сь и смотрят, как он меня отвязывает от лошади. Подходит старуха в штанах, страшная -- настоящая ведьма, и давай реветь и плеваться. Это его мать. Она машет на него кулаком, а он отгоняет ее нагайкой. Прибегает молодая, его жена. Все кричат, все бранятся, а я стою, как истукан, оборванная и босая, отощавшая -- полумертвая. Не понимаю их языка, но они тычут в меня пальцами и выражение их лиц такое, как будто они говорят: "зачем тебе эта дохлятина?". Приходят смотреть на меня, как на диковину. Я стала шептать предсмертную молитву. Что помнит баба? "Шма Исраэль", "Перстами Твоими" -- одну две молитвы, и обчелся. Обращаюсь к Всевышнему на идиш. -- Он понимает любой язык. -- "Отец в небесах, возьми меня! Чем такая жизнь, уж лучше смерть". Но когда хочешь умереть, не умрешь. И вот меня взяли в дом и послали пасти гусей. А над ним они устроили суд. Молодые хотели отрубить ему голову, но старые заступились. Что?.. Нет, у меня не было детей. Еще этого мне не хватало! Другая -- у той были мальчишки, и они любили меня больше своей матери. Когда она впадала в ярость, и его при этом не было, то колотила меня до крови. Потом добрела и подносила мне миску с варевом. Я не хотела есть трефного, но что поделаешь! Меня то и дело рвало. Что такое еврей, там вообще не знают. Они ведут себя, как дикари. Когда хотят купаться, идут во двор. Он льет из шайки воду на нее, а она -- на него. При этом переговариваются с соседями. Когда закалывают свинью, это у них целый праздник. Не отрубают голову, а колют штыком. Это делают мужчины, женщины, дети. Мать подставляет горшок и собирает кровь... Со временем они ко мне подобрели. Все подобрели. Даже старая ведьма. Я научилась немного их языку, а они -- еврейскому. Она поссорилась с невесткой и стала подъезжать ко мне. Понимала я одно слово из десяти, но она хныкала и тараторила. Все уши мне прожужжала. Жаловалась, что ей не дают есть. Она лежала на охапке соломы, и черви ели ее заживо. Зубов, чтобы жевать у нее не было. Сын совсем забыл о ней. Я приносила ей, что могла. Перед смертью она подозвала меня и подарила браслет. Я его хорошенько спрятала. Узнай об этом невестка, она бы меня загрызла. С тех пор как я попала туда, у меня было лишь одно желание -- убежать. Но как из степи убежишь? Повсюду рыскают дикие звери. И потом откуда мне знать дорогу? Летом так жарко, что земля под ногами горит, а зимой снег лежит толстенным слоем. У меня не было ни одежды, ни денег. Были бы даже деньги, за них там много не купишь. Но все же я не забыла, что я еврейка. Как только открывала глаза, тут же говорила "Мойдэ ани" . Он спрашивал: что ты бормочешь? А я отвечала: не твое дело! Знала бы я их язык, могла бы уговорить их стать евреями. Они откровенно заявляли: мы хотим стать евреями! Будь я мужчиной, получилось бы что-нибудь. Но какое значение имеет женщина? Ведь сама я толком не знаю, что и как. Они справляют свои праздники, но все у них шиворот навыворот. Когда у священника умирает жена, он тут же должен взять другую. Иначе он не имеет права проповедовать. Когда у них пост, нельзя есть молочного, -- только одну капусту да кипяток. У них есть все, кроме соли и вина, которые ценятся наравне с золотом. Все было бы еще терпимо, если бы не мухи да саранча, которые налетают, как когда-то в Египте, и от них получают разные болезни... -- И как же вы ушли от них? -- Ушла, и все. Какая разница? Мне приснилась моя мама. Она велела мне бежать. Явился туда татарин, и я потихоньку дала ему старухин браслет. Он отдал мне, что имел -- бешмет, чувяки -- так называются их башмаки. Я пустилась в путь, положась на Бога, и добрые ангелы вели меня. Огонек маячил впереди и указывал мне дорогу, не то не дожила бы я до нынешнего Судного дня. Дикие звери гнались за мной. Огромная птица налетела на меня и хотела унести. Я закричала, и она улетела. Милые вы мои, если бы я вам все стала рассказывать, мы бы просидели с вами три дня и три ночи. Мне помогали. Многие помогали. Но зачем и к кому я бежала? Даже могилы родной не нашла. Я совсем одна на Божьем свете, опозоренная и затравленная. Когда я вспоминаю все, через что прошла, то готова плевать на собственное тело... -- Что же вы пришли за благословением? -- спросил Мойше-Бер. -- Я хожу, скитаюсь, лишь бы не сидеть на месте. А вдруг все же на Божьем свете есть и для меня утешение? Когда эта праведница возложила на меня свои руки, у меня камень с души свалился. Мойше-Бер указал на небо. -- Смотрите, падает звезда!... 6. В спальне помещицы среди ночи отворилась дверь, Тереза уже было задремала, но сразу открыла глаза. Между гардинами светила луна. Она проговорила вкрадчиво; -- Это ты, Адам? -- Да, Тереза. Я разбудил тебя? -- Нет, я только задремала. -- Я не могу спать. Что мне делать с этим евреем? Как мне вообще быть с евреями? Они поселились здесь, и вот уже -- целый город! Савицкий кипит от злости. Он мне пригрозил вечным адом. Соседи также подсиживают. Каждый имеет своего еврейчика, но когда дело доходит до меня, все они святые. История с глухонемой -- это гнусная комедия. Евреи смеются надо мной. Они меня разыграли... Тереза выждала. -- Что ты стоишь? Садись или иди в постель. -- Я сяду. Мне жарко. Почему это среди ночи так жарко. Конец света, что ли? Не желаю больше иметь здесь евреев. Этот Гершон вор, а Яков дурачит меня. Зачем бабе притворяться глухонемой? Мне непонятна вся эта история. -- Возможно, она не притворяется? -- Ты ведь сказала, что он согласился с тем, что она притворяется. -- Я этого не сказала. Я только заметила, что он молчал и не отрицал. Кто знает этих людей? Совсем особое племя. Самое лучшее -- не замечать их. -- Как я могу их не замечать? Все уже в их руках. -- Твои польские экономы не лучше. -- Все плохо. Польша разваливается. Вспомнишь еще мои слова; нас разорвут на куски. Сначала евреи сожрут нас, как вши, потом придет москаль или пруссак, или и тот и другой, и нас прикончат. Наши помещики сами себя губят. Каждое очередное поражение Польши -- для них личная победа. Но как такое возможно? Разве что изменила нам сама природа человека? Все народы хотят жить, а мы вот желаем протянуть ноги... -- Не знаю, Адам, ничего уже не знаю. -- Не надо было тебе связываться с этим евреем. Это плевок мне в лицо. После некоторой паузы Тереза отозвалась: -- Ты ведь не раз испытывал от плевков удовольствие. -- Но не еврей. Этого ты не должна была делать. До сих пор я спал по ночам. Теперь я и спать уже не могу. Я ежеминутно вздрагиваю и уже начинаю думать, что в меня вселился бес. Тереза! Я хочу покончить с этим! -- изменил тон Пилицкий. -- С чем покончить? О чем ты говоришь? -- Я просто напросто возьму несколько холопов и брошусь на эту банду евреев, мы отрубим несколько голов, а остальные сами разбегутся. -- Что ты говоришь? Какие головы? Мы окружены врагами. Попробуй что-нибудь сделать, и над тобой устроят суд. -- Из-за евреев!? -- Твои враги ждут только повода. Они сами презирают евреев, но когда им выгодно, они за них заступаются. Ты это прекрасно знаешь. -- Что-то надо делать. -- Ничего не делай, Адам, ложись спать и спи. Когда лежишь без малейшего движения с закрытыми глазами, в конце концов засыпаешь. Мы должны подождать, дорогой Адам, мы должны ждать. А что такое вся жизнь? Ждешь, и дни проходят. Потом наступает смерть, и все кончено. -- Я не могу лежать и ждать смерти. Эти старые девы для меня обуза. Они сидят у меня на шее и смотрят так, будто я их злейший враг. Они буквально перестали со мной разговаривать. Все шепчутся и шепчутся. Весь двор наполнен шипением. Получается, словно они у меня в неволе. Но если им здесь так плохо, почему они не уходят куда-нибудь? Я не обязан содержать всех моих дальних родственников. Не моя вина в том, что мои досточтимые дяди и тетки наплодили целую ораву старых дев... -- А что я тебе говорила? -- Ты так долго восстанавливала меня против них, покуда не добилась своего. Теперь я уже сам ненавижу их. Трагедия в том, что ты говоришь, а твои слова входят в меня. Ты меня понемногу отравляешь, а потом удивляешься, почему я отравлен. Теперь ты улыбаешься им, прикидываешься добрым ангелом, а я страдаю от этих паразитов... -- Я так и знала, что раньше или позже ты все выместишь на мне. -- Это правда. Ты виновата во всех моих муках. Из-за тебя я со всеми в ссоре. Из-за тебя я изолирован. Я должен положить этому конец! -- возвысил Пилицкий голос. -- Что ты кричишь? Ты всех перебудишь. И так стоят за дверьми и слушают каждое наше слово. -- Им нечего подслушивать. Они все равно знают все наши тайны. Я это вижу по их лицам. Мне смеются в глаза. Да, да!... Ты слишком далеко зашла, Тереза, слишком далеко! -- Толкал меня на это ты, ты и никто другой. Если бы мне пришлось сейчас умереть, я бы все равно повторила эти слова. Я скажу их перед самим Богом. Я пришла к тебе невинной девочкой, а ты... -- Знаю, знаю. Старая песня. Ты была невинна, белая роза и прочее, и прочее... Что прикажешь мне делать теперь? Я не а силах вернуть тебе твою невинность. -- Единственное чего я хочу -- чтобы ты оставил меня в покое. -- Я не могу так дальше жить. Этот Яков способен все разболтать грязным евреям. Мне еще не хватает, чтобы они указывали на меня пальцами. -- Он не скажет, он будет молчать. У него свои заботы. Мне только невдомек загадка с его женой, но какая-то тайна здесь кроется. Весь он -- такой большой и нелепый -- во власти страха. Возможно, он убежал из неволи или Бог знает что еще. Раньше или позже все выплывает наружу... -- Еще бы! Всем известен мой позор... -- Ты этого хотел, Адам, хотел! Долгие годы ты навязывал мне свои причуды, покуда и меня втянул в это... Как я сопротивлялась и через что прошла -- одному Богу известно. -- Не поминай Бога. -- Кого же мне поминать? У меня нет никого кроме Него. Ты довел наших детей до смерти. Ты, и никто другой. Все равно, как если бы ты убил их своими собственными руками. Меня ты превратил в... не хочу сказать во что, чтобы не оскорблять память моих родителей. Какие же претензии у тебя теперь? Того, что было, уже не исправишь... Некоторое время супруги молчали. Потом Пилицкий заговорил вновь. -- Я велел Антонию зарезать Вепюша. Он это сделает завтра после обеда. -- Что? Мне уже этого не надо. Не хочу. Пусть живет. -- Я уже приказал. -- Зачем? Я это тогда сказала просто так, не серьезно... Это уже и не действует... Ох, мама родная, во что я превратилась! Бог в небесах, забери меня! Прямо сейчас! Не желаю наступления нового дня!...... Не желаю!... Тереза издала нечеловеческий стон, полный боли и отвращения. И заметалась будто в судорогах. -- О, смерть, приди скорее... Глава десятая  1. В Пилице готовились к Ямим Нораим . Служка ежедневно трубил в рог, чтобы отпугнуть сатану и помешать ему подбить евреев на дурное, а потом обвинить их во всем. Сарра, жена Якова, снова вернулась в местечко и готовилась к праздникам и к родам. Яков положил ей под подушку Книгу Творения и нож -- средство против Лилит и других дьяволов, -- вредящих новорожденным, таких, например, как Шибта, которая сворачивает младенцам шею. В Пилице поселился софер , и Яков купил у него амулет для заклинания Огорт, королевы злых духов и Лилит. Все они принимают человеческий облик, крылья у них, как у летучих мышей, они лижут огонь и водятся на деревьях. Несмотря на то, что Сарра была теперь еврейкой, и Яков учил ее законам и молитвам к Ямим Нораим, она вспомнила и о некоторых деревенских обычаях и тайной их придерживалась. Растерла яичную скорлупу, из которой вылупился цыпленок, перемешала ее с сухим лошадиным пометом и с пеплом сожженной жабы, затеи пила эту смесь с молоком. Жгла в чугуне зерна горчицы, а потом сидела голая над чугуном, чтобы дым вошел внутрь ее. Живот у Сарры был угловатым, а не круглым, поэтому опытные женщины в Пилице предсказывали, что родится мальчик. Яков уже заранее купил для него у лоточника ермолку, тисненную золотом, и бублик, который надевается на ручку от сглаза. В Рош Хашана Якова удостоили приглашения читать в синагоге утреннюю молитву. Богач Гершон был против, кричал, что не допустит, чтобы Яков, чужак, стоял перед амвоном, но остальные члены правленая общины настояли на своем. Гершон любил покрасоваться, но молитву читал из рук вон плохо. Когда Яков поднялся со скамьи, укатанный в китл и талес, в запел "Хамелех", Сарра не могла сдержать слез. Она вспомнила время, когда он был рабом у ее отца, ходил босой и оборванный и ночевал в хлеву. Теперь у него был вид святого мужа. Сарра была одета в платье золотистого цвета, а в мочках ушей болтались серьги, купленные Яковом на выплату у золотых дел мастера, на шее у нее висела нитка стеклянного жемчуга. Саррин молитвенник был в медном переплете, в когда она в нем отражалась, на нее глядела настоящая панна. Поскольку она играла роль немой, она молилась не вслух, а только бормотала. Яков выучил с ней много молитв. Она знала гораздо больше иных евреек. Все было настоящим чудом: ее любовь к Якову с первого дня, его вызволение, его возвращение к ней, весь этот трудный путь, что они проделали за почти четыре года с тех пор, как они вместе. Сколько раз ей грозила гибель и сколько чудес было с ней в с Яковом! Сарра стояла около загородки рядом с женой Гершона, и хотя та была разодета в шелк и бархат, и на шее у нее был настоящий, а ее фальшивый жемчуг. Сарра чувствовала свое превосходство. Бейле-Пеше -- старая, а она, Сарра -- молодая. Та не умела молиться и должна была прислушиваться к подсказке, а она грамотная и понимает даже немало древнееврейских слов. Муж Бейли-Пеши невежда, и община не пускает его петь по праздникам молитвы, а ее муж, -- знаток Талмуда. Город и не подозревает, кем Яков является на самом деле. К тому же он снискал расположение помещика, и тот сделал его своим арендатором. Эти четыре года представлялись ей целой вечностью. Все, что было раньше, казалось ей случившимся с кем-то другим. Когда она вспоминала, что была когда-то Вандой, женой пьяницы Стаха, холод пробегал по ее спине. Бывали дни, когда она не думала о прошлом, настолько она вросла в еврейскую среду. Наверное, прав был Яков, говоривший, что она явилась на свет с еврейской душой, и что он лишь вернул ее к еврейскому источнику. Яков читал и пел. Голос его звучал светло и могуче. От одной мысли, что она его жена и носит в чреве его ребенка, у нее снова и снова навертывались слезы. Чем она это заслужила? Почему Бог выделил ее из множества других дочерей польского народа? Возможно, ее заслуга в том, что с самого детства она страдала. Она горевала и изнывала от тоски с тех пор, как себя помнит. Она еще не умела как следует говорить, но в ее голове уже рождались мысли. Нередко она плакала без видимой причины, ей снились разные сны и мерещились наяву виденья, многие из которых она по сей день не могла истолковать. Ей страшно говорить об этом даже с Яковом -- как бы он не подумал, что она безумная. Но что поделать с глазами, которые все это видели! Например, когда ее дедушка, отец татуси, приказал долго жить, и когда гроб с его телом несли на кладбище, она вдруг среди провожающих заметила усопшего, который шел вместе с остальными мужиками. Ванда, как звали ее тогда, хотела закричать, но он поднял палец и приложил его к губам, -- в знак того, чтобы она молчала. Лишь когда гроб принесли на кладбище, образ дедушки рассеялся -- не сразу, постепенно, как сгусток тумана, когда выходит солнце... В следующую ночь дедушка навестил ее и оставил на постели охапку цветов. У нее были и другие видения. Например, она предчувствовала возвращение Якова и потому не хотела сойтись ни с каким другим мужчиной. В сущности, она ждала его и тосковала по нему еще с детства-Женщины в синагоге думали, что она не слышит, как Яков молится, не слышит звука рога, и они подавали ей знаки, объясняли жестами и говорили о ней так, будто она при этом не присутствует. Но Бейле-Пеше во всеуслышание заявила, что Сарра вовсе не глухонемая, а притворяется, и что надо ее остерегаться. Та так ненавидела Сарру, что когда она после молитвы кивнула ей в знак того, что желает хорошего года, Бейле-Пеше не ответила и отвернулась. Дома Сарра приготовила Якову праздничную трапезу. Он произнес молитву освящения пищи и дал ей отпить от своего вина. Затем он подал ей локоть хлеба с медом, а она ему -- рыбную голову, морковь и все другие блюда, которые полагается есть в еврейский Новый год. Праздник витал в самом воздухе, в бледно-голубом небе. Даже деревья и травы благоухали по-ноБогоднему. Сарре казалось, что она воочию видит Бога, восседающего на огненном троне, перед ним раскрыта Книга жизни и смерти, шестикрылые ангелы дрожат и трепещут, а рука каждого человека вписывает в Книгу свой собственный удел, свою судьбу. Тайный страх сдавливал ей грудь: возможно, ее уже приговорили к смерти? Если так, пусть хотя бы останется жив ребенок ее и Якова... После трапезы Яков пошел в синагогу читать псалмы. Сарра прилегла. Внутри уже шевелилось дитя, подрагивая ножками. Завтра все те, кто лишился своих родителей, должны будут читать поминальные молитвы. Но кого вспомнить ей? Отца Яна Бжика? Она спросила Якова, и он, после долгих колебаний, решил, что она должна пропустить то место, где перечисляются имена усопших. Сарра вовсе не сирота. Ее настоящий отец -- это праотец Авраам... 2. Яков сквозь сон почувствовал, что его тормошат. Он открыл глаза. Возле него стояла Сарра и будила его. Она проговорила: -- Яков, начинается... -- У тебя начались боли? -- Да. Яков сразу встрепенулся. Ему показалось, что никогда еще он не был таким усталым и так мучительно не жаждал сна. Зевота раздирала его рот. Страх одолевал его. В полутьме силуэт Сарры казался огромным, вздутым -- целая глыба страданий. Он преисполнился жалости. Слезы навернулись ему на глаза. -- Я схожу за повитухой. -- Обожди еще. Может рано... Сарра не говорила, а лепетала. Она помнила обещание -- во время родов не выдать тайну своей немоты. Но кто мог знать, на что способен человек в таком состоянии? Со всех сторон подстерегала опасность. Яков вышел, чтобы отворить ставни. Полумесяц, который обычно светит в течение десяти дней раскаяния, уже закатился, но от звезд падал отблеск. Яков не знал, что ему делать. Дать ей чего-нибудь сладкого? В летние месяцы Сарра заготовила вишневку и разное варенье из крыжовника, смородины и клубники. Вдруг он заметил, что кадушка наполовину пуста и решил пойти к колодцу за водой. Нехорошо роженицу оставлять одну. Но на стенах висели бумажки с соответствующими выдержками из священных книг. Кроме того он оставил открытой дверь и велел Сарре твердить магические слова, которые дал ему софер для обуздания разных бесов: Гора высока, небо -- это моя кожа, Земля -- мои башмаки, небо -- мое платье. Защити меня, Господь Бог, Чтобы меч меня не сразил, Чтобы рог меня не пронзил, Чтобы зуб меня не размолол, Чтобы вода не поглотила. Под Черным морем лежит белый камень, В горле у ястреба торчит твердая кость... Так как жена Якова должна была вот-вот родить, он ходил не на все молитвы о прощении. Но другие мужчины между Новым Годом и Судным днем шли молиться еженощно. Среди идущих Яков узнал богача Гершона. Всего несколько дней назад он кричал, что если Яков выйдет к амвону, будет кровопролитие и дал понять, что донесет на него начальству. Для местечка не было секретом, каким образом разбогател Гершон. Перед погромом кто-то отдал ему под заклад свое добро. Владелец погиб. Гершон, когда наследники потребовали у него имущество отца, дал ложную клятву, что ничего под заклад не брал. А теперь он с женой, дочерьми и зятьями идет молить прощения. Как это понять? Неужели Гершон думает, что сможет обмануть Всевышнего? После тридцати с небольшим прожитых на свете лет, Яков не переставал удивляться тому, что многие евреи соблюдают лишь те законы Торы, которые относятся к Богу. Строго придерживаясь разных правил и обычаев, по существу, ее имеющих глубоких корней в Торе и Талмуде, они с легким сердцем нарушают самые святые заповеди, и даже основные Десять заповедей. Они хотят быть хорошими по отношению к Богу, а не к людям. Но разве Бог нуждается в их услугах? Что нужно отцу от своих детей кроме того, чтобы они не поступали несправедливо по отношению друг к другу?... Яков, наклонившись над колодцем, вздыхал. Это-то и оплакивали пророки. Возможно, поэтому не приходит Мессия... Он начерпал воды и поспешил к Сарре. Она стояла на пороге, скорчившись от боли. -- Позови повитуху! Яков поставил ведро с водой и побежал к повитухе. Он постучал в ее ставни, но никто не ответил. Может быть она в синагоге? Яков помчался туда. Он заглянул за перегородку, где молятся женщины, но повитухи там не было. Мужчине не положено в святом месте заговаривать с женщинами, но дело шло о спасении жизни. -- Где бабка? У моей жены начались роды! -- Женщины зашикали на него, чтобы он не мешал молиться. Некоторые стали давать советы. Возможно. она у другой роженицы, которая только что родила? Одна из молящихся отложила молитвенник. -- Я пойду к вашей жене. Новая жизнь важнее всего... -- сказала она. Яков направился к дому другой роженицы. Дорога была сплошь в рытвинах и буграх. Ему обрисовали, где та живет, но он не знал, куда постучать. Из синагоги донесся хор голосов молящихся евреев: Бог милостивый и милосердный!... -- Как невероятно прозвучал этот возглас среди ночи! После резни, после всех погромов евреи все еще называют Бога милостивым и милосердным! Яков стоял потрясенный. Продолжать ли ему искать бабку, побежать ли домой? От внутренней муки на лице его выступил пот, рубаха взмокла. Отец в небесах, спаси ее! -- взмолился он. Он взглянул на небо, усеянное звездами. Когда рожала его первая жена, рай ей небесный, он был еще совсем мальчишкой и толком не знал, что такое женщина. У жены была мать, сестры, тетки. Он, Яков, сидел за книгой, к нему пришли и сообщили о том, что он стал отцом и его следует поздравить. Так было, когда появился на свет первый ребенок. Так же -- когда второй и третий. Теперь все это казалось таким далеким, будто происходило в другой жизни. Он стал звать бабку, но на голос его, словно в дремучем лесу, отзывалось только эхо. Он бросился к дому. Там уже горел огонь в печи. Кипятилась вода. Женщина, пришедшая из синагоги достала из корзины, где Сарра держала белье, простыни. В плошке с маслом горел фитилек. Сарра лежала на кровати. Она не кричала, но лицо ее было перекошено. Яков хотел было заговорить с ней, спросить, как она себя чувствует, но тут же вспомнил, что она должна притворяться немой. Женщина засучила рукава. На лице ее читалась женская опытность. Она спросила: -- Бабка придет? -- Я не смог найти ее. -- Не беспокойтесь, все равно еще рано. Так легко это не бывает... И она подложила полено в печку. В глазах Сарры таилась боль, но она пыталась улыбаться, как бы говоря: не огорчайся. Он смотрел на нее со смешанным чувством любви и удивления. Он теперь увидел в ней Ванду, дочь Яна Бжика, ту самую, которая приносила ему на гору, ежедневно под вечер, чего-нибудь поесть. Все казалось нереальным -- ее присутствие здесь, разыгрываемая ею немота. Как это все произошло? -- спрашивал себя в недоумении Яков, -- когда и каким образом? Она носила косынку, которую носят еврейки. На ее груди висел амулет, на стене -- листки со священными текстами, а под подушкой лежала Книга Бытия. Он вырвал христианскую дочь у долгих поколений, отнял у матери, сестер, у всех близких. Он лишил ее, даже языка. А чем он ей воздал? У нее здесь, кроме него, никого не было. Он подверг ее опасностям, от которых можно было спастись разве что чудом. Теперь он как бы впервые отдал себе отчет, каким испытанием для нее все это было. Он приблизился к ней и погладил по голове. И тут она выкинула чисто гойскую штуку -- схватила его руку и стала целовать. Еще хорошо, что женщина стояла лицом к печке, а то в Пилице было бы уже о чем говорить, над чем посмеяться... 3. Может немая плакать? Может ли она кричать, когда ей больно? Сарра плакала и кричала, но она, несмотря на боль, не произносила ни единого слова. С самого начала стало ясно, что ребенок идет трудно. Уже наступила середина следующего дня, а Сарра все еще не разрешилась. Она лежала вся в поту, с осунувшимся лицом и широко раскрытыми глазами. Повитуха то входила, то выходила. Пришла проведать роженицу старая бабка-нееврейка. Руки ее были черны от земли. Она только что копала репу. Вокруг постели стояли женщины, каждая давала свой совет. Зная, что она не слышит, они разговаривали с ней знаками. Другие обращались к Якову, который стоял во дворе. Пробовали разные средства и лекарства. Одна кормящая мать нацедила из груда молока и Сарре дали его выпить. Ей принесли кусочек пасхальной мацы в велели держать в зубах. Старая еврейка, из благотворительниц, положила руку Сарре на живот и стала произносить заклинания. Привели еврея, который в первый день Рош Хашана читал в синагоге главу из Книги Пророков. Он возложил руки на мезузу и произнес соответствующий стих из Библии, повторив его три раза. Одна женщина сказала, что у Гершона есть чаша, на которой начертаны священные слова. Если подержать ее над пупом роженицы, та мгновенно разрешается. Чаша эта обладает такой силой, что если держать ее дольше положенного времени, у роженицы могут вывалиться внутренности. Кто-то пошел к жене Гершова, но она сказала, что чаша разбилась. Снова наступила ночь, а Сарра все еще кричала. Женщины переполошились и заспорили между собой. 0дна говорила, что Сарре надо дать козье молоко с медом, другая советовала голубиный помет, политый вином, кто-то принес отросток прошлогоднего этрога. Достали монету, заговоренную святым реб Михеле из Злочева. На руку роженицы намотали нитку и протянули ее до синагоги, а там привязали к дверце священного шкафа, где находится Тора. Это средство считали последним. Если оно не поможет -- не поможет ничто. Сарра должна была потянуть рукой так, чтобы дверца открылась. Но нитка порвалась, и все сочли это дурной приметой. Так как роженица глухая, то при ней говорили все. Сама бабка сказала: -- Боюсь, что из этого теста хлеба уже не получится... -- Спасти хотя бы ребенка! -- Что станет вдовец делать с младенцем? -- Уж кто-нибудь подвернется... -- Это несчастье уже причислится к новому году, -- заметила женщина-благотворительница. -- Но ведь теперь самое время, когда решается жребий. -- Бывает, что достается и горький... Сарра больше не в силах была сдержаться. Крик вырвался из ее горла помимо воли: -- Пока что я еще жива! -- прорыдала она по-еврейски, -- я еще не умерла. Ошарашенные женщины отступили. -- Мамочки мои, она говорит! -- Снова чудо? -- Она не немая! -- Гершон прав!... -- Ой, люди добрые, я этого не выдержу! -- одна из женщин потеряла сознание. Якова при этом не было. Он пошел к синагогальному служке просить еще кусочек пасхальной мацы, так как первый упал и испачкался в крови. Все женщины закричали разом. В Пилице услышали шум и стали сбегаться. Пришли женщины погребального общества, уверенные, что роженица скончалась. Они уже готовы были зажечь свечи у изголовья покойницы. С ними пришли так же и мужчины. В дом набилось полно людей. Налезали на кровать, на которой лежала, раздираемая болью, Сарра. Она вдруг заговорила по-польски с деревенским акцентом: -- Что вам надо от меня? Уходите отсюда! -- выкрикивала она на родном языке, -- вы притворяетесь добренькими, но вы скверные! Вы хотите похоронить меня и подсунуть Якову кого-нибудь из своих, но я еще жива! И мой ребенок жив! Слишком рано вы радуетесь, слишком рано!... Если бы всемогущий Бог желал, чтобы я умерла, он бы не дал мне пройти через все то, через что я прошла... Это была польская речь не еврейки, а гои. Женщины побелели. -- Горе мне, из нее говорит злой дух! -- В Сарру вселился злой дух! -- завопил кто-то на дворе в ночную темноту. Евреи в Пилице слышали уже про всякое, во чтобы злой дух вселился в роженицу, да еще во время десяти дней покаяния, -- такого еще не случалось... Весь город забегал и закричал. Матери запретили взрослым дочерям заглядывать в этот страшный дом, прежде чем они не наденут, спереди и сзади, фартуки. Парни и мальчишки также пытались протиснуться туда, где, раскрывшись, лежала Сарра. Но женщины преградили им дорогу. Кто-то наткнулся на стул, на котором стояла плошка со светильным маслом, и огонек погас. Попытались снова зажечь светильник огнем от печки, но в давке пролилось масло. Те, кто находился внутри, хотели выйти. Толпа снаружи рвалась в дом. В дверях была давка, образовалась пробка -- не войти и не выйти. Все это было похоже на всеобщее безумие. Падали парики и чепцы, рвались платья. У одной женщины рассыпались бусы. То и дело раздавался чей-нибудь резкий голос. Мрак нагонял на Сарру страх, к она стала выкрикивать слова на двух языках -- слово по-еврейски, слово по-польски. -- Зачем вы погасили свет? Я еще жива, я не в гробу еще! Зажгите свет! Где Яков? Где Яков? И он меня покинул. Он забыл свою Ванду? -- Кто такая Ванда? -- спросил кто-то. -- Света, света! Я умираю! -- надрывалась роженица. Нашли лучину и зажгли ее. Огненные тени заплясали по стенам. В полутьме лица выглядели искаженными. Повивальная бабка, которая было вышла, снова протиснулась сквозь толпу. -- Что с тобой? Что за Ванда? Тужись, доченька, тужись!... -- Он слишком крупный, слишком крупный! Он удался в своего батеньку! -- взывала роженица по-польски, -- он рвет мои внутренности!... -- Кто ты такой? Как ты вселился в Сарру -- спросил кто-то. Роженица выждала мгновение. Вдруг она поняла, что она натворила. Она выдала себя и Якова! Схватки временно прекратились, и она лежала, оцепеневшая, облитая потом, с мокрыми волосами, опухшими губами и набрякшим носом. Неимоверная тяжесть сковала ее. Ноги были словно бревна. Пальцы рук будто разрослись. Ванда уже знала, что такое вселившийся дух. Она не раз слышала, как женщины говорили об этом. -- Кто ты? Как ты вселился в Сарру? -- повторился вопрос. -- Вселился и все тут! -- сказала Сарра. -- А тебе что? Уходите отсюда! Уходите, разойдитесь! Вы мне здесь не нужны, все вы мне враги! Кровные враги!... Все это она говорила по-польски. -- Кто такая Ванда? -- Кто бы она ни была, уходите отсюда! Дайте мне спокойно умереть! Прошу вас! Сжальтесь надо мной!... Схватки возобновились. Она закричала не своим голосом. 4. Снова повалил народ. Но вот появился Яков. Кто-то поспешил сообщить ему, что в Сарру вселился нечистый дух. Он кое-как прорвался сквозь толпу. -- Что здесь делается?! Что здесь происходит?! -- закричал он с ужасом и возмущением. -- Нечистый дух говорит из нее, -- отозвался кто-то, -- он говорит по-польски, его зовут Ванда... Яков отшатнулся. -- Где бабка? Губы Сарры насмешливо искривились. -- Бабка мне не поможет, -- произнесла она по-польски, -- твой сын слишком большой для моих бедер. Мы оба уйдем туда... -- и Сарра мотнула головой в сторону кладбища. Яков застыл на месте. Он не знал, что ему сказать. Все было потеряно. Чувства боли и позора лишили его языка. -- Спасите ее, люди, -- воскликнул он. -- Спасите ее!... -- Никто меня уже не спасет, Яков -- бормотала роженица. -- Мне давно уже говорили домашние, что годы мои сочтены. Теперь я вижу, что правда была их. Прости меня, Яков, прости. -- Кто ты? Откуда родом? -- спросил кто-то. -- Приведите раввина, приведите раввина! -- настаивала какая-то еврейка. -- Нечистый дух можно изгнать! -- Слишком поздно, слишком поздно! -- не унималась роженица. -- Кого вы хотите изгнать? Вот вы меня похороните, меня больше не будет среди вас, и вам не надо будет меня оговаривать. Не думайте, что я не слышала вашего злословия! -- изменила Сарра тон. -- Я все слышала и все должна была проглатывать. Теперь, когда я умираю, узнайте правду. Вы зоветесь евреями, но вы не придерживаетесь законов Торы. Вы то и дело молитесь и трясетесь, но вы сплетничаете обо всех и полны друг к другу черной зависти. Ваш Гершон мошенник и вор! Он ограбил другого еврея, которого убили казаки, и благодаря этому сделал своего зятя раввином и... Яков сделался белее мела. -- Что ты говоришь, Сарра, что ты! -- Молчи, Яков! Это не я говорю, это голос из моего нутра говорит. Не могу я больше молчать, Яков, не могу больше! Почти два года я молчала, а теперь, когда умираю, должна говорить, не то я лопну. Спасибо тебе, Яков, спасибо за все! Ты -- причина моей смерти, но я тебя не попрекаю. Чем ты виноват? Ты мужчина. Ты найдешь другую. Женщины тебя уже здесь сватали. Город надолго тебя без жены не оставит. Проси за меня, Яков, потому что Бога моих родителей я бросила, а примет ли меня на небе твой Бог -- этого я не знаю. Если ты когда-нибудь встретишь мою сестру Басю или моего брата Аетека, скажи им, как умерла их сестра. -- Что она говорит? Что она говорит? -- раздавались со всех сторон голоса. -- Это нечистый дух! Нечистый дух!... -- Да, нечистый дух! А что вы мне можете сделать? Прежде чем вы меня накажете, я уже буду лежать в гробу вместе с моим ребенком... И роженица вдруг стала кричать жалобным голосом. Снова начались схватки. Несколько женщин накинулись на Якова, чтобы он вышел из комнаты. Его вытолкали на улицу. Там стояли мужчины, а также девушки и женщины, которые не смогли проникнуть в дом. К Якову обращались, о чем-то спрашивали, но он не отвечал. Мука его была слишком велика. Кто-то спросил: -- Почему не приводят раввина? -- Пошли за ним. -- Раньше нужно достать ребенка, а потом уже изгонять дыбук -- рассуждал один. -- Попробуйте, достаньте! -- Почему жена Гершона не хочет дать чашу? -- Потому что она такой хороший человек... -- Кто этот дыбук -- мужчина, женщина? -- Женщина. -- Где это слыхано, чтобы одна женщина вошла в другую... Некоторое время все молчали и прислушивались к крикам роженицы. Мужчины, понурив головы, женщины, заслонив лица, как бы стесняясь. Потом стало тихо. Повивальная бабка высунула голову. -- Бегите за чашей. Она кончается! Яков рванулся с места. -- Впустите меня! -- Нет, не теперь. -- Раввин идет, раввин идет! Издали увидели приближающегося раввина. Он был не один. С ним шел его тесть Гершон и шурин-резник. Резник держал в руках-посудину и подумали было, что это тещина чаша. Но когда он приблизился, увидели, что это кастрюля с углями. У раввина из кармана торчал рог. Гершон немедленно приказал собравшимся расступиться, дать дорогу. За ним следовал Иоэль-служка в торжественном облачения, он же был пилицким могильщиком. Гершон заговорил громко, хозяйским тоном: -- Женщины, впустите раввина. Пришли изгонять дыбук! -- Нельзя войти! -- ответил кто-то изнутри. -- Мы не можем стоять и ждать! -- Это не дыбук, не дыбук! -- проговорил Яков. Гершон и Яков друг с другом не разговаривали. Но тут Гершон спросил: -- Что же это? -- Оставьте ее в покое!... -- Евреи! В нее вселился злой дух, и нельзя допустить, чтобы она осрамила всю общину! -- обратился Гершон к толпе. -- Пришел к нам этот учителишка и сделался важным хозяином. А теперь в его жену засел бес. Из-за таких вот все напасти! -- Раньше необходимо принять ребенка! -- заявила одна из женщин. -- А, может быть, она беременна вовсе не младенцем? -- спросила другая. -- Бывает, что дыбук вселяется в чрево... -- Я сама видела головку... -- Бесы тоже с головами. -- Бесы с волосами. -- Нет!... -- Если ребенок останется у нее внутри, весь город в опасности! -- предупредил раввин. -- Может быть, можно трубить в рог здесь? -- спросил Иоэль. -- Сначала надо его освятить, -- заключил раввин. Сразу стало тихо, только и слышно было, как кричат петухи. В каждом доме были петухи, с помощью которых добывают искупление в канун Судного Один петух закукарекал, и другие стали ему отвечать. Было в этом что-то таинственное, напоминающее, что сейчас -- дни покаяния. Словно домашняя птица знала, что ее ожидает и переговаривалась между собой на петушином языке. Залаяли собаки, дежурившие у мясных лавок. С полей и болот повеяло теплым дыханием и стало жарко и душно, как в середине лета. Яков заслонил лицо обеими руками. -- Отец на небесах, спаси ее!... 5. -- Ничего не стану говорить! -- решил Яков. -- Теперь, когда она заговорила, я должен онеметь... -- Он стоял с замкнутыми устами, готовый выдержать испытание до конца. Он прекрасно понимал, что бы ни было -- добром это не может кончиться. Сарра совсем плоха, она при смерти и выдала тайну, которую они оба все время хранили. Повидимому она лишилась рассудка. Он мог лишь одно -- молить Бога о чуде. Но даже для этого губы его не разжимались. Ему было ясно, что приговор утвержден. Небеса желают, чтобы он и Сарра погибли. Наверное и ребенок обречен. Помолюсь-ка я перед смертью, -- сказал он себе и зашевелил губами: "ошамну, богадну, гозалну..." . К нему обращались, он слышал отдельные слова, но не понимал их смысла. Перед глазами расстилался мрак. Уши были будто полны воды. Сарра некоторое время кричала, потом перестала. Но она еще повидимому жила, так как возобновились разговоры о том, что надо изгнать дыбука. Мужчины и женщины спорили между собой. Мужчины хотели проникнуть в дом, но женщины не пускали. Теперь распоряжались они. Порешили на том, что мужчины останутся стоять за дверью. Раввин стал произносить угрозы в адрес дыбука и велел ему выйти вон, но от Сарры не исходило ни звука. Раввин приказал трубить в рог, и Яков услыхал среди ночи трубный глас. Кто-то, наверное, дал знать помещику, что здесь происходит (возможно, Гершон послал ясновельможному донесение), потому что вдруг примчалась его коляска. Двое холопов несли впереди факелы. Все это напоминало войну, резню или пуще того -- злых ангелов из преисподней. Помещик соскочил с коляски и спросил: -- Что тут происходит, еврейчики? Дьявол взялся за вас? -- Ясновельможный, нечистая сила вселилась в жену Якова, -- и кричала из нее, -- доложил кто-то. -- Где она? Я не слышу крика. -- Она рожает. Были крики. Вот Яков... Помещик взглянул на Якова. -- Что это с твоей женой? Она снова заговорила? -- Ничего не знаю, ясновельможный. Ничего уже я не знаю... -- Все ясно. Она так же нема, как я слеп. Я с ней поговорю! -- Ваша милость, нельзя к ней! Мужчине нельзя! -- закричали женщины. -- Все равно я войду! -- Прикройте ее! Прикройте... Некоторое время Яков ничего не слышал. Помещик обращался к роженице, но та не отвечала, будучи в забытьи. Женщины вокруг притихли. Молодухи уже порасходились по домам, чтобы лечь спать или накормить грудью младенцев. Часть пожилых ушла в синагогу каяться. Раввин тоже уже удалился. Гершон стоял во дворе, опершись о дерево, и казалось, он спит стоя. Но когда подъехал помещик, он снял шапку и сделал такое движение, словно собирался подбежать в поцеловать руку. Но помещик отвернулся, да и нельзя было сказать, заметил ли он его при свете факелов. Это была уже вторая ночь, как Яков не спал. И хотя глаза его были открыты, что-то в нем от усталости и отчаяния задремала У него было сражение с Богом, как и у Первого Иакова, но тот отделался вывихом бедра, а его, Якова -- сына Элиезера -- небесные силы вырвали с корнем. Но он не испытывал никакого страха, даже страха перед адом. Да свершится воля Божия! Значит, я лучшего не заслужил. Он жил с дочерью Ява Бжика. Он обратил ее в еврейскую веру не по закону. На что он мог надеяться? На то, что на небесах ему простят? Сейчас, когда уничтожены невинные и праведники, когда грудные младенцы, которые понятия не имеют о грехе, истреблены? Нет, время милости миновало. Наступил час расплаты... Вдруг Яков услышал стон Сарры: -- Оставь меня в покое, ясновельможный, дай мне спокойно умереть... -- Значит, ты не немая! Ты никогда и не была немой. Ты и твой муж разыгрывали комедию... -- Это злой дух, пан помещик, это злой дух, -- вмешалась одна из женщин. -- Молчи! Я тоже знаю, что такое злой дух! -- возвысил голос помещик. -- Когда он вселяется в бабу, то говорит дьявольским голосом, а не говорит обыкновенным, своим. Точно так же она кричала в тот день, когда подумала, что я хочу причинить зло ее мужу. Как тебя зовут? Сарра? -- Дай мне умереть, ясновельможный, дай умереть... -- Умрешь, умрешь, когда дух из тебя выйдет. Я его не стану задерживать. Но покуда ты жива, скажи, зачем ты притворялась немой? -- Я уже ничего не могу сказать... -- Если ты не скажешь, скажет твой муж. Мы ему станем лить горячее масло на голову, а от этого делаются словоохотливей... -- Пан помещик, что ты от меня хочешь? У тебя нет сострадания даже к умирающей? -- Скажи перед смертью правду. Не уходи с ложью на тот свет. -- Правда в том, что я его любила и люблю, ни о чем я не жалею, ясновельможный, ни о чем. -- Кто ты такая? Твой польский язык не еврейки, а крестьянки с гор. -- Я еврейка, пан помещик. Бог Якова -- это мой Бог. Где раввин? Я хочу исповедаться. Где Яков, Яков, где ты? Яков вошел. -- Вот это Яков, мой муж. Почему ты ничего не ешь? Почему вы ему не даете есть? Покуда жив, надо есть. Не будь таким бледным, Яков, и таким испуганным, я буду сидеть на небе среди ангелов и поглядывать на тебя вниз. Я буду наблюдать. Я не позволю причинить тебе зло. Я буду петь с ангелами и просить за тебя Бога... Роженица все это говорила по-польски. Слова она выговаривала не то со стоном, не то с напевом. Женщины были поражены. Не то и не так говорит еврейка. Всем пришло на ум одно и то же: она не похожа на еврейку. Вздернутый нос, высокие скулы, из-под опухших губ выглядывали белые зубы, сильные и острые, такие у еврейки редко увидишь. Помещик спросил: -- Откуда ты родом? С гор? -- У меня никогошеньки нет, ясновельможный. Ни татули, ни мамули, ни братьев, ни сестер. Я их вычеркнула из своей памяти. Татуля мой был хороший, и если он на небе, я его там встречу. Помните все: не делайте зла моему Якову. Можете дать ему жену, когда меня больше не будет, но не терзайте его разговорами. Я буду его охранять, охранять... Я перед Богом преклоню колена и стану молить о его здоровье... -- По рождению ты христианка, да? -- Я родилась тогда, когда Яков взял меня под свою защиту. -- Ну, все ясно. -- Что ясно, ваша милость? Ясно, что я умираю и беру с собой в могилу дитя. А я надеялась, что Бог жалует мне сына, и я проживу несколько славных лет с моим мужем... Вдруг роженица запела. Это была не то песня, не то жалоба. Яков знал ее. Он часто ее слышал на горе. В ней расказывалось про сиротинушку, попавшую к лесному духу и, как тот увел ее в пещеру к дракону и отдал ему в жены. Дракон мучил ее своей любовью. Она тосковала по горам, по своему возлюбленному. Роженица была, очевидно, не в своем уме. Она лежала с опухшим лицом, с полузакрытыми глазами, без чепца и хриплым голосом напевала деревенскую песню. Помещик стал креститься. Женщины ломали руки. Сарра замолкла и некоторое время оставалась в оцепенении, углубленная в неземные видения. Вскоре она снова запела. В глазах у Якова помутилось. Он видел все, как сквозь пелену. Ему пришли на ум слова из Пиркей Авот: "Тот, кто оскорбляет Божье имя втайне, наказывается открыто". Он хотел приблизиться к Сарре, стереть пот с ее лба, утешить, но ноги его стали словно деревянными, и его охватило никогда ранее ему неведомое бессилие. Помещик взял Якова за локоть и вывел во двор. -- Удирай, -- доверительно проговорил он, -- иначе священники сожгут тебя... И они будут правы... -- Как я могу бежать, когда она в таком состоянии? -- Она вот-вот будет мертва. Мне жаль тебя, еврей, поэтому я тебя предупреждаю... Помещик сел в карету и уехал. Наступил сумрак, предшествующий восходу солнца. Глава одиннадцатая 1. Младенец появился на свет на другой день. Это был мальчик. Он родился с криком чересчур пронзительным для новорожденного. Череп его был покрыт волосами. Роженица была в бесчувственном состояния, в за ним наблюдали женщины. Одна из них, у которой был избыток молока, кормила его грудью. Это был канун Иом Кипура, когда евреи заняты приготовлениями к празднику. Все же Гершон созвал старейшин общины. О чем они между собой совещались, осталось неизвестным, но раввин распорядился, чтобы мальчики не ходили к роженице читать положенную в таких случаях молитву, чтобы никто из мужей города не пошел в субботу после Иом Кипура поздравить с новорожденным. Мало того! Он предупредил своего шурина -- резника, который был также и меилом , чтобы ребенка пока не обрезали. Простые люди переполошились, они не поняли решения раввина и сделали вывод, что во всем виноват Гершон, -- он настропалил зятя. Но более просвещенные разъясняли, что ребенок считается по матери. Ясно, что Сарра гоя. Даже имя ее Сарра показывало, что муж считает ее обращенной в еврейство. Но какой закон в Польше разрешает обратить в еврейство иноверку? Со стороны властей грозит за это смертная казнь. И как может община принять новообращенную? За одно это могут покарать всю общину. Не приведи Господь, какие напасти и беды могут произойти. Гершон кричал в синагоге, что этот Яков выдал гою за еврейку потому, что потворствовал своей похоти и требовал, чтобы Якова предали анафеме и выгнали из Пилицы на подводе, запряженной волами. Даже те, которые раньше были на стороне Якова, теперь считали, что Гершон прав. Гершон сам не посмел пойти к помещику, а послал к нему ходатая, который должен был объяснить происшедшее и обелить евреев Пилицы. Прошел еще день. Был уже канун Иом Кипура. Сарра еще все лежала без сознания. По закону страны полагалась смертная казнь и ей и Якову. И женщины больше не желали навещать их. Лишь одна старая еврейка несколько раз приходила узнавать о состоянии роженицы. Она принесла ей мисочку бульона, но когда больной влили первую ложку в рот, она тут же выплюнула. Накануне Иом Кипура благим делом считается есть, но у Якова не было ни еды, ни желания дотронуться до чего-нибудь съестного. Он сидел у постели Сарры и читал псалмы. У него не было ни петуха, ни курицы для свершения обряда капорес. Женщина, та, что кормила младенца грудью, звала его к себе, но Яков не мог пойти взглянуть на дитя -- некому было остаться возле Сарры. Да и неизвестно, пустили ли бы его в дом. Хотя его еще не предали анафеме, но дела это не меняло. Яков заметил, что теперь избегали проходить мимо его жилища. Неизмерима была его вина перед страной, общиной и Всевышним. Ему даже совестно было читать псалмы. Как он может своими устами произносить святые слова? И может ли быть услышана мольба такого, как он? Воздаяние пришло полной мерой. Не сегодня, завтра его могут сжечь на костре. Так, сидя за псалмами и глядя на больную с ее стеклянным взором, бледным носом и белыми губами, он подводил итог. Всех его родных и близких поубивали. Сам он пять лет был рабом у Яна Бжика, ночевал в хлеву среди коров, на гумне, где кишело мышами. Правда, ему нравилась дочь Яна Бжика и он хотел, чтобы она стала его женой, но разве царь Давид, автор этих псалмов, не возжелал Вирсавии? Если уж на то пошло, царь Давид совершил более тяжкий грех. Но раз Бог простил Давида, почему бы Ему не простить Якова? Ведь Яков никого не посылал на гибель... Яков знал, что подобный образ мыслей -- это уже само по себе -- тяжкий грех. Талмуд говорит: "Кто считает, что Давид согрешил, заблуждается". Якобы Ури дал жене развод перед тем, как идти на войну. Талмуд, Мидраш искали оправданий для древних. Но одно ясно: великие мужи также испытывали вожделение к плоти. Они брали в жены нееврейских женщин. Сам Моисей взял негритянку, и Мириам покрылась прыщами за то, чго злословила о нем. Иегуда, чьим именем называются все евреи, жил с блудницей. (Такова была Божия воля). Такой мудрец и праведник, как царь Соломон, женился на дочери фараона, и все же "Песня Песней" и "Мишлей" священны у евреев. А современные евреи... Разве они следуют всем заповедям Торы? За несколько лет скитаний с Саррой в его душе накопились обиды. Он увидел несправедливости, которые прежде старался не замечать. Люди нагромоздили горы всяких строгостей и ограничений, но оставались мелкими и суетными. Те, у кого была власть, держали все и всех в своих руках. Ненависть, зависть, недоброжелательство ни на мгновение не утихали. Накануне Иом Кипура приходят мириться, а на исходе Иом Кипура возобновляется грызня. Не за это ли наказывает Бог евреев и посылает на них всяких Хмельницких? Не из-за этого ли так долго длится галут, и не приходит Мессия? Яков окунул палец в воду я смочил Сарре губы. Он пощупал ей лоб, наклонился над нею, что-то нашептывая. Она лежала, словно углубившись в раздумья, не связанные с этой жизнью. Якову почудилось, что ей уже отвечают на те вопросы, на которые живые ответа не получают. Казалось, что Сарра, там наверху, спорит, переспрашивает, убеждает. Скулы ее шевелились. На висках подрагивали жилы. Порою на ее лице мелькало нечто похожее на улыбку, она как бы говорила: вот оно что! Ну, откуда я, дочь Яна Бжика, могла это знать? До такого не додумаешься даже за миллион лет... Она чиста, она праведница. В тысячу раз лучше их! -- кричало в Якове. -- Никто ведь не был на небе и не знает, что Богу представляется самым ценным... Горе, страх, одиночество возбудили в нем непокорность. Он готов был восстать даже против Всевышнего. Разумеется, Он един, велик и всемогущ, но справедливость должна быть везде. Бог -- это не какой-то там Гершон, который пресмыкается перед сильными и попирает слабых. Ну, а если гой, так что? Кто виноват, что он родился у этих родителей, а не у других? Разве возможен выбор в чреве матери? Если подобный мне должен жариться в аду, то нет справедливости даже на небе!... Надвигались сумерки. Евреи уже шли к предвечерней молитве -- в праздничных белых облачениях, в тисненных золотом головных уборах, в одних чулках или комнатных туфлях. Женщины вырядились в праздничные кофты, юбки и платки. В окнах зажглись поминальные свечи. Из всех домов доносился плач. Каждый в Пилице потерял во время резни кого-нибудь из близких. Только что Яков негодовал на этих евреев. Теперь его охватила жалость к ним. Замученный народ! Народ, который Бог избрал, чтобы излить на него все описанные в Торе наказания. Старая еврейка, вдова старосты, открыла дверь. Она принесла Якову полкурицы для заговенья, халу и несколько кусков рыбы. Другие опасались приблизиться к нему. Но ей, старухе, больше нечего бояться. Она подошла к кровати больной и постояла некоторое время возле нее, подняла личико, высохшее, словно фига, желтое, как воск, испещренное морщинами, подобными древним письменам, покрывающим ветхий пергамент. Ее глаза глядели на Якова с материнским пониманием. Волосатый подбородок некоторое время подрагивал и, казалось, она не может произнести нужных слов. Затем она молвила: -- Ниспроси себе хороший год! Все еще может быть хорошо! У нас добрый Бог... И старушка разразилась хриплым плачем. Среди ночи больная открыла глаза. Губы ее зашевелились, и Яков услышал голос, который шел издалека через сдавленное горло. Якову почудилось, что голос этот был уже разлучен с телом. Он низко наклонился над Саррой. Она бормотала по-польски. -- Яков, уже Иом Кипур? -- Да, Сарра, Иом Кипур, сейчас ночь. -- Почему ты не в божнице? -- Когда ты выздоровеешь, я пойду о синагогу. Больная снова сомкнула веки, как бы соображая. Казалось, она снова уснула. Но вдруг она открыла глаза и проговорила: -- Я сейчас умру. -- Что ты! Ты выздоровеешь. -- Нет, Яков, ноги мои уже мертвы. Яков попытался заставить ее съесть немного бульона. Но зубы ее были сжаты, и бульон выливался. Она лежала, словно мертвая. Ни малейшего признака дыхания. Яков ломал руки. Последние дни и недели он столько просил Бога. Теперь у него иссякло желание молиться. Его охватило отчаяние. Не прислушались в небе к его мольбе. Перед ним заперли ворота милосердия. Он стоял, смотрел на больную и сознавал, что убил ее. Она жила бы теперь, здоровая и цветущая в своей деревне, если бы он не приблизил ее к себе. Каждый грех, как мал бы он ни был, кончается убийством, -- думал Яков, -- все равно, как если бы я взял нож и зарезал ее... Внутри него рыдали беспомощность и любовь -- такая, какой до сих пор он не знал. С какой радостью умер бы он вместо нее! Он дал бы себя разрезать на куски ради одного ее волоска... В дохе стоял полуночный мрак. Две свечи в ящике с песком бросали теневые сети. С головы больной упала косынка, волосы у нее были короткие, как у мальчика. Они были цвета соломы и огня. Яков не знал, что ему делать. Звать людей? Омрачить им праздник? Все равно никто не сможет помочь. Он присел на стул рядом с кроватью. Он больше ни о чем не думал. Внутри него было пусто и только кричало: "Ну, бей, Отец небесный, бей сколько хочешь, я готов принять на себя все муки. У него теперь было единственное желание -- умереть вместе с ней. О ребенке он позабыл. Он хотел сойти в могилу, провалиться в бездну, в преисподнюю, откуда нет возврата... Вдруг больная снова открыла глаза. Теперь ее голос был ясным и близким, как у здоровой. -- Смотри, Яков, татуся... Яков оглянулся. -- Что ты говоришь? -- Ты разве не видишь его? Вон он стоит! И взор больной устремился к двери. -- Добрый вечер, татуся, -- лепетала она. -- Ты пришел за своей Вандой... не забыл своей любимой доченьки... Сейчас, татуся, я буду с тобой... Обожди, родненький, еще несколько минуточек... Какой ты красивый, татуся, весь светишься... Яков глядел по направлению к двери, но ничего не видел. Больная замолчала и глаза ее стали тонуть в орбитах. Они сделались маленькими, застывшими, будто слепыми. Яков говорил ей что-то, но она не отвечала к было ясно, что она не слышит. Но вот она вновь заговорила: -- Татуся... Иду, иду... Отныне мы будем всегда вместе... -- Сарра, ты еще будешь здоровой. Ты -- мать ребенка! -- произносил Яков слова, сам им не веря. -- Ты родила сына... -- Да. -- Ты должна жить ради него и ради меня. -- Нет, Яков. Он еще говорил, но она более не отвечала, даже не открывала глаз. Она лежала, во власти такой сосредоточенности, какую не в силах нарушить слова. Внутри нее происходила какая-то работа. Якову показалось, что туда, куда она сейчас направлялась, тоже не легко добраться. Она с чем-то боролась, с кем-то пререкалась, спорила, время от времени испуская приглушенный вздох. Силы, не дающие обрести жизнь, не давали также и умереть. Какой-то неведомый обвинитель будоражил и мешал. Живой дух оправдывался перед ним. Остекленевшие глаза как бы молили: "Не могу больше... Я устала... Устала... Оставьте меня, наконец, в покое...". Яков хотел было, чтобы она сказала "Видой", -- умерла со словами на устах: "Шма Исраэль", но было уже поздно. Конечно, не верилось, что Ян Бжик находится здесь в ночь Иом Кипура, во кто может знать тайны неба и земли? Яков снова и снова смотрел в сторону двери, а вдруг и ему удастся уловить образ Яна Бжика... Вот так, сидя на стуле, Яков задремал. Голова его сникла, и сам он куда-то спустился, предавшись сладостному забвению. Внезапно он вздрогнул и встрепенулся. Взглянув на Сарру, он понял, что она мертва. За эти короткие мгновения лицо ее изменилось до неузнаваемости. Рот был полуоткрыт, и опущено одно веко. Борьба прекратилась, и потрескавшиеся опухшие губы как бы говорили: "все уже позади...". Мир снизошел на ее мертвое лицо, какое-то неземное всепрощение. Это больше не была больная, гонимая и терзаемая Сарра, которая рассорилась с евреями и христианами, потеряла дом, язык. То был покойник, который всем все простил, которому никто больше не может сделать ни зла, ни добра. Душа достигла далей и высот, куда ничто живое добраться не может, но тело было здесь. От Сарры веяло Божьей милостью, которая превыше всех благ. Якову казалось, что он удостоен лицезреть Божий образ, явившийся с неба, с престола Творца и небесной Его колесницы. Яков не плакал, но лицо его было мокрым. Он начал с вожделения к плоти, со страсти к крестьянке-иноверке, а теперь, через девять лет, он стоял, склоненный над святыней. Яков прекрасно понимал, что погребальное общество будет его мучить, наверное, откажется похоронить ее на еврейском кладбище. Со стороны христиан грозила ему еще большая опасность. Но все земное казалось ему ничтожным, когда он глядел на покой, который, подобно Божьей благодати, отражался на этом лице. Он чувствовал себя далеким от мирской суеты. Не полагалось этого делать, но он наклонился и поцеловал ее в лоб. -- Святая душа! Дверь распахнулась, и вошло несколько мужчин и женщин из погребального общества. Высокий еврей, на котором были надеты штраймл и китл, воскликнул: -- Что он делает? Этого нельзя!... -- Он не в своем уме... -- проговорил другой. Женщина из общины поднесла к ноздрям покойницы перышко. Оно не шевельнулось. 3. Не полагается на исходе Иом Кипур созывать общину, но Гершон все же созвал ее представителей, а также членов погребального общества. Собрались у раввина, в помещении для судебных дел. Сначала целый час пререкались. Потом служка пошел звать Якова. Яков сидел возле покойницы. Служка сменил его. Жена раввина принесла Якову пирог и сладкую водку, но он ни к чему не притронулся. -- У меня сейчас второй Иом Кипур. -- Это нехорошо, -- возразил раввин. -- Достаточно одного Иом Кипура. Его заставили, и он съел ложку риса и запил водой. В лице его не было ни кровинки, и, когда он взялся за блюдце, рука дрожала, как у дряхлого старика. От Якова потребовали, чтобы он рассказал всю правду. Раввин пояснил: -- Дело не только в тебе, оно касается всей общины. Если мы поступим против их законов, мы все в опасности. Ты знаешь, что сделали с нами эти злодеи. Так скажи нам всю правду. Если ты совершил грех, не бойся нас. Теперь конец Иом Кипура, теперь все евреи чисты... Уговаривать Якова было излишне. Он еще раньше решил рассказать правду. Он заговорил, и все притихли. Он поведал все: кто он такой, чей сын, чей зять, как его взяли в плен и продали Яну Бжику, как он сблизился с его дочерью, как евреи Юзефова выкупили его, как он вернулся в деревню, тоскуя по возлюбленной, и как она притворилась глухонемой, потому: что не могла как следует научиться еврейскому языку. В синагоге стояла такая тишина, что слышно было тикание стенных часов. Порою у кого-нибудь вырывался вздох. С тех пор, как начались погромы, наслышались о разных разностях. Евреи становились христианами, магометанами. Еврейские девушки повыходили замуж за казаков, татар, были проданы в гаремы в турецкие страны. Теряли в находили сокровища. Женщины, считавшие себя вдовами, вновь выходили замуж, после чего возвращались их прежние мужья. Набралось немало удивительных историй, достойных передачи из уст в уста и из поколения в поколение. Но такого, чтобы молодой человек, родовитый, знаток Талмуда, влюбился в деревенскую шиксу и обратил ее в еврейство наперекор еврейскому закону и общему положению -- такого еще не слышали. Гершон вылупил свои желтые глаза, и они у него так и оставались все время на выкате. Временами у него начинали топорщиться усы. Он положил на стол кулак, который так и не разжимал до конца. Иные переглядывались, покачивали головой. Как только Яков умолк, Гершон закричал: -- Ты грязный отступник! Ты нечестивец! -- Евреи! Сейчас не время для нравоучений, -- отозвался еврей с белой бородой. -- Если ты знаешь закон, то тебе должно быть ясно, что ребенок нееврейский, -- обратился к Якову раввин с огорчением в голосе. -- Поскольку мать перешла в еврейство без санкции общины, сын нееврей... -- Она соблюдала закон омовения и все другие еврейские законы. -- Этого недостаточно. Обращенного в еврейство надо еще принять. Кроме того, положение, существующее в государстве -- это закон. -- Но ведь время чрезвычайное. Чем виноват младенец? -- Он выношен и рожден в греховности. -- Так быть ему неевреем? -- Возьми своего незаконнорожденного и уходи с ним куда хочешь! -- закричал Гершон. -- Мы не хотим отвечать головой за твою похоть. -- Как быть с покойницей? -- спросил еврей с белой бородой. -- На кладбище ее похоронить нельзя... Заспорили, поднялся шум. Яков немного посидел, потом поднялся и ушел. Он шел по улице медленным шагом с опущенной головой. Он знал кто он: отрезанная ветвь, еврей, оторвавшийся от своего древа. Его еще не предали анафеме, но он и без того был отвержен. Он хотел взглянуть на ребенка, но решил, что покойница важнее. За сутки, которые он возле нее провел, он многое передумал, подвел итог своей жизни и даже в некотором роде -- жизни вообще... Нет, то, что выпало на его долю -- это не просто наказание. Яков верил всей душой, что так суждено. Да, существует свобода выбора, но существует также предначертание. В небесах было решено, чтобы свершилось именно так. Яков знал истину: его гнала и толкала могучая сила. Он вовсе не знал дороги назад, из Юзефова в деревню. Ноги сами вели его. Еще прежде, чем Сарра забеременела, она как-то обронила, что умрет во время родов. Она говорила многое такое, что лишь нынешней ночью воскресло в его памяти. Не иначе -- в ней было нечто от святой... Но кому скажешь о подобных вещах? Кто этому поверит? Что же касается сути еврейства, Якову становилось все яснее, что она -- в заповедях об отношении к ближнему. Но соблюдать законы о поведении в быту несравненно легче. У Гершона и ему подобных были две кухни, молочная и мясная. Они ели особую мацу и в то же время мошенничали, они оговаривали людей и употребляли архикошерное мясо; они завидовали, ненавидели, враждовали и при этом молились в особых тфилин, выискивали к празднику Суккот отборный этрог. Ангел-искуситель вместо того, чтобы соблазнить еврея попробовать кусочек свинины или сала, или подбить его в субботу зажечь огонь, стал искушать его теми грехами, склонность к которым глубоко коренится в человеческой природе. Но что делать Якову, как быть? Стать моралистом? Ему, который сам изменил еврейской религии?... Он отослал домой служку и снова сел возле покойницы. Она лежала на полу, ногами к двери, накрытая лапсердаком Якова. У изголовья, в ящике с песком, догорали остатки свечей. Прошлой ночью ему несколько раз мерещилось, что покойница шевелится. В приступе безумной надежды он приоткрывал ее лицо -- вдруг у нее только глубокий обморок. Но она все больше холодела, деревенела, изменялась, все больше удалялась от земли, на которой провела всего тридцать с чем-то лет. Яков пытался открыть ей глаза, но зрачки никуда не глядели. Даже прежнее выражение умиротворенности исчезло с ее лица. Она уже была где-то в ином мире. Душа полностью отделилась от тела. То, что осталось, было не более, чем мертвой оболочкой. Яков был не в состоянии долго задерживать взгляд на мертвой, и должен был накрыть ее. Он достал с полки молитвенник и снова принялся читать псалмы. -- "Спаси, меня, Боже, потому что вода грозит затопить душу... Боже! Ты знаешь безумие мое, в вина моя не сокрыта от тебя"... 4. Среди ночи Яков услышал конский топот и сразу же понял, что это означает. Дверь распахнулась, и показалась голова драгуна в головном уборе с пером. Усы у драгуна были закручены. Увидев на полу труп, он на мгновение оторопел, а затем проговорил: -- Это ты тот самый Яков? Пойдем с нами! -- На кого мне оставить покойницу? -- Пошли. Есть приказ. Яков склонился над мертвой, в последний раз открыл ее лицо. На какую-то долю секунды ему почудилось, что она улыбается ему неживой улыбкой. Он закрыл ей рот, но рот снова открылся. Зубы более не умещались в челюстях. Язык сделался черным и комковатым. Яков хотел с ней проститься, но не знал как. Он подумал, не взять ли ему с собой что-нибудь из одежды, но ничего не взял, прикрыл покойницу и проговорил: -- Ну, я иду. Переступив порог, он вспомнил о талесе и тфилин и попросил солдата позволить ему вернуться взять священные принадлежности, но тот преградил ему дорогу. Луна, еще не полная, переместилась на другой край неба. Ночь была спокойной, прохладной. Ставни домов были закрыты. Даже сверчки и лягушки молчали. Рослый драгун сидел верхом на лошади, а другую держал за узду. Якову показалось, что все это он когда-то уже пережил или видел во сне. Усеянное звездами небо низко нависало над ним. Яков хотел закричать, позвать евреев, просить их, чтобы они не оставили покойницу одну, но тут же его охватила какая-то нерешительность. Он дрожал не от страха, а от холода. Он вспомнил, что прошлой ночью откуда-то появилась мышь. Но в конце концов какая разница, кто поедает тело -- мыши или черви?... Солдат достал длинную цепь, одним ее концом связал Якову руки, другой прикрепил к чему-то, торчащему из седла. Второй драгун слез, чтобы помочь. Они возились с ним, как мясники с быком, которого ведут на бойню, при этом о чем-то разговаривая друг с другом. Только теперь Яков вспомнил о ребенке. Не будет у него ни матери, ни отца. Родился с горькой долей... Он хотел, было, попросить солдат, чтобы его проводили к женщине, взявшей ребенка, но заранее знал, что слова его будут впустую. Он протянул руки, предоставив делать с ними все, что угодно. Глаза его были прикованы к ставням окна, сквозь которые проникало мерцание свечей, горевших у изголовья умершей. Знает ли она, что происходит со мной сейчас? -- спрашивал он себя -- или же душа ее отлетела так далеко, что уже не имеет ничего общего с этим миром? Все его желания слились в одно -- чтобы душа Сарры была с ним, провожала в тюрьму и на виселицу, и пришла за ним, когда он испустит последнее дыхание. Его, однако, терзало сомнение: как быть, если, как сказано у Экклесиаста, мертвые ничего не знают?... В таком случае даже смерть -- насмешка... Всадники ехали шагом, и Яков следовал за ними. Вскоре они очутились за городом, на дороге среди сжатых полей. Хотя Яков знал, что его ведут на смерть, он глубоко вдыхал прохладный воздух. Не одни сутки он просидел с больной, а затем -- с покойной и обессилел от затхлого воздуха и бездействия. За годы рабства он отвык от телесной лени. Ноги жаждали движения, руки требовали работы. Он шагал между двумя лошадьми, опасаясь как бы они не сбили его с ног, не раздавили боками. Впрочем, думал он, уж лучше такой конец, чем смерть от рук палачей. Яков хотел повторить про себя те главы из Псалмов, которые помнил, и думать о том, о чем надлежит думать человеку, идущему на смерть. Но солдаты отвлекали его своей болтовней. Они несли какую-то чушь про девицу по имени Катя. Один, тот, кто был повыше -- это он арестовал Якова -- спросил: -- Как ты думаешь, Чеслав, скольких мужиков она уже переимела? -- Больше, чем волос у тебя на голове. -- Она родила уже разок. Говорит, что от родного брата. -- Можешь получить ее за полушку. -- А ведь у нее есть жених. -- Это все фокусы, брат ты мой, все фокусы. Один глазок улыбается тебе, а другой -- твоему недругу. Она тебя всего исцелует, а как уйдешь, станет плеваться и проклинать. А потом откроется священнику, что наступила на накрест лежавшие соломинки... -- Хорошо сказано! Последнее время она только и говорит что о замужестве. -- Почему бы и нет? Она станет твоей женой, -- это ей и надо. Ты валяешься в казарме, а она делает, что ей нравится. Когда ты приходишь домой, она жалуется, что животик у нее болит и велит натереть себя скипидаром. С чужими они гуляют, а собственному мужу плачутся. Ежегодно она тебе рожает ребятенка, и он такой же твой, как я -- твоя бабушка. -- Но на ком-нибудь надо ведь жениться. -- Зачем? -- Может, жениться на этой кобыле? -- Она была бы тебе более верной, чем Катя. Как он так может говорить, когда только-что видел смерть? -- поражался Яков. -- Неужели они никогда не думают о смерти? Неужели они не знают, какой конец уготован человеку? Вот они ведут меня на виселицу, и им даже не придет в голову спросить -- за что. Говорившие, словно прочитав мысли Якова, замолчали. Лошади ступали медленно, шаг за шагом. Якова проняла дрожь. Потом неожиданно на него снизошло спокойствие, никогда доселе ему неведомое. Вот оно, небо. Такое же, как всегда, созданное тем же Творцом, который создал всадника, а также его лошадь, создавшего цепь -- чтобы она была крепкой... Внезапно Якова осенила мысль, что ведь цепь можно разорвать! Где это сказано, что человек должен дать вести себя на убиение? Он весь внутренне преобразился и почувствовал сильное возбуждение. В нем пробудились сокровенные силы. Теперь он знал, что ему делать. Он даже готов был рассмеяться. Тем временем луна скрылась. Яков приблизился к лошади Чеслава и изо всей силы пырнул ее локтем в живот, она испугалась и пустилась вскачь по направлению к кустам. Высокий драгун закричал, схватившись за саблю. Но тут Яков рванул цепь и вырвал ее вместе с куском седла. Лошадь метнулась в сторону и также поскакала прочь. Яков пустился по полю с прытью, удивившей его самого. Поблизости не было подходящего места, чтобы спрятаться. Но драгунам, как видно, не захотелось преследовать его по кочковатой и колючей стерне. Вскоре стало тихо, и воцарилась тьма. Необходимо добраться до леса, покуда не рассвело -- подумал Яков, -- но в каком направлении бежать? Он бежал наугад, отдав себя на произвол судьбы. За ним волочилась цепь. Он ощущал ее тяжесть на своих руках. И все же все это похоже было на сон, -- он взял верх над сильными, порвал цепь рабства! Но вот послышался лай собак -- верная примета, что вблизи деревня. Он резко свернул в сторону. Не дамся! Не попадусь в ловушку! Глаза его искали что-то на земле. Вот он остановился, подобрал камень в ударил им по обрывку цепи у самого запястья. Затем выкопал пальцами ямку и закопал свалившуюся цепь, словно собака -- кость. В полудремоте он сознавал, что находится в поле, но... вот каким-то образом очутился в Юзефове! С удивлением он узнал, что Гершон женился на вдове из Хрубичева. Возможно ли это? Ведь жена Гершона не умерла. Разве не действует запрет многоженства? Пытаясь как-то разобраться во всем этом, Яков брел и брел. Земля и небо во мраке смешались. Он услышал пение и сразу понял, что голос этот наверняка не принадлежит ни одному живому существу, то был голос самой ночи. Что-то влажное и теплое хлынуло ему на лоб. Земля под его ногами словно заколыхалась. Он шел и у него подламывались ноги. Потом ему стало казаться, что они вовсе не имеют никакого отношения к его телу. Тут Яков увидел кроваво-красное, пылающее пятно. Клуб дыма, окруженный розовым ореолом, метнулся вверх. Как будто он приближался к горящей деревне. Он упал ничком, и в то лее мгновение им овладел глубокий сон. Когда Яков очнулся, был уже день. Среди голых полей клубились волны тумана. Громко каркая, пролетела ворона. Слева, у самого горизонта тянулся лес, Из-за него, как голова новорожденного младенца, подымалось солнце. 5. Яков лежал в лесу и спал. Он сжимал в руке палку, которую подобрал по дороге, готовый защищаться от людей и зверей. Долгие ночи он бодрствовал. Сегодня осенний день выдался, слава Богу, теплый. Солнце просвечивало сквозь вершины сосен. Яков был погружен в тяжелый сон челопека, который все потерял, которому не на что надеяться. Каждый раз, просыпаясь, он недоумевал: зачем я бежал? Куда? Но усталость брала свое. Во сне он снова был на горе, и Ванда приносила ему еду. Он стоял на краю обрыва и видел ее, идущую по долине, разодетую, словно королева в пурпурную парчу, с короной на голове. Молочные кувшины были из золота. Каким это образом? -- спросил он ее. -- Когда она успела стать королевой Польши, и где ее свита? И почему она ходит пешком, и зачем ей золотые кувшины? Наверное, ему это снится... Он проснулся. Лес оглашали птичьи голоса. Якова томил голод, но вскоре он снова заснул. Сегодня ее похороныСегодня ее закопают! -- пронеслось в его мозгу. Наверное ее похоронят на собачьем кладбище... Боль была слишком велика, чтобы продолжать думать. Он снова впал в сон, как в опьянение. Отец небесный! Не хочу я больше жить! -- бормотал он, -- Приведи меня к ней!... ... И вот он с ней. Но на этот раз она -- и Ванда, и, в то же время, Сарра. Сарра-Ванда -- так он ее называет. Снова все необычно. И как ни удивительно, но Юзефов и деревня в горах -- это одно и то же. С ним Ванда. Он сидит в библиотеке зятя, а она принесла ему субботних плодов. Значит, вся эта история с резней и рабством -- сон. И он принимается рассказывать Сарре-Ванде свой сон, но ее лицо делается мертвенно бледным и глаза -- грустными. -- Нет, Яков, это не сон... Как только она это произнесла, он уже знал, что она мертва. На него дохнуло могильным холодом. -- Что мне теперь делать? -- Не бойся, Яков... -- Куда мне идти? -- Возьми нашего ребенка и уходи с ним. -- Куда? -- На другую сторону Вислы. -- Хочу быть с тобой! -- Еще не время... -- Где ты? Она улыбалась проясненной улыбкой и не отвечала. Он начал пробуждаться, и образ ее некоторое время стоял перед ним, светлый, обрамленный стволами, -- словно картина. Он протянул к ней руки, и она исчезла. Да, это она, она! Я видел ее наяву! -- мелькнуло у него в голове. Он помнил ее слова. Но как он может взять с собой новорожденного младенца, когда его преследуют злодеи? И как это возможно в это время года перейти Вислу? Он снова заснул, и когда проснулся, солнце уже прорвалось красноватым светом сквозь скопище туч. Над вершинами сосен зажглось небесное пламя. Яков вспомнил, что сегодня еще не молился. Но он ведь только что похоронил жену. Он не помнил, положено ли ему по закону сотворить вечернюю молитву. Он был голоден и стал шарить в траве. Здесь росли какие-то ягоды. Он отрывал их и ел. Терн и колючки колола руки. Он набил живот, но остался голодным. Настал вечер. Лес наполнился голосами-шорохами, писками, бормотанием. Какая-то птица непрестанно издавала звуки, похожие на безумный смех. Другая повторяла одно и то же, словно пророк, не то предсказывая, не то предупреждая. На востоке появилась луна. Выпала роса, будто просеянная сквозь небесное решето. Мох испускал теплое благоухание, опьяняющее, как вино. У Якова болела голова. Он искал тропинку, выход, но тщетно. Со всех сторон обступили его кусты и деревья. На мгновение ему показалось, что неподалеку кто-то стоит. Яков, было, заговорил, но видение исчезло. Затем он услышал, как поблизости переговариваются. Что же это? Я уже в руках у бесов? -- подумал он, стал молиться и, уповая на Бога, продолжал путь. Он чуть было не увяз в болоте, еле из него выбрался. Шишки падали, словно их швыряли невидимые руки. Он скользил по ворохам игл, лежащих здесь с прошлого года, а быть может -- накопленных за десятилетия. Невозможно было представить себе, что здесь, в дремучем лесу, за каждой травинкой, за каждым червячком, за каждой птичкой наблюдает провидение. И хотя каждое живое создание издавало свой звук, весь лес говорил одним голосом. Яков устал и опустился под деревом на мшистую подушку. Силы его иссякли, и земля, на которой он сидел, сделалась ему дорогой и близкой. Могила -- это постель -- промелькнула у него мысль, -- мягчайшая постель... Знай это человек, он бы так не страшился. 6. Яков шел песчаными холмами, и луна следовала за ним. Песок ложился складками, как в пустыне. Там и сам он отсвечивал Еслизной мела. Чем ниже Яков спускался, тем шире становилась река. Она простиралась огромным зеркалом. Вначале Яков сам не зная, зачем он идет к ней, но потом почувствовал жажду. Ведь он со вчерашнего дня глотка воды не имел во рту. Подойдя к краю берега, он наклонился и пригоршнями зачерпнул воды. Ему вспомнилось место в Библии о судьях, где рассказывается про Гидеона. Некоторое время он сидел, отдыхая. Дул прохладный ветерок. Сетчатые тени ложились на поверхность воды, словно невидимый рыбак ловил невидимую рыбу. Звезды с неба падали в реку. Где-то далеко зажглись огоньки. Яков ни о чем не думал, -- мысли сами проносились в его голове. Его снова стало клонить ко сну. Однако, что-то заставило его стряхнуть с себя дремоту. Он превозмог усталость и поднялся. Взобравшись на груду камней, огляделся вокруг. Вдалеке увидел что-то похожее то ли на судно, то ли на баржу, то ли на водяную мельницу. Он пошел туда. Чем дольше он шел, тем яснее вырисовывалось очертание того, что оказалось не судном и не мельницей, а паромом, прикрепленным канатами к столбам. Яков увидел также сторожку и собачью конуру. Когда он стал приближаться, ему навстречу выскочил пес и залился лаем. Из сторожки вышел маленький человечек, чернявый, похожий на цыгана, босой, полуголый, в штанах, закатанных до колен. Волосы у него были длинные и курчавые. Зычным голосом он накричал на собаку и стал знаками подзывать Якова. Когда Яков подошел, он сказал: -- Ночью паром на причале. -- А куда он везет? -- Как это, куда? К противоположному берегу. -- Там есть город? -- Есть. Неподалеку. -- Как он называется? Человек назвал город. Яков молчал покуда тот не спросил его. -- Ты еврей? -- Да, еврей. -- Где твои вещи? -- У меня нет вещей. -- Небось нищий? Где твоя сума? -- У меня ничего нет кроме этой палки... -- Что ж, бывает. Я на своем веку видел всякое. У одних есть слишком много, у других -- ни шиша. Что случилось? Тебя ограбил разбойник? -- Я не боюсь никакого разбойника, -- ответил Яков, сам удивляясь своим словам. -- Да чего уж нашему брату бояться? -- Кроме драных штанов ничего у тебя не возьмешь. Все же я должен держать пса и даже копье. Есть молодчики, готовые перерезать веревку и увести паром. Хотя, куда убежишь с паромом? Намедни тут у одной бабы гусь сиганул в воду, а она собралась было за ним. Двое мужчин еле удержали ее. Гуся мы после выловили. Спрашиваю тетку: плавать-то ты умеешь? А она: -- нет! -- Что ж ты, говорю, в воду лезла? -- А гусь-то мой! -- отвечает... Откуда путь держишь? -- Из Юзефова. -- Где это, Юзефов? Небось далеко отсюда? -- Да... -- Ездят туда, сюда... Даже королям на месте не сидится. Все они уже перебывали здесь: швед, москаль, Хмельницкий и кого только не было! Кто меч или нож в руках держать умеет, предпочитает наживаться на грабеже... Но кто-то ведь должен работать! А то всем придется зубы на полку положить. Я человек маленький, но у меня во лбу гляделки есть, в они все видят. Времени у меня достаточно, и в моей башке варятся разные мысли. Ты, небось, голоден? -- Мне нечем платить. -- Кусок хлеба причитается каждому. Даже арестанты в тюрьме получают единожды в день хлеб с водой. Обожди! Незнакомец скрылся в сторожке и вскоре возвратился с краюхой хлеба и с яблоком. -- На, ешь. -- Не найдется ли здесь ковш, чтобы вымыть руки? -- Вымыть руки? Сейчас... Он принес кувшин. Яков вымыл руки и вытер их полой. Затем он произнес благословение над хлебом и стал есть. Он сказал: -- Я должен поблагодарить вас, но прежде надо благодарить Бога. -- Никого не надо благодарить -- ни меня, ни Бога. Есть у меня хлеб, я даю. Не было бы, стал бы побираться. У Бога все имеется. Но дает он богатым, а не бедным. -- Всевышний решает, кому быть богатым. -- А, может, нет Бога? Ты что, был на небе и видел его? Тут как-то проходил помещик, так он сказал, что Бога нет. -- Какой помещик? -- Рехнутый, но говорил дельно. Так, мол, и так. Ничего не известно. В Индии поклоняются змее. Евреи, которые переправляются на пароме, нацепляют черные коробочки на голову и закутываются в шали. Но когда сюда пришел Хмельницкий со своими казаками, он всех евреев передушил. Столько побросали их во все реки, что трупы доплывали до Вислы. Вода смердела. Никакой Бог не помог им. -- Злодеи несут наказание. -- Где там! Был такой помещик в Парчеве, та еще каналия, так он сотни мужиков до смерти запорол, а прожил девяносто восемь лет. И вот, крестьяне подожгли его замок, и казалось, что все пойдет прахом, так нет же! Хлынул проливной дождь и потушил пожар. Он испил стакан вина и скончался в одно мгновение. А я говорю: черви всех поедят -- плохих и хороших. -- Почему, вот, вы дали мне хлеба? -- Просто так. Не в обиду тебе будь сказано, но, когда я вижу голодное животное, я его тоже кормлю. 7. Паромщик пригласил Якова в сторожку. Он указал ему место на полу, дав под голову соломенную подушку. Сам он улегся на скамью. Затем Вацлав -- так звали паромщика -- пустился в рассуждения. -- За свою жизнь я усвоил одно: ни к чему нельзя привязываться. Если у тебя есть корова, ты раб своей коровы. Если у тебя есть лошадь, ты раб своей лошади. Если у тебя жена, ты ее раб, раб ее матери и ее пригульных детей. У помещиков много рабов, но сами они тоже в рабстве. Возьми, к примеру, помещика Пилицкого. Все годы он боялся, как бы его не ограбили. Но никого столько не грабили, сколько его. Когда он женился на своей Терезе, он ревновал ее. Достаточно было ей взглянуть на какого-нибудь помещика, как Пилицкий вызывал того на дуэль. Но вскоре выяснилось, что она последняя потаскуха по эту сторону Вислы. Она вывалялась во всех мусорных ямах и даже с жеребцом совокуплялась. О кучере и говорить нечего. Она довела помещика до того, что тот сам стал поставлять ей любовников. Вот это и есть раб. Все это я наблюдал и слышал от других, после чего сказал себе: нет, Вацлав, ты не будешь рабом! Я не мужик. Я родом из дворян. Кем был мой отец, я не знаю и знать не хочу. Но мать моя из порядочного дома. Меня хотели сделать сапожником и дать в жены дочь сапожника -- с приданым и всем, что положено, но, когда я увидел эту девку с ее матушкой, бабушкой в сестрами, я взял ноги в руки и пустился наутек. Здесь у переправы я -- вольная птица. Могу себе размышлять, сколько влезет. Дважды на дню собираются пассажиры, и я делаю свое дело. Но в остальное время меня оставляют в покое. Я даже не хожу по воскресеньям в церковь. Что хочет ксендз? Он тоже норовит надеть тебе на шею ярмо. Яков некоторое время, молча, думал. -- Быть совершенно свободным человек не может. -- Но почему? -- Кто-то ведь должен пахать, сеять, жать, кто-нибудь да должен носить ребенка, родить его в воспитать. -- Пускай это делают другие, не я. -- Женщина выносила вас, родила, воспитала. -- Я ее не просил об этом. Ей хотелось спать с мужчиной. Вот и все. -- Но когда уже есть ребенок, надо его кормить, одевать, учить, а не то вырастет дикий зверь. -- Пускай растет, что угодно. Вацлав присвистнул. Вскоре он захрапел. Яков сквозь дрему думал. Да, это правда. Человека норовят запрячь. Любая страсть -- это нить в той веревке, которую человек сам себе вешает на шею. Мудрецы же сказали: "Чем больше у тебя ценностей, тем больше забот". Но мудрецы также сказали: "Свободен лишь тот, кто учит Тору". ... Яков заснул, проснулся, снова задремал и снова с дрожью пробудился. Что ему делать? Уйти и оставить ребенка на произвол судьбы? И куда ему идти? Что ему на чужбине делать? Снова жениться? Снова начать все сначала? Нет. Достаточно двух жен. У него уже две жены и трое детей на кладбище. Он уже больше там, чем здесь... С Вислы веяло прохладным ветром. Яков как бы укутался в собственное тепло. Нос его сонно сопел, но мозг бодрствовал. Долго лежать здесь он не может. Скоро начнут собираться те, кому надо на ту сторону реки. Среди них могут быть солдаты, которых послали, чтобы поймать его. Ему надо будет держаться в стороне, быть невидимкой... Уж не лучше ли, чтобы его повесили?... Долгое время спал он тяжелым сном. Когда открыл глаза, светило солнце. Над ним стоял Вацлав. -- Ничего себе поспал! -- Я очень устал. -- Спи. Нет ничего лучше сна. Если появится непрошенный гость, я дам тебе знать. -- Почему ты так заботишься? -- Твоя голова, небось, стоит недешево... -- И Вацлав подмигнул. Когда Вацлав, затворив за собой дверь, вышел, Яков услышал шум проезжающих подвод. Наверное здесь пески прорезала дорога. Доносились людские голоса, запахи конского навоза, дегтя, колбасы. Каждый раз, когда проезжала телега, будка так и ходила ходуном. Паром должен был начать работать лишь в десять часов, но собираться стали намного раньше. Яков сел. -- Святая душа, где ты сейчас? -- бормотал он. -- Тело твое наверное уже схоронили на собачьем кладбище... Он стал думать о ребенке -- его и Сарры, внуке реб Элиэзера из Замостья и Яна Бжика. Ведь праотец наш Яков также воспитал внуков от Авраама и Лавана. У Всевышнего, видать, не существует предпочтения. Он благословляет каждую букашку, каждый листок, каждую былинку... Небесная мельница мелет таким образом, что даже из отрубей выходит первосортная мука... У Якова не было воды для омовения рук, но он произнес утреннюю молитву, которую можно произносить до омовения. Он поднялся и сквозь щель в стене стал смотреть на улицу. Там было что-то вроде ярмарки -- телеги, мужики, быки, свиньи, телята. На пароме Яков увидел нечто необычное. Возле мешка стоял маленький человечек в талесе и тфилин. Лица Яков не видел, так как молящийся обратил его к Востоку. На нем был белый капот, который в здешних краях не носят, на ногах сандалии и белые чулки. Сам талес и его кайма также отличались от обычных. Человек этот клал поклоны, наклоняясь низко-низко, чуть ли не касаясь головой земли. Но вот он повернул голову. Белая борода его доходила до самого пояса. Яков не мог более оставаться в будке. 8. Яков подождал, пока незнакомец кончит молиться, потом вышел и приветствовал его. К этому времени, молившийся уже надел шапку, каких в Польше не увидишь. Нечто вроде абаи или курды, которую носят посланцы из Эрец-Исраэль и евреи, иногда прибывающие сюда из Египта, Йемена или Суз -- города престольного. Яков боялся, что тот говорит только на древнееврейском, но услышал еврейскую речь: -- Вы еврей, да? Здесь полно гоев. Но я привык молиться с восходом солнца. -- Вы, наверное, посланец из Эрец-Исраэль, приехали с целью сбора денег для ешвбота? -- Да, я посланец. Нужда на израильской земле велика. В нынешнем году была засуха и впридачу еще напала саранча. Когда сами арабы мучаются, то что остается говорить о евреях? Там просто голод. Даже воды для питья не хватает, -- ведь у нас пьют дождевую воду. Приходится покупать воду мерками. Но евреи, рассеянные по свету, сердобольны. Протягиваешь руку, и они помогают. -- Когда вы возвращаетесь? Я уже нахожусь по дороге домой. Мне еще надо посетить несколько общин, а затем я поеду в Констанцу и там сяду на корабль. -- Как живется евреям в Эрец-Исраэль? Посланец призадумался. -- Смотря кому. Есть и богачи. Но, в основном, там бедняки, и чего им не дашь, того у них нет. Мы слышали о резне здесь в Польше. Когда пришла весть об этом Хмельницком, да будь он трижды проклят, и о том, что здесь творят с евреями, у нас был настоящий Тише беов. Все бросились с мольбою к Стене плача и к священным могилам. Но отвести это бедствие было уже нельзя. Разве мы знаем о том, что творится на небе? С тех пор, как разрушен Храм, в мире все идет по букве закона. Однако имеются приметы, что приближается конец галута. -- Что за приметы? -- Долго рассказывать. Наши ученые, занимающиеся вычислениями в пророчестве Даниила высчитали, что в 5426 году придет избавление. У каббалистов имеются свои приметы. Не думайте, что они сидят сложа руки. Конечно, все находится в руках Всевышнего, но с помощью святых имен и приобщения к Богу можно многое сделать. Сидят праведники в белых одеяниях и вникают в тайны тайн. Вы знаток Талмуда? -- Я изучал. -- В каббалистические книги иногда заглядываете? -- Иногда. -- Так вот, все делается с помощью святых имев. В Талмуде сказано: каждая травинка имеет своего попечителя. А если так, то и избавление прийдет при помощи проникновения в божественное, путями каббалы. Целыми ночами евреи постятся, изучая каббалу, а на рассвете идут в поле и к могилам праведников. Древних уж нет в живых. Нет рабби Ицхака Лурия, реб Хаима Витала, этого религиозного фанатика, реб Шломо Алькабеца. Но еще имеются в Цфате кущи мира. Да и каждое время имеет своих мудрецов. Но при всем при том человек должен есть. Даже Ханина бен Доса нуждался в мерке рожков. Значит, евреи должны друг другу помогать. Как вас зовут? -- Яков. -- Пожертвуйте что-нибудь, реб Яков. И посланец вытащил из кармана деревянную кружку для сбора денег. Яков почувствовал, как краска стыда залила ему лицо. -- Боюсь, вы мне не поверите, но у меня нет ни единой монетки. Посланец сунул кружку обратно в карман. -- Я только что стал вдовцом. Мне следовало бы сидеть шиве . -- Почему же вы не сидите? -- Я скрываюсь от преследования. -- Вот как? Ну раз так, тогда надо дать вам. Какая разница, где еврей страдает. У всех нас один Отец. Что с вами стряслось? -- Если вы хотите меня выслушать, зайдемте в сторожку. Я не хочу, чтобы меня видели. -- Давайте. Но там ведь, кажется, паромщик? -- Он мне уступил на время свое жилье. Когда они вошли в сторожку, посланец уселся на скамью, сначала проверив, не лежит ли на ней что-нибудь из смеси шерсти и льна . Он был такой низенький, что Яков должен был подложить ему под ноги чурку. Яков прислонился к стене. Все, все рассказал он, ничего не утаил -- с того дня, когда его пленили казаки, до той ночи, когда он сбежал от драгун. Яков говорил, а посланец раскачивался. Он то и дело морщил лицо, кусал бороду, потирал лоб. Временами он хватался за пейсу, словно ища разрешения трудного вопроса. Чем дольше длился рассказ, тем беспокойнее становилось поведение посланца. То он разводил руками, то поднимал брови, то брался за бороду. Во взгляде его были грусть, жалость в изумление. Иногда у него вырывался вздох. Когда Яков умолк, он заговорил не сразу. Заслонив лицо ладонями рук -- маленьких, костлявых, обросших седыми волосками -- он некоторое время оставался в таком положении. Губы его, наполовину прикрытые бородой и усами, что-то бормотали. Можно было подумать, что это молитва или заклинание. Затем он промолвил: -- Община права. Она осталась христианкой и сын ваш... Учитывается лишь материнская сторона. Так гласит закон. Но за законом стоит милосердие. Без милосердия не могло бы быть и закона... -- Да, да! -- Но как вы могли пойти на все это?! Впрочем, все уже позади. -- Я готов понести наказание. -- Да, это все -- последствия разгрома, разрушения. Не спрашивайте, чего только я здесь не нагляделся! Но вы ведь все же человек Торы. -- Иначе я не мог! -- Наверно, это действительно так. Каждая душа должна внести что-нибудь свое, иначе ее бы не послали сюда на землю. Сыновья Кетуры также сыновья Авраама. -- Что мне теперь делать? -- Вы обязаны спасти себя и спасти вашего ребенка. Прежде всего вы должны сделать ему обрезание. Когда он вырастет, его, возможно, надо будет по всем правилам обратить в еврейство. Надо заглянуть, что об этом говорит закон. Но пока что пусть он будет евреем. Где-то говорится о том, что перед тем как прийдет Мессия все благочестивые иноверцы перейдут в иудейство. -- Где это? Что-то не помню. -- Есть где-то в Мидраше, кажется. Какая разница? Я дам вам два злотых, а со временем, когда у вас появятся деньги, вы отдадите. Не обязательно мне, можно другому такому, как я. Не все ли равно? Деньги эти идут для Эрец Исраэль. То, что я сегодня очутился именно здесь -- это неспроста. В сущности я должен был пробыть в городе до середины Суккот. Они хотели, чтобы я сказал еще одну проповедь. Я собрал бы тогда еще денег. Но вдруг я решил поехать. Вот так осуществляется воля небес. Некоторое время мужчины молчали. Затем посланец заговорил первый. -- Если ее уже похоронили, вы должны сегодня молиться. Возьмите мой талес и тфилин. Я буду ждать вас с завтраком... Глава двенадцатая  1. Посланец отговаривал Якова вернуться в Пилицу. Он считал, что это опасно, собственная жизнь дороже всего. Кроме того, младенец еще так мал и слаб, что его нельзя трогать с места. К тому же сейчас канун Суккот. Праздник есть праздник. Посланец предложил Якову поехать с ним и провести вместе хотя бы праздник Торы. Но Яков заупрямился. Он еще даже не рассмотрел как следует своего ребенка. Якова тянуло к нему. Он также хотел побывать на могиле Сарры. Кто знает, где ее похоронили? Наверное, на собачьем кладбище. Ему было просто необходимо увидеть ее могилу, поговорить с ней через земляной холмик. Дома он оставил спрятанные деньги. Возможно, их не украли. Он не может вдруг заделаться попрошайкой. За годы рабства и скитаний Яков привык преодолевать трудности. Его более не пугали дальние дороги, темные леса, звери, грабители. Даже страх перед бесами и призраками исчез. Он накопил силы, которые требовали применения. То, что он смог удрать от двух драгун, показывало, что королевство уже не столь сильно. Собстенная сила могущественное, как это кажется. Собственная сила слилась в представлении Якова с всемогуществом Бога. Злодеи не были бы так страшны, если бы перед ними не дрожали. Яков наслышался о времени бесчинств Хмельницкого такого, что вызывало у него чувство стыда. Несколько казаков, случалось, вели на убой целый кагал евреев, и никто не смел поднять руку на насильника. Евреи-кузнецы ковали мечи для помещиков, но евреям не приходило даже в голову, что они сами могут прибегнуть к оружию, когда на них нападают. Яков в Юзефове говорил об этом, но все только пожимали плечами. Меч -- это для Исава, а не для Иакова. Но разве можно дать губить себя? Среди вопросов, которые Ванда часто задавала Якову, был и вопрос о том, почему евреи не сопротивлялись. Ведь, судя по библейским историям, которые Яков ей рассказывал, евреи были героями... Яков не знал, что на это ответить. Яков позавтракал с посланцем. Они ели хлеб, сыр, сливы. После некоторого колебания Яков взял два злотых, пообещав вернуть их при первой возможности. Посланец собирался провести в Польше еще несколько недель и сказал Якову, в каких городах и когда он будет. Приготовления к отправке парома продолжались долго. Прибывали все новые пассажиры. К переправе готовили лошадей, коров, быков, даже овец. Среди криков мужиков, ржания, мычания и рева посланец беседовал с Яковом о том, как ему жить дальше. Поскольку вот-вот придет Мессия, зачем оставаться в Польше? Поселиться на земле израильской -- это богоугодное дело. Евреи там первые пойдут навстречу Избавителю. Кроме того в восточных странах евреям дают возможность дышать. В Стамбуле, в Измире, в Дамаске, в Египте много богатых евреев. Ученость там в большом почете. Правда, и там бывают преследования и наветы, но о таких бедствиях, как здесь, в Польше, никто не слыхал. И поскольку Яков уже провинился перед здешней церковью, а также евреи не без основания восстановлены против него, было бы хорошо, если бы он смог перевезти ребенка на израильскую землю и там поселиться. Ученые таи получают содержание. Но если Яков захочет заняться торговлей или даже каким-нибудь ремеслом, он будет для этого иметь полную возможность. Конечно, трудно будет на корабле с младенцем. Но после зимы, к лету, ребенок, Бог даст, уже не будет таким крошечным. Посланец говорил намеками, по которым следовало бы догадаться, что Мессия уже здесь, на земле, в телесном образе, и что знатоки каббалы уже знают, кто он и когда объявится. -- На моих устах лежит печать. Умному достаточен намек... Сказал он еще что-то, но в это время паром отчалил от берега. Сквозь шум Яков услышал: -- Мы еще доживем до часа избавления! Ждать осталось недолго!... Яков стоял и смотрел, как паром удаляется. Среди пассажиров евреев не было видно, единственным был посланец с белой бородой, в белом капоте, в необычайном головном уборе. От него веяло Библией, Иерусалимом, сказаниями о Стене плача и гробнице Рахили. Кто знает, может он и есть Мессия? -- пришло Якову на ум. Он стоял и ждал, покуда паром не пристал к противоположному берегу. В кармане он нащупал два злотых. На Якова ниспосланы были с неба неслыханные беды и великие утешения. Там, наверху, небесные силы играли с ним... Яков глотал слезы, то и дело вспоминая Сарру. Он не был даже при ее погребении, не сказал даже кадиш на ее могиле. Глаза его сделались влажными. Он, Яков -- ее убийца! Страсть -- это разбойник. Страсть убивает! -- кричало в нем. Он вернулся в каморку и сел на топчан. Ребенка мне нельзя потерять! -- твердил он себе. -- Я должен его вырастить! Он должен знать, кто была его мать и как она ушла из жизни... Яков растянулся на рядне, накрылся рваным одеялом и задремал. Он лежал в забытьи словно больной. Боль от того, что с ним произошло не ослабевала, а усиливалась. Лишь теперь он в полной мере ощутил свое горе, почувствовал, как велика его любовь к этой женщине, которая была по натуре так чиста, так праведна. Она была добра, умна, уступчива, набожна, без единой капли горечи. Даже во времена самой страшной нужды и опасности она никогда его ни в чем не упрекала, всегда была терпелива и полна любви к нему. -- За что это ей, за что?! -- спрашивал себя Яков. Столько женщин рожают благополучно, а ей надо было умереть. Яков мысленно сравнивал ее с праматерью Рахилью, женой праотца Иакова, которая умерла по дороге в Евфрат. Самые любимые всегда умирают рано... Так оно, наверное, было испокон веков... Он было уснул, но тут же встрепенулся. Горе разбудило его. -- Я был к ней недостаточно добр! -- упрекал он себя. -- Я не должен был допустить, чтобы она притворялась глухонемой и была вынуждена выслушивать от баб ругань и насмешки. Мне следовало уйти с ней на Восток или куда-нибудь еще. Когда она была беременна, я слишком много времени уделял аренде. Не раз ночью она просила поговорить с ней еще немного, рассказать что-нибудь из Библии и Талмуда. Но я хотел спать... Случалось даже и повздорить. Однажды, в пылу гнева, он обозвал ее "Бжикихой". Она тогда залилась слезами... О, горе, мы не умеем щадить тех, кого любим! -- рыдало внутри Якова. -- До нас это доходит лишь тогда, когда уже слишком поздно... -- Если бы я хотя бы мог быть у ее могилы!... Дикая мысль пронеслась в его голове: выкопать из ямы ее тело и взять с собой... Он хотел смотреть еще и еще на ее лицо -- даже на мертвое... У него была потребность говорить с ней, рассказать ей как велика его тоска. Посланец в разговоре между прочим сказал о том, что Якову надо буд