называйте меня Селией, а не пани Ченчинер. Приходите, и мы поболтаем. Можно встретиться в кондитерской, если вам так удобнее. Ведь вы, вероятно, очень заняты. Морис все рассказал мне. Но не сидите же вы над этой пьесой по десять часов в день! Что за женщина эта Бетти Слоним? Вы, конечно, уже влюблены в нее! -- Нет, нисколько. -- Иногда я завидую таким женщинам. Подцепила в любовники богатого старика, и теперь он все делает, чтобы она прославилась. По мне, так это называется проституцией, но когда женщины не продавали себя? Если ей платят два злотых, она просто шлюха, а если тысячи, да еще меха и бриллианты в придачу, тогда она -- леди. Не знала я, что вы и пьесы пишете. Морис рассказал, о чем она. Интерес ный сюжет! Так когда же вы придете? -- -- А когда можно прийти? -- Приходите сегодня к обеду. Геймл уехал к отцу в Лодзь. Я совершенно одна. -- В котором часу? -- В три. -- Отлично. Я буду у вас ровно в три. -- Не опаздывайте! Я положил трубку. Она одинока! Скажите, пожалуйста! Я многие годы страдал от одиночества. Но вдруг все переменилось. Надолго ли? Внутренний голос, который никогда не ошибается, говорил мне, что долго это продолжаться не может. Все кончится катастрофой. Но почему бы не порадоваться, пока можно? Выспавшись как следует, я было успокоился. Но сейчас напряжение вернулось вновь. "Не сделаю ни одного движения навстречу Селии, -- решил я, -- предоставлю ей инициативу". Вернулся к прерванному завтраку. Да, я должен узнать какие-то радости, прежде чем умру и превращусь в ничто. Вдруг я вспомнил, что не пересчитал деньги, которые оставил накануне в кармане пиджака. Меня могли ограбить, пока я спал! Даже Текла могла залезть в карман и все взять. Я вскочил и ощупал карман. Никто меня не ограбил. Текла -- честная девушка. Когда же я пересчитал банкноты, мне стало очень стыдно. В дверь снова постучали. Пришла Текла узнать, не хочу ли я еще кофе. -- Нет, милая Текла! Достаточно. -- Я дал ей злотый, и щеки ее залила краска. Ровно к трем часам я был перед домом Чен-чинеров на Злотой. Чтобы туда попасть, прошел по Желязной до пересечения Твардой и Злотой, затем повернул налево. Злотая была пустынна. Тут не было ни контор, ни магазинов. Только жилые дома. Геймл жил в пятиэтажном доме темного, грязно-серого цвета, с балконами, которые поддерживали кариатиды. Тут жили состоятельные, солидные люди, либо без детей, либо те, чьи дети давно уже выросли и жили отдельно. Когда входили в подъезд, звонил колокольчик. Наверх вела мраморная лестница с потертыми ступенями, на каждой лестничной площадке стояла урна. Из окон на лестничной клетке был виден дворик -- маленький, прямоугольный, с переполненным мусорным ящиком -- и крошечный садик с несколькими деревьями. Деревья заледенели и под морозным зимним солнцем отсвечивали всеми цветами радуги. Я позвонил. Тотчас же открыла сама Селия. Марианна, горничная, ушла в гости к сестре, -- объяснила она и пригласила войти. Квартира блестела чистотой. В столовой был накрыт стол. В массивном буфете переливался хрусталь, сверкало серебро. На стенах -- портреты белобородых евреев и женщин в париках и драгоценностях. Селия сказала: -- Я приготовила ваши любимые блюда -- картошку, борщ, мясные кнедлики. Она указала, чтобы я сел на место Геймла, во главе стола. По тому, каким тоном Селия разговаривала по телефону, я ожидал поцелуев прямо с порога и немедленной физической интимности. Но сейчас она была настроена иначе. Селия вдруг стала церемонной. Мы сели за стол друг против друга, не рядом. Селия ухаживала за мной. Я подозревал, что она сама отослала служанку, чтобы мы остались одни. Прогулка по морозцу пробудила аппетит, я много ел. Селия спросила о пьесе. Я стал излагать сюжет и вдруг неожиданно для себя внес изменения. Это была магическая тема. Казалось, подобно Торе, она обладает семьюдесятью лицами. -- Где вы найдете актеров для такой пье сы? -- спросила Селия. -- И кто будет режис сером? Если это не будет сделано превосходно, то обязательно окажется страшно вульгар ным. У еврейских актеров и актрис в Варшаве дурные манеры. Вы сами это знаете. На протя жении многих лет я не видела на нашей сцене ничего стоящего. -- Да я и сам боюсь провала. -- Не показывайте им пьесу, пока не будете уверены, что сделали в точности то, что хоте ли. Вот мой совет. -- Сэм Дрейман собирается снять театр и набрать труппу. -- Не позволяйте'ему этого делать. По сло вам Мориса, это простоватый тип, бывший плотник. Если дело обернется плохо, постра дает именно ваша репутация, а не его. Сегодня Селия была не такой, какой я знал ее по прежним посещениям. Но я привык к внезапным переменам и в себе, и в других. Современный мужчина стыдится быть чувствительным, он весь -- действие и темперамент. Он сгорает от любви, он становится холодным, как лед, сейчас он нежен, в следующую минуту держится замкнуто, отчужденно. В действительности же, как я подозревал, на меня влияли те, с кем я вступал в контакт, и мне часто передавалось чужое настроение. После обеда прошли в гостиную. Селия предложила кофе, ликер и сласти. Здесь по стенам висели картины еврейских художников: Либермана, Минковского, Глиценштей-на, Шагала, Рыбака, Рубенлихта, Барлеви. За стеклом -- еврейские антики: годес -- разнообразной формы коробочки для пряностей, оправленный в золото кубок для благословения вина, ханукальная лампада, пасхальный бокал, футляр для свитка с книгой Эсфири, субботний хлебный нож с ручкой из перламутра. Там же лежала разрисованная кетуба1, йад2, корона для свитка Торы. Трудно было поверить, что такая пылкая любовь к еврейству -- всего лишь декорация, а внутренний смысл, сущность всего этого, давно утеряны большинством из нас. Мы немного поговорили об искусстве -- кубизме, футуризме, экспрессионизме. Селия недавно посетила выставку современного искусства и была совершенно разочарована. Каким образом с помощью квадратной головы или носа в форме трапеции можно показать человека с его проблемами? И что выражают эти резкие, кричащие краски, в которых нет ни гармонии, ни смысла? А литература? Стихи Готфрида Бенна, Тракля, Доблера, равно как и переводы современных американских и французских поэтов, не трогали ее. -- Все они хотят удивлять или даже эпати ровать, -- сказала Селия. -- Но мы уже к это му привыкли. Селия посмотрела на меня испытующе. Казалось, ее тоже удивляет, почему мы ведем себя так сдержанно. -- Не сомневаюсь, вы без ума от этой Бетти Слоним. Расскажите же мне о ней. -- Ну что тут рассказывать? Она хочет того же, что и все, -- урвать немного удовольствий, прежде чем обратиться в ничто. -- Что вы называете удовольствием? Спать, простите меня, с семидесятилетним плотни ком? -- Это плата за другие удовольствия, кото рые у нее есть. -- За что же, к примеру? Я знаю женщин, которые отдали бы все, чтобы играть на сце не. Эта страсть мне непонятна. Напротив, на писать хорошую книгу -- вот это я хотела бы. Но очень скоро поняла, что у меня не хватит таланта. Вот почему я так восхищаюсь писа телями. -- А кто такие писатели? В своем роде фиг ляры и обманщики. По мне, так более достоин восхищения тот, кто удерживает равновесие на канате, а вовсе не поэт. -- О, я не верю вам. Притворяетесь цини ком, а на самом деле вы серьезный молодой человек. Порою мне кажется, что я вижу вас насквозь. -- -- И что же вы видите? -- Вы постоянно тоскуете. Все люди скучны для вас, кроме, может, Файтельзона. Вы с ним похожи. Он нигде не находит себе места. Ему хочется быть философом, но он артист. Это ребенок, который ломает игрушки, а потом плачет и просит, чтобы их сделали опять це лыми. Я страдаю от той же болезни. Между нами могла бы быть большая любовь, но Морис не хочет этого. Он рассказывает мне, как флир тует со служанками. Непрерывно то разжигает меня, то окатывает холодной водой. Обещайте, что не передадите Морису мои слова. Он наме ренно толкает меня прямо в ваши объятия и де лает это хладнокровно. Его игра состоит в том, чтобы разжечь женщину, а потом бро сить ее. Однако у него есть сердце, и когда он видит, что тому, с кем он был близок, плохо, это его трогает. Морис болезненно любопы тен. Ужасно боится, что где-то еще осталась эмоция, которой он не испытал. -- Он хочет основать школу гедонизма. -- Дурацкие фантазии. Много лет слышу я об оргиях. Уверена, они не дают никакого удовлетворения. Это развлечение для шест надцатилетних подростков и уличных девок, не для взрослых людей. Нужно вдрызг на питься или быть ненормальным, чтобы в этом участвовать. В Париже за пять франков вам по кажут любое извращение. Писатели, которые шепчутся обо всем таком в вашем клубе, -- про сто старые и больные люди. Они едва в состоя нии держаться на ногах. Мы помолчали немного. Потом Селия спросила: -- А что слышно про вашу возлюбленную, коммунистку? Она уже уехала в сталинскую Россию? -- Вам и про нее известно? -- Морис постоянно про вас говорит. -- Она должна уехать через несколько дней. Все между нами кончено. -- Как кончаются такие вещи? Я никогда не могу покончить с чем-нибудь. У вас теперь хо рошая комната? -- Да. Благодаря деньгам Сэма Дреймана. -- Есть и балкон? -- Нет. -- А вы как-то говорили, что вам нравится, когда есть балкон. -- Нельзя же иметь все. -- Мне иногда кажется, что тем людям, у которых чего-то нет, просто не хватает храб рости протянуть руку и достать это. Я сама из таких. -- А что будет, если я протяну руку? -- спросиля. -- А вы попытайтесь, -- и она покачалась на стуле. Я встал, подошел, обнял ее за плечи. Она посмотрела насмешливо. Поднялась со стула. "Можете поцеловать меня!" Мы обнялись и поцеловались. Губы ее шевелились, будто она хочет что-то сказать. Но она не произнесла ни слова. Потом сказала: -- Не говорите Файтельзону. Он ревнивый т маленький мальчик. Наступили сумерки. Короткий зимний день из тех, что кончаются, едва успев начаться, сгорел, как свеча. Красный отблеск на стене гостиной. Значит, на западе небо очистилось, проглянуло солнце. Селия не зажигала огня. Ее лицо было в тени, и глаза как будто излучали собственный свет. Совсем стемнело. Среди облаков появилась одинокая звезда. Я попытался запечатлеть эту звезду в собственном сознании, пока она не исчезла. Я забавлялся, пытаясь представить себе, что было бы, если бы небо всегда было затянуто облаками, и только раз в сто лет на одну секунду кто-нибудь случайно, мельком мог увидеть звезду. Он стал бы рассказывать всем об этом событии, но никто бы ему не верил. Должно быть, его обвинили бы во лжи или сказали, что он страдает галлюцинациями. Среди какого множества облаков скрыта правда? И что я знаю о той звезде, на которую теперь гляжу? Это настоящая звезда, не планета. Быть может, она больше, чем наше солнце. Кто знает, сколько планет вращается вокруг нее, сколько миров получают от нее энергию? Кто может вообразить, какие там растения, что за существа там живут, о чем они думают? Да миллиарды таких звезд содержит один только Млечный Путь. Это не может быть простой случайностью. Должен же быть кто-то, кто повелевает этим бесконечным универсумом. Его приказы летят быстрее света. Тот, Всемогущий и Всеведущий, управляет жизнью каждого атома, каждой молекулы, каждой пылинки, каждой клетки. Он знает даже, что Аарон Грейдингер вступил в связь с Селией Ченчинер. Зазвонил телефон. Селия, до сих пор сидевшая молча, протянула руку к маленькому столику и взяла трубку. Она заговорила тем певучим монотонным голосом, который принят в Варшаве исключительно для телефонных разговоров. -- Геймл? Почему так поздно? Я думала, ты раньше позвонишь... Что?.. Все прекрасно. Геймл, а у нас гость -- наш юный друг пришел к обеду.... Нет, это я позвала его. Если ему охота позадаваться, пожалуйста, я разрешаю. Кто я такая? Просто домашняя хозяйка. А он у нас писатель, драматург, и кто знает, кто знает... Да, мы пообедали, и я уговорила его остаться до ужина. ...О, у него теперь знаменитая актриса, молодая и, вероятно, хорошенькая. Зачем ему нужна женщина моего возраста? А что твой отец? Вот как?!..Ну, хорошо, пусть лечится, как сам считает нужным... Завтра? Почему завтра?.. Двенадцатичасовым? Хорошо. Я тебя встречу... Ну что же мне еще делать? Целые сутки прошли, и ни разу никто не позвонил мне. Тогда я спрятала свою гордость и сама ему позвонила... Кто? Руководить? Не говори чепуху. Он так же много понимает в театре, как я в астрономии. Можешь смеяться надо мной, но мне кажется, что даже гой в качестве режиссера справится лучше, чем любой из этих хамов. Они по крайней мере учились и знают театр. ...Морис? Он вообще не появлялся. И он тоже забыл нас... Ой, Геймл, ты один из этих типов, которые... Хочешь поболтать с ним? Я передаю трубку. Вот он! Селия протянула мне трубку. У телефона был длинный шнур. Все в этом доме было устроено так, чтобы не делать лишних усилий. Послышался голос Геймла. По телефону он был еще более высоким и визгливым, чем обычно: -- Цуцик? Как вы там? Я слыхал, вы работаете над пьесой? Хорошо. Отлично. Для нашего театра очень хорошо, что пьесу напишет молодой автор. Мир идет вперед, а у нас все не могут оторваться от одних и тех же пьес: "Чинке-Пинке ", "Дос Пинтеле Ж-ид ж Когда мы с Селией ходим в еврейский театр, то каждый раз клянемся, что это в последний раз. Да, но не ходить -- тоже нехорошо. Наши ортодоксальные сионисты отвергают диаспору. Все лучшее будет в Палестине, говорят они. Но не надо забывать, что мы выросли, возмужали за эти две тысячи лет. Игнорируя изгнание, они способствуют ассимиляции. Вы так добры, что проводите время с Селией... Что еще ей может быть интересно? С женщинами нашего круга у нее нет общего языка. Все у них одно и то же -- платье, еще платье, новая шляпка, еще что-нибудь... Сплетни. Не спешите уходить. Не смущайтесь!.. Кто говорит о ревности? Чушь! Кто это сказал, что, когда люди радуются, они радуют Творца? Когда я только женился на Селии и даже раньше, когда мы только были помолвлены, я ужасно ревновал. Если она разговаривала с каким-нибудь мужчиной или даже только улыбалась ему, я был готов стереть в порошок их обоих. Но как-то я прочел в одной из хасидских книг, что если причинишь вред кому-нибудь, то это может обернуться против тебя же самого. Теперь я знаю, что если я люблю женщину, то ее друг может стать моим другом, ее радость -- моей, ее удовольствия -- моими. Цуцик, я хочу еще кое-что сказать Селии. Будьте добры... Передав трубку Селии, я вышел в соседнюю комнату, которую Ченчинеры называли библиотекой. Там было темно, только слабый отсвет из дома напротив, через улицу, падал в окно. Счастлив ли я теперь? Я ждал ответа из глубины своего подсознания, эго, альтер эго, души, или как там это называется. Но ответа не было. Вошла Селия. -- Что вы здесь стоите в темноте, потерян ная душа? У нас с Геймлом нет от вас секре тов, -- сказала она. Я не нашелся, что ответить, и Селия продолжала: -- Как я могу начать роман, если я всерьез думаю о самоубийстве? Люди в определенном возрасте приходят к естественному концу -- все слова сказаны, все дела сделаны, и ничего не осталось, кроме смерти. Каждое утро я на чинаю, надеясь на что-то. Сегодня я больше ничего не жду. -- Почему, Селия, почему? -- О, я никуда не гожусь. Геймл -- хоро ший человек, и я люблю его, но прежде, чем он откроет рот, я уже знаю, что он скажет. Морис -- полная противоположность, но ни когда неизвестно, как с ним себя вести. Вы слишком молоды для меня и непостоянны, у меня такое чувство, что долго вы в Варшаве не задержитесь. В один прекрасный день вы про сто соберетесь и исчезнете. Морис говорил, -- что Сэм Дрейман предлагает взять вас в Америку. -- Он ужасный болтун. -- Такое не часто бывает. Если можете вырваться отсюда, не медлите. Мы зажаты между Гитлером и Сталиным. Кто бы ни занял страну, ее ждет катастрофа. -- Почему же вы не уезжаете? -- Куда? У меня никого нет в Америке. -- А как насчет Палестины? -- Я как-то не представляю там себя. Это просто страна, куда всех нас перенесут на об лаке, когда придет Мессия. -- И вы в это верите? -- Нет, мой дорогой. -- ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Весна началась рано в этом году. В Саксонском саду уже в марте деревья были в цвету. Пьеса моя не была еще готова, но даже если бы и была, ставить ее было бы поздно. Уже в мае те, кто мог себе это позволить, выезжали на лето в Отвоцк, Швидер, Михалин и Юзефов. Но дело было не только в пьесе. Снять театр тоже оказалось хлопотно для Сэма. Таким образом, премьера откладывалась до праздника Кущей, когда постоянные еврейские труппы открывали сезон. Сэм заплатил мне еще триста долларов, и я рассчитывал, что продержусь на эти деньги до самого провала. Он хотел снять дачу в Отвоцке на все лето, причем для меня там тоже предполагалась комната, чтобы работать над пьесой вместе с Бетти. Сэм уверял, что, даже когда находится здесь, в Варшаве, ничего не делая, все равно загребает кучу денег. Он сказал мне: "Возьмите столько, сколько вам надобно. Я все равно не в состоянии истратить все свои деньги ". Теперь я был накоротке с Сэмом и Бетти, называл их по имени, а они оба называли меня Цуциком. Я прекрасно понимал, что все зависит от пьесы. Сэм Дрейман часто повторял слово "успех". Он принимал все меры, чтобы пьеса собрала широкую публику как здесь, в Варшаве, так и в Нью-Йорке, куда он собирался везти пьесу, а заодно и меня, ее автора. -- Я знаю еврейский театр в Америке как свои пять пальцев, -- говорил Сэм. -- Что еще остается нам, эмигрантам, кроме нашего театра и еврейских газет? Когда я приезжаю из Детройта в Нью-Йорк, всегда хожу в наш театр. Всех их я знаю--Адлеров, мадам Липкину, Кесслера, То-машевского, не говоря уже о его жене, Бесс. Они говорят на правильном идиш -- в отличие от этих напыщенных индюков, которые со сцены призывают толпу умереть за идею. Люди приходят в театр поразвлечься, а вовсе не для того, чтобы восставать против рокфеллеровских миллионов. Мы с Бетти уже целовались -- ив присутствии Сэма, и за его спиной. Когда мы работали над рукописью, Бетти брала мою руку и клала ее себе на колено. По утверждению Файтельзона, чувство ревности -- атавизм, подобно аппендиксу или копчику. Для такой пары, как Геймл и Селия, это, пожалуй, было верно. А Сэм Дрейман улыбался и даже выражал одобрение, когда Бетти целовала меня. Он часто оставлял нас одних -- уходил играть в карты к приятелям в американское консульство. Файтельзон тоже часто ходил туда. Не так давно он прочел в клубе лекцию на тему "Духовные витамины" и теперь опять готовился к серии "путешествий души". В Варшаву приехал из Парижа его друг, гипнотизер Марк Элбингер. Об этом человеке Файтельзон рассказывал поразительные вещи. Он мог гипнотизировать своих пациентов даже по телефону или с помощью телепатии. Это был ясновидец. Он проводил сеансы в Берлине, Лондоне, Париже, Южной Америке. Элбингер тоже собирался принимать участие в "странствованиях души ". Сэм предпочитал играть в карты, а не тратить время на поиски летнего домика. Он поручил нам с Бетти найти подходящую дачу. Сэму хотелось, чтобы репетиции проходили прямо там. Да и Файтельзон обещал проводить путешествия души "надоне природы". За "столом импотента" шли толки об оргиях, которые будто бы устраивал Фриц Бандер, любитель пирушек и разгула. И вот мы с Бетти встретились на Данциге -ком железнодорожном вокзале. Она купила билеты. Мы стояли на платформе, ожидая поезда. Пахло пивом, сосисками, паровозной гарью, потным человеческим телом. Солдаты в полном полевом обмундировании тоже ждали поезд. Они коротали время за кружкой пива. Девушка в тесной блузке, плотно охватившей крепкие груди, с румяными щеками, наливала им пиво из бочки. Солдаты шутили с ней, говорили непристойности. А голубые глаза девушки улыбались полувопросительно, полусмущенно, как бы говоря: "Я только одна -- не могу же я принадлежать всем". Газеты писали, что современная германская армия полностью оснащена новейшим вооружением, заново снабжена обмундированием. Польские же солдаты напоминали русских солдат в 1914 году. На них были толстые серые шинели, и пот градом катился по лицам. Винтовки у них были тяжелые, громоздкие. А сейчас они занимались тем, что высмеивали евреев в длиннополых лапсердаках. Кто-то из них даже дернул еврея за бороду, и было слышно злобное шипение: "Жиды, жиды, жиды". Я не ездил поездом уже несколько лет. Никогда в жизни не ездил вторым классом, только третьим или даже четвертым. А теперь я сидел на мягком диване, рядом с американской леди, актрисой, и смотрел в окно на Цитадель, старую крепость из красного кирпича, крыши которой поросли травой. Считалось, что эта древняя крепость сможет защитить Варшаву в случае нападения. А сейчас там была тюрьма. Поезд взбирался на мост. Блестела гладь реки, сильный ветер дул со стороны Вислы. Огромное красное солнце отражалось в воде. Был предрассветный час, но в небе еще висела бледная луна. Мы проехали Вавер, Миджешин, Фаленицу, Миха-лин. С каждым из этих местечек у меня были связаны какие-нибудь воспоминания. В Мид-жешине я спал с девушкой в первый раз -- только спал, и больше ничего, так как она хотела сохранить невинность для своего будущего мужа. В Фаленице я читал лекцию и с треском провалился. В Юзефове у Геймла и Селии был летний домик. Мы сошли в Шви-дере, на следующей остановке. На станции ждал маклер. Мы брели по песку, пока не пришли к дому, который показался мне верхом роскоши: с верандами, балконами, цветочными клумбами, в окружении деревьев. Бетти, видимо, так стремилась побыстрее от- Q1 делаться от маклера, что немедленно всучила ему двести злотых в качестве задатка. Только тогда он сообщил, что в доме нет света, нет простыней на кроватях, а ближайшие рестораны или кафе находятся в нескольких километрах отсюда. Летние отели еще не открылись. Нам надо было вернуться в Варшаву и ждать, пока контракт будет оформлен и его отошлют Сэму Дрейману. Маклер, маленький человечек с желтой бородкой и желтыми глазами, вероятно, подозревал нас в дурных намерениях. Потому что он сказал: "Слишком рано. Ночи холодные и темные. Лето еще не наступило. Всему свое время ". Из сторожки вышел привратник, за ним с громким лаем выбежали две собаки. Он попросил маклера вернуть ключи. Нам посоветовали сразу возвратиться на станцию, так как в это время года поезда ходят не очень часто. Но Бетти настаивала, чтобы мы пошли на речку Швидерек полюбоваться каскадом, о котором ей и Сэму говорил варшавский маклер. Только мы двинулись к реке, ледяной зимний ветер подхватил нас. Буквально за несколько минут небо заволокли тучи, луна исчезла, и на нас обрушился дождь, смешанный с градом. Бетти что-то говорила, но из-за ветра нельзя было расслышать ни слова. Мы подошли к Швидереку. Перед нами простирался мокрый пустой пляж. Вода неслась сверху с громоподобным рычанием. Узкая струя блестела необычным и таинственным светом. Над водой летали две птицы, криками предупреждая друг друга об опасности, а может быть, чтобы не потеряться в сумерках. Соломенная шляпка Бетти неожиданно поднялась в воздух, перелетела через скамейку и приземлилась. Затем она покатилась, сделала сальто и исчезла в кустах. Бетти прижала обеими руками растрепанные волосы, будто это был парик, и запричитала: "Пусть ее! Демоны преследуют меня! Стоит хоть искорке удачи блеснуть, как всегда случается что-нибудь подобное". Бросила сумочку на песок, обвила меня руками, прижалась ко мне и возопила: "Прочь от меня! Я проклята, проклята, проклята!" Снова ударили морозы, и Бетти пришлось надеть свою соболевую шубку. Но весна наступала неудержимо. Теплый ветер со стороны Пражского леса врывался в открытое окно моей комнаты, неся с собой аромат свежей травы, распускающихся почек, прелой земли. В Германии власть Гитлера еще больше окрепла, но варшавские евреи праздновали исход из Египта четыре тысячи лет назад. Сегодня я не пошел в "Бристоль", к Бетти. Вместо этого она сама пришла ко мне. Сэм Дрейман уехал во Млаву на похороны родственницы. Бетти отказалась поехать с ним. Она сказала мне: "Я хочу получать удовольствие от жизни, а не оплакивать смерть какой-то незнакомой женщины". Она была опять одета по-летнему: светло-голубой костюм и соломенная шляпка. Бетти принесла цветы. Текла поставила их в вазу. Никогда прежде я не слыхал, чтобы женщина приносила цветы мужчине. Весна не давала нам работать. За окном щебетали птицы. Рукопись осталась лежать на столе, а мы подошли к окну. Узкие тротуары так и кишели людьми. "Варшавская весна сводит меня с ума, -- сказала Бетти. -- В Нью-Йорке нет такого понятия, как весна ". Немного погодя мы вышли на улицу. Бетти взяла меня за руку, и мы бесцельно побрели по тротуару. "Вы постоянно рассказываете про Крохмальную улицу, -- напомнила мне Бетти. -- Почему бы вам не отвести меня туда? " Я помолчал. -- Эта улица целиком связана с моей юнос тью. Вам она покажется просто грязной тру щобой. -- Все равно. Мне хочется увидеть ее. Можно взять извозчика. -- Нет, это не так уж далеко. Мне даже не верится, что я не был на Крохмальной с сем надцатого года, с тех самых пор, как мы уеха ли из Варшавы. Можно было пройти по Желязной, но я предпочел прогуляться по Пшеязду и уже оттуда повернуть на юг. На Банковской площади мы постояли немного перед зданием банка со старинными массивными колоннами. Как и во времена моего детства, машины с деньгами въезжали и выезжали из ворот под охраной вооруженных полицейских. На Жабьей располагались магазины дамских шляп -- в витринах были выставлены модные шляпки, старомодные шляпы для пожилых женщин: с вуалями, страусовыми перьями, выточенными из дерева вишнями, виноградинами. Были там и шляпы с черным крепом -- для похорон. За чугунной оградой Саксонского сада цвели каштаны. На площади Желязной Брамы стояли скамейки, утомленные прохожие грелись на солнышке. Боже милосердный! Отец наш небесный! Эта прогулка пробудила во мне воспоминания детства. Мы остановились перед зданием, которое называлось Венским залом. Тут устраивались свадьбы, когда какой-нибудь богач выдавал замуж свою дочь. В глубине, за колоннадой, по-прежнему торговали вразнос платками, иголками, пуговицами, булавками, предлагали коленкор, льняное полотно, даже куски шелка и бархата. Мы вышли на Навозную1, и в нос ударила привычная вонь дешевого мыла, смальца и лошадиной мочи. Недалеко отсюда располагались хедеры, синагоги, хасидские молельни, где я учил Тору. Мы дошли до Крохмальной, и возникли памятные с детства запахи: горящего на сковороде масла, гниющих фруктов, печной сажи. Ничего не изменилось -- ни булыжная мостовая, ни грязные сточные канавы. Все так же сушилось на веревках белье. Прошли мимо фабрики. Окна, забранные железными решетками. Глухой брандмауэр и деревянные ворота, которые, сколько я себя помнил, были закрыты. Здесь каждый дом пробуждал воспоминания. В доме No 5 была йешива, в которой я некоторое время учился. Во дворе этого дома находилась миква, куда женщины ходили совершать ритуальные омовения. Я часто видел, как они выходят оттуда, распаренные и чистые. Кто-то говорил мне, что давным-давно в этом доме жил реб Иче-Меир Алтер, основатель Гурс-кой династии. В мое время йешива принадлежала хасидам из Гродзиска. Шамес был всегда пьян. Когда он слишком уж закладывал, то рассказывал нам разные истории: про святых, про дибуков, про выживших из ума панов, про колдунов. Во дворе дома No 4 находился большой рынок, "Двор Яноша": одни ворота вели на Крохмальную, а другие выходили на Мировс-кую. Здесь можно было купить все: овощи, фрукты, молоко, сметану, творог, рыбу, гусей. Тут же располагались лавки, где торговали всевозможным тряпьем и поношенной обувью. Мы вышли на Базарную площадь. Здесь всегда толкались извозчики,проститутки, мелкие воришки в драных пиджаках и кепках, надвинутых по самые глаза. В мое время тут правил Иче-слепой, предводитель карманников, владелец борделей, невыносимый хвастун. Где-то в доме No 11 или 13 жила Рейзл-толстуха, весом в триста фунтов. Подозревали, что Рейзл поставляет белых рабынь в Буэнос-Айрес. Она же поставляла и служанок. Прямо здесь играли в азартные игры. Тут можно было вытянуть номера из мешка и выиграть полицейский свисток или шоколадку, а то еще картинку с видом Кракова или же куклу, которая умела садиться и говорить "мама". Мы с Бетти стояли, глазея по сторонам. Те же грубые шутки, тот же певучий выговор, те же игры. Я побаивался, что все это будет ей противно, но ей передалась моя ностальгия. -- Вы должны были привести меня сюда прямо в первый же день нашей встречи, -- ска зала она. -- Бетти, я напишу пьесу под названием "Крохмальная улица", и вы получите в ней главную роль. -- Ну и мастер же вы давать обещания! Я раздумывал, что показать ей теперь: притон в доме No 4, где воры играли в карты, в кости и куда приходили скупщики краденого. Или показать ей молельню в доме No 10, где мы жили раньше? Радзиминскую синагогу в доме No 12, куда мы переехали потом? Двор дома, куда я ходил в хедер? Или лавки, куда нас посылала мать покупать еду или керосин? Все было как прежде. Только еще больше потрескалась и облупилась штукатурка на стенах домов, да и сами дома потемнели от копоти. То там, то здесь стены домов подпирали жерди. Канавы, казалось, стали глубже, а их вонь еще резче. Я останавливался перед каждыми воротами и заходил внутрь. Мусорные ящики всюду переполнены. Красильщики перекрашивали одежду, лудильщики чинили дырявые кастрюли, старьевщик с мешком за плечами кричал: "Старье берем! Старье берем! Покупаю старые брюки, старые ботинки, старые шляпы, старые тряпки! Старье берем! Старье берем!" Уличные попрошайки там и сям затягивали песню -- то о гибели "Титаника ", который пошел ко дну в 1914 году, то про Баруха Шульмана, который в 1905 году бросил бомбу и его повесили. Фокусники показывали те же фокусы, что и во времена моего детства, -- они глотали огонь, катали бочку, стоя на ней ногами, ложились голой спиной прямо на острые гвозди. Мне показалось даже, будто я узнаю девушку, которая била в бубен, собирая монетки после представления. На ней были те же бархатные штаны с серебряными блестками, и стрижка под мальчика. Была она тоненькая и стройная, плоскогрудая, с блестящими глазами. Попугай со сломанным клювом пристроился на ее плече. -- Если бы все это можно было увезти в Америку! -- вздохнула Бетти. Я попросил Бетти подождать и открыл дверь Новогрудского молитвенного дома. Было пусто, но кивот с двумя золотыми львами наверху, возвышение, стол, скамьи свидетельствовали, что евреи еще приходят сюда молиться. В шкафах стояли и лежали священные книги, старые, порванные. Я окликнул Бетти. Эхо отозвалось на мой крик. Откинул занавеску перед кивотом, открыл дверь, бросил взгляд на свитки в бархатных покровах с золотой каймой, потускневшей с годами. Бетти тоже заглянула внутрь. Мы столкнулись. Лицо ее горело. Мы оба почувствовали греховное желание осквернить святое место и поцеловались. В ту же минуту я попросил прощения у свитков и напомнил им, что Бетти еще не замужем. Мы вышли во двор, и я оглянулся вокруг. Шмерл-сапожник жил здесь когда-то, и мастерская его была здесь же, в подвале. Его прозвали "Шмерл-не-сегодня". Если ему приносили в починку туфли или сапоги, он всегда говорил: "Не сегодня!" Он умер, когда мы еще жили в Варшаве. Во двор въехала двуколка и увезла его в инфекционный госпиталь. На Крох-мальной считалось, что там отравляют людей. Острословы на нашем дворе шутили, что когда пришел за Шмерлом тысячеглазый Ангел Смерти с острым мечом в руке, то Шмерл сказал ему: "Не сегодня!", но Ангел ответил: "Нет, сегодня". В доме No 10, где мы жили когда-то, на балконе были развешены простыни. Балкон казался мне раньше очень высоким, а теперь я доставал до него вытянутой рукой. Я глянул на лавчонки. Где-то здесь жили Эля-бака-лейщик и его жена Зелда. Эля -- высокий, быстрый, проворный, острослов и любитель порассуждать. Зелделе -- маленькая, вялая, добродушная, медлительная. Ей нужно было повторить не один раз, что вам требуется. Протянуть руку, отрезать кусок сыру, взвесить его -- это отнимало у нее примерно четверть часа. Если у нее спрашивали о цене, Зелда долго размышляла и почесывала шпилькой под париком. А уж если покупатель брал в кредит и надо было записать покупку на его счет, то когда писала Зелда, никто не мог потом разобрать, что там написано, даже она сама. Началась война, в обращение вошли немецкие марки и пфенниги, и Зелда вообще перестала что-либо понимать. Эля осыпал ее оскорблениями прямо при покупателях и называл "коровой". Во время войны Зелда заболела, но в госпиталь ее не смогли устроить. Она легла в постель и тихо уснула. Эля плакал, рыдал, бился головой об стену. А три месяца спустя он женился на толстенной тетке, спокойной и медлительной, как Зелда. Мы вошли во Двор Яноша и пошли к резниц-кой. Те же стены, забрызганные кровью, те же предсмертные крики петухов и кур: "Что я такого сделал? Чем я заслужил это? Убийцы!!" Наступил вечер, зажгли лампы, их тусклый свет отражался на лезвиях ножей. Женщины по очереди выходили вперед, каждая со своей курицей. Битую птицу клали в корзины и выносили из резницкой. Этот ад представлял собой насмешку над болтовней о гуманизме. Я давно собирался стать вегетарианцем и именно в этот момент дал себе клятву никогда больше не брать в рот ни куска мяса или рыбы. Снаружи резницкой горели фонари, но от них темень как-бы еще сгущалась. Мы прошли мимо чанов, где плавали карпы, лини, щуки. Торговки чистили и потрошили рыбу к субботней трапезе. Мы пробирались не спеша, наступая на солому, перья, чешую. Лавочники бранились между собой. Слышались те же проклятья, что и в прежние времена: "Черная чума на тебя!", "Лихоманка на твои кишки!", "Пусть твою дочь поведут под черный венец!". Уйдя с рынка, мы снова вышли на улицу. В подворотнях у фонарных столбов стояли уличные проститутки -- толстухи с огромными грудями и пышными бедрами, тощие женщины, кутающиеся в шали. Шли рабочие фаб- рик с Воли и служащие магазинов с Желязной. Они останавливались поболтать с проститутками и условиться о цене. -- Уйдем отсюда, -- сказала Бетти. --Да я и проголодалась уже. И тут вдруг я увидел дом No 7, куда переехала Бася со своими тремя дочерьми. Даже если они живы, говорил я себе, то могли уже давно переехать отсюда. Ну а вдруг нет? Помнит ли еще Шоша те истории, которые я рассказывал ей? Наш игрушечный домик, игру в прятки, наши словечки? Я остановился перед воротами. -- Что вы стали здесь? Идемте, -- сказала Бетти. -- Бетти, мне надо узнать, живет ли здесь еще Бася. -- Кто это -- Бася? -- Мать Шоши. -- А кто такая Шоша? -- Подождите, сейчас объясню. Какая-то женщина направилась к воротам, и я спросил у нее, живет ли в этом дворе Ба-шеле. -- Башеле? А муж у нее"сть? Как ее фами лия? -- спросила женщина. Я не смог вспомнить фамилию, а может быть, никогда и не знал. -- У ее мужа окладистая борода, -- ответил я. -- Он, вероятно, служит в каком-нибудь магазине. У нее есть дочь, Шоша. Надеюсь, они живы. Женщина всплеснула руками: -- Знаю, знаю, про кого вы спрашиваете! Это Бася Шульдинер. Они живут на втором этаже, прямо против ворот и налево. Вы американцы, да? Я показал на Бетти: "Она американка ж -- Это ваши родственники? -- Просто знакомые. Я не видел их почти двадцать лет. -- Двадцать лет? Надо же! Идите прямо, только осторожнее. Ребятишки вырыли яму прямо посреди двора. Можно упасть и сломать ногу. Там темно. Хозяин деньги за квартиру берет, а чтобы лампу ввернуть, так нет его. Бетти была недовольна и снова начала роптать и говорить, что она голодна и пора идти. -- Это чудо! -- воскликнул я. -- Это просто чудо! Большое вам спасибо. Я стоял во дворе дома No 7 и через двор смотрел в какое-то окно. Может быть, именно там я сейчас увижу и Басю, и Шошу. Бетти наконец замолчала. Она поняла, что я не уйду. Я взял Бетти за руку и повел за собой. Хотя было совершенно темно, я все же заметил яму, и мы сумели обойти ее. Одолев короткий пролет в несколько ступенек, мы поднялись по неосвещенной лестнице. И вот мы на втором этаже. Я нащупал дверную ручку, нажал ее. Дверь была не заперта. И тут свершилось второе чудо: я увидел Басю. Она стояла у кухонного стола и чистила лук. На ней был светлый парик. Бася немного постарела. На широком добром лице появились морщины, но глаза по-прежнему лучились приветливой полуулыбкой, которую я помнил еще с детства. Даже платье на ней было, вероятно, то же самое. Она увидела меня и приоткрыла рот. У нее сохранились все зубы. Ступка с нести- ком, тарелки, чашки, вся кухонная утварь, шкафчик с резными завитушками, стол, стулья -- все было мне знакомо с самого детства. -- Башеле, вы, конечно, не узнаете меня, но я вас узнал, -- сказал я. Она отложила луковицу и ножик: -- Я узнала тебя. Ты Ареле. В Пятикнижии, когда Иосиф узнал своих братьев, они обнялись и поцеловались. Но Бася была не такая женщина, которая будет целовать чужого мужчину, даже если она знала его еще ребенком. Брови у Бетти полезли вверх. -- Это правда, что вы не виделись почти двадцать лет? -- Погодите-ка, -- да, почти так, -- сказала Бася своим всегдашним голосом, добрым, ласковым и единственным на свете. Я узнал бы этот голос из тысячи других. -- Много лет прошло, -- добавила она. -- Но ведь тогда он был ребенком, -- возра зила Бетти. -- Да. Они с Шошей ровесники. -- Как можно узнать человека, если не ви дел его с самого детства? Бася пожала плечами: -- Как только он заговорил, я его сразу уз нала. Я слышала, он пишет в газетах. Прохо дите и будьте как дома. Это, наверно, ваша жена, -- сказала она, кивнув на Бетти. Бетти улыбнулась: -- Нет, я не жена ему. Я актриса из Амери ки, а он пишет для меня пьесу. -- Знаю. Тут есть сосед, он читает ваши рас сказы и все-все про вас. Каждый раз, когда -- ваше имя появляется в газете, он приходит к нам и читает. И он рассказал, что вашу пьесу будут представлять в театре. -- А где Шоша? -- Пошла в лавку купить сахару. Сейчас вернется. И в этот момент вошла Шоша. Господи Боже! Отец наш небесный! Сколько сюрпризов принес этот день, один удивительнее другого. Или глаза мои обманывают меня? Шоша не выросла и не повзрослела. Я изумленно взирал на это чудо. Нет, все же немного она изменилась. Подросла на один-два вершка и внешне переменилась немного. На ней была стираная-перестираная юбка, а кацавейка, я мог бы в этом поклясться, была та же самая, что и двадцать лет назад. Шоша стояла в дверях с фунтиком сахару в руках и смотрела на нас. То же изумление было в ее глазах, как в детстве, когда я рассказывал ей свои фантастические истории. -- Шоша, ты узнаешь, кто это? Шоша молчала. -- Это Ареле, сын реб Менахем-Мендла Грейдингера. -- Ареле, -- повторила Шоша, и это был ее голос, хотя и не совсем тот же. -- Положи сахар и сними жакетку, -- ска зала Бася. Шоша положила кулек на стол и сняла свою кацавейку. Фигура девочки, лишь слегка обозначались груди. Юбка была ей коротка, и при свете газовой лампы невозможно было определить, какого она цвета: то ли серая, то ли голубая. В таком виде во время войны возвраща- ли одежду после дезинфекции: застиранную, блеклую, сморщенную, будто ее жевали. В Варшаве все женщины носили тонкие чулки "паутинка", а на Шоше были простые бумажные чулки в резинку. Бася принялась рассказывать: -- Война и нужда доконали нас. Ипе умерла вскорости после того, как вы уехали в деревню. Она простудилась, у нее был жар, и она лежала в постели. Кто-то донес, тогда приехала карета скорой помощи и увезла ее в госпиталь. Восемь дней ее трепала лихорадка. Нас к ней не пускали. В последний раз, когда я пришла к госпиталю, привратник сказал мне: "Bardzo Kiepsko "*, и я поняла, что она умерла. Зелига не было тогда в Варшаве. Он не приехал даже на похороны дочери. Только через четыре года удалось поставить камень на могилу Ипе. А Тайбеле выросла, храни ее Господь! Она умница, хорошенькая, образованная -- чего еще желать? И ходила в гимназию. Теперь работает бухгалтером на матрацной фабрике. У них там оптовая торговля. По четвергам она подсчитывает, сколько должен получить каждый, и отдает списки кассиру. Если она не подпишет, никому не заплатят. Молодые люди бегают за ней, но она говорит: "У меня еще есть время ". Тайбл не живет с нами, только приходит на субботу и праздники. Она снимает квартиру вместе со своей подругой на Гжи-бовской. Если людям сказать, что живешь на Крохмальной, никто не возьмет замуж. Шоша дома живет, сам видишь. Ареле, и вы, милая пани, снимайте пальто. Шоша, что ты стоишь, как чурка! Пани приехала из Америки. -- Из Америки, -- повторила Шоша. -- Присаживайтесь. Сейчас будем чай пить. Может, поужинаете? -- Благодарю вас, мы не голодны, -- сказа ла Бетти и подмигнула мне. -- Ареле, твои родители так и живут в мес течке? -- Отец недолго прожил. -- Он был необыкновенный человек, прямо святой. Я, бывало, приходила к нему за сове том. Он никогда не смотрел на женщин. Только я входила, он отворачивался. Всегда за книгой. Такие огромные книги, прямо как в синагоге. Отчего он умер? Теперь уже нет таких евреев. Даже хасиды теперь одеваются как поляки -- короткий пиджак, лакированные ботинки. А как мать? Еще жива? -Да. -- А твой брат, Мойше? -- Мойше теперь раввин. -- Мойше -- раввин?! Ты слышишь, Шоша? Он был такой крошка! Еще не ходил в хедер. -- Нет, он ходил в хедер, -- возразила Шоша. -- Здесь, во дворе, к сумасшедшему ме- ламеду. -- Ох! Годы идут. И где же он теперь раввин? -- В Галиции. -- В Галиции? А где это? Это ужасная даль, -- сказала Бася. -- Когда мы жили в доме No 10, Варшава была в России. Везде были русские вывески. Потом пришли немцы, и с ними го лод. Потом поляки шумели: "Nasza polska!" Многие наши парни пошли в армию к Пилсуд- -- скому, и их убили. Пилсудский дошел до самого Киева. Потом их отбросили к Висле. Люди думали, что придут большевики, и среди босяков начались разговоры, что надо перерезать всех богачей и забрать у них деньги. И большевиков прогнали -- прогнали оттуда, прогнали отсюда, -- а легче жить не стало. Зе-лиг ушел от нас. Такое здесь было! Я расскажу тебе в другой раз. Люди научились думать только о себе. Перестали заботиться даже о своих близких. Злотый падает, доллар поднимается. Здесь доллары называют "локшен " -- "лапша ". Все дорожает, дорожает. Шоша, накрывай на стол. -- Скатерть постелить или клеенку? -- Пусть будет клеенка. Бетти дала понять, что хочет мне что-то сказать! Я наклонился, и она прошептала: "Если хотите, оставайтесь, я уйду одна. Я не смогу здесь есть ". -- Башеле, Шоша, -- сказал я. -- Для меня огромная радость, что я снова вас вижу. Но эта пани должна идти, и я не могу допустить, что бы она ушла одна. Я потом вернусь. Не сегод ня, так завтра. -- Не уходи, -- попросила Шоша. -- Од нажды ты ушел, и я думала, ты никогда не вер нешься. Наш сосед, Лейзер его зовут, сказал, что ты в Варшаве, и показал в газете твою фа милию, но там не было адреса. Я думала, ты совсем забыл нас. -- Шоша, не проходило дня, чтобы я не ду мал про вас. -- Тогда почему же ты не приходил? Что-то ты там написал -- про это было в газете. Нет, -- не в газете, в книжке с зеленой обложкой. Лейзер все читает. Он часовщик. Он приходит к нам и читает. Ты описал Крохмальную в точности. -- Да, Шоша, я ничего не забыл. -- Мы переехали в дом No 7, и после этого ты ни разу не приходил. Ты стал взрослым и носил тфилин. Я несколько раз видела, как ты шел мимо. Я хотела догнать, но ты шел слиш ком быстро. Ты стал хасидом и не смотрел на девушек. А я была робкой. Потом сказали нам, что вы уехали. Ипе умерла, и ее похоронили. Я видела, как она лежала мертвая. Она была совсем белая. -- Шоша, уймись. -- Мать дернула ее за руку. -- Белая, как мел. Я думала о ней всю ночь. Ей сделали саван из моей рубашки. Я заболела и перестала расти. Меня отвели к доктору Кнастеру, и он дал мне лекарство. Но это не помогло. Тайбеле высокая. Она хорошенькая. -- Ты тоже хорошенькая, Шоша. -- Я как карлица. -- Нет, Шоша. У тебя прелестная фигурка. -- Я взрослая, а выгляжу как ребенок. Я не смогла ходить в школу. Учебники были слиш ком трудные для меня. Когда пришли немцы, стали учить нас по-немецки. Мальчик -- это кнабе по-ихнему, и как можно все это запом нить? Нам велели купить немецкие учебники, а у мамеле не было денег. Тогда меня отослали домой. -- Это все оттого, что не хватало еды, -- при бавила Бася. -- Мы смешивали муку с репой или опилками. На вкус хлеб получался как глина. Той зимой картошка промерзла и была до того -- сладкая, что есть противно. А мы ее ели три раза в день. Доктор Кнастер сказал, что у Шоши малокровие, и прописал какие-то порошки. Она принимала их по три раза на дню, но когда голодаешь, ничего не поможет. Как Тайбеле выросла и стала такой хорошенькой, это прямо Божье чудо! Когда ты опять придешь? -- Завтра. -- Приходи к обеду. Ты раньше любил лапшу с вареным горохом. Приходи в два. И пани пусть приходит. Шоша, эта пани актриса, -- сказала Бася и показала на Бетти. -- Где же вы представ ляете? В театре? -- Я выступала в России, в Америке и наде юсь играть здесь, в Варшаве, -- объяснила Бетти. -- Все зависит от мистера Грейдингера. -- Он всегда умел писать, -- сказала Шо ша. -- Он купил тетрадку и карандаш и сразу исписал четыре страницы. Он и рисовал тоже. Один раз он нарисовал дом в огне. Огонь выры вался из каждого окна. Он нарисовал дом чер ным карандашом, а огонь красным. Огонь и дым вырывались из трубы. Помнишь, Ареле? -- Помню. Спокойной ночи. Я приду завтра едва. -- Не уходи от нас опять так надолго, -- по просила Шоша. Мне хотелось пройтись, но Бетти взяла дрожки. Она велела извозчику отвезти нас в ресторан на Лешно, где мы были в первый раз вместе с Сэмом Дрейманом и Файтельзоном. Бетти положила руку на мое плечо: -- Эта девушка ненормальная. Ей место в больнице. Но вы влюблены в нее. Как только вы ее увидали, ваши глаза приняли необычное выражение. Я начинаю думать, что и у вас с мозгами не все в порядке. -- Может быть, Бетти, может быть. -- Все писатели впечатлительны. Я тоже су масшедшая. Таковы все таланты. Я читала ка кую-то книжку про это. Только забыла фами лию автора. -- Ломброзо. -- Да, кажется. А может, книжка была о нем. Но каждый из нас безумен на свой соб ственный манер, поэтому он в состоянии за метить безумие других. Не связывайте себя с этой девушкой. Если вы пообещаете ей что- нибудь и не сдержите слово, она совсем поме шается. -- Знаю. -- Что вы в ней нашли? -- Себя. -- Хорошенькое дело. Вы попадете в сеть, из которой никогда не сможете выбраться. Не думаю, что такая женщина способна жить с мужчиной, и уж конечно у нее не может быть детей. -- Не нужны мне дети. -- Вам не поднять ее. Она потащит вас за собою, вниз. Я уже знаю такой случай -- очень интеллигентный человек, инженер, женился на женщине с неустойчивой психикой, да еще и старше него. Она родила ему урода -- кусок мяса, который не мог ни жить, ни умереть. Вместо того чтобы сдать его в больницу, они -- таскались с ним по клиникам, знахарям и тому подобное. В конце концов он умер, но мужчина превратился в совершеннейшую развалину. -- У нас с Шошей не будет такого уродца. -- И вот так всегда. Только со мной начина ет происходить что-нибудь интересное, как судьба старается натянуть мне нос. -- Бетти, у вас есть любимый. Он сама доб рота, богат, как Крез, и готов для вас мир пе ревернуть вверх дном. -- Сама знаю, что у меня есть и чего нет. На деюсь, это не нарушит наших планов насчет пьесы? -- Это ничего не нарушит. -- Если бы я не видела это собственными глазами, никогда бы не поверила, что такие вещи вообще возможны. Я откинулся назад и поглядел поверх крыш на варшавское небо. Казалось, город переменился. В воздухе было что-то праздничное и напоминающее Пурим. Мы опять пересекали Площадь Желязной Брамы. Окна Венского зала были освещены, оттуда слышалась музыка. Кто-то, должно быть, праздновал сегодня свадьбу. Я прикрыл глаза и положил руку на колено Бетти. Запах весны пробивался даже сквозь вонь мусорных телег, увозящих отбросы за город. Дрожки остановились. Бетти хотела было заплатить, но я не позволил. Помог ей сойти и взял под руку. Конечно, мне следовало гордиться, что я сопровождаю в ресторан такую элегантную леди, но после встречи с Шошей я был в совершенной прострации. В ресторане оркестр играл джазовую музыку и песенки из репертуара варшавских кабаре. Все столики были заняты. Посетители ели цыплят, кур, гусей, индюшек, зарезанных не далее как вчера, в той же резницкой. Стоял запах жареного мяса, чеснока, хрена, пива, сигар. Солидные люди закладывали салфетки за крахмальный воротник. Выпирали животы, лоснились жирные шеи, лысины блестели, как зеркала. Женщины оживленно болтали, смеялись и брали дичь с тарелок прямо руками с наманикюренными ногтями. Их накрашенные губы сдували пену с пивных кружек. Метрдотель предложил нам столик в нише. Здесь хорошо знали Бетти. Сэм Дрейман давал чаевые в долларах. Вышколенные кельнеры привычно лавировали между столиками. Я сел не напротив Бетти, а рядом с ней. В меню были только мясные или рыбные блюда, а я ведь уже дал себе клятву стать вегетарианцем. После некоторого колебания я решил, что с клятвой придется подождать до завтра. Я заказал бульон и мясные кнедли с фарфелем и морковью, но есть не хотелось. Бетти заказала коктейль и бифштекс, утверждая, что это будет что-то особенное. Глядя на меня с любопытством, она потягивала коктейль. Потом заговорила: -- Я не собираюсь задерживаться в этом вонючем мире слишком долго. Сорок лет -- это максимум. Ни днем дольше. Да и для чего? Если я смогу играть эти несколько лет так, как хочется мне, прекрасно. Если же нет, конец наступит раньше. Я благодарю Бога за то, что он дал мне эту возможность -- совершить са моубийство. -- Вы доживете до девяноста. Будете вто рой Сарой Бернар. -- -- Нет уж. Не хочу я быть никем вторым. Первой или никем. Сэм обещает мне большое наследство, но я уверена, что он переживет меня. Надеюсь на это от всей души. Здесь не умеют смешивать коктейли. Пытаются подра жать Америке, но подделка всегда видна. Весь мир хочет подражать Америке, а Америка под делывается под Европу. Зачем это мне понадо билось стать актрисой? Все актеры -- обезьяны или попугаи. Я пробовала и стихи писать. Напи сала целый том -- часть по-русски, часть на идиш. Никто не захотел читать. В журналах пе чатают всякую чушь, ведь я читаю журналы и вижу это, а от меня хотят, чтобы я писала, как Пушкин или Есенин. Видели вы когда-нибудь такой бифштекс? То, что вы сегодня говорили о вегетарианстве -- бессмыслица. Если Бог так устроил мир, значит, на то Его воля. -- Вегетарианцы только протестуют. -- Может ли мыльный пузырь протестовать против моря? Это высокомерие. Если корова позволяет себя доить, ее надо доить. Если она позволяет себя зарезать, значит, ее надо заре зать. Так говорил Дарвин. -- Дарвин этого не говорил. -- Неважно, еще кто-то сказал. Раз Сэм дает мне деньги, я должна их брать. А если он оставляет меня одну, значит, я должна прово дить время с кем-нибудь другим. -- Раз ваш отец позволил, чтобы его рас стреляли, то... -- Это подло! -- Простите меня. -- Но в основном вы правы. Человек дол жен быть милосердным к другим людям. -- Даже животные не истребляют себе подобных. -- В доме моего дяди кошка съела своих собственных котят. -- Кошка делает то, что велит ей природа, а может, это была сумасшедшая кошка. Вы се годня смотрели на эту чахлую девицу как кот на канарейку. Вы дадите ей несколько недель счастья, а потом бросите. Я знаю это так же хорошо, как то, что сейчас вечер. -- Все, что я обещал, это прийти завтра к обеду. -- Идите, обедайте и скажите ей, что берете ее замуж. В действительности у вас уже есть жена -- та коммунистка, о которой вы говори ли. Как ее зовут? Дора, кажется? Вы не верите в брак, поэтому та женщина, с которой вы спи те, и есть ваша жена. -- Да, тогда у каждого мужчины дюжина жен, а у каждой женщины -- дюжина мужей. Если законы уже ничего не значат, то надо каждому предоставить право на беззаконие. Музыка умолкла. Мы тоже замолчали. Бетти съела кусочек бифштекса и отставила тарелку. Метрдотель заметил и подошел узнать, не нужно ли чего принести. Бетти сказала, что не голодна. Она пожаловалась, что блюда слишком острые. Подошел наш кельнер, и они дружно начали ругать повара. Метрдотель сказал: "Ему придется уйти!" -- Не сердитесь на него из-за меня, -- ска зала Бетти. -- Да не только из-за вас. Ему уж тысячу раз говорили, что не надо класть столько пер ца. Но это у него как наваждение. Он так лю- -- бит перец, что скоро останется без работы. Ну не сумасшедший ли? -- Ох, каждый повар полусумасшедший, -- сказал наш кельнер. Оба крутились неподалеку от нашего стола, пока мы ели сладкое. Очевидно, они опасались, что чаевых не будет, но Бетти достала кошелек и дала им по доллару. Оба расшаркались и на мгновение застыли в поклоне. В Варшаве на такие деньги можно было кормить семью в течение целой недели. Содержанка миллионера и должна вести себя так, будто миллионы принадлежат ей. -- Пойдемте же! -- Куда теперь? -- Ко мне. 5 Я пришел домой в восемь утра. По дороге домой в трамвае я глянул в зеркало -- бледное лицо, небритый. Пришлось пораньше уйти из отеля, пока горничная не принесла завтрак. Трамвай бы битком набит. Рабочие, мужчины и женщины, ехали на работу. У всех свертки с завтраком под мышкой. Рот раздирала зевота. Дождь шел всю ночь, небо плотно заволокли тучи, и было темно, как в сумерки. В трамвае горел свет. Кругом угрюмые, озабоченные лица. Казалось, каждый старается понять, зачем для него начался этот день. И какой смысл во всей этой круговерти? И к чему все это? Я представил себе, что было бы, если б все вдруг сразу поняли свою ошибку и спросили: "Как это мы так промахнулись и не увидели того, что невозможно не увидеть? И неужели поздно исправить это? " Дверь мне отперла Текла. Ее глаза выражали упрек и, казалось, говорили: "Ну и сумасброд! " Но она только спросила, не буду ли я завтракать. Я поблагодарил и сказал, что буду попозже. -- Вам не повредил бы стакан кофе, -- ска зала Текла. -- Ну хорошо, дорогая Текла, -- ответил я и протянул ей злотый. -- Нет, нет, нет, -- запротестовала девуш ка. -- Возьмите, Текла, вы славная девушка. -- Вы так добры, -- и она покраснела. Открыв дверь в свою комнату, я увидел, что постель уже постелена, занавески задернуты еще со вчерашнего дня. Я растянулся на кровати и попытался успокоиться. Никогда еще ночь не казалась мне такой длинной. Однажды мать рассказала сказку про ешибот-ника, одержимого нечистой силой, который наклонился над тазом с водой, чтобы помыть руки перед обедом, и за это мгновение прожил семьдесят лет. Нечто подобное случилось и со мной. В течение одного вечера я нашел свою потерянную любовь, стал жертвой соблазна и предал ее. Я украл любовницу у своего благодетеля, лгал ей, рассказами о своих приключениях возбудил в ней страсть, доверил ей такие свои грехи, о которых сам не мог думать без отвращения. Из импотента я вдруг превратился в сексуального маньяка. Мы напились, поссорились, потом целова- лись, осыпали друг друга оскорблениями. Я действовал как беззастенчивый совратитель и тотчас же страстно каялся. На рассвете какой-то пьяница пытался вломиться к нам в номер, и мы были уверены, что это Сэм Дрейман вернулся, чтобы застать нас врасплох и наказать, даже предать смерти. Я задремал. Текла разбудила меня, принесла кофе, булочки и яичницу. Она не слишком-то обращала внимание на мои приказания. Подобно сестре или матери, она действовала по собственному разумению. Текла смотрела на меня понимающе. Когда она поставила поднос, я обнял ее сзади и поцеловал в затылок. На мгновение Текла замерла. -- Что это вы делаете? m -- Давай сюда губы! -- Разве можно?! -- Она приблизила свои губы к моим. Я поцеловал ее долгим поцелуем. Она тоже поцеловала меня и прижалась ко мне всей грудью, не сводя при этом глаз с двери. Девушка рисковала своей репутацией, своим местом. Она тяжело дышала и рвалась из моих рук. Текла сжала мои запястья своими крестьянскими руками и прошипела, как гусыня: "Хозяйка может войти!" Потащилась к двери, шаркая по полу ногами с широкими лодыжками. Мне припомнилась фраза из книги "Пиркей Авот": "Один грех влечет за собой другой". Отхлебнув кофе, я откусил кусок булки, попробовал яичницу, скинул ботинки. На столе лежала пьеса, но писать я не мог, -- лежал на постели и не мог ни заснуть, ни по-настоящему проснуться. Во всех моих рассказах герой желал только одну женщину, сам же я хотел заполучить'весь женский род. Наконец удалось заснуть. Мне приснилось, что я пишу пьесу. Я ставил кляксы, чернила кончились, бумага рвалась, и я не разбирал собственный почерк. Открыл глаза и взглянул на часы -- десять минут второго. И здорово же я проспал. Шоша ждала меня к двум, а еще надо было умыться и побриться. Я решил прийти к Шоше с коробкой конфет. Больше не надо было красть шесть грошей у матери из кошелька, чтобы принести Шоше шоколадку -- в кармане были банкноты, полученные от Сэма Дреймана. Я все делал второпях. Идти пешком до Крох-мальной было слишком долго, и я взял дрожки. Когда я остановился у дома No 7, было уже пять минут третьего. Казалось, я даже ощущаю, как волнуются мать и дочь. Вошел в подворотню, пробежал через двор, едва не угодив в яму, которую вчера вечером, в темноте, благополучно обошел. Открыв дверь, я увидел, что в квартире прибрано, как в праздник. На столе скатерть, фарфор. На Шоше -- субботнее платье и туфли на высоких каблуках. Теперь она не была похожа на карлицу, просто девушка маленького роста. И волосы у Шоши были уложены по-другому -- в высокую прическу. От этого она тоже казалась выше ростом. Даже Бася принарядилась в мою честь. Я протянул Шоше конфеты, и она подняла на меня глаза, полные смущения и блаженства. -- Ареле, ты настоящий джентльмен, -- сказала Бася. -- Мама, могу я открыть это? -- Почему бы и нет? Я помог ей. В кондитерской я попросил дать мне самые лучшие конфеты. Это оказалась красивая черная коробка с золотыми звездочками. Каждая конфета лежала в чашечке из гофрированной бумаги, в отдельном углублении, и все они были разной формы. На щеках у Шоши появился румянец. -- Мама, ты только посмотри! -- Тебе не следовало так тратиться, -- за протестовала Бася. -- Помнишь, Шоша, как я украл у матери из кошелька несколько грошей, чтобы купить тебе шоколадку? И меня выпороли за это! -- Помню, Ареле. -- Не ешь шоколад перед обедом, это пере бивает аппетит, -- сказала Бася. -- Только одну, мамеле! -- умоляла Шоша. Она размышляла, какую конфету выбрать, показывая то на одну, то на другую, но не мог ла ни на что решиться. И стояла, застыв в нере шительности. В какой-то книге по психиатрии я вычитал, что неспособность сделать выбор даже в мелочах -- симптом психического расстройства. Я выбрал три шоколадки, по одной для каждого из нас. Шоша взяла конфету двумя пальчиками, большим и указательным, отставила мизинчик, как это полагается приличной девушке с Крохмальной улицы, и откусила кусочек. -- Мамеле, ну прямо тает во рту! Так вкусно! -- Ты уже скажешь спасибо наконец? -- О, Ареле, если бы ты только знал... -- -- Поцелуй его, -- сказала Бася. -- Я стесняюсь. -- Чего же тут стесняться? Ты приличная девушка, храни тебя Господь от злого глаза. -- Тогда не здесь -- в другой комнате, -- она потянула меня за руку. -- Пойдем со мной. Мы вышли в другую комнату. Там были навалены узлы, мешки, стояла старая мебель, детская железная кроватка с тюфяком, но без простынь. Шоша встала на цыпочки, и я наклонился к ней. Она схватила мое лицо своими детскими ручками, поцеловала в губы, в лоб и нос. У нее были горячие пальцы. Я обнял ее, и мы стояли так, тесно прижавшись друг к Другу. -- Шоша, хочешь быть моей? -- спросил я. -- Да, -- ответила Шоша. -- ГЛАВА ПЯТАЯ 1 Было начало лета, месяц май. Сэм Дрейман снял дачу в Швидере, недалеко от Отвоцка. Это был не тот дом, что мы с Бетти смотрели в марте. Сэм нанял кухарку и горничную. Каждое утро перед завтраком Сэм ходил купаться на Швидерек, вставал под каскад, и струя воды обрушивалась на его круглые плечи, грудь, покрытую белесыми волосами, на большой живот. Он постанывал от удовольствия, захлебывался, фыркал, подвывал от счастья, наслаждался холодным душем. Бетти шла на пляж и читала, сидя на складном стульчике. Как и я, Бетти не занималась спортом. Она не умела плавать. На солнце ее кожа обгорала и покрывалась волдырями. Мне отвели комнату в мезонине, и я несколько раз приезжал сюда на субботу и воскресенье. Но потом я перестал бывать здесь. В доме постоянно толклись посетители из Варшавы или из Америки, приезжали гости и из американского консульства. В большинстве своем они говорили по-английски. Если Сэм знал, что я собираюсь приехать, он приглашал актеров, которые, как предполагалось, будут заняты в нашей пьесе. Они постоянно приставали, чтобы я прочел отрывки из нее. Все они были уже немолоды, но одевались как молодые: на мужчинах -- тесные шорты, на жен- щинах с широкими бедрами -- яркие брюки. Они все время хвалили меня, а я приходил в раздражение от незаслуженных комплиментов. К тому же я уже заплатил за комнату на Лешно за два месяца вперед и не мог допустить, чтобы она пустовала. Да еще в каждый мой приезд Сэм без конца сетовал, что я не купаюсь в речке. А я стеснялся раздеваться перед чужими людьми. Для меня было невозможно освободиться от представлений, унаследованных от многих поколений предков: тело -- сосуд греха, грязь при жизни и прах после смерти. Но не только это удерживало меня в Варшаве. Каждый день я ходил к Шоше. Я установил для себя режим дня и безнадежно пытался следовать своей программе: встать в восемь, умыться, с девяти до часу сидеть за столом и работать над пьесой. Но вдруг я принялся за рассказ, который и начинать-то не следовало. К тому же в эти утренние часы меня постоянно отрывали от работы. Ежедневно звонил Фай-тельзон. Он уже был готов к первому "странствованию души ", и оно должно быть состояться на даче у Сэма Дреймана. Он собирался также прочитать там доклад в защиту своей теории о том, что ревность почти исчезла во взаимоотношениях полов, а на смену ей приходит желание разделить чувственные наслаждения с другими. Каждый день звонила из Юзефова Селия. Она неизменно спрашивала: "Что вы сидите там, в этой жаре? Почему не наслаждаетесь свежим воздухом?" И она, и Геймл, оба расписывали мне, какой целительный воздух в Юзефове, какие прохладные ночи, как там распевают птицы. Оба умоляли меня приехать к ним. В качестве последнего довода Се-лия говорила: "Надо же урвать хоть немного покоя, прежде чем разразится новая мировая война". Конечно, все они были правы, и я обещал им, как Сэму и Бетти, что приеду сегодня или в крайнем случае завтра, но неизменно в половине второго я шел на Крохмальную -- проходил через подворотню, входил во двор дома No 7 и сразу видел Шошу, которая стояла у окна и глядела на меня -- светловолосая, голубоглазая, с косичками, маленьким носиком, тонкими губками, стройной шейкой -- стоит у окна и ждет меня. Она улыбалась, и в улыбке были видны ее ровные белые зубы. Она говорила на идиш -- на еврейском языке Крохмальной улицы. На свой собственный манер она отвергала смерть. Хотя многие на Крохмальной улице давно уже умерли, в сознании Шоши Зелда и Эля еще держали бакалейную лавочку, Давид и Миреле торговали маслом, молоком, сметаной и домашним сыром, а у Эстер была ее цукер-ня, где продавались шоколадки -- "леках", содовая вода и мороженое. Каждый день Шоша чем-нибудь удивляла меня. Она сохранила старые учебники со стихами и картинками, старый блокнот, с которого началась моя литературная карьера, мои рисунки. С тех самых пор, когда я рисовал все это, я не стал рисовать лучше. Мне постоянно не давали покоя вопросы: как это может быть? Как нашла Шоша магическое средство остановить время? Что это -- тайна любви или следствие замедленного развития? Как ни странно, Бася тоже не выказывала никакого удивления при моих посещениях. Просто я уже вернулся, вот и все. Я дал Басе немного денег (ведь я обедал здесь каждый день), и теперь, когда я приходил, в два часа или чуть позже, в доме пахло молодой картошкой, грибами, помидорами, цветной капустой. Бася накрывала на стол, мы втроем садились и обедали, будто никогда и не разлучались. Бася готовила так же вкусно, как и во времена моего детства. Никто не мог придать борщу такой кисло-сладкий вкус, как Бася. Она любила добавлять специи в еду. Никто не мог так приготовить капусту с изюмом и татарский соус. В ее кухонных шкафчиках были баночки с гвоздикой, шафраном, толченым миндалем, корицей, имбирем. Бася все принимала с невозмутимым спокойствием. Когда она узнала, что я стал вегетарианцем, то не задала ни одного вопроса, а просто стала готовить мне на обед яйца, овощи, фрукты. Шоша доставала из-за ширмы свои старые игрушки и выкладывала их передо мной, как двадцать лет назад. За обедом Бася и Шоша разговаривали со мной обо всех своих делах. Камень на могиле Ипе наклонился и теперь его подпирал другой. Басе хотелось поправить памятник, но кладбищенский сторож запросил пятьдесят злотых. У часовщика Лейзера есть часы с кукушкой, которая выскакивает каждые полчаса, поет, как канарейка. Еще у него есть ручка, которая пишет, даже если ее не обмакивать в чернильницу, а еще линза, и с ее помощью можно зажечь папиросу прямо от солнца. Дочка меховщика влюби- лась в сына владельца притона в доме No 6, где бывала всякая шпана. Мать не хочет идти на свадьбу, но раввин Иося, который теперь вместо моего отца, сказал, что это грех. У дома No 8 рыли канаву и откопали русского сапера с саблей и револьвером. Мундир остался в целости, и на нем медали. Когда я расспрашивал про кого-нибудь с Крохмальной улицы, Бася все знала об этом человеке. Многие умерли. Из тех, кто остался в живых, одни уехали в провинцию, другие -- в Америку. На улице умер какой-то нищий, и на нем нашли мешочек с золотыми русскими рублями. К проститутке ходил мужчина из Кракова. Он заплатил злотый и пошел к ней домой, в подвальную комнатенку. На следующий день он пришел снова, и так день за днем. Он влюбился в нее, развелся с женой и женился на этой женщине. Шоша молча слушала. Вдруг она выпалила: -- Она живет в доме No 9. Теперь она поря дочная женщина. Я взглянул на нее, и она покраснела. Оказывается, Шоша понимает и такое. -- Скажи, Шоша, -- спросил я, -- кто-ни будь сватался к тебе? Шоша отложила ложку. -- У лудильщика из пятого дома умерла жена, и сват пришел посмотреть меня. Бася покачала головой. -- Почему бы тебе не рассказать ему про приказчика из магазина? -- Что еще за приказчик? -- спросил я. -- О, он работает в магазине на Медовой. Ко ротышка, весь зарос черными волосами. Мне он не понравился. -- -- Почему? -- У него зуб гнилой. А смеется он так: "Эх- хе-хе! Хи-хи-хи!" -- передразнила Шоша и рассмеялась сама. Потом посерьезнела и ска зала: -- Я не могу выйти замуж без любви. Нет, Шоша не была ребенком. Я целовал ее, когда мать уходила за покупками, и она целовала меня тоже. Лицо ее пылало. Я сажал ее на колени, она целовала меня в губы и играла моими волосами. -- Ареле, -- сказала Шоша, -- я тебя никогда не забывала. Мать смеялась надо мной: "Он даже не знает, есть ли ты на свете. Уж наверно у него есть невеста или даже жена и дети". Ипе умерла. Тайбеле стала ходить в школу. Ударили морозы, но Тайбеле поднималась рано, умывалась, складывала книжки в сумку. Училась она хорошо. Мама была ласкова со мной, но мне она не покупала ни ботинок, ни одежды. Когда она сердилась, то говорила: "Жалко, Бог не прибрал тебя вместо Ипе". Не говори ей -- не то она убьет меня. В войну мама начала торговать посудой -- продавала стаканы, блюдца, пепельницы и всякое такое. У нее было место между Первым и Вторым рынками. Сидела она там целый день и почти ничего не зарабатывала, может, несколько пфеннигов или марку. Я оставалась одна. Все думают, будто я ребенок, потому что я не расту, но я все понимала. У отца появилась другая. Он жил с ней на Низкой. Отец приходит к нам, наверно, раз в три месяца. Он придет, принесет немного денег и сразу начинает браниться. Он ходит к Тайбеле -- туда, где она живет. Он говорит: "Вот она -- моя дочь". Иногда он присылает деньги через нее. -- А что делает отец? Как он зарабатывает деньги? У Шоши на лице появилось таинственное выражение. -- Про это нельзя говорить. -- Мне ты можешь сказать. -- Я не могу сказать никому. -- Шоша, клянусь Богом, ни одна душа не узнает. Шоша села на табурет около меня и сжала мою руку. -- Он зарабатывает деньги на смерти. -- В погребальном братстве? -- Да, там. Сначала он работал в винной лавке. Когда хозяин умер, сыновья выгнали его. На Гжибовской есть погребальное брат ство "Истинное милосердие", там хоронят мертвых. Тот хозяин ходил с папой в хедер. -- Отец ездит на лошади? -- Нет, на автомобиле. Это такой автомо биль, что, если кто-нибудь умирает в Мокото- ве или в Шмулевизне, папа едет и привозит его в Варшаву. У него седая борода, но он красит ее, -- и она опять черная. Эта его полюбовни ца, как ее тут называют, тоже в этом братстве. Поклянись, что никому не скажешь. -- Шошеле, кому я могу сказать? Кто из моих друзей знает тебя? -- Мамеле думает, что никто не знает, но тут знают все. А еще сколько забот с сушкой -- белья на чердаке. Если повесишь сушить на дворе, обязательно украдут. Приходит полицейский и дает квитанцию. В какое время ни повесишь, всегда будет скандал. Женщины клянут друг друга и даже дерутся. Тесно здесь. Какая-то женщина срезала веревку с бельем, и все рубашки упали. А другая укусила ее, и она побежала жаловаться полицейскому. Ой, здесь бывает такое, что невозможно удержаться от смеха. Одна женщина невзлюбила маму и закричала на нее: "Ступай к мертвецам вместе с его полюбовницей, и чтоб вы все там сгнили!" Когда мама пришла домой, у нее начались судороги. Прямо ужас что было. Пришлось позвать цирюльника и отворить кровь. Если мамеле узнает, что я тебе все это рассказываю, она будет бранить меня. -- Шоша, я никому не скажу. -- Почему он ушел от мамеле? Я видела ее один раз, эту женщину. Она говорит как муж чина. Была зима, и мама заболела. Мы оста лись без гроша! Ты правда хочешь слушать? -- Да, конечно. -- Позвали доктора, но на лекарства не было денег. Ни на что не было. Тогда еще был жив Ехиел Натан, хозяин бакалейной лавки в тринадцатом доме. Ты-то помнишь его? Мы, бывало, все у него покупали. -- Думаю, да. Он молился в Новогрудской синагоге. -- О, все-то ты помнишь! Как хорошо с то бой разговаривать, -- ведь другие не помнят ничего. Мы всегда должали им, и когда мама послала меня как-то купить хлеба, его жена посмотрела в свою книгу и сказала: "Уже хва- -- тит кредита ". Я пришла домой и рассказала маме, а она заплакала. Потом она заснула, и я не знала, что мне делать. Я знала, что это погребальное братство на Гжибовской, и подумала, может, отец там. Там окна белые, как молоко, и черными буквами написано: "Истинное милосердие". Я боялась зайти внутрь -- вдруг там лежат мертвые? Я ужасная трусиха. Ты помнишь, когда умерла Иохевед? -- Да, Шошеле. -- Они жили на нашем этаже, и я боялась проходить ночью мимо их двери. И днем тоже, если в сенях было темно. А по ночам она сни лась мне. -- Шошеле, она снится мне с того самого дня. -- И тебе тоже? Она была совсем ребенок. Что с нею было? -- Скарлатина. -- И ты все это знаешь! Если бы ты не уехал, я бы не заболела. Мне не с кем было погово рить. Все смеялись надо мной. Да, белые стекла с черными буквами. Я открыла дверь, и мертве цов там не было. Большая комната, контора называется. Там в стене маленькое окошко, и я увидала, как за ним, в другой комнате, ка кие-то люди разговаривают и смеются. Ста рик разносил стаканы с чаем на подносе. Из маленького окошка спросили: "Чего тебе? ", и я сказала, кто я и что мама больна. Вышла жен щина с желтыми волосами. Лицо и руки у нее были в морщинах. Мужчина сказал ей: "Тебя спрашивает". Она зло поглядела на меня и спросила: "Ты кто?" Я ответила. А она как завопит: "Если еще придешь сюда -- кишки -- вырву, недоросток, уродина ты бескровная!." И еще она сказала грубые слова. О том, что есть у каждой девушки... Ты понимаешь?.. -Да. -- Я хотела убежать, но она достала коше лек и дала мне немного денег. Когда отец уз нал про это, он пришел сюда и орал так, что весь двор слышал. Он ухватил меня за косы и таскал по всему дому. И плевал на меня. Он потом, наверно, три года не говорил со мной. Мама тоже сердилась. Все ругали меня. Так шли годы. Ареле, я могу так сидеть с тобой хоть сто лет и рассказывать, рассказывать и никогда не кончу. Здесь, в нашем дворе, хуже, чем было в десятом доме. Там были злые дети, но они не били девочек. Они обзы вали меня разными кличками, иногда ставили подножку, и все. Ты помнишь, мы играли в орехи на Пасху? -- Да, Шоша. -- Где была ямка? -- В подворотне. -- Мы играли, и я выиграла все. Я расколола их и почистила, и хотела отдать твои, но ты не взял. Велвл-портной сшил мне платье, и мама заказала пару туфель у Михеля-сапожника. Вдруг вышел благочестивый Ицхокл и как за орет на тебя: "Сын раввина играет с девчон кой! Дрянной мальчишка! Вот сейчас пойду к отцу, и он надерет тебе уши ". Ты помнишь? -- Вот это как раз не помню. -- Он погнался за тобой, и ты побежал. В то время отец еще приходил домой каждый день. У нас всегда была маца. После Хануки мама делала куриный смалец, и мы ели так много -- шкварок, что животы чуть не лопались. Тебе сшили новый лапсердак. Ой, посмотри-ка, до чего я разболталась. В десятом доме не было так плохо. А здесь один раз хулиганы бросили такой большой камень, что пробили голову девочке. А еще парень затащил девушку в подвал. Она кричала и звала на помощь, но в нашем доме, если кто кричит, и не подумают узнать, что случилось. Мама всегда говорит: "Не связывайся". Здесь если поможешь кому, тебе еще и попадет. Он сделал, ты сам знаешь что, с этой девушкой. -- И его не арестовали? -- Пришел полицейский и записал в книж ку, и больше ничего. Этот парень -- Пейсах его звали -- уже убежал. Они убегают, а поли цейский забывает, что там написано. Иногда полицейского нарочно посылают в другой дом или на другую улицу. Когда пришли немцы, всех воров и хулиганов посадили в тюрьму. А потом их всех опять выпустили. Думали, бу дет лучше под поляками, но все они дают взят ку, и все. Ты даешь злотый полицейскому, и он стирает все, что записал. Мы вышли пройтись. Шоша взяла меня за руку, ее маленькие пальчики ласково сжимали мою ладонь, каждый на свой собственный манер. Тепло растекалось по телу, по спине ползли мурашки. Я едва удерживался от желания поцеловать ее прямо на улице. Мы останавливались перед каждой лавкой. Ашер-молочник еще был жив. Только поседела его борода. Этот человек каждый день ездил на лошади к железнодорожной станции за бидонами с молоком. Это был славный, отзывчивый человек, добрый друг моего отца. Когда мы уезжали из Варшавы, отец оставался должен ему двадцать пять рублей. Отец зашел попрощаться и извинился за этот долг, но Ашер достал из кошелька еще пятьдесят марок и дал отцу. Я намеревался сидеть дома и отделывать пьесу. Вместо этого мы с Шошей гуляли. Через темную подворотню мы прошли во двор дома No 12. Мне хотелось разыскать своего однокашника Мотла, сына Бериша. Шоша не знала его -- он принадлежал к более позднему периоду моей жизни. Я прошел мимо Радзиминской и Новоминской молелен на этом дворе. Уже читали послеполуденную молитву, Минху. Мне хотелось на минуту оставить Шошу во дворе и заглянуть внутрь: посмотреть, кто из хасидов, кого я знал когда-то, еще жив. Но она боялась остаться одна в чужом дворе. Она еще не забыла старые сказки о сводниках, которые крадут девушек, запихивают в повозку прямо средь бела дня и увозят, чтобы продать в белое рабство в Буэнос-Айрес. Я же не смел привести девушку в хасидскую молельню, когда община молится. Только в праздник Симхес-Тойре девушкам позволялось находиться там во время богослужения, да еще если родственник был при смерти и семья собиралась вместе для молитвы перед кивотом. Фонарщик ходил от одного столба к другому и зажигал газовые фонари. Бледный желтоватый свет падал на толпу. Люди кричали, толка- лись, отпихивали друг друга. Громко смеялись девушки. В каждой подворотне уличные проститутки зазывали мужчин. Я не нашел моего друга Мотла. Поднявшись по темной лестнице, я постучал в дверь. Тут жил отец Мотла со своей второй женой. Никто не отозвался. Шошу пробирала дрожь. Мы стали спускаться. Остановившись на лестничной площадке, я поцеловал Шошу, прижал ее к себе, просунул руку под блузку и дотронулся до ее маленьких грудей. Она затрепетала. -- Нет, нет, нет. -- Шошеле, когда любишь, это можно. -- Да, но... -- Я хочу, чтоб ты была моей! -- Это правда? -- Я люблю тебя. -- Я такая маленькая. И не умею писать. -- Не нужно мне твоего писания. -- Ареле, люди будут смеяться над тобой. -- Я тосковал по тебе все эти долгие годы. -- О, Ареле, это правда? -- Да. Когда я увидал тебя, то понял, что по-настоящему никого не любил до сих пор. -- А у тебя было много девушек? -- Не очень, но с некоторыми я спал. Казалось, Шоша обдумывает это. -- Ас этой актрисой из Америки у тебя что- нибудь было? -Да. -- Когда? До того, как ты пришел ко мне? Мне следовало сказать "да ". Вместо этого я услышал, как я говорю: "Я спал с ней той ночью, после нашей встречи ". Я тут же пожалел о своих словах, но признаваться и хвастаться вошло у меня в привычку. Быть может, я научился этому у Файтельзона или в Писательском клубе. Я теряю ее, подумал я. Шоша попыталась отодвинуться от меня, но я держал ее крепко. Я чувствовал себя как игрок, который поставил все, что имеет, и ему уже нечего терять. Было слышно, как стучит в груди у Шоши сердечко. -- Зачем ты сделал это? Ты ее любишь? -- Нет, Шошеле. Я могу делать это и без любви. -- Это те так делают. Ты знаешь кто. -- Шлюхи и коты. Все к этому идет, но я еще способен любить тебя. -- А другие у тебя были? -- Случалось. Не хочу тебе лгать. -- Нет, Ареле. Тебе не нужно обманывать меня. Я люблю тебя, какой ты есть. Только не го вори мамеле. Она подымет шум и все испортит. Я ожидал, что Шоша будет расспрашивать о подробностях моей связи с Бетти, и был готов рассказать ей все. Не собирался я скрывать, что спал и с Теклой, хотя у нее жених в армии и я пишу ему письма под ее диктовку. Но Шоша, видимо, уже позабыла, что я ей рассказал, или просто перестала думать об этом, считая это маловажным. Может быть, у нее прирожденный инстинкт соучастия, о котором говорил Файтельзон? Мы отправились дальше и вышли на Мировскую. Овощные лавки уже закрылись, на тротуарах валялись пучки соломы, обломки деревянных ящиков, клочки папиросной бумаги, в которую обычно заворачивают апельсины. Рабочие поливали из шланга кафельные плиты. Торговцы и покупатели уже почти разошлись, но было слышно, как они пререкаются напоследок. В мое время здесь в огромных чанах держали некошерную рыбу, без чешуи и плавников. Здесь же продавали раков и лягушек, которых едят гои. Резкий электрический свет освещал рынок даже ночью. Обняв Шошу за плечи, я увлек ее в нишу: -- Шошеле, хочешь быть моей? -- О, Ареле, ты еще спрашиваешь! -- Ты будешь спать со мной? -- С тобой -- да. -- Тебя целовали когда-нибудь? -- Никогда. Один нахал попытался на улице, но я убежала от него. Он бросил в меня полено. Неожиданно мне захотелось порисоваться перед Шошей, пустить пыль в глаза, потратить на нее деньги. -- Шоша, ты только что говорила, что сде лаешь все, что я ни попрошу. -- Да. Сделаю. -- Я повезу тебя в Саксонский сад. Мне хо чется прокатить тебя на дрожках. -- Саксонский сад? Но туда евреев не пус кают. Я понял, о чем она говорит -- когда здесь была Россия, городовой у ворот не впускал в сад евреев в длинных лапсердаках и евреек в париках и чепцах. Но поляки отменили этот запрет. К тому же на мне было европейское платье. Я уверил Шошу, что нам можно ходить везде, где только захотим. -- Но зачем брать дрожки? -- возразила Шоша. -- Мы можем поехать на одиннадцатом номере. Ты знаешь, что это такое? -- Знаю. Идти пешком. -- Стыдно попусту тратить деньги. Мамеле говорит: "Дорог каждый грош". Ты потра тишь злотый на дрожки, а сколько мы поката емся? Может быть, полчаса. Но если у тебя куча денег, тогда другое дело. -- Ты когда-нибудь каталась на дрожках? -- Ни разу. -- Сегодня ты поедешь на дрожках со мной. У меня полные карманы денег. Я тебе говорил, что пишу пьесу -- пьесу для театра, и мне уже дали три сотни долларов. Я потратил сотню и еще двадцать, но сто восемьдесят у меня оста лось. А доллар -- это девять злотых. -- Не говори так громко. Тебя могут огра бить. Раз пытались ограбить какого-то дере венского, он стал отбиваться, и ему всадили нож в спину. Мы прошли по Мировской как раз до Желяз-ной Брамы. С одной стороны здесь находился Первый рынок, а с другой -- длинный ряд низеньких будочек, где холодные сапожники продавали башмаки, туфли, даже обувь на высоких каблуках, протезы для одноногих. Все они были заперты на ночь. -- Мама правду говорит, -- сказала Шо- ша. -- Это Бог послал мне тебя. Я уже рассказы вала тебе про Лейзера-часовщика. Мама хотела устроить, чтобы он посватал меня, только я ска зала: "Я останусь одна ". Он лучший часовщик в Варшаве. Ты можешь принести ему сломанные часы, и он их так починит, что они будут сто лет ходить. Он увидал твое имя в газете и пришел к нам: "Шоша, привет тебе от твоего сужено го!" -- сказал Лейзер. Так он тебя называет. И когда он сказал так, я поняла, что ты должен прийти ко мне. Он говорит, что знал твоего отца. -- Он в тебя влюблен? -- Влюблен? Не знаю. Ему пятьдесят лет или даже больше. Подъехали дрожки, я остановил их. Шоша затряслась: -- Ареле, что ты делаешь? Мама... -- Забирайся! -- И я помог ей взобраться, потом сел сам. Извозчик в клеенчатой кепке, с железной бляхой на спине, обернулся: "Куда? " -- Уяздов бульвар. Аллеи Уяздовски. -- Тогда за двойную плату. Сначала проехали через Желязну Браму. При каждом повороте Шоша валилась на меня: -- Ой, у меня кружится голова. -- Не бойся, я доставлю тебя до дому. -- Улица совсем по-другому выглядит, если отсюда смотреть. Я прямо как царица. Когда мама узнает, она скажет, что ты соришь деньгами. Вот я сижу с тобой в дрожках, и это, наверно, мне снится. -- И мне тоже. -- Сколько трамваев! И как тут светло. Как днем. Мы поедем на модные улицы? -- Можно их и так назвать? -- Ареле, после того случая, когда я ходила в погребальное братство, я никуда не уходила с Крохмальной. Тайбл везде ходит. Она ездит в Фаленицу, в Михалин, где только она ни была. Ареле, куда ты везешь меня? -- В дремучий лес, где черти варят малень ких детей в больших котлах и голые ведьмы с огромными грудями едят их с горчицей. -- -- Ты шутишь, Ареле? -- Да, моя милая. -- О, никто не знает, что может случиться. Мама всегда твердила мне: "Тебя никто не возьмет, кроме Ангела Смерти". И я тоже ду мала, что меня скоро положат рядом с Ипе. И вот я прихожу домой с фунтиком сахару, а там -- ты. Ареле, что это? -- Ресторан. -- Погляди, как много огней. -- Это модный ресторан. -- Ой, видишь, куклы в витрине. Как жи вые! Какая эта улица? -- Новый Свят. -- Так много деревьев -- здесь прямо парк. И дамы в шляпах, все такие стройные! Какой чудный запах! Что это? -- Сирень. -- Ареле, я хочу что-то спросить, только не сердись. -- Спрашивай. -- Ты правда любишь меня? -- Да, Шоша. Очень. -- Почему? -- Тут не может быть никаких почему. Как и потому. -- Я так долго жила без тебя. И жила себе. Но если ты теперь уйдешь и не вернешься, я умру тысячу раз подряд. -- Я никогда больше не оставлю тебя. Ни когда. -- Правда? Лейзер-часовщик говорит, что все писатели не видят дальше кончиков своих боти нок. Лейзер не верит в Бога. Он говорит, что все происходит само по себе. Как это может быть? -- -- Бог есть. -- Погляди-ка, небо красное, будто там по жар. А кто живет в этих красивых домах? -- Богачи. -- Евреи или нет? -- Большей частью не евреи. -- Ареле, отвези меня домой. Я боюсь. -- Нечего тебе бояться. Если все идет к тому, что придется умереть, так умрем вмес те, -- вдруг проговорил я, сам изумленный этими словами. -- А разве позволено мальчику и девочке лежать в одной могиле? Я ничего не ответил. Шоша склонила голову мне на плечо. Дрожки подвезли нас к дому No 7, и оттуда я хотел идти прямо к себе на Лешно, но Шоша повисла на моей руке. Ей было страшно в темноте идти через подворотню, пересекать неосвещенный двор, подниматься по темной лестнице. Ворота были заперты, пришлось подождать, пока дворник придет и откроет. Во дворе мы столкнулись с низеньким, маленьким человечком. Это и был Лейзер-часовщик. Шоша спросила его, что он тут делает так поздно, и Лейзер ответил, что гуляет. Шоша меня представила: -- Это Ареле. -- Знаю. Догадался. Добрый вечер. Я читаю все, что вы пишите. Включая и переводы. Я не мог рассмотреть его как следует, а при тусклом свете окон видел только бледное лицо с огромными черными глазами. На нем не было ни пиджака, ни шляпы. Говорил он негромко. -- Пан Грейдингер, -- сказал он, -- или мне можно называть вас товарищ Грейдингер? Это не значит, что я -- социалист, но, как ска зано где-то, все евреи -- товарищи. Я знаю вашу Шошу с тех самых пор, как они сюда пе ребрались. Я заходил к Басе еще в те времена, когда муж ее был приличный человек. Не хочу задерживать вас, но я про вас слышу с того самого дня, как мы познакомились с Шошей, и она не переставая говорит про вас. Ареле то и Ареле это. Я знавал вашего отца, да почиет он в мире. Однажды я даже был у вас. Это была Дин-Тора1 -- я должен был дать по казания. Несколько лет назад, увидев ваше имя в журнале, я написал письмо на адрес ре дакции, но ответа не получил. Почему в этих редакциях вообще не отвечают? Разве я знаю? То же самое и в издательстве. Раз мы с Шошей пошли было вас искать. Но, так или иначе, вы объявились, и я услыхал, что Ромео и Джульет та нашли друг друга. Есть любовь, да. Есть еще. В этом мире это все. В природе всему есть место. А если вам требуется безумие, то уж в этом нет недостатка. Что вы скажете об этой всемирной свистопляске? Я говорю про Гитлера и Сталина. -- Что тут скажешь? Человек не хочет мира. -- Как вы сказали? Я хочу мира. И Шоша хочет. И еще миллионы. Готов поспорить, большинство людей не хочет войны и не хочет революции. Они хотят прожить жизнь как умеют. Лучше ли, хуже ли, во дворцах, в подвалах ли, они хотят иметь кусок хлеба и крышу над головой. Разве не так, Шоша? -- Да. Так. -- Плохо то, что мирные люди пассивны, а сила у других, у злодеев. Если порядочные люди раз и навсегда решат взять власть в свои руки, может быть, наступит мир? -- Никогда они не решат так и никогда не станут у власти. Власть и пассивность несов местимы. -- Вы так думаете? -- Это опыт поколений. -- Тогда дело плохо. -- Да, реб Лейзер, хорошего мало. -- А что будет с нами, евреями? Подули злые ветры. Ладно, я вас не задерживаю. Си дишь день-деньской дома и перед сном хо чется немного прогуляться. Прямо здесь, во дворе, от ворот до помойки и обратно. Что можно сделать? Может, где-то есть лучший мир? Доброй ночи. Для меня большая честь познакомиться с вами. Я еще питаю уважение к печатному слову. -- Спокойной ночи. Надеюсь, еще увидим ся, -- сказал я. Только теперь до меня дошло, что Бася все это время стоит у окна и глядит на нас. Она, конечно, беспокоится. Надо бы зайти на минуту. Бася открыла дверь и, пока мы подымались по ступенькам,причитала: -- И где же это вы были? Почему так по здно? Чего-чего я только не передумала! -- Мамеле, мы катались на дрожках. -- На дрожках? Зачем это еще? И что это вам вздумалось? Нет, как вам это нравится? Шоша принялась рассказывать матери про наше приключение -- проехали по бульварам, были в кондитерской, пили лимонад. Бася нахмурила брови и укоризненно покачала головой: -- Чтоб я так жила, как я понимаю, зачем надо транжирить деньги. Если бы я знала, что вы собираетесь гулять по этим улицам, то по гладила бы тебе белое платье. В наши дни нельзя быть спокойным за свою жизнь. Я за шла к соседям, и мы слушали по радио речь этого сумасшедшего Гитлера. Он так вопил, что впору оглохнуть. Вы ведь даже не ужина ли. Сейчас я соберу на стол. -- Бася, я не голоден. Пойду домой. --Что? Сейчас? Ты что, не знаешь, что уже почти полночь? Куда это ты пойдешь в такую темень? Переночуешь здесь. Я постелю тебе в алькове. Но вы же ничего не ели! Тотчас же Башеле развела огонь, насыпала муки в кастрюлю. Шоша повела меня в альков и показала железную койку, на которой спала Тайбеле, если оставалась на ночь. Она зажгла газовую лампочку. Тут хранилась одежда, лежали стопки белья -- среди груды корзин и ящиков, оставшихся с того времени, когда Зе-лиг еще был бродячим торговцем. -- Ареле, -- сказала Шоша, -- я рада, что ты остался ночевать здесь. Мне хорошо с тобою всегда -- мне нравится есть вместе с тобой, пить с тобой, гулять с тобой. Я всегда буду по мнить этот день -- до тех пор, пока мне на глаза не положат пятаки -- дрожки, кондитерскую, все-все. Мне хочется целовать тебе ноги. -- Шоша, что с тобою? -- Позволь мне! -- Она упала на колени и стала целовать мои ботинки. Я сопротивлял ся, пытался поднять ее, но она продолжала: "Позволь мне! Позволь!" 5 Хотя я давно отвык спать на соломенном тюфяке, в алькове я сразу же крепко заснул. Вдруг в испуге открыл глаза. Белый призрак стоял у кровати, наклонившись и касаясь пальцами моего лица. -- Кто это? -- спросил я. -- Это я, Шоша. Мне не сразу удалось понять, где я нахожусь. Неужели Шоша пришла к моему ложу, как Руфь к Воозу? -- Шоша, что случилось? -- Ареле, я боюсь. -- Шоша говорила дро жащим голосом, как ребенок, готовый разры даться. Я сел на постели: -- Чего же ты боишься? -- Ареле, не сердись. Мне не хотелось бу дить тебя, но я уже три часа не могу заснуть. Можно, я присяду на кровать? -- Да, да! -- Я лежу в кровати, а в мозгах будто мель ница вертится. Хотела разбудить маму, но она стала бы ругать меня. Она занята по дому це лый день и ночью спит как убитая. -- -- О чем же ты думала? -- О тебе. Ужасные мысли приходят мне в голову -- будто это не ты, а ты настоящий уже умер, а ты только притворяешься, что ты Аре- ле. Черт кричал мне в самое ухо: "Он умер! Умер!" Он устроил такой трам-тарарам, что весь двор мог бы слышать и все бранили бы меня за это. Я хотела прочесть "Шема "', но он шипел мне прямо в ухо и подсказывал нехоро шие слова. -- Что же он говорил тебе? -- Ой, мне стыдно повторять. -- Скажи мне. -- Он сказал, что Бог -- это трубочист и что, когда мы поженимся, я буду мочиться в по стель. Он бодал меня рогами. Срывал с меня одеяло и мучил меня ты сам знаешь где. -- Шошеле, это все нервы. Когда мы будем вместе, я поведу тебя к доктору, и ты выздо ровеешь. -- Можно, я посижу еще немножко? -- Конечно, но если твоя мать проснется, она подумает, что... -- Она не проснется. Когда я закрываю гла за, приходит мертвец. Мертвая женщина де рет мне волосы. Я уже вполне взрослая, чтобы быть матерью, а у меня еще не установился пе риод. Несколько раз я начинала кровить, мать давала мне вату и тряпки, но все прекращалось. Мама посоветовалась об этом со знакомой женщиной -- торговкой, она продает сорочки, платки, брюки, и та женщина всем рассказала, что я больше не девушка, что я беременна. Мать таскала меня за волосы и обзывала по-всякому. Во дворе мальчишки кидались камнями. Это было раньше, не сейчас. Когда отец услыхал, что случилось, он дал десять злотых, чтобы повести меня к женскому доктору, а тот сказал, что все это неправда. К нам зашла соседка, посоветовала отвести меня к раввину и получить от него бумагу, что я "МУКА-СЕШ". Это значит, девушка потеряла невинность без мужчины, случайно. Отца не было в Варшаве. Мы пошли к раввину на Смочу. Раввин велел пойти в микву и там провериться. Я не хотела идти, но мать потащила меня. Банщица раздела меня догола, и я должна была показать ей все-все. Она трогала меня и щупала внутри. Я чуть не умерла от стыда. И потом она сказала, что я -- кошер. Раввин спросил тридцать злотых за свидетельство, у нас столько не было, и пришлось уйти. А теперь я боюсь, что кто-нибудь придет и наговорит тебе плохого про меня. -- Шошеле, никто не придет, и никого я не буду слушать. Знаю, есть еще фанатики в Вар шаве. -- Ареле, странные вещи приходят мне в го лову -- то одно, то другое. До трех лет я мочи лась в постель. Иногда даже теперь я просы паюсь посреди ночи. В комнате холодно, я мокрая от пота. И простыня мокрая. Никогда я не пью перед сном, но, когда просыпаюсь, мне очень нужно, и пока добегу до горшка, я уже делаю на пол. А днем тоже -- выхожу из дома на двор, а там темно, и бегают крысы, ог ромные, как кошки. Я не могу сидеть низко. Раз крыса укусила меня. Двери не запираются: -- где есть петля -- нет крючка, а где есть крючок -- нет петли. Грузчики приходят сюда с базара и хулиганы тоже. Как увидят девушку, начинают говорить гадкие слова. У других в квартирах есть уборные. Дергаешь цепочку, и льется вода. Там горит свет и есть туалетная бумага. А здесь ничего нет. -- Шошеле, мы не останемся тут жить. Я хо рошо зарабатываю и еще пишу книгу. Есть и пьеса для театра. Если не удастся одно, будет другое. Я заберу тебя отсюда. -- Куда можно взять меня? Другие девуш ки умеют читать и писать, а я так и не научи лась. Помнишь, как меня отослали из школы? Сижу в классе, учительница читает нам что- нибудь, и ничего не остается в голове. Когда меня вызывали к доске, я ничего не знала и на чинала плакать. Я вижу всякие смешные рожи. -- Что же ты видишь? -- О, боюсь тебе и рассказать. Женщина расчесывает дочери волосы частым гребеш ком и мажет керосином от вшей. И вдруг вши ползут отовсюду и клопы. Девочка начинает плакать, потом как закричит, прямо ненор мальная. Не помню, была ли то еврейская де вушка или шикса1. В одну минуту вошь съела и мать, и дочь, остались одни кости. Когда иду по улице, думаю: вдруг балкон упадет мне до голову? Прохожу мимо полицейского и боюсь: вдруг он скажет, что я украла что-нибудь, и за берет в тюрьму. Ареле, ты, верно, думаешь, что я не в себе. -- Нет, Шошеле, это все нервы. -- Что это -- нервы? Объясни. -- Бояться всех несчастий, что иногда слу чаются или могут случаться с человеком. -- Лейзер читает нам газеты. Каждый день происходит что-нибудь ужасное. Человек пе реходил улицу и попал под дрожки. Девушка из девятого дома хотела войти в трамвай, пока он не остановился, и ей отрезало ногу. Кро вельщик чинил крышу и упал вниз, в канаве было прямо красно от крови. Когда такое у меня в голове, как я могу думать об уроках? Если мать посылает меня купить что-нибудь, я крепко держу деньги в руке. Прихожу в мага зин, а денег нет. Как это такое? -- У каждого человека есть внутри кто-то, кто досаждает ему. -- Почему Тайбеле не такая? Ареле, я хочу, чтобы ты знал правду и не думал, что мы моро чим тебе голову. -- Шошеле, никто меня не морочит. Я по могу тебе. -- Но как? Если и теперь так плохо, то что же будет, когда придет Гитлер? Ой, мамеле просыпается! -- И она убежала. Было слыш но, как трещит и рвется ее сорочка, зацепив шись за гвоздь. -- ГЛАВА ШЕСТАЯ 1 Ежедневно, нет, ежечасно, происходили роковые события, но я привык к этому, такова уж, видно, была моя уча