Джонсон, Браун, Джон
Донн еще писали или только что перестали  писать, Орландо, высыпавший  имена
своих любимцев, решительно не постигал.
     Грин сардонически  расхохотался.  Положим, у Шекспира, согласился он, и
сыщется несколько недурных  сценок, но ведь все почти содраны у  Марло. Этот
Марло  кое-что  обещал, но как  можно  судить о  мальчишке, который умер, не
дожив до  тридцати?  Что  до Брауна, этот  вздумал писать  поэзию  прозой, а
подобный   вычуры   скоро   набивают  оскомину  публике.  Донн  -  шарлатан,
маскирующий убогость смысла темным слогом. Простаки ловятся на эту  наживку,
но через каких-нибудь  двенадцать месяцев стиль  выйдет из  моды.  Ну  а Бен
Джонсон - Бен Джонсон его друг, а он никогда не хулит своих друзей.
     Нет,  заключил  он,  прошел  великий  век  литературы,  -  великий  век
литературы  был при  греках, елизаветинский  век во всех отношениях уступает
Элладе. В великий век  поэты  устремлялись  к  божественной цели, которую он
назвал  бы  La  Gloire (он  произносил "Глор",  и  Орландо не сразу  ухватил
смысл). Теперь молодые сочинители все на жалованье у книгопродавцев и готовы
состряпать любой вздор, лишь бы  те  могли его  сбыть. Шекспир тут первейший
мерзавец,  но  ничего, он  уже  поплатился.  Нынешних, объяснил  Грин,  всех
узнаешь по жеманности притязаний и дерзкой дикости опытов  - греки такого бы
и секунды  не потерпели. Как  ни больно ему  в  этом  признаваться - он ведь
любит литературу больше жизни, - он  ничего  не видит хорошего в настоящем и
не питает никаких надежд на будущее. И с тем он налил себе еще стакан вина.
     Эти откровения потрясли Орландо; однако он замечал невольно, что самого
критика нисколько они не  печалят. Напротив, чем  больше бранил он свой век,
тем больше казался доволен. Он как сейчас помнит, рассказывал он, один вечер
в  таверне "Петух" на Флит-стрит,  когда там собрались  Кит Марло и  кое-кто
еще. Кит расходился, нализался, ему это было недолго, и молол чепуху. Он так
и видит, как  Кит икает, тыча стаканом в приятеля: "Вот хоть ты  меня  режь,
Билл (это он  Шекспиру), набегает большая  волна, и ты на гребне", - чем  он
хотел  сказать,  пояснил  Грин,  что мы  на пороге великого века  английской
литературы, а из  Шекспира может выйти толк. Марло повезло, он был  убит два
дня  спустя  в  пьяной  драке  и  не увидел, чем обернулись его пророчества.
"Дурак несчастный! - сказал Грин. - Такое молоть! Подумать только  - великий
век! Это елизаветинский-то век - великий!"
     - То-то, любезный лорд, - продолжал он, поуютней устраиваясь в кресле и
крутя меж пальцев стакан, -  не  будем  унывать, будем  дорожить  прошлым  и
честию  воздадим  тем авторам - немного  уж  их  осталось, -  которые  берут
античность  за образец  и  пишут  не ради  презренной пользы,  но  для Глор.
(Орландо  желал  бы  ему  лучшего  выговора.)  Глор,  -  продолжал  Грин,  -
вдохновляет  возвышенный дух.  Вот  имел бы  я пенсион в  три тысячи фунтов,
выплачиваемый поквартально, я  бы жил  для  одной  лишь  Глор.  Каждое  утро
валялся бы в  постели, перечитывая Цицерона.  Научился бы так  подражать его
слогу,  что вы не  отличили  бы меня от него. Вот что называю я  благородной
изящной словесностью, - сказал Грин. - Вот что  называю я Глор. Но для этого
надобен пенсион.
     Орландо  меж  тем оставил  всякую  надежду поговорить  с поэтом о своих
собственных трудах,  но  ничего, ничего:  разговор перекинулся  на  личности
Шекспира, Бена Джонсона и прочих, - всех их Грин близко знал и о  каждом мог
порассказать немало забавных анекдотов. Никогда Орландо так  не смеялся. Вот
они каковы, его божества! Половина из  них пьянчуги, все волокиты! Все почти
собачатся  с  женами; ни  один  не  побрезговал ложью,  ни  самой презренной
интригой. Они могут царапать стишки на обороте счета из прачечной, прислонив
его к затылку наборщика в дверях печатни. Так явился в свет Гамлет, и Лир, и
Отелло. Немудрено,  как  заметил  Грин, что в пьесах  этих столько  огрехов.
Прочее   время   тратится  на  попойки,  пирушки  по  кабакам,  и  при  этом
выкрикивается  такое,  что  превосходит  самое бурное воображение,  и  такое
вытворяется,  что и не снилось самым отчаянным  придворным  шалунам. Все это
Грин  рассказывал с воодушевлением, совершенно пленявшим Орландо. Он обладал
подражательным  даром  и воскрешал  к жизни мертвых,  а  порой высказывал  и
прелестные суждения о книгах, если те были написаны три века тому назад.
     Так  проходило время, и Орландо испытывал к своему гостю странную смесь
приязни и презрения, восхищения и жалости и еще что-то столь смутное, что не
покрывалось  точным описанием, но слегка отдавало ужасом и слегка восторгом.
Он непрестанно  говорил о себе, но  был столь увлекательный собеседник,  что
можно было заслушаться  повестью о его подагре. И он  был так остроумен, так
невоспитан, так запанибрата  с  Богом и Женщиной;  сочетал  в  себе  столько
невероятных способностей; был начинен такими увлекательными сведениями; умел
приготовить салат на триста разных ладов; знал все, что только можно знать о
букетах  вин; играл на полудюжине музыкальных инструментов и был первым,  и,
вероятно, последним, по части запекания сыра  в большом итальянском  камине.
То, что он не  отличал герани от  гвоздики,  дуба от березы, дога от борзой,
суягной овцы от  ярочки,  пшеницы от ячменя, пашни от залежи; не слыхивал об
урожае  и недороде; считал,  что  апельсины  растут  под землей,  а репа  на
дереве;  предпочитал  сельскому любой городской пейзаж,  - все это и  многое
другое  поражало  Орландо,  никогда  не  встречавшего подобных  людей.  Даже
горничные, презирая  его, прыскали при его  шуточках, и лакеи, ненавидя его,
топтались поблизости,  прислушиваясь к его историям. В  самом деле,  никогда
еще в доме не  царило  такое оживление -  и  все это давало Орландо пищу для
раздумий и побуждало сравнивать новый  образ  жизни с прежним.  Он вспоминал
привычные беседы  об  апоплексическом  ударе  короля Испанского  или  случке
кобеля;  вспоминал,  как  делил  свое  время  между   туалетным  столиком  и
конюшнями; как лорды задавали храпака  над своим вином и ненавидели всякого,
кто их  будил; как мощны и  бодры  они  телесно, как умом - ленивы  и робки.
Растревоженный  этими  мыслями,  не  в силах  их уравновесить,  он пришел  к
заключению, что впустил в  дом пагубный  дух беспокойства, который впредь не
даст ему мирно спать по ночам.
     В тот же самый  миг Ник  Грин пришел к прямо  противоположному  выводу.
Лежа как-то  поутру  в мягчайшей  постели,  на  тончайших простынях и  глядя
сквозь свое эркерное  окно  на  дерн, в течение трех  веков  не знававший ни
щавеля, ни одуванчика,  он  подумал, что, если тотчас не унесет отсюда ноги,
его здесь заживо  уморят. Вставая  и слушая воркование  голубей, одеваясь  и
слушая  шелест  струй, он  чувствовал,  что без  грохота  ломовых  телег  по
булыжникам  Флит-стрит  ему не написать  больше  ни  строчки. Если  это  еще
немного продлится, подумал он, слушая, как лакеи поправляют огонь в камине и
уставляют за  дверью скатерть серебряными приборами, я усну  (тут он  истово
зевнул) и никогда не проснусь.
     А потому он отыскал Орландо в его кабинете и объявил ему, что  всю ночь
не сомкнул глаз из-за тишины. (В самом деле, замок на пятнадцать миль во все
стороны был окружен парком и обнесен стеной в десять футов высотою.) Тишина,
сказал он, всего губительней для  его нервов. С разрешения Орландо, он нынче
же  утром  откланяется.  Орландо испытывал  известное облегчение,  но  ему и
ужасно было  жаль его отпускать. Дом без него, думал  он, покажется скучным.
При  расставании (ибо  до сих пор речь  об  этом предмете  не  заходила)  он
отважился  всучить  поэту  свою  пьесу о  смерти  Геракла  и  попросить  его
суждения.  Поэт  пьесу  взял, что-то принялся мямлить  о Глор и Цицероне, но
Орландо  прервал его,  пообещав поквартально выплачивать пенсион, после чего
Грин, рассыпаясь в изъявлениях преданности, вскочил в экипаж и был таков.
     Никогда еще большой зал не казался таким огромным, пышным и пустым, как
когда  откатывала коляска. Орландо знал, что уж ему  не решиться поджаривать
сыр  в  итальянском  камине;  не  отважиться  отпускать  шуточки  по  поводу
итальянской  живописи; не  изловчиться так смешивать пунш,  как положено его
смешивать;  тысячи милых колкостей и острот навсегда для  него  утрачены. Но
зато какое счастье больше не слышать этого бранчливого голоса, какая роскошь
снова  вкусить одиночество  - так  невольно он  рассуждал,  отвязывая  дога,
который шесть недель просидел на цепи, ибо он стремился куснуть поэта,  едва
его завидит.
     Ник Грин в тот же вечер водворился на углу Феттер-лейн и застал там все
приблизительно таким же, как и оставил. Миссис Грин разрешалась от бремени в
одной комнате;  Том Флетчер пил  джин  в другой. Повсюду  валялись  по  полу
книги; обед  -  какой-никакой  - подавался на  туалетном столике, на котором
дети  пекли  свои куличики  из  песка. Тут, Грин чувствовал,  была  истинная
атмосфера  для  творчества;  тут  ему  хорошо  писалось, и  он  писал.  Тема
напрашивалась сама. Благородный  лорд у  себя  дома.  "В гостях в поместье у
вельможи" - так как-нибудь будет называться его поэма. Схватив перо, которым
сынишка щекотал кошке ухо, и вонзив его в  служившую чернильницей рюмку  для
яйца, Грин тотчас настрочил  вдохновенную сатиру. Она была столь меткой, что
ни  у кого не  могло явиться  сомнений,  что разделываемый в ней лорд  - это
Орландо; интимнейшие его замечания и сокровеннейшие поступки,  его  порывы и
прихоти, самый цвет волос и манера на иноземный  лад раскатывать "эр"  - все
было представлено публике. Если же сомнения все-таки могли  зародиться, Грин
их  рассеивал,  вводя  в  текст,  почти  без   камуфляжа,  отрывки  из  этой
аристократической трагедии  "Смерть  Геракла", которую  он, в точности как и
ожидал, нашел напыщенной и многословной донельзя.
     Памфлет,  тотчас  выдержав несколько изданий и оправдав затраты  миссис
Грин на десятые роды, вскоре был  препровожден друзьями, всегда пекущимися о
подобных   материях,   самому   Орландо.   Прочитав   его   со   смертельным
самообладанием  от  начала и  до конца, он позвонил лакею,  протянул ему сей
документ на кончике каминных  щипцов, приказал как можно глубже засунуть его
в самую зловонную помойку поместья. Когда  лакей направился к двери, Орландо
его окликнул.
     -  Седлай  самого быстрого  коня в конюшне, - сказал он. - Во весь опор
скачи  в  Харвич. Садись на корабль, какой пойдет  в  Норвегию. Там  купи на
псарне  у самого короля  отборнейших борзых королевских кровей, обоего пола.
Безотлагательно доставь их сюда. Ибо,  -  пробормотал он  едва слышно, вновь
принимаясь за чтение, - с людьми я покончил.
     Понятливый  слуга  поклонился  и  исчез.  Он  неукоснительно   выполнил
поручение  своего  господина  и вернулся в день три  недели спустя,  ведя на
сворке  превосходных борзых,  из которых одна,  пола женского,  в ту же ночь
произвела на свет под обеденным  столом восьмерых прелестных щенков. Орландо
велел принести их к нему в опочивальню.
     - Ибо, - сказал он, поглаживая милых зверушек по головкам, - с людьми я
покончил.
     Однако он поквартально выплачивал пенсион.

     Так к тридцати годам или около того, наш юный вельможа не только вкусил
от всех предлагаемых  жизнью  плодов,  но  вполне  познал их тщету.  Любовь,
честолюбие, женщины,  поэты - Бог  с ними со всеми! Литература -  фарс. В ту
ночь, когда он прочитал Гринов пасквиль "В гостях у вельможи в поместье", он
устроил большой  костер из пятидесяти семи сочинений,  пощадив  лишь  "Дуб":
юношеская проба  пера,  и  совсем коротенькая  к  тому  же. Две вещи  теперь
оставались, в какие он верил:  собаки и природа - борзая и  розовый куст. От
пестрого многообразия мира, от  капризной сложности  жизни ничего  более  не
оставалось. Собака и куст - вот и все.  И, стряхнув с себя тяжелые  лохмотья
иллюзий, совсем  себя, следовательно, оголив, он  подзывал  к  себе собак  и
шагал через парк.
     Так долго он просидел затворником над рукописями и книгами, что чуть не
забыл  об  обольщениях природы,  которые  бывают  в  июне  столь неотразимы.
Поднявшись на вершину холма, откуда в  ясные дни открывался вид  на половину
Англии с каемкой Шотландии и Уэльса, он бросался на землю  под любимым своим
дубом  и  чувствовал,  что, если  ему  до  конца  дней  не  придется  больше
беседовать ни с мужчиной, ни с женщиной, если  борзые его не разовьют в себе
дара речи, если  судьба не подсунет ему еще поэта или  княжну,  он  довольно
сносно проведет отпущенный ему срок.
     Так он приходил сюда день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем,
год за годом. Он видел,  как буки занимаются золотом и расправляются молодые
папоротники; видел лунный серп  и  потом  круглую луну;  видел...  но,  быть
может, читатель  и сам вообразит все причитающееся ему дальше  и  представит
себе, как каждое деревцо, каждый кустик  в округе сперва будут обрисованы  в
зеленом виде, затем в золотом; как восходит луна и заходит солнце; как весна
следует  после  зимы  и  осень за летом;  как  день сменяется ночью,  а ночь
сменяется днем; как  разражается гроза  и затем вновь проясняется небо;  как
все остается, в общем, без  перемен  и  двести,  и  триста  лет,  разве  что
накопится  немного  пыли  и  паутины,  с которой  за  полчаса  сладит  любая
старушка,  -  умозаключение, к которому  мы,  нельзя не признаться, могли бы
прийти и быстрей, с помощью простейшей фразы "Прошло время" (в скобках точно
означив срок), - и ничего решительно не случилось.
     Но,  к сожалению,  Время  с  такой  завидной пунктуальностью диктующее,
когда  цвести и  когда  увядать цветку  или животному,  на  душу человека не
оказывает столь явственного воздействия. Более того - человеческая душа сама
непонятным  образом влияет на ткань времени. Какой-нибудь час,  вплетаясь  в
непостижимую   вязь   нашего  ума,  может  пятидесяти-,  а  то  и  стократно
растянуться против своих  законных  размеров; с другой стороны, какой-нибудь
час  может  пробежаться по  циферблату  сознания  с  быстротой  молнии.  Это
разительное  расхождение  между  временем на часах и временем  в нас  покуда
недостаточно изучено и заслуживает дальнейшего пристального исследования. Но
биограф, интересы которого, как мы уже  упоминали, строго ограничены, вправе
удовлетвориться  здесь  одним   простым  суждением:  когда  человек   достиг
тридцатилетнего  возраста,  вот как  Орландо,  то  время,  когда он  думает,
становится  неимоверно  долгим;  то время,  когда  он действует,  становится
неимоверно  коротким.  Орландо  отдавал распоряжения  по своему  гигантскому
хозяйству  в мгновение ока;  но, едва он уединялся на холме под своим дубом,
секунды  начинали взбухать и наливаться  так,  будто им  вовек  не  пробить.
Наливались  они к тому  же чем-то уж  вовсе невообразимым. Ибо его не просто
одолевали вопросы,  ставившие  в тупик величайших  мыслителей, например: что
такое  любовь?  что  такое  дружба? что  такое  истина? Но  стоило  ему  ими
задаться, все его прошлое, такое,  казалось  бы, бесконечное  и  насыщенное,
устремлялось к  готовой  пробить  секунде, раздувало  ее во много раз против
натуральной величины, окрашивало  всеми  цветами радуги  и какой  только  не
начиняло дребеденью.
     В подобных  раздумьях (или как их там ни  назови) проводил он  месяцы и
годы своей жизни.  Не будет преувеличением сказать, что  ему случалось выйти
из дому после завтрака  тридцатилетним и воротиться к обеду пятидесятилетним
человеком. Иные  недели  старили его  на  сто лет,  иные  и трех  секунд  не
прибавляли к его возрасту. Вообще, о продолжительности человеческой жизни (о
сроке, отпущенном животным, лучше  тут  умолчим)  мы  рассуждать не беремся,
потому что  стоит  заявить,  что  жизнь  бесконечно длинна,  и  тут-то нам и
напомнят,  что промельк  ее мгновенней  опадания розового лепестка.  Из двух
сил, которые  вперемежку и,  однако  же,  что  особенно  странно, обе  разом
командуют нашим убогим рассудком - краткость и долгота, - Орландо то попадал
во  власть  тяжкого  слоноподобного  божества,  то  легкокрылой  мухи. Жизнь
казалась ему нескончаемой. И  все равно промелькнула  как миг. Но даже когда
она особенно  простиралась вдаль, и секунды  особенно разбухали, и  он будто
блуждал один по бескрайним  пустыням вечности, и то ему  не  хватало времени
разгладить  и  разгадать  петлистые,  тесные  пергаментные  строки,  которые
тридцатилетний обиход с мужчинами и женщинами тугим свитком свил в его мозгу
и сердце.  Он вовсе еще  не покончил с мыслями о Любви  (дуб за  этот период
успел много раз зазеленеть и  отряхнуть листву), а  Честолюбие уже вытолкало
ее с поля и заместило Дружбой и Литературой. И поскольку первый вопрос - что
такое Любовь? - не  был решен, она по всякому поводу и без повода врывалась,
оттирала Книги, и Метафоры, и Каков смысл нашей жизни? - на кромку поля, где
они и выжидали, когда  снова  смогут ринуться в  игру.  Процесс решения  еще
запутывался и разбухал из-за  того, что был роскошно  иллюстрирован и притом
не  только картинками  - старая  королева  Елизавета,  в розовой  парче,  на
гобеленовом  диване,  в  руке  табакерка  из слоновой  кости, рядом  золотая
рукоять кинжала, - но и запахами - как она была  надушена! - и  звуками: как
трубили олени  в Ричмонд-парке тем зимним днем... И мысль о любви сливалась,
сплавлялась с зимой и снегом, с  жаром камина; с русскими княжнами, золотыми
кинжалами, зовами  оленей;  со  слюнявым лепетом старого  короля Якова, и  с
фейерверками, и с мешками сокровищ  в трюмах елизаветинских кораблей. Каждая
часть, едва он пробовал  сдвинуть  ее  с места, упиралась в другую,  - так в
кусок  стекла, год пролежавший на  дне морском,  врастают кости, стрекозы, и
монеты, и кудри утопленниц.
     -  О  Господи,  опять метафора,  -  воскликнул он при этих словах  (что
показывает,  как  беспорядочно  кружила его мысль, и объясняет,  почему  дуб
столь часто зеленел и осыпался,  покуда Орландо бесплодно бился над решением
вопроса  о Любви).  -  Вот уж зачем  они нужны?  - спросил он себя. - Почему
просто-напросто  не  сказать, ну...  - И тут он думал  полчаса, - или, может
быть,  это два с половиной  года?  - как просто-напросто сказать,  что такое
Любовь. - Образ, кстати, явно натянут, - рассуждал он, - никакая стрекоза не
станет  жить  на дне  морском, разве  что  в силу  совершенно исключительных
обстоятельств. А если Литература  не Супруга и Наложница Истины - что же она
такое? Ах, надоело! - крикнул  он. - При чем тут Наложница, если уже сказано
- Супруга? Почему нельзя просто назвать вещи своими именами и успокоиться?
     И он попытался сказать, что трава зеленая, а небо синее, и тем ублажить
суровый дух поэзии, которому, хоть и с  почтительного расстояния, он все еще
невольно поклонялся.
     - Небо синее, - сказал он. - Трава зеленая.
     Но,  подняв  голову,  он убедился, что, совершенно даже  напротив, небо
было  как  покровы,  опадающие с  голов  тысячи  мадонн, а трава  темнела  и
стлалась, как бег девичьей стайки, спасающихся от объятий  волосатых сатиров
из очарованного леса.
     - Ей-богу, - сказал он (потому что взял скверную привычку разговаривать
с  самим  собою  вслух), - хрен  редьки  не слаще. И то и другое -  фальшиво
донельзя.
     И он отчаялся  в собственной способности определить, что такое поэзия и
что такое правда, и впал в глубокое уныние.
     Тут мы воспользуемся  паузой в его монологе,  чтобы порассуждать о том,
как  странно  видеть Орландо,  распростертого на  траве в июньский  день,  и
почему  столь прекрасный собою молодой  человек, в  полном  обладании своими
способностями, столь  здоровым телом,  столь образцовыми щеками и  ногами  -
человек, без  раздумья  бросающийся  в  атаку впереди  войска  и принимающий
поединок,  -  почему он страдает таким бессилием мысли  и  так этим мучится,
что,  когда дело  доходит до  вопроса  о поэзии  и его  неспособности  с ним
сладить,  он  робеет, как  маленькая  девочка  под  маменькиной  дверью?  Мы
подозреваем, что насмешка Грина над его трагедией уязвила его не меньше, чем
насмешка Саши над его любовью. Но мы, однако, слишком отвлеклись...
     Орландо  все раздумывал. Он  продолжал всматриваться  в небо  и  траву,
стараясь угадать, что сказал бы про них истинный поэт,  чьи стихи напечатаны
в Лондоне. А Память меж тем (повадки ее нами уже описаны) все совала ему под
нос  лицо Николаса Грина, как будто этот вислогубый зоил, и, как выяснилось,
еще и предатель,  был  Муза собственной персоной и  это его  обязан ублажать
Орландо. И Орландо  тем  летним утром предлагал ему на выбор много словесных
оборотов,  и скромных,  и  фигурных, а Ник Грин все качал головою, хмыкал  и
что-то пел  про Глор,  про  Цицерона и что поэзия в наш век мертва. Наконец,
вскочив на ноги (уже наступила зима, и было очень холодно), Орландо произнес
клятву, одну из самых  знаменательных  в своей жизни, ибо  она  обрекала его
такому рабству, беспощадней которого на свете не бывает.
     -  Будь  я проклят, -  сказал Орландо, -  если  я  напишу или попытаюсь
написать еще хоть слово в угоду Нику  Грину или Музе. Хорошо ли, плохо,  или
посредственно  -  я буду писать отныне и вовеки в угоду самому себе. - И тут
он будто  разорвал  все  свои  бумаги  и швырнул  их  в  усмешливую,  наглую
физиономию. После чего,  как  увертывается  дворняга, когда  вы наклонились,
чтобы запустить в нее камнем, Память увертливо убрала портрет Николаса Грина
с глаз долой и  вместо  него подсунула  Орландо... вот именно что ничего  не
подсунула.
     Но Орландо все равно продолжал думать. А ему было, было о чем подумать.
Ведь, разорвав  тот свиток, тот  пергамент,  он  одним махом  разорвал  и ту
скрепленную гербовой печатью грамоту,  которой в тиши своего кабинета он сам
себя назначил,  как  назначает  посланника  король, - первым  в  своем  роду
поэтом, первым писателем своего века, даруя  душе своей вечное бессмертие, а
телу  - вечный покой среди лавров и  неосязаемых стягов  людского поклонения
вовеки. Как ни было все это великолепно, он разорвал ту грамоту и выбросил в
мусорную корзину.
     - Слава, - сказал он, - не что иное, как (и  поскольку не было  на него
Ника Грина, чтобы его окоротить, он упивался, заливался образами, из которых
мы  выбираем  только  два-три  самых   скромных)...  как  расшитый   камзол,
стесняющий  члены; серебряные,  давящие  на  сердце  латы; щит  повапленный,
заслоняющий воронье пугало, - и т.д. и т.п. Суть всех этих образов сводилась
к тому, что слава мешает и теснит, безвестность же, как  туман, обволакивает
человека: безвестность темна, просторна  и вольготна, безвестность оставляет
духу  нестесненно  идти  своим  путем.  На  человека безвестного  милосердно
изливаются потоки темноты. Никто не знает, куда уходит он, куда приходит. Он
волен искать, он  волен объявлять  правду;  лишь  он один свободен; он  один
правдив; он  один наслаждается покоем. И  он  затих под  дубом,  очень  даже
удобно и уютно ему подостлавшим свои корявые корни.
     Лежа  так, глубоко уйдя в свои  мысли о благословении  безвестности,  о
том, какое это счастье быть безымянным, быть волной - вот набежит, вот снова
опадет на дно морское; о том, как  безвестность избавляет душу от докучливой
зависти и злобы,  гонит по  жилам  чистый  ток великодушия и щедрости,  учит
давать и брать,  не клянча и не расточая ни  благодарности,  ни похвал; так,
верно, жили  все  великие поэты, полагал  он  (хотя,  по скудости познаний в
греческом, не мог подкрепить свою идею), так,  думал он, пишет Шекспир,  так
зодчие возводят храмы, не ища ни воздаяния,  ни славы, была бы только работа
днем  да вечером кружка  пива. "Вот  это жизнь, - думал  он, потягиваясь под
дубом. -  Но отчего бы сию  минуту ей не предаться?" Мысль эта пронзила его,
как  пуля.  Честолюбие  грузилом шлепнулось  на  дно.  Освободясь  от  грызи
попранной любви, уязвленного тщеславия  - словом, всякого  зуда  и волдырей,
какими он маялся из-за  житейской крапивы, совершенно  бессильной обстрекать
человека, если тот  избегает почестей, -  он широко раскрыл глаза, и  прежде
широко открытые, но видевшие только  мысли,  и увидел  далеко в низине  свой
собственный дом.
     Он раскинулся в лучах весеннего  утра. Скорей не дом, а целый город, но
не  слепленный  кое-как прихотью  несговаривавшихся  хозяев,  а  возведенный
осмотрительным, рачительным  строителем,  руководившимся  одной-единственной
идеей. Дворы и  строения -  серые, красные, бурые  -  располагались стройно,
соразмерно; вот двор - удлиненный, а вот квадратный; где статуя, где фонтан;
одно строение лежит плоско, другое подведено под острый конек; где звонница,
а где часовня; меж ними  сверкали ярчайшие полотнища муравы, темнели группки
кедров и пестрели куртины; и  все  это плотно,  но  не сжимая,  не  стесняя,
замыкал изгиб тяжелых стен; и кучерявились, взмывая в небо, дымки  несчетных
труб. Это  могучее, но  строго  рассчитанное  сооружение,  способное  укрыть
тысячи человек и,  наверное,  две  тысячи коней, возведено,  думал  Орландо,
работниками, не передавшими  векам своих имен. Здесь жили, мне  и  не счесть
сколько столетий, безвестные  поколения моих  безвестных предков. Ни один из
всех этих Ричардов, Джонов, Марий, Елизавет не оставил по себе следа, но все
они,  трудясь  -  кто  иголкой,  кто лопатой, -  любя, рожая  себе подобных,
оставили вот это.
     Никогда еще дом не выглядел благородней, человечней.
     Так к чему же заноситься, метить куда-то  выше их? Какая  оглушительная
наглость и  тщета  -  пытаться  усовершенствовать это  безымянное  творение,
подправить  труд  исчезнувших рук. Куда лучше прожить неизвестным и оставить
после себя арку,  беседку, стену, за которой вызревает персик, чем, мелькнув
ярким  метеором,  улетучиться дотла. И в конце концов,  сказал он  сам себе,
загораясь при виде огромного  дома и дерна внизу, неизвестные лорды  и леди,
которые здесь жили, никогда  не забывали кое-что приберечь для  наследников:
вдруг протечет крыша, повалится дерево.  И всегда  был у них на кухне теплый
уголок  для  старенького  пастуха,  всегда  хлеб для  голодных; всегда  были
начищены кубки,  даже когда хозяина  сваливал недуг;  окна сверкали  огнями,
даже когда он лежал на смертном одре. Хоть и лорды, как готовно растворялись
они в безвестности  вместе с  каменщиками, вместе с  кротоловами. Безвестные
герои,  забытые зиждители  -  так  взывал  он  к ним  с жаром, который рьяно
отрицали иные критики,  приписывавшие ему холодность,  вялость,  безразличие
(по правде говоря, качество вообще нередко прячется по другую сторону стены,
возле которой  мы его разыскиваем), так обращался он к своему дому  и роду с
прочувствованной речью; но, когда дошло до заключения, - какая  же  речь без
заключения?  - он запнулся. Он хотел было пышно заключить  в  том духе,  что
вот,  мол, он  пойдет по  их стопам, добавит  еще камешек  к  сооружению. Но
поскольку сооружение  и так покрывало  девять  акров,  даже  и  единственный
добавленный  камешек  был  бы,  пожалуй,  излишеством.  Не  упомянуть  ли  в
заключении о мебели? О стульях  и  столах, о ковриках возле  кроватей? Да, в
заключение  следовало упомянуть  именно о  том,  чего  дому  не хватает.  И,
оставляя  речь  покуда  неоконченной,  он снова зашагал вниз,  решив  отныне
посвятить себя усовершенствованию интерьера. Известие о том, что  она должна
немедля ему споспешествовать, вызвало у доброй  старой миссис Гримздитч (да,
она успела состариться) слезы на глазах.
     У лошадки - вешалки для полотенец в спальне короля ("еще доброго короля
Якова, милорд", -  сказала миссис Гримздитч, намекая на то,  что  много воды
утекло с тех пор, как королевская особа вообще почивала под этим кровом;  но
дни проклятого  Парламента  миновали,  теперь  в Англии, слава  Богу,  опять
Корона)  недоставало  ножки;  не  было  скамеек  под  кувшины  в  покойчике,
прилегающем к гостиной пажа  герцогини; мистер Грин изгадил ковер этой своей
пакостной трубкой, уж они с Джуди скоблили-скоблили, пятно так и не отстало.
Одним  словом,  когда  Орландо  прикинул, как  обставить  креслами  розового
дерева,  шкафчиками  кедрового  дерева,  серебряными  кувшинами, фарфоровыми
тазами и персидским  коврами все имевшиеся в  замке  триста шестьдесят  пять
спален, он  понял, что  это ему  обойдется недешево и,  если  еще  останется
несколько  тысяч фунтов  от  его состояния, их едва  достанет  на  то, чтобы
увешать коврами несколько галерей, снабдить столовую залу резными стульями и
поместить  зеркала кованого серебра и стулья  того же металла (к которому он
питал неуемную страсть) в королевские опочивальни.
     И  он засел за скрупулезный  труд, в  чем  мы, без  сомнения, убедимся,
просмотрев его амбарные книги. Заглянем в перечень  тогдашних его покупок, с
расходами, столбиком подсчитанными на полях, - но их мы опускаем.

     "За пятьдесят пар  испанских покрывал и столько  же  занавесей  алой  и
белой  тафты;  к ним  же  воланы алого и белого атласа, шитого алым и  белым
шелком...
     За  семьдесят  кресел   желтого   атласа,  и  шестьдесят  стульев,   им
соответственных, и столько же чехлов...
     За шестьдесят семь столов орехового дерева...
     За семнадцать дюжин ящиков, по пять  дюжин бокалов венецианского стекла
в каждой дюжине...
     За сто две ковровые дорожки, длиною тридцать ярдов каждая...
     За девяносто семь подушечек алого  дамаста, шитого бланжевыми шелковыми
галунами,  и  к ним столько  же обитых  тисненым  шелком скамеечек для ног и
стульев соответственно...
     За пятьдесят канделябров, под дюжину свеч каждый..."
     Но вот  - так список действует на нас - вот мы уже и зеваем. Однако  мы
прекращаем  этот перечень только потому, что нам скучно, а не потому, что он
исчерпан.  Далее  следуют  еще  девяносто  девять  страниц,  и  общая  сумма
составляет много  тысяч фунтов,  т.е.  миллионов фунтов  на  наши деньги. И,
проведя таким образом день, вечером лорд Орландо снова подсчитал, во что ему
встанет сравнять с землей миллион кротовых кочек, если платить работникам по
десять пенсов в  час, и сколько центнеров гвоздей по пять с половиной пенсов
за пинту уйдет на починку ограды  парка в пятнадцать миль окружностью. И так
далее и тому подобное.
     Рассказ  наш,  пожалуй,  и  скучноват,  ведь  один  ларец  не  ахти как
отличается  от  прочих  и  одна кротовая  кочка, пожалуй,  мало отличима  от
миллиона. Но  ради них  он совершал увлекательнейшие  путешествия, попадал в
удивительные истории. Например, когда он засадил целый городок слепых женщин
близ  Брюгге  сшивать   балдахин  для  серебряного  ложа;  а  уж  история  с
венецианским  мавром,  у  которого   он  купил   (но  только  силою  оружия)
полированный ларец, - та в других  руках бесспорно  показалась  бы достойной
изложения.  Ну  и  его  предприятиям  было  тоже  не  занимать разнообразия:
например,  из  Сассекса  вывозили  партиями гигантские деревья,  распиливали
вдоль и таким паркетом выкладывали галереи;  или, скажем, прибывал из Персии
огромный,  шерстью  и опилками  набитый  ящик,  и  в  конце концов  из  него
извлекалась одна-единственная тарелка, один-единственный перстень с топазом.
     Но  вот на галереях уже  не  осталось  места ни для  единого  стола; на
столах не осталось места ни для единого ларца; в ларцах не осталось места ни
для единой  вазочки;  в вазочках  не  осталось  места  ни для единой горстки
засушенных  розовых  лепестков  - нигде ни  для чего  решительно не осталось
места,  - короче  говоря,  дом был  обставлен. В саду  подснежники, крокусы,
гиацинты, магнолии, розы,  лилии, астры, далии всех разновидностей,  яблони,
груши,  вишни,  фиги  и  финики,  вкупе  со  множеством  редких  и  цветущих
кустарников, вечнозеленых и  многолетних, росли так  тесно, так впритык, что
яблоку негде было упасть меж их корнями и ни пяди дерна не оставалось без их
тени. Вдобавок Орландо вывез  из дальних стран дичь с ярким оперением и двух
малайских  медведей,  скрывавших,  он  не сомневался, под  грубостью повадки
верные сердца.
     Теперь  все было готово; и вечерами, когда  горели несчетные серебряные
светильники  и   ветерок,  вечно  слонявшийся  по  галереям,   заигрывал   с
зелено-синими шпалерами, пуская вскачь охотничьих коней  и обращая в бегство
дафн; когда серебро  сияло,  лак мерцал и  пылало дерево; когда гостеприимно
распростерли ручки резные кресла и дельфины, неся на спинах русалок, поплыли
по  стенам;  когда все это  и  многое другое было  готово и пришлось ему  по
сердцу,  Орландо,  обходя  замок  в  сопровождении  своих  борзых, испытывал
удовлетворение.  Настало  время,  думал он, закончить ту торжественную речь.
Или, пожалуй, даже лучше начать  ее с начала. И все же, проходя по галереям,
он  чувствовал, что что-то  тут не так.  Столы  и  стулья, пусть  золоченые,
резные, диваны, покоящиеся на львиных лапах и лебяжьих шеях, перины, пусть и
нежнейшего гагачьего пуха, - это, оказывается, не все. Люди, сидящие на них,
люди, на них лежащие, поразительным образом их совершенствуют. И вот Орландо
стал  задавать блистательные  праздники для  вельмож и помещиков округи. Все
триста  шестьдесят  пять  спален не пустовали  месяцами.  Гости толклись  на
пятидесяти двух лестницах. Триста лакеев сбивались  с ног. Пиры  бывали чуть
не  каждый  вечер.  И  -  всего  через  несколько  лет  -  Орландо  порядком
поиздержался и растратил половину своего состояния, зато стяжал себе  добрую
славу  среди соседей,  занимал в  графстве с десяток должностей  и  ежегодно
получал от благодарных поэтов  дюжину  томов,  подносимых  его  светлости  с
пышными дарственными надписями. Ибо, хоть он и старался избегать сообщения с
писателями и сторониться дам чужеродного происхождения, он был безмерно щедр
и к женщинам и к поэтам и те обожали его.
     Но в  разгаре пира, когда гости  веселились без  оглядки,  он,  бывало,
тихонько  удалялся в свой кабинет. Там, прикрыв за собою дверь и убедившись,
что  никто  ему  не помешает, он  извлекал  старую тетрадь,  сшитую  шелком,
похищенным из  материнской коробки  с рукоделием,  и  озаглавленную  круглым
школярским почерком :  "Дуб.  Поэма". И  писал  до  тех пор, покуда часы  не
пробьют полночь, и  еще долго после. Но из-за того, что он вымарывал столько
же,  сколько  вписывал  стихов, нередко обнаруживалось, что к концу года  их
стало меньше,  нежели  в начале, и впору  было  опасаться, что  в результате
писания  поэма  станет  вовсе ненаписанной.  Историку  литературы,  конечно,
предстоит отметить разительные перемены в его  стиле. Цветистость  вылиняла;
буйство  обуздалось;  век  прозы  остудил горячий источник.  Самый пейзаж за
окном  уже  не так был кучеряв;  шиповник и тот стал менее  петлист и колок.
Верно, и чувства  притупились, мед и сливки уже меньше тешили небо. Ну а то,
что  очистка улиц и лучшее  освещение домов  отдаются в  стиле,  -  азбучная
истина.
     Как-то  он с великими  трудами  вписывал несколько строк в  свою  поэму
"Дуб", когда какая-то тень скользнула по краю его зрения. Скоро он убедился,
что  это не  тень, а  фигура  весьма  высокой  дамы в  капюшоне  и  мантилье
пересекала  внутренний  дворик,  на который  глядело  его  окно.  Дворик был
укромный,  дамы он не знал и удивился, как она  сюда попала. Три дня  спустя
видение опять явилось и в среду  в полдень  пришло опять. На сей раз Орландо
решился  за  ней  последовать,  она  же,   кажется,  ничуть   не  испугалась
разоблачения, а, напротив, когда  он ее нагнал, замедлила шаг,  обернулась и
посмотрела  прямо  ему  в  глаза.  Всякая  другая женщина, застигнутая таким
образом в личном дворике его светлости, конечно бы смутилась; всякая  другая
женщина,  с  таким  лицом,  капюшоном  и  видом,  на  ее месте  бы  поскорей
упряталась в свою мантилью. Но эта дама более всего напоминала зайца - зайца
испуганного,  но дерзкого;  зайца, в котором робость борется  с  немыслимой,
дурацкой отвагой:  заяц сидит торчком  и пожирает  преследователя огромными,
выкаченными  глазами, и настороженные ушки дрожат, и трепещет вытянутый нос.
Заяц,  однако,  был  чуть не шести  футов,  да еще  этот  допотопный капюшон
прибавлял ей росту. И она смотрела на Орландо неотрывным взглядом, в котором
робость и отвага удивительнейшим образом сливались воедино.
     Потом  она  попросила  его, с вполне  уместным,  но несколько  неловким
реверансом,  простить ее  вторжение. Затем, снова  вытянувшись во  весь свой
рост  -  нет, в ней было больше шести футов,  - она с  таким  кудахтаньем, с
такими  хихи-хаха,  что  Орландо  подумал,  не сбежала ли  она  из дома  для
умалишенных,  сообщила,   что   она  эрцгерцогиня  Гарриетта   Гризельда  из
Финстер-Аархорна и  Скока-на-Буме, что в румынских землях. Ее заветная мечта
- свести с ним знакомство.  Она сняла квартиру над булочной у Парк-гейт. Она
видела его  портрет:  это  вылитая  ее сестра, которой - тут  она прямо-таки
зашлась хохотом  -  уж много лет как  нет в живых. Она гостит при английском
дворе. Королева ей  кузина.  Король - дивный  малый, но редко когда  трезвый
ложится  спать.  Тут  снова  пошли  хихи-хаха.  Короче   говоря,  ничего  не
оставалось, как только пригласить ее войти и угостить вином.
     В комнатах ее  повадки  обрели надменность, естественную для  румынской
эрцгерцогини; и, если бы не  редкие для дамы познания в винах  и  не здравые
суждения об  оружии и  обычаях охотников ее страны, беседа была бы, пожалуй,
натянутой. Наконец, вскочив со стула, она объявила, что навестит его завтра,
отвесила новый щедрый  реверанс и удалилась. На другой день  Орландо ускакал
верхом.  На следующий  поворотил ей спину;  на  третий  задернул  шторы.  На
четвертый день шел дождь, и, не желая заставлять даму мокнуть и сам не прочь
немного развеяться,  он пригласил ее зайти и  поинтересовался ее  мнением  о
доспехах  одного  из своих предков - работа  ли это Топпа или  Якоби? Сам он
склонялся  к  Топпу. Она придерживалась иного мнения,  какого  -  не так  уж
важно. Куда важней для нашей истории, что в доказательство своего суждения о
выделке скреп  эрцгерцогиня Гарриетта  взяла  золотые поножи  и примерила на
ноги Орландо.
     О  том, что он обладал парой прекраснейших  ног, на  каких когда-нибудь
стаивал юный вельможа, - уже упоминалось.
     То,  как именно закрепила она наколенник, или ее  склоненная  поза, или
долгое  затворничество  Орландо,  или  естественное  притяжение  полов,  или
бургундское,  или  огонь  в  камине  -   можно  винить  любое  из  названных
обстоятельств; ведь что-то, разумеется, приходится винить, когда благородный
лорд с воспитанием Орландо, принимая у себя в доме  даму, которая старше его
чуть не  вдвое, с лицом в аршин длиной, выкаченным взором и  вдобавок нелепо
одета в мантилью  с  капюшоном, -  и  это в теплое  время года!  - что-то да
приходится  винить,  когда такой  благородный лорд, вдруг обуянный  какой-то
неудержимой страстью, выскакивает за дверь.
     Но что  за  страсть, позволительно спросить,  могла бы это быть?  Ответ
двулик, как сама Любовь. Ибо Любовь... но оставим Любовь на минутку в покое,
а произошло вот что.
     Когда эрцгерцогиня Гарриетта  Гризельда  припала к  его  ноге,  Орландо
вдруг, непостижимо, услышал в отдалении  трепет  крыл Любви. Дальний  нежный
шелест ее плюмажа всколыхнул в  нем тысячи воспоминаний: сень струй, нега  в
снегу,  предательство  под  рев потопа;  шорох,  однако,  близился;  Орландо
дрожал,   краснел   и  волновался,  как,  он  думал,  уж  никогда  не  будет
волноваться, и  готов был протянуть руки  и усадить к  себе  на плечо  птицу
красоты; но  тут - о ужас! -  раскатился мерзкий  звук, как будто, кружа над
древом,  каркали  вороны;  и  воздух потемнел  от  жестких  черных  крыльев;
скрежетали голоса;  летали клочья  соломы, сучья, перья; и на плечо  Орландо
плюхнулась самая  тяжелая  и  мерзкая  из  птиц -  стервятник. Тут-то  он  и
бросился за дверь и послал  своего лакея проводить эрцгерцогиню  Гарриетту к
ее карете.
     Потому что  Любовь, к  которой  мы наконец  можем  вернуться, имеет два
лица: одно белое, другое черное; два тела: одно гладкое,  другое  волосатое.
Она имеет две  руки, две  ноги, два ногтя - словом, по паре от  всех  частей
тела и непременно из совершенных противоположностей. В данном случае, любовь
Орландо начала свой лет, обратив к нему белое лицо и сверкая гладким, нежным
телом.  Она  близилась, близилась, овевая  его небесным восторгом. Но  вдруг
(возможно, при виде эрцгерцогини) она шарахнулась, резко повернула и явилась
уже  в черном, волосатом, гнусном виде; и  вовсе не Любовь, не  птица  рая -
стервятник похоти с мерзейшим  грубым стуком уселся на его плечо. Вот почему
он бежал, вот почему позвал лакея.
     Но не так-то просто выгнать эту гарпию. Мало того что эрцгерцогиня и не
думала съезжать от булочника, Орландо каждую ночь терзали мерзкие фантомы. И
к чему, скажите, обставлять дом  серебром и увешивать стены шпалерами, когда
в любой момент вымазанная пометом птица может плюхнуться к вам на письменный
стол? Она была тут как тут, металась между стульев; он видел, как она нелепо
шлепала по галереям. Или тяжко усаживалась  на экран камина. Он гнал ее, она
являлась опять и стучала клювом в стекло, пока его не разобьет.
     И  поняв,  что  в доме просто невозможно жить и необходимо  предпринять
какие-то  шаги, чтобы безотлагательно положить  этому  конец, Орландо сделал
то, что  всякий молодой человек сделал  бы  на  его месте, и попросил короля
Карла  отправить его послом в Константинополь. Король  ходил по Уайтхоллу. С
Нелл Гуин под ручку. Она в него кидалась орешками. "Вот жалость, - вздохнула
эта влюбленная  дама, - такие чудные ноги покидают отечество!" Меж тем Парки
были  непреклонны;  она могла  всего  лишь  послать вслед  Орландо воздушный
поцелуй.


        Глава 3

     Ужасно неудобно и досадно, что именно об этой  фазе Орландовой карьеры,
когда он  играл  столь  значительную  роль  в  жизни  своей  страны,  мы  не
располагаем  почти  никакими сведениями, на  которые могли  бы опереться. Мы
знаем, что должность свою он исполнял  на удивление прекрасно - чему порукой
герцогский титул и орден  Бани. Знаем,  что  не без его участия состоялись и
весьма деликатные  переговоры короля Карла с турками - о чем свидетельствуют
грамоты и  протоколы, хранимые  в  государственных архивах.  Но  тут грянула
революция,  пошли эти пожары  и так  испортили  и спутали все прочие бумаги,
содержавшие  сколько-нибудь   достоверные   сведения,   что  того,  чем   мы
располагаем,  плачевно мало.  Часто  важнейшее  сообщение темнит  обугленная
полоса. Часто, когда кажется, вот-вот  раскроется тайна, сотню лет  томившая
историков, и пожалуйста - в  манускрипте  такая дыра,  что  хоть палец  туда
засовывай. Мы сделали  все  от  нас  зависящее,  чтобы по  жалким  обгорелым
клочьям   воссоединить  картину;  но   нередко  нам  приходилось  кое-что  и
домыслить, прибегнуть к допущению, а то и пустить в ход фантазию.
     День Орландо проходил, надо думать, следующим образом. Около семи часов
он  вставал  от  сна и, накинув  на  себя длинный турецкий халат  и  закурив
манильскую сигару,  облокачивался о перила.  Так  стоял он, отрешенно озирая
раскинувшийся внизу город. Купола Айя-Софии и  все  прочее плыло в  утреннем
густом тумане;  постепенно туман рассеивался, все  становилось на якорь; вот
река, вот Галатский мост;  зеленые тюрбаны безносых и безглазых  пилигримов,
просящих подаяния;  дворняга роется  в отбросах; женщины, закутанные в шали;
несчетные  ослики, конники  с длинными шестами.  Потом  все  это  оглашалось
щелканьем  бичей, звоном  гонгов, призывами  к  молитве, хлопаньем  хлыстов,
громом  кованых колес, а спутанный  кислый  запах закваски, специй и  ладана
поднимался  до высот  Перы, и казалось,  будто  это  само  дыхание  шумного,
пестрого, дикого народа.
     Что может,  рассуждал Орландо, озирая уже блистающий на солнце вид, что
может разительнее отличаться от Кента и Суррея, от Лондона и Танбридж-Уэлса?
Справа и слева  негостеприимно высились голые  каменистые громады  азиатских
гор, то тут то  там  лепился к ним  унылый  замок разбойничьего главаря;  но
нигде - ни пасторской  усадьбы, ни помещичьего  дома,  ни  хижины, ни  дуба,
вяза, фиалки, дикого шиповника, плюща.  Ни тебе живой изгороди,  чтобы  было
где расти  папоротнику, ни лужайки, чтобы пастись овце. Дома сплошь белые  и
голые - как яичная скорлупка. И то, что он, англичанин до мозга  костей, мог
так безудержно упиваться этим диким видом,  смотреть и смотреть на эти тропы
и  дальние вершины, затевая одинокие пешие вылазки, куда не ступала ни  одна
нога,  кроме  пастушьей  и  козьей;  мог   так  нежно   любоваться  цветами,
пренебрегавшими  сезоном;  любить грязную  дворнягу  больше даже, чем  своих
борзых;  так жадно ловить ноздрями едкий, жесткий запах этих  улиц, - самого
его  удивляло.  Уж  не  согрешил ли  кто из предков-крестоносцев  с  простой
черкешенкой, рассуждал  он, - находил это вероятным, усматривал в своей коже
некоторую смугловатость и, вернувшись в комнаты, удалялся в ванну.
     Час спустя, надушенный, завитой и умащенный, он  принимал секретарей  и
прочих высокочиновных лиц, один за другим вносивших красные ларцы, послушные
лишь его золотому ключику.  В них содержались сверхважные бумаги, от которых
ныне сохранились лишь обрывки - где росчерк, где печать, твердо влепленная в
лоскут  обгорелого  шелка.  Так  что  о  содержании  их  мы судить не можем,
свидетельствуем  только,  что всеми  этими  печатями  и  сургучом,  цветными
ленточками, прикрепляемыми там  и  сям,  как  должно, выписыванием  титулов,
круглением заглавных литер, взмахами росчерков Орландо  занимался до времени
роскошного обеда, блюд приблизительно из тридцати.
     После обеда лакеи возвещали,  что  карета  цугом подана к  подъезду,  и
Орландо,  предшествуемый  лиловыми   янычарами,   на   бегу  обмахивающимися
исполинскими  веерами из страусовых перьев,  отправлялся с визитами к другим
послам  и  важным лицам  государства.  Церемония неукоснительно повторялась.
Добежав до нужного  двора, янычары  стучали веерами по главным воротам, и те
немедленно распахивались,  обнаруживая великолепную  залу.  Там  сидели  две
фигуры, обыкновенно мужчина и женщина. Происходил обмен глубокими  поклонами
и реверансами. В первой зале допускался разговор лишь о погоде. Заметив, что
нынче  дождливо  либо  ясно,  холодно  либо  жарко,  посланник  переходил  в
следующую  залу,  где   снова  ему  навстречу  вставали  две  фигуры.  Здесь
полагалось сопоставить,  как  место  обитания, Константинополь  с  Лондоном;
посланник  говорил, естественно,  что он предпочитает Константинополь, тогда
как хозяева  его,  естественно, предпочитали Лондон, хоть им и не  случалось
там бывать. В следующей зале подобало  несколько распространиться о здоровье
короля Карла  и  султана.  В следующей  обсуждалось  здоровье посла  и  жены
хозяина,  но  уже  в  меньших  подробностях. В  следующей  посол  восхищался
хозяйской  мебелью,  хозяин  же  воспевал   наряд  посланника.  В  следующей
подавались  сладости, и  хозяин  сетовал  на их  несовершенства  -  посол их
превозносил. В конце  концов в завершение  церемонии  раскуривался кальян  и
выпивалась  чашечка  кофе; но, хотя  жесты,  свойственные  курению  и питью,
воспроизводились со всею точностью, в  трубке не было табака, как  не было и
кофе  в  чашке, ибо,  не  будь соблюдены эти  предосторожности,  никакой  бы
организм не  выдержал таких  излишеств. Ведь,  не  успевал он откланяться  в
одном  месте, посол  отправлялся  в другое, церемония повторялась в таком же
точно порядке у семи или восьми других важных  особ, и нередко только поздно
вечером добирался он до дому. Хотя Орландо исправлял эти обязанности дивно и
не   мог   отрицать,   что   они,   пожалуй,   составляют  важнейшую   часть
дипломатической службы,  они его, бесспорно, утомляли,  а  порой наводили на
него такую тоску,  что он предпочитал ограничиваться обществом своих борзых.
С ними,  слуги слышали, он  разговаривал на  своем родном языке. А иной раз,
говорят, он поздно ночью выходил их собственных ворот в таком камуфляже, что
часовые  его  не  узнавали. И смешивался с  толпой на  Галатском  мосту, или
слонялся  по  базарам, или, сбросив  обувь,  присоединялся к  молельщикам  в
мечети.  Однажды, когда он сказался  больным и  даже  в  лихорадке, пастухи,
гнавшие  на  рынок своих  козлов, рассказывали, что  видели  на вершине горы
английского  лорда и слыхали, как  он молится своему Богу. Было решено,  что
это сам Орландо, молитва же его была не что иное, как декламация собственных
стихов,  поскольку  известно  было,  что  он  все  носит  на  груди  толстый
манускрипт; и слуги, подслушивавшие у двери, слышали, что он что-то бормочет
нараспев, когда останется один.
     Вот  по таким-то клочкам  приходится  нам воссоздавать  картину жизни и
облика Орландо  того времени. Еще  и сейчас  имеют хождение слухи,  легенды,
анекдоты зыбкого и недостоверного свойства о жизни его в Константинополе (из
них мы привели лишь немногие), призванные доказать, что тогда, во цвете лет,
он обладал той  властью  зажигать  воображение и приковывать  взоры, которая
живит воспоминания долго еще после того,  как их бессильны удержать средства
более  вещественные. Власть  эта  - таинственная  власть,  и зиждется она на
блеске красоты,  великолепии  имени и редком, неизъяснимом даре, который  мы
назовем, пожалуй,  обаянием и  на  этом  успокоимся. "Миллионы свечек",  как
говорила Саша, горели в нем, хоть ни  единой он не давал себе  труда зажечь.
Ступал он, как олень, ничуть не беспокоясь о своей походке.  Он разговаривал
самым обычным  голосом,  а  эхо  отзывалось серебряным  гонгом. И  слухи его
окутывали.  Он  превратился в  предмет  обожания многих  женщин и  некоторых
мужчин.  Они вовсе  не  стремились с  ним  беседовать, ни  даже  видеть его,
достаточно  бывало  вызвать перед своим внутренним взором  -  особенно когда
вокруг красиво, когда закат - образ безукоризненного джентльмена  в шелковых
чулках. Его власть  распространялась на бедных и необразованных  в точности,
как и  на  богатых.  Пастухи,  цыгане,  погонщики  ослов и поныне  распевают
песенку про  английского  лорда, "кинувшего смарагд в  поток", повествующую,
несомненно, об Орландо, который как-то в минуту ярости, а не то под влиянием
винных паров сорвал с себя ожерелье и  швырнул в фонтан, откуда его и выудил
паж.  Но власть  эта,  как  хорошо известно,  часто сопряжена  с  предельной
замкнутостью характера. У Орландо,  пожалуй, не было  друзей. Не замечено ни
одной его связи. Некая благородная дама проделала весь долгий путь из Англии
только для того, чтобы быть к  нему поближе, и докучала ему своим вниманием,
а он тем временем продолжал  столь неустанно исполнять свои обязанности, что
и двух с половиной лет не прослужил послом на Золотом  Роге, как король Карл
уже объявил о своем намерении пожаловать ему высочайший титул во дворянстве.
Завистники твердили, что это дань  Нелл Гуин воспоминанию о неких ножках. Но
поскольку она видела его лишь однажды, притом когда была поглощена швырянием
ореховых  скорлупок в царственного патрона, можно полагать, что  герцогством
он был обязан своим заслугам, а вовсе не икрам.
     Здесь нам придется  несколько отвлечься: мы подходим к значительнейшему
моменту  в его  судьбе.  Ибо пожалование  герцогства послужило  поводом  для
весьма знаменательного и окруженного пересудами события, каковое мы сейчас и
попытаемся  описать, пробираясь по обгорелым строкам и  обрывкам документов.
Герцогскую грамоту и орден Бани доставил на своем  фрегате сэр Адриан Скроуп
в конце  Рамазанского поста; и Орландо по этому  случаю  устроил  торжества,
каких ни прежде, ни потом не видывал Константинополь. Ночь выдалась погожая;
толпа была  безбрежна; окна  посольства  ярко озарены.  Опять, конечно,  нам
недостает подробностей: огонь,  как водится, погулял по  бумагам и, муча нас
дразнящими  намеками,  главное затемнил.  Однако из дневника  Джона  Феннера
Бригге, английского морского офицера, бывшего в числе гостей, мы узнаем, что
люди всех национальностей "теснились во дворе,  как сельди  в  бочке". Толпа
так неприятно напирала, что Бригге скоро предпочел залезть на  иудино дерево
и  оттуда наблюдать происходящее. Среди туземцев распространился  слух  (еще
одно свидетельство таинственной власти Орландо над умами), что вот-вот будет
явлено чудо. "И потому, - пишет Бригге (но  рукопись его так пестрит пятнами
и дырами, что  иные фразы  совершенно невозможно разобрать),  - когда начали
взмывать ракеты, мы  не на  шутку опасались, как бы  туземцы...  чреваты для
всех неприятными  следствиями... имея среди  нас столько  английских  дам...
рука моя, признаюсь, не раз  тянулась к сабле. К  счастью, - продолжает он в
своем  несколько  тягучем стиле,  -  опасения  эти  оказались  напрасны,  и,
наблюдая  поведение туземцев... я пришел  к заключению, что искусство наше в
пиротехнике...    мы   оказали    благотворное   действие...   превосходство
британцев...  Зрелище было  поистине неописуемое.  Я попеременно то возносил
хвалы Господу за то, что он  даровал... то жалел, что моя  бедная матушка...
По  приказанию  Посла  высокие  окна,  являющие  черту  столь  выразительную
архитектуры  восточной, что...  распахнулись, и нашим  взорам  представились
живые картины или, скорее, театральное действо, в котором  английские дамы и
господа...  маскарад... Слов  было  не  разобрать, но  зрелище  столь многих
соотечественников  и  соотечественниц  наших,  одетых  с  таким   вкусом   и
тщанием...  так тронули мое сердце,  вызвав в нем столь... чувства, каких я,
разумеется, не стыжусь, но, однако же,  не в силах... Я был отвлечен  весьма
странным поведением леди,  способным привлечь  к  себе всеобщее  внимание  и
навлечь позор на  отечество ее и пол,  когда..." Но тут, увы, ветка длинного
иудина дерева подломилась, лейтенант  Бригге  рухнул на землю, и продолжение
записи  посвящено  исключительно  его   благодарностям  Провидению   (вообще
играющему  в дневнике  значительную роль) и подробному  отчету о  полученных
ранах.
     К счастью,  мисс Пенелопа Хартоп,  дочь генерала той же фамилии, видела
всю  сцену  изнутри  и  подхватывает  ее  описание  в  письме,  тоже  сильно
поврежденном  и  в  конце концов дошедшем  до подруги в Танбридж-Уэлсе. Мисс
Пенелопа  не  менее  щедра  на  выражения  восторга,  чем  доблестный  воин.
"Восхитительно, -  восклицает  она  по десять раз  на  странице, -  дивно...
совершенно невозможно  передать... золотые блюда...  канделябры...  негры  в
бархатных штанах... горы мороженого... фонтаны глинтвейна... пирожные в виде
судов  Его  Величества... лебеди в  виде  речных  лилий...  птички в золотых
клетках...  мужчины в алых бархатных штанах с пластронами... прически дам не
меньше  шести  футов  высотою...  музыкальные  шкатулки...  Мистер  Перегрин
сказал, что я выгляжу очаровательно, передаю  это тебе, мой милый друг, лишь
оттого, что уверена... О! Как мне вас  всех недоставало! ...превосходит все,
что  видывали  мы  на  Пантилах...  вино лилось рекой...  иные господа, быть
может,  несколько  и  злоупотребили...  Леди Бетти восхитительно... Бедняжка
леди Бонем совершила пренеприятную оплошность, сев мимо  стула.  Мужчины все
очень  любезно...  Но  все  глаза  были  прикованы... отрада  взоров...  все
единодушны, ибо ни у кого бы недостало низости опровергать... был сам Посол.
Какие ноги! Осанка!! Царственность манер!!! Как он  входил!  Как выходил!! И
эта <b>интересность</b> в лице...  сразу чувствуешь, сама не знаешь отчего, что ему
пришлось <b>страдать</b>!  Говорят, причиною послужила дама. Бессердечное чудовище!
Как!  У   представительницы   нашего   заведомо  <b>нежного</b>   пола  -  и  такая
жестокость!.. Он не женат, и половина  здешних дам сходят  по нему  с ума...
Тысячи, тысячи поцелуев Тому, Джерри, Питеру и  милой Мяу (предположительно,
ее кошечке)".
     Из газеты того времени мы узнаем, что "едва часы пробили полночь, Посол
вышел  на главный балкон,  увешенный бесценными  коврами.  Шестеро турок  из
числа телохранителей Султана, каждый более шести футов росту, держали справа
и слева  от  него зажженные  факелы.  При  появлении его взвились  ракеты  и
громкие  возгласы поднялись над толпой.  Посол  ответил глубоким поклоном  и
произнес   несколько   благодарственных   слов  по-турецки,   ибо  ко   всем
совершенствам  своим  владеет  и  беглой турецкой  речью.  Затем сэр  Адриан
Скроуп, в адмиральской парадной форме, приблизился  к Послу; Посол преклонил
колено; адмирал надел высокий орден Бани ему на шею и прикрепил на грудь ему
звезду, после чего  другой господин из дипломатического корпуса,  приблизясь
церемониальным шагом, облачил его в герцогскую мантию и протянул ему на алой
подушечке герцогскую корону".
     В  конце  концов,  с  несравненным величием  и  вместе грацией, сначала
склонясь  в  глубоком поклоне, а затем гордо  выпрямившись,  Орландо  принял
золотую диадему  из клубничных  листов и жестом,  которого  ни  один из  его
видевших вовеки не забыл, поместил ее себе на лоб. Вот тут и началось. То ли
народ ожидал чуда - как утверждают иные, было предсказано, что золотой дождь
хлынет с неба,  а дождя не было никакого, -  то ли начало атаки было заранее
приурочено к этому мигу - все так и остается невыясненным; но, едва  Орландо
водрузил себе  на  голову  корону, поднялся  страшный шум. Звонили колокола;
надсаженные  голоса пророков перекрывали  выкрики  толпы; турки попадали  на
колени  и  бились  об  землю лбами.  Дверь распахнулась.  Туземцы  хлынули в
пиршественные залы.  Дамы визжали.  Одна из них, якобы умиравшая от  любви к
Орландо, хватила об пол  канделябром. Неизвестно, чем бы все обернулось,  не
будь  поблизости  адмирала  Скроупа  и отряда британских  матросов.  Адмирал
приказал  трубить  в  трубы,  сотня  британских  матросов  стала  по  стойке
"смирно"; беспорядок,  таким  образом, был  пресечен,  и по крайней  мере на
некоторое время воцарилось спокойствие.
     До  сих  пор  мы стояли  на твердой, пусть  и узкой  почве  проверенных
фактов. Но никто и никогда так в точности и не узнал, что же случилось далее
той  ночью.  Если  верить  свидетельству часовых и  еще кое-кого, посольство
освободилось от посетителей и было заперто на ночь, как обычно,  в  два часа
пополуночи. Видели, как посол прошел к себе в спальню, все еще в регалиях, и
затворил за  собою дверь. Иные говорили  - он ее запер, что было  против его
обычая. Кое-кто  уверяет, будто слышал  музыку,  нехитрую, вроде пастушеской
волынки, еще позже во  дворе под его окном.  Судомойка, которая лишилась сна
из-за зубной  боли, утверждала,  что  видела, как  мужчина в плаще, не то  в
халате вышел на балкон. Потом, сообщила она, женщина, вся закутанная, но все
равно  видно, что из  простых, залезла на тот балкон по веревке, которую  ей
бросил тот  мужчина. Тут,  сообщила судомойка,  они обнялись  страстно,  "ну
прямо как любовники", вместе вошли  в спальню, задернули шторы, и дальнейшее
наблюдение стало невозможным.
     Наутро  секретари  обнаружили  герцога,  как   мы  теперь   должны  его
именовать, в глубоком сне на  весьма измятых простынях. В спальне наблюдался
известный беспорядок: корона на полу; мантия, орден  Подвязки и прочее - все
кучей  свалено на  стуле; стол  загроможден  бумагами.  Сначала  все  это не
вызывало подозрений,  будучи  приписываемо  изнурительным  трудам  прошедшей
ночи.  Но  когда  настал  вечер,  а герцог  все  не просыпался,  послали  за
доктором. Тот прописал те же  средства,  что и в прошлый  раз,  - компрессы,
крапиву,  рвотное  и  так  далее,  -  безрезультатно.  Орландо  спал.  Тогда
секретари сочли  своим долгом заняться бумагами на столе.  Многие листы были
исписаны  стихами,  в  которых  то  и  дело  упоминался  дуб.  Были  тут   и
государственные  документы,  и  кое-какие   распоряжения  личного  свойства,
касательно его имущества в Англии.  Но в  конце концов  напали на куда более
важный  документ. То  был не  больше  и  не меньше,  как выписанный по  всем
правилам брачный  контракт между его сиятельством Орландо,  кавалером ордена
Подвязки и прочая, и прочая, и прочая,  и Розиной Пепитой, танцовщицей, отец
неизвестен, предположительно цыган, мать  тоже неизвестна,  предположительно
торговка  железным ломом  на  рынке  подле  Галатского  моста.  Секретари  в
смятении  смотрели  друг на  друга. Орландо же все  спал. За ним  установили
наблюдение с  утра до вечера,  но, не считая того,  что  на  щеках  его, как
всегда,  играл  нежный  румянец  и дышал он  ровно,  он не выказывал никаких
признаков   жизни.   Делалось    все,   что   могут   предложить   наука   и
изобретательность. Он спал.
     На седьмой день этого забытья (в четверг, десятого мая) раздался первый
выстрел того  ужасного, кровавого мятежа, первые признаки которого  угадывал
лейтенант Бригге. Турки восстали  против  султана,  подожгли  город, а  всех
иностранцев, каких  могли обнаружить, пронзали саблями или побивали палками.
Кое-кто из  англичан  сумел спастись  бегством;  но  господа из  Британского
посольства,  как  и  следовало ожидать,  предпочитали умереть, защищая  свои
красные ларцы, и даже в иных случаях глотать связки ключей, нежели отдать их
в руки поганых. Бунтовщики ворвались  в  спальню  Орландо, увидели  недвижно
распростертое тело и, сочтя его мертвым, оставили лежать, прихватив корону и
орден Подвязки.
     И  тут опять все заволакивается тьмой.  Но лучше  бы ей быть  еще гуще!
Лучше бы - так и  хочется крикнуть - она до  того сгустилась, чтоб мы ничего
решительно не могли  в ней  разглядеть! А  только взять перо  и  начертать -
"Конец"! Избавить  читателя от дальнейшего и  просто сказать: Орландо,  мол,
умер  и  похоронен.  Но  - увы! - Правда,  Искренность и  Честность, суровые
богини,  неусыпно  стерегущие   чернильницу   биографа,  восклицают:   "Нет!
Никогда!"  Приложив  к  устам  серебряные  трубы, они  единым  духом трубят:
"Правду!"  И  опять:  "Только  Правду!"  - и в третий раз,  дружно: "Правду!
Ничего, кроме Правды!"
     После  чего  -  и  слава  Богу, мы  хоть  успеем  передохнуть!  -  тихо
отворяются двери, словно раздвинутые  нежнейшим дуновением  зефира, и входят
три фигуры. Первой входит Пресвятая  Дева  Чистота;  чело  ее  увито шерстью
белоснежных агнцев, волосы - как лавина свежевыпавшего снега, в руке - белое
перо гусыни-девственницы. За нею следом, но более  державной поступью входит
Пресвятая Дева Невинность;  на челе ее  неопалимой купиной горит  диадема из
драгоценных льдышек, глаза - как  две звезды, а пальцы, если вас коснутся, -
прожгут вам холодом насквозь. Рядом, как бы ища защиты в ее державной  тени,
ступает Пресвятая Дева Скромность, самая нежная и прекрасная из сестер;  она
едва показывает свое  лицо - так  юный месяц  кажет из-за  туч  свой  робкий
серпик.  Каждая  выходит  на  середину  комнаты,  где  все еще лежит  спящий
Орландо,  и,  моля и  вместе  повелевая,  первой держит речь Пресвятая  Дева
Чистота:
     -  Я  стерегу сон фавна; мне дорог снег,  и восходящая луна, серебряное
море. Под моим покровом прячу я крапчатые  яйца кур, пятнистые ракушки моря;
я прячу порок и нищету. На  все, что ломко, зыбко  и непрочно, я опускаю мой
покров. А потому - не говори, не надо. Избави нас! Избави!
     Тут трубы трубят:
     - Изыди, Чистота! Долой!
     И тогда говорит Пресвятая Дева Невинность:
     -  Я  та,  чье касание  леденит,  чей  взор  все обращает в  камень.  Я
останавливаю  танцы  звезд, смиряю падение волны.  Мое  пристанище - далекие
вершины Альп. И молнии в моих сверкают волосах. На что бы ни упал мой взор -
он убивает, убивает.  Нет,  чем будить Орландо  -  я бы лучше заморозила его
насмерть! Избави нас! Избави нас!
     И снова трубят трубы:
     - Изыди, Невинность! Долой!
     И тогда  говорит Пресвятая Дева Скромность, так тихо, что слова ее едва
слышны:
     - Я та, кого люди  зовут Скромностью. Я  дева и вечно пребуду девой. Не
для меня - богатые  дары полей и плодоносность  вертограда. Мне чуждо всякое
произрастание;  едва  нальются яблоки,  стада плодятся -  я  убегаю, убегаю.
Окутавшись плащом.  Волосы  мои скрывают мое  лицо. Я ничего не вижу. Избави
нас! Избави!
     И снова - трубы:
     - Изыди, Скромность! Долой!
     Уныло, обреченно сестры берутся за  руки, танцуют, и в медленном веянье
своих вуалей они поют:
     - Не выходи, о Правда, из своего  ужасного  логова. Спрячься  подальше,
страшная  Правда!  Ты  подставляешь  грубым  лучам  солнца такое,  что лучше
оставлять сокрытым, несодеянным;  ты  обнажаешь стыдное, высветляешь темное.
Прячься, прячься, прячься!
     И они хотят укутать Орландо своими покрывалами. Не  тут-то было, трубы,
знай, трубят свое:
     - Правда, только Правда, ничего, кроме Правды!
     Сестры пытаются  заткнуть свои вуали в жерла труб, заглушить их. Какое!
Трубы гремят все вместе:
     - Мерзкие сестры! Уходите!
     Сестры  теряются,  плачут  хором,   снова  кружат,  помавая  вуалями  -
вверх-вниз.
     - Раньше  то  ли  было!  Но мужчины больше  нас не  жалуют. Женщины нас
ненавидят. Мы уходим, уходим. Я (это Чистота говорит) - на куриный насест. А
я  (это  Невинность)  -  к  еще не поруганным  Суррейским  высотам.  Я  (это
Скромность) - в любой уютный уголок, где много  покрывал.  Ибо там, не здесь
(это они говорят хором,  взявшись за руки и кивая в знак отчаяния и прощания
постели  со  спящим Орландо), все  еще  обитают -  в гнездах и в будуарах, в
канцеляриях  и  в  залах суда  -  те,  кто  нас  любит,  те,  кто нас  чтит;
девственницы и деловые  люди, законники  и доктора;  те, кто  запрещает, кто
опровергает,  не  признает; кто  чтит, не  зная почему; кто  поклоняется, не
понимая; все еще многочисленное (слава Небесам) племя достопочтенных -  тех,
кто предпочитает  не  видеть, не  хочет знать, любит темноту, они-то все еще
нас чтут, и не  без причины: мы и даем им Богатство, Процветание, Довольство
и  Покой. К ним мы уходим, тебя мы  покидаем.  Идемте, Сестры! Здесь нам  не
место!
     Они  поспешно удаляются, помавая вуалями, как бы отгоняя что-то, на что
они боятся взглянуть, и прикрывают за собою дверь.
     А мы остаемся в спальне, совершенно одни со спящим Орландо и трубачами.
Трубачи, выстроившись в один ряд, надсаживаются:
     - Правду!
     И тут Орландо проснулся.
     Потянулся.  Встал. Он стоял,  вытянувшись перед нами, совершенно голый,
и,  поскольку трубы  трубят: "Правду! Правду! Правду!" -  у  нас  нет  иного
выбора, кроме как признать - он стал женщиной.
     Звук  труб замер,  а Орландо стоял в спальне совершенно  голый. Никогда
еще  от  сотворения   мира   ни  одно  человеческое  существо  не  выглядело
пленительней. Мужская крепость сочеталась с  женским очарованием. Серебряные
трубы  длили  свою  ноту,  не  в  силах  расстаться с  дивным  видом, ими же
вызванным на свет; а Невинность, Чистота  и  Скромность, подстрекаемые,  без
сомнения, Любопытством, заглянули  за  дверь,  попытались  накинуть какую-то
тунику  на эту наготу,  но туника, увы, не долетела. Орландо окинул взглядом
свое   отражение  в   высоком  зеркале   и,  не  выказав  никаких  признаков
растерянности, вышел, вероятно в ванную.
     Мы  можем  воспользоваться  паузой  в  нашем  повествовании  и  сделать
несколько сообщений. Орландо стал  женщиной - это невозможно отрицать. Но во
всем  остальном никаких решительных перемен в Орландо не произошло. Перемена
пола, изменив судьбу, ничуть не изменила личности. Лицо, как свидетельствуют
портреты, в  сущности  осталось прежним. В  его памяти - но в дальнейшем мы,
условности ради,  должны  говорить "ее" вместо  "его" и "она" вместо "он", -
итак,  значит,  в  ее памяти прошли все события  прошедшей жизни, ничуть  не
натыкаясь  на  препятствия.  Легкая  нечеткость  была,  конечно,  как  будто
несколько темных пятен  упали в  прозрачный пруд памяти; иные вещи чуть-чуть
замутились,  но  и  только. Перемена  совершилась,  кажется, безболезненная,
полная, да  так,  что сама Орландо  ничуть  не  удивилась. Многие, исходя из
этого и заключая,  что такая перемена пола  противоестественна, изо всех сил
старались доказать,  что  1)  Орландо  всегда была женщиной и  2)  Орландо и
сейчас еще остается мужчиной. Это уж решать биологам и психологам. Наше дело
- установить факт: Орландо был  мужчиной до тридцати лет, после чего он стал
женщиной, каковой и пребывает.
     Но  пусть  про  пол   и  сексуальность  рассуждают  другие;  мы  спешим
расстаться с этой неприличной темой. Орландо помылась, облачилась в турецкий
кафтан  и  шальвары,  равно носимые  мужчинами и женщинами, и вынуждена была
призадуматься о своем положении. Всякий читатель, с участием следивший за ее
историей, тотчас же поймет, сколь оно было двусмысленно  и  опасно. Молодая,
красивая, знатная, она, проснувшись, оказалась в таком положении, что  более
щекотливого для молодой  светской дамы и  представить себе невозможно. Мы бы
ничуть ее не  осудили, если бы она схватилась за колокольчик,  завизжала или
упала в обморок. Но никаких таких признаков  смятения Орландо не выказывала.
Все ее действия  были чрезвычайно  обдуманы,  точны, будто выверены заранее.
Первым  делом она тщательно просмотрела бумаги  на столе, взяла  те, которые
были исписаны стихотворными строками, и спрятала  за  пазуху; далее кликнула
верного салюки, все эти  дни не покидавшего ее постели, хоть он чуть не умер
от голода,  накормила его и расчесала; потом сунула за пояс  пару пистолетов
и, наконец,  намотала  на  себя  несколько  снизок  отборнейших изумрудов  и
окатных жемчугов, составлявших непременную часть посланнического  гардероба.
Сделав все это,  она высунулась  из окна, тихонько свистнула и спустилась по
расшатанным  ступеням,  обагренным  кровью и  усеянным бумагами,  грамотами,
договорами,  печатями, сургучом  и прочим,  и  вышла во  двор.  Там, в  тени
огромной  смоковницы, ожидал ее старик  цыган на осле. Другого он держал под
уздцы. Орландо занесла  на  него ногу. Так, сопутствуемый  отощалым  псом, в
обществе   цыгана,   посол   Великобритании   при  дворе   султана   покидал
Константинополь.
     Они шли несколько дней и ночей, сталкиваясь на своем пути со множеством
приключений  то по  воле людей, то по  прихоти природы,  и Орландо неизменно
выходила  из них  с  честью. Через  неделю достигли  они  возвышенности близ
Бурсы, где располагалось главным табором  цыганское племя, с которым связала
свою  судьбу  Орландо.  Часто смотрела она на эти вершины с  балкона  своего
посольства;  часто  стремилась  туда  мечтой; а если вы оказались там,  куда
стремились,  это  дает  пищу  для  размышлений  вашему  созерцательному уму.
Некоторое время Орландо, правда,  так радовалась переменам, что не хотела их
портить  размышлениями. Не надо  было подписывать  и  припечатывать  никаких
бумаг,  не надо делать никаких росчерков, не надо платить никаких визитов, -
кажется, чего же  боле? Цыгане шли,  как их вела трава: выщиплет ее скот - и
они  бредут дальше. Орландо  мылась в ручьях,  когда мылась вообще;  никаких
ларцов  -  красных,  синих, ни зеленых - ей не приносили; во  всем таборе не
было ни единого ключа, не говоря уж о золотых ключиках; что же до "визитов"-
тут и слова-то такого не знали. Она доила коз, собирала валежник; могла иной
раз  стянуть  куриное  яйцо,  но  неизменно  его   возмещала  монеткой   или
жемчужиной;  она пасла  скот,  собирала виноград,  топтала грозди; наполняла
козьи меха вином, из них пила; и,  вспомнив, как в эту пору дня она, бывало,
с пустою чашкою в руке и с трубкою  без табака  прикидывалась, будто курит и
пьет  кофе,  она  громко  хохотала,  отламывала  себе  еще  ломоть  хлеба  и
выпрашивала у старого Рустума для затяжки трубку, пускай набитую навозом.
     Цыгане, с  которыми она, совершенно очевидно, имела тайные сношения еще
до революции,  считали  ее своей  (а эта  самая  высокая честь,  какую может
оказать  любой  народ),  темные  же  ее  волосы   и  смуглость   подкрепляли
подозрение, что  она  и  родилась  цыганкой, в  младенчестве  была  похищена
английским герцогом  с  орехового дерева и увезена в дикую страну,  где люди
укрываются  в  домах, ибо до  того больны  и  слабы, что  не выносят свежего
воздуха.  И  потому,  хотя  во  многих отношениях она им  была не ровня, они
всячески  старались поднять ее до себя:  учили своим искусствам (варить сыр,
плести корзины), своим наукам (красть, улавливать в силки птиц) и даже были,
кажется, чуть ли не готовы к браку ее с цыганом.
     Но в Англии Орландо понабралась  привычек, или болезней (уж как  хотите
назовите), которые, кажется, было не вытравить ничем. Однажды вечером, когда
сидели вокруг костра и закат опалял фессалийский холмы, Орландо воскликнула:
     - Как вкусно!
     (У цыган нет слова "красиво". Это ближайший синоним.)
     Все молодые мужчины и женщины  громко расхохотались.  Небо - вкусно! Ну
каково? Однако люди постарше, понавидавшиеся иностранцев, насторожились. Они
и раньше замечали, что Орландо часто сидела часами без дела, только смотрела
туда-сюда;  они натыкались на нее,  когда  она  стояла  на вершине, вперивши
взгляд  в одну точку,  не замечая,  пасутся  ли,  разбредаются  ли  ее козы.
Старшие  мужчины  и  женщины начали  подозревать,  что она привержена  чужим
поверьям и  даже,  может  быть,  попала в  когти  ужаснейшего,  коварнейшего
божества  - Природы.  И  ведь они  не очень ошибались.  Английская болезнь -
любовь к Природе  - досталась ей с молоком матери, и здесь, где Природа была
куда  щедрей  и  безоглядней,  чем  в  родном  краю, Орландо,  как  никогда,
оказалась  в  ее  власти.  Недуг  этот  слишком  хорошо изучен  и  -  увы! -
описывался так  часто,  что нам нет нужды  опять  его  описывать, разве  что
совсем  кратко. Здесь  были горы,  были долы, ручьи. Она взбиралась на горы,
бродила  по  долам,  сидела  на  берегах  ручьев.   Горы  сравнивала  она  с
бастионами,  скаты  -  с  крутыми  коровьими боками.  Цветы  она  уподобляла
самоцветам; стертым турецким коврам  уподобляла дерн. Деревья были  у нее  -
старые ведьмы,  серыми валунами были овцы. Словом,  все на свете было чем-то
еще.  Завидя горное озерцо на вершине, она едва удерживалась  от того, чтобы
не  нырнуть  за  помстившейся ей на дне  истиной; а  когда в дальней дали за
Мраморным морем  она видела с горы  долины Греции  и  различала (у  нее было
замечательное зрение)  афинский Акрополь и  белые  полосы на нем -  конечно,
Парфенон,  - душа ее  ширилась,  как  и взор,  и она  молилась  о том,  чтоб
причаститься величию гор,  познать  покой равнин и  прочее,  и  прочее,  как
водится у ее единоверцев. Потом она опускала глаза,  и алый гиацинт, лиловый
ирис исторгали у нее крик о благости, о прелести природы; опять она смотрела
вверх и, видя парящего орла, воображала  и примеряла на себя его блаженство.
На пути домой  она здоровалась  с каждой звездою, сторожевым огнем и  пиком,
будто ей одной они указывали  путь; и, бросаясь наконец на половик в  шатре,
она невольно восклицала: "Как вкусно! Как  вкусно!"  (Любопытно, кстати, что
даже когда люди располагают до того несовершенными средствами сообщения, что
вынуждены говорить "вкусно" вместо "красиво" и наоборот, они скорей выставят
себя на посмешище, чем оставят при себе свои чувства.) Молодежь хохотала. Но
Рустум Эль Сади, старик, который вывез Орландо из Константинополя на осле, -
Рустум молчал. Нос у Рустума был как ятаган, щеки - будто десятилетиями биты
градом; он был темен  лицом и зорок, и, посасывая свой кальян, он не отрывал
взгляда  от  Орландо.  Он питал  глубочайшее подозрение,  что  ее  Бог  есть
Природа. Однажды он  застал Орландо  в  слезах. Сообразив,  что,  видно, Бог
наказал ее,  он объявил, что ничуть не удивлен. Он показал ей свои пальцы на
левой руке, отсохшие из-за мороза;  он показал свою правую ногу, изувеченную
валуном. Вот, сказал он, что ее Бог вытворяет с людьми. Когда она возразила:
"Зато как красиво", употребив на сей раз  английское  слово, Рустум  покачал
головой, а когда она повторила свое суждение, он рассердился. Он понял,  что
она верит иначе, чем он, и этого было довольно,  чтобы он, как ни был стар и
мудр, пришел в негодование.
     Эти разногласия огорчили  Орландо, которая  до тех  пор была совершенно
счастлива. Она стала раздумывать - прекрасна  ли, жестока  ли Природа; потом
спрашивать себя - что есть красота, заключена ли она в вещах  или содержится
только  в   ней  самой;  далее  она  перешла  к   рассуждениям   о  сущности
объективного, что,  естественно, повело ее к вопросу об истине, а уж затем к
Любви, Дружбе, Поэзии (как дома, на высокой горе, давным-давно), и  все  эти
рассуждения,  из  которых  она  ни единого слова не могла  никому  поведать,
заставили ее, как никогда, томиться по перу и чернилам.
     - О, если б я могла писать!  - восклицала она (по  странному самомнению
всей пишущей братии веря  в доходчивость написанного слова). Чернил у нее не
было,  и  очень мало  бумаги.  Но  она  сделала  чернила из  вина и  ягод и,
выискивая  поля и пробелы в рукописи "Дуба",  ухитрялась,  пользуясь  своего
рода  стенографическим  способом, описывать  пейзажи  в  нескончаемых  белых
стихах  и  увековечивать собственные диалоги  с собой  об Истине и  Красоте,
довольно,  впрочем,  выразительные. Это дарило  ей  целые  часы безмятежного
счастья. Но цыгане стали настораживаться. Сперва они заметили, что  она  уже
не  так проворно доит коз и варит сыр; потом - что  она не сразу отвечает на
вопросы; а  как-то  один цыганенок проснулся, перепуганный, под ее взглядом.
Иногда все племя, насчитывавшее десятки взрослых мужчин и женщин, испытывало
скованность в ее присутствии. Происходило это из-за ощущения (а  ощущения их
изощрены,  не  в  пример словарю),  что  все крошится в их  руках.  Старуха,
взявшая корзину, свежевавший овцу мальчик мирно напевали за работой,  но тут
в табор являлась Орландо, ложилась  у костра и начинала пристально  смотреть
на пламя. Она на них  и  взгляда не  бросала,  но  они чувствовали,  что вот
кто-то   сомневается   (мы   делаем  лишь  грубый,  подстрочный  перевод   с
цыганского), что вот кто-то ничего не станет делать просто  делания ради; не
посмотрит просто  так,  чтобы смотреть; не  верит  ни в овечью  шкуру,  ни в
корзину, но видит (тут они опасливо косились на шатер Орландо) что-то еще. И
смутное, томящее  чувство росло в  том мальчике, росло в старухе. Они ломали
прутья, ранили себе пальцы.  Их распирала ярость. Им хотелось, чтобы Орландо
ушла подальше и  больше не возвращалась. А ведь она была весела, добра - кто
спорит; и  за одну-единственную ее  жемчужину можно  было сторговать  лучший
гурт во всей Бурсе.
     Постепенно она  начала  замечать между собою и  цыганами такую разницу,
что порой уж  даже сомневалась, стоит ли ей выйти  за цыгана  и навеки среди
них обосноваться. Сначала она пыталась  объяснить все это  тем, что сама она
происходит от древнего и культурного народа, тогда как цыгане - люди темные,
почти дикари. Как-то вечером, когда они ее расспрашивали про Англию,  она не
удержалась и стала с гордостью расписывать замок,  где родилась, упомянула и
триста  шестьдесят пять спален, и тот факт, что предки  им владели уже  пять
столетий. Предки ее были графы; может быть,  добавила она, герцоги даже. Тут
снова ей показалось, что цыганам как-то  не  по себе: они не сердились, нет,
как тогда, когда она восхваляла красоты природы. Сейчас они были учтивы,  но
приуныли, как люди тонкого воспитания, невольно вынудившие незнакомца выдать
свое  низкое  происхождение или нищету. Рустум один вышел  за нею из шатра и
посоветовал ей не смущаться тем, что отец ее был герцог и владел всеми этими
комнатами и мебелью. Никто  ее за это не осудит. И тут ее охватил прежде  не
изведанный стыд. Совершенно  очевидно,  Рустум и другие цыгане считают род в
пять-шесть  веков  нисколько  не старинным.  Собственные их  корни  уходят в
прошлое по меньшей мере на два-три тысячелетия. В глазах цыган, чьи  праотцы
строили  пирамиды  задолго  до  Рождества Христова,  генеалогия  Говардов  и
Плантагенетов не лучше и не хуже родословной какого-нибудь Джонса или Смита:
обе  не  стоят  ни  полушки.  И  если  любой  подпасок  имеет  столь древнее
происхождение -  зачем кичиться древним родом? Каждый нищий и бродяга мог бы
козырять  тем же. Вдобавок,  хоть Рустум  из вежливости, конечно, не выражал
этого открыто,  ясно было, что его  покоробила вульгарная  похвальба сотнями
спален  (они  теперь стояли  на  вершине  холма, была ночь,  вокруг высились
горы), когда вся земля -  наш дом. С точки зрения  цыгана,  какой-то герцог,
поняла Орландо, просто разбойник и нахал, оттяпавший земли и деньги у людей,
которые  не  придавали  им  цены, и  ничего  не  придумавший остроумней, чем
построить  триста шестьдесят  пять спален, тогда как довольно и  одной, а ни
одной -  и того лучше.  Орландо не  могла отрицать,  что  предки  ее копили,
собирали поле к полю, замок к замку, почесть к почести, отнюдь не будучи при
этом ни святыми, ни героями, ни великими  благодетелями  рода человеческого.
Не могла она  опровергнуть и тот  довод (Рустум, как истинный джентльмен, от
него воздерживался, но она же  понимала), что каждый,  кто сейчас  повел  бы
себя так,  как  триста-четыреста  лет  назад  поступали  ее предки,  был  бы
заклеймен,  бесспорно (и в  первую очередь собственным  ее семейством),  как
выскочка, авантюрист и нувориш.
     Она  пыталась  ответить  на  эти  доводы  привычным,  хоть  и  окольным
возражением, что, это,  мол,  сами цыгане ведут грубую и варварскую жизнь, и
так очень  скоро между ними зародилась неприязнь. Из-за подобных разногласий
между людьми вспыхивают не то что ссоры, а войны и революции. Еще и не из-за
такого крушились города,  а миллионы  мучеников шли а плаху, лишь бы ни йоты
не уступить от отстаиваемых истин. Нет в  нашей груди  страсти  сильней, чем
желание  заставить  другого думать так же, как думаем мы  сами. Ничто так не
отравляет  счастье, так не приводит в ярость,  как сознание, что другой ни в
грош  не  ставит  что-то  для  нас  драгоценное.  Виги  и  тори, либералы  и
лейбористы за что  и  бьются,  как  не за  престиж? Не любовь  к истине,  но
желание  настоять  на  своем поднимает квартал  на квартал,  заставляет один
приход  мечтать о гибели  другого. Каждый желает одержать  верх. Собственное
спокойствие, самоутверждение - важнее  торжества истины  и добродетели... но
оставим-ка  мы эти  прописи историку, ему сподручней ими  пользоваться, да и
нудны они, кстати, как стоячая вода.
     - Четыреста  семьдесят  шесть  спален  -  это им  плевать,  -  вздыхала
Орландо.
     - Закат дороже ей козьего гурта, - ворчали цыгане.
     Орландо не знала, что делать. Уйти от  них, снова стать послом? Нет уж,
только не  это!  Но и  вечно  жить  там, где нет ни  бумаги,  ни чернил,  ни
почтения  к  Тальботам,  ни  уважения  к  такому  множеству  спален  -  тоже
невозможно. Так рассуждала она однажды утром на горе Афон, пася своих коз. И
тут  Природа, которой она поклонялась, то ли выкинула шутку, то ли сотворила
чудо, - опять-таки мнения тут расходятся, так что  точно неизвестно. Орландо
довольно безутешно вперила  взор  в кручу  прямо  перед  собой. Лето было  в
разгаре;  и если  чему-то стоило уподоблять этот пейзаж, то уж  сухой кости,
овечьему  скелету,  гигантскому  черепу, добела вылизанному тысячей шакалов.
Жара  палила   немилосердно,  а  низкорослой  смоковницы,  под  которой  она
укрылась, только на то и хватало,  чтобы напечатлевать узор своей  листвы на
легком бурнусе Орландо.
     Вдруг какая-то  тень, хоть решительно нечему было ее отбрасывать, легла
на лысый склон. Она быстро углублялась, и скоро зеленая  лощина образовалась
там, где только что белела голая скала.  Лощина росла, ширилась на  глазах у
Орландо,  и  вот уже на  склоне  раскинулся  зеленый парк.  В  парке мрел  и
волнился муравчатый луг; там и сям стояли дубы; грачи порхали по ветвям. Она
видела, как из тени в тень переступали чинные олени, она слышал, как жужжал,
гудел,  журчал, плескался и вздыхал  английский  летний день. Она  смотрела,
зачарованная,  и вот начал падать  снег, и все, что только что было обтянуто
желтым  солнечным блеском,  оделось в фиолетовые тени. Тяжелые телеги катили
по дорогам, груженные бревнами,  которые, она знала, распилят  на топку; вот
проступили крыши, коньки, башни  и дворы ее родного дома. Снег все валил,  и
уже она слышала влажный шелест,  с каким, соскальзывая с  крыши, он падал на
землю. Из тысяч труб взвивался дым. Все было отчетливо, ярко, она разглядела
даже, как галка  выклевывает из снега червяка. Потом мало-помалу  фиолетовые
тени сгустились и  поглотили телеги,  дороги, поглотили  дом. Все  скрылось.
Ничего  не  осталось от  зеленой лощины:  на  месте  муравчатых  лугов  была
раскаленная скала, будто добела вылизанная  тысячей шакалов. И тогда Орландо
разрыдалась,  пошла  в  табор  и  объявила  цыганам,  что завтра  же  должна
вернуться в Англию.
     Она  счастливо  отделалась.  Молодежь уже замышляла  ее  убить.  Честь,
утверждали они,  того требует, ибо она  думает иначе,  чем  они. Им, однако,
было б жаль перерезать ей глотку, и они обрадовались известию  о ее отъезде.
Английский торговый корабль, как случаю  было угодно,  стоял уже  в  гавани,
готовый  воротиться  в Англию;  и,  сорвав  еще  одну  жемчужину  со  своего
ожерелья, Орландо  не только сумела  заплатить  за  проезд, но  разжилась  и
несколькими  крупными банкнотами.  Она бы с радостью подарила их цыганам. Но
они, она знала, презирали богатство, и  потому она ограничилась поцелуями, с
ее стороны совершенно искренними.


        Глава 4

     На  несколько  гиней,  оставшихся  от  продажи  десятой   жемчужины  из
ожерелья, Орландо накупила себе всякой всячины по тогдашней моде и сидела на
палубе  "Влюбленной  леди"  в  оснастке молодой  великосветской  англичанки.
Странно, и, однако же, это так  - до сих пор она и думать не думала про свой
пол.  Возможно,  турецкие шальвары  уводили  от  него ее  мысли; да  и  сами
цыганки, за исключением двух-трех существенных пунктов, мало чем  отличаются
от  цыган.  Во всяком случае, лишь когда  она ощутила прохладу  шелка вокруг
своих  колен  и капитан  сверхучтиво  предложил раскинуть ради нее на палубе
навес,  она  внезапно  вздрогнула  и  осознала все  выгоды и  тяготы  своего
положения.  Но испуг  ее  был,  кажется,  не  совсем  такого  свойства,  как
следовало ожидать.
     Он был вызван, надо сказать, не просто и не только мыслью о собственном
целомудрии и о  том,  как его сберечь. В обычных обстоятельствах хорошенькая
молодая женщина  без провожатых  ни о чем другом бы  и не думала: все здание
женского  владычества держится на  этом краеугольном  камне; целомудрие - их
сокровище,  их краса,  они  блюдут его  до  остервенения,  они умирают,  его
утратив. Но если вы тридцать лет были  мужчиной, а тем более послом, если вы
держали в объятиях Королеву и (если молва не лжет) еще  нескольких дам менее
возвышенного  ранга, если вы женились  на Розине  Пепите и так далее, вы  не
станете  уж  очень волноваться  из-за  своего целомудрия. Испуг Орландо имел
весьма сложные корни, и  в два счета их было не осмыслить. Собственно, никто
никогда  и не  подозревал  Орландо в  быстроте ума, мигом постигающего  суть
вещей.  Ей пришлось в  течение всего плавания рассуждать о том, что могло ее
так неожиданно испугать, и мы последуем за нею в том же темпе.
     "Господи, - думала  она, несколько оправясь и растягиваясь в кресле под
навесом,  - ну  чем,  кажется, плоха  такая праздность?  Но, - подумала она,
взбрыкнувши ножкой, - просто каторга эти юбки, прямо  стреноживают шаг. Зато
материя (легкий  гроденапль)  чудо  что такое. Никогда  еще  моя  кожа  (она
положила  руку на колено) так выгодно  не  оттенялась. Да, но как, например,
прыгнуть  за  борт  в таком  наряде?  Смогу  ли я плыть? Нет! И стало  быть,
придется тогда рассчитывать на выручку  матроса. А что? Чем плохо? Разве мне
было бы  противно?" - думала она, наскочив на  первый узелок в гладкой пряже
своих рассуждений.
     Она его еще не распутала,  когда настало  время  обеда и сам капитан  -
Николас Бенедикт  Бартолус, морской капитан достойнейшего вида,  собственной
персоной его сервировавший - потчевал ее солониной.
     - Немного сальца, сударыня? - надсаживался он. - С вашего позволения, я
предложу вам крошечный кусочек, с ваш ноготок.
     При этих словах ее пробрал блаженный трепет. Пели птицы, журчали ручьи.
Ей вспомнилось счастливое волнение, с каким  она  впервые увидала Сашу сотни
лет   назад.  Тогда  она   преследовала,  сейчас  -  убегала.   Чья  радость
восхитительней - мужчины  или  женщины?  Или,  быть может, они - одно?  Нет,
думала  она, самая прелесть  (она  поблагодарила капитана, но отказалась)  -
отказываться и видеть, как  он хмурится. Ну хорошо, если уж ему так хочется,
она   готова  съесть  самый-самый  тонюсенький  ломтик.  Оказывается,  самая
прелесть - уступать и видеть, как он рассиялся.
     "Ведь  ничего,  -  думала она,  снова  растягиваясь на  своем ложе  под
навесом и принимаясь рассуждать, - нет ничего божественней, чем артачиться и
уступать, уступать и артачиться. Ей-богу, это такой восторг, с каким ничто в
жизни не сравнится. И я даже не знаю, - рассуждала она дальше, -  может, я и
прыгну в конце концов за борт, лишь бы меня вытащил матрос".
     (Не следует забывать, что она была как ребенок, которому вдруг подарили
целый ящик игрушек;  такие рассуждения вовсе не  пристали взрослой даме, всю
жизнь ими забавлявшейся.)
     "Но  как  это, бывало, мы, юнцы в кубрике "Мари  Роз", называли женщин,
готовых  прыгнуть  в  воду,  чтобы  их спасал  матрос?  -  задумалась она. -
Какое-то такое  слово...  Ага!  Вспомнила..." (Слово, однако,  нам  придется
опустить: оно в высшей степени  неуважительное  и звучит чрезвычайно странно
на устах молодой леди.)
     -  О   Господи,  Господи!  -  вскрикнула  она   снова,  заключая   свои
рассуждения. - Что же мне теперь? Считаться с мнением другого пола, каким бы
оно  мне ни казалось идиотским? А  если я в  юбке, и не могу плыть, и  хочу,
чтобы меня спасал матрос? О Господи! - крикнула она.  - Что же мне делать? -
И тут  на нее  напала  тоска. От природы искренняя, она ненавидела всяческие
двусмысленности и терпеть  не могла врать. Окольные пути ей претили. Однако,
рассуждала она, если этого гроденапля и удовольствия быть спасаемой матросом
- если всего  этого можно добиться только  окольными  путями, тут ничего  не
попишешь, тут  не  ее  вина.  Она вспомнила,  как, будучи молодым человеком,
требовала, чтоб женщина была покорной,  стыдливой, благоуханной  и прелестно
облаченной. "Вот и привелось теперь на своей шкуре испытать, - думала она, -
ведь  женщины (судя по моему собственному  недолгому опыту)  не то  чтобы от
природы покорны, стыдливы, благоуханны и прелестно облачены. И сколько  надо
биться для обретения этих качеств, без которых и наслаждений  нам не видать!
На прическу  одну, - думала она, -  утром целый час уходит. Потом  в зеркало
глядеться - еще час, потом мыться, шнуроваться, пудриться, переоблачаться из
шелка в кружева, из кружев в гроденапль, из года в год хранить целомудрие...
-  Тут она притопнула  ножкой, и показалась  часть  икры.  Матрос  на мачте,
случайно  глянув вниз в эту минуту, так вздрогнул,  что потерял равновесие и
буквально чудом не свалился в  воду. - Если вид моих лодыжек грозит  смертью
честному малому, у которого, конечно, на попечении жена и дети, я обязана во
имя человеколюбия их прятать", - подумала Орландо. А ведь ноги были одним из
ее главных совершенств. И она стала  думать о том, какая глупость, что почти
всю  женскую  красоту  приходится  скрывать,  чтобы  матрос  не  сорвался  с
топ-мачты.
     "Ах, да ну их всех к  чертям!" - сказала она, впервые познавая  то, что
при  иных обстоятельствах всосала  бы  с молоком  матери,  а  именно  святую
ответственность женщины.
     "А ведь я, пожалуй, в последний раз  чертыхаюсь, - подумала она, - пока
не  ступила на  английскую  землю. Никогда  уже  не  суждено  мне  отпустить
какому-нибудь олуху затрещину, сказать  ему в лицо, что он бессовестно врет,
или  обнажить меч,  вспороть  ему  брюхо,  ни  сидеть среди  равных,  носить
герцогскую  корону,   выступать  в  процессии,  выносить  кому-то   смертный
приговор, ни увлекать  за собою войска,  ни гарцевать на  боевом скакуне  по
Уайтхоллу,  ни  носить  на  груди  семьдесят две  медали  сразу.  Ступив  на
английскую землю, я только и смогу, что разливать чай и спрашивать милордов,
какой они предпочитают. Не угодно ли сахару? Сливок? - И,  жеманно выговорив
свои  вопросы,  она  с  ужасом обнаружила,  какое  нелестное  мнение  начала
составлять  о другом поле, мужском, принадлежностью к  которому прежде столь
гордилась. - Свалиться с мачты, - думала она, -  из-за  того, что  ты увидел
женские лодыжки, разряжаться, как  Гай Фокс,  и расхаживать по улицам, чтобы
женщины  тобою любовались;  отказывать женщине в образовании, чтобы  она над
тобою не посмеялась;  быть  рабом ничтожнейшей  вертихвостки и в то же время
выступать с таким видом, будто ты - венец творения.  О Боже! - думала она. -
Каких они  из нас делают дур и какие же  мы все-таки дуры!"  И по  некоторой
противоречивости ее суждений мы можем заключить, что она равно презирала оба
пола,  будто не  принадлежала  ни  к  одному;  она  и  в  самом  деле  будто
колебалась:  она  была мужчиной,  была женщиной, она знала тайны,  разделяла
слабости  обоих.   Ужасное,   двусмысленнейшее  положение.  В   утешительном
неведении  ей  было  отказано наотрез.  Она  была  как  листик  на ветру.  И
неудивительно, что, сравнивая один пол с другим, в каждом находя досаднейшие
пороки,  не  зная,  к какому  сама она  принадлежит,  она  уже  готова  была
крикнуть, что лучше  она вернется в Турцию, к цыганам, когда якорь с громким
всплеском упал  в море, паруса повалились  на палубу и она заметила (она так
углубилась в свои мысли, что несколько дней вообще ничего не  замечала), что
корабль  стал  на  якорь  у  берегов Италии.  Капитан  тотчас послал  к  ней
смиреннейше просить сопровождать его на берег в шлюпке.
     Воротясь  наутро, она растянулась в кресле под навесом  и тщательнейшим
образом подобрала вокруг лодыжек юбку.
     "Пусть мы  с сравнении с  ними бедны и темны,  - думала  она, продолжая
фразу, брошенную накануне неоконченной, - и  уж каким только не оснащены они
оружием,  а нам-то и грамоте не полагается знать (из этих вступительных слов
уже  ясно,  что за  ночь произошло кое-что,  приблизившее Орландо  к женской
психологии:  она  рассуждала  скорей  по-женски,  чем  по-мужски,  притом  с
известным удовлетворением), а вот поди же ты - они срываются с  мачт..." Тут
она  широко зевнула и  погрузилась в  сон. Когда она проснулась, корабль под
легким ветерком шел у самого берега, и деревушки по крутому  краю, казалось,
чудом с  него  не  сваливались,  удержанные где  скалой, где мощными корнями
древней оливы. Запах  апельсинов  с  несчетных,  увешенных плодами  деревьев
стекал на  палубу.  Дельфины веселой  синей  стайкой  били хвостами и высоко
взлетали  из воды.  Простирая руки  (руки,  она заметила, не обладали  столь
роковым воздействием, как  ноги),  она  благодарила Небеса,  что не  гарцует
сейчас  на боевом скакуне по Уайтхоллу  и даже  никому  не выносит  смертный
приговор. "Стоит, - думала она,  - облечься в  бедность и невежество, темные
покровы  женственности;  стоит другим оставить власть над  миром, не жаждать
воинских почестей, не домогаться  славы; вообще расстаться со всеми мужскими
желаниями, если зато полнее сможешь наслаждаться высшими благами, доступными
человеческому духу, а это, - сказала она вслух, как с ней водилось в  минуты
сильного волнения, - а это созерцание, одиночество, любовь".
     -  Слава Богу, я  женщина! -  воскликнула она и  чуть было не  впала  в
крайнюю  глупость - нет  ни в мужчинах, ни в женщинах ничего противнее,  - а
именно  гордость  своим  полом; но  тут  она  запнулась  на странном  слове,
которое,  как ни  старались  мы  его  поставить на  место,  пролезло-таки  в
заключение последней фразы: Любовь. "Любовь", - сказала Орландо. И тотчас же
-  до того  она прыткая -  любовь  приняла  человеческий облик: до того  она
нахальна. Другие понятия - пожалуйста, могут оставаться абстрактными, а этой
непременно подавай  кровь  и плоть, юбки  и мантильку, лосины  и  камзол.  И
поскольку  все возлюбленные Орландо раньше были  женщины, то и  сейчас из-за
постыдной косности человеческой  природы, не спешащей навстречу условностям,
хотя  Орландо стала женщиной сама,  предмет ее любви все равно была женщина;
ну а сознание принадлежности к тому же полу лишь углубляло и обостряло былые
ее мужские  чувства , только и всего. Тысячи тайн  и намеков теперь для  нее
прояснились.  Высветлилась  разделяющая  оба  пола  тьма, кишащая  всяческой
нечистью, и, если что-то есть в  словах  поэта о правде и красоте, то теперь
ее  любовь  обрела  в красоте все, что потеряла  от неверности.  Наконец-то,
поняла Орландо, она узнала Сашу,  всю как есть, и в пылу открытия, в  погоне
за обретенным наконец-то сокровищем, она  так забылась в своих  восторженных
мечтаниях, что  будто  пушечный гром  грянул  у нее над  ухом, когда мужской
голос произнес:  "Разрешите, сударыня", мужская рука подняла ее  на  ноги  и
мужские  пальцы  с  трехмачтовым  парусником,  вытатуированным  на  среднем,
указали ей на горизонт.
     -  Скалы Англии, сударыня, - сказал капитан и поднял  указующую длань в
знак  салюта. Снова Орландо вздрогнула, еще  сильнее даже, чем  тогда, в тот
первый раз.
     - Господи Иисусе! - крикнула она.
     К счастью, зрелище родных берегов после долгой разлуки  извиняло и крик
этот,  и  эту дрожь,  не то  Орландо  нелегко  было  бы  объяснить  капитану
Бартолусу сложные, противоречивые, вскипевшие в ее груди чувства. Ну как ему
расскажешь, что она,  дрожащей  рукой теперь  опершаяся на его руку,  прежде
была  послом  и  герцогом?  Как  объяснишь,  что она,  лилией красующаяся  в
складках шелка, сносила головы  с плеч  и  леживала с уличными девками среди
тюков в  трюмах пиратских  кораблей  летними  ночами, когда цвели тюльпаны и
шмели  гудели  над  Старой лестницей  в Уоппинге?  Она  и себе-то  не  могла
объяснить,  почему  она  так  вздрогнула,  когда рука морского  капитана  ей
указала на утесы Британских островов.
     - Артачиться и уступать, - бормотала она, - как это дивно, преследовать
и побеждать - как это достойно, осознать и осмыслить - как благородно.
     Ни одно из этих словосочетаний ей не  казалось неуместным, и однако, по
мере приближения меловых утесов, она все больше себя чувствовала  виноватой,
обесчещенной;  нецеломудренной,  что в  человеке,  прежде  ни на секунду  не
задумывавшемся  о  подобных  материях,  пожалуй,  и  странно.  Ближе,  ближе
надвигались утесы,  и вот были уже видны невооруженным глазом повиснувшие на
их  полувысоте  сборщики  морского  укропа.  И  пока  она  на  них  глядела,
насмешливым эльфом, который  вот-вот  подберет  юбки и улизнет, их заслоняла
Саша - утраченная, незабытая, в чьей реальности она  вдруг заново убедилась,
-  Саша кривлялась,  гримасничала и самым непочтительным жестом указывала на
утесы  и  сборщиков  укропа;  и  когда  матросы затянули:  "Прощайте,  милые
испанки, и вспоминайте  нас", слова эти печалью отозвались в сердце Орландо,
и она подумала, что  при всей обеспеченности,  довольстве,  покое  и высоком
положении,  которые сулила ей эта высадка (ведь уж конечно она подцепит себе
какого-нибудь  принца крови и будет через него  править половиной Йоркшира),
если  ей зато  придется подчиняться  условностям, унижаться,  кривить душой,
отрекаться  от  своей  любви, стреноживать  свои  члены,  поджимать  губы  и
прикусывать  язык,  лучше уж, не  сходя  в  корабля,  тотчас  отправиться  в
обратный путь, к цыганам.
     Над  невнятицей  этих  чувств,  однако,  вдруг  поднялся  некий  образ,
подобный гладкому, беломраморному своду, который  - реальность ли? химера? -
был так приманчив, что она тотчас прилепилась  к  нему разгоряченною мечтой,
как вот дрожащий  рой  стрекоз жадно облепляет укрывший прихотливое растение
стеклянный купол. Его форма необъяснимой прихотью фантазии тотчас ей привела
на  память давнее,  застрявшее: просторный лоб того, у Туитчетт  в гостиной,
который тогда сидел, писал или, нет, скорей смотрел - не на нее, конечно же;
ее он даже не видел, застывшую там у дверей в своем пышном наряде, хотя она,
надо признаться, была чудесно  милым мальчиком; и, как случалось всякий раз,
в душе ее от этого воспоминания - как от вставшего над бурным морем месяца -
серебряными  лучами разлился покой. Ее  рука  (другая оставалась во владении
капитана) сразу  потянулась к  груди, где была  надежно упрятана поэма.  Она
будто талисмана коснулась. Всех этих глупостей, свойственных полу - ее полу,
- как  не бывало; она помышляла  теперь только о поэтической славе, и гулкие
строки Марло, Шекспира, Бена Джонсона и Мильтона уже звенели и переливались,
будто  золотой колокол раззвенелся  в  соборе ее души. Образ  же  мраморного
купола, который ее глаза  различали сперва так  смутно, что он  ей привел на
память лоб поэта и так некстати притянул еще  целую стайку непрошенных идей,
был не химера, но реальность; и, покуда корабль бежал под попутным  ветерком
по  Темзе, образ этот, со всеми причиндалами, уступил место действительности
и  оказался не  чем  иным,  как  вставшим  среди  леса белых  шпилей куполом
огромного собора.
     -  Собор Святого Павла, - раздался голос капитана  Бартолуса у нее  над
ухом.  -  Лондонский  Тауэр,  -  продолжал   он.  -  Гринвичский  госпиталь,
воздвигнутый   в  память  королевы  Марии  ее   супругом,  покойным  королем
Вильгельмом III. Вестминстерское аббатство. Здание Парламента.
     И покуда он говорил,  каждое из  этих прославленных  строений  вставало
перед ней. Было ясное  сентябрьское  утро.  Мириады мелких суденышек сновали
меж берегов. Более веселое, более увлекательное зрелище редко когда являлось
взору  возвращающегося путешественника. Орландо,  вся  недоуменное внимание,
замерла  на  палубе. Глаза ее, за столько  лет приглядевшиеся к  дикарству и
природе, не  могли  не  упиваться  городскими видами. Итак,  это  был  собор
Святого Павла, который мистер  Рен построил,  пока ее не  было.  Вот золотой
сноп  лучей  взметнулся  над  колонной,  и  капитан Бартолус, тут  как  тут,
сообщил, что это  "Монумент"; в  ее  отсутствии тут разразилась чума, пожар,
сказал он.  Как  она ни сдерживалась, из глаз у нее брызнули слезы, впрочем,
она  вспомнила, что  женщине  полагается плакать,  и  уже их не  стеснялась.
Здесь,  думала она, был тот великий карнавал.  Здесь, на  месте шумящих вод,
стоял  королевский павильон. Здесь впервые  увидала она  Сашу.  Здесь где-то
(она  заглядывала в искрящиеся волны) все, помнится,  любили  смотреть на ту
мороженую торговку  с яблоками в подоле.  Вся эта роскошь,  тленность  - все
миновало. Миновала и черная  ночь,  и страшный  ливень, и жуткий вой потопа.
Где, кружась,  метались  желтые