эпизода и... улыбаюсь. На протяжении четырех лет -- четырех! -- мое существование составляли незначительные события, повседневные мелочи семейной жизни, хождение по гостям и вечеринкам, упоительные сцены супружеской любви и великолепного отдыха на альпийских курортах. Весь мир готов был вот-вот перевернуться вверх тормашками; квантовая физика изменяла представления 1. Курт Вайль (1900--1950) -- немецкий композитор. 2. Рудольф Карнап (1891--1970) -- австрийский философ и логик. С 1935 г. жил в США. 3. Альфред Деблин (1878--1957) -- немецкий писатель. 4. Пауль фон Гинденбург (1847--1934) -- президент Германии с 1925 г. 30 января 1933 г. поручил Гитлеру формирование правительства. человечества о действительности; над Европой нависла черная тень фашизма; живопись, музыка, литература достигли невиданных высот; я же занимался главным образом тем, что лобзал нежный животик супруги, в университете решал задачки по математике и готовился к предстоящей Habilitationsschrift (Конкурсная работа на замещение должности преподавателя). Подобные пустяки не заслуживают внимания читателя. Если ненадолго задержаться на моей профессиональной деятельности, то, несмотря на все усилия, проблема континуума оставалась нерешенной, зато по ходу дела я занялся другими вопросами, прежде всего в области физики, и эта работа принесла мне удовлетворение и, что немаловажно, одобрение моих научных руководителей. Заостренный овал лица Марианны напоминал кошачью мордочку, сказал бы я, да только моя жена не обладала качествами, которые присущи этой породе животных, -- коварством и стремлением держаться особняком. Напротив, ее отличали нежность и отзывчивость, особенно заметные в постели, в минуты нашей всеобъемлющей близости, когда сливались в единое целое тела и души и Марианна, на людях всегда вызывающе веселая и беспечная, преображалась в застенчивую и чувственную. Это не мешало ей быть зачинщицей многих наших тогдашних похождений и приключений. Она ощущала постоянную потребность заступать за рамки дозволенного, пробовать все на зуб и на ощупь. Очень часто мы ездили в Берлин, место нашей первой встречи, и вместе с Гени и Наталией, а то и без них, вновь углублялись в темные и извилистые закоулки таинственного мира ночного города. Марианна радовалась даже больше меня, если удавалось найти кабаре с каким-нибудь неприличным шоу. Это был самый лучший период нашей дружбы с Гени и Наталией. Всех нас занимали одни и те же заботы, сомнения, мечты. Не случайно, что даже пожениться мы решили почти одновременно; нам хотелось все в жизни делать сообща. Кстати, отношения между Наталией и Марианной были очень похожи на наши с Гени. Обе родились и выросли в Гамбурге, будучи маленькими девочками поклялись в вечной дружбе и с тех пор не разлучались. А когда вышли замуж за таких же верных друзей, как мы с Гени, их привязанность только упрочилась. Бывало, мы всей компанией устраивали такие праздники, что вспомнить приятно! Мы были так близки и так любили друг друга, что назвать наши отношения семейными -- не только не преувеличение, но, пожалуй, единственно верное определение. Учеба Генриха продвигалась как нельзя лучше, я иногда даже завидовал ему. После завершения университетского образования в Берлине ему светила аспирантура в Гейдельберге под руководством Мартина Хайдеггера (философ, один из основоположников немецкого экзистенциализма). Более радужной перспективы не придумаешь. Но наступил переломный 1933 год и не успели мы глазом моргнуть, как все наши планы резко изменились, как изменился и весь окружавший нас мир. На состоявшихся накануне выборах нацисты получили около сорока процентов голосов. После стычек с коммунистами в Берлине Гитлер добился от президента страны, маршала Пауля фон Гинденбурга, своего назначения рейхсканцлером 30 января 1933 года. Несмотря на превосходство его противников в правительстве (только два нациста занимали министерские посты -- Вильгельм Фрик и Герман Геринг), это стало неожиданной для всех победой Гитлера и первым шагом на пути к диктатуре. Наступило начало конца. 27 февраля, меньше чем через месяц со дня назначения Гитлера, произошло непредвиденное событие, значительно ускорившее приход нацистов к власти. Вдруг, ни с того ни с сего кому-то понадобилось поджечь рейхстаг. На следующий день Гитлер издал Указ о чрезвычайном положении, в котором объявил о мерах, вводимых с целью противостоять возмутительным провокациям коммунистов: "Действие статей 114--118, 123--124 и 153 Конституции Германского рейха временно приостанавливается. В этой связи вводятся ограничения свободы личности, свободы слова, включая свободу печати, союзов и собраний; а также цензура почтовой и телеграфной переписки, прослушивание телефонных переговоров, ограничения неприкосновенности жилища, конфискации, ограничения прав собственности, каковые в дальнейшем осуществляются по усмотрению властей вне рамок, установленных до сих пор законом". Из обгоревшего здания рейхстага полицейские выволокли длинного, нескладного молодого человека. Он выкрикивал одно слово: "Протестую, протестую!" -- и был похож на душевнобольного с вытянувшейся, опухшей, черной от копоти физиономией. Через некоторое время стало известно его имя -- Маринус ван дер Люббе (голландский коммунист, гей и поэт, был признан виновным и приговорен к смертной казни за поджог рейхстага. Расстрелян в 1933 г), голландец, сторонник коммунистических идей. Я как раз находился в Лейпциге, когда ао сентября 1933 года официально начался суд над ван дер Люббе, но мне некогда было следить за ходом судебного процесса, поскольку в то время я сдавал один за другим целую кучу экзаменов и зачетов, а также выполнял разные формальности для поступления в аспирантуру Берлинского университета. В январе 1934 года пришло уведомление о том, что меня приняли. Свершилось! Кроме того, Генрих и Наталия уже пару месяцев как тоже вернулись в столицу рейха, и всем нам, четверым друзьям, снова предстояло быть вместе! Приехав в Берлин, я сразу заметил, что город не такой, каким встретил нас несколько лет назад. Былая беспечность и эйфория если и не исчезли бесследно, то уступили место какой-то обреченности, которая так и витала повсюду -- на Александерплац и в золоченых ложах Немецкой оперы, в университете и Институте имени кайзера Вильгельма, в Прусской академии наук и на Курфюрстендамм. Чтобы получить представление о том, как изменился город, достаточно сказать, что, когда по старой привычке шляться по кабаре Гени, Наталия, Марианна и я однажды вечером отправились в "Танцфест" -- модное заведение, посещаемое иностранными дипломатами и туристами, нашим глазам предстало зрелище, может быть, еще более безнравственное, чем во времена Веймарской республики, однако производившее впечатление совершенно противоположное прежнему разнузданному и бесшабашному веселью. Вместо женщин, одетых мужчинами или вообще не одетых, бродили какие-то юноши, наряженные скелетами (возможно, грубо пародируя символику охранявших концентрационные лагеря гиммлеровских отрядов "Мертвая голова"-- Totenkopfverbande). Они распевали хором: Berlin, dein Tanzer 1st der Tod (Берлин, для тебя танцует смерть), отрывок из самого популярного тогда фокстрота со зловещим названием Totentanz -- "Танец смерти". Но мне тогда казалось, что эти перемены пустяшные и не имеют никакого отношения к нашим судьбам. Естественно, я прекрасно видел, что нацисты раздувают националистические и антисемитские настроения, и без того сильные в наиболее консервативных кругах германского общества, однако, как и большинство населения, считал эти действия временным явлением, попытками поднять популярность Гитлера. Ошибочность своего мнения я понял весной 1934 года, и это ранило меня больнее, чем все творившиеся тогда беды. Гораздо больнее, чем чистка СА1 или Закон о полномочиях, предоставлявший фюреру неограниченную власть. Больнее даже, чем организованный в это время бойкот еврейских фирм или Закон о реорганизации государственного аппарата, запретивший всем "неарийцам" занимать чиновничьи посты. Как-то Марианна и я пришли в гости к Гени с Наталией на очередную вечеринку. Часа два мы пытались более или менее слаженно сыграть "Эрцгерцог-трио"2 Бетховена. Не помню, рассказывал ли я, что Гени играл на скрипке, Наталия -- на фортепиано, а я -- на виолончели. Марианна составляла всю нашу публику, однако ее аплодисментов нам было достаточно, чтобы считать себя неплохими исполнителями. Закончив музицировать, Наталия отправилась на кухню готовить ужин, а все остальные расселись поудобнее в самом умиротворенном расположении духа, навеянном музыкой. Вдруг, без всякого перехода или вступления, словно заводя речь о пустяках вроде погоды или болезни дальнего родственника, Гени заявляет, что намеревается поступить на службу в вермахт. Сначала я подумал, что ослышался, однако, посмотрев на его серьезное и неподвижное лицо, понял, что это правда. Кровь застучала мне в виски, как барабан расстрельного взвода, взявшего ружья наизготовку. Меня обуял ужас. Происходило что-то непостижимое. -- Что ты сказал? -- Я решил пойти на службу в вермахт, -- ровным тоном повторил он. -- Ты хочешь сказать, что цивилизованный человек, философ предпочел стать солдафоном? И вдобавок служить в нацистской армии? Я не могу в это поверить! Марианна принялась меня успокаивать, а вернувшаяся с кухни Наталия подсела к мужу. -- Бог мой, Генрих, но зачем! -- оторопело твердил я. -- Боюсь, тебе не понять, Густав. Это решение, может быть, самое философское из всех, что я принимал. -- Невероятно! Ты, наверно, сошел с ума! Гитлер -- придурок, которому нужна только война! Тебе что -- на фронт захотелось? Хочешь, чтоб тебе там пулей башку разнесло? -- Я уже объяснил тебе, -- сдержанно ответил он, -- это решение принято мной после долгих размышлений, осознанно; то, что я делаю, считаю своим долгом. Я уставился на Наталию, державшую Генриха под руку, и не отводил взгляда, пока она не опустила глаза. Все это было чудовищно! 1. В ночь с 30 июня на 1 июля 1934 г. несколько сотен людей были подняты из постелей и расстреляны по приказу Гитлера. Одной из жертв этой акции оказался давний соратник и главный соперник фюрера Эрнст Рем, под началом которого было более трех миллионов штурмовиков (СА). Эта чистка впоследствии была названа "Ночь длинных ножей". 2. Трио для фортепиано, скрипки и виолончели, соч. 97, посвященное другу и покровителю Бетховена эрцгерцогу Рудольфу. -- Но так нельзя! -- в отчаянии воскликнул я. -- Как можно ни с того ни с сего, вдруг отказываться от собственного мировоззрения! Признавайся: ты это делаешь, чтобы сохранить свои привилегии, так? -- Постарайся обойтись без оскорблений! -- сухо проговорил он. Я не узнавал ни голоса, ни выражения лица Гени. Передо мной сидел чужой человек, не имеющий ничего общего с моим самым близким другом. -- Повторяю, я поступаю так, как велит мне долг, а не ради выгоды. Речь идет о чести интеллигента, если это более понятно. -- Кто вбил тебе в голову подобные мысли, Гени? Наталия, скажи хоть что-нибудь, прошу тебя! -- Она по-прежнему прятала от меня глаза. У меня руки зачесались ударить его по лицу, такое зло взяло. Нам никогда не приходилось говорить на эту тему, но я привык думать, что у нас с Генрихом обо всем одинаковое мнение. И вот теперь он предал не только меня, но нас обоих... А ведь мы были как братья, даже больше, чем братья... Нет, не могу поверить! -- Нам лучше пойти домой... -- поднялась Марианна. -- Когда вы оба успокоитесь, сможете все обсудить мирно. -- Нам нечего обсуждать! -- выкрикнул я. Марианна и я лихорадочно собрали вещи и направились к выходу. Меня просто трясло от ярости. -- Густав, ради бога... -- умоляюще произнесла вслед Наталия. -- Бог да простит вас! -- бросил я. Уран и компания -- С чего же начать? -- в очередной раз спрашивал сам себя Бэкон по дороге в комендатуру. Накануне он еще раз перечитал запись показаний Вольфрама фон Зиверса: "Деньги на исследования выделялись, только если проект визировал советник фюрера по науке. Кто был этот засекреченный ученый на самом деле, мы не знали. По слухам, в миру его признавало и почитало все научное сообщество. Нам он был известен только под условным именем Клингзор". Может, стоит опять допросить фон Зиверса? Хотя вряд ли чего-то добьешься; немец уже неоднократно отказывался от своего заявления и отрицал, что вообще когда-либо произносил слово "Клингзор". А может, обратиться к Сэмюэлу И. Гаудсмиту, своему бывшему начальнику по военной службе? Ему, как никому другому, известно обо всем, что связано с научными исследованиями в нацистской Германии. Бэкон служил под командованием Гаудсмита до конца 1945 года в составе руководимой им группы по вопросам науки в рамках программы Alsos. В 1920-x годах Гаудсмит был одним из тех многообещающих молодых ученых, которые много сделали для развития зарождавшейся тогда квантовой физики. Получив образование под началом Пауля Эренфеста (нидерландский физик-теоретик), Гаудсмит -- по происхождению голландский еврей -- нашел себе работу в Мичиганском университете. Его родителям не повезло; они не смогли вовремя последовать за сыном, и разразившаяся война, а затем нацистская оккупация Голландии застали их в Гааге. Гаудсмит приложил все усилия, чтобы перевезти родителей в Америку. Однако, когда в конце концов ему удалось собрать все необходимые документы, было уже слишком поздно: в 1943 году во время массовой депортации евреев, стариков арестовали и отправили в Аушвиц. В отчаянии Гаудсмит обратился за поддержкой к ученому-физику Дирку Костеру, уже занимавшемуся в 1938 году спасением Лизы Майтнер (Лиза Майтнер (1878--1968) -- австрийский физик; с 1907 г. работала в Германии, в 1938 г. эмигрировала в Швецию), чтобы тот в свою очередь добился содействия Вернера Гейзенберга. Вскоре от Гейзенберга пришло письмо, которое Костеру следовало показать нацистским оккупационным властям в Нидерландах. В нем он с благодарностью упоминал о гостеприимном приеме, оказанном семьей Гаудсмитов немецким физикам во время их поездки в эту страну. Однако помощь не поспела вовремя: за пять дней до отправки Гейзенбергом своего послания старики погибли в газовой камере Аушвица -- как раз в день, когда отцу исполнилось семьдесят лет. Гаудсмит был уверен, что Гейзенберг не предпринял достаточных усилий для спасения его родителей, и никогда не простил ему этого. Участники миссии Alsos высадились в Нормандии вскоре после наступления "дня Д" -- открытия второго фронта. Перед ними стояла главная задача -- найти и захватить десятерых немецких ученых, работавших в проекте атомных исследований Германии, а именно: Вальтера Герлаха, Курта Дибнера, Эриха Багге, Отто Гана, Пауля Гартека, Хорста Коршинга, Макса фон Лауэ, Карла Фридриха фон Вайцзеккера, Карла Вирца и, само собой, Вернера Гейзенберга. Несколько дней Гаудсмит и Бэкон держали путь через опустошенные северные области Франции и Бельгии, пока наконец не достигли Голландии. Гаудсмит первым делом направился в Гаагу, где нашел развалины, оставшиеся от родного дома. Бэкон увязался за ним и стал свидетелем слез бессильной ярости и вины, стекавших по лицу ученого. Он не знал, как утешить старшего товарища. Среди многочисленных образов, олицетворяющих войну, в его памяти на всю жизнь остался этот высокий, сильный мужчина с косинкой в глазах, оплакивающий разрушенный домашний очаг и гибель престарелых отца и матери. Из Гааги они перебрались в Париж, где обосновался генеральный штаб Alsos. Там располагалась лаборатория французского физика Фредерика Жолио-Кюри, которая в период оккупации использовалась немцами, и участники миссии собрали всю имевшуюся в ней информацию. Затем они поехали в Страсбург и посетили открытый там гитлеровцами немецкий университет. В конце марта 1945 года они прибыли в старинный университетский город Гейдельберг, где арестовали двух немецких физиков -- Вальтера Боте и Вальтера Гентнера -- и создали передовой южный пост миссии Alsos. Подробные допросы Боте и Гентера позволили Гаудсмиту и Бэкону узнать точное местонахождение всех до единого немецких ученых, участвовавших в ядерной программе, а также где проводились исследования. Кроме того, подтвердилось предположение, имевшее важное значение для дальнейшего хода войны, а именно: среди пресловутых секретных вооружений Гитлера отсутствовала атомная бомба. Это известие немного успокоило Вашингтон. Генерал Гроувз слегка изменил основную задачу миссии: учитывая, что некоторые немецкие физики после окончания войны окажутся на территории, занятой французскими или русскими войсками, необходимо взять их в плен как можно скорее. Было принято решение о формировании ударного отряда под командованием полковника Пэша, который будет целенаправленно продвигаться к Гайгерлоху, где немцы построили атомный реактор, и Гехингену, куда переехал основной коллектив физиков во главе с Гейзенбергом. Подразделение миссии Alsos, умело ведомое Пэшем, вошло в город Гайгерлох 23 апреля, в День Святого Георгия, за час до вступления туда французских войск. Американцы без особых затруднений нашли и арестовали Карла Вирца, Эриха Багге, Карла Фридриха фон Вайцзеккера, а также Макса фон Лауэ, который, впрочем, не имел никакого отношения к атомным исследованиям. Разобрав реактор, Пэш и Бэкон направились в соседнюю деревню под названием Тайльфинген, где отыскали и взяли в плен Отто Гана, первооткрывателя ядерной реакции. Всех арестованных и лабораторное оборудование отправили в Гейдельберг. Оставалось завершить наиболее трудную часть операции. На свободе еще оставались три ученых-физика: Дибнер и Герлах в Мюнхене, а также Гейзенберг, который, как стало известно, уехал за 250 километров в селение Урфельд разыскивать свою семью. Подразделение миссии Alsos разделилось надвое; одна часть направилась в Мюнхен за Дибне-ром и Герлахом, другая, под командованием Пэша -- к ней примкнул и Бэкон -- проследовала в Урфельд. 30 апреля, в день самоубийства Гитлера в Берлине, операция в Мюнхене была успешно осуществлена. 1 мая десять человек под командованием Пэша на четырех автомобилях приехали в маленькую деревеньку Кохель в Баварии. На противоположном от нее склоне невысокой горы Кессельберг располагался Урфельд. Через сутки команда Пэша добралась до небольшого дома, где жил Гейзенберг. Ученый сидел на веранде, созерцая невозмутимую гладь озера. Высокий, худой, с лицом невинного ребенка и типичными для немца русыми волосами, Гейзенберг вызывал у лейтенанта симпатию и сочувствие. Его облик излучал молчаливое достоинство побежденного героя. Никогда не забудет Бэкон это неподвижное и серьезное мальчишечье лицо и глаза, напоминающие две маленькие голубые копии озера. -- Не хотите ли войти, господа? -- равнодушно-вежливо произнес Гейзенберг, увидев Пэша и Бэкона. Внутри дома их встретила жена Гейзенберга Элизабет, истощенная и очень напуганная, а также шесть его маленьких детей. Не теряя времени на церемонии, Пэш объявил, что хозяин дома арестован армией США. Немецкий физик выглядел слегка удивленным -- он не ожидал, что союзники уже контролируют этот район и за ним придут так скоро, -- однако не проронил ни слова. Вдали послышались выстрелы. У Пэша мелькнула мысль, что стреляют снайперы. В любом случае рассуждать было некогда. Он велел Гейзенбергу поспешить, собрать кое-какие личные вещи и приказал Бэкону отвести арестованного в бронеавтомобиль. Обстановка диктовала необходимость немедленно доставить ученого в Кохель, где он будет в большей безопасности. Сидя напротив ученого, Бэкон искал предлога, чтобы заговорить, но не находил слов. Как выразить свои чувства от встречи с физиком, чьи работы он знал так хорошо с юношеского возраста, кем восхищался всю жизнь? Ему казалось, что обстоятельства делали подобные вы- оказывания неуместными. Вокруг в развалинах простиралась Бавария, родина Гейзенберга, и тут вдруг приставания с разговорами о науке! Ощущая чуть ли не вину, Бэкон избегал встречаться с ученым взглядом, Так прошло несколько минут, пока Гейзенберг сам не начал беседу. -- Полагаю, разыскать меня было не просто? -- спросил он по-английски тоном, преисполненным достоинства. -- Да, нам пришлось нелегко, -- ответил Бэкон по-немецки. -- О-о! -- выразил удивление Гейзенберг, но как-то равнодушно. -- Немецкому научились в армии? Машину тряхнуло на кочке. -- Нет, сэр. В Принстонском университете. -- В Принстонском? -- переспросил Гейзенберг. -- Что изучали? Бэкон предпочел сказать неправду. -- Экономику, -- выпалил он первое, что пришло в голову. После некоторого молчания Гейзенберг снова заговорил. -- Красивый город... Я имею в виду Принстон. Бывал там... Участвовал в научных конференциях, как понимаете. -- Когда вы в последний раз приезжали в Соединенные Штаты? -- В тридцать девятом, перед войной... -- Он замолк, словно вспоминая прошлое. --Всего шесть лет прошло, а кажется -- целая вечность, нетакли? А знаете, я ведь неоднократно собирался переехать жить в вашу страну. Ну, это уж слишком, подумал Бэкон, но, не желая показаться грубым, после короткой паузы сказал только: -- Что ж не переехали? Гейзенберг помолчал. Потом пригладил волосы и сплел перед собой пальцы рук, покрытых белой и нежной, как у женщины, кожей, словно стараясь этим жестом сделать свое объяснение более понятным. -- Знаете, повсюду в мире вы можете выпить пива -- хорошего, плохого, темного, горького, даже перченого, какого угодно. И все же баварское пиво -- самое вкусное, оно нравится всем! Однако, если вообразить, что баварское пиво вдруг испортилось, стало хуже, чем, скажем, бельгийское или голландское, мы должны попытаться сделать его лучше. И если политики наносят вред экономике страны, мы также должны каждый день бороться за то, чтобы исправить положение. Понимаете? -- Думаю, что да, -- неуверенно произнес Бэкон. На самом деле он не понимал. То есть ему были понятны такие категории, как национализм, любовь к отчизне, однако он считал недопустимым, чтобы человек работал -- добровольно! -- на шайку злодеев, преступников; чтобы кто-то направил свой разум, свои знания во вред -- именно во вред! -- родной стране и всему человечеству и ни на минуту не задумался о нравственной стороне своих действий. Да, Бэкон восхищался Гейзенбергом как ученым, но одновременно презирал его за бездумное безразличие, с каким он пошел на службу к Гитлеру. А пришедшее на ум воспоминание о заживо сожженных в газовой камере родителях Гауд-смита развеяло малейшие зачатки жалости к Гейзенбергу. На следующий день Гейзенберг и Бэкон прибыли на передовой южный пост миссии Alsos в Гейдельберге. Город одного из старейших и наиболее уважаемых в мире университетов показался лейтенанту мрачным и угрожающим. Блики на речной глади Неккара болезненно кололи глаза, знаменитый древний замок неприветливо взирал своими окнами с высоты одного из довлеющих над местностью холмов. Позади настороженно застыл сплошной темной стеной лес. Как верна мысль, подумалось Бэкону, что природа по сути нейтральна и выглядит красивой или отталкивающей в зависимости от настроения наблюдателя. В помещении миссии прибывших встретил Гаудсмит. Он холодно поздоровался с Гейзенбергом; тот, в свою очередь, с полным безразличием воспринимал все происходящее и потому казался надменным и гордым. Гаудсмит поблагодарил Бэкона за выполненное задание и повел Гейзенберга на допрос, длившийся несколько часов. До этого оба встречались в последний раз в университете Энн-Арбор штата Мичиган в ходе визита немецкого ученого в США накануне войны. Их разделяло не только время -- несуществующее измерение, созданное человеческим разумом, -- но также нравственная пропасть между совершившим преступление и несущим возмездие, между подсудимым и судьей, между человеком, которого предал друг, и тем самым бывшим другом, который, весьма вероятно, чувствует себя предателем. Бэкон не присутствовал на их встрече, но к концу этого долгого дня, за ужином, Гаудсмит не удержался и кое-что рассказал ему о пленнике. -- Предложил ему работать вместе, уехать в Соединенные Штаты. -- В его голосе звучала горечь; Гаудсмит вспомнил, как еще тогда, в Энн-Арбор, делал нынешнему пленнику точно такое же предложение. -- И знаете, что он мне ответил, лейтенант? -- Нет, сэр. -- Напустил на себя всю свою немецкую спесь и говорит: "Не хочу уезжать. Я нужен Германии". -- Гаудсмит поднял к лицу руку и устало закрыл ею глаза. -- "Я нужен Германии"! Невероятно! На следующий день Гаудсмит передал всех десятерых арестованных -- Багге, Дибнера, Герлаха, Гана, Гартека, Коршинга, фон Лауэ, фон Вайцзеккера, Вирца и Гейзенберга -- американской военной администрации. Миссия Alsos завершилась. Пленников поместили в лагерь для интернированных "Дастбин" неподалеку от Версаля. С этого момента лейтенант Бэкон потерял их из виду, но позже до него дошли сведения, что при содействии шотландского физика Р. В. Джонса, бывшего профессора философии естественных наук Абердин-ского университета, ставшего начальником секретной службы генштаба британских ВВС, через несколько месяцев пребывания в лагере немецких ученых перевели в Фарм-холл, загородную усадьбу вблизи Годманчестера, принадлежавшую разведслужбе Великобритании "МИ-6". Там они оставались до конца года и там же из газет и радиопередач Би-би-си узнали о первой атомной бомбе, сброшенной на Хиросиму 6 августа 1945 года Впоследствии Гаудсмит сообщил Бэкону в письме, что, услышав новость, Вальтер Герлах, который был руководителем атомной программы нацистов, заперся в своей комнате и всю ночь проплакал, будто проигравший решающую битву полководец. Р. В. Джонс заранее позаботился о том, чтобы установить звукозаписывающую аппаратуру в помещениях Фарм-холла, предназначенных для проживания в заключении десяти немецких физиков, и все их личные разговоры стали известны британской разведке. В ответ на просьбу Бэкона о помощи в поисках Клингзора Гаудсмит отослал в комендатуру американской оккупационной зоны в Нюрнберге некоторые звукозаписи из Фарм-холла. В них, по мнению Гаудсмита, мог отыскаться какой-нибудь след, ведущий к Клингзору. Внимательно перечитав копию звукозаписи, Бэкон с разочарованием отметил, что в ней ни разу не прозвучала прямая ссылка на Клингзора, предполагаемого помощника Гитлера по вопросам науки. Немного поостыв, Бэкон принялся изучать текст документа с большей тщательностью: [6 августа 1945 г- Несколько часов спустя после сообщения Би-би-си о ядерной бомбардировке Хиросимы.] Если американцы сделали урановую бомбу, то все вы -- второсортные ученые. Проблема не в технических знаниях, а в том, как проводились наши исследования. В Германии политика погубила науку. Мы только подчинялись приказам, зависели от более широкого плана, разработанного без нашего участия. План, план... Просто нам с самого начала следовало сосредоточиться на одной задаче! Единственный вопрос, который сейчас имеет значение -- почему нас постигла неудача? Наша программа была одной из многих... Он считал ее не самой важной, отказывал нам в обеспечении ресурсами... Что могло быть важнее? Вот как раз для него первостепенное значение имели сумасбродные, неосуществимые идеи, несбыточные мечтания... После них нам доставались крохи, которых хватало лишь на исследования в минимальном объеме. Reichsforschungsrat все деньги направлял на всякий псевдонаучный вздор... Взять, к примеру, Ahnenerbe. Наши расчеты были правильными. Так же, как и наша оценка критической массы, необходимой для инициирования цепной реакции. Тогда в чем причина неудачи? , Неправильным было решение производить уран в промышленном масштабе, большими объемами. Совет по научным исследованиям полагал, что мы не успеем создать боеспособную бомбу до окончания войны. Нам приходилось околачивать пороги кабинетов -- от Гиммлера к Шпееру, от Бормана к Герингу -- и доказывать целесообразность продолжения работы над проектом... У всех всегда находились более важные дела. А он никогда не придавал нам значения... У нас была гораздо более скромная конечная цель -- построить атомный реактор, создать условия для самодостаточной цепной реакции, вот и все! Повторяю -- мы проиграли потому, что он не пожелал оказать нам должную поддержку. Бюджетом не предусматривалось финансирование наших работ. От остальных записей толку было еще меньше. Одни только жалобы, угрызения совести, взаимные обвинения, преисполненные горечи поражения. Бэкон обратил внимание на маленькую деталь: Герлах постоянно выражал недовольство тем, что много средств предназначалось вместо атомной программы другим "секретным" проектам. Но в чьем ведении находилось распределение ресурсов? Кто этот загадочный "он", которого то и дело обвинял Герлах? Бэкон не знал, что и думать. Параллельные миры Нюрнберг, 2 ноября 1946 г. От лейтенанта Фрэнсиса П. Бэкона профессору Джону фон Нейману Уважаемый профессор! Не знаю, с чего начать. Мы столько времени не виделись, что накопилось слишком много всего, о чем хотелось бы рассказать. То, что Вы называли игрой в войну, оказалось, сверх всяких наших ожиданий, занятием довольно нудным и кровожадным (впрочем, в этом как раз нет ничего нового). Да, не буду докучать истинами, известными Вам не хуже меня. От себя могу лишь добавить, что, как ни тяжело признавать, наилучший вариант такой игры -- вообще в нее не играть. В настоящее время я вовлечен в другую игру, вполне безопасную, но, может быть, именно поэтому весьма непростую. Для начала, кому бы пришло в голову, что из меня получится, вместо погруженного в размышления ученого, даже не солдат, а сыщик, преследующий ученых. В подобном превращении есть определенная доля Вашей вины, чем я осмелюсь воспользоваться и попросить у Вас помощи. Вы разрешите мне объяснить, в чем дело, и быть уверенным, что Вы не захлопнете впоследствии дверь Вашего дома у меня перед носом? Благодарю. Итак, сложность состоит в том, что я, игрок, не только не осведомлен о названии игры и ее правилах, но даже не знаю, в чем заключается выигрыш. Интересно, к какой категории Вы отнесли бы ее по вашей классификации? Возможно, нашелся совершенно новый тип игры, в которой участники до самого финала не знают, какой их ожидает приз. У меня есть уравнение с невероятным количеством неизвестных и лишь самый конец путеводной нити Ариадны, на эту тонкую ниточку нельзя положиться в непроглядной тьме современной Германии. К тому же речь идет о засекреченном задании, то есть предполагается, что я должен держать язык за зубами, но я все же решил рискнуть. Итак, Вам что-нибудь говорит слово Клингзор? По некоторым сведениям, Клингзор -- условное имя немецкого ученого, занимавшего у нацистов весьма высокое положение. Что-то вроде шпиона, пятой колонны в научных кругах Германии. Как бы то ни было, военная разведка поручила мне провести расследование. Ладно, перехожу к сути. Как понимаете, я собираюсь попросить Вас кое о чем, иначе не стал бы развлекать Вас побасенками. Мне нужно, чтобы Вы помогли мне выбрать направление. Стыдно для опытного работника, но не знаю, с чего начать. С нетерпением жду ответа. Принстон, Нью-Джерси, 9 ноября 1946 г. От профессора Джона фон Неймана лейтенанту Фрэнсису П. Бэкону Дорогой Бэкон! Приятно получить от Вас весточку, поскольку прежде всего это свидетельствует, что Вы все еще живы, -- полагаю, прийти к такому умозаключению достаточно логично. Ничего не слышал о Вас с тех пор, как мы последний раз виделись в Лондоне примерно тысячу лет назад! Ну и времечко выпало на нашу долю! Похоже, само течение жизни ускорилось в угоду науке! Не хочу показаться жестокосердным, я понимаю, конечно, человечеству пришлось пережить трагедии, тяжелее которых, возможно, не случалось во всей его истории, однако убежден -- избежать их все равно бы не удалось. Было просто необходимо закончить войну немедленно. Хуже всего то, что не успели мы развязаться с одной войной, как тут же начинаем другую -- на этот раз против русских. А они могут оказаться гораздо опаснее нацистов, уверяю Вас! Я жил в Венгрии в период правления красных, и можете мне поверить, юноша, то был ад кромешный! Так что, дорогой друг, нам надо будет снова встретиться и с помощью нашей теории игр найти выигрышный вариант в этой партии против Сталина... Мой дорогой Бэкон, мне тоже хотелось бы рассказать вам много интересного о работе, которую мы проделали в Нью-Мексико в последние месяцы войны, однако я чувствую себя слишком усталым и вдобавок, как Вы, наверно, понимаете, мне запрещено даже упоминать об этой работе. Поэтому перехожу к ответу на Ваш вопрос. У меня для Вас хорошие новости, юноша! Несомненно, нам повезло! Из-за Вас мне пришлось всех с ног на голову поставить, но, похоже, не зря. Бюрократы во всем мире одинаковые. Ни один бюрократ не решит вам дела с первого раза -- это одно из правил их кодекса поведения. Он должен сначала спросить разрешения у своего начальника, тот -- у своего, и так далее до самого президента, госсекретаря или министра обороны... Если хочешь чего-то добиться от этих скотов, надо набраться терпения и ждать. Наконец, как я и предвидел, дверь приоткрылась... Впрочем, не стоит чрезмерно обольщаться. Это даже не дверь и не дверка, а скорее узенькая щель, которая, возможно, указывает путь в нужном направлении. Но ведь надо начинать с чего-то. Не следует пренебрегать малым, стремясь достичь великого. Изучая элементарные частицы, да познаете Вселенную, из которых она состоит, молодой человек! Послушайте-ка вот такую историю. В 1944 году группа офицеров немецкой армии решила положить конец жизни Гитлера. Замысел был следующий -- убить фюрера, осуществить государственный переворот, ликвидировать нацистов в правительстве. К несчастью, их постигла неудача. Фюрер остался невредим, а попытка переворота была подавлена с невиданной жестокостью Гиммлером и его эсэсовцами, мастерами в таких делах. Все, о чем я до сих пор рассказал, общеизвестно, хотя к настоящему времени этот эпизод уже почти полностью забыт. В заговор были вовлечены военные, дипломаты и представители гражданских кругов. По приказу Гиммлера любого человека, связанного каким-либо, пусть самым отдаленным, образом с участниками подготовки покушения, следовало арестовать, обвинить в измене и казнить. За период с августа по сентябрь в гестаповских застенках очутились сотни людей. Большинство из них были расстреляны или отправлены в концентрационные лагеря. И вот тут-то начинается самое интересное. Среди арестованных находился ученый-математик, друг офицера вермахта; участвовавшего в заговоре. Как и многим другим, ему было предъявлено обвинение в государственной измене на одном из заседаний берлинского суда, только почему-то не вынесли смертного приговора, а долго таскали по разным тюрьмам, пока наш патруль не освободил его за несколько дней до окончания войны... Эта история не казалась бы особенно впечатляющей, если бы не пара случайных деталей, которые, похоже, представляют для нас интерес. Во-первых, отвечая на вопросы американского офицера, бывший узник заявил, что был арестован и брошен в тюрьму исключительно по вине Клингзора. Вторая случайная деталь еще более удивительная: я знаком с этим человеком! Да-да, дорогой Бэкон, математик, о котором мы ведем разговор, был моим другом еще до войны. Его имя -- Густав Линкс. Познакомились мы в Берлине в 1927 году. Я в то время учился у профессора Гильберта в Геттингенском университете. Линкс уже тогда потрясал своим интеллектом, но при этом оставался скромнягой. Его признавали на международных математических конгрессах, хотя мы с ним почти одногодки. Насколько мне помнится, он был одержим поисками решения теоремы континуума Кантора. Свою первую ученую степень получил в Лейпцигском университете, затем написал и защитил докторскую диссертацию в Берлинском университете. Мы поддерживали отношения примерно до 1936 года; с тех пор я ничего о нем не слышал... Ну как? К счастью, он жив, и, надеюсь, ему можно доверять. Это наш человек! Как с ним встретиться? Да очень просто. Он находится там же, где и все остальные немецкие ученые, избежавшие плачевной участи оказаться в советской зоне оккупации, -- в Геттингене. Найти его там не представит труда. Желаю вам удачи в новой игре, дорогой Бэкон, и не забывайте держать меня в курсе ваших достижений. Нюрнберг, аб ноября 1946 года От лейтенанта Фрэнсиса П. Бэкона профессору Густаву Линксу Уважаемый профессор! Меня зовут Фрэнсис П. Бэкон, я физик по образованию, окончил Прин-стонский университет. Здесь, в Германии, я провожу расследование по заданию военного командования США. Наш общий друг, профессор фон Неймай, сказал, что, возможно, Вы могли бы мне помочь. Если вы не против, мне хотелось бы встретиться с Вами в Геттингене. Был бы безгранично благодарен за сотрудничество. Для чего я мог понадобиться какому-то физику, который вдобавок не постеснялся объявить о своей принадлежности к американской армии? Что ему от меня нужно? И самое главное, с чего это фон Нейман решил, что я мог бы ему помочь? Неужели они все никогда не оставят меня в покое? После освобождения в 1945 году мне ни разу не представилась возможность вернуться к нормальной жизни. Германия была полностью разрушена, и союзники расчленяли ее труп в соответствии со своими договоренностями, достигнутыми на конференциях в Ялте и Тегеране. В отличие от ученых-физиков, работавших в рамках немецкой атомной программы, я был задействован в ней лишь постольку-поскольку, выполняя задания Гейзенберга в качестве обычного математика. Это избавило меня от участи остальных членов Uranverein (Урановый союз): поскольку я не считался ценным военным трофеем, мне не пришлось ехать под конвоем сначала в Париж, а затем -- в Фарм-холл. После проверки личности, убедившись в моем антинацистском прошлом, американцы отпустили меня на все четыре стороны. Через несколько месяцев после окончания войны я смог перебраться в Геттинген, захватив с собой то немногое, что имелось из имущества, -- все равно после смерти Марианны меня мало интересовали материальные блага, -- и осел в этом сумрачном университетском городке, располагавшемся в британской зоне оккупации. В отличие от слишком злопамятных французов и американцев, а также русских, не замедливших прибрать к рукам научно-исследовательские ресурсы немцев, англичане проявили большую сострадательность. Под влиянием присущей этой нации особенности отвергать все авторитарное они решили, что гарантировать мирное и стабильное будущее Европы можно, только предоставив относительную автономию находящейся под их контролем территории Германии. Следуя этому убеждению, англичане способствовали сосредоточению в Геттингене немецкого научного потенциала. Единственным неудобством для реализации их планов была чрезмерная близость города к советской зоне оккупации, граница с которой пролегала всего в нескольких километрах. Я чувствовал себя совершенно разбитым, когда приехал в Геттинген. Ничто меня не интересовало, и сам я был -- ничто... Меня не отпускала мысль о том, какой никчемной оказалась вся моя жизнь. Цифры, формулы, теоремы, аксиомы -- вздор, сделавший меня в смутное время молчаливым соучастником преступления. В 1946 году немецкий ученый значил меньше, чем насекомое. Какая польза от млекопитающего, которое вместо того, чтобы класть кирпичи, изучает их форму и измеряет их длину? Я ощущал себя не просто ненужным, но даже лишним. Если, как скажет позже один философ, литература стала невозможной после Аушвица, то что же говорить о математике? Кого могли волновать Кантор и проблема континуума, когда прервались миллионы человеческих жизней? Как мне на улице смотреть людям в глаза? Я поселился в одном из разоренных многоквартирных домов на окраине города, не зная, чем заняться. По соседству со мной в голых комнатенках ютились целые семьи. В конце февраля в Геттинген приехали Вернер Гейзенберг и Отто Ган, до которого совсем недавно дошло известие о присуждении ему Нобелевской премии за открытие деления атомного ядра. И тот и другой заручились дозволением британских властей (а те в свою очередь -- американских) приступить к воссозданию отделений соответственно физики и химии Института имени кайзера Вильгельма. Их миссия сообщала некоторое оживление городу, но этого было недостаточно, чтобы вывести меня из летаргического состояния. Я ощущал полное безволие. Совершенно автоматически принял предложение возглавить кафедру математики в университете, руководствуясь единственным соображением, что так мне проще всего заработать на жизнь, не прилагая особых усилий. Во всяком случае, я не собирался заниматься научно-исследовательской деятельностью или вмешиваться в учебную работу. Между тем союзники принимали срочные меры в соответствии с программой денацификации общественной жизни Германии. Всех нас, немецких граждан, заставили заполнить анкеты, в которых неоднократно повторялись вопросы о принадлежности к ассоциациям или группам, так или иначе связанным с нацистской партией. Те, кто отвечал утвердительно, были обязаны предстать перед военным трибуналом для дачи показаний. Выявленные таким образом члены партии и примыкавших к ней структур лишались права осуществлять любую деятельность, имеющую отношение к государственной службе. В Германии университетские кафедры традиционно являлись частью центральной администрации, поэтому большинству профессоров пришлось вступить в нацистскую партию единственно ради сохранения рабочего места. Все это привело к тому, что для сотен хороших ученых обратная дорога в академическую жизнь оказалась закрытой, а многим профессорам более низкого уровня, не значившимся в партийных списках, достались должности, ранее для них недоступные. Когда наступила моя очередь отчитаться за прошлое, нашлись несколько свидетелей, хорошо знавших о том, как далек я был от нацистов. Благодаря этим Persilscheine -- так в народе прозвали оправдательные показания, имея в виду рекламу известной торговой марки мыла "Персил": "Не просто чистый -- незапятнанный!" -- в октябре 1946 года меня назначили Extraordinarius (Внештатный профессор) математической логики в древнейшем университете имени Георга Августа в Геттингене. Как только я получил письмо лейтенанта Бэкона, сразу понял -- это некий знак, зов судьбы. Тем не менее поначалу постарался не придавать ему значения, убеждал себя, что речь идет просто о еще одном обычном расследовании, которые в те дни уже всем оскомину набили. Однако Джонни не вспомнил бы обо мне, желая лишь помочь какому-то солдатику заполнить бюрократическую анкетку; между строчками письма прячется что-то гораздо большее. Отсюда вопрос: а нужно ли мне все это? Хочу ли я снова окунуться в пережитую боль, воскресить ужас двенадцати лет гитлеровской диктатуры, когда все уже наконец позади? Не лучше ли безвозвратно забыть? Именно так и поступали все вокруг, словно подчиняясь категорическому запрету поминать всуе преисподнюю. По Аристотелю, инициирующая причина материальной причины есть формальная причина причиненного. Значит, надо винить фон Неймана во всем, что произошло после того, как ему взбрело в голову назвать мое имя? Или, еще точнее, взвалить на него ответственность за письмо, посланное им, скорее всего в спешке и без особых раздумий, на адрес одного из своих учеников? Старый добрый фон Нейман, знаток случайностей, сам ставший орудием случая... Лейтенант Фрэнсис П. Бэкон появился в моем нетопленом кабинете одетый в американское обмундирование, что поначалу производило впечатление не только бестактности, но также способа оказать на меня психологическое давление. Кажется, у меня еще не было повода дать подробное описание его внешности, и вот каким я увидел его тогда в Геттинге-не. Высок, но не слишком, с лица не сходит вымученная ухмылка, будто чувствует, как неловко сидит на нем офицерская форма. Заметно сутулится, конечности длинные -- когда он поднял руку в военном приветствии, было видно, как рукав сорочки сполз до локтя, -- но в целом можно сказать, что не урод. Взгляд умный, все время перемещается с предмета на предмет (я даже подумал, что он хочет запомнить обстановку в моем кабинете и потом составить о ней отдельный отчет) -- гораздо более живой по сравнению с довольно-таки угловатой осанкой. Я прикинул, что ему не больше тридцати, то есть лет на пятнадцать младше меня. Его порывистые движения немного раздражали, хотя подозреваю, что моя медлительность производила на него такое же впечатление. Его левая бровь дергалась, указывая на склонность к потере самоконтроля, в то же время твердая, решительная линия губ придавала его лицу некую грубоватую чувственность, не оставлявшую, полагаю, женщин равнодушными. Выслушав довольно официальное представление, я предложил ему сесть. Опершись локтями на мой письменный стол, он сразу взял быка за рога. -- Вы состояли в нацистской партии? Было очевидно, что ответ ему уже известен. -- Нет. -- Вы входили в какую-либо организацию, созданную нацистской партией? -- Я уже отвечал на этот вопрос тысячу раз. К тому же вы читали мое личное дело. Нет, я никогда не принадлежал ни к одной из этих организаций. -- В таком случае почему вы остались в Германии? -- Это моя родина. Вы бы поступили иначе? -- Не знаю. В условиях, созданных здесь Гитлером... Он слушал меня как бы нехотя, словно по необходимости выполнить -- хорошо бы поскорее -- скучную бюрократическую процедуру. -- Вы слишком все упрощаете. Может быть, мне не следует говорить вам это, я уже устал доказывать, но поначалу происходящее не казалось таким очевидным, как сейчас. В 1933-м у Гитлера не было на лбу написано: Я УБИЙЦА, или Я НАМЕРЕВАЮСЬ РАЗВЯЗАТЬ ВТОРУЮ МИРОВУЮ ВОЙНУ, или Я СТАВЛЮ СЕБЕ ЦЕЛЬ УНИЧТОЖИТЬ МИЛЛИОНЫ ЛЮДЕЙ... Нет, все не так просто. -- Но его планы были общеизвестны, все знали, что он хотел перевооружить страну, а антисемитизм являлся частью официальной политики... Не пытайтесь убеждать меня теперь, что об этом никто не знал! -- Мне совершенно безразлично, как вы отнесетесь к моим словам, лейтенант. Я не собираюсь никого защищать, включая и себя. -- Очень хорошо! (Да он просто ребенок! Фон Нейман прислал ко мне несмышленыша!) -- Почему вы не выступили открыто против Гитлера? -- Открыто ?! -- Я не смог сдержать издевательскую ухмылку. -- Если бы я тогда выступил открыто, вы бы допрашивали сейчас другого математика, не меня! В гитлеровской Германии открытые выступления, как вы их называете, стоили человеку жизни! -- Так или иначе, вас все равно арестовали и отдали под суд. -- Давайте-ка проясним кое-что с самого начала, -- сказал я. -- Вы достаточно изучили мою биографию, прежде чем прийти сюда. Хотите, чтобы я вам подтвердил каждый пункт своего личного дела? -- В мои намерения не входило... -- Да, меня посадили в тюрьму в конце войны, после неудавшейся попытки переворота so июля 1944 года. Десяткам моих друзей, не совершившим другого преступления, кроме осуждения в частных беседах зверств Гитлера, повезло меньше, чем мне; они не дожили, чтобы рассказать об этом. Погибли все близкие мне люди. Что вам еще нужно, лейтенант? Хотите, чтобы все оставшиеся в живых немцы просили у мира прощения за злодеяния Гитлера? Вы пытаетесь выдать желаемое за действительное. Не забывайте, что нет ничего полностью однородного. В этой стране жертвами Гитлера пало столько же людей, сколько в Польше или России. -- Сожалею. Я понимаю, что вам неловко говорить об этом. -- Неловко ?! Разговор становился все более жестким. Я не мог позволить ему обращаться со мной с позиции силы, мне необходимо было с самого начала установить принципы наших дальнейших отношений. Иначе ничего не получится. Сделав паузу, я попытался смягчить тон беседы. -- Чем могу помочь вам, лейтенант? -- Профессор фон Нейман сказал мне, что вы были друзьями... -- Да, это так, -- солгал я. -- Хотя мы давно не встречались по понятным причинам. -- На чем вы специализируетесь? -- впервые прозвучал вопрос, по которому можно предположить, что обмундирование офицера оккупационных войск было надето на ученого. -- На теории чисел. Во всяком случае, я занимался этим прежде. -- Профессор фон Нейман рассказывал, что вы хорошо знаете работы Кантора. -- Да, кое-что помню, -- нехотя признался я; мне всегда было неприятно разговаривать о науке с военными, будь то нацистские начальники или образованные оккупанты. -- Мое увлечение бесконечностью так и не исчезло полностью. -- Бесконечностью? Я утвердительно кивнул, не понимая причины его удивления. Можно подумать, он услышал, что я занимаюсь изучением костной структуры бабуинов. -- Что-то не так? -- Нет-нет, наоборот, я нахожу это очень интересным. -- Его немецкий не был безнадежным, но все же довольно убогим. Я откинулся на спинку стула, взял ручку и принялся бездумно рисовать на листке бумаги. -- Я был бы признателен, если бы мне представилась возможность ознакомиться с какими-нибудь вашими работами. -- Благодарю за любезность, лейтенант, однако полагаю, вы ехали в Геттинген не за этим. -- Нет, конечно. -- У него была киношная манера нагнетать напряженность, выдерживая между фразами долгие, нудные паузы. -- Как я и сообщал в письме, мне нужна ваша помощь. -- Чем же может помочь вам обычный ученый-математик? -- Я здесь не для того, чтобы разговаривать с вами как с математиком... -- А как с кем? С военнопленным? -- Как с человеком, сведущим в современной научной жизни, профессор. -- Он изо всех сил старался, чтобы в его голосе слышался металлический звон и непоколебимость. -- Просто хочу послушать, что вы скажете.    -- Что вам от меня надо? -- Я хочу знать, что вы думаете, хочу знать историю немецкой науки... -- Не понимаю, -- поддразнил я его. -- Честное слово, лейтенант, я не уверен, что вам необходимо знать личные соображения математика-немца, чтобы получить нужную информацию. Вы, американцы, можете делать в нашей стране все, что заблагорассудится. Я не жалуюсь, это -реальность, с ней приходится мириться. В этой форме и с вашими полномочиями вам открыт доступ к любым архивам, какие есть повсюду, от Геттингена до Мюнхена. Я-то вам для чего? -- Поверьте, если бы я на самом деле не нуждался в вашей помощи, я бы не стал отправляться в дальний путь специально, чтобы просить вас о ней, -- перешел он в контратаку. -- Я хочу подчеркнуть последние сказанные мной слова -- просить вас о ней. Это не приказание, не требование. Я обращаюсь к вам как друг, как коллега. Мне нужен кто-то, кому я мог бы полностью доверять. Я почувствовал, как кровь прилила к лицу. -- Хотите сделать меня своим стукачом, лейтенант? -- Господи, нет, конечно! -- Его волнение было искренним. -- Ничего подобного у меня и в мыслях нет! Я не собираюсь ни за кем шпионить. Просто хочу содействовать тому, чтобы правда вышла наружу. Я пытаюсь докопаться до истины! Не стану отрицать, во мне пробудилось любопытство. Я заметил, как мне показалось, блеск в глазах лейтенанта Бэкона, который пришелся мне по душе, несмотря на самоуверенное поведение гостя. Было в нем что-то от меня, от меня молодого: та же готовность действовать, та же юношеская воодушевленность -- чувства, которых я уже не испытывал теперь. Этот самодовольный лейтенант Бэкон был в чем-то моим Doppelganger (Двойник), родственной душой. -- Боюсь, я не совсем понятно изъясняюсь, -- вновь заговорил он. -- Приношу свои извинения. Эти слова прозвучали искренне и немного наивно. Он мне начинал нравиться... Что ж, продолжайте, лейтенант Бэкон, профессор Бэкон, Фрэнк... -- Важно, чтобы мы могли полностью доверять друг другу. Понимаю, что достичь этого не просто; наши страны слишком долго оставались смертельными врагами. -- Вы еще не сказали, какая мне выгода от того, что я решу сотрудничать с вами, -- снова озадачил я его. -- Долгое время вы были жертвой нацистского произвола, -- начал он издалека. -- Если хотите знать мое мнение, то в глубине души вам так же хочется сотрудничать со мной, как мне с вами. Война закончилась, но это не означает, что совершенные преступления можно оставить безнаказанными, забыть о них. Я говорю о преступлениях нацистов против человечества. О преступлениях против вас и других ученых. Я прошу вас стать моим проводником на чужой для меня территории нацистского прошлого, где самому мне не найти дороги. Несколько мгновений я обдумывал его слова. -- Ваши сомнения можно понять, -- продолжил он. -- А вы дайте мне испытательный срок, и мы оба посмотрим, сможем ли работать вдвоем. -- Согласен, -- решился я наконец. Бэкон снова обозначил паузу, легким покашливанием прочистив горло. Он был просто влюблен в театральные эффекты, в мелодраматические сцены, в детективные романы. Я узнавал его все лучше. -- Очень хорошо, -- с подчеркнутой сдержанностью произнес он. -- Знаете ли вы что-нибудь про ученого самого высокого уровня, консультанта Совета рейха по научным исследованиям, известного под условным именем Клингзор? Я оторопел. -- Никогда не слышал ничего подобного. -- Похоже, в Германии о нем никто понятия не имеет, -- иронически констатировал Бэкон, но я сделал вид, что не заметил сарказма. -- Тем не менее есть основания полагать, что речь идет о человеке, приближенном к самому Гитлеру... Ах, вот в чем дело... -- А почему это так важно? -- Еще слишком рано просить меня ответить на этот вопрос, профессор Линкс. -- Он поднялся со своего места и стал прохаживаться по кабинету, всем видом показывая, кто теперь хозяин положения. -- Сначала помогите мне разобраться в иерархии нацистов, чтобы найти в ней хоть какие-то следы, которые привели бы нас к этому чертову Клингзору! -- Снова пауза. -- Итак, я повторяю вопрос: не доводилось ли вам когда-либо слышать об этом человеке? Я выдал себя. И самое худшее -- что он это заметил. Но я не собирался позволить ему так просто себя раскусить. Клингзор... Сколько времени прошло с тех пор, как я в последний раз слышал это имя? Мне уж стало вериться, что никто никогда не произнесет его больше, что оно, как тень, как ночное привидение, исчезнет вместе с черной полосой истории; испарится, как мираж; вымрет, как доисторическое существо. И вот на тебе -- являются прямо ко мне и говорят: Клингзор существовал. Откуда он узнал? Ах да, Нюрнберг... Ну конечно! Письмо пришло из Нюрнберга! У кого-то оказался слишком длинный язык, кто-то выпустил птичку из клетки... А что же теперь делать мне? Выложить все Бэкону? Поступить, как он просит, -- указать ему тропинку, ведущую к Клингзору? Получается, что я -- не лучше других, тех, кто ненавидит и жаждет возмездия, забывая о благоразумии. Ну и пусть, будь по-твоему, лейтенант! -- Клингзор... Да, при мне упоминали имя Клингзор. -- Только что вы утверждали обратное! -- Я был не уверен, хочу ли впутываться... -- А теперь уверены? -- Кажется, да. -- Отлично. Слушаю вас. -- Клингзор -- слишком деликатная тема в нынешних условиях, лейтенант. Мы вступаем в эпоху мира и согласия, так нам говорят, во вся- ком случае. Если вытащить на свет Клингзора, то за ним потянутся факты, которые очень многих могут поставить в неловкое положение. Очень важные персоны считают, что нужно дать возможность ранам затянуться, перестроить Европу, превратить ее в бастион борьбы против красных; не забывайте -- наш бывший враг теперь и ваш враг... Поймите меня правильно. Взять хотя бы бомбу; если бы русские завладели ею, это противоречило бы общим интересам, ведь так? -- Клингзор имел отношение к бомбе? -- Клингзор имел отношение ко всему, лейтенант, -- вот почему этот вопрос непростой и опасный. Он принимал участие в слишком многих делах, военных и научных, чтобы разглашение сейчас информации о его деятельности не затронуло чьих-то интересов. -- Для Бэкона такое заявление было полной неожиданностью, и он не сумел скрыть удивления. -- Да-да, лейтенант; Клингзор принимал окончательное решение по бюджетному финансированию специальных научных исследований рейха. Никто не знал его лично, однако для всех он был ученым первого порядка, который, оставаясь в тени и вроде бы в стороне от политики и партии, выполнял свою работу от начала до конца войны. Как нам, ученым, хотелось знать, кто он! Он выполнял некую смешанную функцию советника и шпиона, что требовало от него владения грандиозным объемом информации. В сфере своей деятельности этот человек был всемогущ, за ее пределами он подчинялся только лично Гитлеру... Бэкон переживал слишком большое потрясение, чтобы сделать какое-нибудь уместное замечание. Перед ним совершенно неожиданно открылась золотая жила; теперь у него появились основания продолжать расследование. -- Дальше, профессор Линкс... -- Могущество Клингзора было огромным -- до невероятности, и кое-кто даже думал, что он в действительности не существовал, что он просто не мог существовать. По поводу его личности ходили самые разные слухи -- будто это уловка Геббельса с целью держать под контролем всех ученых; или что имя "Клингзор" объединяет не один десяток человек; а кто-то даже предположил, что сам Гитлер и есть Клингзор... Но слухи оставались слухами, не больше. -- Я вдруг почувствовал утомление, произнеся столь длинную тираду. -- Хотите знать мое мнение? -- Прошу вас. -- В отличие от многих моих коллег я думаю, что Клингзор был реальной личностью. Почему я так думаю? Да потому, что он вел себя как живой человек, оставлял за собой след, появлявшиеся время от времени в научном мире свидетельства его присутствия... Их было слишком много, чтобы считать Клингзора выдумкой или плодом нашего устрашенного воображения. К сожалению, у меня нет никаких реальных доказательств, подтверждающих мои предположения. -- Помолчав, я добавил: -- Потому-то мне и не хотелось говорить вам правду, лейтенант. Не хотелось, чтобы по моей вине вы направились по ложному пути, руководствуясь версией без единого серьезного аргумента, свидетельствующего в ее пользу. Однако Бэкон, похоже, не слышал этих последних слов. Он находился в состоянии, близком к экзальтации, даже пот выступил. -- Вы хотите сказать, что Клингзор контролировал все секретные научные исследования рейха? -- Именно так. -- Но почему нет свидетельств его существования? Почему о нем не говорят? -- Да, вы не увидите ни одного документа, подписанного Клингзо-ром, ни одного отчета о его деятельности, ни одной адресованной ему записки. И уж совсем невероятно обнаружить личное дело с фотографией. Однако это не означает, что он не существовал или не существует до сих пор. Наоборот, я полагаю, что такая неосязаемость является одним из признаков его присутствия среди нас. Сама специфика выполняемых им функций требовала, чтобы он тщательно скрывался от окружающих, это же ясно. Но есть факты, лейтенант. Если вы скрупулезно проанализируете их, то сможете найти им объяснение, оттолкнувшись от которого сумеете достать и его. -- Признаюсь, вы меня огорошили, профессор. Не знаю, что и думать. -- Сохраняйте спокойствие, лейтенант. Обдумайте все, а потом встретимся, и вы мне скажете, считаете ли меня просто чокнутым или в моих словах есть какая-то логика. -- Ох, не знаю... -- Единственное, о чем вас прошу, не сообщайте пока об этом своим начальникам. Если я не заговорил о своих подозрениях раньше, то лишь потому, что боялся натолкнуться на кого-нибудь, кто не обладает вашей способностью правильно оценивать ситуацию. А ситуация такова, что, если только дело предать огласке, можно считать, все потеряно... Включая мое будущее ученого в Германии. -- Но откуда вы знаете, что он все еще жив? Может, он умер или сбежал? -- Я не знаю, -- доверительно сказал я, -- только подозреваю. -- Что ж, прикажете мне строить все расследование на одном подозрении? -- Вам решать. Я заявляю, что готов уделить вам время и предоставить информацию, которой располагаю, с целью открыть истинное лицо Клингзора. В обмен я выдвигаю единственное условие. -- Что в моих отчетах не будет упоминаться ваше имя... -- Именно! -- Я не могу пойти на это, профессор. -- Только так я готов помочь вам. У меня и без того слишком много проблем. Докажите, что вам можно доверять, лейтенант! Вы сами просили об этом. Бэкон помолчал несколько секунд, охваченный сомнениями. -- Согласен! Вы станете моим проводником! -- наконец воскликнул он, едва сдерживая волнение. -- Моим Вергилием... Это сравнение пришлось мне по вкусу. Мы начинали понимать друг друга. Поиски Святого Грааля -- Вы знаете, кем был Клингзор? -- Что-то мне подсказывало: этот вопрос, каким бы очевидным он ни казался, ускользнул от внимания лейтенанта Бэкона. -- Если бы знал, не стал бы вас беспокоить. -- Вы не поняли, лейтенант. Я спрашиваю, знаете ли вы, кем был самый первый Клингзор, из легенд... -- Скорее всего, один из героев опер Вагнера, которыми так восхищался Гитлер, -- ответил он. Отсюда явствовало, что мифология не относилась к числу его коньков. -- Боюсь разочаровать вас, но речь идет не о герое, а о злодее. Это -один из персонажей "Парсифаля" Вольфрама фон Эшенбаха, хотя, конечно, своей известностью он обязан вагнеровскому "Парсифалю". -- Опере, которую, несомненно, обожал Гитлер... -- Меня удивляет, что вам надо разъяснять общеизвестные вещи. Хотя Гитлер был очарован Вагнером, "Парсифаль" не стал его любимой оперой... Он, так же как Ницше, считал ее слишком христианской. -- Ладно, Линкс, -- впервые он обращался ко мне в подобном фамильярном и несколько обескураживающем тоне, -- расскажите-ка мне об этом Клингзоре. Я весь внимание. -- Действие происходит, само собой, в незапамятные времена. Мы находимся в лесу неподалеку от замка Монсальват... -- Гора Спасения, -- перевел Бэкон, но я даже не обратил внимания на эту его похвальбу своей дешевой эрудицией. -- Здесь собираются рыцари Святого Грааля, военного и религиозного ордена. Грааль, по преданию, -- чаша, которой пользовался Христос во время последней вечери. В нее же спустя несколько дней была собрана кровь, вытекшая из раны в его теле, нанесенной копьем римского воина по имени Кай Касий, прозванного с тех пор Лонгином. Так вот, священной миссией рыцарей является охрана и ритуальное почитание Грааля. В произведении Эшенбаха Грааль не имел ничего общего с кровью Христовой, но Вагнер решает ввести в оперу христианскую традицию; поэтому, если средневековый трубадур рассказывает нам об обряде, имеющем языческие корни, то Вагнер превращает его в нечто похожее на причастие. -- Разобраться довольно сложно, но я не теряю нить... -- В начале оперы мы оказываемся у ручья, возле которого видим Гурнеманца, старейшего из рыцарей Грааля. Склонившись, он читает молитву. Здесь используется один из типичных мелодраматических приемов, действующий многим на нервы: старик во всеуслышание повествует об истории короля Амфортаса. -- Таким образом о ней узнаем и мы... -- У благодетельного Амфортаса есть враг, являющий собой что-то вроде его извращенной противоположности... -- Клингзор! -- Да, Клингзор. Оба символизируют две непримиримые силы. В течение многих лет они противостояли друг другу, но ни один так и не сумел одержать верх, пока, наконец, в результате многочисленных происков, демон не нашел способ победить Амфортаса, заставив его согрешить... -- Женщина! -- Вы на редкость проницательны, лейтенант, -- сказал я ему, не скрывая раздражения. -- Так оно и есть. Инструментом порока становится женщина "жуткой красоты". В заколдованном саду Клингзора де- вушка, "роза ада", занимается совращением Амфортаса. Потрясенный ее красотой, он доходит до того, что вручает ей священное копье Лонгина. Та недолго думая изменяет королю и передает копье Клингзору, который тут же использует его, чтобы ранить прежнего владельца. С того печального дня Амфортас медленно умирает, постепенно теряя кровь из незаживающей раны. Само собой, его недуг излечим лишь в том случае... -- Сейчас я угадаю! -- перебил Бэкон. -- ...Если ему поможет юноша с добрым сердцем, чистыми помыслами... -- Вагнер не настолько щедр, он ограничивается словом "невинный", каковое определение, по сути дела, можно дать любому деревенскому дурачку. На этом заканчивается рассказ Гурнеманца, и в этот момент к его ногам падает с неба лебедь. Белизна его груди запятнана кровью из раны, оставленной пронзившей сердце стрелой. Немедля появляется молодой охотник и предъявляет права на свою добычу. -- Парсифаль! -- Гурнеманц укоряет его -- в окрестностях Монсальвата даже твари земные священны. На громкие причитания старца прибегает Кундри. Она -- посланница Грааля и несет с собой из далекой Арабии бальзам для лечения раненого. Женщина просит пощады для охотника; ведь тому неведом закон, запрещающий убивать диких животных. Старик велит юноше назвать свое имя, но Парсифаль отвечает, что не знает его. Помнит только, что был взращен в полной невинности своей матерью, Херцелойде. Услышав эти слова, Гурнеманц приглашает юношу в замок на предстоящий Liebesmahl, праздник любви. В Монсальвате все готово для проведения обряда. Рыцари Грааля, а также Кундри и Парсифаль стоят вокруг каменного постамента, на котором установлена Святая Чаша. Немощный Амфортас открывает Грааль в ожидании сотворения им чуда спасения. Великолепие момента переполняет благоговением всех, кроме бедного короля, который не перестает оплакивать свой недуг и прегрешение. Наблюдая мучения Амфортаса, молодой Парсифаль не испытывает ни малейшей жалости, наоборот, ему кажется, что король заслуживает эти страдания. Гурнеманц теряет всякую надежду и приказывает Парсифалю удалиться. Этим заканчивается первый акт. -- Слава богу! -- Бэкон переигрывал. -- Прежде чем перейти ко второму, будет лучше, если мы отправимся отпить из настоящей чаши. Затем он отвел меня в какую-то маленькую, грязную пивную неподалеку от университета, битком набитую отпущенными в увольнение американскими солдатами. За видавшей виды деревянной стойкой держали оборону старик бармен и молоденькая официантка, довольно привлекательная, если не замечать ее стрижки. Я догадался, что она здесь -- главная приманка для клиентов. Бэкон направился прямо к ней и, подмигнув, тут же заказал два бурбона. Увидев его, девушка сделалась особенно любезной. Бэкон же просто не сводил с нее глаз. "Ее зовут Ева, -- повернувшись, проговорил он мне на ухо, --также, как любовницу Гитлера". Раздевшись у вешалки с военными шинелями, мы взгромоздились на высокие табуреты у стойки бара. От стоявшей напротив плиты шло приятное тепло. -- Похожа на "жутко красивую" Кундри? -- с иронической улыбкой кивнул Бэкон в сторону официантки. -- Ну, если сменить ей прическу... -- Рассказывайте про Парсифаля и Кундри, я слушаю. -- Взгляд его блуждал от меня к бюсту официантки. -- Так вы говорили, что Клингзор был чем-то вроде демона? -- Он являлся воплощением зла или совершенства, как вам больше нравится. Его замок располагался на большом холме, возвышавшемся над заколдованной долиной. Впрочем, в той части света, где правил Клингзор, все было кажущимся. Даже красота не настоящая -- за ней пряталась смерть. Именно по этой причине, как свидетельствует легенда, Клингзор кастрировал сам себя... Да, он демон, нет сомнений, но демон бесплодный, импотент... -- Искуситель Христа в пустыне... -- рассеянно заметил Бэкон, заказывая очередные два бурбона. -- Как и полагается демону, Клингзор только обещает, но не выполняет обещанного. Клянется открыть любовь и истину, но это ложь -- он сам бесчувственный, как камень; существо с пустой, извращенной душой. Укрывшись в замке, он целыми днями созерцает свое отражение в огромном зеркале. Он -- Нарцисс, способный любить лишь самого себя, но должен, как ревнивый муж, быть каждую минуту уверенным в этой любви, не спуская глаз с собственного образа. -- Я одним глотком допил содержимое стакана. К Бэкону подошла Ева. Очевидно, им надо было договориться о цене. -- Значит, Парсифаль -- его противоположность... -- Не он --Амфортас, -- сухо возразил я ему. -- Пораженный недугом король -- вот истинный соперник Клингзора. Именно он в центре трагедии, человек, который умирает, потому что не может умереть. Роль Парсифаля заключается лишь в том, чтобы нарушить существующее в мире равновесие между добром и злом. Во всем свете есть только две магические зоны: окрестности замка Монсальват, вотчина рыцарей Грааля, и заповедные кущи, скрывающие от людских глаз дворец Клингзора. Парсифалю назначено стать тем, кто найдет выигрышное завершение этой партии, в которой, казалось бы, наступил вечный пат. -- Любите шахматы? -- Бэкон наконец посмотрел в мою сторону, но тут же опять отвернулся. -- Забросил давным-давно... -- Давайте сыграем как-нибудь, а? Мое любимое занятие в детстве! -- Сыграем, сыграем... -- согласился я и вернулся к прежней теме. -- Парсифаль ни о чем не подозревает. Он воплощает в себе не добро, как раненый Амфортас, но невинность. Он не ведает о своем предназначении и ведать не хочет. Это новый Адам, почти варвар, не знающий о великом историческом противостоянии, с праотеческих времен делящем Вселенную на две враждующие половины. Именно поэтому лишь ему дано предотвратить надвигающуюся катастрофу... Книга вторая О динамических законах преступления Закон I За каждым преступлением стоит преступник Этой истине учат с древних времен, хотя очевидно, что ее современная формулировка следует из законов движения Ньютона. Ведь что есть преступление, если не чье-то движение, определенное действие в абсолютном пространстве и абсолютном времени, событие, при котором одно тело выходит из неподвижного состояния, а другое становится неподвижным -- и, может быть, навсегда? Вот что говорит сэр Исаак: "Все тела сохраняют присущее им состояние покоя либо равномерного прямолинейного движения, если только они не понуждаются изменить это состояние какой-либо приложенной к ним силой". Ну разве не прекрасное определение насилия, включая одиночные и массовые убийства? Каин, нанося удар Авелю, тем самым впервые совершает акт насильственной смерти и создает прецедент, основополагающий для развития цивилизации. Не будь этого первобытного зверства, мы бы так и остались потерянными в пещерной темноте без всякой надежды на то, что кто-то изменит мир вокруг. Далее Ньютон говорит: "Перемена состояния пропорциональна обусловливающей ее движущей силе и происходит на всем протяжении прямой линии, на которой действует эта сила". Чтобы ясно понять данную посылку, достаточно вообразить, как пули из винтовок одного расстрельного взвода -- или тысяч и тысяч оных, -- никуда не сворачивая, устремляются прямо в мишень -- грудь врага... И наконец, английский физик пишет: "Для всякого действия имеется такое же обратное противодействие; иначе, взаимодействия двух тел всегда равны между собой и направлены в противоположные стороны". Не так много на свете определений, настолько же точных и емких по содержанию. Оно описывает не только простое перемещение, но всю происходящую в мире борьбу. И если вы случайно набредете на обескровленный труп, на растерзанную женщину или на еще не проветрившуюся газовую камеру, можете быть уверены -- здесь произошло столкновение двух несовместимых волеизъявлений, действия и противодействия, чей драматизм может напугать не на шутку. Следствие I Так какое же преступление совершил Клингзор? Какое преступление пытался раскрыть с моей помощью лейтенант Бэкон? Что сделал Клингзор? Зачем он вдруг так понадобился? В чем его вина? Закон II У всякого преступника своя правда Тот, кто способен на убийство, воровство или предательство, никогда не оставит попыток найти себе оправдание. Если кто-то убивает человека -- или миллионы людей, как в нашем случае, -- то убийца старается смягчить вину, выдвигая свою, оправдывающую его версию событий; либо стремится вообще остаться незамеченным для истории, затеряться в безымянной массе тех, о которых умалчивают. Но даже это молчание есть его правда. Чтобы провести настоящее расследование преступления (так же как научное исследование), надо тщательно изучить факты и не дать обмануть себя; надо быть готовым увидеть в каждом деле признаки, которые указывают, предполагают или разоблачают волеизъявление преступника, отразившееся на движении мира. Следствие II Можно ли распознать Клингзора через его деяния? Вычислить его истинное значение? Измерить его влиятельность? Где искать его? Мир, в котором скрывается беглый преступник, похож на шахматную доску. Лучшего сравнения не найти: следить за передвижениями беглеца -- то же самое, что видеть расстановку фигур в середине партии; чтобы спланировать все возможные завершения, необходимо представить себе, каким было начало. Как искать Клингзора? Если доказательств его существования недостаточно, то по оставленным следам. По влиянию, оказанному им на других людей; по сломанным веточкам на пройденном пути; по отметинам на лицах жертв, появившихся вследствие его собственного мировоззрения. Закон III У всякого преступника есть мотив для преступления Видимо, следует уточнить эту посылку: только великие преступники, истинные преступники готовы до конца отстаивать оправданность своих действий. Цель оправдывает средства, или, другими словами, преступление -- и не преступление вовсе, но акция революционной справедливости, перераспределение богатства, благое дело, самооборона, филантропия... Наибольшие прегрешения совершаются во имя самых нелепых и непостижимых понятий: раса, религия, партия, граница... Настоящий преступник уверен, что оказывает миру большую услугу, и в определенном смысле так оно и есть. Робеспьер, Гитлер, Ленин -- вот лишь наиболее яркие образцы длинной вереницы чистокровных представителей этой породы, среди которых не следует сбрасывать со счетов гораздо реже упоминаемые имена Трумэна1, Магомета и целой плеяды римских пап.Был ли Клингзор истинным преступником? Верил ли он вместе со своим хозяином, Гитлером, что осуществляет свои злодеяния во имя спасения человечества? Был ли еще одним одурманенным фанатиком из тех, что маршировали в черных мундирах с нашивками СС, готовые пойти на любые преступления ради "наивысшей цели"? Являлся ли безукоснительным исполнителем своего долга или, как все великие люди, "носителем веры"? А теперь поставим вопросы по-другому. Нуждается ли Бог в мотивации, чтобы осуществлять свои деяния? Творит ли Он благо в обмен на что-то? Теологи отвечают на данный вопрос отрицательно. Бог есть само Благо, ему не нужно поощрение, чтобы даровать милость. А чем обусловлена порочность дьявола? Найти ответ на этот вопрос еще труднее. Насколько бескорыстно строит дьявол свои греховные козни? Какую цель преследует? Если мы решим, что зло беспричинно, то неизбежно окажемся лицом к лицу с абсолютным ужасом: произволом. Гитлер и Сталин в качестве второразрядных чертей не подпадают, конечно, под эту теорию. У них имелась цель, вера в справедливость того, что они делают, и оба умерли с этой верой. С точки зрения теологии их даже вряд ли можно отнести к категории еретиков. А как быть с Клингзором? МАКС ПЛАНК, ИЛИ О ВЕРЕ Геттинген, декабрь 1946 г Кабинет лейтенанта Бэкона находился в здании, чудом оставшемся целым и невредимым во время бомбежек, словно авиация союзников не стала утруждаться объектом, который и без того рухнет сам по себе. До войны здесь располагалась типография, затем склад боеприпасов. -- Настоящий дворец по сравнению с домом, где я живу, -- сказал при виде меня Бэкон вместо приветствия. Я засмеялся и сел на деревянную скамью, придвинутую к его рабочему столу. Ко всему прочему, у инженерной службы, похоже, не дошли руки до ремонта системы отопления, так как в помещении царила полярная стужа. -- Есть какие-нибудь новости, лейтенант? -- спросил я дипломатично, дрожа от холода. -- Боюсь, что нет. Все слишком туманно, профессор. -- Бэкон выглядел озабоченным и утомленным, вокруг глаз у него темнели круги фиолетового цвета. -- Слишком много разных зацепок, слишком много информации, слишком много мест, откуда можно начать... И в этом главная проблема, поскольку следствие по делу "Клингзор" ведется только вами и мной. -- Неужели ваши начальники не понимают, что речь идет об очень важной работе? -- У них нет полной уверенности. Пока я не получу конкретных результатов, они лишнего доллара не потратят. -- Лейтенант с досады грохнул кулаком по столу. -- Сотни архивных документов, сотни папок, сотни подозреваемых! Нас было около двадцати человек в миссии Alsos, мы работали больше трех лет, чтобы собрать всю имеющуюся ин- формацию о немецкой науке и немецких ученых. Мне предстоит перелистать и перечитать тысячи страниц... Я прокашлялся. -- На мой взгляд, вам следовало бы испытывать удовлетворение при наличии стольких отправных точек... Я безостановочно потирал руки, стараясь согреться. -- Обещали наладить отопление через пару дней, -- извиняющимся тоном произнес Бэкон. -- Впрочем, боюсь огорчить вас, но, как мне говорили те, кто давно здесь работает, это им обещали еще в октябре... Итак. Вижу по вашим глазам, профессор: у вас есть план действий. -- Как не быть, лейтенант. Начнем с того, что Клингзор существовал; во-вторых, он был личностью незаменимой для Гитлера. Таковы два основополагающих постулата нашей с вами теории. Все последующие гипотезы и теоремы мы будем строить на этих двух аксиомах... Как вы знаете, лучший способ доказать лживость какого-либо утверждения -- предположить, что оно верно; если это не так, тут же начнут возникать противоречия... -- Reductio ad absurdum (Доведение до нелепости). -- Любой уважающий себя сыщик сначала определит цель расследования, а затем выдвинет версию. Или несколько версий, если необходимо. В нашем случае речь идет о том, чтобы идентифицировать некоторое число подозреваемых. -- Должен признаться, роль детектива начинала мне нравиться. -- Надо составить поименный список подходящих кандидатур, внимательно изучить биографию каждого, особенно их деятельность в период существования Третьего рейха. По ходу расследования кого-то придется вычеркнуть из списка, кто-то останется, так что при благоприятном стечении обстоятельств мы сможем найти нужного нам человека и собрать против него улики. Я придумал для вас отличную легенду: будете представляться американцем, пишущим книгу об эволюции немецкой науки при нацистах. Так мы сможем опросить многих подозреваемых, не опасаясь их отказа сотрудничать с нами. -- Очевидно, вы уже наметили первого кандидата. -- Могу предложить кое-что получше, -- признался я, не скрывая гордости за свою изобретательность. Важно было убедить Бэкона в обоснованности моих рассуждений. -- В обычном делопроизводстве подсудимый считается невиновным, если не будет доказано обратное. Однако мы должны применить противоположную систему. Виновными остаются все до тех пор, пока мы не сможем их полностью оправдать. -- Глаза Бэкона округлились. -- Не поймите меня превратно, я не предлагаю ничего противоречащего закону. В конце концов, мы не судьи, а всего лишь сыщики. Мы же не хотим навредить кому-то. -- Что ж, прикажете никому не верить? -- За исключением одного человека, -- открыл я свой главный козырь. -- Он выше добра или зла. Им восхищаются и левые, и правые; его нравственная чистота проверена жизнью. Надеюсь, полученные от него сведения нам существенно помогут, даже станут как бы пробным камнем. Он уже стар и немощен, однако для нашего дела будет очень полезен, в этом я не сомневаюсь... -- Помимо Эйнштейна только один человек отвечает подобной характеристике -- Макс Планк. Сколько же ему сейчас лет? Около сотни? -- Ну, не преувеличивайте, лейтенант: восемьдесят восемь. -- И вы думаете, что он согласится нам помочь? -- Не исключено. Должен вас предупредить, однако, что на его долю выпало слишком много горестей за последние годы. Один из сыновей погиб на фронте, другой был приговорен к смертной казни за участие в покушении 20 июля... Ко всему прочему, во время бомбежки его дом в Берлине полностью разрушен. -- Да, знаю... -- Теперь он живет здесь, в Геттингене. Его одолевает серьезный недуг, и, по словам самого Планка, ему на этом свете делать больше нечего. -- А значит, если я вас правильно понял, времени терять нельзя. За работу, профессор! Я отдам распоряжение, чтобы нам организовали встречу. -- Это не совсем удобно, как мне представляется. Лучше, если мы нанесем ему визит в качестве коллег, последователей. Предлагаю следующее: дайте мне день-другой, и я попытаюсь договориться, чтобы он нас принял. Если мне не удастся, тогда подключитесь вы. Назавтра мы вновь встретились в кабинете Бэкона. Единственным новшеством в нем была покоящаяся на письменном столе папка коричневого цвета с личным делом Планка. Бэкон принялся читать громким голосом: СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА 322-F ПЛАНК, МАКС ALSOS 170645 Макс Планк родился i8 апреля 1858 года в городе Киль, земля Гольштейн, в семье юристов и теологов. Поступив в Мюнхенский университет, он вскоре перевелся в Берлин, в Университет имени Фридриха Вильгельма, где и получил основное образование, а в 1889 году -- должность профессора. В 1912 году занял одно из двух кресел непременных секретарей Прусской академии наук. В 1913 году стал ректором Берлинского университета. По окончании Первой мировой войны ему поручили руководить Чрезвычайным фондом поддержки немецкой науки, задача которого заключалась в финансировании большинства научных программ страны. С 1930 года являлся президентом Общества кайзера Вильгельма. Лауреат Нобелевской премии в области физики 1915 года за свои работы по теории "абсолютно черного тела". Планку удалось отыскать новую универсальную константу. Благодаря "постоянной Планка" (обозначаемой буквой К) стало известно, что энергия распространяется не в каких-то неопределенных количествах, а постоянными величинами, целыми кратными h. Эти "пакеты" энергии Планк назвал квантами. -- Уж не вы ли составляли эту служебную записку? -- воспользовавшись паузой, отважился спросить я. Бэкон слегка вздрогнул от неожиданности:. -- Честно говоря, не помню, но по стилю не похоже. Знаю, что терминология не самая верная, однако БСИ поставило задачу отредактировать текст так, чтобы поняли даже военнослужащие. -- Звучит, будто краткая энциклопедия немецкой науки для широкого круга читателей, -- сказал я в шутку. -- Вы могли бы специализироваться в области популярной литературы. Бэкон заметно обиделся на мое замечание. -- Продолжайте, лейтенант! Политические симпатии Планка никогда не были на стороне демократии. Он -- один из тех ученых, кто подписал послание общественности в поддержку кайзера во время Первой мировой войны. Позже, несмотря на свою оппозицию демократическим преобразованиям, Планк проявил готовность сотрудничать с только что родившейся Веймарской республикой. (Среди немецких физиков только Эйнштейн открыто выступил в ее поддержку.) Когда нацисты заполучили власть, перед Планком встал все тот же больной вопрос -- следует ли ему активно противодействовать новому правительству? Для него, как и для большинства ученых, наука имела наиглавнейшее значение. К ней нельзя примешивать политику; научные исследования должны продолжаться независимо от политической окраски правящего в стране режима. Именно поэтому Планк даже не задумывался о том, чтобы покинуть Германию, хотя творимый нацистами произвол становился все более очевидным. На протяжении всего периода существования Третьего рейха Планку приходилось так или иначе уживаться с нацистами, чтобы располагать хоть какой-то независимостью. Однако фюрер и его команда испытывали все большее желание взять под свой личный контроль научную жизнь страны. Планк даже специально встречался с Гитлером, чтобы обсудить возникающие в связи с этим проблемы, хотя их беседа не привела к какому-либо практическому итогу. Пользуясь своим влиянием, он пытался не допустить увольнения многих ученых-евреев в соответствии с "законом о реорганизации государственного аппарата", но без особого успеха. Позиции Планка в Академии наук начали ослабевать, особенно после принятия в ее члены таких приверженцев нацистского режима, как Людвиг Бибербах и Теодор Вален (Людвиг Бибербах (1886--1982) и Теодор Вален (1869--1945) -- немецкие математики). В 1938 году, в результате прямого вмешательства руководства министерства образования рейха (REM), Валена избирают президентом Академии. Планку к тому времени исполнилось уже восемьдесят лет. -- Сил моих больше нет сидеть в этом холодильнике! -- воскликнул я. -- Без печки здесь не выжить! А я напоследок хочу вас приятно удивить, лейтенант. Максу фон Лауэ удалось уговорить Планка принять нас ненадолго. В пятницу в полдень. Пожав ему руку на прощание, я поспешно спустился по лестнице наружу. Потом, уже спокойнее, пошел прочь от этого места, поглядывая на висящие с оконных карнизов сосульки. День стоял серый и морозный, и больше всего на свете мне хотелось выпить стаканчик хорошего подогретого вина. На часах не было и семи, а уже стемнело, над городом нависла грязно-серая мгла. В тусклом свете уличных фонарей призрачными казались почти безлюдные улицы, по которым Бэкону предстояло добираться до дома, куда его поселили. По вечерам он частенько заходил на пару часов в свой любимый бар, флиртовал там с официанткой Евой, пока не надоедало. Но сегодня лейтенант направился, никуда не сворачивая, к себе на квартиру, решив лечь спать пораньше. В самом безрадостном настроении поднялся Бэкон по ступенькам лестниц неубранного подъезда. Здесь было даже хуже, чем в нежилой коробке бывшей типографии, где располагался его кабинет; здание подверглось серьезным разрушениям во время бомбежек, но, несмотря на это, в уцелевших квартирах ютились десятки семей. Замешкавшись, обшаривая карманы в поисках ключей от квартиры, лейтенант вдруг столкнулся с молодой женщиной, несущей на руках ребенка. В темноте он не заметил их приближения, погруженный в свои мысли. -- Простите, ради бога, я его не ушиб? -- поспешно извинился он, поддерживая женщину под руку. -- Нет, ничего, -- прозвучало в ответ. -- Даже не проснулся... -- Позвольте, я помогу. -- Он проводил женщину по коридору до двери квартиры. Она с трудом отперла замок, быстро вошла и положила ребенка в кроватку. Бэкон продолжал стоять в дверях и смотреть, будто впервые в жизни видел мать вместе с сыном. -- Спасибо, -- повернувшись к нему, сказала женщина и, помолчав, добавила: -- Меня зовут Ирена. -- Фрэнк. -- Бэкон смущенно пожал протянутую руку. Ирена смотрела ему прямо в глаза. -- Надо идти... Иоганн проснется... -- сказала она и закрыла перед ним дверь. Макс Планк походил на привидение из девятнадцатого столетия, дожившее до современности. Кожа на его лице напоминала пожелтевший пергамент, испещренный письменами морщин, оставленных бременем знаний, невысказанной болью и гневом безысходности. Воспитанный в славные времена империи кайзера Вильгельма, достигший зрелости, когда шла великая война, и состарившийся в период Третьего рейха, Планк, казалось, олицетворял сам дух Германии, неоднократно растоптанный и каждый раз возрождающийся из пепла. Вопреки всем пророчествам Планк продолжал жить; ему удалось пережить своих сыновей, да и миллионы других немцев, погибших на полях сражений двух мировых войн или в концентрационных лагерях. Несмотря на постигшие его разочарования и горечь потерь, нужду и одиночество, он сохранял душевную твердость, являя соотечественникам один из немногих примеров, вселяющих в них надежду на лучшее будущее. В 1946 году для большинства немцев Планк служил напоминанием о другой Германии -- 1ермании разума и науки, которая существовала наряду с Германией жестокости и произвола, той, что в конце концов утратила свое превосходство и уничтожила саму себя. В Геттингене на Планка смотрели как на сказочную птицу Феникс. Пока он есть, существует и возможность привести в порядок громадное разоренное гнездо немецкой науки. Планк возрождал веру в разум од- ним своим существованием, простым бессловесным присутствием. Он -- капитан, потонувший вместе с кораблем, но все еще способный помочь спасти его, поднять со дна океана. -- Благодарю, что согласились принять нас, -- начал я разговор. Планк сидел в широком кресле с отсутствующим видом, закутанный в пледы, как больной ребенок с высокой температурой. -- Говорите громче, он глухой на левое ухо, -- предупредила экономка, которая ухаживала за ним круглосуточно. Мы уселись на стулья, которые захватили с собой из столовой. Рядом с маленькой гостиной располагался кабинет, хотя, очевидно, никакой потребности в нем уже не было. Главенствующее место здесь занимал длинный письменный стол красного дерева, чистый и прибранный, без всяких признаков использования его по назначению, словно приготовленный для отпевания покойника. На комоде стояли многочисленные фотографии в рамках; среди них наверняка был портрет казненного сына Планка. На окнах -- плотные льняные занавески, которые не препятствовали дневному свету и в то же время смягчали его, делая безболезненным для слабых глаз хозяина. Хотя Планк уже давно не выходил из дома, на нем был строгий черный костюм и галстук. Воспитание не позволяло ему встретить нас в домашнем халате. Несмотря на производимое им впечатление одинокого, забытого всеми старика, он был чисто выбрит,, отчего его седые усы резко выделялись и казались птичкой, сидевшей на верхней губе. -- Чем могу быть полезен, господа? -- В голосе прозвучали твердые, деловые нотки. -- Хотите чего-нибудь выпить? Может быть, кофе? У нас ведь есть кофе, Аделаида? -- Да, господин профессор, -- подтвердила та. -- Спасибо. -- Бэкон явно нервничал. Его пальцы сжимали блокнот и карандаш с такой силой, что хватило бы расколоть грецкий орех. Аделаида вышла. Бэкон назвал себя. Нетвердым голосом он поведал Планку, что окончил Принстонский университет, рассказал об Эйнштейне и фон Неймане и о том, как глубоко взволнован возможностью познакомиться с великим ученым. -- Профессор Бэкон пишет монографию о современной немецкой науке, включая период, охватывающий несколько последних лет, -- вмешался я. -- У него возник ряд вопросов, и он рассчитывает на вашу помощь. Воцарилось долгое молчание. Нам обоим подумалось, что Планк нас просто не слышал. -- Я давным-давно ничего ни о чем не знаю, -- раздался вдруг смешок Планка, потом он чихнул, отчего все его тело сотряслось. -- Я -- как Сократ... Так что вы хотели? -- Хотя моя работа не носит строго научного характера, профессор, -- Бэкон передал мне блокнот и карандаш, знаком попросив делать заметки, -- я, тем не менее, применяю в ней научные принципы... Это прежде всего -- исследование... Я разрабатываю гипотезу, провожу опыгы, проверяю результаты экспериментов, формулирую теоретические выкладки... Только в данном случае теория рассматривает не физические явления, а -- как бы это поточнее сказать -- человеческие отношения; это -- теория истинности некоторых событий, и она не исключает 1риемов научного исследования... "Что за галиматью он несет?" -- мысленно изумился я, но вопреки моим предположениям увидел, что Планк слушает его с живым интересом. -- Кажется, я вас понимаю, -- сказал старый физик, поигрывая краем клетчатого пледа. -- Наука чем-то похожа на религию. И та и другая с достаточной последовательностью стремятся к чему-то постоянному. Основная трудность, с которой сталкивается религия, заключается в том, что ее призыв требует преданности души, -- Планк улыбнулся, -- то есть веры. А в условиях нынешнего всеобщего скептицизма такой призыв не получает отклика. -- Вы полагаете, что наука сможет заменить религию для человеческой души? -- Не для скептически настроенной души, поскольку наука, как и религия, требует веры. Любой, кто серьезно занимался научной работой, знает, что над входом в храм науки начертано: Верую. Нам, ученым, не обойтись без веры. Любой, кто занимается обработкой серии результатов, полученных в ходе экспериментального процесса, словно приближается к осмыслению божественного образа искомой им религии. Я не знал, что и думать; не понимал, куда клонит Планк, или это Бэкон завел его неизвестно куда своими рассуждениями. -- Вы хотите сказать, что научные гипотезы следует отнести к атрибутам вероисповедания? -- Несомненно! -- Глаза Планка сияли, будто слова, слетающие с его высохших губ, вселяли в него новую жизнь. -- Умение мыслить само по себе не может содействовать прогрессу. Время от времени организационная система мыслительной деятельности терпит крах, и тогда наступает необходимость использовать другую систему... Сочетание мыслительных качеств и веры является обязательным для достижения успеха... -- Значит ли это, что я должен доверять своей интуиции? -- с ошеломленным видом спросил Бэкон. -- Что моя вера должна играть доминирующую роль в процессе экспериментирования и упорядочения? -- Наука не в силах в одиночку раскрыть загадочную суть естества по той простой причине, что мы сами являемся частью естества, а потому и тайны, которую хотим раскрыть. -- Планк закашлялся, потом продолжил: -- Посредством музыки, различных видов искусства мы тоже пытаемся в определенной степени понять или хотя бы отобразить эту тайну. На мой взгляд, чем совершеннее становятся произведения искусства, тем гармоничнее наши отношения с естеством. Наука же в данной сфере служит нам одну из своих величайших служб. Бэкон помолчал несколько секунд, размышляя. Я же по-прежнему был занят тем, что делал пометки в блокноте. -- Естество не перестает преподносить нам сюрпризы, -- наконец осторожно продолжил Бэкон. -- Наука помогает нам познавать его, но иногда ее помощи недостаточно... Всегда есть что-то, чему не находится объяснения. -- Да, -- согласился Планк. -- Мы то и дело сталкиваемся с иррациональным. В противном случае мы бы не смогли верить. Как говаривал мой старый друг Эйнштейн, никто из нас не был бы ученым, если бы не знал, что мир существует на самом деле, но знание это не вытекает ни из одного известного умозаключения. Данное понятие принимается за истину без доказательств и, по сути, является верой! Верой метафизической... -- Правильно ли я понимаю, -- перебил Бэкон, -- я верю, что есть нечто в окружающем мире, подлежащее изучению; тайна, которую надо раскрыть, -- этого достаточно? -- Да, если выбрана соответствующая методология исследования. Если вы верите, что какая-то область действительности нуждается в изучении, руководствуйтесь этой верой на пути к решению проблемы. Весьма вероятно, что вы не достигнете цели и потерпите неудачу, но такое случается с учеными не впервые. Если вы по-прежнему верите в существование непознанного, начните заново, найдите другой подход... По большому счету, все великие открытия делались подобным образом. Планк, похоже, совсем выдохся, но выглядел довольным. Ему, видимо, надоели вечно сочувствующие посетители; он только и ждал, чтобы кто-то пришел и поговорил с ним о чем-нибудь по-настоящему интересном. -- Но скажите, -- продолжил Планк, -- во что верите вы? Какова цель вашего исследования? Бэкон как-то сник и потускнел, словно ему казалось недостойным заводить речь о причине нашего посещения после столь высокой теоретической дискуссии. Он посмотрел на меня, будто ища поддержки; я лишь слегка кивнул головой, мол, давай. -- Клингзор. Воцарилось молчание -- необъятное, хмурое, роковое. Вот мы и у цели, хоть я никак не ожидал, что Фрэнк вот так просто выпалит это слово. -- Я вас не понимаю. -- Вы знаете, кем был или является человек, которого называли Клингзор? -- Наш собеседник хранил молчание. -- Это и есть то, что меня интересует. Я верю --за этим именем скрывается тайна, нечто весьма важное, требующее расследования. И рассчитываю на вашу помощь. Лицо Планка приобрело землистый цвет. Приступ кашля не давал ему сказать ни слова. -- Аделаида! -- только и сумел выкрикнуть он. -- Лекарство, пожалуйста! Вошла экономка с флакончиком и ложкой в руках, накапала в нее лекарство и сунула профессору в рот. Прежде чем удалиться, она бросила на нас недовольный взгляд. -- Прошу прощения, в последнее время я не очень хорошо себя чувствую. -- Планк снова закашлялся. -- Боюсь, нам придется продолжить беседу в другой раз. Еще раз прошу прощения. -- Пожалуйста, профессор, ответьте на мой вопрос! Вы знаете, кто такой Клингзор? -- Вы упомянули зловещее имя, сударь. -- Голос Планка звучал глухо. -- Если нет категорической необходимости, я бы предпочел не говорить о нем... Вот оно! Старик Планк подтвердил мои подозрения! -- Это чрезвычайно важно, -- не уступал лейтенант. На лице .Планка появилась болезненная гримаса. -- У меня с ним связаны слишком горестные воспоминания. И, откровенно говоря, мне не хотелось бы... -- Почему-то никому не хочется! Но почему, профессор? -Я объяснял лейтенанту... -- опять пришлось вмешаться мне. -- Говорил ему, что речь идет лишь о слухах, не больше... Планк недоуменно посмотрел на меня. -- Если профессор... Линкс... сказал вам все, что знает, то для чего понадобился я? -- Такова методика научного исследования, профессор. Мне нужно подтверждение... -- Подтверждение? Чего? -- Что Клингзор существовал -- или существует... Планк снова погрузился в молчание. -- Как возможно подтвердить подобное, мой юный друг? Вы, например, смогли бы доказать мне свое существование? Убедить меня каким-либо образом, что вы действительно находитесь здесь, в этой комнате, сидите напротив и не даете мне покоя своими вопросами? А вдруг виновато мое старческое слабоумие и вы мне просто мерещитесь? Я слишком стар, чувства обманывают меня... -- Профессор... -- Как я могу подтвердить чье-то существование? -- Вы сами говорили... -- Говорил, говорил! -- на