я держу  шофар Мессии  наготове.  От  тебя
сейчас зависит: наступит избавление, или снова нам придется блуждать во тьме
египетской 2689 лет.
     Тишевицкий раввин долго молчит. Лицо  его становится белым, как бумага,
на которой он пишет свои комментарии.
     -- Как  мне  узнать, говоришь  ли ты правду?  -- спрашивает он дрожащим
голосом, -- Прости меня, святой ангел, но ты должен подать мне знамение.
     -- Ты прав, и вот тебе знамение.
     Я поднимаю такой ветер  в кабинете раввина, что листок, на  котором  он
писал, взлетает  в  воздух  и  парит, как  голубь. Страницы Гемары  начинают
переворачиваться   сами   собой.   Занавес,   скрывающий   Арон-ха-Кодеш(9),
вздувается  парусом. Ермолка раввина спадает с головы, возносится к потолку,
а затем снова садится на макушку.
     -- Разве природа делает такое? -- спрашиваю я.
     -- Нет.
     -- Теперь ты веришь мне?
     Раввин колеблется.
     -- Так что же ты велишь мне сделать? -- тихо спрашивает он.
     -- Вождь поколения должен быть известен.
     -- А как человек становится известным?
     -- Отправляйся странствовать по свету.
     -- И что я буду делать?
     -- Молиться и собирать деньги.
     -- На что именно я должен собирать деньги?
     -- Сначала собери. А позже я скажу тебе, что с этими деньгами делать.
     -- А кто мне их пожертвует?
     -- Когда приказываю я, евреи дают.
     -- А на что я буду жить?
     -- Раввин-посланник имеет право на часть своих сборов.
     -- А моя семья?
     -- Хватит на всех.
     -- С чего же мне начать?
     -- Закрой Гемару.
     -- Ах, но душа моя не может без Торы, -- стонет Тишевицкий раввин.
     И тем не менее, берется за обложку книги -- уже почти готов ее закрыть.
Если сделает он это -- ему  конец. Ведь и Иосеф делла Рина (10) в свое время
всего лишь поднес Самаэлю щепоть нюхательного табаку. Я  уже посмеиваюсь про
себя: рабби из Тишевица, ты у меня в кармане.
     Банный черт,  притаившийся  в углу, волнуется и  зеленеет от зависти. Я
хоть  обещал  ему протекцию в случае  успеха,  но среди нашей братии зависть
сильней любого чувства. Внезапно раввин говорит:
     -- Прости, Господин мой, но мне нужно еще одно знамение.
     -- Что ты хочешь? Чтобы я остановил солнце?
     -- Нет, просто покажи мне свои ноги.
     Как только он произносит эти слова,  я понимаю,  что затея  лопнула. Мы
можем  придать пристойный  вид любой части нашего тела --  всему, кроме ног.
Начиная от мельчайшего чертенка  и  кончая  Кетевом  Мерири(11), у всех  нас
гусиные лапы. Банный черт в углу заливается смехом.
     Впервые за тысячу  лет у меня,  мастера  заговаривать зубы,  отнимается
язык.
     -- Я никому не показываю свои ноги, -- яростно воплю я.
     -- Значит, ты дьявол. Убирайся отсюда, -- кричит раввин.
     Он  подбегает  к книжной  полке,  выхватывает Книгу  Бытия и  угрожающе
размахивает ей передо  мной. Какой черт может устоять против Книги  Бытия? Я
удираю из раввинского покоя, все мои надежды разбиты вдребезги.

     Дальше  и рассказывать  нечего. Я навек  застрял  в  Тишевице.  Прощай,
Люблин,  прощай,  Одесса. Мои  старания  пошли  прахом.  От  Асмодея  пришло
распоряжение: "Сиди в Тишевице и жарься на медленном огне. Не смей удаляться
от местечка далее, нежели дозволено еврею в субботу "(12).
     Сколько времени я  здесь уже пробыл? Целую вечность  и  еще одну среду.
Всему я  был свидетель: гибели  Тишевица и гибели Польши. Евреев больше нет,
нет   и   чертей.  Нет   женщин,  поливавших  улицы  водой  в  ночь  зимнего
солнцестояния. Никто не помнит, что нельзя давать другому четное число любых
предметов. Никто не стучится на рассвете в дверь синагоги. Никто не окликает
прохожего перед тем, как  выплеснуть помои. Раввина убили в пятницу в месяце
нисан.  Общину  вырезали,  святые  книги сожгли,  кладбище осквернили. Книга
Бытия возвращена Создателю. Гои парятся в еврейской бане. Молельню  Аврахама
Залмана превратили в свиной хлев. Ангела Добра больше нет, нет и Ангела Зла.
Нет более ни грехов, ни искушений! Род людской виновен  и семижды виновен, а
Мессия  так и  не  приходит. К кому он теперь придет? Мессия не  являлся, не
являлся,  и  евреи  сами отправились к нему. Нужды в чертях больше нет.  Нас
тоже ликвидировали. Я --  последний уцелевший беженец.  Я  могу теперь идти,
куда вздумается, но куда мне, черту этакому, податься? К убийцам?
     В  доме,  принадлежавшем  некогда  Велвелу-бочару, я нашел  между  двух
рассохшихся бочек небольшую книжку историй на идише. Тут я и сижу, последний
черт.  Глотаю пыль. Сплю на щетке из гусиных перьев.  И  читаю эту  дурацкую
книжку.  Она написана в духе, подходящем нашему  брату:  субботний  пирог на
свином сале, богохульство в  благочестивой упаковке.  Мораль книжки:  нет ни
судьи, ни осуждения. Но буквы в ней все-таки еврейские. Отменить алфавит они
все  же не сумели. Я обсасываю каждую буковку и тем живу.  Перебираю  слова,
складываю строки и без устали толкую и перетолковываю их значение и смысл.
     Алеф -- агония добродетели и порока.
     Бет -- беда, неизбежность рока.
     Гимел -- Господи, а Ты не заметил?
     Далет -- дымная тень смерти.
     Хей -- хам поднялся во весь свой палаческий рост.
     Вав -- вместе с глупостью -- мудрость корове под хвост.
     Заин -- знаки зодиака, дабы их читал обреченный:
     Хет -- хотел родиться, но умрет нерожденный.
     Тет -- титаны мысли навек уснули.
     Йод -- ей-богу, нас обманули.
     Да, пока  остается хоть одна  книжка, мне есть чем поддержать свой дух.
Пока моль не съела последнюю страницу, мне есть чем развлечься. А о том, что
случится, когда исчезнет последняя буква, мне и говорить не хочется.
     Коли последняя буква пропала,
     Значит, последнего черта не стало.



        КОРОТКАЯ ПЯТНИЦА

        I

     <b>В</b> местечке Лапшиц жил некогда  портной  по  имени Шмуль-Лейбеле с женой
Шоше. Шмуль-Лейбеле был наполовину портной, наполовину меховщик, а в общем и
целом -- бедняк. Ремеслу своему толком не научился.  Станет шить пиджак либо
лапсердак,  непременно  сделает либо  слишком  коротко, либо  слишком  узко.
Хлястик посадит или  слишком  высоко, или  слишком низко, борт не сходится с
бортом,  а полы кривые. Рассказывали, будто однажды он сшил штаны с ширинкой
сбоку. Богатых  заказчиков у Шмуля-Лейбеле  не было.  Простой народ приносил
свою  одежду в  починку  и  перелицовку, а крестьяне  отдавали  выворачивать
старые  овчинные  тулупы.  Как  истинный  растяпа,  он  вдобавок  и  работал
медленно.  Но  каковы бы ни  были  его  недостатки,  следует  признать,  что
Шмуль-Лейбеле был  человек  честный. Всегда шил  самыми крепкими нитками,  и
сделанные им  швы  не расходились. Закажут ему подкладку  из простой дерюжки
или  ситца,  а  он  купит самый лучший  материал  и  потеряет  большую часть
заработка. Другие портные припрятывали любой лоскут оставшейся материи, а он
остатки возвращал заказчикам.
     Шмуль-Лейбеле  наверняка помер бы с  голоду, не  будь у  него  ловкой и
сноровистой жены. Шоше помогала ему, как могла. Круглый год по четвергам она
нанималась в богатые дома месить тесто, летом собирала в лесу грибы и ягоды,
и заодно прихватывала шишки и хворост для печки; зимой щипала пух для перин,
идущих  в  приданое.  Портняжила она лучше  мужа,  и  как  только он начинал
вздыхать, копошиться без толку,  бормотать под нос, она понимала, что работа
не ладится, забирала у него мелок и  показывала, как делать  дальше. Детей у
Шоше не было,  но всем было известно,  что бесплодна не она,  а муж, так как
все ее сестры рожали, а единственный брат
     Шмуля-Лейбеле  был бездетен,  как  и  он.  Местечковые женщины  не  раз
советовали Шоше развестись, но она не слушала, потому что жили они с мужем в
любви и согласии.
     Шмуль-Лейбеле был  мал ростом и неуклюж. Руки и  ноги казались  слишком
велики  для  его тела,  а  на  лбу  с  боков  торчали два  бугра, что  часто
свидетельствует  о глупости.  Щеки его,  румяные,  как яблоки,  были гладки,
только на подбородке торчало несколько  волосков. Шеи у  Шмуля-Лейбеле почти
не  было,  и  голова сидела на  плечах, как у снеговика. При  ходьбе  шаркал
ногами,  так  что шаги  его  слышались  за  версту,  и  постоянно он  что-то
мурлыкал, а с лица не сходила дружелюбная улыбка. Когда нужен был посыльный,
дело  это поручали  Шмулю-Лейбеле, и  он всегда  охотно  соглашался, как  бы
далеко  ни  следовало  идти.   Местные  зубоскалы   наградили  Шмуля-Лейбеле
множеством  прозвищ и без устали разыгрывали его, но  он не  обижался. Когда
шутников  ругали,  он отмахивался:  "А мне-то  что? Пусть забавляются. Дети,
какой  с  них  спрос..."  И угощал обидчиков конфеткой  или  орехами -- безо
задней мысли, просто по доброте душевной.
     Шоше  была выше  его на голову.  В молодости считалась красавицей, а  в
семьях, где работала прислугой, о ней отзывались как о  девушке  чрезвычайно
порядочной  и прилежной.  Многие молодые  люди  добивались ее руки,  но  она
выбрала Шмуля-Лейбеле -- и тихий нрав и за то, что он по субботам никогда не
ходил  с  другими парнями  на люблинскую  дорогу  любезничать с девицами. Ей
нравилось  его благочестие и скромность. Еще в девичестве Шоше любила читать
Пятикнижие,  ухаживать  за больными  в богадельне, слушать  рассказы старух,
сидевших у порога и штопавших чулки. Она постилась в последний день  каждого
месяца, в Йом-Киппур катан  (1), и часто ходила  в женскую  молельню. Другие
служанки подшучивали над ней и считали старомодной.
     После  свадьбы  Шоше  немедленно  обрила  голову  и  плотно  обвязалась
платком; в  отличие от  прочих  молодых  женщин, она не позволяла  ни единой
пряди из-под парика выбиться наружу. Женщина, служившая в микве, хвалила ее,
ибо она  никогда  не шалила  и  не  плескалась в  воде,  а  чинно  совершала
омовение, как положено  по закону. Мясо  она покупала  всегда  кошерное (2),
хотя фунт его стоил на полкопейки дороже, и обращалась к раввину при  каждом
сомнении  по поводу  кошерности пищи. Не раз она  без колебаний  выбрасывала
пищу и  даже разбивала некоторые горшки.  Короче,  она  была  старательной и
благочестивой  женщиной,  и были  мужчины, которые завидовали Шмулю-Лейбеле,
что жена у него такое сокровище.
     Превыше всех житейских благ  супруги чтили субботу. В пятницу пополудни
Шмуль-Лейбеле откладывал иглу и ножницы  и прекращал работу. В микву  всегда
приходил один из первых и погружался в воду четыре раза в честь четырех букв
Святого Имени  (3). Затем  помогал  синагогальному  служке вставлять свечи в
светильники  и  канделябры. Шоше всю неделю  считала копейки, но на  субботу
денег  не  жалела. В  жаркую печь  отправлялись  пироги, печенье и субботняя
хала. Зимой она готовила фаршированную куриную шейку  с  тестом и шкварками.
Летом  пекла  запеканку  из  риса  или  лапши,  смазанную  куриным  жиром  и
посыпанную корицей  и  сахаром. Для субботнего обеда готовился чолнт (4)  из
картофеля  с гречневой кашей или  из перловой  крупы с  фасолью,  в  глубине
горшка  пряталась  сочная  мозговая кость. Чтобы пища уварилась как следует,
Шоше  запечатывала  духовку мягким  тестом.  Шмуль-Лейбеле  смаковал  каждый
глоток и за субботней трапезой приговаривал: "Ах, Шоше, голубушка,  сам царь
такого  не  едал!  Вкуснее райской  пищи!"  На  это  Шоше  отвечала:  "Кушай
побольше, на доброе здоровье".
     Хотя  память  у  Шмуля-Лейбеле  была  неважная и  он не  мог  запомнить
наизусть ни единой  главы из Мишны, все предписания он знал отлично.  Они  с
женой  часто  читали   и  перечитывали  "Доброе  Сердце"  (5)  на  идише.  В
полупраздники (6), в праздники и каждый свободный день он читал Библию, тоже
на идише. Не пропускал проповеди в синагоге и, несмотря на бедность, покупал
у  разносчиков  разные  книги,  наставления  о  благонравии  и  поучительные
истории,  которые изучал вместе с  женой. Ему никогда не надоедало повторять
изречения из Священного писания. По утрам, встав с постели  и вымыв руки, он
начинал бормотать молитву. Затем шел в  синагогу и молился со всем миньяном.
Каждый день он  читал вслух  несколько псалмов, а также  те молитвы, которые
люди  менее серьезные частенько пропускают. От отца  он унаследовал  толстый
молитвенник в деревянном переплете,  содержавший правила  и обряды на каждый
день года.
     Шмуль-Лейбеле и Шоше соблюдали их все до единого.
     Он  нередко говаривал жене: "Я наверняка попаду в геенну  огненную, ибо
некому будет  прочитать по мне каддиш". -- 'Типун тебе на  язык, -- отвечала
она. -- Во-первых, всякое еще  может случиться. Во-вторых, ты будешь жить до
самого пришествия Мессии. В-третьих, кто знает, может, я помру  прежде тебя,
и ты женишься на молоденькой,  которая народит дюжину детей". В ответ на это
Шмуль-Лейбеле вопил: "Упаси Боже! Лишь бы ты была жива  и здорова. Уж  лучше
мне в геенне гореть!"
     Всякая  суббота  была  в  радость  Шмулю-Лейбеле и  Шоше,  но  особенно
наслаждались  они субботой в зимнее  время.  Поскольку день перед  субботним
вечером  короткий, а в четверг Шоше допоздна работала, в ночь с четверга  на
пятницу  они со Шмулем-Лейбеле  не ложились спать.  Шоше замешивала  тесто в
кадке, покрывала его материей, а сверху клала подушку,  чтобы лучше подошло.
Затем разжигала лучиной печь  и укладывала туда сухой хворост. Ставни в доме
были закрыты, дверь заперта. Постель не убирали,  чтобы на рассвете  прилечь
подремать.  До самого рассвета, при свече,  Шоше готовила субботнюю трапезу.
Ощипывала курицу или гуся,  если  удавалось  недорого  купить,  вымачивала и
солила  птицу  и соскребала  с  нее  жир. Поджаривала на  раскаленных  углях
печенку для Шмуля-Лейбеле  и пекла ему небольшую субботнюю халу.  Иногда она
лепила  на  хлебе из  теста  надпись --  свое  собственное имя  --  и  тогда
Шмуль-Лейбеле  поддразнивал   ее:  "Шоше,  я  тебя  ем.  Шоше,  я  тебя  уже
проглотил".  Любя тепло, Шмуль-Лейбеле забирался  на печь  и оттуда смотрел,
как жена варила, пекла,  мыла, прополаскивала,  отбивала и резала. Субботний
хлеб получался  пышный и поджаристый. Шоше умела заплетать  халу так быстро,
что  она,  казалось, плясала у  Шмуля-Лейбеле  перед глазами. Хозяйка  ловко
орудовала  лопаточками, кочергой,  половником и  гусиным перышком. Иной  раз
даже  хватала раскаленный уголь голыми  пальцами. Горшки  кипели  и бурлили.
Иногда капля  супа, выбежавшая  через край, скворчала  на раскаленной плите.
Неутомимо стрекотал  сверчок.  Хотя Шмуль-Лейбеле  недавно  отужинал,  снова
появлялся аппетит, и Шоше подкладывала ему  то куриное горлышко, то печенье,
то сливу из компота, то кусочек тушеного мяса.  При этом она шутливо укоряла
его за  обжорство.  Когда  же  он оправдывался, восклицала:  "Ох,  горе мне,
грешнице, я тебя голодом уморила..."
     На рассвете, уставшие, они ложились  спать. Зато на следующий день Шоше
не  приходилось надрываться, и она с молитвой  зажигала субботние  свечи  за
четверть часа
     до заката.
     История, которую  мы  хотим  рассказать,  случилась  в  самую  короткую
пятницу в году. Всю ночь шел снег, он засыпал дом  по  самые окна и  завалил
дверь. Как  всегда, Шоше  и  Шмуль-Лейбеле  трудились всю ночь, а  под  утро
уснули. Встали они позже обычного, ибо  не  слышали петушиного крика; к тому
же окна так плотно залепило снегом и льдом, что в доме было темно как ночью.
Прочитав шепотом "Благодарю
     Тебя" (7), Шмуль-Лейбеле взял лопату и метлу и вышел во двор. Расчистил
дорожку перед домом и принес  воды из колодца. Поскольку  срочных заказов не
было, он решил сегодня вообще не работаь. Посетил синагогу, помолился, потом
позавтракал и отправился в баню.
     На дворе стоял мороз, и мывшиеся в бане мужчины непрерывно покрикивали:
"Пару!  Пару!" Банщик  плескал на  раскаленные камни  ведро за  ведром,  пар
становился все гуще. Шмуль-Лейбеле разыскал жиденький веник, влез на верхнюю
полку и  стал нахлестывать себя, пока кожа не  запылала  огнем.  Из  бани он
побежал  в  синагогу,   где  служка   уже  подмел   пол  и  посыпал  песком.
Шмуль-Лейбеле  расставил  по  местам  свечи  и  помог  служке  накрыть столы
скатертями. Затем он вернулся домой и надел субботнюю одежду.  Шоше, как раз
закончившая еженедельную стирку, дала ему свежую рубашку, малый таллит (8) и
чистые  носки. Она произнесла  благословение над свечами,  и по  всему  дому
разлилось благолепие  субботы. На Шоше был  шелковый  платок  с  серебряными
блестками,  желто-серое  платье и лакированные остроносые  туфли.  На шее --
цепочка, которую  мать Шмуля-Лейбеле,  мир  праху ее, подарила невестке  при
подписании брачного контракта. На указательном пальце  блестело  обручальное
кольцо. Пламя свечей отражалось в оконных стеклах, и Шмулю-Лейбеле казалось,
что там, снаружи, была  вторая такая же комната, и вторая Шоше  зажигала там
субботние  свечи.  Ему  страстно  хотелось  сказать  жене,  что  она   полна
благодати, но  уже  не  оставалось  времени,  ибо в  молитвеннике специально
указывалось,  что пристойно и  похвально  являться на богослужение  в  числе
первых десяти человек. Шмуль-Лейбеле успел прийти к молитве как раз десятым.
Верующие  хором произнесли  слова Песни  Песней,  затем  кантор  (9)  пропел
"Благодарность возгласим" и "О, возрадуемся". Шмуль-Лейбеле молился с жаром.
Сладко ему было произносить знакомые слова. Они, казалось слетали с уст сами
собой, неслись к восточной стене синагоги, порхали над вышитой завесой перед
Святым Ковчегом, над золочеными львами  и скрижалями с десятью заповедями, и
воспаряли  к  потолку,  расписанному  изображением  двенадцати созвездий.  А
оттуда молитвы его несомненно возносились прямо к трону Всевышнего.

        I I

     Кантор пел<b>:</b> "Гряди,  возлюбленная моя!" и  Шмуль-Лейбеле  подпевал  ему
трубным голосом.  Затем начались  молитвы, и мужчины читали вслух  "Долг наш
вознести  хвалу...",  а Шмуль-Лейбеле  прибавил  еще "Господь  Вселенной". В
конце он всех поздравил с  наступлением Субботы --  раввина,  резника, главу
общины, помощника раввина, всех присутствующих. Мальчишки из хедера кричали:
"Доброй  субботы,  Шмуль-Лейбеле!"  и корчили  ему  рожи,  но  Шмуль-Лейбеле
отвечал  им улыбкой и порой  ласково трепал какого-нибудь мальчишку по шеке.
Потом отправился домой.
     Снегу навалило  столько, что  едва виднелись  очертания крыш,  местечко
тонуло в белизне. Низкое небо, весь день затянутое тучами, к ночи прояснело.
Сквозь  белые  облака  проглянула  полная  луна, и снег  засверкал,  как при
дневном  свете. Края  облаков на  западе  еще розовели отблесками заходящего
солнца. Звезды в эту пятницу казались больше и ярче, и все местечко чудесным
образом  сливалось с  небесами. Домишко Шмуля-Лейбеле, стоявший  недалеко от
синагоги,  словно  висел  в воздухе,  напоминая  слова  Писания:  "В  пустом
пространстве подвесил Он землю".
     Шмуль-Лейбеле шагал неспеша,  ибо  закон  запрещает человеку торопиться
прочь от святилища. Но он  страстно  желал  очутиться  дома.  "Как знать, --
думал он,  -- вдруг Шоше  заболела? Или пошла за водой и, Боже  упаси, вдруг
упала в колодец? Сохрани нас Господь,  сколько всяких несчастий подстерегает
человека!"
     У порога он  потоптался, отряхивая снег,  затем  открыл дверь и  увидел
Шоше. Комната показалась ему райским уголком. Печь блистала свежей побелкой,
субботние свечи  ярко горели в медных подсвечниках. Запахи субботнего  ужина
смешивались  с ароматами из запечатанной духовки. Шоше , ожидая мужа, сидела
на  скамье  и щеки  ее  сияли свежестью,  как у юной  девушки. Шмуль-Лейбеле
поздравил ее с субботой, и она, в свою очередь, пожелала ему, чтобы весь год
был удачным. Он начал  напевать "Мир  вам, добрые ангелы..." Распрощавшись с
ангелами,  незримо сопровождающими  еврея при выходе из синагоги,  он прочел
"Женщина, достойная похвал".  Как глубоко  ощущал он  смысл каждого слова! В
будние  дни он  часто читал это  славословие на идише,  и каждый раз  заново
поражался, как удивительно оно подходит Шоше.
     Шоше понимала, что  эти  священные  слова произносятся  в  ее  честь, и
думала про себя: "За что  мне,  простой женщине,  сироте, такая благодать oт
Господа, такой преданный муж, возносящий мне хвалу на святом языке!"
     В течение дня  они ели очень  мало, чтобы набрать аппетит  к  субботней
трапезе. Шмуль-Лейбеле  благословил изюмное вино  и  подал Шоше бокал. Потом
оба ополоснули пальцы  в жестяном ковшике  и вытерли руки одним  полотенцем,
каждый  со  своего  конца. Шмуль-Лейбеле  взял субботнюю халу и отрезал  два
ломтя, себе и жене.
     Он тут же провозгласил, что хлеб выпекся отлично, и она засмеялась:
     -- Ну тебя, ты каждую субботу так говоришь.
     -- Но ведь это правда, -- ответил он.
     Нелегко  было достать рыбу  в  разгар морозной  зимы, но  Шоше  удалось
купить небольшой  кусок щуки. Она порубила ее  с луком, добавила яйцо, соль,
перец, и сварила с морковью и петрушкой. У  Шмуля-Лейбеле даже  дух занялся,
когда  он попробовал рыбу, так что пришлось выпить рюмку водки. Он приступил
к застольным  песнопениям,  Шоше  тихонько вторила  ему. На  столе  появился
куриный суп с лапшой, кружочки жира сверкали на его поверхности, как золотые
дукаты. Между супом и вторым
     Шмуль-Лейбеле  снова  пропел субботнее песнопение. Гуси зимой дешевы, и
Шоше  дала  мужу  обе  гусиные  ножки,  --  пусть ест досыта. После  десерта
Шмуль-Лейбеле  в последний  раз ополоснул  пальцы  и прочел благодарственную
молитву. Дойдя  до слов: "И  дабы не нуждались мы  ни  в дарах людских, ни в
ссудах", он возвел очи горе и потряс сжатыми кулаками. Он всегда жарко молил
Господа  о счастье зарабатывать  себе  на хлеб и не нуждаться, Боже упаси от
чьей-то благотворительности.
     Закончив  благодарственную молитву, он  прочел главу из  Мишны и другие
молитвы из  своего толстого молитвенника.  Затем он принялся за еженедельный
отрывок  из Пятикнижия,  прочитав  его  дважды  на  иврите  и  один  раз  на
арамейском  языке(10). Шмуль-Лейбеле  отчетливо выговаривал каждое  слово  и
следил за  тем, чтобы не  делать ошибок в трудных арамейских оборотах. Дойдя
до последнего абзаца, стал зевать так, что слезы выступили у него на глазах.
Навалилась  страшная  усталость.  Веки  сомкнулись сами собой, он то  и дело
задремывал  между  фразами. Заметив  это,  Шоше  вынула  чистые  простыни  и
постелила ему на лавке, а себе на  кровати с периной. Шмуль-Лейбеле с трудом
произнес последнюю молитву перед сном  и начал  раздеваться. Растянувшись на
лавке,  проговорил: "С  праздником тебя, моя благочестивая  женушка.  Как  я
устал...", повернулся к стенке и тут же захрапел.
     Шоше посидела  еще немного, глядя на субботние  свечи,  начинавшие  уже
дымить и мигать. Прежде чем лечь в постель, она поставила кувшин с  водой  и
тазик  у изголовья  Шмуля-Лейбеле, чтобы ему  было  чем умыться утром. После
этого она тоже легла и уснула.
     Проспали они час или  два, а может быть, и  три  -- какое это, в  конце
концов, имеет  значение?  -- как  вдруг  Шоше  услыхала,  что  Шмуль-Лейбеле
шепотом зовет ее. Она приоткрыла один глаз и спросила:
     -- Что случилось?
     -- Чиста (10) ли ты? -- пробормотал он.
     Она немного подумала и ответила:
     -- Да.
     Он встал, подошел к кровати  и лег с нею рядом. Его  пробудило ото  сна
плотское желание. Сердце его сильно колотилось, кровь быстро текла по жилам.
Чресла его отяжелели. Его первым побуждением  было взять жену немедленно, но
он вспомнил,  что закон  требует  от  мужчины  сначала  ласково поговорить с
женщиной, и он стал шептать ей о своей  любви и  о том, что это  их любовное
объятие, быть может, даст им сына.
     --  А  на  девочку  ты  не согласен?  --  упрекнула  его  Шоше,  на что
Шмуль-Лейбеле ответил:
     -- Кого бы Господь ни послал милостью своей, тому бы я и порадовался.
     -- Боюсь я, что мое время миновало, -- со вздохом сказала Шоше.
     --  Почему же? --  сказал Шмуль-Лейбеле, --  Праматерь маша Сарра  (12)
была старше тебя.
     --  Разве  я могу  равнять  себя  с  Саррой?  Куда бы лучше, если  б ты
развелся со мной и женился на другой.
     Он остановил ее, закрыв ей рот рукой.
     --  Даже  если бы я знал,  что с другой мог  бы породить все двенадцать
колен Израилевых (13), все равно бы тебя не покинул. Другую женщину на твоем
месте и представить не могу. Ты -- зеница ока моего.
     -- А что, если я умру?
     -- Боже сохрани! Я просто погибну от тоски. Нас похоронят в один день.
     -- Не  говори так,  это богохульство. Я тебе  желаю  прожить, пока  мои
кости не  рассыпятся в прах. Ты мужчина. Найдешь себе другую. А я, что  бы я
делала без тебя?
     Шмуль-Лейбеле хотел ответить, но она закрыла ему  рот поцелуем. И тогда
он повернулся к ней. Шмуль-Лейбеле любил тело своей жены. Каждый  раз, когда
она отдавалась ему, это потрясало его как чудо.  Возможно  ли, думал он, что
ему, Шмулю-Лейбеле, досталось  в  полное владение такое  сокровище?  Он знал
закон -- человеку не следует предаваться плотской похоти ради  удовольствия.
Но где-то в Священном Писании он читал, что мужчине  дозволяется целовать  и
ласкать жену, с  которой  он  сочетался браком по всем  законам Моисеевым  и
Израилевым, и теперь он ласкал ее  лицо, шею и  грудь. Шоше сказала, что это
легкомыслие.
     Он ответил:
     -- Ну, так пусть меня вздернут  на дыбу. Самые святые люди тоже  любили
своих жен.
     Тем  не  менее,  он  дал себе  слово  сходить утром в  микву,  прочесть
несколько  псалмов и  пожертвовать  деньги на  бедных.  Поскольку Шоше  тоже
любила его и ей приятны были его ласки, она позволила ему делать все, что он
хочет.
     Удовлетворив желание,  Шмуль-Лейбеле хотел вернуться к  себе в постель,
но  его одолевала  тягучая сонливость. В висках ломило. У Шоше  тоже  болела
голова. Она сказала:
     -- Мне кажется, в духовке что-то горит. Не открыть ли дымоход?
     -- Да нет, тебе чудится. Только холоду напустишь. И так велика была его
усталость, что он тут же уснул, и она тоже.
     В эту  ночь Шмуль-Лейбеле  увидел  странный сон. Ему приснилось, что он
умер.  Братья из похоронного общества пришли  в  дом, подняли его,  зажгли в
изголовье свечи, открыли окна и прочли молитву примирения с Господней волей.
Затем они обмыли тело и на носилках отнесли на кладбище. Там его похоронили,
и могильщик произнес над ним каддиш.
     "Как странно, -- подумал он, -- что я не слышу жалобных воплей Шоше, ее
мольбы  о  прощении. Неужели она так быстро утешилась? Или наоборот,  не дай
Боже, совсем убита горем?"
     Он  хотел позвать  ее, но не  смог.  Попытался вырваться из  могилы, но
мышцы не повиновались. И вдруг он проснулся.
     "Какой ужасный сон!  -- подумал Шмуль-Лейбеле.  -- Надеюсь, от него  не
будет дурных последствий".
     В этот момент проснулась и Шоше. Муж рассказал ей свой сон, она немного
помедлила.
     Потом проговорила:
     -- Горе мне.Я видела точно такой же сон.
     -- Да? И ты тоже? -- испуганно спросил Шмуль-Лейбеле. -- Как неприятно.
     Он попытался встать, но не смог. Силы полностью  покинули его. Он хотел
проверить, не настало ли утро,  глянул в сторону окна, но ничего  не увидел.
Всюду  простиралась тьма.  Шмуль-Лейбеле  напряг  слух. В обычное  время  он
услыхал бы сверчка, скребущуюся  мышь, но  сейчас  стояла полная тишина.  Он
хотел протянуть руку к Шоше, но рука отказывалась шевелиться.
     - Шоше, -- тихо сказал Шмуль-Лейбеле, -- меня разбил паралич.
     -- Горе мне, и  меня тоже,  -- ответила она. -- Я  не  могу двинуть  ни
рукой, ни ногой.
     Они долго лежали молча, ощущая свое бессилие.
     Затем Шоше заговорила:
     -- Знаешь что? По-моему, мы с тобой лежим в могиле.
     -- Боюсь, что ты права. -- ответил Шмуль-Лейбеле загробным голосом.
     -- Да  что же это, когда это случилось? И как? -- спрашивала Шоше. Ведь
мы же легли спать живые и здоровые.
     -- Мы, видно, задохнулись от печного угара, -- сказал Шмуль-Лейбеле.
     -- Говорила я, что надо приоткрыть дымоход.
     -- Ладно, теперь уж поздно.
     -- Господи помилуй, что же нам теперь делать? Мы же были еще не старые.
     -- Ничего не попишешь. Такая, видно, судьба.
     185
     --  Но  почему?  Мы  устроили субботу, как  положено. Я  приготовила на
завтра такой вкусный обед. Куриную шейку и рубец.
     -- Есть нам больше не придется.
     Шоше ответила не сразу. Она пыталась понять, что у нее творится внутри.
Нет,  есть  ей  не  хотелось. Даже  куриную  шейку  или  рубец.  Ей хотелось
заплакать, но она не могла.
     -- Шмуль-Лейбеле, нас уже похоронили. Все кончено.
     -- Да, Шоше, хвала истинному Судии! Мы в руках Господних.
     --  А  ты  сможешь, когда  предстанешь перед  Ангелом  Думой, прочитать
посвященный твоему имени отрывок?
     -- Смогу.
     -- Хорошо, мы хоть лежим рядом, -- пробормотала Шоше.
     -- Да, Шоше, -- откликнулся Шмуль-Лейбеле, припомнив стих: "Прекрасны и
приятны в жизни своей, и в смерти они нераздельны".
     -- А что будет с нашим домиком? Ты даже завещания не оставил.
     -- Достанется, наверно, твоей сестре.
     Шоше  хотела спросить  еще  что-то, но  постыдилась. Ее занимала судьба
субботнего обеда. Вынут ли он из духовки? И если да, то кто его съел? Но она
почувствовала, что такой вопрос покойнице не к лицу. Она ведь была теперь не
Шоше, мастерица  месить  тесто,  а  обмытое  и  окутанное  саваном  тело,  с
черепками  на  веках,  с  капюшоном на  голове  и  с  веточками  мирта между
пальцами.  В  любую минуту  мог явиться Ангел Дума с огненным жезлом,  и  ей
следовало приготовиться к ответу.
     Да, краткие годы суеты и искушений пришли к концу. Шмуль-Лейбеле и жена
его Шоше переселились в иной,  истинный мир. В тишине они  услышали хлопанье
крыльев  и  тихое пенье.  Ангел  Господень прилетел  за Шмулем-Лейбеле и его
женой Шоше, дабы сопроводить их в рай.

        КОРОНА ИЗ ПЕРЬЕВ

     Реб  Нафтали  Холишицер, глава общины  в  Красноброде,  на  склоне  лет
остался без детей. Одна дочь умерла в раннем детстве, другую унесла эпидемия
холеры. Сын  утонул, переправляясь на лошади через реку Сан. Осталась у реба
Нафтали  только внучка --  сирота Акша.  Женщины, как правило,  в иешивах не
учились, поскольку "царевна прекрасна сама по себе", а еврейские девушки все
до единой -- дочери  царей.  Но дома Акша училась. Всякий  видевший ее бывал
поражен красотой, умом и прилежанием девушки. Она была белокожа, черноволоса
и синеглаза.
     Реб  Нафтали служил  управляющим  в поместье князя  Чарторыйского  (1).
Князь задолжал  ему  двадцать тысяч гульденов, земля не выходила из заклада,
так что реб Нафтали построил (уже не для князя, а для себя) водяную мельницу
и  пивоварню,  засеял хмелем сотни  десятин.  Жена его Неша  была  родом  из
богатой пражской семьи. В  общем, они были в состоянии нанять для Акши самых
лучших  учителей. Один преподавал  ей  Талмуд, другой  --  французский язык,
третий  учил игре на фортепиано, четвертый  -- танцам.  В восемь лет она уже
играла  с  дедом  в шахматы. Ребу Нафтали  не было  нужды  назначать  за ней
приданое -- она была наследницей всего состояния.
     С раннего  ее детства сыпались предложения о помолвке, но бабушка  Неша
была  неумолима.  Ей  ничего  не стоило, взглянув на  приведенного  шадхеном
мальчика,  сказать -- "У  него  дурацкие плечи"  или  "Лоб  узенький,  сразу
видать, что неуч".
     Но случилось  так, что  Неша  внезапно умерла.  Ребу  Нафтали  было  за
семьдесят, никто не сомневался, что он уже больше  не  женится. Половину дня
он посвящал  религии, а  вторую --  занимался делами. Встав на рассвете,  он
размышлял над Талмудом  и Комментариями,  писал  письма старейшинам  общины.
Если кто-то заболевал, реб Нафтали спешил ободрить и помочь. Дважды в неделю
он вместе с Акшей приходил в богадельню, неизменно  принося для бедных суп и
кашу.  Не  раз  случалось,   что  Акша,  такая  утонченная  и  образованная,
засучивала рукава и перестилала беднякам койки.
     Летом, проснувшись после обеда, реб Нафтали приказывал запрячь бричку и
вместе с Акшей объезжал поля и деревню.  В поездке он  рассуждал  о делах, и
было  известно,  что  к  советам внучки он  прислушивался точно  так же, как
некогда -- к советам ее бабушки.
     Единственное,  чего не было у Акши, --  это  подруги. Бабушка,  бывало,
старалась  ее  с  кем  нибудь  свести;  даже  приглашала  в дом  девочек  из
Красноброда. Но  у Акши не хватало терпения слушать  их болтовню о тряпках и
хозяйстве.  Все учителя ее  были  мужчины,  и  потому  Акшу  держали от  них
подальше  --  кроме,  разумеется,   общения  в  часы   занятий.   Теперь  ее
единственным товарищем остался дедушка. Реб Нафтали на своем веку встречался
с многими известными людьми. Бывал на ярмарках в Варшаве  и Кракове, Данциге
и  Кенигсберге. Часами мог,  просиживая с  Акшей, рассказывать  о раввинах и
чудодеях, о  последователях  лже-мессии  Саббатая Цви,  о  склоках в  сейме,
причудах  Замойских, Радзивиллов, Чарторыйских,  об  их  женах,  любовницах,
придворных.
     Иногда Акша восторге вскрикивала:
     -- О, если бы ты был моим женихом,  а  не дедушкой! -- и целовала его в
глаза и седую бороду.
     В таких случаях реб Нафтали отвечал:
     --  Я-- не единственный мужчина в  Польше. Таких, как  я -- много, да к
тому же есть и помоложе.
     -- Где они, дедушка? Где?
     После  смерти бабушки Акша отказалась доверять кому бы то ни было, даже
дедушке, в деле выбора  жениха. Точно так  же, как бабушке виделось  во всех
только  плохое, ребу Нафтали нравились все  подряд. Акша  потребовала, чтобы
шадхены  позволяли  ей видеться  с претендентами на ее руку,  и ребу Нафтали
пришлось уступить.  Молодые  садились  в какой-нибудь  комнате  при открытых
дверях,  а старая глухая  служанка  вставала  на  пороге  проследить,  чтобы
свидание не затянулось и не вышло за рамки дозволенного. Обычно Акше хватало
нескольких  минут, чтобы  разобраться: большинство молодых людей казалось ей
скучными и глупыми.  Многие  изо всех сил старались понравиться  и отпускали
неуместные шутки. Акша сразу их прерывала. Как ни  странно,  бабушка все еще
высказывала  свое мнение.  Однажды Акша явственно услышала ее голос: "Просто
свиное  рыло!".  В  другой  раз  она произнесла:  "Бубнит,  точно письмовник
талдычит!"
     Акша прекрасно знала, что это говорила не бабушка. Мертвые не  приходят
из лучшего  мира,  чтобы обсуждать женихов. Но в то же самое  время  это был
знакомый бабушкин голос и ее манера разговаривать. Акша  хотела  расспросить
об этом дедушку, но побоялась, что  он примет ее за сумасшедшую. Кроме того,
дедушка тосковал по жене, и Акше не хотелось растравлять его память.
     Когда   реб  Нафтали  увидел,  что  внучка  отваживает   шадхенов,   он
забеспокоился.  Акше  минуло  восемнадцать  лет.  Народ в Красноброде  начал
сплетничать -- ей,  мол, подавай рыцаря на белом коне и луну с неба, а сама,
того  гляди, останется старой  девой. Реб Нафтали  решил больше  не потакать
причудам  внучки, а во что бы то ни стало выдать ее замуж.  Он отправился  в
иешиву и вернулся  оттуда  с  молодым  человеком по  имени Цемах,  сиротой и
талмид-хахамом(2). Цемах был смугл, точно цыган,  маленький, широкоплечий, с
густыми пейсами. Он был близорук, но учился восемнадцать часов в сутки. Едва
Цемах  пришел в Красноброд, как он тут же явился в местную иешиву и принялся
раскачиваться  над  Талмудом.  Пейсы  колыхались  в  такт.  Ученики  подошли
поговорить с ним, он отвечал  не отрывая глаз  от книги.  Казалось, он знает
Талмуд наизусть, ибо замечал мельчайшую ошибку в чужом чтении.
     Акша потребовала  свидания,  но на этот  раз реб Нафтали твердо заявил,
что такое подобает портным и сапожникам, а отнюдь не воспитанной девице. Еще
он предупредил внучку, что  если она выгонит Цемаха, то  лишится наследства.
Поскольку  во время помолвки мужчины  и женщины должны  находиться  в разных
комнатах, у  Акши не было  ни  малейшей возможности увидеть  нареченного  до
подписания брачного договора. Взглянув на него, она услыхала бабушкин голос:
"Дрянной товар тебе продали!"
     Ее  слова были  столь явственно  слышны, что Акше показалось,  будто их
должны  были услышать  все  пришедшие, но  никто и ухом не повел. Девушки  и
женщины  сгрудились  вокруг  нее,  наперебой  поздравляя  и  восхищаясь   ее
красотой, нарядом и украшениями. Дедушка протянул ей гусиное  перо и брачный
договор, а бабушка закричала: "Не подписывай!" Мало  того, она толкнула Акшу
под локоть, и на бумаге расплылась клякса.
     Реб Нафтали ахнул:
     -- Что ты наделала?
     Акша попыталась расписаться, но перо падало из рук. Она расплакалась.
     -- Дедушка, не могу!
     -- Акша, ты позоришь меня.
     -- Дедушка, прости, -- Акша закрыла лицо руками. Поднялся  шум. Мужчины
осуждающе шипели, женщины всхлипывали. Акша беззвучно рыдала. Ее почти на на
руках отнесли в комнату и положили в кровать.
     -- Не хочу жениться на такой вредине! -- воскликнул Цемах.
     Он рванулся сквозь толпу  и выбежал вон из дома. Реб Нафтали кинулся за
ним, пытаясь  умилостивь словами  и  деньгами, но Цемах  швырнул  деньги  на
землю. Кто-то притащил с  постоялого двора, где он остановился, его плетеную
корзину. Прежде чем телега тронулась, Цемах крикнул:
     -- Я ее не прощаю, и Бог тоже не простит!
     После случившегося Акша  долго болела. Реб Нафтали Холишицер,  которому
всю  жизнь  улыбалась  удача, тяжело  переживал крушение своих  планов.  Ему
нездоровилось,  лицо приобрело желтовато-бледный оттенок. Раввины и  старики
навещали реба Нафтали,  но он день ото дня становился слабее. Акша, наконец,
собралась с  силами и встала с постели. Она прошла в комнату  деда и заперла
за собой дверь.  Служанка, привыкшая подслушивать,  передавала возглас деда:
"Ты с ума сошла!"
     Акша принялась ухаживать за дедушкой сама, давала лекарства, мыла  его,
но у старика началось воспаление легких. Потом пошла носом кровь, он  уже не
мог  мочиться и  вскоре умер.  По завещанию, написанному еще  несколько  лет
назад, одна треть его состояния предназначалась в помощь бедным, а остальное
переходило Акше.
     По еврейскому закону после  смерти деда сидеть шиву (3) не положено, но
Акша совершила  этот обряд. Она велела  никому не входить и, сидя на  низкой
табуретке, читала Книгу Иова. Ею  овладели меланхолия и тоска. Она опозорила
ученого сироту и свела в могилу дедушку. Поскольку Книгу Иова она уже читала
много раз, Акша  стала искать в библиотеке дедушки  что-нибудь еще. К своему
изумлению, обнаружила Библию на польском языке, где был не только Ветхий, но
и Новый Завет. Акша знала, что что запретная для евреев книга, однако начала
ее  перелистывать. "Интересно, а дедушка ее  читал?" -- гадала она.  Нет, не
может  быть. Она помнила, что  в дни  христианских праздников, когда мимо их
дома  двигались процессии  с  хоругвями  и  иконами, ей  не  разрешали  даже
выглядывать в окно.  Дедушка говорил, что  христианские  иконы -- это чистое
идолопоклонство. Так что же -- бабушка читала эту книгу?
     Между страницами Акша  обнаружила несколько засохших  васильков --  эти
цветы  любила  собирать  бабушка.  Была  бабушка  Неша  родом  из   Богемии;
поговаривали, что ее отец принадлежал к секте Саббатая Цви. Акша припомнила,
что  князь  Чарторыйский,   наезжая  в  поместье,  часто  проводил  время  в
бабушкином обществе  и хвалил ее польский язык. Не будь она еврейкой, сказал
он как-то, он бы женился на ней -- большой комплимент! Ей
     В ту же ночь Акша прочла Новый Завет от корки до корки. Нелегко ей было
поверить в то, что Иисус Христос был распятым и  воскресшим сыном Божьим, но
она  обнаружила, что эта книга успокаивает,  умиротворяет  душу. Не то,  что
раскаленные безжалостные строки Ветхого  Завета,  где  никому  и  никогда не
обещалось царствие небесное. Ибо сулит Ветхий Завет лишь воздаяние за всякое
добро, да ниспослание чумы и голода на нечестивцев.
     На  седьмую  ночь  шивы  Акша пошла  спать.  Было темно,  и  она  стала
засыпать,  когда  послышались  шаги,  и она узнала  походку деда.  В темноте
показалась  его  фигура:  бледное  лицо,  седая  борода, мягкие  черты лица,
знакомая  кипа  на  макушке.  Тихим  голосом  он  произнес: "Акша,  ты  была
несправедлива".
     Акша заплакала.
     -- Дедушка, но что мне теперь делать?
     -- Все еще можно поправить.
     -- Как?
     -- Извиниться перед Цемахом. Стать его женой.
     -- Дедушка, я ненавижу его.
     -- Он -- твой единственный суженый.
     Дедушка  на мгновение  замешкался,  и  Акша уловила запах  нюхательного
табака,  который он обычно смешивал с гвоздикой и ароматическими солями. Тут
он исчез,  и  тьма  поглатила опустевшее  пространство.  Акша  была  слишком
изумлена,  чтобы испугаться.  Прислонившись  к спинке  кровати, она довольно
быстро заснула.
     Внезапно проснулась снова. Ей  послышался голос  бабушки. Нет, не такой
шепот, которым говорил с  ней  дедушка,  а звучный  голос  живого  человека:
"Акша, дочь моя!" Акша зарыдала.
     -- Бабушка, где ты?
     -- Я здесь.
     -- Что мне делать?
     -- То, что велит сердце.
     -- Так что же, бабушка?
     -- Пойди к ксендзу. Он посоветует.
     Акша лишилась дара речи. От ужаса сжалось горло. Ей удалось выдавить из
себя:
     -- Ты не моя бабушка. Ты -- демон.
     --  Я --  твоя бабушка. Помнишь, как-то летним  вечером  мы бродили  по
колено в воде в том пруду, что возле холма, и ты нашла в воде гульден?
     -- Да, бабушка.
     -- Я могу  привести тебе еще другие доказательства того,  что это я. Но
лучше слушай меня внимательно.  Тебе  пора узнать, что  гои  правы. Иисус из
Назарета в самом деле Сын Божий. Как и говорится  в Новом Завете, он родился
от Святого Духа.  Только упрямые евреи отказались  это признать и с  тех пор
несут наказание. Мессия к ним не придет, ибо Он уже здесь.
     -- Бабушка, мне страшно.
     --  Акша, не слушай! -- прокричал внезапно в ее  правое ухо дедушка. --
Это не твоя бабушка. Это -- злой  дух, принявший  ее обличье, чтобы обмануть
тебя. Не поддавайся богохульству! Он обречет тебя на вечные муки.
     -- Акша, это не твой  дедушка, а домовой, что живет позади нашей  бани,
-- прервала  его  бабушка.  --  Цемах  -- пустое место,  а  еще  он  злой  и
мстительный человек. Он будет мучить тебя, а  твои дети от него будут такими
же ничтожествами, как он сам. Пока не поздно, поберегись. Бог -- с гоями.
     -- Лилит! Ведьма! Дщерь Кетев Мрири! -- прохрипел дедушка.
     -- Лжец!
     Дед замолк,  а бабушка продолжала  говорить, хотя голос стал тише.  Она
сказала:'Твой настоящий дедушка искал правду на небесах и там  изменил веру.
Его крестили святой водой, и ныне он пребывает в раю. Святые все  до единого
-- бывшие епископы  и кардиналы. А  упорствующие  в  заблуждениях  жарятся в
геенне огненной. Если не веришь, попроси знамения.
     -- Какого знамения?
     -- Расстегни наволочку, разорви  подушку  по шву -- внутри  ты  увидишь
корону из перьев. Человеческой руке не под силу создать такую.
     Бабушка исчезла, и Акша забылась тяжелым сном. На рассвете проснулась и
зажгла свечу.  Помня  бабушкины  слова, расстегнула  наволочку  и  распорола
подушку.  То, что  она  увидела, казалось  невероятным, трудно было поверить
глазам: пух и перья, свитые в корону с миниатюрным орнаментом поразительного
совершенства. Ни  единому  смертному не удалось  бы  сделать  такой  шедевр.
Корону  увенчивал  крошечный крестик. Вся она  была настолько воздушной, что
колебалась от малейшего вздоха. У Акши  перехватило  дыхание. Она  лицезрела
чудо. Кто сплел эту корону во тьме ночи внутри подушки  -- ангел  или демон?
Загасив свечу, она ничком распласталась на кровати и  долго  пролежала, ни о
чем не думая. Потом заснула.
     Утром  Акша решила, что это все  приснилось  ей, но  на  ночном столике
увидела корону из перьев.  В солнечных лучах та переливалась  всеми  цветами
радуги. Казалось, будто она осыпана мельчайшими  драгоценными  камнями. Сидя
на  кровати, Акша разглядывала чудесную  корону. Затем надела черное платье,
покрыла голову черным платком и приказала заложить коляску.
     Она  ехала  к  дому,  где жил  Кочик, местный  ксендз.  Дверь  отворила
экономка. Ксендзу было под семьдесят. Он знал Акшу, так как часто приезжал в
поместье благословить  крестьянский хлеб  на  Пасху,  причастить  умиравших,
провести службу на свадьбах  и похоронах.  Один из учителей Акши одалживал у
него  латино-польский  словарь. Когда  ксендз приезжал в  поместье,  бабушка
приглашала его в гостиную, и они беседовали за пирогом и вишневкой.
     Ксендз предложил  Акше  сесть. Она  села на стул  и  рассказала все  по
порядку. Он сказал:
     --  Не возвращайся  к  евреям.  Иди  к нам.  Мы  последим,  чтобы  твое
состояние не пострадало.
     -- Я забыла взять корону. Я хочу, чтобы она была со мной.
     -- Правильно, дочь моя, поезжай и забери ее.
     Акша поехала  домой, но служанка уже убрала комнату  и  вытерла  ночной
столик. Корона исчезла.  Акша обыскала мусорное  ведро, помойную яму --  все
безрезультатно.
     Вскоре после  этого  по  Красноброду  разнеслась  ужасная  весть:  Акша
крестилась.

     Минуло шесть лет. Акша вышла замуж и стала помещицей Марией Малковской.
Старый  помещик, Владислав Малковский,  умер, не оставив прямых  потомков, и
завещал  свое состояние  племянику Людвику.  Людвик до сорока  пяти  лет был
холостяком,  и казалось,  никогда не женится. Он  жил в замке своего  дяди с
сестрой  Глорией,  старой  девой. Время  от  времени  он  заводил  любовь  с
крестьянскими девушками и наплодил множество  незаконнорожденных  отпрысков.
Этот  маленький  блондин   с  рыжеватой  козлиной  бороденкой  любил  читать
старинные книги по  истории,  религии и генеалогии. Курил фарфоровую трубку,
пил  в одиночестве,  охотился  в одиночку и избегал  танцевальных  вечеров у
местной  знати. Хозяйство в поместье он вел твердой рукой и был  уверен, что
управляющий  его не обворовывает.  Соседи  считали его занудой, а  некоторые
говорили,  что  у него  не  все  дома, Когда  Акша приняла  христианство, он
предложил ей  --  теперь  ее  звали  Мария -- выйти  за него  замуж.  Ходили
сплетни, будто  скряга  Людвик  на  самом  деле  влюбился  в  наследственное
состояние  Марии.  Ксендзы  и  другие  знакомые  уговаривали  Марию  принять
предложение Людвика.  Он  ведь  вел  свое происхождение  от польского короля
Лещинского.  Глория, которая была на десять  лет  старше  брата, противилась
этому браку, но Людвик впервые в жизни ослушался ее.
     Евреи  Красноброда  боялись, что  Акша  сделается  их  врагом  и  будет
настраивать мужа против них, как это  много  раз случалось с  выкрестами, но
Людвик продолжал сотрудничать  с евреями, продавая  им рыбу,  зерно  и скот.
Зелик Фрамполер, еврейский  судья,  утверждал все сделки с поместьем. Глория
оставалась в замке хозяйкой.
     В  медовый месяц Акша и Людвик  часто катались вдвоем на бричке. Людвик
даже  стал  наносить  визиты  соседям-помещикам и поговаривал  об устройстве
бала. Он  признался  Марии  во  всех  своих былых похождениях и обещал вести
себя, как подобает  богобоязненному христианину. Но вскоре он снова принялся
за  старое  --  отдалился  от  соседей,  возобновил  шашни  с  крестьянскими
девушками и запил.
     Злое молчание повисло между мужем и  женой. Людвик перестал приходить в
спальню Марии, и она не  беременела.  Со  временем они  перестали обедать за
одним столом, и ecли Людвику требовалось что-то сказать Марии, он посылал ей
со  слугой  записку.   Глория,  распоряжавшаяся  всеми  финансами,  выдавала
невестке  гульден  на неделю; состояние Марии теперь  принадлежало ее  мужу.
Акше  стало ясно, что это ее покарал  Бог, и ей  ничего иного  не  остается,
кроме  как  ждать  смерти. Но что произойдет с  ней после  смерти? Будут  ее
поджаривать на  ложе из иголок  или изгонят  в пустыню преисподней?  Кем она
возродится в новой жизни -- собакой, мышью, камнем?
     Поскольку заняться ей было  нечем, дни и ночи напролет Акша проводила в
библиотеке мужа. Людвик не обновлял библиотеку, и все  книги были древние, в
кожаных  или деревянных переплетах, иногда в  изъеденном  молью бархате  или
шелке.  Страницы книг  пожелтели, покрылись бурыми  пятнами.  Акша читала  о
древних монархах, дальних  странах,  всевозможных  схватках и интригах между
князьями,  кардиналами,  герцогами. Нескончаемые  часы  она просиживала  над
историями  из  эпохи крестовых  походов  и "черной смерти" <sup>4</sup>. Мир
погряз в разнообразных пороках, но  одновременно был  полон  чудес. Звезды в
небе воевали и поглощали друг друга.  Кометы  предрекали катастрофы.  Где-то
рождался ребенок с хвостом; у женщины вырастали плавники, а тело покрывалось
чешуей. В Индии факиры босиком ходили по раскаленным углям и не  обжигались.
Другие позволяли сжечь себя заживо, после чего живыми восставали из пепла.
     Все  это  было удивительно,  но после ночи,  когда Акша  нашла в  своей
подушке корону из перьев, больше  никаких знамений она не получала.  Ни разу
не  слышала  она  ни  деда,  ни бабушки.  Бывали часы,  когда  Акше страстно
хотелось позвать дедушку,  но не смела произнести его имя своими нечестивыми
губами. Еврейского Бога она предала, в гойского больше  не верила, а  потому
перестала  молиться  вовсе.  Порой,  увидев   из  окна,  что  приехал  Зелик
Фрамполер,  она  хотела расспросить его,  как поживают знакомые, но боялась,
что  он  сочтет за грех беседовать с  ней, а Глория обвинит  ее в сговоре  с
евреями.
     Минули  годы.  Голова  Глории поседела и  начала  трястись.  Эспаньолка
Людвика   приобрела   пегий   оттенок.  Слуги  постарели,   оглохли,   стали
подслеповатыми. Акша,  или Мария,  разменяла  только четвертый  десяток,  но
часто чувствовала себя старухой. С возрастом все  более и более  убеждалась,
что это дьявол толкнул ее на вероотступничество и именно он сплел корону  из
перьев.  Но  пути  назад  не  было. Российские  законы  запрещали  выкрестам
возвращаться в веру предков. Долетавшие до нее обрывки вестей о жизни евреев
были печальны: в Красноброде  сгорела  синагога и лавки на рыночной площади.
Благородные отцы семейств и старейшины  общины, взвалив  на  плечи  котомки,
пошли по  миру.  В местечке несколько раз  в год возникали разные  эпидемии.
Возвращаться было некуда. Акша часто подумывала о самоубийстве, но не знала,
как это сделать. Повеситься или вскрыть себе вены не  хватало мужества,  яда
не было.
     Мало-помалу Акша пришла к выводу, что вселенной правят черные силы. Это
было владение Сатаны, а не Бога. Она нашла толстый фолиант о  преисподней, в
котором  детально  описывались  заклинания  и  магические  формулы,  способы
привлечения и изгнания демоиов и домовых, жертвоприношения Асмодею, Люциферу
и Вельзевулу(5).  Там были описания "Черной Мессы" (6) и  лесных шабашей, на
которых ведьмы, обмазав особой мазью свои  тела, пожирают человечину,  после
чего летают  верхом  на  метлах,  лопатах  и коромыслах вместе  с  чертями и
другими ночными тварями -- рогатыми, хвостатыми, с крыльями летучих мышей  и
свиными рылами. Эти шабаши часто кончаются свальным грехом, монстры сходятся
с ведьмами, отчего на свет появляются выродки.
     Акше приходила на память еврейская поговорка: "Коли не можешь перелезть
через  забор, подползи". Жизнь  все равно загублена, и она решила напоследок
пуститься во все тяжкие. По ночам стала призывать дьявола, готовая подписать
с ним договор, как до нее делали многие покинутые женщины.
     Однажды в полночь, проглотив зелье из меда, слюны, человеческой крови и
вороньего яйца, приправленное мандрагорой и прочими снадобьями, Акша ощутила
на губах ледяной поцелуй. В  лунном свете  увидела обнаженную мужскую фигуру
-- высокую,  темную,  с длинными спутанными  волосами,  козлиными  рогами  и
кабаньими клыками.
     Он склонился над ней, шепча:
     -- Что прикажешь, моя повелительница? Можешь просить хоть полцарства.
     Его  тело было  полупрозрачным,  точно паучья паутина. От него  исходил
смоляной  дух. Акша  уже  собралась  было сказать:  "Ты,  раб мой, подойди и
возьми меня", но вместо этого прошептала:
     -- Бабушку и дедушку.
     Дьявол взорвался хохотом:
     -- Они -- прах!
     -- Это ты сплел корону из перьев? -- спросила Акша.
     -- А кто же еще?
     -- Ты обманул меня?
     -- Я же обманщик, -- со смешком отвечал Дьявол.
     -- Где же правда? -- спросила Акша.
     -- Правда в том, что правды нет.
     Мгновение помешкав, Дьявол исчез. Остаток ночи Акша провела  между сном
и явью. С ней говорили чьи-то  голоса. Ее груди  набухли,  соски  окаменели,
живот  вздулся.  Неотвязная  боль сверлила  черепную  коробку.  В горле было
ощущение изжоги, а язык стал таким громадным,  что, казалось  проломит небо.
Глаза  выпирали из  орбит. В ушах  грохотала гигантская кузница.  Затем  она
почувствовала мучительные родовые схватки.
     -- Я рожаю демона! -- вскрикнула Акша.
     Она взмолилась Богу,  отрекаясь от прежних  заблуждений,  и  неожиданно
заснула. А проснувшись в предрассветной мгле, почувствовала, что боль  ушла.
В ногах постели она увидела дедушку. Он был облачен в белые одежды и таллит,
точно  так, как одевался в канун Йом-Киппура, когда благославлял Акшу  перед
тем,  как  идти к Кол нидре(7). Свет струился из его глаз и отблеск падал на
стеганое одеяло.
     -- Дедушка, -- прошептала Акша.
     -- Да, Акша, я здесь.
     -- Дедушка, что мне делать?
     -- Беги. Покайся.
     -- Я погибла.
     --  Покаяться никогда не  поздно. Найди человека,  которого  опозорила.
Стань дочерью Израилевой.
     Позже  Акша не могла вспомнить, действительно  ли дедушка говорил с ней
или  она  понимала его  без  слов.  Минула ночь. В  окне забрезжил  рассвет.
Послышались  птичьи  трели. Акша осмотрела  простыни. Крови не было. Демон у
нее   не   родился.   Впервые  за   много  лет   она  произнесла   еврейскую
благодарственную молитву.
     Встав с  постели, она  вымылась  и  повязала голову  платком. Людвик  и
Глория отняли у нее наследство,  но оставались еще  бабушкины драгоценности.
Она завязала их в  носовой платок  и положила  в корзинку вместе с блузкой и
бельем. Людвик  либо ночевал у  одной из своих  любовниц, либо отправился на
рассвете охотиться.  Глория  лежала  больная. Служанка принесла завтрак,  но
Акша почти  ничего  не ела. Затем  ушла из поместья. Собаки  залаяли как  на
чужую. Старые  слуги  в изумлении смотрели,  как помещица прошла в  ворота с
корзиной в руке, повязанная платком, словно крестьянка.
     Хотя владения Малковских  были неподалеку от  Красноброда,  Акша  почти
весь день  провела в пути. Она  присела  передохнуть  и вымыла руки в ручье.
Прочитав молитву, съела ломоть хлеба, который взяла с собой.
     Возле краснобродского кладбища стояла хижина Эбера, могильщика. Поодаль
его жена стирала в лохани белье. Акша спросила:
     -- Это дорога на Красноброд?
     -- Да, прямо.
     -- Что нового в местечке?
     -- А кто вы?
     -- Я -- родственница реб Нафтали Холишицера.
     Женщина вытерла руки о передник.
     -- Из той семьи не осталось ни души.
     -- А что с Акшой?
     Старуха вздрогнула.
     -- Ну, та сгинула первой, помилуй Господи.
     И женщина рассказала о крещении Акши.
     -- Она наказана уже в этом мире.
     -- А что стало с тем сиротой, с которым они должны были пожениться?
     -- Кто знает? Он не из здешних мест.
     Акша спросила про  могилы  бабушки  и дедушки -- старуха указала на два
стоявших  рядом  могильных  камня  и  заросших  мохом.  До самой  ночи  Акша
пролежала перед ними ничком.
     Три месяца Акша ходила от иешивы к иешиве, но  не  могла найти  Цемаха.
Она  рылась  в  общинных книгах, расспрашивала стариков  и раввинов,  но все
напрасно. Так как не в каждом местечке был постоялый двор, часто приходилось
спать  в ночлежках.  Лежа на соломенном матрасе, покрытом рогожей, она молча
молила дедушку явиться ей и сказать, где Цемах. Но дедушка никак не проявлял
себя.  В  темноте  слышались  кашель и  бормотание больных и немощных.  Дети
плакали. Матери ругались. Хотя Акша воспринимала все это как часть павшей на
нее кары, не  удавалось преодолеть жалящего  ее  чувства  унижения. Общинные
старейшины бранили ее. Целыми  днями  заставляли ее ждать разговора. Женщины
смотрели  искоса --  с  какой  стати  она разыскивает  мужчину,  у которого,
наверняка, есть жена и дети, а может, он уже и  вовсе в могиле? "Дедушка, --
плакала Акша, -- зачем ты толкнул меня на это? Или укажи путь, или пошли мне
смерть".
     Как-то зимними сумерками она  спросила  хозяина  люблинского постоялого
двора,  не   слыхал  ли  он  когда-нибудь  о  человеке  по  имени  Цемах  --
низкорослом,  смуглом,  некогда  учившемся в  иешиве.  Один  из  постояльцев
вмешался:
     -- Вы говорите о Цемахе, который учительствует в Избице?
     Он описал Цемаха, и Акша поняла, что нашла, кого искала.
     -- Он собирался жениться на девушке из Красноброда, -- сказала она.
     -- Знаю. Она потом крестилась. Вы-то кто ему?
     -- Родственница.
     -- Что вам от  него  надо? -- спросил постоялец. -- Он беден, выгоды от
него никакой. Все его ученики разбежались. Дикий, своенравный человек.
     -- А жена у него есть?
     -- Уже две было. Одну замучил до смерти, вторая сама ушла.
     -- А дети?
     -- Да нет, он бесплодный.
     Постоялец собирался еще что-то  рассказать, но подошел слуга и  отозвал
его.
     Глаза Акши наполнились  слезами.  Дедушка  не забыл ее.  Он  вел ее  по
верному пути. Она  пошла договориться, чтобы доехать  до  Избицы, и прямо за
порогом наткнулась на крытую фуру, уже готовую в путь.  "Нет, я не покинута,
-- подумала она. -- Небо следит за каждым моим шагом".
     Поначалу  дорога  была  мощеной,  но  вскоре  они  въехали  на  грязный
проселок, изуродованный  рытвинами  и ухабами. Ночь  стояла  сырая и темная.
Часто пассажирам приходилось вылезать и помогать кучеру вытащить колымагу из
грязи. Многие  бранились,  но Акша спокойно  сносила  все неудобства.  Падал
мокрый снег, дул  ледяной ветер. Всякий  раз,  когда приходилось вылезать из
фуры, Акша по щиколотку  проваливалась  в  грязь. В Избицу приехали глубокой
ночью. Все местечко словно вымерло. Тесно  сгрудились полуразваленные  избы.
Кто-то указал  Акше пкть к дому  учителя Цемаха -- на пригорке  около мясной
лавки.  Несмотря на холод, воздух  пах  гнилостным  смрадом. Вокруг  шныряли
собаки мясника.
     Акша  заглянула в  оконце  Цемахова жилища  и увидела  облезлые  стены,
грязный   пол  и  полки,   уставленные  истрепанными  книгами.  Единственным
светильником  была  масляная  плошка с фитилем. За  столом  сидел  маленький
чернобородый и густобровый  человек с  желтоватым лицом и  острым  носом. Он
близоруко склонился  над толстым фолиантом.  На нем  была  саржевая  кипа  и
короткое  стеганое  пальто,  из  которого  торчал  грязный ватин. Вдруг  она
заметила,  что  из дыры в полу выскочила  мышь и  устремилась к кровати, где
лежали  гнилой  матрас,  подушка без  наволочки и овчина,  изъеденная молью.
Цемах сильно постарел, но Акша узнала его. Он  чесался.  Поплевав на пальцы,
вытер их о лоб. Да, это был он.
     Акше хотелось одновременно смеяться и плакать. На миг она обернулась  в
темноту и впервые за много лет услыхала голос бабушки:
     -- Акша, беги.
     -- Куда?
     -- Назад, к Исаву (8).
     И тут донесся голос дедушки: "Акша, он спасет тебя от бездны".
     Никогда еще  Акша не  доводилось слышать, чтобы дедушка говорил с таким
волнением.  Она ощутила в  голове  пустоту,  которая  предшествует обмороку.
Прислонилась к двери и почти упала внутрь.
     Цемах поднял мохнатую бровь. Глаза навыкате, озлобленный взгляд.
     -- Что вам надо? -- бросил он.
     -- Вы реб Цемах?
     -- Да, а вы кто?
     -- Я Акша из Красноброда. Когда-то -- ваша невеста...
     Цемах молчал. Затем он приоткрыл  кривой рот, обнажив единственный зуб,
торчавший, как черный крючок.
     -- Крещеная?
     -- Я вернулась в еврейство.
     Цемах подскочил. Жуткий вопль исторгся из него.
     -- Убирайся из моего дома! Да будет проклято имя твое!
     -- Реб Цемах, пожалуйста, выслушайте меня.
     Сжав кулаки, он метнулся к ней. Масляная плошка упала, свет погас.
     -- Дрянь!

     Синагога в  Холишице  была  переполнена.  Помолиться  в канун новолуния
пришло  много  людей.  Из  женского  отделения  доносилось  распевное чтение
молитв.  Внезапно  дверь  распахнулась  и  стремительно  вошел  чернобородый
человек в лохмотьях. Через плечо  у него болтался мешок.  Он  вел  за  собой
женщину -- на веревке, словно корову. На голове ее был черный платок, платье
из мешковины, на  ногах  отрепья. На  шее болталось  "ожерелье" из  чеснока.
Молящиеся смолкли. Неизвестный  подал знак  женщине,  и та распростерлась на
полу.
     -- Евреи, наступите на меня! -- выкрикнула она. --Плюйте в меня, евреи!
     В  синагоге стало  шумно. Незнакомец поднялся на возвышение,  постучал,
призывая всех к тишине, и заговорил нараспев:
     -- Семья этой женщины родом из  вашего местечка. Ее дед -- реб  Нафтали
Холишицер.  Она  --  та самая Акша, которая  крестилась  и  вышла  замуж  за
помещика. Теперь она познала истину и хочет покаяться за содеянную мерзость.
     Хотя  Холишиц  находился  в  той  части  Польши,  которая  принадлежала
Австрии,  история  Акши   дошла   и  до  этих  мест.  Кое-кто  из  молящихся
запротестовал,  что  это  не  способ покаяния:  человека  нельзя  тащить  на
веревке, словно корову. Другие грозили неизвестному кулаками. По австрийским
законам  выкрест  мог  вернуться  в  иудаизм.  Но  узнай гои,  что кто-то из
выкрестов был так унижен, это навлекло бы на общину серьезные неприятности.
     Старый раввин -- реб Бецалель -- быстро засеменил к Акше.
     -- Встань, дочь моя. Коль скоро ты раскаялась, ты снова с нами.
     Акша поднялась.
     -- Ребе, я обесчестила свой народ.
     -- Раз ты раскаялась, Господь простит тебя.
     Когда  молившиеся   наверху  женщины  услышали,   что  происходит,  они
поспешили  в  мужское отделение. Увидев среди них  свою жену,  реб  Бецалель
сказал ей:
     -- Отведи  ее  домой и одень как  следует.  Человек был  создан  Божьим
промыслом.
     -- Ребе, -- произнесла Акша, -- я хочу искупить свои прегрешения.
     -- Я установлю тебе покаяние. Не мучь себя.
     Многие женщины заплакали. Жена раввина сняла с себя шаль и набросила на
плечи Акше.  Другая пожилая женщина предложила свою накидку. Они отвели Акшу
в каморку, где когда-то содержали нарушителей общинных традиций и до сих пор
сохранилась  колода  с цепью. Там  женщины переодели Акшу.  Кто-то принес ей
юбку и  башмаки. Они крутились возле Акши, а она била себя в грудь и каялась
в грехах -- посрамлении Бога, идолопоклонстве, сожительстве с гоем.
     Захлебываясь от рыданий, она говорила:
     -- Я занималась колдовством. Я призывала Сатану. Он сплел мне корону из
перьев.
     Когда Акшу приодели, жена раввина отвела ее к себе домой.
     Помолившись, мужчины принялись расспрашивать незнакомца, кто он такой и
что его связывает с внучкой раввина Нафтали Холищицера.
     -- Меня зовут Цемах, -- отвечал он. -- Я должен был стать  ее мужем, но
она отказала мне. Теперь она явилась просить у меня прощения.
     -- Еврей обязан прощать.
     -- Я прощу, но Бог Всемогущий есть Бог Отмщения.
     -- Он также и Бог Прощения.
     Цемах пустился в спор с  местными книгочеями, проявив при этом глубокие
познания. Он цитировал Танах, Комментарии, труды прославленных  талмудистов,
даже поправлял раввина, когда тот ошибался в цитировании.
     Реб Бецалель спросил его:
     -- У вас есть семья?
     -- Я разведен.
     -- В таком случае все можно поправить.
     Раввин пригласил Цемаха  в свой дом. Женщины сидели  с  Акшей на кухне.
Они  уговаривали ее поесть  хлеба с цикорием,  ибо  она три дня голодала.  В
кабинете  раввина  мужчины  занимались  Цемахом.  Они  принесли  ему  брюки,
ботинки, пиджак и шляпу. Он завшивел, его повели в баню.
     Вечером собрались  семеро самых уважаемых  членов  общины  и все видные
старики  местечка.  Женщины  привели  Акшу.  Реб  Бецалель  объявил,  что по
еврейскому  закону  Акша  не  была замужем. Ее союз  с помещиком был  просто
развратом.
     Затем он спросил:
     -- Цемах, желаешь ли ты взять в жены Акшу?
     -- Да.
     -- Акша, желаешь ли ты взять в мужья Цемаха?
     -- Да, ребе, но я недостойна.
     Раввин  огласил  покаяние,  наложенное  им на Акшу.  Ей  предписывалось
поститься  по понедельникам и четвергам, в  будние дни не есть мяса и  рыбы,
петь псалмы и вставать на рассвете для молитвы.
     -- Главное -- не наказание, а раскаяние, -- сказал реб Бецалель, -- ибо
сказано пророком: "И вернется он, и будет исцелен"(9).
     -- Ребе, простите, -- прервал его Цемах, -- такое покаяние подходит для
рядовых случаев, но не для вероотступничества.
     -- Чего же ты хочешь от нее?
     -- Есть более суровые наказания.
     -- Например?
     -- Носить обувь с гравием.  Нагишом кататься по снегу зимой, а летом --
в крапиве. Поститься от субботы до субботы.
     -- В наши дни у людей нет сил для  подобных испытаний, -- сказал раввин
после некоторого колебания.
     -- Если у них есть силы грешить, им должно достать сил каяться.
     -- Ребе, -- вмешалась  Акша. -- не надо прощать меня с такой легкостью.
Позвольте ребу Цемаху наложить на меня тяжкое покаяние.
     -- Я сказал то, что считаю справедливым.
     Все молчали. Затем Акша произнесла:
     -- Цемах, дайте мне мою котомку.
     Цемах, который бросил мешок в угол, принес его на стол, и она вынула из
него  маленький  сверток. Было  слышно дыхание присутствующих, такая  стояла
тишина,  когда  она  извлекла  из свертка оправленные жемчуга,  бриллианты и
рубины.
     -- Ребе,  это  мои  драгоценности, --  сказала Акша. --  Я  не достойна
владеть ими. Позвольте ребу Цемаху распорядиться ими по своему усмотрению.
     -- Это ваше или помещика?
     -- Мое, ребе, это наследство от моей незабвенной бабушки.
     -- Записано, что самое  щедрое пожертвование не  может превышать  одной
пятой состояния.
     Цемах покачал головой.
     -- Я опять не согласен. Она опозорила бабушку в лучшем мире и не  может
поэтому наследовать ее драгоценности.
     Раввин схватился за бороду.
     -- Если вы  знаете лучше, то  вам бы и  быть раввином. --  Он вскочил с
кресла и снова сел. -- На что вы собираетесь себя содержать?
     -- Я стану водоносом, -- ответил Цемах.
     -- А я умею месить тесто и стирать белье, -- сказала Акша.
     --  Поступайте как  знаете.  Я верю  в  милосердие закона,  а  не в его
суровость.

     Посреди ночи Акша открыла глаза. Муж и жена  жили в  лачуге  с земляным
полом неподалеку от  кладбища. Дни напролет  Цемах носил воду, Акша  стирала
белье.  За исключением  суббот  и праздников,  оба постились  все дни  и ели
только  по  вечерам. Акша  сыпала  себе в башмаки песок и гальку, а прямо на
голое  тело  надевала  грубую шерстяную  рубаху. Ночью они спали  порознь на
полу:  он -- на матрасе у оконца, она -- на перьевом тюфяке  возле печки. На
веревке, протянутой от стены до стены, висели саваны,  которые она сшила для
них обоих.
     Они были женаты уже три года, но Цемах все еще не приблизился к ней. Он
тоже  покаялся в тяжком грехе: обладая женами, он  вожделел к Акше.  Подобно
Онану,он расплескивал  свое семя.  Страстно мечтая отомстить ей, он бунтовал
против Господа и срывал свою  злобу на женах, одна из  них  умерла. Можно ли
быть более растленным?
     Хотя  лачуга их  стояла на опушке леса,  и дрова им  ничего  не стоили,
Цемах  не позволял  разводить  на  ночь  огонь  в  печке. Спали они  одетые,
укрывшись  мешками и лохмотьями. Народ в  Холишице утверждал, что  Цемах  --
сумасшедший; раввин вызвал  мужа и жену и объяснил, что  мучить себя так  же
жестоко,  как и мучить других,  но Цемах процитировал ему  отрывок из "Начал
мудрости" (10), гласивший, что покаяние без укрощения плоти -- бессмысленно.
     Ежедневно,  ложась спать, Акша  каялась  в  грехах,  но  сны ее не были
чисты.  Сатана являлся  в  образе бабушки  и описывал ослепительные  города,
изысканные балы, пылких кавалеров, жизнелюбивых дам.
     Дедушка перестал  являться  ей.  Бабушка  же  снилась  Акше  молодой  и
красивой. Она пела непристойные песенки, пила вино и танцевала  с колдунами.
Иногда  по  ночам  вела  Акшу  в  храм,  где монотонно  бубнили  ксендзы,  а
идолопоклонники   преклоняли  колена  перед  золотыми  статуями.  Обнаженные
куртизанки пили из рогов вино и предавались разврату.
     Однажды ночью Акше приснилось, будто она голая стоит  в большой круглой
яме.  Вокруг  кружились  в  хороводе лилипуты  и  пели похабные погребальные
песни.
     Откуда-то слышались  звуки труб  и бой барабанов.  Она  проснулась,  но
угрюмая музыка  все eще звучала  в ушах. "Я погибла навеки,"  -- сказала она
себе.
     Проснулся и Цемах. Некоторое  время он всматривался сквозь единственное
не заколоченное им окошко, потом сказал:
     -- Акша, ты не спишь? Снег выпал.
     Акша сразу поняла, к чему он клонит. Она ответила:
     -- У меня нет сил.
     -- Погрязать в пороке у тебя сил хватало.
     -- У меня болят все кости.
     -- Расскажи это ангелу мщения.
     Луна и снег бросали в комнату яркие отблески.
     Цемах за это время так оброс, что стал похож на отшельника. Борода  его
не  знала бритвы, глаза сверкали  в  темноте. Акша  никогда не могла понять,
откуда у него берутся силы таскать воду дни напролет,  а потом  еще  полночи
заниматься.  К  еде  он   еле  прикасался.  Чтобы  оградить  себя  от  греха
чревоугодия, он проглатывал хлеб, не жуя, а суп, который она варила, нарочно
солил и перчил сверх всякой меры.
     Акша и сама извелась.  Всматриваясь  в свое отражение на стекле, видела
худое лицо, впалые щеки, болезненную  бледность. Часто кашляла и  сплевывала
мокроту с кровью.
     Она сказала:
     -- Прости меня, Цемах, я не могу подняться.
     -- Вставай, прелюбодейка! Это, может быть, твоя последняя ночь.
     -- Ох, если бы это было так!
     -- Сознавайся! Правду говори!
     -- Я тебе рассказала все.
     -- Ты получала удовольствие от блуда?
     -- Нет, Цемах, нет.
     -- В прошлый раз ты призналась, что получала.
     Акша надолго замолкла.
     -- Очень редко. Может быть, какое-то мгновение.
     -- И ты забыла о Боге?
     -- Не совсем.
     -- Ты знала Божий Закон, но своевольно пренебрегла...
     -- Я думала тогда, что правда с гоями.
     -- И это все потому, что Сатана сплел тебе корону из перьев?
     -- Я решила, что это -- чудо.
     -- Не смей защищать себя, развратница!
     -- Я не защищаюсь. Он говорил голосом бабушки.
     -- Почему ты слушала бабушку, а не деда?
     -- Я была глупой.
     -- Глупой? Годами ты погрязала в самых мерзких пороках.
     Вскоре оба вышли босиком в  ночь. Цемах  бросился ниц  первым. С бешено
без устали он крутился в  снегу. Кипа  слетела  с макушки. Его тело  заросло
волосами,  точно  мехом.  Акша  подождала минуту, а потом  тоже  легла.  Она
медленно и молча ворачалась в снегу, пока Цемах нараспев причитал:
     -- Мы грешили, мы изменяли, мы крали, мы лгали, мы богохульствовали, мы
бунтовали...
     И под конец добавил:
     -- Господи, сделай так, чтобы я искупил все свои прегрешения смертью!
     Акша часто слышала  эти слова, но  всякий раз снова приходила в трепет.
Точно  так  же выли крестьяне, когда  ее муж, помещик Малковский,  порол их.
Причитаний Цемаха она боялась больше, чем зимней стужи или крапивы. Изредка,
в благодушном  настроении, Цемах обещал,  что когда-нибудь придет к ней, как
муж  приходит  к жене. Даже сказал, что будет рад  стать отцом  ее детей. Но
когда? Без устали выискивал он за душой у обоих новые преступления.
     Акша слабела день  ото дня. Свисавшие с  веревки саваны и надгробья  на
кладбище  манили к  себе.  Она заставила  Цемаха поклясться,  что он  скажет
каддиш над ее могилой.
     Как-то в жаркий день месяца таммуз (11) Акша пошла рвала щавель на лугу
возле реки.  Весь  день  она  постилась  и хотела сварить суп  на  ужин.  Но
усталость одолела,  и  она растянулась  на траве,  noзволив  себе  отдохнуть
четверть  часика.  Мысли улетучились,  нoги  окаменели.  Она  провалилась  в
глубокий сон. Когда открыла  глаза, уже была ночь.  Облака затянули  небо, в
воздухе висела тяжелая влажность. От земли  исходил  дурманящий аромат трав.
Надвигалась гроза. В темноте Акша нашарила рукой корзину, но она была пуста.
Какая-то  коза или корова  съела весь щавель. Внезапно вспомнилось  детство,
когда бабушка и  дедушка  баловали  ее,  наряжали  в  шелка и  бархат, учили
учителя и прислуживали горничные .
     Акшу  сотрясал приступ кашля,  голова  горела, спину прохватывал озноб.
Луна  и  звезды прятались за облаками,  она  с трудом находила дорогу. Босые
ноги наступали на  колючки и коровьи лепешки. "В  какую западню я попалась!"
--  прокричало  что-то  внутри  нее.   Она  подошла   к  большому  дереву  и
остановилась  передохнуть.  Внезапно  увидела  дедушку.  Его  седая   борода
светилась в  темноте. Она узнала его высокий  лоб,  ласковую улыбку и нежную
доброту взгляда. Она закричала:
     -- Дедушка! -- и лицо ее мгновенно стало мокрым от слез.
     -- Я все знаю, -- сказал дедушка, -- знаю все твои горести и печали.
     -- Дедушка, что мне делать?
     --  Внученька, твои тяжкие испытания позади. Мы ждем тебя --бабушка, я,
все любящие тебя. Скоро тебя встретят святые ангелы.
     -- Когда, дедушка?
     В этот миг образ дедушки растворился во мраке. Акша брела домой, словно
слепая.   Наконец   добралась   до  хижины.  Еще   не  отворив   дверь,  она
почувствовала, что Цемах дома. Он сидел на полу, глаза его горели как угли.
     -- Это ты? -- крикнул он.
     -- Да, Цемах.
     -- Где ты пропадала? Из-за тебя я не мог спокойно молиться.  Ты спутала
мне мысли.
     -- Прости, Цемах, я устала и заснула на пастбище.
     -- Лгунья! Перекрещенка!  Падаль! -- завизжал  Цемах. --Я искал тебя на
пастбище. С пастухом валялась, Вот где ты была.
     -- Что ты говоришь? Побойся Бога!
     -- Говори правду!  -- он подскочил и начал  трясти ее. -- Сука!  Демон!
Лилит!
     Никогда еще Цемах не был в таком исступлении.
     -- Цемах,  муж мой, я честна перед тобой,-- сказала Акша. -- Я  заснула
на траве. По пути домой я видела дедушку. Пришел мой час.
     Ее охватила слабость, и она осела на пол.
     Ярость Цемаха мгновенно прошла. Скорбный вопль вырвался из груди.
     -- Святая душа,  как я буду без тебя?  Ты святая. Прости мою суровость.
Это  все  потому, что я  люблю тебя. Я хотел очистить  тебя,  чтобы ты в раю
могла быть достойной святых праматерей наших.
     -- Где заслужила, там и буду.
     --  Почему это  должно было случиться с тобой?  Неужто и на небесах нет
справедливости?  --  и  Цемах  взвыл.  Он  бился  головой  об  стену.   Акша
ужаснулась.
     На следующее утро Акша не могла подняться с тюфяка. Цемах  принес кашу,
которую сварил на костре. Когда он ее  кормил, каша выливалась изо рта. Акша
лежала неподвижно. Жизнь уходила из  нее. Цемах позвал  местного знахаря, но
тот не  знал,  что  делать. Пришли  женщины  из  погребального  общества.  В
середине дня Цемах  пошел  пешком  в городок  Ярослав за  доктором. Наступил
вечер, его все не было.
     Еще утром  жена  раввина прислала  Акше подушку. Впервые за многие годы
голова  ее  лежала на  подушке. Под вечер женщины  из погребального общества
разошлись.  Акша  осталась  одна.  В  масляной плошке горел  фитиль.  Сквозь
разбитое окно проникал ветер. Небо было звездное, но  безлунное.  Стрекотали
сверчки, лягушки  квакали  человеческими  голосами. Иногда  по  стене  возле
постели скользила неясная тень.
     Акша понимала, что конец близок,  но не  боялась смерти. Она пристально
всматривалась в  свою душу.  Родилась  богатой  и  красивой,  была  наделена
гораздо большими способностями, чем окружающие. Злая судьба все перевернула.
Страдала за собственные грехи или в нее перевоплотилась какая-то грешница из
прошлых поколений?
     Акша  знала, что последние часы следует провести  в покаянии и молитве.
Но на веку ей, видно, было  написано, чтобы даже  в  этот час ее не покидало
сомнение.  Дедушка толковал одно, бабушка --  другое.  В какой-то  старинной
книге Акша прочла  о вероотступниках, отрицавших Бога и считавших, будто мир
есть случайное  сочетание атомов. Сейчас она  безумно желала лишь одного  --
получить какой-нибудь знак,  символ истинной правды. Лежала и молила о чуде.
После задремала, и  ей приснилось, будто летит  в узкую и  темную  пропасть.
Всякий раз, когда достигала дна,  земля снова разверзалась под ней, и она  с
еще большей скоростью продолжала лететь вниз.  Тьма становилась гуще, бездна
-- все беспредельнее.
     Едва открыв глаза, она уже знала, что делать.  Собраав  последние силы,
поднялась  и  взяла  нож.  Стянула  наволочку, онемевшими пальцами распорола
подушку  по  шву и вытащила корону из перьев. Неизвестная рука сплела на  ее
верхушке четыре буквы имени Божьего.
     Акша поставила корону возле тюфяка. В тусклом свете фитиля ясно  видела
каждую букву:  "юд", "хей",  "вав", и еще раз "хей". Но как  знать, спросила
она себя, являет ли  эта  корона большее откровение истины, чем та, прежняя?
Неужели возможно, что в небесах существуют разные веры? Акша  стала молиться
о новом  чуде. В смятении вспомнила слова Сатаны: "Правда в том,  что правды
нет".  Поздней  ночью  вернулась  в  дом   одна  из  женщин,   состоявших  в
погребальном обществе. Акша  хотела  предупредить ее, чтобы она не наступила
на корону, но сил не хватило. Женщина сделала еще шаг, и  невесомое творение
распалось.  Акша  закрыла  глаза  и больше не открывала.  На  рассвете легко
вздохнула и умерла. Стоявшая рядом  женщина  взяла перышко и поднесла  к  ее
ноздрям. Перо не колыхнулось.
     Позже, уже днем,  женщины  омыли Акшу  и  обрядили в  тот  самый саван,
который она сшила для себя.
     Цемах не вернулся из  Ярослава, и больше  о  нем  никто  не  слыхал. По
Холишицу  шли разговоры,  что его убили  на  большой  дороге.  Кое-кто  даже
высказывал предположил, что Цемах был не человеком, а демоном.
     Акшу  похоронили возле усыпальницы святого, и раввин прочел над могилой
заупокойную молитву.
     Одно  лишь оставалось  загадкой.  В  предсмертный  час  Акша  распорола
подушку, которую прислала ей жена раввина. Женщины, обмывавшие тело, нашли в
ее руке между пальцами немного пуха. Откуда  у умиравшей взялись силы? И что
именно она искала?  Но  сколько бы люди  ни судачили и  какие бы ни  строили
догадки, до правды они так и не дошли.
     Ибо если и существует такай вещь, как правда, она сложна  и  сокрыта от
глаз людских, точно корона из перьев.


        ЕНТЛ-ЕШИБОТНИК

     I

     После  смерти  отца  Ентл решила, что  ей  нечего  делать в  Яневе. Она
осталась одна  в  доме. Разумеется, были люди,  готовые поселиться  у нее  и
платить за  квартиру, да и шадхены то и дело стучались в дверь -- предлагали
женихов из  Люблина, Томашева,  Замостья. Но Ентл не хотела выходить  замуж.
Внутренний голос все время твердил ей: "Нет!" Выйдет  девушка замуж, и что с
ней  происходит? Она сразу начинает рожать и растить детей.  Да еще свекровь
ею  командует. Ентл знала, что  не годится в жены. Она не умела ни  шить, ни
вязать. Жаркое  у  нее всегда пригорало, молоко  выкипало, субботний  кугель
никогда не пропекался, а тесто для халы не поднималось.
     Мужской образ жизни нравился Ентл гораздо больше, чем женский. Ее отец,
реб  Тодрос,  мир его праху, много лет пролежал прикованный к постели, и все
эти годы он изучал Тору вместе  с дочерью, как будто она была мальчиком.  По
его  распоряжению Ентл запирала дверь, задергивала  занавески, и они  вдвоем
постигали тайны Пятикнижия,  Мишны, Гемары  и  комментариев. Ентл  оказалась
способной ученицей, и отец не раз говаривал:
     -- Ентл, у тебя мужская душа.
     -- Тогда почему я родилась женщиной?
     -- Даже Небо иногда ошибается.
     Ентл  и внешностью  отличалась  от  других  девушек  Янева --  высокая,
худощавая, широкоплечая, с  небольшой  грудью и  узкими  бедрами. В  субботу
после обеда, когда отец спал, она надевала его штаны, малый  таллит, длинную
шелковую капоту, ермолку, бархатную шляпу -- и  подолгу рассматривала себя в
зеркало. Оттуда на  нее глядел красивый смуглый юноша.  У  Ентл  даже  вился
легкий   пушок  над  верхней   губой.  Только  толстые   косы   выдавали  ее
принадлежность  к  женскому  полу -- но  ведь  волосы  всегда можно остричь.
Постепенно у  Ентл составился план, который не давал ей  покоя ни  днем,  ни
ночью. Она  создана не для того, чтобы  раскатывать  скалкой  лапшу  и  печь
запеканки,  чесать  языком  с глупыми  женщинами  и толкаться  в  очереди  к
мяснику.  Отец много рассказывал ей об иешивах, о раввинах, об ученых мужах!
Голова ее  была  набита  талмудическими рассуждениями, вопросами и ответами,
учеными изречениями. Тайком она даже покуривала длинную отцовскую трубку.
     Ентл  объявила  торговцам недвижимостью,  что  намерена  продать дом  и
уехать к тетке в Калиш. Соседки пытались ее отговорить, шадхены уверяли, что
она сошла с  ума, ибо куда скорее и удачней выйдет  замуж здесь, в Яневе. Но
Ентл настояла на своем. Она так спешила, что не торгуясь продала дом первому
же покупателю и  за  бесценок спустила мебель.  За все  свое наследство  она
получила сто сорок рублей. И вот однажды ночью, когда Янев крепко спал, Ентл
обрезала  косы, заложила  за уши пейсы и  оделась  во все отцовское.  Затем,
уложив  в  корзину кое-какое нижнее  белье, тфиллин и несколько книг, пешком
отправилась в Люблин.
     Выйдя на большую дорогу, Ентл на  попутной повозке доехала до Замостья,
откуда снова двинулась пешком. По дороге она заночевала на постоялом  дворе,
где  назвалась  Аншелем,  по имени покойного  дяди. На постоялом  дворе было
полно  молодых людей, отправлявшихся в  обучение  к знаменитым раввинам. Они
обсуждали достоинства разных религиозных заведений -- одни хвалили литовские
иешивы, другие утверждали, что в Польше и учеба более серьезная, да и кормят
лучше.
     Ентл  впервые  очутилась одна в обществе молодых мужчин. Как не  похожи
были их разговоры на женскую болтовню! Но Ентл стеснялась вступать в беседу.
Один из юношей  рассказывал о сделанном ему  брачном предложении  и описывал
размеры приданого, другой в это время пародировал раввина, читающего отрывок
из  Торы на Пурим(1), и добавлял  от  себя двусмысленные  комментарии. Потом
стали меряться силой, разжимали друг другу  сжатые кулаки, пригибали к столу
поставленные  на  локоть  руки.  Тут  же  сидел молодой  человек и пил чай с
хлебом, помешивая в стакане перочинным ножом из-за отсутствия ложки. Наконец
один из юношей подошел к Ентл и хлопнул ее по плечу:
     -- А ты что молчишь? Язык проглотил?
     -- Нет, просто мне сказать нечего.
     -- Тебя как зовут?
     -- Аншель.
     -- Ишь, какой застенчивый. Ночная фиалка.
     И молодой человек ущипнул Ентл за нос. Следовало ответить ему оплеухой,
но у Ентл не поднималась рука. На выручку ей пришел  парень постарше прочих,
высокий, бледный, с горящими глазами и черной бородой:
     -- Эй, ты чего к нему пристал?
     -- Не нравится, можешь не смотреть.
     -- А вот я сейчас тебе пейсы пообрываю!
     Бородатый парень подозвал Ентл к себе и стал расспрашивать,  откуда она
и куда держит путь. Ентл сказала, что хочет поступить в  иешиву, только ищет
такую, где поспокойнее. Парень дернул себя за бороду:
     -- Тогда идем со мной в Бечев.

     Сам он учился уже четвертый год. Иешива в Бечеве небольшая, рассказывал
он, всего тридцать учеников.  Об их пропитании заботятся местные  евреи, еды
вдоволь, женщины чинят ешиботникам  белье и стирают носки. Бечевский раввин,
глава иешивы, -- настоящий мудрец. Он может задать десять вопросов и  на все
вместе дать один ответ. Большинство ешиботников  рано или  поздно женятся на
местных девушках.
     -- А почему ты ушел посреди учебного года? -- спросила Ентл.
     -- У меня мать умерла. Теперь я возвращаюсь в иешиву.
     -- Как тебя зовут?
     -- Авигдор.
     -- А почему ты не женат?
     Молодой человек почесал бороду:
     -- Это длинная история.
     -- Расскажи.
     Авигдор прикрыл глаза рукой и задумался.
     -- Так ты пойдешь со мной в Бечев?
     -- Пойду.
     --  Тогда  ты  сам  все скоро узнаешь. Я  был помолвлен  с единственной
дочерью Альтера Вишковера, городского богача. Даже день свадьбы назначили. И
вдруг я получаю обратно договор о нашем обручении.
     -- Почему?
     -- Не знаю.  Видно, сплетники что-то наговорили.  Я  мог бы потребовать
половину приданого, только это  не  в  моем  характере.  Теперь  мне сватают
другую невесту, но она мне не нравится.
     -- А разве в Бечеве ешиботникам разрешается смотреть на девушек?
     --  Я ходил к Альтеру обедать раз в  неделю, и к столу  всегда подавала
его дочь Хадасса...
     -- Она красивая?
     -- Блондинка.
     -- Брюнетки тоже бывают красивые.
     -- Нет.

     Ентл присмотрелась к Авигдору. Он  был худой, широкоплечий, с запавшими
щеками,  иссиня-черными  пейсами и  сросшимися над  переносицей  бровями. Он
пристально смотрел на Ентл, уже жалея, кажется, что выдал свою тайну. Лацкан
его  длиннополого  кафтана  был разорван  в  знак  траура(2),  из-под  сукна
виднелась  подкладка. Авигдор барабанил пальцами по столу и тихонько напевал
себе под нос. За высоким нахмуренным лбом шла, казалось, напряженная работа.
     Внезапно он сказал:
     -- Ну и пусть. Останусь один, только и всего.

        I I

     По странному совпадению, как  только  Ентл -- она  же Аншель, прибыла в
Бечев, ей выпало обедать раз в неделю у  того как раз богача по имени Альтер
Вишковер, на чьей дочери не довелось жениться Авигдору.
     Молодые люди в иешивах обычно занимаются по двое, и Авигдор позвал Ентл
себе  в  напарники.  Он помогал ей  в  учебе.  Кроме  того,  был он отличным
пловцом,  и предложил  научить  Аншеля  плавать.  Но  Ентл  всегда  находила
предлог,  чтобы  не ходить с ним на  реку.  Потом  Авигдор предложил  Аншелю
поселиться вместе, но тот уже устроился ночевать у полуслепой старухи-вдовы.
По вторникам Аншель столовался у Альтера  Вишковера, и Хадасса  подавала ему
еду.
     Авигдор всегда спрашивал: "Как она выглядит? Грустна она или весела? Не
собираются  ли  выдать ее замуж?  Упоминает  ли  она когда-нибудь  мое имя?"
Аншель сообщал, что Хадасса роняет тарелки, забывает принести соль и пачкает
пальцы кашей,  когда несет тарелку из  кухни. Она вовсю командует служанкой,
много  читает  и каждую неделю  меняет прическу. Считает  себя  красавицей и
непрерывно  вертится  перед  зеркалом,  хотя на  самом деле вовсе  не так уж
хороша собой.
     -- Через два года после свадьбы, -- заметил Аншель, - она станет старой
каргой.
     -- Значит, она тебе не нравится?
     -- Не особенно.
     -- Но если бы она тебя захотела, ты бы не отказался?
     -- Прекрасно обойдусь без нее.
     -- Неужели у тебя никогда не бывает грешных помыслов?
     Приятели сидели  за  столом в  углу иешивы и тратили больше  времени на
разговоры, чем на учебу. Иногда Авигдор закуривал, и Аншель, вынув  папиросу
у него изо  рта, делал  затяжку-другую. Зная,  что Авигдор  любит  гречневые
лепешки, Аншель по утрам покупал  их в пекарне  и  не брал у друга его  долю
денег.
     Поступки  Аншеля  часто  удивляли  Авигдора.  Например,  увидев,  что у
приятеля  оторвалась  пуговица, Аншель  на  следующий  день принес  в иешиву
иголку с нитками и пришил пуговицу  на  место. Он  покупал Авигдору подарки:
шелковый  носовой платок, пару  носков,  шарф на  шею.  Авигдор  все  больше
привязывался к парнишке,  хотя тот был  моложе на  пять лет  и борода у него
даже не начала пробиваться. Однажды Авигдор сказал Аншелю:
     --- Я хочу, чтоб ты женился на Хадассе.
     -- Тебе-то какая от этого польза?
     -- Лучше ты, чем чужой человек.
     -- Ты станешь мне врагом.
     -- Никогда.
     Авигдор любил  гулять по городу,  и  Аншель  часто ходил  с ним вместе.
Беседуя,  друзья шли  то  к  водяной  мельнице,  то  к  сосновому  лесу,  то
перекрестку, где стояла христианская часовня.
     -- И почему женщина не может быть, как мужчина! сказал однажды Авигдор,
глядя в небо.
     -- В каком смысле?
     -- Почему Хадасса не может быть, как ты?
     -- Что значит, как я?
     -- Ну, свойским парнем.
     Аншель пришел в игривое настроение. Он сорвал цветок и начал обрывать с
него   лепестки.  Затем  подобрал  каштан  и   бросил  в  Авигдора.  Авигдор
разглядывал божью коровку, которая ползла по его ладони.
     Помолчав, он сказал:
     -- Меня хотят женить.
     Аншель встрепенулся:
     -- На ком?
     -- На Песе, дочери Фейтеля.
     -- Это которая вдова?
     -- Она самая.
     -- Зачем тебе жениться на вдове?
     -- Другая за меня не захочет.
     -- Неправда. Рано или поздно найдется и для тебя девушка.
     -- Никогда.
     Аншель стал  убеждать Авигдора,  что это  скверное предложение. Песя  и
собой нехороша, и неумна, вообще лупоглазая корова. Кроме того, она приносит
несчастье,  ее  муж умер вы  первый  год  после свадьбы.  Такие  женщины  --
настоящие мужеубийцы. Но Авигдор не отвечал. Он закурил, глубоко затянулся и
стал пускать кольца дыма. Лицо его приобрело зеленоватый оттенок.
     -- Мне нужна женщина. Я не сплю по ночам. Аншель изумился:
     -- Но почему же ты не можешь дождаться другой девушки?
     <i>--</i> Моя суженая была Хадасса.
     Глаза Авигдора увлажнились. Он быстро вскочил на ноги:
     -- Ладно, хватит болтать. Пошли.
     После этого  разговора события развивались очень быстро. Два дня спустя
Авигдор обручился с Песей и по сему случаю  принес в иешиву медовую коврижку
и  бутылку крепкой наливки.  Назначили день  свадьбы. Поскольку невеста была
вдовой,  приданого  дожидаться  не  приходилось.  Да  и  жених  был  сирота,
спрашивать согласия было  не у  кого. Ешиботники пили наливку  и поздравляли
жениха. Аншель тоже отхлебнул немного и поперхнулся.
     -- Ой, как жжет!
     -- Какой же ты мужчина, -- посмеивался Авигдор. После пирушки Авигдор и
Аншель взяли  том  Гемары  и  сели  заниматься, но  дело  подвигалось плохо.
Разговор тоже не клеился. Авигдор раскачивался взад и вперед, дергал себя за
бороду, и что-то бормотал.
     -- Я пропал, -- сказал он внезапно.
     -- Если она тебе не нравится, зачем же ты ввязался в это?
     -- Да я на козе готов жениться.
     На  следующий день  Авигдор не  пришел в  иешиву.  Фейтель-кожевник был
хасид и хотел,  чтоб его  будущий  зять  отныне учился  в  хасидской иешиве.
Ешиботники толковали между собой, что вдова, конечно, смахивает  на бочонок,
мать  ее -- дочь молочника, а отец  невежа, зато денег в этом семействе куры
не  клюют.  Фейтель  был  совладельцем  сыромятни;  сама  Песя вложила  свое
приданое в лавку, где торговали селедкой, дегтем, горшками и кастрюлями; там
всегда было полно
     Покупателей-крестьян.
     Отец  с  дочерью обязались  одеть Авигдора  с  ног до  головы, они  уже
заказали  меховую шубу, пальто,  шелковый капот и две  пары  башмаков. Кроме
того,  Авигдор  сразу  получил  в  подарок  множество  вещей, принадлежавших
первому  мужу Песи:  виленское издание Талмуда,  золотые часы,  хануккальный
восьмисвечник, ларчик для благовоний(3). Аншель сидел теперь за партой один.
     Во  вторник,  когда  он  пришел  обедать  к Альтеру Вишковеру,  Хадасса
обратилась к нему:
     -- Ну, что скажешь о своем напарнике -- опять пристроился лучше некуда!
     -- А ты думала, он теперь никому не нужен?
     Хадасса покраснела:
     -- Я тут ни при чем. Это отец был против.
     -- Почему?
     -- Они узнали, что у него брат повесился.
     Аншель присмотрелся к стоявшей  перед ним девушке  -- она была высокая,
светловолосая, с  длинной шеей, гладкими  щеками и  голубыми глазами. На ней
было  ситцевое  платье и пестрый фартук. На спину спускались две косы. Прямо
обидно, что я не мужчина, -- подумала Ентл.
     -- А теперь ты жалеешь?
     -- Еще как!
     Хадасса выбежала из комнаты. Второе -- клецки с мясом  -- чай  принесла
служанка. Аншель  доел обед и  мыл  руки для послеобеденной  молитвы,  когда
Хадасса появилась снова. Она подошла к столу и сказала сдавленным голосом:
     -- Поклянись, что  ничего ему не скажешь. Зачем ему знать, что творится
у меня в душе.
     И девушка снова убежала, едва не споткнувшись о порог.

        I I I

     Раввин предложил  Аншелю  выбрать  себе нового  товарища для совместных
занятий, но  недели шли,  Аншель по-прежнему  занимался в одиночку.  Никто в
иешиве не мог заменить  ему Авигдора.  Все другие казались ему мелкими --  и
телом,  и  духом.  Они  болтали  чепуху,  хвалились   пустяками,  по-дурацки
ухмылялись,  вечно  что-нибудь  клянчили. Иешива  бьша пустой  без Авигдора.
Ночами Аншель лежал на лавке у вдовы  и не мог уснуть. Сняв  кафтан и штаны,
он снова обращался  в Ентл, --  девушку,  которой пора замуж и которая любмт
парня, обрученного с  другой.  Может быть,  следовало  сказать  ему  правду,
думала  она. Но теперь было поздно. Аншель  не мог уже вернуться  к девичьей
жизни, не мог обойтись без книг, без школы. Ентл лежала  без сна,  терзаемая
странными  мыслями,  которые  едва  не  сводили  ее с ума. Она задремала, но
вскоре  проснулась,  как от  толчка.  Приснилось,  что  она  одновременно  и
мужчина, и женщина, на ней надет и женский корсаж, и таллит с бахромой.
     Месячные у нее  запаздывали, и она вдруг сильно испугалась: всякое ведь
бывает! В Мидраш Талпиот есть история о  женщине, которая возжелала мужчину,
и от  одного  этого забеременела.  Только теперь  поняла Ентл по-настоящему,
почему Тора запрещает людям носить одежду, предназначенную для другого пола.
Надев  такую одежду, человек обманывает не  только  других, но и  себя. Даже
душа приходит в замешательство, очутившись в чуждом ей воплощении.
     По ночам Аншель лежал без сна, а днем слипались глаза. Хозяйки в домах,
куда  он  приходил  столоваться,  жаловались,  что  юноша  оставляет  полные
тарелки. Раввин заметил, что на уроках Аншель перестал слушать объяснения, а
смотрел в окно, занятый своими мыслями.
     Наступил  вторник,  и   Аншель  пришел  обедать  к  Вишковеру.  Хадасса
поставила  перед ним тарелку с супом, но юноша был так задумчив, что даже не
сказал спасибо. Взялся было за ложку и тут же выпустил ее из рук.
     Набравшись духу, Хадасса заметила:
     -- Говорят, Авигдор тебя бросил.
     Аншель словно очнулся от забытья:
     -- Что значит -- бросил?
     -- Он больше не твой напарник.
     -- Он вообще ушел из нашей иешивы.
     -- И ты его совсем не видишь?
     -- Нет, похоже, что он прячется.
     -- Ну, а на свадьбу ты пойдешь?
     Аншель помолчал, словно не понимая, что говорит девушка. Затем сказал:
     -- Такого дурака поискать.
     -- Почему же?
     -- Ты такая красивая, а та похожа на мартышку.
     Хадасса покраснела до корней волос:
     -- Это все отец виноват.
     -- Не печалься. Найдется и тебе достойная пара.
     -- Никого я не хочу.
     -- Но все хотят тебя.
     Оба  умолкли. Глаза Хадассы расширились и налились грустью,  которой не
было утешения.
     -- Ешь, суп остынет.
     -- И я тоже.
     Сказав  это, Аншель  и сам изумился. Хадасса посмотрела на  юношу через
плечо:
     -- Что ты такое говоришь!
     -- Это правда.
     -- А вдруг тебя кто услышит?
     -- Я не боюсь.
     -- Ешь-ка суп. Сейчас принесу второе.
     Хадасса  повернулась и ушла,  постукивая  высокими  каблучками.  Аншель
болтал ложкой в супе, выловил  фасолину и тут же  уронил. Есть не  хотелось,
горло сжималось. Он отлично знал, что затевает скверное дело,  но его словно
толкала неведомая сила. Вернулась Хадасса, неся галушки с мясом.
     -- Что же ты не ешь?
     -- Все о тебе думаю.
     -- Что ты обо мне думаешь?
     -- Хочу на тебе жениться.
     Хадасса состроила гримаску:
     -- Об этих делах надо говорить с отцом.
     -- Я знаю.
     -- По обычаю положено прислать свата.
     И она выбежала из комнаты, хлопнув за собой дверью.
     Посмеиваясь про себя, Ентл подумала:  "Видно, с девушками могу  играть,
как  мне  заблагорассудится!"  Она  посолила суп, затем поперчила.  Голова у
слегка кружилась. "Что  я наделала?  Я,  видно,  с ума схожу. Иначе  это  не
объяснить..."  Через  силу Ентл  начала  есть, но  вкуса не почувствовала. И
только  тут вспомнила,  что  ведь  Авигдор  хотел, чтоб  Аншель  женился  на
Хадассе. В затуманенной голове Ентл замаячил план: она  отомстит за Авигдора
и одновременно, через Хадассу, невидимо приблизится к нему сама. Хадасса  --
девственница,  что она  знает о  мужчинах? Ей  можно долго морочить  голову.
Ентл, правда,  тоже  девственница,  но она немало узнала  об этих  делах  из
Гемары и  из мужских разговоров.  Два противоречивых чувства  охватили Ентл:
ликование и страх,  ведь  она  собралась обмануть  весь честной народ. Толпа
глупа,  --  вспомнилось  ей  ходячее  выражение.  Ентл  вскочила  на ноги  и
проговорила вслух: "Ну, теперь я и впрямь заварю кашу!"
     В  эту ночь Аншель не сомкнул  глаз..  В  горле пересыхало, лоб  горел.
Каждые пять  минут вставал  напиться.  В мозгу  помимо воли шла  непрерывная
работа. Противоречивые чувства раздирали  Аншеля на части. Желудок судорожно
сжимался, колени  ломило.  Аншел  чувствовал, что  вступает  в соглашение  с
Сатаной, Князем Тьмы, который  играет человеком,  ставя препоны и ловушки на
его пути. Он заснул только под утро.
     Проснулся  Аншель  совершенно  разбитый. Но  он не  мог  позволить себе
валяться у вдовы на лавке. Сделав  над собой усилие, он встал, взял  сумку с
тфиллин и отправился в синагогу. И, надо было так  случиться, что  по дороге
встретился с  отцом Хадассы.  Аншель почтительно пожелал ему  доброго утра и
услышал в ответ дружелюбное приветствие.
     Поглаживая бороду, реб Альтер заговорил с юношей:
     -- Видно, дочь моя Хадасса кормит тебя объедками. Ты совсем исхудал.
     -- Дочь ваша прекрасная девушка и еды мне не жалеет.
     -- Отчего же ты такой бледный?
     Аншель немного помолчал.
     -- Реб Альтер, я хочу вам что-то сказать.
     -- Ну что же, скажи.
     -- Реб Альтер, мне нравится ваша дочь.
     Альтер Вишковер остановился:
     -- Ах, в самом деле? Я думал, ешиботники о таких вещах не говорят.
     Глаза его искрились смехом.
     -- Но это правда.
     -- Эти дела не принято обсуждать с молодым человеком.
     -- Я сирота.
     -- Ну... в таком случае, положено прислать свата.
     -- Да...
     -- Так что же тебе в ней нравится?
     -- Она красивая... милая... умная...
     -- Так-так-так... Пойдем-ка, расскажи мне немного из какой ты семьи.
     Альтер  Вишковер обнял Аншеля за плечи, и они вдвоем зашагали в сторону
синагоги.

        I V

     Сказавши "а", приходится сказать и "б". От  мыслей -- к словам, от слов
--  к  делам.  Реб  Альтер  Вишковер  дал  согласие на  брак.  Мать Хадассы,
Фрейда-Лея, согласилась не  сразу.  Она  говорила, что  не  хочет для  своей
дочери бечевских ешиботников и предпочла бы жениха из Люблина или Замостья.
     Но Хадасса заявила, что если ее  второй раз осрамят  перед людьми,  она
бросится  в колодец.  Как  это  часто бывает с  затеями подобного  рода, все
вокруг  ее  поддержали  -- и  раввин,  и  родственники,  и  подруги Хадассы.
Бечевские девушки, разглядывавшие Аншеля, когда он проходил по улице мимо их
окон,  давно  решили, что  он весьма недурен собой. Он чистил до блеска свои
башмаки и не опускал глаза  в  присутствии  женщин.  У Бейлы-булочницы, куда
Аншель заходил порой купить баранку, он удивлял покупательниц светским тоном
своих  шуток. Женщины дружно решили, что в Аншеле  есть  нечто особенное<b>:</b>  у
него  и  пейсы завивались не так, как у других, и шарф он  повязывал  иначе;
глаза  его, сдержанные, несмотря  на улыбку, всегда, казалось,  устремлены в
неведомую даль.
     Жители городка  прониклись еще большей симпатией  к Аншелю, после того,
как  Авигдор уехал  с  Песей,  дочерью  Фейтеля.  Альтер  Вишковер  составил
обручальный  контракт,  обязуясь  дать  за  дочерью более богатое  приданое,
больше подарков  жениху,  и содержать  его дольше, чем в  свое  время обещал
Авигдору. Бечевские девушки  обнимали  Хадассу и поздравляли ее.  А  Хадасса
немедленно принялась вязать Аншелю  сумку для тфиллин, салфетку  для  халы и
мешок для мацы.
     Узнав,  что  Аншель  обручился с  Хадассой,  Авигдор  пришел  в  иешиву
поздравить  друга.   Он  постарел  за  эти  несколько  недель.  Борода  была
растрепана, глаза покраснели.
     Он сказал Аншелю:
     -- Я знал, что так будет. С  самого начала. Как только встретил тебя на
постоялом дворе.
     -- Но ты же сам подал мне эту мысль.
     -- Я знаю.
     -- Почему ты меня бросил? Ушел и даже не попрощался.
     -- Хотел сжечь за собой все мосты.
     Авигдор  пригласил Аншеля  прогуляться. Хотя  праздник Суккот  был  уже
позади, погода стояла ясная и солнечная. Авигдор был с Аншелем еще ласковее,
чем прежде, и открыл ему свою душу. Да, это правда, что его брат повесился в
приступе меланхолии. А теперь и сам чувствует, что стоит на краю пропасти. У
Песи много денег, и отец ее богатый  человек, но  Авигдор  перестал спать по
ночам. Он  не хочет быть лавочником. Не может забыть Хадассу,  она все время
ему снится. В субботний  вечер, когда в молитве "Авдала" упоминалось ее имя,
Авигдору чуть не стало дурно. И все же хорошо,  что женится на ней Аншель, а
не кто-то другой...  По крайней мере, достанется хорошему  человеку. Авигдор
замолчал, бесцельно выдергивая на ходу сухие травинки. Говорил он бессвязно,
словно одержимый.
     -- Я начинаю думать, не последовать  ли мне примеру  брата, -- внезапно
выпалил он.
     -- Неужели так сильно любишь?
     -- Образ ее не стереть из моего сердца.
     Приятели  поклялись   в  вечной  дружбе  и   договорились   больше   не
расставаться.  Аншель сказал, что когда оба они женятся, можно поселиться по
соседству или даже в одном доме. Тогда смогут вместе заниматься каждый день,
и даже организовать
     какое-нибудь совместное дело.
     -- Скажу тебе правду, -- проговорил Авигдор. -- Мы с тобой, как Иаков и
Биньямин (4)<sup> </sup>: наши жизни неразрывно связаны.
     -- Почему же ты тогда меня покинул?
     -- Может быть, именно поэтому.
     Погода стала портиться, подул  холодный ветер, но  приятели шли вперед,
пока не достигли сосновой  рощи, и только в сумерки повернули обратно, чтобы
поспеть к вечерней молитве.
     Бечевские девушки, не отходившие от  наблюдательных пунктов  у  окошек,
видели,  как  приятели, обняв  друг друга  за плечи, увлеченные  разговором,
шагали по  лужам  и кучам  мусора,  не  замечая ничего  вокруг. Авигдор  был
бледен,  взъерошен,  ветер  трепал его  пейсы; Аншель  грыз на  ходу  ногти.
Хадасса тоже подбежала к окну, выглянула, и глаза ее наполнились слезами...
     События быстро  следовали  одно  за  другим.  Авигдор  женился  первый.
Поскольку невеста была вдовой, свадьбу сыграли нешумно, без музыкантов,  без
свадебного затейника, без  покрывала  для  невесты.  Песя, дочь Фейтеля,  на
следующее утро  после  свадьбы опять принялась  торговать в лавке,  отпуская
покупателям перемазанными  руками  деготь.  Авигдор,  с  новым  таллитом  на
плечах, молился  теперь в хасидской синагоге. Под вечер Аншель приходил нему
в гости,  и  приятели шептались до  ночи.  Свадьба Аншеля  с  Хадассой  была
назначена  в субботу на хануккальной  неделе, хотя  отец  невесты  предлагал
сыграть ее раньше.  Невеста была уже  раз помолвлена, да  и жених -- сирота.
З