ерики, а неуклюжая ложь, которую она слышала в ответ на свои расспросы, разжигала ее ревнивую ярость. В конце концов, измученная бессонными ночами, напуганная безобразной опухолью, закрывавшей его глаз, она прониклась глубокой жалостью к себе. Неужели она погубила свою репутацию и оттолкнула друзей только ради этого? А если воспаление перейдет на другой глаз и Карстейрс совсем ослепнет? Так значит, она принесла такие жертвы, терпела измены, пренебрежение, оскорбления в собственном доме только для того, чтобы опять оказаться осужденной на безрадостную жизнь жены слепого? Прежде чем доктору удалось убедить ее, что Карстейрсу не угрожают ни слепота, ни уродливые шрамы, она успела совсем забыть, что бессердечной девчонке взбрело в голову в эти страшные дни простудиться и слечь в постель. Пока с ее горла и лба не сошли синяки, Беатриса старалась никому не попадаться на глаза. Едва оправившись, она стала целые дни проводить в библиотеке, куда теперь никто не ходил, и попросила, чтобы еду ей подавали туда. Первую неделю она кутала горло и голову в шаль, пила горячее молоко с вином и чай из черной смородины, чтобы вылечить несуществующую простуду, и дрожала, услышав за дверью шаги Карстейрса. Она не знала, что ей больше ничто не грозит: он боялся ее едва ли меньше, чем она его. Он получил хороший урок, а кроме того , не знал, что она собирается предпринять дальше. Жертву насилия запугать было бы нетрудно, но можно ли надеяться, что девушка, сумевшая защитить себя от такого решительного и тщательно продуманного нападения, никому ничего не скажет? Что она написала брату? И в каком настроении этот молодой человек того и гляди явится сюда из Португалии? Лучше всего отделаться от нее: выдать замуж за кого придется - и поскорее. Его жена, хотя она даже не подозревала о происшедшем, тоже - и еще больше, чем раньше, - жаждала избавиться от своей старшей дочери. Дора отчаянно цеплялась за остатки былой красоты и давно уже чувствовала, как безнадежно она проигрывает в сравнении с юностью, бессознательно бросающей ей вызов. По ее мнению, смерть мужа в самом начале предыдущего лондонского сезона была лишним незаслуженно жестоким ударом судьбы: если бы противная девчонка начала выезжать на год раньше, выдать ее замуж было бы гораздо легче, - за это время перед ними закрылись двери многих нужных домов. К счастью, хотя леди Мерием упорно отказывалась бывать в их доме, с тех пор как его хозяином стал Карстейрс, она сохранила достаточно уважения к памяти своего покойного друга, чтобы по-прежнему оказывать покровительство его дочери и ради нее даже принимать ее отчима. Но и она достаточно ясно дала понять, что ее снисходительность имеет границы. Нельзя было терять ни минуты, или для Беатрисы никогда уже не удастся подыскать подходящего мужа. Наступающий сезон был последней надеждой и одеть ее нужно было прилично, как бы ни страдала ее бедная мать, бегая повсюду в поисках кредита. А она? Сидит себе одна в библиотеке и дуется, проявляя полную бесчувственность и к бедам, обрушившимся на их дом, и к прелестным платьям, стоившим стольких хлопот и унижении. Дни идут, а она даже палец о палец не ударит: читает с утра до ночи, откладывает поездки к портнихам и модисткам под вечным предлогом головной боли и упрямо не желает показаться доктору. Будь это другая девушка, можно было бы подумать, что ей есть что скрывать, но у Беатрисы просто скверный характер. С ней всегда было трудно ладить. Вдруг возьмет и посмотрит на тебя так, словно ты последняя тварь. А ночь, когда умирал ее отец... Миссис Карстейрс поспешила отмахнуться от невыносимого воспоминания о том, как собственная дочь не пустила ее в комнату отца и яростно прошептала: "Уйдите! Оставьте его Уолтеру и мне. Что вам до него?" Она захлопнула дверь перед родной матерью! Мисс Смизерс все время жалуется, что Эльси эгоистична и дерзка. Конечно, у Эльси, как у всякого ребенка, есть свои недостатки, но, слава богу, на Беатрису она не похожа. Тем временем Беатриса обшарила чулан в поисках подходящего ножа, нашла повод перенести свою кровать в комнату Эльси и написала брату, умоляя его приехать домой ради младшей сестры. О себе она ничего не писала: для того, что с ней произошло, слов не было, а все остальное не имело значения. День за днем она сидела в библиотеке совсем одна, и мысли ее снова и снова возвращались к ужасам той ночи, и каждый раз перед ней вставал вопрос, на который не было ответа: что же дальше? Самоубийство? Если бы можно было сразу... Отец так страдал, умирая. А кроме того, умереть - значит, оставить без всякой защиты Эльси - хорошенькую Эльси, которой едва успело исполниться шестнадцать лет и которую она обещала оберегать. Но оставаться в этом доме... Уйти некуда. Ни денег, ни друзей... Правда, есть леди Мерием. Она добра... но глупа. И хуже того - любопытна. Легче умереть, чем рассказать кому-нибудь об этом. Она попробовала читать. Одну за другой она брала книги, которые чаще других читала отцу и любила ради него - да и ради них самих, - и ставила их обратно. Пресные, поверхностные, бесполезные. Утонченные девы Горация, Лисиди Титир с их тростниковыми свирелями. Астрофель и Стелла, Окассен и Николет - какая все это чушь, какая чушь. Но чтобы не сойти с ума, надо читать. Ее взгляд упал на запертый шкаф. Отец доверил ей все свои ключи, но много лет тому назад попросил не читать книг, хранящихся в этом шкафу. "Это знаменитые книги и по-своему очень значительные, но ты их не поймешь, и, кроме того, в них есть много безобразного, вредного для тебя". Защищать ее от "безобразного"! Что же, если ей известно еще не все безобразие мира, то чем раньше она узнает остальное, тем лучше. Она открыла дверцу и пробежала взглядом по незнакомым названиям. Одно из них заставило ее удивиться. "Путешествия Гулливера"! Как очутилась здесь эта детская сказочка? Когда она была еще совсем маленькой, отец сажал ее к себе на колени и читал ей смешные истории о лилипутах и бробдингнегах. Но здесь есть какое-то продолжение. Что такое Лапута? Она начала читать - сначала рассеянно, но скоро уже горько смеясь над философами и их хлопальщиками. Она тоже спала до тех пор, пока ее как следует не хлопнули. Но теперь она проснулась. Затем она дошла до йеху, и внутри нее что-то поднялось, салютуя. Так вот наконец правда, обнаженная, ужасная, омерзительная - но правда. А она-то думала, что познала зло. Неужели все люди такие, как мама? А она сама - какова она на самом деле? Даже а ее отце когда-то жил йеху, - иначе как можно объяснить ее появление на свет? Йеху призывает йеху-и возник новый йеху. Сколько порочной материнской крови течет в ее жилах? На что намекали эти женщины в тот день, когда она, проходя мимо окна, услышала, как они издеваются над ревностью мамы? "Доре долго его не удержать". "Разве только она докопается до чего-нибудь, за что ссылают в колонии. В таком случае она, конечно, сможет его припугнуть". Припугнуть? Она принялась рыться в юридических книгах своего деда. Отчеты об уголовных процессах, в которых она вначале просто ничего не понимала, постепенно становились все яснее. После долгих недель терпеливого труда и обдумывания улик она скроила для своей матери лапутянский костюм - очень логичный, но совсем не по фигуре. Она сделала только одну ошибку, объяснявшуюся отчасти ее молодостью и неопытностью, а отчасти непрерывным анализом тонкостей латинской грамматики, - но ошибку роковую: она приписала бестолковой Доре Карстейрс безжалостную ясность и логичность собственных рассуждений. Насилие над несовершеннолетней. Да, и особенно если несовершеннолетняя - virgo intacta* и падчерица насильника. Кроме того, это было бы сочтено кровосмешением. Если донести на того, кто совершил подобное насилие, его наверняка сошлют в колонии. _______________________ * Девственница (лат.). - Я думала, что у тебя хватит ума, чтобы... - Эта кошка вцепилась мне в глаза... Значит, мама так рассердилась потому, что он потерпел неудачу. Наверное, она нарочно уехала в Лондон, чтобы дать ему возможность воспользоваться удобным случаем, а потом. угрожать доносом. Он сразу стал бы ягненком. Самка йеху устроила западню своему самцу, сделав приманкой собственного детеныша. Не успел еще сойти последний синяк, как начался лондонский сезон. Дебют Беатрисы в свете был очень неудачным. С нее сняли ее дешевый старенький траур и, облачив в белое одеяние выставленной на продажу девушки из хорошего круга, принялись таскать по балам, но надежда, что кто-нибудь женится на ней прежде, чем все растущая скандальная репутация семейства Карстейрс лишит ее доступа в приличное общество, с каждым днем становилась все меньше. Она знала, что леди Мерием старается найти ей мужа. Если ей сделают предложение, она должна будет принять его, каков бы ни был жених, должна будет заключить сделку: ее тело - для удовлетворения его похоти, его дом - чтобы укрыть ее и, если возможно, Эльси. Брак-это отвратительно; но ведь вся жизнь отвратительна. И кто она такая, чтобы жаловаться на осквернение, когда оскверняется все? Очевидно, тому, кто создал мир, это нравится. Тоже йеху, только побольше . Но женихи все не являлись. Да и понятно. Она не была ни богата, ни особенно красива, и нашлось бы много девушек не старше и гораздо привлекательнее ее, на которых можно было жениться, не рискуя тем, что тебя заставят платить карточные долги Карстейрса. Люди сторонятся девушек с такой родней. В последнюю минуту ее познакомили с Генри. Для йеху он был не так уж гнусен. Он не ухмылялся плотоядно, как тот человек, который пытался поцеловать ее в оранжерее леди Мерием, и говорил о коровах и траве, вместо того чтобы рассыпаться в сальных комплиментах. Потом он вдруг уехал - несомненно, полный отвращения. И не удивительно. Весь вечер мама бушевала, рыдала и бранилась. А потом, на следующее утро, - фигура в синей куртке для верховой езды, прячущаяся за деревом... И вдруг оказалось, что это не новое нападение, а глупый молодой сквайр, который любит коров. Он что-то бормотал, краснея и заикаясь - делал ей предложение. Конечно, она должна считать, что ей повезло. Если бы только это не значило, что придется терпеть его прикосновения... Может быть, со временем она привыкнет. В Уорикшнре она будет в безопасности, но за это надо платить. Даром ничего не дается. Зато она больше никогда не увидит ни мамы, ни этого человека. И вот теперь она - замужняя женщина. Как бы то ни было, этот ужасный медовый месяц пришел к концу. В Бартоне у Генри будет о чем думать, кроме нее; будут какие-то передышки. Может быть, наступит день, когда он будет наконец удовлетворен или она надоест ему, и он найдет себе Других женщин, как это полагается мужчинам, а ее оставит в покое. Хотя, наверное, сначала придется рожать детей. В жизни женщины неподдельны, кажется, только пол и деторождение, все остальное - мишура. И то и другое ужасно, и то и другое неизбежно. Но если другие женщины терпят... ГЛАВА VI - Вот Бартон, - сказал Генри. Беатриса выглянула из кареты, и у нее захватило дыхание: какая прелесть! Он рассказывал ей о тех улучшениях, которые сделал его отец, и весь последний час она старалась представить себе, во что бывший ливерпульский торговец и его деньги могли превратить скромный старый дом и сад. Не придется ли ей восхищаться дрянной подделкой под пышную усадьбу Монктонов, мимо которой они только что проехали? Быть может, он скопировал чванных грифонов или чудовищные, подстриженные в виде разных фигур деревья, которые даже в соседстве с величественными зданиями и широкими газонами замка Денверсов едва можно было терпеть? Он ничего не испортил. Это был просто чудесный фермерский дом - приветливый, милый, мирный, утопающий в зелени фруктовых деревьев и до старинной черепичной крыши увитый гирляндами ползучих роз и жасмина, жимолости и ломоноса. На мгновение ее глаза затуманились. Отец полюбил бы этот дом. И она тоже полюбила бы его, если бы еще могла что-нибудь любить. Дом принадлежит Генри. И для нее он может быть только тюрьмой. Ее сердце снова оледенело. Они вошли в дом. Он что-то говорит. Надо слушать, надо придумать подходящий ответ. - Любимая, если тебе захочется что-нибудь изменить, только скажи. Здесь все твое. Все, кроме ее собственного тела. Но ведь он сказал это от чистого сердца. Ей было легко ответить: - Вряд ли мне захочется что-нибудь менять - во всяком случае из того, что я уже видела. Здесь все так прекрасно! Зачем, зачем она это сказала? Ведь нетрудно было догадаться, что снова начнутся поцелуи и объятья. Беатриса надела свои самые грубые башмаки и накинула на плечи шаль. Генри ждал ее, чтобы показать ей всю усадьбу. Он хотел сделать это в утро их приезда, но она попросила у него разрешения провести первый день в доме. "Я многому должна научиться, - сказала она, - и хочу все делать постепенно". Вчера она встала рано и целый день изучала дом, разбиралась, как ведется хозяйство, и знакомилась со слугами. После ужина она достала записную книжку с карандашом и тщательно занесла в нее, какое жалованье получают слуги, что и по какой цене надо покупать, какие запасы есть в кладовой, а также все пожелания Генри относительно расходов по дому. Он пришел в восторг от добросовестности, с которой она отнеслась к своим новым обязанностям, но теперь настало время показать ей свои сокровища. Октябрьское утро было великолепно, и когда она увидела изумрудный после долгих дождей выгон, а за ним сад с румяными яблоками, на ее губах появилась улыбка, в которой не было горечи. Впервые она сама повернулась к мужу. Через выгон и заливные луга они прошли к речке, которая струилась под развесистыми старыми ивами среди густой чащи ежевики и усыпанного багряными ягодами шиповника. От кувшинок остались только листья, но боярышник еще не отцвел, а среди осоки там и сям голубели незабудки. Назад они пошли через рощицу, чтобы она поглядела гигантские вязы, на которых гнездились хлопотливые грачи. Потом он повел ее на скотный двор, познакомил с управляющим и с улыбающимися работниками и показал ей амбар, конюшни и коровник. Он радовался, видя, что ее любовь к животным не ограничивается породистыми лошадьми и комнатными баловнями. Ей, по-видимому, нравились все четвероногие существа, даже Бабуся - огромная старая свинья, которая, похрюкивая, блаженствовала в пролитых помоях, взирая на мир умными глазками, прячущимися за буграми сала. - Ей, наверное, тяжело таскать на себе столько жира, но у нее совсем не такой глупый вид, как я ожидала, - заметила она. - Глупый вид! - смеясь, повторил он. - Попробуй-ка за ставить ее сделать что-нибудь, чего она не хочет! Увидишь, какая она хитрюга. Правда, старушка? Он нагнулся и ласково почесал чудовищную тушу за ухом. А ведь он по-настоящему любит животных, удивилась Беатриса. В течение следующего часа она с еще большим изумлением обнаружила, что и животные любят его. - Я со всеми познакомилась? - спросила она, узнав клички, погладив и похвалив каждую лошадь, корову, собаку и кошку в усадьбе. Генри улыбнулся. Лучшее он приберег под конец. - Со всеми, кроме одного. Он вон там. В его голосе зазвучала сдержанная гордость любящего отца. - С ним приходится быть осторожным. Характер у него дьявольский. Он отпер дверь отдельного хлева, очень светлого и безукоризненно чистого. Там стоял огромный красный бык с кольцом в носу и цепью на шее. - Настоящий тисдейл. Отец привез его из Нортумберленда еще теленком. Во всем графстве нет второго такого красавца. - Но... его всегда приходится держать взаперти? - Нет. Мы каждый день выводим его гулять на цепях, а когда есть кому за ним присмотреть- пускаем пастись на западный выгон. Но это можно делать только изредка. - Почему? - Эти крупные нортумберлендские быки очень легко возбуждаются. А кроме того - слишком сильны. За ними нужен глаз да глаз. - Но если они так опасны, зачем их держать? - Милая, да ведь это лучшие производители в Англии. Посмотри, какие плечи! Не подходи так близко - он тебя еще не знает. Как поживаешь, старина? Мухи досаждают? Ну, ну, ничего. Он шагнул в узкое пространство между рыжевато-бурым боком и стеной и принялся поглаживать могучую шею быка. Беатриса почувствовала, что ее сердце забилось чаще. - Генри, а это не опасно? - Для меня - нет. Никому другому он этого не позволит. Но мы с ним друзья, а, старик? Он медленно поглаживал животное вдоль хребта. Бык не торопливо повернул голову, кося круглым глазом, моргая и тихо посапывая. - Слышишь? Он любит, когда его почесывают. Знаю, милый, знаю. Я... А, рыжий дьявол, вот ты как! Он быстро отскочил, потому что посапывание слегка изменилось и бык чуть заметно задвигал плечом. - Ты видела? С ним надо держать ухо востро. Он одни раз уже пробовал проделать со мной эту штуку. Она дрожала. - Что случилось? - Он пытался оттеснить меня вперед. А потом мотнул бы головой и в одну секунду проткнул бы мне грудь вот этим рогом. Его, наверное, рассердило незнакомое лицо. Эти бестии очень коварны. Говорят, слоны-самцы тоже такие... Любимая, что с тобой? Бедняжка моя, ты побелела как полотно. Он бросился к ней, чтобы поддержать ее, но она отшатнулась н оперлась о стену. - Нет... Пустяки. Пожалуйста, выйдем на воздух. Здесь... так душно. Он был взволнован, огорчен и смиренно просил прощения. Это он виноват. Ему следовало бы сообразить, что бык се напугает. А кроме того, она, должно быть, очень устала - он слишком долго водил ее по усадьбе. Она молча шла рядом с ним. К счастью, он не может догадаться, что привело ее в ужас. Когда бык повернул голову, она вдруг увидела, что он похож... Не на Генри. Не на Генри, каким он был в эту минуту, а на Генри под фонарем пристани в Брайтхелмстоне. Рыжеватые волосы, низкий лоб, широко расставленные глаза; и рот... животный, плоский и жадный. Словно они братья. Бык приближается, как в кошмаре... И нельзя бежать... - Наверное, я немного устала, - сказала она. Утром в воскресенье Беатриса вместе с мужем отправилась в приходскую церковь Бартона. Он гордо и немного смущенно подвел ее к скамье Телфордов, рядом с плитой, на которой были начертаны имена его родителей. На секунду он преклонил колени, подобающим образом закрыв лицо руками, потом аккуратно расправил полы своего кафтана, уселся и стал смотреть на входящих. Глаза большинства присутствующих были устремлены на молодоженов; а сам Генри исподтишка поглядывал на огороженную родовую скамью Денверсов. Несколько второстепенных светил местной династии усаживались на свои места, по лорд Монктон был в отъезде, и широкая парчовая подушка властной самодержицы тоже оставалась пустой. Причетник шепотом сообщил, что ее сиятельству немного нездоровится и она не сможет почтить своим присутствием сегодняшнее богослужение. Генри начал молиться, чувствуя неожиданное облегчение: общество пока подождет со своим приговором. Никто не рискнет высказывать свое мнение, пока деспотичная старуха, которая делает погоду в западном Уорикшире, не выскажет своего. Он бросил на Беатрису ободряющий взгляд, но она витала где-то в облаках. Благоговейно рассматривая величественный нормандский свод, некогда венчавший монастырскую часовню, она не замечала того, что происходит на земле. Ему пришлось объяснить ей вес по пути домой, но и тогда она, казалось, не сразу поняла его. Три дня спустя весь Бартон пришел в смятение оттого, что на дороге, ведущей к дому, показалась громоздкая карета Монктонов. Вдовствующая графиня оправилась от последнего вполне заслуженного приступа печени и теперь готовилась сдержать данное сестре обещание: обласкать осиротевшую - и более чем осиротевшую - дочь их старого друга. Генри не было дома, но и без него нашлось кому волноваться. Все слуги от миссис Джонс, экономки, до младшего конюха хорошо понимали, что положение, которое займет в обществе новая хозяйка Бартона, зависит главным образом от матери лорда Монктона. Беатриса все еще возилась со счетами, когда в дверь постучала экономка. - Войдите. Миссис Джонс вошла. Каждая складка се черного платья из жесткого шелка была исполнена торжественной внушительности. - Их сиятельство из замка в гостиной, сударыня. Она умолкла с неодобрительным видом. - Но я никого не ждала, - сказала Беатриса. Она растерянно посмотрела на свое темно-синее шерстяное домашнее платье - единственное из ее нового гардероба, которое ей позволили выбрать самой. Оно отражало ее вкус, а не вкус миссис Карстейрс и было простым и строгим. - Нельзя заставлять ждать их сиятельство, сударыня, да только вот одеты вы... Может, мне вам что-нибудь быстренько принести? Зеленое люстриновое, а то тафтяное винного цвета? - Благодарю вас, миссис Джонс, но мне не хочется заставлять пожилую женщину ждать. Я спущусь не переодеваясь. Негодующий взгляд сверлил ее спину, пока она шла по лестнице, а сердце, непонятно почему, сильно билось. Плохое начало. Пожалуй, лучше было бы послушаться экономки: Генри будет очень разочарован, а может быть, даже рассердится на нее, если этот трехбунчужный паша в юбке изволит обидеться. Миссис Джонс вернулась к своим делам. Новобрачная и в таком виде! Что подумают их сиятельство? В первую минуту их сиятельство подумали, что это какая-нибудь приживалка, "компаньонка из благородных", которую хозяйка послала сказать, что сейчас сойдет. Конечно, Генри не так скуп и черств, чтобы его молодой жене приходилось встречать незнакомых посетителей в шерстяном платье, словно какой-нибудь гувернантке, без серег, без броши - и с такими испуганными глазами. Затем она увидела узкую руку со сверкающим бриллиантом и вспомнила строки последнего письма своей сестры: "Надо бы немножко ободрить... страшно застенчива и молчалива... Но я убеждена, дорогая Эмилия, что она скоро узнает, какое доброе сердце бьется в груди моей сестры". Леди Монктон поднялась и, ласково протянув полные руки, вся сияя добродушием, сделала несколько шагов навстречу вошедшей. - Какая скромная мышка! Не бойтесь меня, дорогая моя; я знала вашего мужа еще совсем крошкой. Беатриса внутренне вся сжалась. Кажется, эта толстуха собирается ее поцеловать? Что же, ей приходилось терпеть поцелуи и похуже. Если Генри нужно, чтобы она подчинилась, - хорошо, ведь это входит в условия сделка. Медленная улыбка появилась на ее губах, когда она послушно наклонилась и подставила бархатистую щеку. Генри, возвращаясь после разговора с управляющим заметил у дверей августейший экипаж и ускорил шаги. В передней его перехватила экономка, исполненная трепетного возмущения. - Их сиятельство в гостиной. А на хозяйке домашнее платье. Я просила, чтобы она позволила мне помочь ей переодеться, а она не захотела. Не дай бог, сэр, как бы их сиятельство не подумали, что им не хотят выказать уважение. Его сердце упало. Если первая встреча окажется неудачной... Леди Монктон умела быть очень доброй, если вздумает; иногда просто удивительно доброй. Но у нее был острый язык, и она беспощадно замечала любой промах, любое нарушение хорошего тона. В его голове мелькнуло не относящееся к делу, но тем не менее мучительное воспоминание о происшествии еще его школьных времен: анекдот о парадном обеде по случаю выборов, когда - единственный раз в жизни - его отец был приглашен в гордый замок. Ему вероятно, было лет двенадцать, когда один из младших Денверсов привез эту историю в колледж св. Катберта. Скверная шутка обошла спальни и площадки для игр, ничего не потеряв от частого повторения, и, пока Генри не расстался со школой, была занозой в его сердце. Каждому новичку непременно рассказывали - шепотом, хихикая и осторожно поглядывая на тяжелые кулаки Генри, - как "поставщик черномазых" (только один раз кто-то рискнул произнести это прозвище вслух) схватил жареного фазана руками, а потом, перепугавшись, так поспешно положил ножку обратно на тарелку, что она подскочила и шлепнулась вместе с подливкой прямо на колени супруги епископа. Генри стиснул зубы и открыл дверь гостиной. - ...почва такая жирная, что бояться надо только слизней. Но Макферсон знает от них средство. Так что, дорогая, если понадобится, приезжайте ко мне, и он вас научит. А, вот и ваш муж. Он наклонился, целуя протянутую ему пухлую руку. Он не верил собственным глазам и ушам: приветствие леди Монктон было не просто милостивым - оно было почти нежным. - Поздравляю вас, милый Генри! Для всех нас большая радость, что дочь Стенли Риверса украсит наше общество. Да, да, Беатриса, я хорошо знала вашего отца, когда он был еще юношей. Мой младший брат очень подружился с ним в Оксфорде, и я танцевала с ним менуэт на свадьбе моей сестры. Ну, мне пора. Значит, через понедельник. Моя невестка просила передать ее извинения - она еще не оправилась после родов. Так не забудьте напомнить мне о георгинах. Все еще сомневаясь, Генри проводил ее до кареты. Она взяла его под руку. - Ну, плутишка, понятно ли вам, какой вы счастливчик? Она очаровательна. Не такая хорошенькая, как ее мать, но это ей, по-моему, нисколько не вредит. Откровенно говоря, я немножко обеспокоилась, когда услышала о вашем выборе, - испугалась, что она на нее похожа. Я терпеть не могла эту глупую Дору Понсефоут. Бесспорно, она была красива, просто прелестна; мы ее прозвали "Херувимчик". Но ведь одной красоты мало. Мне было бы грустно увидеть, что в доме вашей матери хозяйничает какая-нибудь пустоголовая восковая куколка. Я очень уважала Ханну Бартон; порядочная, благоразумная женщина. Но это настоящая дочь Стенли Риверса - посмотрите, как она держится. Породиста, как скаковая лошадь. И все-таки нужно позаботиться о ее гардеробе. Я была просто поражена: в первую минуту я приняла ее за demoiselle de compagnie*. Неужели эта дура не могла сделать ей приданое? - Не было времени, - пробормотал Генри. - Нам пришлось обвенчаться гораздо раньше, чем предполагалось, чтобы ее брат мог быть посаженным отцом. Он торопился назад в Португалию. Он на дипломатической службе. ' Компаньонка (франц.). - Знаю. знаю. Кто его туда устроил, по-вашему? Монктон конечно. Кстати, что вышло из этого мальчика? Он вам нравится? Я рада этому. В последний раз, когда я его видела, это был прехорошенький мальчуган в синем бархатном костюмчике. Он сидел на скамеечке в нашем парижском посольстве и читал сказки, ужасно благонравный и послушный. Как можно скорее свозите ее в Лондон или в Бат, чтобы она себе что-нибудь сшила. Через понедельник вы обедаете у нас... Есть у нее подходящий туалет? Думаю, что даже Дора сумела сделать ей подвенечное платье. Интересно, кто его шил? Ах, подарок моей сестры! Превосходно. Но пусть его прежде кто-нибудь посмотрит. Последняя новобрачная, которую я представила нашему обществу, забыла, что день ее свадьбы уже прошел. Правда, это не имело большого значения: ему под семьдесят, и он ходит с тростью. Но молодой петушок вроде вас - дело другое, а? Она, дружелюбно усмехаясь, ткнула его локтем в бок, а он почувствовал, что его передернуло. Он был не более щепетилен, чем любой человек его сословия и его века, но ему не хотелось, чтобы она так шутила о Беатрисе. Леди Монктон высунулась из окна кареты, грозя ему жирным пальцем. - Постарайтесь быть ей хорошим мужем, мастер* Генри, или вы будете иметь дело со мной! _______________________ * Английское обращение к мальчику из богатой семьи. Придя в себя, он кинулся в гостиную, схватил свою молодую жену в объятия и осыпал ее градом поцелуев. - Любимая, любимая! Понимаешь ли ты, кого ты покорила? Я еще не видал, чтобы она с кем-нибудь так разговаривала, ни разу не видал! Все графство будет у твоих ног. Красавица ты моя! Как я смогу отблагодарить тебя? Беатриса до боли прикусила нижнюю губу. Приятно, когда добиваешься цели. Но такой ценой? Она чуть отодвинулась. - Не надо, Генри, ты мнешь мне платье. Он расхохотался и отпустил ее. - Твое платье! Ну и попало же мне из-за него! Нам пора подумать о пополнении твоего гардероба. - Но у меня все есть. Я просто забыла переодеться. А леди Монктон всем указывает, как одеваться? - Наверное всем, к кому хорошо относится. Но боюсь, что очень многих она просто не удостаивает своим вниманием. Я был просто поражен, увидев, что она целует тебя на прощанье так нежно, словно ты ее родная племянница. Ему, кажется, и в голову не приходит спросить себя: а нравится ли ей, что ее целует, называет милой девочкой и треплет по щеке совершенно незнакомая женщина с поблескивающими свиными глазками. Она быстро опустила ресницы, Что ж, если он доволен... Все еще сияя, он отправился доканчивать осенний осмотр своих фруктовых деревьев. Глава VII На следующее утро управляющему пришлось долго томиться у крыльца. Генри, узнав, что после завтрака предстоит примерка подвенечного платья, которое переделывали для визита в замок, не мог упустить случая насладиться видом своей возлюбленной в этом белоснежном целомудренном великолепии. В день их свадьбы его мысли были заняты другим. Миссис Джонс, с полным ртом булавок, ползала по полу, подкалывая шлейф. Беатриса, тоненькая и стройная, опустив руки, неподвижно стояла перед зеркалом, ожидая, пока все длинные блестящие складки будут подколоты и тщательно измерены. Когда он вошел, она не пошевелилась и продолжала сурово смотреть на свое отражение. В ее ушах звучала строчка из какой-то елизаветинской трагедии, которую любил ее отец: "Почтительно поддерживают шлейф, а душу волокут по грязи". Когда Генри подошел, экономка, оглянувшись через плечо, заговорила с ним. Сегодня она была в хорошем настроении. Неожиданное одобрение старой графини сильно подействовало на нее, и она начинала надеяться, что выбор ее обожаемого мастера Генри не столь неразумен, как она опасалась. - Сидит оно замечательно, но что хозяйка будет с ним носить? Красные розы? На южной стене много бутонов, к будущей неделе они должны распуститься; а если ночью будут заморозки - зима-то уже на носу, - я прикрою их из окна рогожкой. А то, если хотите, я подберу веточку жасмина получше, хоть он почти отцвел. В дверь постучала судомойка. - Простите, сударыня, кухарка говорит, пусть миссис Джонс придет посмотреть, уварилась ли смоква. Она никак не вспомнит, сколько ей положено кипеть. Миссис Джонс поднялась, покачав головой. - Ах ты господи! Я ей три раза повторяла! Вы меня извините, сударыня? Я сию минуточку ворочусь и помогу вам снять платье. - Спасибо, миссис Джонс, но вам не стоит лишний раз подниматься наверх. Я сумею расстегнуть крючки. - Как хотите, сударыня. Уж очень обидно будет, если смоква переварится. Вы его положите тогда на стул, а я потом уберу. Когда экономка ушла, Генри вернулся к разговору о цветах. - Я думаю - жасмин. Розы носят все. - Как хочешь. - Так, значит, жасмин. Но нужно еще какое-нибудь украшение: ожерелье или... Ах, я забыл... Он смущенно посмотрел на нее, вспомнив список украшений, который читался в Кейтереме. - Но ведь у тебя же было что-то свое? Как, нет даже и пары сережек? - У меня уши не проколоты. Отец был против. Ему не нравился этот обычаи. - Ни броши, ни браслета? Совсем ничего? Надо немедленно этим заняться. Но времени осталось так мало. Она густо покраснела. - Нет, Генри, пожалуйста не покупай мне больше ничего, - попросила она. - Я вообще не люблю драгоценностей. А расходов и так уже было слишком много. Ты сам говорил, что нужно экономить. Она была права: денег в банке почти не осталось. Лучше подождать мартовской выручки, прежде чем позволяв себе новые расходы, в которых нет настоятельной необходимости. Но нельзя же допустить, чтобы его жена впервые предстала перед местным обществом только с веточкой жасмина и без всяких драгоценностей. - Может быть, удастся найти что-нибудь в шкатулке моей матери? - сказал он. - Правда, там почти ничего нет. Ведь ты знаешь, Бартоны никогда не были знатью. Кроме того, после смерти деда она жила в страшной бедности; ей пришлось расстаться со старинным фарфором. Но когда она вышла замуж за моего отца, он купил ей несколько недурных вещиц. Давай все-таки посмотрим. Он вернулся со шкатулкой, на которой аккуратным почерком было написано: "Драгоценности моей любимой жены. Моему сыну Генри после моей смерти". Он сел, открыл крышку и начал выкладывать содержимое шкатулки на стол. Большинство вещиц было ценно только как сувениры: сплетенные из волос цепочки, траурные брошки из оникса и агата, старые истертые венчальные кольца, детское коралловое кольцо и погремушка. Драгоценностей было немного - все тяжелые, дорогие, безвкусные, очевидно из запасов какого-нибудь провинциального ювелира. Генри покачал головой; затем, лицо его прояснилось. - Вот! Он поднял плоский золотой медальон, усаженный мелким жемчугом, и ласкающим движением пропустил между пальцами длинную золотую цепочку. - Он тебе нравится? По-моему, неплохо. Отец купил его матери на другой день после того, как я родился. Стеклышко было вставлено после. Видишь ли... Он перевернул медальон. Там за стеклом лежали две прядки детских волос. - Волосы моего брата и сестры - близнецов. Они умерли от дизентерии, когда я был еще совсем маленьким. Одно из самых ранних моих воспоминаний, что я сижу у нее на коленях и хочу схватить медальон. Она отняла его и сказала: "Нельзя". Потом поцеловала его и заплакала. Мне, наверное, было тогда года три-четыре. Мне было только шесть, когда она умерла. Много лет спустя отец рассказал мне, как она горевала по ним. Беатриса внимательно смотрела на его лицо. Да ведь оно стало совсем другим - в нем нет ничего отвратительного! Генри все еще колебался. - Боюсь, что он немножко старомоден, но если все-таки он может подойти... - Я с радостью надену его, если тебе не будет неприятно, - мягко ответила она и чуть смущенно наклонила голову, чтобы ему легче было надеть ей на шею цепочку. - Спасибо. Мне приятнее носить это, чем какую-нибудь драгоценность. Она поглядела на крохотные светлые прядки за стеклышком. Ей почему-то стало легче, словно они были счастливым талисманом. - Лучше спрячь его в шкатулку до понедельника, - сказала она и начала снимать цепочку. Но у самого горла цепочка зацепилась за что-то острое, и Беатриса уколола палец. - Кажется, здесь осталась булавка, - сказала она. Генри подошел к ней. - Дай, я посмотрю. Да, прямо в кружевах какая-то изогнутая проволочка. - Ах да, помню. На ней держались лилии леди Мерием, а то они все падали. Ее лицо снова стало суровым при воспоминании о том, как ее мать святотатственными руками украшала символом непорочности тело, которая сама предала на поругание. Наверное, когда-нибудь откроют, что Иуда Искариот был женщиной и матерью. Она дрожащими пальцами перебирала кружево. - Дай я помогу, - сказал Генри. Он осторожно отцепил проволочку. Вдруг кровь бросилась ему в голову, он раздвинул мягкий атлас и прижался лицом к ее груди. - А-ах, какая кожа! Она рванулась назад с такой силой, что проволочка выскользнула из его пальцев. - Милая, я тебя оцарапал? Генри поднял проволочку с пола. И тут он увидел побелевшее лицо Беатрисы, ее руки, судорожно сжавшие платье у горла. - Любимая, любимая, прости! Я не хотел... Я только... Когда, исполненный раскаянья, он хотел подойти к ней, она с придушенным криком отвернулась и выбежала из комнаты. Задыхаясь, словно спасающийся от охотников зверек, она заперла дверь спальни и сорвала с себя платье вместе с цепочкой; потом, все еще с содроганием ощущая прикосновение жадного рта, налила воды в таз для умывания и терла оскверненное место до тех пор, пока белая кожа не побагровела. Если бы можно было выжечь его каленым железом!.. Животное! Усыпляет твою осторожность, одурачивает тебя ложью о своей матери и ее умерших детях - только ради этого. Ночью ты знаешь, чего ожидать. Можно стиснуть зубы, взять себя в руки и как-нибудь терпеть. Но не иметь ни одной спокойной минуты и днем, всегда опасаться ловушек и засад... А она еще убеждала себя, что он добр, раз ласкает собак. Где была его доброта в ту ночь на пристани? Ты готова? Что ему было до ее муки, до ее ужаса, раз дело шло о его удовольствии! Она услышала легкий стук в дверь и застыла, словно окаменев. - Беатриса, любимая, открой мне! Ну, пожалуйста, открой. Комната принадлежит ему. Если он вздумает выломать дверь - это его дверь. Она облизнула губы и заставила себя заговорить: - Будь добр, Генри, подожди минутку. Она подняла подвенечное платье и положила его на кровать, потом подняла цепочку. Одно звено было сломано. Что толку! Вместо каждого сломанного звена будут выкованы два новых. Ей от него не вырваться. Она умылась, надела домашнее платье, накинула на плечи шарф, крепко зашпилила его на груди и отперла дверь. Генри переступил порог с видом побитой собаки. - Любовь моя, прости меня, прости. Она стояла, глядя на него. Потом с трудом сделала несколько шагов, опустилась на стул, и на лбу у нее выступили капельки пота. Она стиснула зубы, испытывая злобную ненависть к себе. "Встань, идиотка, встань! Так ты его не остановишь. Встань и не теряй головы. Обморок, тебе не поможет. Он подходит все ближе". Но комната плыла у нее перед глазами. Что с ней? Теперь он стоит на коленях рядом с ней, обнимает ее, прижимаясь головой к ее ногам. - Радость моя, сокровище мое, я не хотел оскорбить твою стыдливость, скромница моя. Я так виноват; как я мог так забыться! У меня такое чувство, словно я растоптал фиалку. - Генри, - еле выговорила она, - пожалуйста... уйди. Мне надо побыть одной. Нет, я не больна, но мне хочется прилечь... Нет, нет, мне ничего не нужно. Ради бога, уходи скорее! Я - меня тошнит. Он уже встал и теперь пристально смотрел на нее. Выражение надежды, сомнения и благоговейного страха быстро сменялись на его лице. Потом он на цыпочках вышел из комнаты, и она снова заперла дверь. Когда приступ тошноты наконец миновал, она кое-как доплелась до кровати и легла. Вскоре она поймала себя на том, что смеется. Словно он растоптал фиалку! А для чего же еще существуют фиалки? Ее отец однажды сказал о цветах странную вещь. Кто-то восхищался портретом его бабушки. "Да, - сказал он потом, - наверное, она была красива, но она убивала красоту во всем, к чему прикасалась. В ее присутствии даже полевые цветы становились простыми сорняками". Скольким еще цветам суждено стать простыми сорняками? В ту ужасную ночь в Брайтхелмстоне была минута, когда Генри сказал: "Моя лилия, моя белая лилия". А потом он стал плакать, плакать над лилией - если это была лилия, которую только что извалял в грязи. Об этом всегда пишут в стихах. Даже цветам приходится служить тому же. И вся твоя жизнь от детства и до старости - словно "Пастуший календарь", где у каждого цветка есть свой эпитет: невинная маргаритка, непорочная лилия, стыдливая фиалка, пунцовая роза. А дальше что? "А дальше - плодоносная яблоня". Она села на постели. Нет, только не это. Пусть женщины - рабыни, но никто не смеет навязывать им это последнее из унижений. За девять месяцев еще будет время, много времени, чтобы найти какой-нибудь выход. А что если это ложная тревога? Тошнота могла быть случайной. Но даже если нет, каждая женщина имеет право выбирать; стоит только принять яд, и все будет кончено. "Не обманывай себя. Это следовало сделать пять недель тому назад. У пристани было глубоко, и у тебя в руке был острый нож, а что ты с ним сделала?" "Разве я не должна была сдержать слово? Как будто я не предпочла бы..." "Лги кому-нибудь другому. Ты выбросила нож потому, что испугалась смерти. Ты струсила, моя милая, ты струсила". Что все это значит? В комнате никого нет. Спорит ли она сама с собой, как делают сумасшедшие? Или... Женщина на портрете! Мать-чудовище, которая уговаривала свою дочь повеситься... Или она вернулась спустя пятьдесят лет, чтобы снова приняться за прежнее? Отец говорил, что трус... Что он говорил? "Трус-это человек, который говорит себе, что в следующий раз не подчинится". Как страшно он это сказал. "И теперь ты знаешь - почему. Да, в твоих жилах течет рабская кровь - его кровь. Он знал, на какой женщине женился, но до самой смерти оставался ее рабом; и ты сделана из того же теста". "Ты меня не испугаешь. Я никогда не покорюсь". "Ты думаешь? О, без сомнения, сначала ты будешь скулить. Что же, скули - кому какое дело? А когда тебе надоест, ты перестанешь скулить. И ты будешь плодоносить столько раз, сколько заблагорассудится твоему хозяину". А после плодоносной яблони - что? Кислый, сморщенный, никому не нужный старый дичок. И в конце концов - гниющая, пахнущая падалью поганка. Она снова рассмеялась - нехорошим смехом. Нет, она все перепутала! Ведь это его эмблема. Эмблема каждого торжествующего самца: веселка*, на которую она недавно наткнулась в орешнике. Сперва ей показалось, что где-то рядом валяется падаль, но потом она чуть было не наступила на эту мерзость. ________________________ * В е с е л к а - гриб Phallus impidicus, споры которого смачиваются темной жидкостью, имеющей запах падали. Она старалась взять себя в руки. Довольно, довольно! Как гнусно! Вот до чего она дошла. Она льстила себе, что не дала тому, первому, загрязнить себя, раз чуть не выцарапала ему глаза. Но они оба загрязнили ее: один - тело, а другой - ум, если в ее воображении рождаются такие образы. "Ну, а пока медальон с волосами двух щенят, умерших от дизентерии, понравится леди Монктон своей скромностью и благородством и, кроме того, даст возможность не тратить лишние деньги". Глава VIII На званом обеде Генри не раз пришлось удивляться. Сначала он немного боялся и за себя и за Беатрису. Ему приходилось бывать в замке на заседаниях избирательного комитета и на других деловых собраниях, но к обеду он был приглашен сюда впервые. Войдя в большую гостиную, он увидел знакомые лица, не раз приводившие его в трепет. Томас Денверс лорд Монктон, фэгом* которого он был в школьные годы, стал теперь молчаливым молодым человеком с тяжелой челюстью, но маленькие глазки, которые в колледже св. Катберта так часто проникали в самые тайные помыслы Генри, остались прежними. В этот вечер он впервые встретил их взгляд без прежнего ощущения беспричинной неловкости и сознания собственного ничтожества. С этого дня он принадлежит к избранным. Вдовствующая графиня, в тяжелом бархатном платье и сверкающих драгоценностях похожая на толстого восточного идола, поманила его пальцем, оторвав от разговора со своим сыном. _________________________ * Ф э г - в английской школе ученик младших классов, состоявший при каком-нибудь ученике старших классов. - Генри, пойдите скажите Беатрисе, что она мне нужна. Во время обеда он краешком глаза следил за тонкой белоснежной фигуркой рядом с седовласым доктором богословия Паркинсоном, добродушным и благообразным епископом. Соседкой Генри по столу была молодая жена местного баронета всего год как вышедшая замуж. На ней было роскошное платье с пышными розовыми оборками и, пожалуй, слишком много бриллиантов. Она пользовалась репутацией остроумной женщины, и местные сплетни в ее изложении было бы приятно слушать, если бы не ее захлебывающийся визгливый голос, которого он, впрочем, и не заметил бы несколько месяцев назад. Но теперь, привыкнув к спокойному, серебристому голосу Беатрисы, он недоумевал, как может баронет терпеть болтовню своей супруги. Леди Крипс любила не только делиться пикантными новостями, но и собирать их. - Ах, скажите мне, - чирикала она, - это правда, что миссис Телфорд ужасно ученая? Я слышала, что в письме к леди Мерием вы описывали, как она дни и ночи напролет читает книги по-гречески и по-латыни. Отеческая улыбка сбежала с лица доктора Паркинсона. Он бросил на Беатрису испепеляющий взгляд. Хозяйка дома оторвалась от блюда, над которым трудилась, и шутливо сказала: - Берегитесь, ваше преосвященство. Вы сидите рядом с весьма ученой дамой. - Ну вот видите! - воскликнула леди Крипс. - Я буду ее бояться! Генрн просиял. Теперь, когда он немного свыкся с необычайной начитанностью своей возлюбленной, это ее качество уже казалось ему столь же восхитительным, как и все остальные. - Насчет греческого я не уверен, - ответил он со скромной гордостью, - но латынь она, правда, знает как свои пять пальцев. - Неужели? А какие книги она читает? - Ну, это немножко не по моей части. Я никогда не увлекался латынью. Слишком много доставалось за нее в школе, а, Монктон? Я лучше разбираюсь в лошадях. Но как-то в Брайтхслмстоне мне случилось взять одну из книг моей жены. Про сатиров и всякое такое. Какой-то древний автор, забыл - какой. Петро... Как там его. Тут он заметил, что все внимательно слушают его, а епископ побагровел. Что он такое ляпнул? Ах да! Паркинсон! Ведь это тот самый епископ, чья проповедь в осуждение женского образования вызвала такой скандал прошлой весной. Какая-то герцогиня встала и удалилась из Виндзорской церкви в знак протеста, когда он начал поносить ученых женщин, называя их "ярмарочными обезьянами" и "нечестивыми французскими гиенами" и утверждая, что их следовало бы хорошенько выдрать плетьми. И леди Монктон не нашла ничего лучшего, как посадить рядом с ним Беатрису! Он в ужасе бросил взгляд через стол на жену. Она слушала с вежливым вниманием и только чуть-чуть улыбалась. "А теперь, - думала она, - произойдет взрыв. Я знала, что рано или поздно это должно случиться. Доктор Паркинсон, в отличие от Генри, знает, кто такой Петроний Арбитр". Ею овладела дерзкая беззаботность. Из-под опущенных ресниц она посмотрела на разъяренного защитника мужской монополии. "Ты тайком хихикаешь над ним, - подумала она, - и прячешь его под пухлыми богословскими фолиантами. А теперь, йеху, ты покажешь нам, какой ты высоконравственный". К счастью, епископ не расслышал неоконченного имени. Он оседлал своего конька и уже мчался сломя голову. Мощные раскаты звучного голоса, каким он проповедовал с кафедры, обрушились на Генри. - Мне грустно слышать это, сэр. Молодой жене более пристало учиться своим домашним обязанностям, нежели заниматься материями, постичь которые она все равно не в состоянии. Потом он гневно напал на Беатрису: - Поверьте, сударыня, женщины вызывают гораздо больше восхищения, когда не выходят за пределы назначенной им сферы. Генри багрово покраснел. Если леди Монктон думает, что он спокойно позволит оскорблять свою жену... - Ваше преосвященство... - начал он, но леди Монктон перебила его негодующую речь в самом начале. - Ах, ваше преосвященство, ваше преосвященство! Ведь дочерняя любовь не возбраняется нашему полу. Миссис Телфорд занималась латынью только для того, чтобы читать вслух своему слепому отцу - по примеру дочерей Мильтона. На мгновение епископ уставился на нее, совершенно опешив; затем он со смущенным смешком укоризненно покачал головой. - Touche!* Я вижу, что ваше сиятельство по-прежнему любит устраивать засады и ловушки. ' Удар, попавший в цель, - фехтовальный термин (франц.). Он снова повернулся к Беатрисе, и его доброе лицо сморщилось, как у ребенка, готового заплакать. - Нижайше молю вас о прощении, мое милое дитя. Мне следовало бы догадаться, что столь очаровательное личико не может быть маской, за которой скрывается отвратительнейшее существо-женщина, претендующая на ученость. Все ждали ответа Беатрисы. - О ваше преосвященство, я не претендую ни на какую ученость. Правда, мой отец научил меня немного читать по-латыни, но сейчас я изучаю поваренную книгу, - тут она обезоруживающе засмеялась. - С вашего разрешения, я признаюсь в одном очень вольном поступке: сегодня утром я бросила в камин несколько латинских книг Мне было очень скучно сидеть над ними, ведь гораздо интереснее учиться печь пирог с дичью. Епископ расцвел в улыбке. - Весьма похвально. О, если бы некоторые головы постарше были бы столь же мудры. Он поклонился Генри. - От души поздравляю вас. В наш развращенный век красота, скромность и здравый смысл - поистине редкое сочетание. Неожиданно Беатриса заметила, что лорд Монктон буравит ее своими глазками, так похожими на глаза его матери. "Он понял", - подумала она. В гостиной старая графиня погладила ее по плечу. - Умница! Не обижайтесь на беднягу Паркинсона. У него золотое сердце; но, к сожалению, он плохо воспитан. И сердился он на меня, а не на вас. Его мать служила в горничных у одной из моих теток, которая была синим чулком и к тому же настоящей фурией. Она позволяла моим кузенам дразнить его, когда он был стеснительным, неуклюжим мальчишкой, и он не может забыть этого. А теперь его собственные дочери помыкают беднягой, как хотят. - Я прощен? - спросил епископ, склоняясь над рукой Беатрисы, когда она уезжала. - И вы не откажетесь принять мои искренние пожелания, чтобы ваши труды над пирогом с дичью увенчались полным успехом? Я убежден, что счастливцы, которые будут его вкушать, найдут его столь же достойным всяческого восхищения, как и прекрасную хозяйку, испекшую его. Она сделала реверанс. - Может быть, когда дело пойдет у меня на лад, ваше преосвященство окажет мне честь отведать мой пирог? Тогда и я буду знать, что прощена. Не успела карета тронуться, как долго сдерживаемые чувства Генри вырвались наружу. - Милая, ты была удивительна, удивительна! Если бы ты знала, как я тобой горжусь! Все говорили только о том, как великолепно ты держалась, когда Паркинсон был с тобой так груб. Как могла леди Монктон подвергнуть тебя такому... Знаешь, еще немного, и я вздул бы его, хоть он и епископ! - Он не хотел меня обидеть, - ответила она. - Он просто не понял. Ты слышал, как он потом извинялся? Между прочим, я пригласила его как-нибудь пообедать у нас - надеюсь, ты ничего не имеешь против? - Против? Но, дорогая, он и не подумает приехать! - Леди Монктон собирается привезти его на будущей неделе. Он гостит у нее, и ему хотелось бы осмотреть старую церковь. Надо приготовить для них обед получше, и чтобы непременно был пирог с дичью: они оба любят поесть. Я уверена, что миссис Джонс не пожалеет никаких трудов. А ты позаботишься о вине, хорошо? Минуту Генри сидел молча, открыв рот от изумления, затем снова пробормотал: "Ты удивительна", - и заснул, положив голову к ней на плечо. От него немного пахло вином. Очень осторожно она высвободилась, не разбудив его. "Итак, - думала она, вглядываясь широко открытыми глазами в сумрак кареты и прислушиваясь к мирному похрапыванию мужа, - на этот раз обошлось. Но когда-нибудь Генри узнает, что я читаю и что думаю, - нет, то, что я думаю, принадлежит мне. А в будущем - пусть узнает все остальное, когда уже нечего будет узнавать". Страшный двойник, которого она начала бояться, снова принялся нашептывать беспощадные возражения и предположения. "Это еще неизвестно. Лорд Монктон понял, что означает "Петро". Он завтра же может заехать и открыть Генри глаза. А если нет, разве он не захочет, чтобы ему заплатили за молчание? Или ты думаешь, что люди хранят чужие тайны даром?" "Чепуха. Кругом столько женщин, а я вовсе не красавица". "Ты не красавица, но достаточно хороша собой. Сегодня за столом не было женщины красивее тебя, ты это знаешь. И он тоже". "Это еще не так много". "Достаточно молодости и нежной кожи. Что ты сделаешь, если он начнет тебе угрожать?" "Наверное, буду отбиваться, как и всякая загнанная в угол крыса. Ах, все это глупости: он ничего не может сделать. Даже если ему удастся убедить Генри, муж не может развестись с женой только из-за того, что, по чьим-то словам, она читает дурные книги. Ни в чем другом меня обвинить нельзя. А от книг остался только пепел. Надо только придумать какую-нибудь ложь. Лгать легко, стоит только привыкнуть. Сегодня вечером это получилось у меня неплохо". "Да, ты была в своей стихии. Мерзкая лицемерка, какое отвращение почувствовали бы к тебе отец и Уолтер!" "Они не знают, что значит быть женщиной. Я дорого заплатила за свое убежище и не хочу его лишиться. И потом - у, меня сейчас хватает других забот". Она снова начала считать: сентябрь, октябрь; и тошнота теперь каждое утро. "Скулить не из-за чего. Ты всегда можешь покончить с собой, если захочешь. Да нет - где тебе! У тебя будет младенчик - милый, невинный младенчик-йеху с хорошенькими голубыми глазками, как... ты знаешь, у кого, и со ртом, как у Генри. И все будут поздравлять тебя". Генри спал с открытым ртом. Она посмотрела на него и пожала плечами. Могло быть и хуже. Это чудовище, как и Полифем, не слишком сообразительно. Лорд Монктон сидел в будуаре матери и курил, пока она, как обычно, пила "на сон грядущий" ром с горячей водой. Они были хорошими друзьями, и он часто укрывался здесь от легкомысленной болтовни своей супруги. Порой они могли просидеть так целый час, не промолвив ни слова. - Не слишком ли сильно вы нынче дергали дьявола за усы? - заговорил он. - Была минута, когда я думал, что старик Паркинсон вот-вот проглотит бедную девочку живьем. А в следующую минуту, насколько я знаю Телфорда, у его преосвященства был бы расквашен нос. Леди Монктон продолжала прихлебывать свой пунш. - Я хотела ее испытать. Должна сказать, что она недурно выдержала экзамен. - Превосходно. И Паркинсон - неплохая добыча. Но все-таки это было жестоко по отношению к девочке - ее первый званый обед. - Я следила за ней, - хладнокровно ответила его мать. - Но я знала, что она с ним справится. Понаблюдай за этим ребенком, Том; конечно, она еще малое дитя и к тому же насмерть перепуганное, но она многое унаследовала от судьи Риверса - гораздо больше, чем ты думаешь, да и она сама тоже. И я не удивлюсь, если окажется, что кое-что перешло к ней и от старой ведьмы-француженки. Дай ей три-четыре года, чтобы подрасти, и младенца, чтобы остепениться, и - если только я не очень ошибаюсь, - она сумеет обвести вокруг пальца самого сатану и всех присных его. Он выбил пепел из трубки. - Во всяком случае, моя высокочтимая мать, я не сомневаюсь, что к тому времени вы многому ее научите. - Надеюсь. Сестра Каролина немножко опасалась этого брака, потому что Телфорд неровня Беатрисе. Но за ней ничего не давали, ее мать опозорила семью, а этот негодяи превратил их дом в притон - и предложение любого достойного человека было для нее счастьем. Когда я узнала, что с ней не хотят даже танцевать, я посоветовала сестре познакомить их как можно скорее. Во всяком случае, он держится вполне прилично, а она сумеет воспитать его. - Ну, -а пока. я полагаю, большая удача, что он осел. - Весьма большая. - Гм. Между прочим, хотел бы я знать, какие это книги она сегодня бросила в огонь. Леди Монктон допила свой пунш. Когда она поставила стакан, ее сходство с умиротворенным Буддой стало еще больше. - Женская тайна, мои дорогой. Но она скоро повзрослеет и забудет все эти глупости. Он встал. - Ну, это ваше дело. Спокойной ночи, мама. В дверях он остановился. - Мне было бы жаль, если бы у Телфорда случилось какое-нибудь горе. Он глуп, как бревно, но добрый малый и был моим фэгом. Человек, которому ты в свое время надавал столько оплеух... Она кивнула. - Не беспокойся, я присмотрю за девочкой. Мне нравился Стенли Риверс. Но всему свой черед. Сначала надо было вырвать ее из этого дома. ГЛАВА IX Как-то ноябрьским утром Беатриса принесла мужу еженедельный список расходов, покупок и предполагаемых изменений. Как всегда, он был составлен с большой тщательностью. - Кое-какие расходы мне кажутся излишними, - заметила она. - Со временем я, возможно, смогу навести некоторую экономию, особенно в молочной, но, пожалуй, лучше подождать с новшествами до рождества. Я сама знаю еще слишком мало, чтобы указывать другим. - Поступай так, как сочтешь нужным, - сказал Генри. - Ты чудесно со всем справляешься; я бы никогда не поверил. что кто-нибудь сможет так быстро освоиться с порядками в доме. Все слуги ведут себя безупречно. Но ты слишком много работаешь. По-моему, ты хлопочешь весь день напролет. - Это только пока я учусь, - ответила она, задумчиво закрывая свою записную книжку, и тут же, почти не изменив тона, прибавила: - Генри, кажется, у меня будет ребенок. Когда его первые восторги улеглись, он вспомнил, что молодые жены вполне естественно боятся первых родов и что мужьям полагается рассеивать их страхи. Но его попытку успокоить ее она встретила с такой снисходительностью, словно он был ребенком, который боится темноты. - Не волнуйся. Ничего страшного нет. Я вполне здорова, и все будет как надо. Конечно, очень хорошо, что она так благоразумна, но эта хладнокровная рассудительность несколько обескуражила его. Она заговорила о том, что надо сделать в ближайшие месяцы. Он спросил, не нанять ли ей горничную для личных услуг. - Мне кажется, незачем входить в лишние расходы. Миссис Джонс позаботится, чтобы наши горничные делали все, что потребуется. Она очень добра. - Правда? Я немножко беспокоился. Мне казалось, что она дуется. - Так было только в самом начале, пока мы не познакомились поближе. Это вполне естественно - ведь она прожила здесь столько лет. Но теперь у нас прекрасные отношения. Действительно, хотя и с большим трудом, но ей уже почти удалось завоевать симпатии старой экономки. Миссис Джонс, честная, доброжелательная и хозяйственная женщина, знала Генри еще в пеленках и правила Бартоном с тех давних пор, как овдовел его отец. Сперва она испытывала сильное предубеждение против будущей хозяйки, которая того и гляди, не успев приехать, начнет вводить всякие столичные глупости и перевернет все в доме вверх дном. Застенчивая новобрачная с нежным голосом, всецело признающая превосходство ее опыта и знаний и всегда готовая прибегнуть к ее совету, оказалась приятной неожиданностью, и миссис Джонс уже не раз говаривала слугам, что молодую супругу их хозяина, наверное, вырастила хорошая мать. Надо будет в течение года осторожно подсказать миссис Джонс различные способы экономнее и лучше вести хозяйство и потом, как только та забудет, что не она их придумала, ввести их от ее имени. Так будет проще всего. Днем Генри встретил приятеля и, не удержавшись, поделился с ним чудесной новостью. Выслушивая поздравления, он сиял, но эта радость мгновенно исчезла, когда его спросили, скоро ли приедет теща. У него вытянулось лицо. - Моя теща? - Молодые жены обычно предпочитают, чтобы в такое время матери были с ними, особенно если это в первый раз. Генри направился домой, тоскливо задумавшись. Страшно представить себе, что эта отвратительная женщина завладеет Бартоном. но раз она нужна Беатрисе, ничего не поделаешь! Теперь нельзя огорчать бедную девочку отказом. Он должен быть очень деликатен. Она лежала на диване в гостиной, глядя на пляшущее в камине пламя. Он сел рядом и нежно обнял ее, прежде чем коснуться трудного вопроса. - Ах да! - начал он затем. - Ты уже написала матери? Я полагаю, мы должны известить ее как можно скорее. Беатриса по-прежнему смотрела на огонь. - А нужно ли ей вообще знать об этом? - Что ты, Беатриса! - голос Генри стал почти строгим. Он очень обрадовался тому, что она, казалось, вовсе не жаждала приглашать к ним эту ненавистную женщину, но все-таки приличия должны быть соблюдены. - Что ты. дорогая! Конечно, ты знаешь, что я совсем не... то есть я хочу сказать, что мы с твоей матерью очень разные люди. Но нам следует помнить о своих обязанностях. Ведь она все-таки твоя мать. - Да. Именно это я и стараюсь забыть. Она прикусила язык. Как глупо она проговорилась! "Вот именно, дорогая; ты только навредишь себе, выбалтывая все, словно разговариваешь с Уолтером. Погляди, какое у него возмущенное лицо! Еще минута, и он решит, что пригласить ее - ваш священный долг". "Я не хочу, чтобы она приезжала. Я лучше покончу с собой". "Ну так останови его; придумай что-нибудь". Фраза из эссе Бэкона, который она читала отцу перед началом последнего припадка, всплыла в ее памяти: "Если вы хотите, чтобы человек был в вашей власти, вы должны либо знать его характер и привычки и тем подчинить его... либо его слабости..." Она бросила на мужа беззаботный взгляд. - Да, конечно. Я только подумала, не разумнее ли будет это отложить. Видишь ли, если мы им сообщим, будет невежливо не пригласить их сразу же; а если они прогостят здесь долго... я просто немного испугалась: а вдруг он решит использовать твои связи в обществе? Например, если он займет деньги у лорда Монктона... Но раз ты считаешь, что надо написать немедленно, я, конечно, напишу. Генри похолодел. - Нет, нет, любимая. Ты совершенно права. Мы подождем, пока все благополучно кончится. Это лучше и для нее - ей останется только радоваться, не испытав перед этим никакой тревоги. - Спасибо. Ты всегда заботишься о других. И снова так же горячо, как каждое воскресное утро в церкви, он возблагодарил создателя, даровавшего ему хорошую жену. Прежде чем наследник Бартона успел без особого шума и волнений появиться на свет. Генри, так же как и миссис Джонс, были уведены еще дальше по приятной тропе забывчивости: если миссис Карстейрс когда-нибудь и узнала, что стала бабушкой, она узнала это не из первых рук. Беатриса лежала, глядя на своего новорожденного сына. Такой крохотный, такой беззащитный - и в таком мире. Бедняжка, лучше бы ему умереть. Но ведь это было бы лучше для всякого, и, однако, все хотят жить. И она тоже. Зачем? Ведь жизнь - это мерзость и страх, стыд, боль и ненависть. И все-таки, хотя ей предстоят еще испытания вроде последнего, она цепляется за жизнь потому лишь, что сама жизнь сильна в ней. Она готова по-прежнему служить желаниям Генри, снова и снова переносить ужасы деторождения, плодить новых и новых ненужных и жалких детенышей, таких же отвратительных, как и их родители, - и для чего? Чтобы они в свою очередь могли плодить новых. Бесконечная цепь осквернителей и оскверненных. Ребенок ткнул ручонкой в ее грудь, и она, содрогнувшись от этого прикосновения, спрятала лицо в подушку. Бедный, бедный малыш! Что его ждет? Зачатый в отвращении, рожденный в страдании, рожденный матерью, которая никогда, никогда не сможет его полюбить... Она злобно одернула себя. Плаксивая дура, готовая разреветься оттого, что ее собственному отродью предстоит разделить судьбу всего сущего! Как будто она не знает, что вся эта болтовня о материнской любви - одно лицемерие и ложь! Кошки, возможно, любят своих котят, пока они малы, и некоторые женщины - особенно самые глупые - чувствуют животную привязанность к отпрыскам их собственной гнусной плоти. Но ребенок - естественный враг своей матери: он возникает ценой ее мук, уродует ее, паразитирует на ее теле, ненавидимый и ненавидящий. Если бы она хоть чем-нибудь отличалась от своей чудовищной матери, она убила бы себя, только бы не дать жизнь беспомощному существу, раз жизнь такова. Однако она сделала это, она бросила в воду нож, который спас бы и ее и маленького; и теперь, просто из чувства порядочности, она должна заботиться о нем, пока он не вырастет и не научится в свою очередь презирать и проклинать ее, как она проклинает... Странный фарс - жить и давать жизнь другим. Миссис Джонс, которая принесла ей чай, увидела, что она смотрит на малютку, и подумала: "Душечка наша милая". ГЛАВА Х Гарри уже учился ходить, а Беатриса ждала второго ребенка, когда Уолтер наконец снова приехал в Англию. Слухи о его необычайных лингвистических познаниях достигли министерства иностранных дел, и едва он туда явился, как в него вцепился озабоченный чиновник. - Мистер Риверс из Лиссабона? Мне говорили, что вы полиглот. Вам случайно не знаком персидский язык? - Немного. - Правда? Вы-то мне и нужны. Пройдите сюда, пожалуйста. Его усадили перед кипой бумаг. - Между прочим, каким образом вы изучили восточный язык? Ведь вы, если не ошибаюсь, никогда не служили на Востоке? - Да, но я занимался персидским в последний год моего пребывания в Оксфорде. Я всегда интересовался языками. - Завидный дар. На скольких вы читаете? Как! На всех-этих, и свободно? Гм, считая английский и мертвые языки, всего получается четырнадцать. Вы слишком хороши для Лиссабона. Мы, пожалуй, задержим вас здесь на пару недель: у меня лежит несколько бумаг, которые нежелательно отдавать посторонним переводчикам. Уолтер проработал в министерстве почти четыре месяца. По воскресеньям он обычно бывал у матери, а короткий отпуск провел в Бартоне. Генри и Беатриса приехали в Лондон, чтобы проводить его, когда он уезжал в Португалию. Генри довольно долго скучал и не мог привыкнуть к его отсутствию. Ему всегда хотелось иметь брата, и он был рад, что нравится Уолтеру. В Бартоне они совершали длинные прогулки, наблюдая за птицами, и оба глубоко, хотя каждый по-своему, восхищались деревенской природой. Но, оставаясь наедине с сестрой, Уолтер становился молчаливым, и иногда казалось, что он чувствует себя с ней неловко. Это было что-то новое. Он словно считал себя в чем-то виноватым. Беатриса не осмеливалась признаться себе, что его отъезд был для нее почти облегчением. С самого детства их дружба была необычайно тесной, а после того как она вышла замуж самая мысль о том, что он живет на свете, служила ей поддержкой в минуты черной тоски, которая все еще овладевала ею время от времени. В своих ежемесячных письмах - как и она в своих, - он писал только о внешней стороне своей жизни или о всяких пустяках, и все же они были драгоценны хотя бы потому, что напоминали ей о единственном человеке, который никогда не лгал и ничего не требовал, о человеке, на чью любовь она могла положиться и на чьем лице даже в самых страшных снах она ни разу не видела проклятой сальной усмешки йеху. Но вот долгожданная встреча наступила и кончилась, а они так и не нашли, что сказать друг другу. Да и о чем, собственно, могли бы они говорить, кроме того, о чем лучше было молчать? Что он увидел в Кейтереме, и так было ясно, а как тяжела и скучна для него жизнь, которою он вынужден вести, она понимала без слов. В Лиссабоне, лишенный возможности заниматься любимым делом, он был обречен на бессмысленную работу среди людей, с которыми у него не было ничего общего. Она не сомневалась, что он глубоко несчастен. Но несчастье с ее точки зрения, было непременным и постоянным условием человеческого существования, и чем меньше об этом думать, тем лучше. Исключение составляли только здоровые малыши вроде Гарри и, конечно, такие люди, как Генри. И все-таки это трагедия. Ведь в детстве Уолтер был таким жизнерадостным, полным кипучего интереса к жизни. Она всегда была поверенной всех его мыслей и интересов. Еще когда она была совсем крошкой, он переводил ей отрывки из Вергилия и Гомера и рассказывал о неведомых странах и диких народах. Когда она подросла, он без конца делился с ней надеждами, слишком заветными, чтобы говорить о них с кем-нибудь другим. Он станет путешественником; поедет в Перу, Египет, Месопотамию; будет раскапывать развалины древних городов в поисках глиняных табличек и надписей на давно забытых языках. Постепенно он стал замкнутым. Но все студенческие годы он со страстным интересом изучал языки - новые и мертвые, и она не сомневалась, что профессия, которую он изберет, будет как-то связана с его детскими мечтами. Она была потрясена, узнав через несколько недель после смерти отца, что он поступает на дипломатическую службу. Когда она узнала об атом, все было уже решено. - Лорд Монктон был так любезен, что помог мне. - Больше он ничего не сказал. Взволнованная, сама не зная почему, она позволила себе спросить: - Но разве ты сможешь быть счастливым среди этих чопорных людей? Отец говорил, что посольства и королевские дворы - самые... Он только поглядел на нее, и она, спрятавшись в свою раковину, заговорила о другом. Семнадцати лет Уолтер кончил школу и, вернувшись домой, увидел, что дела там обстоят плохо. На семью неожиданно обрушились серьезные денежные затруднения. Шум, который подняла рассерженная модистка, не получившая в срок денег, привел к проверке расходов, н было обнаружено такое количество неоплаченных счетов, что Стенли Риверс настоял на немедленном принятии самых решительных мер. Он начал с того, что отказался от услуг секретаря, которого нанял за четыре года до этого, когда окончательно ослеп. Мисс Смизерс взялась вести его корреспонденцию и читать ему вслух. Она была исполнена самых лучших намерений, но не имела ни малейшего представления о латыни, да и с английским справлялась еле-еле. Кроме того, его жена постоянно отрывала ее какими-нибудь поручениями, так что даже и такую помощь она могла оказывать ему только время от времени. Неделю Уолтер угрюмо молчал, а потом заговорил с сестрой: - Послушай, Би, мы не можем допустить, чтобы так продолжалось и дальше. Когда меня нет, некому читать отцу вслух и писать его письма. Он сидит одни весь день напролет без всякого дела и только думает, думает, держа в руках книги. Он... гладит их. Юноша готов был расплакаться. - А теперь меня посылают в Оксфорд! Ты знаешь, во что это обойдется? Я не поеду. Уж лучше стать простым деревенским учителем, чем видеть все это. - Ты с ним говорил? - Пробовал. Но он отвечает только: "Может быть, позже я смогу нанять секретаря". Он не доживет до этого "позже"! - Он как-то продиктовал мне письмо, когда мисс Смизерс помогала маме, и сказал, что у меня получилось неплохо. - Да, он говорил мне об этом. Но большинство ученых, с которыми он переписывается, не знает английского. И почему только девочек не учат латыни! Как по-твоему, ты бы с ней справилась, Би? Она не такая трудная, как говорят. - Думаю, что справлюсь. Через два дня она поразила всех домашних, наотрез отказавшись пойти в классную на утренний урок. - Нет, я вовсе не хочу обидеть мисс Смизерс, мама. Я ей уже все объяснила, и она со мной согласна. Меня будет учить папа; мы вчера обо всем условились. Сегодня утром я начинаю заниматься латынью. После недолгих, хотя и ядовитых возражений миссис Риверс согласилась на компромисс. Ежедневно, кроме воскресений, Беатриса должна три часа учиться тому, что полагается знать и уметь благородной девице. Первый час она под надзором конюха будет заниматься верховой ездой, другие два (вскоре сокращенные до одного) проводить с мисс Смизерс. которая, как и прежде, будет обучать ее танцам, хорошим манерам и рукоделию. Остальным своим временем она сможет в дальнейшем распоряжаться по собственному усмотрению. Приехав на рождество, Уолтер, как в былые дни, застал своего отца за работой: он диктовал дочери письма к европейским ученым и переводы од Горация, которые она медленно и запинаясь читала ему по-латыни. Миссис Риверс не только примирилась с этим нововведением, но даже одобряла его. Она была не такой черствой, какой считала ее Беатриса, и искренне жалела слепого, когда ей случалось вспомнить о его несчастном положении. Она даже собиралась найти какой-нибудь приемлемый выход, но у нее все не хватало времени. Уолтер учился в Оксфорде первый год, когда случайно узнал, что их мать тайно встречается в Лондоне с каким-то мужчиной. Во время мучительного объяснения она сначала пыталась отрицать это, а потом пустила в ход слезы, оправдания и ласки, жалобно умоляя ничего не говорить Беатрисе. - Боже милосердный, мама, - вскричал он, - неужели вы думаете, что мне будет приятно, если она узнает? Почти три года эта тайна невыносимо тяготила его. Потом наступил день, когда, стараясь отвлечь внимание своей теперь уже шестнадцатилетней сестры от какого-то подозрительного обстоятельства, он заметил, что она поглядывает на него исподлобья. - Уолтер, милый, - сказала она мягко, - неужели ты полагаешь, что я до сих пор не знаю мамы? - Би!-с трудом выговорил он. - Би! Как ты думаешь, папа знает? - Почему бы и нет? Скорее всего - знает. Но нам он этого никогда не скажет. Даже если бы он узнал, что мы оба про это знаем, он все равно промолчал бы. Через, два года их отец умер, так ничем и не выдав, что знал - если он действительно знал - о постоянных изменах своей жены. - Уолтер, постарайся заменить меня девочкам, им это понадобится, - было самой большой откровенностью, которую он, чувствуя приближение конца, позволил себе с обожающим его сыном. Но с другой стороны, они были так близки друг другу, что обходились без слов. Жизнь в Бартоне продолжала катиться на хорошо смазанных колесах. Там поселилась и Эльси, которая оставила пансион, когда ей исполнилось девятнадцать лет. Появившись под крылышком леди Мерием в лондонском свете, она после окончания весьма успешного сезона приехала в усадьбу -совсем уже взрослая барышня с безукоризненными манерами. Ее сестра стала теперь прекрасной хозяйкой, заметной фигурой в местном обществе и матерью двух крепких мальчуганов. Брак и материнство, казалось, пошли Беатрисе на пользу. Теперь ее неуловимое очарование не исчезало при сравнении с броской красотой младшей сестры. Она была по-прежнему стройна и несловоохотлива, но выступавшие ключицы, которые в дни девичества подчеркивали ее худобу, исчезли вместе с прежней неестественной молчаливостью и скованностью движений. Глаза, раньше такие настороженные, теперь порой бывали чуть сонными, а иногда в них прятался смешок. Время постепенно стирало следы пережитого потрясения. Она настолько обрела душевное равновесие, что жизнь теперь представлялась ей не преддверием ада, а просто гадкой шуткой. Ее мнение о человечестве и его творце, в общем, не изменилось, но угрюмый цинизм, все еще отравлявший ее мысли, терял свою прежнюю власть над ее нервами. Незаметно она перестала видеть преступные намерения за каждым взглядом или поступком окружавших ее людей. Они были ей неприятны, она их презирала, но больше не видела в них чудовищ. Это во многом объяснялось тем, что она стала теперь лучше спать. Сны, от которых она просыпалась с придушенным криком, минуты полусонного бреда, когда все лица расплывались в сальной усмешке, а все предметы превращались в фаллические символы, все реже мучили ее. Ее взгляды со времен медового месяца сильно изменились, и она понимала теперь, что Генри, пока им не овладевает по-прежнему ненавистная ей страсть, - добрый и нежный человек, постоянно думающий о том, чтобы ей было хорошо, щедрый с теми, кто от него зависит, и искренне любящий детей. Ее отношение к сыновьям тоже постепенно менялось. К сожалению, их физическое сходство с отцом отчасти оставалось барьером между ними и ею, но, хотя они и были плодом ее унижения и позора, все-таки они были детьми. Все чаще их беспомощность и наивность, их неуемное любопытство, их бессознательная радость бытия неожиданно заставляли ее сердце сжиматься. Только иногда глубокой ночью она вдруг снова начинала горький спор с ненавистным призрачным двойником, который во время ее первой беременности превращал в грязь и мерзость все, на что падал ее взгляд. Однако даже в самые черные дни она знала, что этот злобный дух-всего лишь создание ее собственного воображения, и он все больше становился прошлым, как стали прошлым гримасничающие лица ее детских кошмаров. Но она была еще не настолько взрослой, чтобы справиться с ним. Если в часы бессонницы она вдруг вспоминала какую-нибудь похвалу ее материнской любви и заботливости, беззвучный насмешливый дьявольский голос начинал сводить ее с ума. "Ну-ну, так, значит, ты становишься примерной матерью, образцом всех домашних добродетелей, которому должны подражать все молодые жены. Чудесам, несть числа. Еще немного, и ты влюбишься в Генри, потому что он - отец твоих драгоценных отпрысков". "Это ложь! Должна я о них заботиться или нет? Кто произвел их на свет? Я - чтобы спасти собственную шкуру. Я хотела жить - и они хотят. Конечно, я не люблю их. Я не могу. Но и ненависти к ним у меня нет. Ведь они ни в чем не виноваты. Я ненавижу только маму. Даже не Генри. Даже не себя. Что мы могли поделать? Он родился глупым, а я --трусливой. Дети, возможно, унаследуют и то и другое. Конечно, им не следовало бы появляться на свет. Но раз уж они все-таки родились, разве это причина, чтобы о них не заботились или плохо с ними обращались?" "О, разумеется нет! Все графство восхищается тобой, а Генри клянется, что ты ангел. Прелестно!" ^Перестань! Оставь мне хоть какое-нибудь подобие уважения к себе!" "А скажи, пожалуйста, что в тебе достойно уважения? Обручальное кольцо? Да, ты заключила выгодную сделку". "Но у меня нет времени раздумывать об этом; у меня хватает других дел. Разве я даром ем его хлеб? Я ращу детей; я слежу, чтобы между слугами не было ссор, присматриваю за молочной, веду все хозяйство в доме. Я сберегаю ему больше, чем он на меня расходует. Если бы я была его экономкой, а не женой, ему пришлось бы платить мне жалованье". Но такие воображаемые разговоры происходили все реже и реже. Теперь она была постоянно занята; и после хлопотливого дня, заполненного бесчисленными реальными заботами, она обычно чуть не валилась с ног от здоровой усталости и сразу засыпала крепким сном. Жизнь - это жизнь; она старалась по мере возможности приспособиться к ней и порой даже находила се приятной и интересной. Она пришла к заключению, что, если заставить себя ни к чему особенно не стремиться, а самое главное - никого и ничего не любить по-настоящему, ни взрослого, ни ребенка, ни родной дом, то бояться, собственно, нечего. Насколько вообще возможно в этом предательском мире. ей больше ничто не грозит. Никого больше она не будет любить - да, да, даже Уолтера! - так, как любила своего несчастного отца; а он, к счастью, умер, и то, что может случиться с его детьми, теперь не причинит ему боли. Время шло, и роль светской дамы и хорошей хозяйки, в которую она входила с таким трудом, а теперь совершенствовала с -такой легкостью, постепенно превращалась в самоцель. Слуги были довольны и старательны, дети здоровы, арендаторы не били своих жен, самолюбие дочери священника не страдало, концы с концами сводились так, что можно было щедро жертвовать на благотворительные цели и одеваться, как этого требовало положение Генри в обществе, не вызывая вместе с тем зависти, - на все это приходилось тратить много забот и умения. Она приобретала сноровку опытного жонглера, который без видимого напряжения подбрасывает и ловит десяток мячей одновременно. ГЛАВА XI Эльси с удовольствием поселилась в Бартоне. Она легко приспособлялась к обстоятельствам. Она обещала Уолтеру часа два в день тратить на занятия, а кроме того, по возможности помогать сестре по дому и в детской, но и то и другое вскоре свелось к простой видимости. Пришлось потратить немало труда, чтобы заставить ее хотя бы поддерживать порядок в собственной комнате. Но она была неизменно весела и добродушна, и слуги редко жаловались на лишнюю работу, которую она им доставляла. Она очень заботилась о своих туалетах и много шила для себя, а также вышивала подарки ко дню рождения или к рождеству для тех из своих знакомых, которые могли быть ей полезны. Все остальное время она тратила на светские развлечения. Танцы, званые чаепития на свежем воздухе, прогулки верхом, пикники и шарады перемежались с более серьезными занятиями: украшением церкви, упаковкой в замке корзин с провизией для бедных или участием в спевках церковного хора, проходивших в доме священника под руководством молодой леди Монктон. Эльси засыпали приглашениями. Она была жизнерадостна, беззаботна и обладала врожденным умением нравиться. Эти свойства в соединении с красивой внешностью делали ее любимицей и молодежи я стариков. Из всех обитателей Бартона только миссис Джонс относилась к ней с неизменной враждебностью. - Очень живая барышня, - ядовито сказала она жене кучера как-то раз. когда Эльси с рассыпавшимися по плечам кудрями легко, словно лань, пробежала мимо них. - Генри! - окликнула она своего зятя. - Генри, подожди меня! Он обернулся к ней, улыбаясь. - Ты хочешь обойти со мной усадьбу? А подметки у тебя толстые? В овечьем загоне грязно. - Ты идешь смотреть овец? - Да, я буду занят все утро. Если хочешь составить мне компанию - милости просим. - А нельзя ли поручить это Уилкинсу? Я-то думала, что мы сегодня покатаемся. Утро просто чудесное, а мне так хочется попробовать Фиалку. Он заколебался, глядя на залитые солнцем луга. - Правда, чудесное... Уилкинс мало понимает в овцах, но Джорам, пожалуй, справится, если я покажу ему, что нужно делать. Ладно, крошка. Скажи Робертсу, чтобы он оседлал для тебя Фиалку. Я поеду на Принце. А теперь марш надевать амазонку! - Ох, Генри, спасибо! Ты меня так балуешь! И я очень тебе благодарна. Она взяла его под руку, потерлась об него как котенок, и промурлыкала: - Я так рада, что живу здесь! - Правда? Ну, и мы очень рады, что ты живешь здесь. Он с некоторой грустью посмотрел на поднятое к нему сияющее личико. Ему все еще временами бывало больно, что Беатриса никогда не говорит ему таких милых слов, никогда не ласкается к нему. Не то, чтобы он находил хоть какие-нибудь недостатки в своей обожаемой и безупречной жене. Все эти три года она была совершенством. Он ни разу не видел ее рассерженной или в дурном настроении, и она никогда не уклонялась от его ласк. Просто нежность была не в ее характере. - Чем шляться по усадьбе и отрывать людей от дела, - сказала миссис Джонс, - она бы лучше помогла своей бедной сестре, которая всю ночь не спала оттого, что у малыша зубки режутся. Она злобно посмотрела на тонкую девичью фигурку. - Могла бы, кажется, застелить свою кровать - ведь сегодня стирка, да и варенье пора варить, и мало ли чего! Лентяйка она, вот что! Только о себе и думает, вертихвостка. Миссис Робертс, толстая, добродушная женщина, неодобрительно покачала головой. - Эх, милая! Разве у нее что плохое на уме? Молода еще, многого не понимает, только и всего. Подрастет-научится, красавица наша. Миссис Джонс презрительно фыркнула: - Еще бы! Она научится, дай срок, да вот - чему? И то сказать, она уже многому обучена. Кроме миссис Джонс, во всей округе равнодушной к чарам Эльси осталась только старая графиня. Молодая леди Монктон, которая сначала отнеслась с некоторым недоверием к такой опасной красоте, была теперь, как и ее смиренные друзья из дома священника, в полном восторге от веселой, услужливой и хорошенькой девушки и расхваливала ее всем и каждому. Даже леди Крипс все реже отпускала шпильки по ее адресу. Но старая графиня оставалась при своем мнении столь же упрямо, как и миссис Джонс. - Вылитая мать, - бросила она как-то раз, когда Эльси верхом на Фиалке и в сопровождении Генри с веселым смехом обогнала их карету. - Не сказал бы , - ответил ее сын .- Насколько мне известно, дела миссис Карстейрс идут плохо. Я слышал от Джонни Гейлора, что, по словам их доктора, в последний раз, когда он ее навещал, у нее был синяк под глазом. Она объяснила, что упала и ушиблась, но, по его словам, вся деревня знает, что Карстейрс бьет ее, когда бывает дома. Само собой, если у него заводятся деньги, он уезжает в Лондон к своим шлюхам. Но она, кажется, по-прежнему обожает эту скотину. De gustibus...* Однако я как-то не могу себе представить, чтобы мисс Эльси покорно позволила кому-нибудь помыкать собой -даже моему любезному воспитаннику. - Фил опять что-нибудь натворил? Что на этот раз? - Ничего нового: пьет. развратничает и бьет ночных сторожей. Вот ему не мешало бы наставить фонарей. Впрочем, толку не будет, а то я бы сам его изукрасил. Он порядочный мерзавец. Не такой, как Карстейрс, но все-таки мерзавец. Между прочим, он, надеюсь, не ухаживает за мисс Эльси? Он ведь на ней никогда не женится. Леди Монктон пожала плечами. -- Все мужчины ухаживают за Эльси, и она стравливает их друг с другом, как когда-то Херувимчик, только она достаточно хитра и умудряется не вызывать ревности других женщин. Теперь ей, кажется, вздумалось вскружить голову своему зятю. Мне наплевать, что Эльси водит за нос безмозглых юнцов, но я не допущу, чтобы обижали Беатрису, а не то я сумею приструнить эту барышню. - Я не думаю, мама, что она поступает так со злым умыслом. Во всяком случае, у нее ничего не выйдет, как бы она ни старалась, - Телфорд никогда не разлюбит жену. - Попробовал бы он ее разлюбить, - пробормотала старуха. Несколько недель спустя, обеспокоенная слухами, которые доходили до нее со всех сторон, она послала в Бартон лакея с запиской, приглашая Беатрису на чашку чая. Он вернулся с вежливым отказом: у Дика режется еще один зуб и от этого небольшой жар. На следующий день вдовствующая графиня сама без предупреждения явилась в Бартон. Миссис Джонс в некоторой растерянности выбежала к ней навстречу. - Прощу прощения, ваше сиятельство; хозяйка в детской с маленьким. Он весь день капризничает. Сверху донесся сердитый детский плач. - Да и всю ночь тоже, я полагаю. Ну, раз он так шумит, значит нет ничего страшного. Нет, не зовите ее сюда, я сама поднимусь к ней. Господь с вами, моя милая, или я, по-вашему, ни разу не видела ребенка, у которого режутся зубки? * Начало латинской поговорки: "О вкусах не спорят". Миссис Джонс, продолжая рассыпаться в извинениях, проводила ее в детскую. - Их сиятельство, сударыня. Прикажете мне взять маленького? Беатриса ходила по комнате, баюкая Дика. Его вопли постепенно затихали. Она обернулась, не проявив никакого удивления. - Здравствуйте, леди Монктон, - сказала она негромко. - Подождите минутку, пожалуйста. Дик сейчас заснет. Миссис Джонс поставит для вас кресло поближе к камину. - Не обращайте на меня внимания, -ответила гостья. - Я просто заехала к вам поболтать. Чуть подальше от огня, будьте добры. И передайте мне одну из этих книг. Она начала читать, но вскоре отложила книгу и сидела, поглядывая на молодую женщину. Беатриса по-прежиему ходила взад и вперед, укачивая малыша. Когда он замолк, она уложила его в колыбель и провела гостью в соседнюю комнату. У двери она остановилась и прислушалась. В детской все было тихо. - Он уснул, - сказала леди Монктон. - А теперь садитесь и поговорим. Последнее время вас совсем не видно. Вы вечно заняты. Беатриса села. У нее был очень усталый вид - Но ведь вы знаете, сколько хлопот с маленькими детьми - от них нельзя отойти, даже когда они здоровы. - Ну, этот - настоящий здоровяк. Да и Гарри тоже. Доктор Джеймс только сегодня говорил мне. что ему еще не приходилось видеть такую заботливую мать и таких красивых мальчуганов. Кстати, позавчера я видела Гарри. - Правда? Где же? - На дороге к Эбботс-Марш, в тележке, запряженной пони. С ним сидел еще один мальчик, а позади бежало полдюжины собак. Правила какая-то толстуха. - Миссис Робертс, жена нашего кучера. Она очень хорошая мать, и дети у нее всегда чистенькие, поэтому я позволяю Гарри играть с ними. Он и маленький Бенни - большие друзья. - Надеюсь, она не заезжала с ними в Эбботс-Вуд? - Нет, заезжала. У нее там были какие-то дела. А что? Она сказала мне, что дочка булочника больна. Надеюсь, что ничего заразного? - К сожалению, корь. Когда я сегодня встретила доктора Джеймса, он как раз возвращался оттуда. В деревне заболело уже трое. Но не надо так пугаться. Возможно, что Гарри вообще не заразился. А если и заразился - радуйтесь, что это не оспа. Крепкому ребенку корь не страшна. У меня семеро ею хворали, и ни один не умер. А чем дети меньше, тем легче они ее переносят. Леди Монктон распустила ленты своего чепца и выпрямилась в кресле. - Ну, вы. вероятно, догадываетесь, что я приехала к вам не для того. чтобы обсуждать детские болезни. Вы знаете, что об Эльси начинают ходить сплетни? Беатриса взяла со стола распашонку, разгладила ее, аккуратно сложила и положила обратно. - Нет. Она повернула голову и посмотрела на вдовствующую графиню. Ее спокойный взгляд мог смутить кого угодно. - Но меня это не удивляет, - невозмутимо добавила она. - Если девушка так красива, как Эльси, всегда найдутся люди, готовые говорить о ней гадости, как бы безупречно она себя ни вела. Стоит ли обращать на это внимание, как вы думаете? Леди Монктон, не уклонившись, приняла удар. - Хорошо сказано. Поздравляю, моя дорогая. Я сама не сумела бы сделать это лучше. Она усмехнулась. - Я считала, что из всех моих знакомых только ваш отец умел, глядя человеку прямо в лицо, поставить его на место и при этом не обидеть. - Она стала серьезной. - Но тем не менее я хочу воспользоваться привилегией старухи, которая любит вас и когда-то любила вашего отца, и поговорить с вами прямо. Вы разрешаете - в первый и последний раз? Будьте покойны, вторично я себе этого не позволю. Прошло несколько секунд, прежде чем Беатриса ответила. - Если вы действительно хотите поговорить со мной, леди Монктон, я выслушаю вас со всем уважением. Но не могу обещать, что отвечу вам. - Этого и не требуется. Ну так вот: я хотела сказать вам, что ваша сестра - опасный человек. Может быть, она и дочь вашего отца, хотя порой я сильно сомневаюсь в этом, но не обольщайтесь - она на него не похожа. Беатриса застыла в той странной неподвижности, которая так сильно пугала Генри, пока, привыкнув, он не перестал ее замечать. Казалось, какой-то занавес скрыл ее внутренний мир и она присутствует в комнате только физически. Рука на коленях была безжизненна, как рука статуи. - Полагаю, - сказала Беатриса после некоторого молчания, - вы хотите предупредить меня, что Эльси кокетничает с Генри. Да, это так. Но в этом нет ничего страшного. Она просто оттачивает свои коготки, как всякий котенок. - Да. Но потом из котенка вырастет кошка, а кошки царапаются. Беатриса задумчиво подперла подбородок ладонью и устремила взгляд на огонь. Она вспоминала Свифта - омерзительное описание влюбленной самки йеху, прячущейся в кустах. - Видите ли, Эльси пока некуда уехать. Уолтер не может взять ее к себе. Я не думаю, что она сознательно пытается увлечь моего мужа. Он ей не нужен. Просто у нее есть потребность строить глазки какому-нибудь мужчине. Так уж она создана. И пусть лучше Генри, чем кто-нибудь чужой, - по крайней мере он не причинит ей вреда. Он не соблазнитель юных девушек. Леди Монктон подняла мохнатые брови. - Я готова этому поверить. Генри человек с твердыми принципами. Но не приходило ли вам в голову, что она может причинить вред ему? - Она? Какой? Старуха растерялась. Неужели эта девочка совсем бессердечна? Нет, не бессердечна, а просто слепа. "Господи, вот дура-то! - подумала она. - Нет дурака глупее умного дурака". Несколько секунд она вглядывалась в непроницаемое лицо, затем сухо сказала: - Вы необыкновенная женщина, но все-таки в жизни есть вещи, о которых вы пока и не подозреваете. Ну, я сказала все, ради чего приехала. Вы играете с огнем, хотите вы того или нет. Однако я отнюдь не думаю, что вы непременно обожжетесь, и, конечно, не мне вторично навязывать вам свою помощь. Быть может, я поступила опрометчиво, когда моя сестра... Ответа не последовало. Графиня поднялась. - Да, вот еще что. Если вам дороги ваше душевное спокойствие и счастье, помните, что на верность нельзя полагаться. Мы все знаем, что Генри боготворит вас, но мужчины - это мужчины, а женщины - женщины, и в один прекрасный день вы это обнаружите. Беатриса тоже встала, и старуха подумала, что на такую гордость и безутешное отчаяние имел бы право только низверженный Люцифер. - Я не сторож сестре моей, - медленно сказала она. - И моему мужу - тоже. Не я дала им жизнь. - Она положила руку на распашонку. - Но моим детям жизнь дала я. И меня касается только их счастье и душевное спокойствие. - Ну, бог с вами, - сказала леди Монктон. Она попрощалась с Беатрисой и пошла к двери; затем, повернув голову, небрежно прибавила: - Если вам и вашим мальчикам понадобится приют, вы всегда найдете его в замке. И без всяких расспросов. Губы Беатрисы неожиданно дрогнули. Если бы ей предложили это три с половиной года назад!.. - Благодарю вас, - глухо сказала она, - вы очень добры. ГЛАВА ХII Гарри не только сам заразился корью, но заразил и Дика. Впервые в жизни мальчики серьезно заболели. Беатриса, втайне ужасаясь собственному неумению, решила ухаживать за ними сама. Как обычно, она боролась со своим страхом, пряча его под маской уверенности, которая обманывала других, но не ее. Эпидемия была сильной, и многие из соседних бедных и грязных деревушек очень пострадали от нее. Особенно свирепствовала корь в Литтл-Эбботс-Вуд, нищем селении, настоящем рассаднике всяческой заразы, которое находилось на земле сэра Джеральда Крипса, богатого соседа Генри. Сэр Джеральд считал, что незачем баловать бедняков. Деревня Бартон и прилегающие к ней фермы болезнь щадила - там был только один смертный случаи; это блестяще доказывало, как много значит забота хозяина о своих арендаторах. Ни Генри, ни Эльси корью не болели. Им было запрещено входить в детскую, и волей-неволей пришлось провести целый месяц в обществе друг друга. Беатрисе в детстве тоже удалось избежать этой болезни, и когда ее сыновья начали поправляться, она слегла с тяжелой формой кори. Миссис Джонс, которая видала на своем веку не одну эпидемию, и молодая горничная, уже болевшая корью, преданно ухаживали за ней, и в конце концов все трое больных совершенно поправились. Во время кризиса Беатриса, мысли которой путались от жара, хотя она и не бредила, лежала одна в темной комнате и, напрягая затуманенный болью мозг, пыталась разрешить вставшую перед ней дилемму. Куда она сможет уехать с детьми, если се положение в Бартоне станет невыносимым? Что бы ей не грозило, трех вещей она не сделает: не вернется в Кейтерем, не будет брать денег от Генри, если покинет его дом, и не отдаст детей. Она найдет способ самой содержать их. Но что они будут делать до тех пор? Пользоваться благодеяниями леди Монктон или сидеть на шее Уолтера? Конечно, Монктонам или Мериемам с их связями будет нетрудно подыскать для нее какую-нибудь постоянную службу - секретаря или писца, если кто-нибудь захочет воспользоваться услугами женщины. А если из этого ничего не выйдет, она может делать многое другое: управлять молочной, вести расходные книги, избавить какую-нибудь богатую бездельницу от забот по дому, быть гувернанткой. Ужасная жизнь... но три с лишним года ее замужества были еще ужасней. Только бы сохранить детей и не быть вынужденной принимать милостыню - ради этого она готова на самую скучную и тяжелую работу. Глупо сердиться на Эльси: она - это она. Какова мать, такова и дочь. Впрочем, не совсем: Эльси бывала неосторожна, но она слишком хитра, чтобы сделать непоправимую глупость, как ее мать; она всегда сумеет вовремя остановиться. Она просто играет с Генри, чтобы удовлетворить свое тщеславие, а может быть, чтобы раззадорить Филиппа Денверса и заставить его жениться на ней. Он волочится за ней, и. пожалуй, она хочет пришпорить его ревностью. Конечно, он только сын младшего сына и у него мало надежды вступить во владение огромным состоянием Монктонов - лорд Монктон уже стал отцом. Но со временем он должен унаследовать вполне приличное поместье и титул, а для Эльси в ее положении любой отпрыск столь знатной семьи - завидная партия. Правда, она молода, неопытна и может по неосторожности попасть в беду, потому что мужчины - это мужчины, а женщины-женщины, как мудро заметила леди Монктон. Но если человеку хочется играть с огнем, он сам будет виноват, если обожжется. А Генри волен выбирать, что ему больше нравится. Если ему нужна Эльси и он может добиться ее - очень хорошо, пусть. Но и Эльси и мальчиков он не получит. По мере того как жар проходил, Беатриса начинала сознавать, что у нее, собственно, нет никаких оснований думать, что ему действительно нужна Эльси. До сих пор заигрывала с ним она, а он, не будучи особенно сообразительным, мог этого и не заметить. Рано или поздно ему придется понять, что к чему; но он был воспитан в строгих правилах и, вероятнее всего, не поддастся соблазну, а ужаснется. Генри в роли добродетельного Джозефа Эндрюса показался ей забавным. Но она одернула себя с гримасой отвращения. Теперь, хотя она изредка все еще позволяла себе подобные развлечения, у нее после них оставался скверный вкус во рту. Это смеялся ее двойник, которого она начинала стыдиться. Когда доктор Джеймс объявил, что всякая опасность миновала, Беатриса сошла вниз, все еще чувствуя слабость в ногах. У дверей в экипаже дожидался Генри, который собирался повезти ее кататься. Даже насмешливый цинизм, всегда заставлявший ее относиться к мужу иронически, на этот раз не смог помешать ей увидеть тот искренний восторг, с которым Генри бросился к ней. Он то и дело обнимал ее. - Как хорошо, что ты опять со мной! Бедняжка моя, какая ты бледная. Ты, наверное, очень страдала! - Нет, нет, все это было не так страшно. Только я, конечно, беспокоилась, как идут дела. Боюсь, что тебе пришлось нелегко - такой беспорядок в доме. Кухарка кормила тебя как следует? - Наверное, но мне было так тоскливо, что я ничего не замечал. Я думал, что этот месяц никогда не кончится. - Бедный Генри! И ведь никто к нам не ездил. Каким одиноким ты себя чувствовал. К счастью, у тебя, наверно, было много дел в усадьбе. Как озимые ? - Неплохо. Мы поедем в ту сторону, я их тебе покажу. А ты тепло оделась? Погода сегодня мягкая, но тебе надо беречься. Укутай ноги в медвежью шкуру. Миссис Джонс положила туда горячий кирпич, чтобы ты не озябла. Подложить тебе подушку? Тпру, Фиалка! Не балуй' Красивая породистая кобыла нетерпеливо переступала с ноги на ногу. Она рванулась с места такой быстрой рысью, что ему пришлось сдерживать ее. - Мы едем не слишком быстро, дорогая? - Нет, мне очень нравится. Но она сегодня что-то очень резва. В первый раз вижу, чтобы она так натягивала вожжи. - Застоялась. Она месяц скучала в конюшне. - Разве Эльси не ездила верхом? - Нет, бедной девочке пришлось от этого отказаться. - Он быстро продолжал, глядя в сторону: - Ничего нельзя было поделать - я боялся отпускать ее одну из-за этих цыган. Между прочим, доктор Джеймс думает, что это они занесли корь в наши места. Счастье еще, что не тиф. Но, слава бо