вину ввоз огнестрельного оружия. Зачем оно вам понадобилось? - Уб-бивать крыс. - Страшный ответ. Неужели вы считаете крысами тех людей, которые не разделяют ваших убеждений? - Н-некоторых из них. Монтанелли откинулся на спинку кресла и несколько секунд молча глядел на своего собеседника. - Что это у вас на руке? - спросил он вдруг. - Старые следы от зубов все тех же крыс. - Простите, но я говорю про другую руку. Там - свежая рана. Узкая, гибкая рука была вся изранена. Овод поднял ее. На вспухшем запястье был большой кровоподтек. - С-сущая безделица, как видите. Когда меня арестовали по милости вашего преосвященства, - он снова сделал легкий поклон, - один из солдат наступил мне на руку. - С тех пор прошло уже три недели, почему же она в таком состоянии? - спросил он. - Вся воспалена. Монтанелли взял его руку в свою и стал пристально рассматривать ее. - Возможно, что к-кандалы не пошли ей на пользу. Кардинал нахмурился. - Вам надели кандалы на свежую рану? - Р-разумеется, ваше преосвященство. Свежие раны для того и существуют. От старых мало проку: они будут только ныть, а не жечь вас, как огнем. Монтанелли снова взглянул на Овода пристальным вопрошающим взглядом, потом встал и вынул из стола ящик с хирургическими инструментами. - Дайте руку, - сказал он. Овод повиновался. Лицо его было неподвижно, словно высечено из камня. Монтанелли обмыл пораненное место и осторожно перевязал его. Очевидно, такая работа была для него привычной. - Я поговорю с тюремным начальством насчет кандалов, - сказал он. - А теперь позвольте задать вам еще один вопрос: что вы предполагаете делать дальше? - От-твет очень прост, ваше преосвященство: убегу, если удастся. В противном случае - умру. - Почему же? - Потому что, если полковник не добьется расстрела, меня приговорят к каторжным работам, а это р-равносильно смерти. У меня не хватит здоровья вынести каторгу. Опершись о стол рукой, Монтанелли задумался. Овод не мешал ему. Он откинулся на спинку стула, полузакрыл глаза и наслаждался всем своим существом, не чувствуя на себе кандалов. - Предположим, - снова начал Монтанелли, - что вам удастся бежать. Что вы станете делать тогда? - Я уже сказал вашему преосвященству: убивать крыс. - Убивать крыс... Следовательно, если бы я дал вам возможность бежать - предположим, что это в моей власти, - вы воспользовались бы свободой, чтобы способствовать насилию и кровопролитию, а не предотвращать их? Овод посмотрел на распятие, висевшее на стене: - "Не мир, но меч..."(*87) Как в-видите, компания у меня хорошая. Впрочем, я предпочитаю мечу пистолеты. - Синьор Риварес, - сказал кардинал с непоколебимым спокойствием, - я не оскорблял вас, не позволял себе говорить пренебрежительно о ваших убеждениях и ваших друзьях. Не вправе ли я надеяться на такую же деликатность и с вашей стороны? Или вы желаете убедить меня в том, что атеист не может быть учтивым? - А! Я з-забыл, что ваше преосвященство считает учтивость одной из высших христианских добродетелей. Стоит только вспомнить проповедь, которую вы произнесли во Флоренции по по