ю минуту, когда Джордж понял это, уже знал, что так оно и есть, и согласился с этим, его вдруг охватило такое острое ощущение утраты, что от боли и любви он едва не вскрикнул. Неужели так никогда и не обрести обыкновенную правду и уверенность? Неужели пытке не будет конца? В юности, в пылу восторга, объятый благородным вдохновеньем, он всегда представлял себе звездный лик ночи и страстно желал очутиться среди великих мира сего, узнать высокие мечты и высокие думы. И вот мечта сбылась, вокруг те, кому он лишь издали завидовал, - и тут-то видишь: бескорыстное величие рассыпается в прах, а величавая ночь оказывается змеей, что затаилась, свернувшись в самом сердце жизни! Нигде не найти ни слушателя, ни слов для всех страстных и путаных убеждений юности! Видишь, что вера предана, а предатели, осыпанные почестями, сами стали кумирами, подменили собой веру! Видишь, что правда стала лживой, а ложь прикинулась правдой, добро - злом, зло - добром, и вся паутина жизни так переменчива, так непостоянна! Нет, все совсем, совсем не так, как он некогда предвкушал... И, забыв, где находится, он вдруг судорожно протянул руки в невольном порыве тоски и недоумения. 17. МИСТЕР ХИРШ УМЕЕТ ЖДАТЬ Эстер увидела движение Джорджа и встревожилась - что это значит? Отошла от своих собеседников и направилась к нему, лицо ее выражало нежную озабоченность. - Как тебе здесь, милый? - быстро спросила она, взяв его за руку и серьезно на него глядя. - Тебя что-то расстроило? Смятенный, истерзанный, он ответил не сразу, да еще почувствовал себя виноватым из-за только что принятого решения и сердито вскинулся, словно защищаясь. - С чего ты взяла? - И тут же, взглянув на ее полное нежности лицо, растерянно и отчаянно пожалел о своей вспышке. - Ну, хорошо, хорошо, - поспешно и умиротворяюще сказала Эстер, потом с натянутой полуулыбкой спросила: - Я просто хотела знать, ты... не скучно тебе? Ведь правда, удачный прием, а? Хочешь с кем-нибудь познакомиться? Кое-кого из гостей ты, должно быть, знаешь. Он не успел ответить - из толпы выскользнула Лили Мэндл и подошла к миссис Джек. - Эстер, дорогая, ты слышала... - сонным голосом сказала она и, увидев молодого человека, запнулась. - А, здравствуйте. Не знала, что и вы здесь. - Это прозвучало неодобрительно. Они с Джорджем уже встречались, но только мимолетно. И сейчас обменялись рукопожатием. И вдруг лицо миссис Джек радостно просияло. Она схватила их соединенные руки и прошептала: - Мои двое. Двое, кого я люблю больше всего на свете. Вы должны знать и любить друг друга, как знаю и люблю вас я. Охваченная глубоким волнением, она замолчала, а эти двое все еще не разняли неловко соединенных рук. Наконец смущенно разжали руки, опустили и молча, растерянно глядели друг на друга. И тут к ним неторопливо подошел Лоуренс Хирш. Спокойный, самоуверенный, он словно бы шествовал сам по себе. Во фраке, руки в карманы, с непринужденностью истинно светского человека он переходил от одного блестящего кружка к другому, хорошо осведомленный, осторожный, любезный, изысканный, невозмутимый, бесстрастный, образец заправилы по части финансов, литературы, искусства и всяческой просвещенности. - А, Эстер, сейчас я вам расскажу, что нам стало известно об этом деле, - сказал он буднично, хладнокровно, тоном властной, спокойной уверенности. - Казнены два невинных человека. Наконец-то мы получила доказательства - показания, которые не разрешено было обнародовать. Они неопровержимо доказывают, что Ванцетти никак не причастен к преступлению. Хирш говорил негромко и на мисс Мэндл ни разу не посмотрел. - Какой ужас! - воскликнула миссис Джек, и когда она обернулась к Хиршу, глаза ее горели праведным гневом. - Чтобы такое могло случиться у нас в Америке! Страшно подумать! В жизни не слыхала такой гнусности! Тут Хирш эдак небрежно обернулся к мисс Мэндл, словно только теперь ее заметил. - Да, не правда ли? - сказал он, с обаятельной, однако не слишком настойчивой доверительностью, включая ее в поле своего тихого довольства. - Вам не кажется?.. Лили Мэндл явно не спешила отозваться. Она лишь неторопливо оглядела его, и в глазах ее тлела неприязнь. - Что такое? - сказала она. И потом, обращаясь к Эстер Джек: - Просто не могу... - Она беспомощно, безнадежно пожала плечами и пошла прочь - чудо чувственной гибкости. А Хирш... Хирш за ней не последовал даже взглядом. Он и ухом не повел, будто ничего не видел и не слышал, ничего не заметил. Размеренно и плавно он продолжал разговаривать с миссис Джек. И вдруг заметил Джорджа Уэббера и прервал себя на полуслове. - А, здравствуйте, - сказал он. - Как поживаете? Вытащил руку из кармана элегантных брюк и на миг пожаловал ее молодому человеку, потом снова повернулся к миссис Джек, которая все еще горела негодованием от того, что он ей сообщил. - Бессовестные! Учинить такую подлость! - воскликнула она. - Мерзкие, презренные богачи! Да от одного этого захочешь революции! - Что ж, моя дорогая, ваше желание может исполниться, - со спокойной иронией сказал мистер Хирш. - Все возможно. И если революция совершится, этот случай, вероятно, не пройдет им даром. Что и говорить, процесс велся чудовищно, и судью следовало сразу же отстранить. - Подумать только, что есть на свете люди, которые способны учинить такую несправедливость! - возмущалась миссис Джек. И продолжала серьезно, не очень кстати: - Знаете, я всегда была социалистка. Я голосовала за Нормана Томаса. Понимаете, я всю жизнь трудилась, - очень просто, с искренним чувством собственного достоинства говорила она. - Все мои симпатии на стороне трудящихся. Лицо Хирша стало несколько рассеянным, отсутствующим, словно он слушал уже не слишком внимательно. - Да, cause celebre [громкое (нашумевшее) дело (фр.)], - произнес он и с явным удовольствием важно повторил: - Cause celebre. И, элегантный, изысканный и сдержанный, небрежно сунув руки в карманы фрачных брюк, не спеша зашагал прочь. Направлялся он в ту же сторону, что и Лили Мэндл. Но словно бы вовсе не следовал за ней по пятам. Ибо мистер Хирш был жестоко уязвлен. Но мистер Хирш умеет ждать. - О, Бедоз, Бедоз! Эти странные ликующие возгласы разнеслись по всей огромной комнате - и оживленно беседующие гости смолкли на полуслове, не без испуга обернулись. - О, Бедоз, ну еще бы! - упоенней прежнего ликовал голос. - Ха-ха-ха! Бедоз! - В смехе звучало торжество. - Это каждый должен, ну конечно же, просто все! Провозглашал все это Сэмюел Фетцер, старый друг Эстер Джек. Похоже, он был хорошо известен многим из присутствующих, ибо, увидав, кто кричит, гости обменивались улыбками и говорили вполголоса: "А, это Сэм!" - словно этим все сказано. В мире, к которому он принадлежал, Сэмюел Фетцер был известен par excellence [по преимуществу (фр.)] как "книголюб". Да и его внешность говорила сама за себя. С первого взгляда становилось ясно, что перед вами эпикуреец, ценитель изящной словесности, собиратель и знаток редких изданий. Сразу видно - он из тех, кого непременно встретишь в ненастный день в старой, заплесневелой книжной лавке: розовощекий и сияющий, как херувим, он рыщет между полками, вглядывается, наклоняется и порой достает и с любовью перелистывает какой-нибудь ветхий, потрепанный том. При виде Сэмюела Фетцера на ум невольно приходил очаровательный, крытый соломой домик где-нибудь в сельской Англии, трубка, лохматый пес, покойное кресло, уютный уголок у горящего камина, старая книга и потемневшая от времени бутылка старого портвейна. И в самом деле, ликующие клики говорили о том, что здесь не обошлось без старого портвейна. Выговаривая "Бедоз!", он даже причмокивал, словно только что пригубил редчайшего выдержанного вина. Да и вся внешность его вполне отвечала этому впечатлению. Подвижное, неизменно сияющее лицо восторженного херувима и залысый лоб покрыты здоровым загаром и обветрены, словно большую часть времени он проводит на открытом воздухе. Все прочие гости во фраках и вечерних туалетах, а он явился в коричневых уличных башмаках на толстой подошве, в шерстяных носках, в чуть мешковатых, но модных оксфордских серых фланелевых брюках и ко всему этому - коричневый пиджак, белая не крахмальная рубашка и красный галстук. Можно подумать, будто он только что воротился с долгой прогулки по вересковым пустошам и теперь, в приятной усталости, предвкушает вечер у камелька со своей собакой, бутылкой портвейна и томиком Бедоза. По его виду никак не догадаешься, что это известный театральный режиссер, чья жизнь с самого детства проходит здесь, в Нью-Йорке, на Бродвее, среди самой изысканной городской элиты. Сейчас он беседует с Лили Мэндл. Она набрела на него, когда отошла от миссис Джек, и задала ему тот провокационный вопрос, который и вызвал столь шумный восторг. Мисс Мэндл - сама в некотором роде знаток искусств, любительница раскапывать редкостные диковинки. Она вечно спрашивает своих собеседников, какого они мнения о "Ватеке" Уильяма Бекфорда, о пьесах Сирила Турнера, о проповедях Ланселота Эндруза или - как сейчас - о сочинениях Бедоза... А вопрос ее прозвучал так: - Вам не случалось читать что-нибудь написанное человеком по фамилии Бедоз? Вот так она обычно и спрашивала, и столь же неопределенно выражалась и тогда, когда ее эстетические интересы касались предметов более известных. Она могла, например, спросить, что вам известно "о человеке по фамилии Пруст" или "о женщине, которую зовут Вирджиния Вулф". Подобный вопрос неизменно сопровождался мрачно пламенеющим взглядом, который ясно говорил: "За этим кроется больше, чем вам кажется". А потому Лили Мэндл производила впечатление глубокого и тонкого знатока, чьи основательные и всесторонние исследования зашли куда дальше тех избитых истин, которые можно найти в Британской энциклопедии и в иных общеизвестных трудах, и, право же, ей трудно почерпнуть что-либо новое, - разве что из спокойной беседы с Томасом Элиотом или, поскольку его нет под рукой, из ответа на случайный вопрос, заданный на пробу, без особой надежды на успех какому-нибудь истинному умнику вроде нее самой. А когда он выложит решительно все, что знает по интересующему ее предмету, она в ответ лишь сдержанно хмыкнет. Но это ни к чему не обязывающее "гм" производило сильнейшее впечатление. Ибо Лили Мэндл, хмыкнув, удалялась и оставляла свою жертву в полном унынии: надо же, вывернулся человек наизнанку, а его сочли по-детски поверхностным и до жалости не оправдавшим надежд. Однако Сэмюел Фетцер не таков. Если мисс Мэндл, которая ленивой походкой пробралась к нему сквозь толпу гостей и небрежно спросила: "Вам не случалось читать что-нибудь написанное человеком по фамилии Бедоз?" - и на сей раз надеялась на успех, ее ждало жестокое разочарование. Она напала на фанатика - правда, херувимоподобного, благожелательного, восторженного, жизнерадостного, ликующего, но все же фанатика. Ибо Фетцер не только читал Бедоза, он был уверен, что он-то Бедоза и открыл. Бедоз был одной из любимейших его книжных находок. Так что Лили Мэндл ничуть не огорошила его, напротив, он словно только ее и ждал. Едва вопрос слетел с ее губ, Фетцер так и вскинулся, приветливое лицо его - лицо херувима - блаженно просияло, и он воскликнул: - О, Бедоз! Это был такой восторженный взрыв, что Лили Мэндл даже отпрянула, словно ей под ноги бросили зажженную шутиху. - Бедоз! - захлебывался он. - Бедоз! - причмокивал он. - Ха-ха-ха! Бедоз! - Он закинул голову, потряс ею и упоенно захохотал. А потом рассказал Лили о рождении Бедоза, о его жизни и смерти, о его родителях и друзьях, о его сестрах и двоюродных братьях, о его тетках - о том, что было про Бедоза известно, и о том, чего не знал никто, кроме Сэмюела Фетцера. - О, Бедоз! - в какой уже раз восклицал Фетцер. - Обожаю Бедоза! Каждый должен читать Бедоза! Бедоз - он... - Но ведь он, кажется, был помешанный? - негромким голосом хорошо воспитанного человека произнес Лоуренс Хирш, он как раз подошел, словно бы просто привлеченный шумными интеллектуальными восторгами, а вовсе не преследуя кого-то по пятам. - Я хочу сказать, - любезно пояснил он, обратись к мисс Мэндл, - это интереснейший образчик шизофреника, вам не кажется? Долгую минуту Лили Мэндл смотрела на него точно на большого червя, которого вдруг обнаружила в неплохом с виду каштане. - Гм, - проронила она и, состроив сонно-брезгливую гримаску, пошла прочь. Мистер Хирш не последовал за пей. Он прекрасно владел собой и уже снова перевел взгляд на сияющего Фетцера. - Я хочу сказать, - продолжал он с ноткой вдумчивого интереса, по которому безошибочно узнается отшлифованный ум, - мне всегда казалось, что это классический случай личности, попавшей не в свое время - он ведь настоящий елизаветинец. А как по-вашему? - Да, конечно! - тотчас горячо согласился Фетцер. - Видите ли, я всегда придерживался того мнения... Хирш словно бы внимательно слушал. Нет, он никого не провожал взглядом. Глаза его были устремлены на Сэмюела Фетцера, но что-то в их выражении подсказывало, что мысли его далеко. Ибо мистер Хирш был жестоко уязвлен, но мистер Хирш умеет ждать. И так продолжалось весь вечер. Хирш переходил от одного изысканного кружка к другому, раскланивался, учтиво улыбался, обменивался со всеми и каждым тонкими шутками. Неизменно спокойный, неколебимо уверенный, приятно оживленный. И, продвигаясь в этой блестящей толпе, он оставлял за собой светящийся след из драгоценных зерен просвещения, которые он небрежно ронял на своем пути. Одним он доверительно сообщал кое-что новенькое о деле Сакко и Ванцетти, с другими делился кое-какими сведениями из первых рук с Уолл-стрит, отпускал изысканную остроту, рассказывал занимательную историю, случившуюся на прошлой неделе с президентом, или какую-нибудь подробность о России, вставлял проницательное замечание по поводу марксистской экономики - и все в меру сдабривал Бедозом. Он так превосходно был осведомлен, так неизменно в курсе всех новейших веяний, что никогда не опускался до избитых истин, наоборот, всегда и во всем представлял самую последнюю точку зрения - в искусстве ли, в литературе, в политике или в экономике. Это было великолепно разыгранное представление, вдохновляющий пример того, на что способен деловой человек, стоит ему только захотеть. И в довершение всего тут была Лили Мэндл. Хирш словно бы вовсе не преследовал ее, но куда бы она ни направлялась, он оказывался неподалеку. Можно было не сомневаться - он где-то рядом. Весь вечер он переходил от одной компании к другой и все их весьма кстати удостаивал каким-нибудь замечанием, а потом, небрежно обернувшись и увидев, что Лили Мэндл тоже здесь, пытался и ее приобщить к узкому кружку своих слушателей, - но всякий раз она лишь кидала на него сумрачно горящий взгляд и шла прочь. А потому не удивительно, что мистер Хирш был жестоко уязвлен. Однако он не бил себя кулаками в грудь, не рвал на себе волосы, не кричал: "Горе мне!" Он оставался самим собой, человеком широких интересов, отлично знающим себе цену. Ибо он умел ждать. Он не отвел ее в сторону и не сказал: "О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные" [Библия, книга Песни Песней, гл. 11, стих 14]. Не сказал и так: "Скажи мне ты, которого любит душа моя: где пасешь ты?" [там же, стих 6] Не сказал он ей и что она прекрасна, как Тирза, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами. Никого не попросил подкрепить его вином, освежить яблоками, не признался, что изнемогает от любви. И ему и в голову не пришло сказать ей: "Живот твой - круглая чаша, в которой не истощается виноградное вино; чрево твое - ворох пшеницы, обставленный лилиями" [там же, гл. 6, стих 4]. Хоть он и не взывал к ней в тоске, но мысленно умолял ее: "Насмехайся надо мной и язви меня, пинай меня ногами, бичуй словами, топчи, как жалкого червя, плюй в меня, как в прах, из которого я создан, поноси меня перед своими друзьями, заставь перед тобою пресмыкаться - все, что хочешь, делай со мной, я вынесу. Но только, ради бога, заметь меня! Скажи мне хоть слово - пусть даже с отвращением! Остановись подле меня хоть на миг, осчастливь своим прикосновением, даже если близость эта тебе отвратительна и прикосновенье подобно удару! Обходись со мной как угодно! - Уголком глаза он видел, как она гибко повернулась и снова пошла прочь. - Но молю тебя, о возлюбленная моя... бога ради, дай знак, что ты меня видишь!" Но он ничего не сказал. Ничем не выдал своих чувств. Он был жестоко уязвлен, но он умел ждать. И никто, кроме Лили Мэндл, не знал, сколько же времени она его заставит ждать. 18. ЦИРК СВИНТУСА ЛОУГЕНА Пришло наконец время и для Свинтуса Лоугена и его проволочных кукол. До этой минуты он скрывался От гостей, и когда вошел, блестящая толпа радостно заволновалась. Те, кто был в столовой, прихватив позвякивающие стаканы и тарелки с закусками, устремились к дверям, и даже старика Джейка Абрамсона любопытство на миг отвлекло от соблазнов накрытого стола, и, обгладывая куриную ножку, он заглянул в гостиную. Для своего представления мистер Свинтус Лоуген облачился в простой, но своеобразный костюм. На нем был толстый синий свитер с высоким воротом-хомутом - в таких щеголяли студенты тридцать лет назад. На груди свитера, бог весть почему, нашита огромная самодельная буква игрек. Он был в поношенных белых парусиновых штанах, в теннисных туфлях и потертых наколенниках, которые явно служили на своем веку не одному профессиональному борцу. Голову его венчал допотопный футбольный шлем, плотно застегнутый под тяжелым подбородком. В таком вот наряде, пошатываясь от тяжести своих огромных чемоданов, он появился перед гостями. Толпа расступилась и взирала на него с благоговением. Лоуген, кряхтя, дотащил чемоданы до середины гостиной, с глухим стуком поставил их на пол и громко, облегченно вздохнул. И сразу же принялся отодвигать большой диван, стулья, столы и прочую мебель, пока не расчистил середину комнаты. Он скатал ковер, потом принялся хватать книги с полок и кидать на пол. Он разорил с полдюжины полок в разных концах комнаты и на освободившиеся места прикрепил большие, пожелтевшие от времени цирковые афиши с привычным набором из тигров, львов, слонов, клоунов, воздушных акробатов и с надписями вроде: "Барнум и Бейли - 7 и 8 мая", "Братья Ринглинги - 31 июля". Гости с любопытством следили за тем, как он методично разорял комнату. Покончив с этим, он вернулся к своим чемоданам и стал вытаскивать их содержимое. Там оказались крохотные цирковые обручи, жестяные и медные, плотно входящие друг в друга. Были там и трапеции, и летающие качели. И поразительное разнообразие проволочных фигурок - всевозможные звери и артисты. Тут были клоуны и канатоходцы, гимнасты и акробаты, неоседланные кони и наездницы. Словом, чуть ли не все, что только можно вообразить, когда думаешь о цирке, и все это из проволоки. Свинтус Лоуген, стоя на коленях в своих наколенниках, весь ушел в хлопоты и никого вокруг не замечал. Он установил трапеции и качели и весьма бережно и тщательно приводил в порядок каждого проволочного слона, тигра, лошадь, верблюда и артиста. Был он, видно, человек терпеливый, и пока все это разобрал и расставил, прошло добрых полчаса, а то и больше. К тому времени, как он закончил свои труды и водрузил небольшую вывеску, на которой было написано "Главный вход", все гости, которые поначалу с любопытством на него взирали, устали от ожидания и снова принялись беседовать, есть и пить. Наконец Лоуген был готов и знаком показал хозяйке дома, что может начать. Она изо всех сил захлопала в ладоши и призвала публику к тишине и вниманию. Но тут в прихожей раздался звонок, и Нора впустила еще партию гостей. Миссис Джек была несколько озадачена - никого из них она прежде не встречала. Это почти сплошь была молодежь. Девушки все явно прошли школу мисс Спенс, а по виду молодых людей можно было с уверенностью сказать, что они недавно окончили Йельский, или Гарвардский, или Принстонский университет, стали членами Клуба ракетки и связаны с маклерами Уолл-стрит. Вместе с ними вошла крупная женщина весьма солидного возраста, уже сильно увядшая. В расцвете лет она, видно, была очень хороша, но теперь все в ней - руки, плечи, шея, лицо - было одутловатое, пухлое, рыхлое - воплощение утраченного изящества. Лет через тридцать так могла бы выглядеть Эми Карлтон, если б была осмотрительна и уцелела. Чувствовалось, что эта особа слишком долго жила в Европе, вероятно, на Ривьере, и где-то там существовал некто с темными, подернутыми влагой глазами, с усиками и напомаженными волосами, - совсем молодой, спрятанный от всех, непристойный, - и он был у нее на содержании. Даму эту сопровождал пожилой джентльмен, как и все прочие в безупречном фраке. У него были подстриженные усы и вставные зубы, которые обнажались всякий раз, как он плотоядно облизывал свои тонкие губы и, запинаясь, произносил: "Что?.. Что?" - а началось это чуть не с первой минуты. Оба они вполне могли бы оказаться персонажами Генри Джеймса, живи он и пиши в эпоху более позднего декаданса. Толпа вновь прибывших, во главе с молодым франтом в белом галстуке и во фраке, которого, как скоро стало известно, звали Хен Уолтерс, с шумом хлынула в комнату. Хен, видно, был другом Лоугена. Похоже, все это были его друзья. Ибо когда миссис Джек, несколько ошеломленная этим вторжением, пошла им навстречу и, как положено хозяйке дома, стала любезно здороваться, они, не обращая на нее ни малейшего внимания, пронеслись мимо и с веселыми воплями ринулись к Лоугену. Не поднимаясь с колен, он нежнейше им улыбнулся и широким взмахом веснушчатой руки пригласил их расположиться вдоль стены. Так они и сделали. Кое-кому из приглашенных гостей пришлось потесниться и отойти в дальние углы комнаты, но вновь прибывших это, видно, вовсе не смутило. Да они просто-напросто никого не замечали. Но вот кто-то из них увидел Эми Карлтон и окликнул ее. Она подошла - по-видимому, кое-кого из них она знала. И ясно было, что все они о ней наслышаны. Девицы держались учтиво, но отчужденно. Познакомившись как положено, отошли и уже издали с любопытством разглядывали Эми, а в глазах ясно читалось: "Так вот она какая!" Молодые люди держались менее скованно. Они свободно с ней заговаривали, а Хен Уолтерс поздоровался с ней совсем по-приятельски, и в голосе его прорывалось сдерживаемое веселье. Голос у него был не из приятных - слишком хриплый, словно в гортани застрял ком мокроты. Радостно, восторженно - такая у него была манера, - он громко сказал: - Привет, Эми! Вечность вас не видал. Как это вас сюда занесло? Сказано это было высокомерным тоном, каким, сами того не замечая, разговаривают люди подобного склада и который означал: место и окружение тут престранные, выходят за рамки общепринятого и признанного, и он изумлен, что увидел здесь знакомое лицо. И его тон, и то, что за ним стояло, жестоко уязвили Эми. Сама она давно была предметом злостных сплетен и могла бы отнестись к этому добродушно или с полнейшим безразличием. Но стерпеть такое перед лицом того, кого она любила, было свыше ее сил. А она любила Эстер Джек. И потому ее золотисто-зеленые глаза угрожающе вспыхнули, и она ответила запальчиво: - Ах, как меня сюда занесло... именно сюда? Да потому, что это очень приятный дом... другого такого нет... Вы знаете! - Она хрипло рассмеялась, выхватила изо рта сигарету, в бешенстве нетерпеливо откинула назад свои черные кудри. - Послушайте! Меня-то, знаете ли, сюда пригласили! Словно желая защитить и оберечь миссис Джек, Эми порывисто обняла ее, а та озадаченно хмурилась, все еще не совсем понимая, что же происходит. - Эстер, милая, - сказала Эми. - Это мистер Хен Уолтерс... и его друзья... - С минуту она глядела на ораву девиц и их кавалеров, потом отвернулась и, ни к кому в отдельности не обращаясь и не потрудившись понизить голос, прибавила: - Господи, ну до чего отвратны!.. Вы знаете!.. Послушайте! - Теперь она обращалась к пожилому джентльмену с вставными зубами. - Чарли... бога ради, что вы делаете?.. Старый вы греховодник!.. Вы знаете!.. Неужели до того плохо дело? - Она вновь оглядела стайку девиц и с коротким хриплым смешком отвернулась. - Ох уж эти сучки из Девичьей Лиги! - пробормотала она. - Господи!.. Да как вы это выдерживаете, старый шельмец! - Теперь она говорила своим обычным тоном, добродушно, будто в ее словах не было ничего особенного. Потом прибавила, опять с коротким смешком: - Отчего вы больше ко мне не заходите? Он беспокойно провел языком по губам, обнажил вставные зубы, ответил не вдруг: - Давным-давно хотел вас повидать, Эми... Что?.. Собирался заглянуть... По правде говоря, даже заглядывал, но вы как раз уплыли... Что?.. Вы ведь уезжали, да?.. Что?.. Так он говорил, прерывисто, с запинками, и плотоядно облизывал тонкие губы, да еще почесывался - бесстыдно скреб правое бедро изнутри, наверно, его донимали шерстяные подштанники. При этом он нечаянно вздернул штанину, и она так и осталась, приоткрыв верх носка и полоску бледной кожи. А Хен Уолтерс меж тем ослепительно улыбался и рассыпался в любезностях перед миссис Джек. - Так мило с вашей стороны, что вы нас впустили. - А ей ничего другого и не оставалось делать, бедняжке. - Свинтус так и говорил, что все будет в порядке. Надеюсь, вы ничего не имеете против. - Н-нет, конечно! - заверила Эстер, но лицо у нее по-прежнему было озадаченное. - Друзья мистера Лоугена... Но, может быть, вы все пройдете к столу? Выпейте, поешьте, там масса всего... - Ну, что вы! - рассыпался Уолтерс. - Мы все прямо от Тони, мы там наелись до отвала! Еще один глоток - и мы наверняка лопнем! Все это он урчал так ликующе, так упоенно, что казалось, он и правда вот-вот лопнет, точно огромный мыльный пузырь. - Что ж, если вы уверены... - начала она. - Ну, совершенно! - в полнейшем восторге вскричал мистер Уолтерс. - Но мы задерживаем представление! - воскликнул он. - А мы ведь ради него и пришли. Это была бы просто трагедия, если б нам не удалось его посмотреть... Свинтус! - крикнул он приятелю, который по-прежнему, радостно ухмыляясь, ползал по полу в своих наколенниках. - Начинай же! Всем до смерти хочется посмотреть!.. Я видел это уже раз десять и каждый раз все больше наслаждаюсь... - восторженно провозгласил он, обращаясь к толпе гостей. - Так что если ты готов, Свинтус, сделай милость, начинай. Да, мистер Лоуген был уже готов. Вновь прибывшие расположились вдоль стены, а остальные потеснились, не смешиваясь с этой компанией. Таким образом, публика четко разделилась на две половины - с одной стороны богатство и талант, с другой стороны - богатство и высшее общество, или "свет". По знаку Лоугена Уолтерс отделился от своих друзей, подошел к нему, откинул фалды фрака и не без изящества опустился рядом с ним на колени. Потом, как ему было ведено, прочел вслух листок машинописного текста, который вручил ему Лоуген. Сие причудливое воззвание должно было настроить публику подобающим образом: чтобы понять цирк и насладиться им, говорилось в этом любопытном документе, надо постараться вернуть себе утраченную юность, вновь ощутить себя ребенком. Уолтерс читал со смаком, хорошо поставленным голодом, в котором, казалось, вот-вот прорвется счастливый смех. Дочитав до конца, он поднялся и прошел на свое прежнее место, а Лоуген начал представление. Началось оно, как и положено в цирке, с парада-алле всех артистов и всего зверинца. Выглядело это шествие так: Лоуген брал толстыми пальцами каждую проволочную фигурку, проводил ее по кругу и торжественно ставил обратно. Зверей и артистов было великое множество, и парад занял немало времени, однако его наградили громкими аплодисментами. Потом была показана езда на неоседланных лошадях. В руке Лоугена проволочные кони галопом сделали несколько кругов по арене. Потом он усадил на них наездников и, крепко держа их, тоже провел галопом по арене. Потом, в перерыве между номерами, выступали клоуны - Лоуген вертел проволочные фигурки в руках, и они лихо кувыркались. Вслед за ними в круг вступили слоны. Этот номер вызвал больше аплодисментов - уж очень ловко Лоуген заставлял проволочные фигурки покачиваться, изображая тяжелую слоновью поступь, и очень приятно было публике, когда удавалось понять, что означает тот или иной номер: среди зрителей прокатывался довольный смешок и они хлопали, желая показать, что им все ясно. Номер следовал за номером, и, наконец, пришел черед воздушных гимнастов. На подготовку ушло немалое время, так как Лоуген, стараясь, чтобы все у него было как в настоящем цирке, первым делом натянул под трапециями небольшую сетку. Но вот номер начался, и длился он чудовищно долго, главным образом оттого, что куклы никак не слушались повелителя. Сперва они у него качались, свисая с трапеций. Это шло как по маслу. А потом надо было проволочному человечку оторваться от трапеции, перевернуться в воздухе и ухватиться за руки другого человечка, который висел вниз головой на второй трапеции. Это не удалось. Снова и снова проволочная кукла взлетала в воздухе, ловила протянутые рука другой куклы - и бесславно промахивалась. Смотреть на это становилось все нестерпимей. Зрители вытягивали шеи, вид у всех был смущенный. Только сам Лоуген ничуть не смущался. При каждой новой неудаче он радостно хихикал и начинал все сызнова. Так оно шло и шло. Уже минут двадцать Лоуген трудился над этим номером. И все без толку. Наконец стало ясно, что толку и не будет, и тогда он твердой рукой навел порядок: крепко ухватил куклу двумя толстыми пальцами, поднес ее к другой кукле и осторожно сцепил их руки. Потом взглянул на публику, весело захихикал - и озадаченная публика не сразу и не дружно захлопала. Теперь Лоуген подошел к piece de resistance [букв.: главное блюдо в меню (фр.)], гвоздю программы. То было знаменитое глотание шпаги! Одной рукой он взял маленькую тряпичную куклу, набитую ватой, с кое-как нарисованным лицом, а другой - длинную шпильку, небрежно распрямил ее, одним концом проткнул кукле рот и стал методично и неторопливо проталкивать шпильку все глубже в тряпичное горло. Зрители смотрели в недоумении, а когда до них наконец стал доходить смысл этой сценки, принялись переглядываться, растерянно и смущенно улыбаясь. Действо все длилось и длилось, и смотреть на это было все отвратительней. Лоуген упрямо толкал шпильку толстыми щупающими пальцами и, когда ему мешал какой-нибудь плотный клок ваты, взглядывал на публику и глупо хихикал. На полпути он наткнулся на комок, который грозил не пустить его дальше. Но он упорствовал - и это было отвратительно. Престранное это зрелище дало бы вдумчивому историку любопытный материал для размышлений о жизни и нравах сего золотого века. Было поразительно, что столько неглупых мужчин и женщин, - а все они обладали великолепными и редкими возможностями путешествовать, читать, слушать музыку, всячески развивать свои эстетические вкусы и обычно не терпели ничего скучного, надоедливого, пошлого, - терпеливо, с уважительным вниманием смотрят представление Свинтуса Лоугена. Но и привычная учтивость начинала истощаться. Представление шло утомительно долго, и кое-кто из гостей уже не выдерживал. Они переглядывались, подняв брови, и по двое, по трое потихоньку ускользали в коридор или навстречу живительным запахам столовой. Однако многие, кажется, решили вынести все до конца. Что же до незваной молодежи из высшего света, эти по-прежнему смотрели представление с жадным интересом. Даже когда Лоуген орудовал шпилькой, одна молодая особа с точеными чертами ясного лица, какие так часто видишь среди ее сословия, обернулась к соседу и сказала: - По-моему, это страшно интересно, как он все делает. Правда? - Ну! - коротко, одобрительно отозвался молодой человек, и восклицание это, которое могло означать все, что угодно, было явно принято за согласие. Речь их, как и у всех "незваных", была странно приглушенная, обрывистая. И девица, и молодой человек говорили почти не раскрывая рта и едва шевеля губами. Видно, такая у них у всех была мода. А Лоуген толкал шпильку все глубже, и вдруг кукла сбоку разорвалась и из нее полезла набивка. Лили Мэндл смотрела все время с неприкрытым ужасом, и когда из куклы стали вываливаться внутренности, прижала руку к животу, словно ее затошнило, произнесла: "Брр!" - и поспешно вышла. За ней последовали другие. И даже миссис Джек, которая в начале представления накинула изумительный, шитый золотом жакет и пай-девочкой, поджав ноги, уселась на пол прямо перед маэстро и его марионетками, теперь поднялась и вышла в коридор, где уже собралось большинство гостей. Заключительные номера этого цирка смотрели почти одни только незваные, друзья самого Свинтуса Лоугена. В коридоре Эстер Джек увидела Лили Мэндл, которая разговаривала с Джорджем Уэббером. Светло и ласково улыбаясь, она подошла к ним и с надеждой спросила: - Тебе хорошо, Лили? А вам, дорогой? - нежно обратилась она к Джорджу. - Вам нравится? Вам не скучно? Лили ответила хрипло, гортанно, с отвращением в голосе: - Из куклы уже кишки вылезают, а он знай сует эту длиннющую булавку... брр! - Она сморщилась от омерзения. - Ну, тут я не выдержала! Это было ужасно! Пришлось сбежать! Я думала, меня вывернет наизнанку! Плечи Эстер затряслись, она вся покраснела и судорожно, истерически прошептала: - Ну конечно! Просто ужас! - Да что же это такое? - спросил, подходя к ним, Родерик Хейл. - А, Род, здравствуйте! - сказала миссис Джек. - Ну, как вы это понимаете? - Совсем не понимаю, - ответил он, с досадой поглядев в сторону гостиной, где Свинтус Лоуген все еще терпеливо делал свое дело. - Что это все-таки означает? И кто он такой? - прибавил Хейл сердито, словно его следовательский, привыкший опираться на факты ум был раздосадован явлением, которое не мог постичь. - Какая-то жалкая разновидность декаданса, что ли, - пробурчал он. Тут к миссис Джек подошел муж и, недоуменно пожав плечами, сказал: - Да что же это? Господи, может, это я сошел с ума? Эстер Джек и Лили Мэндл склонились друг к другу, сотрясаемые беззвучным неодолимым смехом сообщниц. - Бедняжка Фриц! - в изнеможении выдохнула миссис Джек. Мистер Джек в последний раз недоуменно взглянул в гостиную, увидал, какой там разгром, и с короткой усмешкой отвернулся. - Я пошел к себе! - решительно сказал он. - Дай мне знать, уцелеет ли после него какая-нибудь мебель. 19. НЕПРЕДВИДЕННЫЙ ПОВОРОТ Представление окончилось, по гостиной прошла легкая зыбь аплодисментов, поднялся говор. Светские модники столпились вокруг Лоугена и наперебой его поздравляли. Потом, никого больше не замечая и не сказав ни слова хозяйке дома, они ушли. Другие гости подходили к миссис Джек и прощались. Они начали расходиться - поодиночке, группами, парами, и, наконец, остались только близкие и друзья, которые всегда последними расходятся с большого приема: миссис Джек и ее семья, Джордж Уэббер, Лили Мэндл, Стивен Хук и Эми Карлтон. И, разумеется, Лоуген: посреди учиненного им разгрома он укладывал проволочных кукол в свои огромные чемоданы. Самый воздух в доме странно изменился. Стало как-то пусто, словно что-то кончилось. У каждого было ощущение, какое охватывает назавтра после рождества, или через час после свадьбы, когда молодые уже уехали, или на большом пароходе в одном из портов Ла-Манша, когда большая часть пассажиров высадилась, а оставшиеся с грустью думают о том, что путешествие, в сущности, кончилось и теперь надо лишь просто как-то протянуть время, еще немного - и придется тоже сойти на берег. Миссис Джек окинула взглядом Свинтуса Лоугена и хаос, который он учинил в ее чудесной комнате, и вопросительно посмотрела на Лили Мэндл, словно говоря: "Можешь ты это понять? Что здесь произошло?" Лили и Джордж рассматривали Лоугена с откровенной неприязнью. У Стивена Хука лицо было, по обыкновению, замкнутое и скучающее. Мистер Джек, который вышел из своей комнаты проститься с гостями и оставался у лифта, пока не проводил всех, теперь заглянул в гостиную, увидел коленопреклоненную фигуру и, комически воздев руки к небесам, негромко воскликнул: "Да что же это?" - и все покатились со смеху. Но даже когда он вошел в комнату и остановился, насмешливо глядя сверху вниз на Лоугена, тот так и не поднял головы. Казалось, он просто ничего не слышит. Забыв обо всем на свете, вполне довольный собой, он сосредоточенно упаковывал свое раскиданное вокруг барахло. Тем временем две румяные горничные, Мэй и Джейни, споро убирали стаканы, бутылки и вазочки из-под мороженого, а Нора принялась расставлять по местам книги. Миссис Джек глядела на все это довольно беспомощно, а Эми Карлтон растянулась на полу, заложила руки за голову, закрыла глаза и, кажется, уснула. Все остальные явно не знали, что делать, и просто стояли и сидели, дожидаясь, чтобы Лоуген кончил и ушел. Жилище Джеков опять погрузилось в привычную тишину. Слитный ропот неугомонного города, вытесненный и забытый во время приема, теперь снова проник сквозь стены огромного здания и окутал их всех. Снова стал слышен шум улицы. Снаружи, внизу, вдруг взревела пожарная машина, зазвонил ее колокол. Она свернула за угол, на Парк-авеню, и мощный рокот моторов постепенно стих, точно отдаленный гром. Миссис Джек подошла к окну и выглянула на улицу. С разных сторон примчались еще четыре пожарные машины и скрылись за углом. - Интересно, где это пожар? - рассеянно полюбопытствовала Эстер. По соседней улице прогрохотала еще одна пожарная машина и устремилась на Парк-авеню. - Наверно, большой пожар... шесть машин проехало. Наверно, где-то поблизости. Эми Карлтон села и заморгала глазами, и с минуту все они праздно размышляли, где же это горит. Но потом снова уставились на Лоугена. Наконец-то он, кажется, управился со своим цирком. Он стал закрывать большие чемоданы и затягивать ремни. И тут Лили Мэндл повернула голову в сторону коридора, сильно втянула носом воздух и вдруг сказала: - Пахнет дымом, чувствуете? - Как? Что? - отозвалась миссис Джек. И тотчас же, выйдя в коридор, взволнованно воскликнула: - Ну да! Надо узнать, в чем дело - пахнет дымом, да еще как! А пока давайте выйдем на улицу. - Лицо ее разгорелось от волнения. - Да, лучше выйдем, - повторила она. - Все выходим! - И тут ей пришлось возвысить голос: - Мистер Лоуген! - Впервые за все время он поднял голову и с вопросительно-простодушным видом обратил к хозяйке дома большую круглую физиономию. - Послушайте, по-моему... верно, нам лучше всем выйти, мистер Лоуген, пока мы не узнали, где пожар. Вы готовы? - Да, конечно, - весело ответил Лоуген. И озадаченно прибавил: - Пожар? Какой пожар? Разве пожар? - Я полагаю, пожар в нашем доме, - любезно, но с изрядной долей иронии сказал мистер Джек. - Так что, вероятно, нам всем лучше выйти... но, быть может, вы предпочитаете остаться? - Ну, нет, - бодро ответил Лоуген, неуклюже поднимаясь с полу. - Я вполне готов, благодарю покорно, вот только еще не переоделся... - С этим, я полагаю, лучше подождать, - сказал мистер Джек. - Ох, а девушки! - воскликнула вдруг Эстер Джек и, теребя кольцо на пальце, мелкими шажками заторопилась в столовую. - Нора, Джейни, Мэй!! Девушки! Мы все спускаемся вниз... где-то в нашем доме пожар. Вы пойдете с нами, пока мы не выясним, где горит. - Пожар, миссис Джек? - тупо переспросила Нора и уставилась на хозяйку. Миссис Джек тотчас заметила ее мутный взгляд и покрасневшее лицо и подумала: "Опять выпила! Этого надо было ждать!" И сказала с досадой: - Да, Нора, пожар. Созовите девушек, пускай они все идут с нами. И... ох! Кухарка! - быстро крикнула она. - Где кухарка? Подите кто-нибудь позовите ее. Пускай тоже идет вниз! Новость вывела девушек из равновесия. Они беспомощно переглядывались и бесцельно колесили по комнате, словно не зная, что им теперь делать. - А свои вещи брать, миссис Джек? - спросила Нора, тупо глядя на хозяйку. - Мы успеем уложиться? - Конечно, нет, Нора! - потеряв терпенье, воскликнула миссис Джек. - Мы не уезжаем! Просто выйдем на улицу, пока не узнаем, где пожар и насколько он опасен!.. И, пожалуйста, позовите кухарку, Нора, и приведите ее вниз! Вы же знаете, она такая трусиха, чуть что, сразу теряется! - Ладно, - сказала Нора, по-прежнему беспомощно глядя на миссис Джек. - Стало быть, это все? А нам... - она сглотнула слюну, - может, нам еще чего понадобится? - О, господи, Нора... да нет же!.. Только пальто возьмите. Скажите девушкам и кухарке, пускай наденут пальто. - Ладно, - глухо повторила Нора и, еще помедлив, с тупым, растерянным видом неуверенно двинулась через столовую в кухню. Между тем мистер Джек вышел на лестницу и нажимал звонок, вызывающий лифт. Немного погодя к нему присоединилась его семья, гости и слуги. Спокойно, испытующе он их всех оглядел. Лицо Эстер пылает от сдерживаемого волнения; а вот ее сестра Эдит, которая, кажется, за весь вечер словечка не промолвила, такая неприметная, что никто на нее внимания не обращал, сейчас, как всегда, бледна и невозмутима. Молодчина Эдит! Приятно видеть, что и его дочь Элму это небольшое происшествие тоже не выбило из колеи. Стоит хладнокровная, красивая, и ей, кажется, Даже скучновато. Для гостей, разумеется, все это просто забава... а почему бы и нет? Они-то ничего не теряют. Все беззаботны, кроме этого молодого дурня-иноверца, Джорджа как-бишь-его-дальше. Только поглядеть на него сейчас... напряженный, взвинченный, ни секунды не стоит на месте, лихорадочно озирается. Можно подумать, это его имущество, того гляди, вылетит в трубу! Но где же Лоуген? В последний раз он попался на глаза, когда нырнул в комнату для гостей. Неужели этот болван все-таки переодевается?.. А, вот и он. "Наверно, он, потому что если не он, тогда кто же это, черт возьми?" - с усмешкой подумал мистер Джек. Да, Лоуген, который только что вышел из комнаты для гостей и зашагал по коридору, выглядел престранно. Все обернулись к нему и сразу поняли, что никакой пожар не заставит его рисковать ни проволочными куклами, ни костюмом. По-прежнему одетый как во время представления, он, пыхтя, нес в руках по увесистому чемоданищу, через плечо у него были перекинуты пиджак, жилет и брюки, тяжеленные коричневые ботинки, связанные шнурками, висели на шее и при каждом шаге ударяли его по груди, а на голову поверх футбольного шлема он нахлобучил свою аккуратненькую серую шляпу. Так вот обряженный, он подошел, отдуваясь, к лифту, поставил чемоданы, распрямился и весело осклабился. Мистер Джек продолжал упрямо нажимать кнопку звонка, вызывая лифт, и наконец из шахты этажом или двумя ниже донесся голос Герберта, лифтера: - Да-да, сейчас! Я мигом, только эту партию спущу! Внизу гомонили и еще голоса, взволнованные, торопливые, потом дверь лифта хлопнула, и слышно было, как кабина пошла вниз. Что поделаешь, надо было ждать. В прихожей все сильней тянуло дымом, и, хотя всерьез никто не тревожился, даже рохля Лоуген начинал ощущать, как всем не по себе. Скоро стало слышно, что лифт идет вверх. Он мерно поднимался и вдруг встал где-то совсем близко, как будто под ними. Слышно было, как Герберт нажимает рукоятку и пытается открыть дверь. Мистер Джек опять нетерпеливо позвонил. Никакого ответа. Он стал стучать в дверь шахты. И тут снова раздался голос Герберта, он был рядом, явственно доносилось каждое слово: - Мистер Джек, пройдите все, пожалуйста, к грузовому лифту. Этот испортился. Выше не идет. - Ну, что поделаешь! - сказал мистер Джек. Он надел котелок и без лишних слов направился к черной лестнице. Все молча последовали за ним. И вдруг погас свет. Настала непроглядная тьма. В этот короткий пугающий миг у женщин перехватило дыхание. В темноте показалось - дымом пахнет куда сильней, злей, вот уже ест глаза. Нора тихонько застонала, и все служанки принялись топтаться на месте, точно перепуганное стадо. Но тут же унялись, услыхав уверенный, успокоительный голос мистера Джека. - Эстер, - невозмутимо произнес он, - придется зажечь свечи. Ты не скажешь, где они? Она сказала. Он нащупал ящик стола, достал электрический фонарик и пошел к двери в кухню. Вскоре он возвратился с коробкой свечей. Дал каждому по свечке и зажег. Теперь они были точно сборище привидений. Женщины подняли свечи повыше и растерянно, с недоумением поглядывали друг на друга. В ровном свете свечей, которые кухарка и служанки держали прямо перед собой, лица у них были ошеломленные, испуганные. На лице кухарки застыла смятенная улыбка, и она что-то бормотала себе под нос. Миссис Джек, глубоко взволнованная, вопрошающе обернулась к стоящему рядом Джорджу. - Как странно, да? - прошептала она. - Правда, странно... Наш прием... все эти гости... и вдруг такое... И, подняв свечу, оглядела сборище привидений. И тут Джорджа захлестнула нестерпимая любовь и нежность, потому что он знал - она, как и он, в сердце своем ощущает таинственность и непостижимость жизни. И прилив любви был тем мучительней, что тут же Джорджа пронзила мысль о принятом решении: теперь дороги их разойдутся. Мистер Джек взмахнул свечой, подавая всем знак, и повел всю процессию по коридору. Эдит, Элма, Лили Мэндл, Эми Карлтон и Стивен Хук двинулись за ним. Следующий - Лоуген - очутился в затруднительном положении. Он не мог нести сразу и свечу и чемоданы и, помедлив в нерешительности, задул свечу, положил ее на пол, ухватил чемоданы, поднатужился и, держа шею как можно прямее, чтобы шляпа не слетела с футбольного шлема, пошатываясь, пошел по коридору за женщинами. Следом шли миссис Джек с Джорджем, а в хвосте потянулись слуги. Миссис Джек уже подошла к двери черного хода, и вдруг позади как-то бестолково затоптались; она оглянулась: две свечи, покачиваясь, удалялись в сторону кухни. Это уходили кухарка и Нора. - О, господи! - в отчаянии с досадой воскликнула миссис Джек. - Что это они надумали?.. Нора! - сердито позвала она. Кухарка уже исчезла из виду, а Нора услышала и растерянно обернулась. - Куда это вы собрались? - нетерпеливо крикнула миссис Джек. - Да я, мэм... я... подумала, ворочусь, возьму кой-что из вещей, - хрипло, невнятно пробормотала Нора. - Нечего вам туда ходить! - в ярости крикнула миссис Джек и с горечью подумала: "Наверно, хотела тайком хлебнуть еще спиртного". - Идите сейчас же с нами, - резко распорядилась она. - А кухарка где? - И, заметив, что Мэй и Джейни растерянно топчутся на месте, схватила их за плечи и подтолкнула к дверям. - Идите, девушки! Чего вы здесь не видали? Джордж вернулся за ошалевшей Норой, схватил ее за руку, препроводил по коридору и кинулся в кухню за кухаркой. Миссис Джек - за ним, высоко подняв свечу. - Вы здесь, дорогой? - с тревогой окликнула она, потом громче: - Кухарка! Кухарка! Где вы тут? Кухарка появилась неожиданно, точно призрак, - со свечой в руке она носилась по узкому коридору от одной комнаты для прислуги к другой. - Наконец-то! - сердито крикнула миссис Джек. - Что вы тут делаете? Идите же! Мы вас ждем! - и снова, в какой уже раз, подумала: "Старая скупердяйка. Наверно, спрятала там где-нибудь свои деньжонки. Потому и не хочет уходить". Кухарка снова скрылась, на сей раз в своей комнате. Миг рассерженного молчания, и миссис Джек повернулась к Джорджу. В странном свете, в странной обстановке они смотрели друг на друга, и вдруг оба расхохотались. - Бог мой! - вскрикнула Эстер. - Это же черт знает... Тут опять вынырнула кухарка и, крадучись, двинулась по коридору. Они закричали ей вслед, ринулись за ней, схватили, прежде чем она успела запереться в ванной. - Хватит! - сердито воскликнула миссис Джек. - Идемте! Безо всяких разговоров! Кухарка вытаращила на нее глаза и забормотала что-то невразумительное. - Вы слышали, что я сказала? - в бешенстве крикнула миссис Джек. - Сейчас же идите. Здесь нельзя больше оставаться! - Augenblick! Augenblick! [Я мигом! Мигом! (нем.)] - льстиво забормотала кухарка. Наконец она засунула что-то за пазуху, с тоской оглядываясь назад, дала себя повернуть, подтолкнуть и выставить через служебный коридор в кухню, потом в главный коридор и оттуда на черную лестницу. Все остальные были уже здесь и ждали, мистер Джек нажимал и нажимал на звонок грузового лифта. Усилия его не увенчались успехом, и немного погодя он хладнокровно сказал: - Что ж, нам остается только сойти пешком. И сразу же направился к узкой лестнице подле шахты лифта, что через девять этажей должна была привести их вниз, к выходу, к безопасности. Остальные последовали за ним. Миссис Джек и Джордж пропустили вперед прислугу и ждали, пока Лоуген не ухватил покрепче свои чемоданы и не стал спускаться; но вот он двинулся, пыхтя и отдуваясь, а его чемоданы с глухим стуком ударялись о каждую ступеньку. Электричество все еще тускло освещало черную лестницу, но со свечами не расставались, бессознательно чувствуя, что эти первобытные источники света сейчас куда надежней, чем чудеса науки. Дым стал гораздо гуще. Всюду в воздухе плавали дымные султаны и волокна, дышалось уже тяжело. Черный ход весь, сверху донизу, являл собой поразительное зрелище. На всех этажах отворялись двери, жильцы выходили и вливались в набухающий поток-беженцев. То была редкостная мешанина - подобную смесь классов, типов, характеров только и встретишь в таком вот нью-йоркском доходном доме. Здесь были мужчины в безупречных фраках, красавицы, сверкающие драгоценностями, в дорогих палантинах. А другие - в пижамах: видно, их только что разбудили, и они впопыхах сунули ноги в шлепанцы, накинули халат, кимоно - что в волнении успели схватить. Молодые и старые, хозяева и слуги, смешение племен и народов, взволнованный разноязыкий говор. Кухарки-немки, горничные-француженки, дворецкие-англичане и ирландки-прислуги за все. Шведы, датчане, итальянцы, норвежцы, малая толика русских белогвардейцев. Поляки, чехи, австрийцы, негры, венгры. Все они беспорядочно валили на площадки черной лестницы, оживленно переговаривались, размахивали руками, объединенные общим стремлением к безопасности. Вблизи первого этажа навстречу стали попадаться пожарные в касках - они пробивались наверх, против течения. Вслед за ними поднимались полицейские и пытались рассеять тревогу и страх. - Все в порядке, люди добрые! Дела первый сорт! - весело выкрикивал верзила-полицейский, проталкиваясь мимо подопечных мистера Джека. - Пожар уже потушили! Он хотел успокоить людей, чтобы они покинули здание побыстрее, без паники и толкотни, но слова его произвели совсем не то впечатление, на какое он рассчитывал. Джордж Уэббер, который замыкал шествие, услыхав эти ободряющие слова, окликнул остальных, повернулся и хотел было снова подняться. И вмиг увидел, что тот полицейский просто вне себя. С площадки пролетом выше он молча, отчаянно гримасничая и размахивая руками, пытался внушить Джорджу, чтоб не делал ни шагу вверх и не звал остальных, а поскорей выбирался на улицу. Остальные оглянулись на зов Джорджа и, увидев всю эту пантомиму, впервые по-настоящему испугались, опять повернули и со всех ног кинулись вниз по лестнице. Джордж и сам на миг струхнул, заторопился следом и вдруг услыхал стук и удары в шахте грузового лифта. Они доносились как будто откуда-то сверху. Секунду Джордж помешкал, прислушался. Стук возобновился... перестал... вот опять... и опять перестал. Казалось, кто-то подает сигналы, но что они означают? Джорджа охватило предчувствие беды. Его пробрала дрожь. Мороз пошел по коже. Спотыкаясь, как слепой, кинулся он вслед за остальными. Едва они очутились в огромном внутреннем дворе, страх как рукой сняло. В грудь хлынул свежий морозный воздух, мгновенно принес облегчение, освобождение, и каждый тотчас ощутил прилив жизни, энергии, необычайной бодрости. По круглому лицу Лоугена ручьями катился пот, и дышал он тяжело, с присвистом, а тут разом собрал остатки сил и, не замечая окружающих, больно колотя своим грузом по чужим лодыжкам и наступая на любимые мозоли, пробился сквозь толпу и был таков. Остальные спутники мистера Джека стояли все вместе, смеялись, болтали и с явным интересом следили за тем, что делалось вокруг. Зрелище это (они и сами были его частицей) поражало глаз. Словно созданная гением какого-то Шекспира-Брейгеля в едином лице, тут предстала вся человеческая комедия, столь подлинная и так чудодейственно насыщенная, что по силе и яркости была подобна видению. Огромный квадратный колодец внутреннего двора меж высоких стен заполнили люди в самых разных мыслимых и немыслимых одеяниях, на все лады полураздетые. И из двух десятков лестничных клеток, что выходили в крытую аркаду, огибавшую двор со всех четырех сторон, из громадных сотов этого улья беспрерывно вливались новые толпы и прибавляли пышному и шумному зрелищу все новых красок, движения, взволнованного разноязычного гомона. Над всем этим возносились вверх четырнадцать этажей, образуя раму звездного неба. В крыле, где находились апартаменты мистера Джека, свет не горел, и оно тонуло во тьме, но остальные три стороны все еще сверкали жаркими лучистыми квадратами, многочисленные ячейки сотов все еще излучали тепло только что покинувшей их жизни. Кроме дыма, который проник в некоторые лестничные клетки и коридоры, других признаков пожара не было. Пока, видно, мало кто понял смысл события, которое так бесцеремонно вывалило этих людей из уютных гнездышек под открытое небо. Почти все были либо озадачены и сбиты с толку, либо взволнованы и полны любопытства. Лишь изредка то один, то другой в разных концах двора выдавал чрезмерную тревогу из-за опасности, нависшей над их жизнью и имуществом. Один такой появился в окне второго этажа как раз напротив входа в крыло Джеков. Он был лысый, весь красный, взбудораженный, и сразу стало ясно, что он вне себя и вот-вот рухнет, не выдержав волнения. Он распахнул окно и голосом, в котором уже прорывались истерические ноты, закричал: - Мэри!.. Мэри!.. - Высматривая ее внизу, он вопил все громче. Женщина в толпе пробралась под окно, подняла голову и спокойно сказала: - Да, Элберт. - Я не нахожу ключ! - дрожащим голосом выкрикнул он. - Дверь заперта! Мне не выйти! - Ох, Элберт, - еще тише и в явном смущении сказала женщина. - Не волнуйся так, дорогой. Никакой опасности нет... и ключ, конечно, где-нибудь там. Посмотри как следует и непременно найдешь. - Да говорят же тебе, его нет! - захлебывался лысый. - Я смотрел, нет его! Не могу я его найти!.. Эй, ребята! - крикнул он пожарным, которые тащили через посыпанный песком двор тяжелый шланг. - Я заперт в квартире! Я хочу выйти. Пожарные не обратили на него никакого внимания, только один поднял голову и коротко бросил: - Ладно, хозяин! - И снова занялся своим делом. - Вы что, не слышите? - завопил лысый. - Эй, вы! Пожарные! Я же вам... - Папа... Папа... - спокойно заговорил молодой человек, стоящий подле женщины под окном. - Не волнуйся так. Никакой опасности нет. Пожар совсем с другой стороны. Вот они дойдут до тебя и сразу тебя выпустят. От дверей черного, хода, из которого вышло семейство Джек, покачиваясь под тяжелой ношей, ходил через двор и обратно человек во фраке и вместе с шофером выносил из дому кипы увесистых гроссбухов. Целая груда их уже громоздилась на земле под присмотром его дворецкого. Человек этот с самого начала так был поглощен своим занятием, что просто не замечал толчеи вокруг. Вот он снова хотел ринуться в дымный коридор вместе с шофером, но их остановил полицейский. - Прошу прощенья, сэр, туда больше нельзя! Приказ никого не впускать. - Но мне необходимо пройти! - крикнул человек во фраке. - Я Филипп Бэйер! - Услыхав это могущественное имя, все оказавшиеся поблизости тотчас узнали этого богатого воротилу в сфере кинематографии и притом человека, чья отчетность недавно подверглась проверке правительственной комиссии. - У меня в квартире документация на семьдесят пять миллионов, - кричал он. - Мне необходимо ее вынести! Ее надо спасти! Он попытался прорваться в подъезд, но полицейский оттеснил его. - Прошу прощенья, мистер Бэйер, но у нас приказ, - упрямо повторил он. - Не могу я вас пропустить. Слова эти подействовали мгновенно и безобразно. Филипп Бэйер признавал единственный принцип: в мире важно одно - деньги, ибо купить можно все. И вдруг принцип этот посрамлен. Тут-то и вырвалась на волю откровенная философия кулака, которая в пору безопасности и покоя пряталась в бархатной перчатке. Высокий человек с жесткими чертами смуглого лица и орлиным носом мгновенно обратился в дикого зверя, в хищника. Он метался в толпе и предлагал всем и каждому баснословные деньги, только бы спасли его драгоценные счета. Кинулся к пожарным, схватил одного за плечо и стал трясти с криком: - Я - Филипп Бэйер... Я живу вон там! Вы должны мне помочь! Кто вынесет мои счетные книги, получит десять тысяч долларов! Пожарный - плотный детина с обветренным лицом - обернулся к богачу и сказал: - А ну, отойди, друг! - Но послушайте! - кричал Бэйер. - Вы не знаете, кто я такой! Я... - А мне все равно, кто вы! - был ответ. - Отойдите, ну! Нам надо дело делать! И грубо отодвинул великого человека с дороги. В этих необычных обстоятельствах почти все держались вполне прилично. Огня видно не было, смотреть не на что, и люди переходили с места на место, кружили в толпе и украдкой с любопытством посматривали друг на друга. По большей части они прежде в глаза не видали своих соседей, впервые им представился случай друга друга разглядеть. И вскоре волнение и потребность в общении преодолели стену сдержанности, и наружу пробился дух товарищества, какого никогда еще не знал этот огромный человеческий улей. Люди, которые в иное время не удостоили бы друг друга и кивком, скоро уже вместе смеялись и болтали, точно давние знакомые. Известная куртизанка в манто из шиншиллы, которое ей подарил престарелый, но богатый любовник, сняла это великолепное одеяние и, подойдя к легко одетой пожилой женщине с тонким аристократическим лицом, набросила манто ей на плечи. - Закутайтесь, голубчик. Вы, видно, озябли, - сказала она, и в ее грубом голосе слышалась доброта. На гордом лице немолодой женщины промелькнул испуг, но она тут же любезно улыбнулась и мило поблагодарила свою запятнанную сестру. А потом они стояли и разговаривали, точно давние подруги. Некий заносчивый старый консерватор из рода старых голландских поселенцев сердечно беседовал с политиком-демократом, известным своей продажностью, чье общество он еще час назад отверг бы с негодованием и презрением. Отпрыски старых аристократических семейств, которые строго блюли традицию высокомерной замкнутости, сейчас безо всяких церемоний болтали с выскочками-нуворишами, которые только вчера приобрели имя и деньги. И так было повсюду, куда ни кинешь взгляд. Гордые своей расовой принадлежностью неевреи беседовали с богатыми евреями, величавые дамы - с певичками, женщина, широко известная своей благотворительностью, - со знаменитой шлюхой. Меж тем толпа по-прежнему с любопытством следила за действиями пожарных. Пламени не видно, но в некоторых коридорах и на лестничных клетках сизо от дыму, и пожарные протянули во всех направлениях толстенные белые шланги, так что они сетью опутали весь двор. Время от времени отряды людей в касках кидались в полные дыма подъезды того крыла, где не горел свет, и взбирались вверх по лестницам, и по отблеску их фонариков в темных окнах толпа во дворе видела, как они продвигаются по верхним этажам. Другие пожарные появлялись из подвалов и подземных переходов и о чем-то втихомолку совещались со своим начальством. Внезапно в ожидавшей во дворе толпе кто-то что-то заметил и указал пальцем. Люди всколыхнулись, подняли глаза, вглядываясь в одну из квартир в темном крыле. Там, как раз над квартирой Джеков, только четырьмя этажами выше, из открытого окна вверх устремлялись пряди дыма. Скоро пряди сгустились в облака, и вдруг из этого окна вырвались маслянисто-черные клубы дыма и с ними сверкающий сноп искр. И толпа разом судорожно вздохнула, взволнованная той странной неистовой радостью, какая всегда охватывает людей при виде пожара. Дым валил все гуще. Горела, видно, только эта единственная комната на самом верху, но теперь она уже яростно изрыгала маслянисто-черный дым, а внутри комнаты он был еще и окрашен мрачным, зловещим отблеском пламени. Эстер Джек, как завороженная, неотрывно глядела вверх. Подняв руку, слегка прижав ее к груди, обернулась к Хуку и медленно зашептала: - Стив... правда, это так странно... самое странное... - Она не докончила. Стояла, слегка сжав руку, и смотрела на Стивена глазами, полными безмерного удивления и восторга, которыми она пыталась поделиться. Хук хорошо ее понял, даже слишком хорошо. Сердце его мучительно ныло от страха, нетерпенья, восторга. Ему не по силам было все напряженье, весь ужас и непередаваемая красота этого зрелища. Это было мучительно до потери сознания. Ему хотелось, чтобы его унесли отсюда, запрятали, замуровали в каком-нибудь дальнем укромном уголке, где дышится легко и спокойно, где его навеки оставит гибельный страх, который снедает его плоть. И, однако, он не мог оторваться от этого зрелища. Он смотрел на все измученным, но завороженным взором. Так человек, обезумевший от жажды, пьет воду моря и с каждым глотком мучается все сильней, но не в силах оторваться - ведь на губах влага и прохлада. И вот Стивен Хук смотрел и упивался со всей отчаянной одержимостью страха. Все это было так близко - и так чудесно, так страшно и волшебно прекрасно. И это было несравнимо подлинней всего, что способно измыслить воображение, это подавляло. От всей картины веяло неправдоподобием. "Этого не может быть, - думал он. - Это невероятно. И, однако, вот же оно!" Да, вот оно! Он ничего не упустил. А стоял нелепо - в котелке, руки в карманах пальто, бархатный воротник поднят, и, как всегда, чуть не спиной повернулся ко всему свету и устало-равнодушным взглядом из-под тяжелых век с презрением мандарина взирает на происходящее, словно говорит: "Ну и престранное сборище. Что за удивительные существа топчутся вокруг? И почему они принимают все так близко к сердцу, так немыслимо серьезно?" Несколько пожарных с огромным шлангом, из медного патрубка которого капала вода, протолкались мимо него сквозь толпу. Шланг, извиваясь, полз по песку, точно гигантский удав с жесткой шершавой кожей, пожарные прошли совсем рядом, и Хук слышал, как стучат по камням их сапоги, и читал на грубых лицах первобытную силу и обнаженную неукротимую целеустремленность. И сердце его сжалось от страха, от изумления, от страстной тоски по этой бессознательной мощи, по радости, силе и неистовству, которые и есть жизнь. В эту минуту в толпе, слишком близко, кто-то заговорил - пьяно, бесшабашно. Голос резнул уши, и Хук испуганно и сердито подумал - только бы пьяный не подошел ближе! Чуть повернул голову к миссис Джек и в ответ на ее шепотом заданный вопрос скучно пробормотал: - Странно?.. Хм... да. Любопытно раскрываются местные нравы. Эми Карлтон, кажется, была поистине счастлива. Словно впервые за весь вечер она нашла то, что искала. В ее поведении и наружности ничто не изменилось. Быстрая порывистая речь, бессвязные невнятные фразы, хриплый смех, бесчисленные пустопорожние "Вы знаете...", "Послушайте...", прелестная головка в крупных черных кудрях, вздернутый носик, веснушки - все как было. И, однако, что-то изменилось. Как будто могучая чудодейственная сила огня сплавила все болезненно расщепленные частицы ее личности в единый кристалл. Она была все та же, прежняя, только мучительный внутренний разлад странным образом уступил место цельности. Бедное дитя! Всем, кто знал ее, вдруг стало ясно, что, как и многие "потерянные", она бы вовсе не была потерянной, если бы перед нею всегда горел огонь. Уж очень не по ней был привычный порядок вещей, - не могла она поступать, как все, вставать утром, ложиться вечером. Но пожар - это было по ней, это она приняла. Ей казалось, пожар - это чудесно! Она была в восторге от всего, что произошло. Она окунулась во все это не как зрительница, но как прямая и вдохновенная участница. Казалось, она здесь знает всех, она переходила от одного кружка к другому, ее черная как смоль головка мелькала в толпе то тут, то там, и слышался голос - нетерпеливый, хриплый, резкий, ликующий. К своим она вернулась полная происходящим. - Послушайте!.. Вы знаете! - выпалила она... - Вон те пожарные... - она торопливо показала в ту сторону, где трое или четверо пожарных с огнетушителем кинулись в клубящийся подъезд, - ...как подумаешь, сколько всего им надо уметь!.. сколько всего делать... Я раз была на большом пожаре, - торопливо поясняла она, - один мой друг служил по этой части!.. - Послушайте... - Она хрипло, ликующе рассмеялась. - Как подумаешь, что им приходится... Тут из дома донесся трескучий грохот. Эми радостно засмеялась и быстро взмахнула рукой, будто этим было все сказано. - Ну вот, понимаете? - воскликнула она. Тем временем к ним подошла девушка в вечернем платье, которая переходила от одного кружка к другому, и с той свободой, какую во всех них пробудил пожар, бесцветным голосом, на одной ноте и чуть гнусаво, как говорят жители Среднего Запада, обратилась к Стивену Хуку: - Скверно, да, как по-вашему? - спросила она, глядя на дым и языки пламени, которые теперь вырывались из окна верхнего этажа. И, прежде чем кто-нибудь успел ответить, продолжала: - Надеюсь, все-таки не очень. Хук, в ужасе от такого грубого вторжения, отвернулся и смотрел на нее искоса из-под опущенных век. Не получив от него ответа, девушка заговорила с Эстер: - Просто ужасно, если там, наверху, что-то не ладно, правда? Эстер Джек поглядела на нее с дружеским участием и тотчас ласково отозвалась: - Нет, дорогая, я думаю, не так уж скверно. - Она с тревогой посмотрела на клубы дыма и языки пламени (по правде сказать, они теперь выглядели не просто скверно, но угрожающе), поспешно опустила смятенный взгляд и ободряюще сказала девушке: - Я уверена, все обойдется. - Что ж, надеюсь, вы правы... Потому что, - прибавила она, уже готовясь отойти, словно эта мысль возникла у нее только сию минуту, - это мамина комната, и если мама там, будет совсем скверно, правда?.. То есть если там уже сейчас совсем скверно. С этими поразительными словами, произнесенными небрежно, ровным тоном, без малейшего волнения, она скрылась в толпе. Минута мертвой тишины. Потом Эстер Джек в смятении, словно не уверенная, не подвел ли ее слух, обернулась к Хуку. - Вы слышали?.. - растерянно заговорила она. - Ну вот, - с коротким торжествующим смешком перебила Эми. - Вы знаете... это все там! 20. НЕУПРАВЛЯЕМЫЙ Внезапно свет во всем доме погас, и двор погрузился во тьму, которую разрывали лишь пугающие вспышки пламени, вырывавшегося из квартиры на верхнем этаже. По толпе прошел глухой ропот, она беспокойно заколыхалась. Несколько молодых хлыщей во фраках воспользовались случаем и пошли бродить в темной толпе, дерзко ударяя лучами карманных фонариков прямо в лицо людям. К толпе двинулись полицейские - и добродушно, но решительно, раскинув руки, стали вытеснять ее со двора, через арки, на прилегающие к дому улицы. Улицы эти сплошь были опоясаны и перехвачены петлями шлангов, которые путались под ногами, и могучий мерный шум пожарных насосов заглушал все привычные звуки. Жителей огромного дома бесцеремонно, точно стадо, оттесняли через улицу, им пришлось смешаться с самыми обыкновенными зеваками на противоположных тротуарах. Иные дамы почувствовали, что для ночной прохлады одеты слишком легко, и нашли прибежище в квартирах друзей и знакомых по соседству. Другие, устав топтаться на улице, отправились в отели - переждать или провести ночь. Но большинство упорно оставалось на месте, с любопытством и нетерпением ожидая, чем все кончится. Мистер Джек повел Эдит, Элму, Эми и двух-трех ее приятелей в ближайший отель выпить. Остальные еще некоторое время помешкали, одолеваемые любопытством. А потом Эстер Джек, Джордж Уэббер, Лили Мэндл и Стивен Хук пошли в ближайшую аптеку-закусочную. Они подсели к стойке, заказали кофе и сандвичи и принялись оживленно болтать с другими беженцами, которых теперь здесь было уже немало. Беседовали все непринужденно, дружески. Кое-кто был даже весел. Но в разговоре уже царило смятение - какое-то беспокойство, озадаченность, неуверенность. Богатые, могущественные люди, они вместе с женами, чадами и домочадцами были неожиданно выброшены из уютных гнездышек, и теперь им оставалось только ждать, бесприютно коротая время в аптеках-закусочных или в холлах отелей, либо, закутавшись во что попало, жаться друг к другу на углах улиц, точно путники, потерпевшие кораблекрушение, и беспомощно переглядываться. Кое-кто смутно чувствовал, что их подхватила некая таинственная, неумолимая сила и несет неведомо куда, точно слепых мух, прилепившихся к бешено вертящемуся колесу. Другим чудилось, будто их опутала огромная паутина и раскинулась она столь широко, сплетена столь хитро, что не понять, не разобрать, где же ее начало и как из нее выпутаться. Ибо в их спокойном упорядоченном мире что-то вдруг пошло наперекос. Привычный этот мир стал неуправляем. Они - господа и хозяева, они облечены властью и привыкли повелевать, - и вот вдруг кормило управления вырвано у них из рук. И они чувствуют себя странно беспомощными, они уже не способны направлять ход событий, не способны даже выяснить, что же происходит. Но путями, далекими от их слепого и беспокойного знания, события неумолимо шли к неотвратимой развязке. В одном из дымных коридоров этого громадного улья встретились двое в касках и сапогах и озабоченно заговорили: - Нашел? - Да. - Где? - В подвале, начальник. Оказывается, вовсе не на крыше... Тяга все выносит по вентиляционной трубе. А оно все внизу. - Он ткнул большим пальцем себе под ноги. - Что ж, иди кончай с ним. Тебя учить не надо. - Плохо дело, начальник. Тут не так-то просто справиться. - А почему? - Если затопим подвал, заодно затопим железнодорожные пути на двух уровнях. Сами понимаете, что получится. Мгновение они молча смотрели друг другу в глаза. Потом тот, что постарше, мотнул головой и зашагал к лестнице. - Пошли, - сказал он. - Идем вниз. Внизу, в недрах земли, была комната, где всегда горел свет и всегда была ночь. Сейчас там зазвонил телефон, и человек в зеленом козырьке, сидевший за столом, снял трубку. - Слушаю... А, привет, Майк. Он внимательно слушал - и вдруг весь напрягся, подался вперед, выхватил изо рта сигарету. - Черт возьми!.. Где? Над тридцать вторым?.. Хотят затопить тридцать второй путь!.. А, черт! Глубоко в сотах исполинской скалы горели красные, зеленые, желтые огни, безмолвные в вечной тьме, прекрасные и жгучие, жгучие, как память о горе. Внезапно на всем протяжении слабо мерцающих рельс зеленые и желтые глаза мигнули и взамен вспыхнули предостерегающие красные огни. В нескольких кварталах отсюда, как раз там, где начинается эта поразительная сеть подземных железнодорожных путей, могучих и сверкающих стальных лент, скорый поезд вдруг остановился, но совсем мягко, - пассажиры, которые уже вставали с мест и готовились выходить, только и почувствовали легкий толчок и даже не подумали, что произошло неладное. Однако впереди, в будке электрического локомотива, который вел длинный состав на последнем перегоне вдоль реки Гудзон, машинист вгляделся и увидел предупреждающие огни. Увидел смену ярких огней во мраке и выругался: - Что за черт? Поезд плавно останавливался, ток был выключен, и глухой вой, который издавали могучие моторы локомотива, разом смолк. Перегнувшись через приборы к своему помощнику, машинист торопливо произнес: - Что там стряслось, черт подери? И скорый надолго застыл молчаливой, бессильной стальной махиной, а неподалеку потоки воды мчались меж рельс, и пять сотен мужчин и женщин, оторванных от привычной жизни и унесенных из городов, городишек и поселков, что разбросаны по всему континенту, очутились в каменном плену всего в каких-нибудь пяти минутах от огромной станции, от конца пути, от заветной общей цели - усталые, раздосадованные, полные нетерпенья. А на этой станции их встречали еще сотни людей - и продолжали ждать и, не зная, отчего задержка, беспокоились, тревожились, терялись в догадках. Меж тем в освобожденном от жителей доме на площадке седьмого этажа черной лестницы пожарные лихорадочно работали топорами. Здесь было не продохнуть от дыма. Обливаясь потом, люди работали в масках, при слабом свете электрических фонариков. Они уже пробили дверь лифтовой шахты, один опустился на крышу кабины, застрявшей на пол-этажа ниже, и теперь острым топориком старался ее взломать. - Ну, как, Эд, добрался? - Ага... вроде... Почти добрался... Вот еще разок стукну. Он снова взмахнул топором. Громкий треск. И голос: - Так!.. Обожди... Подай-ка фонарь, Том. - Что-нибудь видишь? И не сразу негромкий ответ: - Ага... Спускаюсь в кабину... Джим, спустись-ка тоже. Ты мне понадобишься. Короткое молчание, потом снова тихий голос пожарного: - Так... Я взялся... Ну-ка, Джим, подхватывай под мышки... Готово?.. Так... Том, ты тоже спустись и помоги Джиму... Вот так. Все вместе они вытащили его из капкана, при свете электрических фонариков с минуту глядели в лицо и бережно опустили на пол - старого, усталого, мертвого и безмерно жалкого. Эстер Джек подошла к окну аптеки-закусочной и стала всматриваться в огромный дом на другой стороне улицы. - Что-то там сейчас происходит? - с озадаченным видом сказала она друзьям. - Как по-вашему, все уже кончилось? Потушили? Темная громада уходящих вверх стен ничего ей не ответила, но по некоторым признакам можно было заключить, что пожар на исходе. По мостовой тянулось уже меньше шлангов, пожарные свертывали их и втаскивали обратно в машины. Другие пожарные выходили из дома со своими инструментами и тоже укладывали их в машины. Мощные насосы еще работали в полную силу, но шланги, соединяющие их с водоразборными колонками, были откручены и вода, которую они качали, поступала откуда-то еще и стремительными потоками изливалась в водостоки. Полиция все еще сдерживала толпу и не пропускала жителей назад в квартиры. Газетчики, давным-давно прибывшие на место происшествия, теперь уже заходили в аптеку и по телефону передавали сообщения в свои газеты. То была пестрая компания, в поношенных, потертых пиджаках, в помятых шляпах, за ленточки которых засунуты репортерские удостоверения, кое у кого красные носы - верный знак, что немало времени эти люди проводят в кабачках. По ним и без удостоверений видно было, что они газетчики. Ошибиться тут невозможно. Какой-то усталый взгляд, что-то тусклое, потрепанное во всем облике - и в лице, и в тоне, и в том, как человек ходит, как курит сигарету, даже в том, как мешковато сидят брюки, и особенно в его видавшей виды шляпе, - по всему этому сразу узнаешь представителя прессы. В них ощущалась некая усталая терпимость, усталое равнодушие, нечто такое, что как бы говорило устало: "Да, знаю, все знаю. Так что у вас? Из-за чего шум-гам?" И, однако, что-то в них было привлекательное, что-то доброе, хотя уже подпорченное, что-то уже померкло, а некогда горело надеждой и вдохновением, нечто такое, что говорило: "Ну, ясно. Когда-то я думал, оно есть и во мне, я готов был умереть, только бы написать что-нибудь стоящее. А теперь я просто шлюха. Продам лучшего друга, лишь бы раздобыть какую-нибудь историю. И чтоб история звучала похлестче, я вас предам, обману ваше доверие, ваше дружелюбие, переиначу все ваши слова, лишу их искренности, смысла, чести, они прозвучат, как пустая болтовня шута или клоуна. Плевать мне на правду, на точность, на факты, и не любопытно рассказывать о вас - о том, что вы за люди, как вы тут жили, что говорите, как выглядите, какие вы на самом деле, и как тут сейчас на пожаре необычно, какая обстановка, и настроение, и самый воздух, - все это нужно мне постольку, поскольку поможет похлестче написать репортаж. Мне нужно только найти "угол зрения". В этой ночи есть и горе, и любовь, и страх, исступление, боль и смерть - здесь разыгрывается вся драма жизни. Но мне на все это плевать, мне только бы подцепить что-нибудь такое, от чего у наших подписчиков завтра пойдет мороз по коже... рассказать бы им, к примеру, что во время переполоха у мисс Лины Джинстер удрал из клетки ее любимчик удав и полиция и пожарные все еще не могут его разыскать, а ЖИТЕЛИ ФЕШЕНЕБЕЛЬНОГО МНОГОКВАРТИРНОГО ДОМА В УЖАСЕ... Вот он каков я, господа хорошие, пальцы у меня желтые от табака, глаза усталые, от меня разит джином, вчерашней выпивкой, мне хоть тресни надо пробраться вон к тому телефону и продиктовать этот репортаж, тогда главный отпустит меня и можно будет заглянуть к Эдди и выпить еще стаканчик-другой виски с содовой и со льдом, вот тогда этот день для меня и в самом деле закончится. Но не судите меня слишком строго. Конечно, я продам вас со всеми потрохами. Ради красного словца не пожалею ни мать, ни отца, лишь бы раздуть сенсацию, - но по сути я не так уж плох. Не раз и не два я преступал границы порядочности, но в глубине души всегда хотел быть порядочным человеком. Я не говорю правды, и все-таки есть во мне некая горькая честность. Подчас я способен поглядеть себе прямо в лицо и сказать правду о себе и увидеть, каков я на самом деле. Я ненавижу притворство, и лицемерие, и обман, и бесчестность, знай я, что завтра конец света, - ах, черт! - какой номерок газеты мы бы выдали в последнее утро! И еще у меня есть чувство юмора, я люблю повеселиться, поесть, выпить, со вкусом поболтать, я человек компанейский, мне по нраву все волнующее великолепие жизни. Так что не будьте со мной чересчур суровы. Право же, сам я не так плох, как иные мои вынужденные художества". Таковы расплывчатые и все же явственные приметы репортерского племени. Словно наш мир, так замаравший их своим грязным прикосновением, оставил на них еще и теплый след живой жизни - подкупающие добродетели своего богатого опыта, дал им зоркость и проницательность, непринужденность едких речей. Двое или трое из них появились в закусочной и начали интервьюировать людей. Вопросы их казались до нелепости неуместными. Они подходили к девушкам помоложе и покрасивей, осведомлялись, не из горящего ли они дома, и тут же с простодушным видом спрашивали, принадлежат ли они к высшему обществу. И если девушка это подтверждала, репортеры тут же записывали ее имя и все чины и звания ее родителей. Меж тем один из представителей прессы, весьма потрепанного вида субъект с распухшим красным носом и редкими зубами, вызвал по телефону свою редакцию и, сдвинув шляпу на затылок и развалясь на стуле так, что ноги торчали из кабины, докладывал о своих открытиях. Джордж Уэббер был среди тех, Кто стоял у самой кабины. Он заметил красноносого, едва тот вошел: что-то в этом потрепанном, прожженном субъекте притягивало взгляд; и сейчас Джордж только притворялся, будто слушает непринужденную болтовню окружающих, а на самом деле как завороженный ловил каждое слово этого человека. - ...Ну да, про то я и толкую. Валяй записывай... Прибыла полиция, - важно продолжал он, упиваясь слетавшими с языка избитыми словами, - прибыла полиция и окружила дом кордоном. - Короткое молчание, и красноносый с досадой проскрипел: - Да нет же, нет! Не эскадрон! Кордон!.. Что-что?.. Я говорю, кордон! Кордон... кордон!.. Фу, черт! - обиженно продолжал он. - Ты что, первый день в газете? Может, никогда не слыхал, что такое кордон?.. Записывай. Слушай... - Теперь он старательно подбирал слова, поглядывая на исчерканный листок бумаги, который держал в руке. - Многие жильцы дома принадлежат к высшему свету, и среди тех, кто помоложе, немало разных знаменитостей... Что? Как так? - вдруг резко произнес он, словно бы озадаченный. - Вон что! Он быстро огляделся - не слышит ли кто, - и, понизив голос, снова заговорил: - Ну да! Двое!.. Нет, только двое... Раньше вышла путаница. Старая дама нашлась... А я про что толкую! Когда начался пожар, она была совсем одна... понятно? Никого родных дома не было, а когда они вернулись, решили - она там застряла, как в капкане. А она нашлась. Внизу, в толпе. Она одна из первых вышла на улицу... Ага... только двое. Оба лифтеры. - Он еще понизил голос и, глядя в свои заметки, раздельно прочел: - Джон Инборг... шестьдесят четыре года... женат... трое детей... проживает на Ямайка-Куинз... Записал? - спросил он, потом продолжал: - И Герберт Эндерсон... двадцать пять лет... холост... проживает с матерью... Бронкс, Южный бульвар, восемьсот сорок один... Записал?.. Ясно. Ну, ясно! Он снова огляделся и заговорил еще тише: - Нет, вытащить не могли. Оба были в лифтах, поднимались за жильцами... понимаешь?.. а какой-то перетрусивший болван хотел включить свет, а впопыхах схватился за рубильник и выключил ток... Ясно. Вот именно. Они застряли между этажами... Инборга только что вытащили. - Он понизил голос чуть не до шепота. - Пришлось пустить в ход топоры... Ясно. Ясно. - Он кивнул в трубку. - Вот именно... дым. Когда вытащили, было уже поздно... Нет, больше никого. Только эти двое... Нет, еще не знают. Никто не знает. Администрация хочет замолчать это, если удастся... Что такое? Эй!.. Говори громче, слышишь? Чего ты там бормочешь! - громко, сердито прокричал он в трубку, потом минуту-другую внимательно слушал. - Да, почти кончился. Но было худо. Не сразу добрались. Началось в подвале, огонь поднялся по вытяжной трубе и на верхнем этаже вырвался... Ясно, знаю, - он кивнул. - Оттого-то и было так худо. Как раз под домом в два этажа рельсовые пути. Сперва побоялись затопить подвал, боялись, пострадает дорога. Пробовали огнетушители, да не одолели... Тогда уж выключили в туннелях ток и пустили воду. Наверно, Сейчас там такая пробка, поезда стоят, наверно, уже до самого Олбани... Ясно, выкачивают. Похоже, все уже почти кончилось, но было худо... Ладно, Мак. Хочешь, чтоб я тут еще поболтался?.. Ладно, - сказал он и повесил трубку. 21. ЛЮБОВЬ - ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЕ Пожар кончился. Услыхав, как отъезжает первая пожарная машина, миссис Джек и те, кто был с ней, вышли на улицу. На тротуаре стояли мистер Джек, Эдит и Элма. В отеле они встретили старых друзей и оставили с ними Эми и ее спутников. Мистер Джек был отлично настроен, на него приятно было смотреть, чувствовалось, что он в меру выпил и закусил. Через руку у него было перекинуто дамское пальто, и теперь он набросил его на плечи жены. - Это тебе послала миссис Фелдман, Эстер. Она сказала, ты можешь вернуть его завтра. Все это время она была просто в вечернем платье. Она не забыла сказать вовремя служанкам, чтобы они надели пальто, но про свои пальто ни она, ни мисс Мэндл не вспомнили. - Как это мило с ее стороны! - воскликнула миссис Джек, и при мысли о том, как добры оказались люди в час испытания, лицо ее засветилось радостью. - Какие все хорошие, правда? Другие беженцы тоже недружно сбредались к дому и останавливались на углу, дальше которого полиция все еще их не пускала. Большая часть пожарных машин уже уехала, а оставшиеся тихонько подрагивали, готовые вот-вот сорваться с места. Одна за другой эти махины с грохотом отбывали. И вот уже полицейским ведено впустить жильцов в здание. Стивен Хук попрощался и пошел прочь, а остальные перешли улицу и направились к дому. Со всех сторон люди устремились через арки во двор, забирая по пути горничных, кухарок и шоферов. Сразу вновь установились иерархия и порядок, и уже слышно было, как хозяева отдают распоряжения слугам. Монастырского вида аркады наполнились людьми, медлительной чередой вливающимися в подъезды. В толпе теперь царил уже совсем не тот дух, что несколько часов назад. Все снова обрели привычную уверенность в себе, привычную манеру держаться. Непринужденности и дружелюбия, с какими люди отнеслись друг к другу в те тревожные часы, как не бывало. Казалось, теперь они даже немного стыдятся, что в волнении обнаружили необычную приветливость и неуместную сердечность. Каждый тесный семейный кружок замыкался в ледяной неприступности, в своей истинной сущности, возвращался в свою уютную келью. В подъезде Джеков от стен еще пахло едким застоявшимся дымом, но уже пущен был ток и лифт работал. Миссис Джек слегка удивилась, что в лифте их поднимает швейцар Генри, и спросила: - А что, Герберт ушел домой? Генри, чуть помедлив, ответил ровным голосом: - Да, миссис Джек. - Вы все, наверно, выбились из сил! - ласково, со свойственным ей сочувствием сказала она. И продолжала: - Потрясающий был вечер, правда? Вы хоть раз в жизни видели такое волнение, такой переполох, как сегодня? - Да, мэм, - ответил он таким поразительно деревянным голосом, что она растерялась, словно ее осадили, и в какой уже раз подумала: "До чего странный человек! И какие все люди разные! Герберт такой сердечный, веселый, такая живая душа. С ним-то вполне можно поговорить. А этот сухарь какой-то, на все пуговицы застегнут, не поймешь, что у него внутри. А попробуй с ним заговорить - тут же поставит тебя на место, обдаст презрением, сразу видно - не желает иметь с тобой ничего общего!" Отвергнутая, она была оскорблена в лучших чувствах и почти рассердилась. Дружелюбная по натуре, она хотела бы, чтобы и все вокруг были дружелюбны, даже слуги. Но пытливая мысль ее уже сама собой заработала: прелюбопытная личность этот Генри, хорошо бы его разгадать. "Что-то с ним неладно, - думала Эстер Джек. - С виду он всегда такой несчастный, такой недовольный, все время таит в себе какую-то обиду. Отчего он такой? Что ж, наверно, жизнь у него, у бедняги, несладкая: только и делает, что отворяет двери, да подзывает такси, да подсаживает людей в машины, и высаживает, и всю ночь напролет отвечает на всякие вопросы - радости мало. Да, но ведь Герберту еще хуже - взаперти, в этом душном лифте, без конца вверх-вниз, вверх-вниз, - ничего не видно, ничего не происходит, - и, однако, он всегда такой милый, такой услужливый!" И она высказала вслух какую-то долю своих мыслей: - Наверно, Герберту сегодня ночью пришлось тяжелей всех вас. Шутка ли, спустить вниз столько народу. На это Генри и вовсе не ответил. Казалось, он просто не слышал ее слов. На их этаже он остановил лифт и сказал сухо, безо всякого выражения: - Ваш этаж, миссис Джек. Они вышли из кабины, лифт скользнул вниз, а ее такая досада взяла, даже щеки вспыхнули, - она обернулась к своей семье и гостям и сказала сердито: - Право, этот швейцар мне порядком надоел! Такой угрюмый! И с каждым днем становится все хуже! До чего дошло, с ним заговариваешь, а он и отвечать не желает! - Ну, возможно, он устал, Эстер, - примирительно заметил мистер Джек. - Им, знаешь ли, сегодня очень нелегко пришлось. - Так что же, это мы виноваты? - не без язвительности возразила миссис Джек. Но вошла в гостиную, снова увидела, какой там беспорядок после представления Лоугена, и в ней встрепенулось всегдашнее веселое остроумие, и сразу вернулось хорошее настроение. Она комически пожала плечами: - Что ж, устроим благотворительный базар в пользу погорельцев. Как ни удивительно, с виду словно бы ничего не изменилось, а ведь столько произошло с той минуты, как они в тревоге второпях покинули квартиру. Воздух был тяжелый, спертый, не сильно, но едко еще отдавало дымом. Миссис Джек велела Норе отворить окна. И все три горничные, не раздумывая, взялись за привычную работу, стали проворно наводить в комнате порядок. Эстер извинилась перед своими и ненадолго ушла к себе. Сняла чужое пальто, повесила его в стенной шкаф, старательно поправила растрепавшиеся волосы. Потом подошла к окну, подняла повыше раму и глубоко вдохнула свежий, бодрящий воздух. Хорошо! Последний слабый привкус дыма смыло прохладным дыханием октября. И в белом свете луны бастионы и шпили Манхэттена излучали холодное таинственное очарование. На Эстер снизошел мир. Глубокий покой и уверенность омыли все ее существо. Жизнь так надежна, так великолепна, так хороша. И вдруг по ногам прошла дрожь. Эстер Джек испуганно замерла, подождала, вслушалась... Неужто снова гармонию, что установилась в душе, грозит поколебать тревога из-за Джорджа! Сегодня он был какой-то на удивление тихий. Да ведь он за весь вечер и двух слов не сказал. Что это с ним? И что за слух до нее дошел? Что-то насчет падения акций. В самый разгар приема она слышала, Лоуренс Хирш что-то такое сказал. Тогда она пропустила это мимо ушей, а вот сейчас вспомнила. "Слабые колебания на бирже" - вот что он сказал. О каких колебаниях была речь? А, вот опять! Что же это? Опять поезда! Дрожь миновала, постепенно утихла, утонула в неколебимости вечного камня, и остался лишь синий купол октябрьского неба. Глаза Эстер Джек снова засветились улыбкой. Мимолетной тревожной морщинки меж бровей как не бывало. И когда она повернулась и пошла в гостиную, лицо у нее было нежное, прямо-таки ангельское - лицо ребенка, который насладился еще одним замечательным приключением. Эдит и Элма сразу же разошлись по своим комнатам, а Лили Мэндл скрылась в одной из спален, где гостьи оставляли свои пальто, и теперь вышла в великолепной меховой пелерине. - Было немыслимо прекрасно, дорогая, - сказала она устало, гортанным голосом, нежно целуя подругу. - Огонь, дым, Свинтус Лоуген и прочее - я просто в восторге! Эстер Джек затряслась от смеха. - Твои приемы восхитительны! - заключила Лили Мэндл. - Никогда не знаешь, чего еще ждать! Она распрощалась и ушла. Джордж тоже собрался уходить, но Эстер Джек взяла его за руку и сказала просительно: - Подождите. Побудьте еще минутку, поговорите со мной. Мистер Джек уже явно хотел спать. Он легонько поцеловал жену в щеку, небрежно простился с Джорджем и ушел к себе. Молодые люди могут приходить и могут уходить, но мистер Джек не намерен лишать себя сна. На улице похолодало, в воздухе запахло морозцем. Гигантский город спал глубоким сном. Улицы были пустынны, лишь изредка по чьему-то срочному ночному вызову проносилось такси. Тротуары обезлюдели, и на них гулко отдавались шаги одинокого пешехода, который завернул за угол на Парк-авеню и торопливо направился домой, к своей постели. Все взнесенные высоко в небо здания фирм и контор стояли темные, лишь в одном каменном утесе, на самом верхнем этаже, светилось окно, выдавая присутствие какого-то верного раба своего дела - видно, корпит над каким-нибудь скучным докладом, который должен быть готов к утру. К боковому подъезду огромного многоквартирного дома, что высился над уже обезлюдевшим перекрестком, неслышно подкатила темно-зеленая полицейская санитарная машина и стояла в ожидании, невыключенный мотор тихонько урчал. Около нее - ни души. Вскоре дверь, ведущая в подвал, отворилась. Вышли двое полицейских с носилками, на которых покоилось что-то неподвижное, покрытое простыней. Они осторожно вдвинули носилки в машину. Минуту спустя дверь подвала вновь отворилась, и появился сержант. За ним еще двое полицейских несли вторые носилки с таким же грузом. И так же осторожно задвинули его туда же. Дверцы санитарной кареты захлопнулись. Шофер и еще один полицейский обошли ее и сели впереди. Вполголоса перекинулись несколькими словами с сержантом, машина тихонько тронулась и, приглушенно позванивая, повернула за угол. Трое оставшихся полицейских еще минуту-другую совещались, один из них при этом что-то записывал в книжечку. Потом они попрощались, отдали честь и разошлись в разные стороны. Каждый возвращался к своим обязанностям. Меж тем у внушительного подъезда под сводчатой аркадой, освещенной фонарем, еще один полицейский беседовал с швейцаром Генри. Швейцар отвечал на вопросы ровным голосом, односложно, угрюмо, и полицейский записывал его ответы в книжечку. - Стало быть, молодой был не женат? - Да. - Сколько лет? - Двадцать пять. - А жил где? - В Бронксе. Он отвечал тихо и угрюмо, попросту бормотал себе под нос, так что полицейский поднял голову и отрывисто, резко переспросил: - Где? - В Бронксе! - бешено повторил Генри. Полицейский кончил записывать, сунул книжечку в карман и, на минуту задумавшись, произнес: - Да, не хотел бы я там жить, верно? Экая чертова даль. - Да уж! - отрезал Генри и нетерпеливо отвернулся. - Если это все... - Все, - грубовато, с добродушной насмешкой прервал полицейский. - Больше от тебя ничего не требуется, приятель. В холодных глазах его зажглись веселые огоньки, он крутил за спиной дубинку и смотрел вслед уходящему швейцару, а тот вошел в подъезд, зашагал к лифту и скрылся из глаз. Наверху, в гостиной, Джордж и Эстер остались одни. По всему чувствовалось, бурный день позади. Прием кончился, пожар кончился, гости разошлись. Эстер легонько вздохнула и подсела к Джорджу. Испытующе осмотрелась: все как всегда. Войди сейчас кто-нибудь, ему и в голову не придет, что здесь что-то случилось. - Правда, странно? - раздумчиво произнесла она. - Прием... и вдруг пожар!.. Понимаешь, все это вышло как-то так... - Она говорила неуверенно, с запинкой, словно не могла толком выразить, что хотела. - Сама не знаю... но вот как мы все тут сидели после представления Лоугена... и вдруг пронеслись пожарные машины... а мы ничего не знали... мы думали, они спешат куда-то еще. Было в этом какое-то предзнаменование, что ли. - Она наморщила лоб, силясь разобраться в своих ощущениях. - Это даже пугает, правда?.. Нет, не пожар! - быстро пояснила она. - Пожар - пустяки. Никто не пострадал. По правде сказать, это было так увлекательно... Понимаешь, - она снова говорила неуверенно, озадаченно, - когда подумаешь, как... как все стало... понимаешь, нынешний образ жизни... эти огромные дома... твой дом загорелся, а ты ничего и знать не знаешь... Что-то в этом есть ужасное, правда?.. Господи! - вдруг вырвалось у нее. - Видал ты когда-нибудь таких людей? Вот как эти, из нашего дома... на что они были все похожи, там, во дворе? Она рассмеялась, умолкла, потом взяла Джорджа за руку и, восторженно глядя на него, нежно прошептала: - Но что нам до них?.. Их уже нет... Никого и ничего нет... Только мы с тобой. Знаешь ли ты, что я думаю о тебе непрестанно? - негромко сказала она. - Просыпаюсь утром - и первая мысль о тебе. И потом весь день ношу тебя с собой... вот здесь. - Она прижала руку к груди и продолжала восторженным шепотом: - Ты наполняешь мою жизнь, мое сердце, мою душу, все мое существо. Господи, да такой любви, как наша, не было с сотворения мира... неужели кто-нибудь так любил друг друга, как мы? Если б я умела играть, я бы сочинила о нашей любви прекрасную музыку. Умела бы петь - сложила бы о ней прекрасную песню. Умела бы писать - написала бы прекрасную повесть. Но всякий раз, как я пытаюсь играть, или писать, или петь, я ни о чем не могу думать, только о тебе... А знаешь, один раз я попробовала написать повесть. - Улыбаясь, она прижалась розовой щекой к его щеке. - Разве я не говорила тебе? Он покачал головой. - Я была уверена, что получится великолепно, - горячо продолжала Эстер. - Мне казалось, я вся полна этим. Вот прямо сейчас взорвусь. А попробовала начать - только и написала: "Долгой, долгой ночью я лежала и думала о тебе". Она неожиданно рассмеялась глубоким грудным смехом. - И дальше дело не пошло. Но правда, отличное начало? И теперь, когда я не могу уснуть, эта единственная строчка ненаписанной повести преследует меня, звенит у меня в ушах. "Долгой, долгой ночью я лежала и думала о тебе". Ведь в этом - вся повесть. Она придвинулась ближе, протянула губы. - Да, милый, вот и вся повесть. В целом свете нет ничего важней. Любовь - это все. Ответить он был не в силах. Ибо он знал: для него это еще не вся повесть. Он слушал несчастный, усталый. Память о годах их любви, красоты и верности, боли и разлада, о ее доверии, нежности, благородной преданности - вся эта вселенная любви, которая была прежде и его вселенной, все, что могли вместить бренное тело и одна небольшая комната, - все это разом нахлынуло на него и разрывало ему сердце. Ибо в этот вечер он понял, что любовь - это еще не все. Должна быть иная верность, куда выше верности этому прекрасному плену. И, уж конечно, существует другой мир, куда шире этого сверкающего мирка со всем его богатством и со всеми преимуществами. В юности и в первые годы зрелости именно этот мир красоты, беспечности, роскоши, могущества, славы, обеспеченности - казался Джорджу пределом мечтаний и честолюбивых притязаний, вершиной всего, чего может достичь человек. Но сегодня в несчетных поворотах, в какие-то острые, напряженные минуты ему открылась самая сущность этого мира. Джордж увидел его обнаженным, застиг его врасплох. Он понял, что общество - всего лишь декорация, шаткая пирамида, воздвигнутая на крови, и поте, и муках. И теперь он знал: если он хочет написать книги, которые, он чувствовал, живут в нем, надо отвернуться от этого мира, надо обратить лицо к иным, более благородным высотам. Он думал о предстоящей работе. Все то, что произошло здесь сегодня, каким-то образом помогло ему покончить с внутренним разбродом и смятением. Многое, что прежде казалось сложным, стало просто и ясно. Все сводится вот к чему: честность, искренность, никакой половинчатости, только правда - вот самое главное во всяком искусстве, - и как бы ни был талантлив писатель, если в нем нет главного, он всего лишь жалкий писака. И вот тут-то и вступает в игру Эстер и ее мир. В Америке, как нигде, не может быть и речи о честном соглашении с миром особых привилегий. Правда и привилегии несовместимы. Ведь если серебряный доллар поднести к самому глазу, он заслонит солнце. В жизни Америки есть такие глуби, такие мощные подводные течения... ни один из тех, кто ведет столь блистательную жизнь, не поведал о них и даже не подозревает об их существовании. Вот эти-то глубины он и хотел бы постичь. Так думал Джордж, и вдруг молнией возникла мысль, которая весь вечер звучала у него в мозгу, словно эхо всего, что он видел и слышал: - Кто поступится честью ради моды, того лишит чести время. Так, значит... Эстер умолкла, он посмотрел на ее упоенное, поднятое к нему лицо - и любовь и жалость пронзили его сердце... Значит, быть по сему. Каждому свое: он останется в своем мире, она - в своем. Но не сегодня. Сегодня он не в силах ей это сказать. Завтра... Да, завтра он ей скажет. Так будет лучше. Он скажет все прямо и ясно, как понял сейчас сам... так, чтобы и она поняла. Скажет - и покончит с этим... но не сейчас, а завтра. Только одного он не скажет, так будет легче и для него и для нее. Будет верней, быстрей, милосердней, если он не скажет, что все еще любит ее, всегда будет ее любить и никогда ни одна женщина не займет в его душе ее место. Ни взглядом, ни единым словом, ни просто пожатием руки он не выдаст себя - пусть она не знает, что никогда ничто на свете не давалось ему трудней. Будет куда лучше, если она этого не узнает, ведь если узнает, ей этого не поня